— К сожалению, книга ещё не опубликована и, может быть, никогда и не будет.
— Почему?
— Я не могу найти издателя.
— Вы написали вашу книгу на английском?
— Вы считаете, что мой английский достаточно хорош, чтобы писать книги? Конечно же, я написал на русском, но у меня есть переводчик.
— Вам нужен американский соавтор! — воскликнул он и засверкал глазками.
— Я думал о такой возможности. Но я никого не знаю.
— Я могу помочь вам! — его глазки сверлили меня. — Я свободный журналист и уже написал в соавторстве две книги. Я думаю, я мог бы работать с вами над вашей рукописью. Я лично знаком с редакторами журналов, и меня знают издатели разных издательств. Я могу поговорить кое с кем из них и заинтересовать их вашей книгой. Они мне доверяют, — добавил он хвастливо.
Его невзрачный вид и назойливая настойчивость вызывали во мне смешанные чувства. Он мне не нравился неуместностью и примитивностью своих вопросов, но это было лишь впечатление от случайной первой беседы, да ещё в неподходящей обстановке. Если он говорил правду, что он журналист, то его предложение было заманчиво. К тому же он сказал, что уже написал две книги. А я пока ещё не встречал в Нью-Йорке никого, кто написал бы две книги.
Мы обменялись телефонами.
Боль в ноге не утихала уже несколько недель. Много раз я себя ощупывал, как собственного пациента, читал страницы медицинских книг на эту тему и взвешивал разные возможности. Боль возникала где-то на уровне тазобедренного сустава и распространялась вниз по ходу седалищного нерва до колена. Движения в суставах были сохранены и слабости ноги не было, но наступать на неё и двигать ею было мучительно болезненно. Мог ли это быть артрит? — вряд ли: слишком острая и распространяющаяся боль. Может, это следствие кровоизлияния в ствол нерва, которое вызвало его воспаление? — это довольно редкое заболевание, называемое невропраксия. Но боль могла быть и от других причин, например — от опухоли в области таза, когда она давит на нерв, или в результате скрытого начального разрушения кости. Какого рода опухоль, какого происхождения разрушение? Ответ на это мог дать только рентгеновский снимок.
Есть поговорка: «Врачу — исцелися сам». Чтобы исцелить кого другого или самого себя, надо знать диагноз. Я понял, что придётся ехать в отделение срочной помощи при госпитале, называемое в Америке Evergency Room — сокращённо ER. В таких отделениях обязаны принимать всех подряд, со страховками или без них, — платить необязательно. Поэтому там всегда скапливается масса неимущего народа, особенно много чёрных и иммигрантов из Латинской Америки и с островов Карибского моря. Смотрят их там доктора, тренированные только на оказание срочной помощи, — начинающие врачи-резиденты на специализации после окончания института. В моём непростом для понимания случае такой доктор разобраться не сможет. Но главное для меня было — увидеть своими глазами рентгеновский снимок, я надеялся, что доктор покажет мне его. Если на нём будет видна опухоль или разрушение, тогда уже необходимо обратиться за консультацией и лечением к опытному платному специалисту. Хотя, кто знает, будет ли вообще смысл обращаться к доктору — опухоль в этой области чаше всего бывает неизлечимая саркома, самая смертоносная из всех опухолей. Конец при ней во всех случаях предрешённый.
Этими мыслями я с Ириной не делился — зачем пугать се сомнениями? Есть мужья-нытики, любящие вызывать жалость к себе. Я, наоборот, предпочитаю говорить всё лучше, чем есть на самом деле. А моя Ирина уже так давно страдала, мучилась и напрягалась, что ещё одно сильное переживание способно было полностью её истощить. Я предпочёл бы, чтобы она вообще не знала, что я собирался в госпиталь, и не разделял с ней моих опасений. Но я видел, что сё собственные были хуже моих. И она настояла, чтобы мы вместе ехали в Пресвитерианский госпиталь Колумбийского университета, где она работала в научной лаборатории.
Это был мой первый визит в отделение срочной помощи, я еше не предполагал, что потом мне придётся несколько лет работать в таком отделении. Поездка стоя в густой толпе метро и ходьба по лестницам усилили боль, а таблетки я принимать не хотел, чтобы они не «смазали» картину, когда доктор станет меня обследовать. Но ждать этого пришлось слишком долго. В большом зале для ожидания было не менее пятидесяти человек больных с разными симптомами острых болезней, и на меня никто не обращал внимания. Превозмогая боль, я с интересом оглядывался вокруг. Оборудование было намного лучше и богаче нашего русского, но сама обстановка была такая же привычная: толпа ожидающих больных, и на каталках, и в креслах, а среди них мечущиеся врачи и сёстры. Ирина вышла в свою лабораторию и вернулась в белом халате с нагрудным значком Медицинского центра, это дало ей возможность как сотруднице попросить ускорить мой приём.
