Но Люба и после смерти опекала нас: она оставила небольшое наследство моей маме — десять тысяч долларов. Теперь мама была обеспечена надолго, при скромных её расходах — до конца дней. И это не только помогало ей самой, но и снимало с меня мысли о ее материальной поддержке.
Мы хоронили Любу вместе с кузеном Джаком, который взял все расходы на себя и безудержно плакал, пока ребе произносил речь над гробом. В Америке нет обычая устраивать поминки, и после кладбища все разъехались по своим домам.
Мы вернулись и прошлись с Ириной по парку, разговаривая о Любе. И как раз в тот день пришло письмо: журнал «Medical Economics — Медицинская экономика», один из солидных популярных ежемесячных изданий, принял к опубликованию в двух номерах подряд мою большую статью о социализированной медицине в Советском Союзе. Я получал гонорар $1000 и ещё премию $1000 за лучшую статью года. Эта статья могла стать важным подспорьем при предложении рукописи моей книги в любое издательство. Но я и о статье, и о книге уже и думать забыл.
А деньги нам были как раз нужны: живя на одну Иринину зарплату, мы на всём экономили. Хорошо, что продукты питания в Америке очень дешёвые — самые дешёвые в мире. На стол у нас уходила половина её заработка, на плату за квартиру и коммунальные услуги — другая половина. Вещей мы не покупали, донашивая привезенные; некоторые из наших туфель выглядели уже довольно плачевно. В общем, балансировали мы на грани возможного. А недавно выяснилось, что грант на Иринину научную работу скоро заканчивался, и ей нужно было искать новое место. Опять мы приуныли, я с некоторым трепетом ожидал, что Ирина будет теряться и нервничать. Но иммигрантский опыт закалил её: на этот раз она уже знала, как и что делать, и без паники и страха пошла в отдел кадров своего Колумбийского университета, и подала новое заявление на работу. Как у работника университета у неё было преимущество перед другими кандидатами. И вскоре появилось место старшего лаборанта в лаборатории электрофизиологии сердца при Департменте (кафедре) фармакологии. Через короткое время Ирину интервьюировал директор лаборатории д-р Майкл Розен, профессор Колумбийского университета.
Ещё не задавая вопросов, он стал рассказывать ей технику приложения электродов к живой ткани сердца животных в эксперименте, а потом спросил:
— Что вы знаете об электродах и проводимости сердечной мышцы?
Предполагалось, что поступающий на работу должен уверить нанимателя в своей компетентности. Ирина ответила:
— Я ничего не знаю об электродах и даже не понимаю, как это ток бежит по проводам. Но я уверена, что с моим образовательным уровнем я смогу это освоить.
Профессор улыбнулся открытой американской улыбкой:
— Нам как раз нужен свежий человек, способный освоить всё с начала! — и принял её на работу с прежней зарплатой.
Вернулась Ирина возбуждённая и счастливая:
— Я снова сотрудник Колумбийского университета! Мой новый шеф симпатичный человек — молодой, всего сорок, а уже известный учёный.
Я был рад за неё и не хотел напоминать, что её собственный муж тоже когда-то был «всего сорок лет, а уже известный учёный».
Ирина устроила небольшой праздник: купила в деликатесном магазине «Зейбарс» продукты, которых даже названия мы не знали, и мы пировали с вином. Ни водки, ни вина я не пил уже около года — экономил, держал голову в постоянной ясности для занятий, да и поводов не было.
Праздновать с нами пришла моя мама. Обсуждали международную новость — вторжение советских войск в Афганистан (был конец 1979 года). Сразу наступил мгновенный раскол отношений между Америкой и Россией, американское правительство прекратило поставки зерна — в ответ правительство Советов перестало выпускать евреев. С чего эмиграция началась, тем она и заканчивалась — поставками зерна, за которые «выдавали» евреев. Это было как раз то, чего я так боялся, ожидая разрешения на выезд два года назад. Мама говорила:
— Слава Богу, что мы все в Америке. Жалко только, что папы нет с нами. Я каждое утро благодарю Бога, что мы здесь: просыпаюсь утром и сразу первая моя мысль — я в Америке! Знаете, я нашла здесь неподалёку церковь Святого Владимира и теперь хожу туда каждое воскресенье — очень хороший священник. У меня там появились интересные знакомые: генерал-диссидент Пётр Григорьевич Григоренко с женой Зиной. Он знает Володю по газете и по выступлениям на радио. В Америке всё так интересно и хорошо!
Моя почти восьмидесятилетняя мама была редчайший пример иммигранта из стариков, которая не тосковала по России, была всем довольна и не жалела об отъезде. Чуть ли не все старики, которых мы знали, жаловались на всё кругом, были всем недовольны и хотели бы вернуться в привычные свои условия: трасплантационная болезнь, как у пересаженных старых деревьев. Но у мамы была очень мужественная натура, она всю жизнь умела справляться с трудностями. Просто нельзя было не восхищаться ею! Теперь, как все вдовы, она постепенно приходила в себя, меньше плакала, занималась своей квартирой, Нашла соседей — таких же пожилых русских женщин-иммигранток, у неё образовывался свой круг знакомых.
Однажды мама пришла к нам в большом возбуждении, держа в руках русскую газету:
— Володенька, здесь написано, что умер какой-то Лев Голяховский. Это же, наверное, мой двоюродный брат Лёвушка.
В газете объявление о смерти: «Волею Божией скончался есаул Ея Императорского Величества Гренадёрского полка Лев Тимофеевич Голяховский». В ту пору в Америке ешё доживали свой век осколки царской Белой гвардии, и объявления такого рода были не редки. Мама моя была дворянского происхождения, из древнего рода, в дальнем родстве с Львом Толстым. Она училась в Институте благородных девиц во Владикавказе ив 1913 году подносила цветы почётному гостю — царю Николаю. Все её родные были офицеры и генералы, брат был военным атташе в Америке, а двое графов Голяховских стали министрами. Во время и после революции многочисленные её родственники или погибли, или сбежали за границу — в Болгарию и Югославию. Шестьдесят лет мама о них ничего не знала, и вдруг — та же фамилия и то же имя. Конечно, она была взволнована.
Я позвонил по телефону, указанному в объявлении, и — что же?., да, это был её двоюродный брат! Мама не находила места от счастья найти своих родных через шестьдесят лет! Тут же за ней приехала новая племянница и увезла её на похороны. И хотя это был грустный день, но там были и радостные встречи: оказалось, что в штате Нью-Джерси, неподалёку от Нью-Йорка, жили и другие мамины родственники — двоюродные сестры, племянники и племянницы.
Все они, вместе с тысячами других русских иммигрантов, нашли приют в Сербии с 1920 года до конца войны в 1945-м. После войны британские оккупационные власти стали выдавать их советским органам КГБ, по секретному компромиссному сговору Черчилля со Сталиным. Маминого кузена инженера-полковника царской армии Дмитрия Голяховского увезли, он погиб в сибирских лагерях. Но многим удалось переехать в Америку и в Австралию, а семья Дмитрия попала в Венесуэлу. Потом уже мы узнали, что его дочь (и моя троюродная сестра) стала знаменитой актрисой кино и телевидения под сценическим именем Америка Алонсо. А на самом деле она — Мура Голяховская.
Невероятные превращения происходили с маминым родом за четыре века его существования, и, в конце концов, в России остались лишь единицы, а в Америке нас теперь довольно много.
С недавних пор около дома мне несколько раз попадался на глаза мистер Лупшиц в сопровождении «кисаньки-лапушки» Таси. Рядом с ним Тася была очень оживлённая, почти висела у него на руке, занося его в сторону, и громко и кокетливо смеялась. Он — низкий и приземистый, она высокая и широкозадая — картина очень смешная. Издали можно было слышать:
— А вы шалун, мистер Лупшиц!..
— Ах, вы опять за своё, мистер Лупшиц!..
А он улыбался, как старый кот, и похохатывал.
Как-то, в одну из пятниц, я днём возвращался домой. По пятницам Каплан закрывал курсы рано — евреям полагалось начинать молиться накануне субботы. Религиозных среди нас почти не было, но правило вынуждены были соблюдать все. Я шёл, как всегда, пешком, обдумывая свои постоянные мысли об экзамене. На Западном авеню меня обогнала большая машина и остановилась у обочины. Оттуда послышалось:
— Доктор, садитесь — подвезу.
Это был тот часовщик из Харькова, который в начале нашей жизни всегда шумел, ругая Америку в вестибюле гостиницы. Ага, значит, машину он уже купил! Я сел в просторную старую машину:
— Поздравляю — хорошая машина.
— Это разве машина? — возразил он. — Старая колымага. Я на днях куплю совсем новую, а эту отдам жене.
— Значит, дела пошли хорошо?
— Дела — о’кей! Я ушёл от хозяина и завёл свой бизнес: торгую фирменными часами. Теперь не я на хозяина, а на меня люди работают, — он ткнул себя в грудь. — Я держу негров, которые на меня работают. А, доктор! Я уже капиталист, маленький пока, но буду и большой. Как вам это нравится, а?
— Ну, вот, видите, а вы были недовольны.
— Кто, я? — он усмехнулся. — Дурак был, только дураки могут быть в Америке недовольны. Ну, а вы, доктор, вы не защитились ещё? — он, очевидно, имел в виду экзамен.
— Пока не защитился.
— А хотите подработать? Я могу предложить вам продавать часы. Вид у вас солидный, вам покупатели будут верить.
— Спасибо, но мне надо много заниматься к экзамену.
Последнее, чего бы я хотел, это продавать что-либо, но это я ему не сказал.
— Ну, как знаете. Вас куда подбросить?
— Да вот — мы приехали, я уже почти дома. Спасибо, что подбросили.
Он затормозил у синагоги, где как раз стояли Лупшиц с Тасей. Они горячо обсуждали что-то с видом заговорщиков. Когда я вылез из машины, он сделал ей быстрый знак замолчать. Мгновенно перестроясь, Тася схватила его под руку и глупо захихикала:
— Ну как вам не стыдно, мистер Лупшиц!..
Нетрудно было заподозрить, что они говорили о чём-то, что и я знал; иначе — к чему такая реакция при моём приближении? Уж не собиралась ли Тася купить у него экзамен? На Каплане она теперь появлялась всё реже, а курила и болтала всё больше. Психиаторша говорила с завистью:
— Подумать, какое счастье: у Аси есть самые верные вопросы! Только это секрет: ей дал их один американский доктор, её ухажёр. И он строго-настрого просил её никому их не показывать.
Такому удачному варианту многие наши завидовали, а женщины — тем более: и вопросы верные, и в придачу американский доктор-ухажёр. Только они поправляли, хихикая:
— Не ухажёр, а бойфренд. Вот повезло-то!
Приближался день следующего экзамена, и я всё чаще повторял каплановские вопросы и тренировал себя на скорость. Хотя знания мои намного улучшились, они не были достаточно твёрдыми. Это мешало мне быстро найти правильный ответ — я путался из-за неустойчивости неглубоких знаний. То мне казалось, что правильным был ответ А, то представлялось, что это мог быть В. Правильные и неправильные ответы часто были так близки друг к другу, что отличить их можно было лишь по малозаметной детали. Самая суть ответа выявлялась только при умении легко и быстро ориентироваться в вопросе. Раньше я этого почти не замечал, а теперь нередко становился в тупик в выборе именно потому, что многое пока знал поверхностно. И я нервничал, что мне не удастся сдать экзамен и на этот раз.