Как я и ожидал, обследовавший меня доктор был почти того же возраста, что и наш сын, он лишь год назад закончил институт. Узнав от Ирины, что я хирург-ортопед, он смутился и сказал:
— Вам бы лучше проконсультироваться у кого-нибудь более опытного.
— Спасибо, конечно, но сначала я хотел бы сам увидеть свой рентгеновский снимок.
Пока меня на каталке отвезли в рентгеновский кабинет и пока проявляли снимок, Ирина вышла в лабораторию. Я лежал на каталке в смотровой комнате и думал, что это хорошо, что она вышла, — скоро этот юнец-доктор принесёт мой снимок, и по одному только взгляду на его лицо я могу уловить, что дела плохи. Или, если он не сможет определить диагноз по снимку, я сам смогу: я видел тысячи опухолей и разрушений структуры кости и мог узнать их с первого взгляда. Но одно дело видеть это на чужих снимках, другое — на своём собственном. Если Ирина была бы в этот момент со мной, она могла бы всё узнать по моей мимике, но пока она вернётся, я постараюсь придать лицу более спокойное выражение. Ну, а если оправдаются мои худшие предположения, если мне осталось жить всего несколько месяцев? Тогда я обязан докончить свою книгу. По крайней мере, она останется как память обо мне и, может быть, даст хоть какие-то деньги моей семье…
Доктор вернулся со снимком в руках и со смущённым выражением на лице, я впился в него глазами.
— Знаете, там есть что-то на снимках, — сказал он.
— Что есть? — в горле у меня застревал комок.
— Я думаю, это всего лишь возрастные изменения. Но вы лучше посмотрите сами.
Он поставил два снимка на освещенное стекло негатоскопа на стене, и я впился в них глазами, приподнявшись на локтях и ощущая капельки пота на лбу. Сантиметр за сантиметром я тщательно вглядывался в большие плёнки, стараясь не пропустить ни одной детали. Нет, там не было разрушения кости и не было признаков опухоли, мои худшие опасения не подтвердились. Я откинулся на спину, и волна слабости разлилась по моему телу. Как раз в этот момент вошла Ирина и испытующе глянула на доктора, потом на меня, потом в сами снимки.
— Ничего плохого, — сказал я ей. — Просто кости уже не молодые, доктор прав.
Ирина слабо улыбнулась, не доверяя хорошей новости. Доктор почесал голову:
— Всё-таки я советую вам проконсультироваться у хорошего специалиста.
— Конечно, ты должен пойти к хорошему специалисту, — подхватила Ирина охотно. — Доктор, кто самый лучший ортопед в нашем госпитале?
— Во всём Нью-Йорке вы не найдёте лучшего ортопеда, чем доктор Стинчфслд, наш профессор и бывший заведующий.
— В таком случае мы с ним и проконсультируемся, — сказала она твёрдо.
Я не возражал; пусть будет, как она хочет. Напряжённое ожидание снимка и долгая боль истощили мои силы. Но я ощущал и прилив радости: всё-таки есть для меня ещё будущее и я могу снова его планировать!
По дороге обратно я попросил Ирину показать мне ту часовню. Мы пришли в небольшую молельню, сбоку прохода, соединяющего корпуса госпиталя. Внутренне я усмехнулся: как из такого уголка мог донестись до Всевышнего её голос? Но я не стал посмеиваться над той вспышкой сё обиды и злости. Мы просидели там несколько минут в молчании, держась за руки. И хотя я не верил, но обещал Высшим силам, что всё-таки закончу мою книгу.
Интересно, то ли оттого, что теперь я знал, что у меня нет смертоносной опухоли, то ли под целительным влиянием времени, но боль стала немного успокаиваться. Я думал, что никакой доктор мне не нужен, но не перечил настояниям Ирины: чтобы смягчить её опасения, я согласился пойти на приём к доктору Стинчфелду. Еще до осмотра секретарь сказала по телефону, что за первый визит он берёт сто долларов и что он заранее назначил мне много разных анализов и дополнительные рентгеновские снимки, которые тоже будут стоить полтораста. Меня это расстроило, а Ирина даже глазом не моргнула:
— Для твоего здоровья нам ничего не жалко.
У д-ра Стинчфслда был великолепный офис: несколько смотровых комнат с оборудованием, которого я прежде не видел. Пока мы ждали несколько минут, я всё думал: какое, должно быть, удовольствие работать в таких условиях и с таким оборудованием!
Он сам, его манеры и тщательность, с которой он меня обследовал, произвели впечатление. Лет на пятнадцать старше меня, ему тогда было за шестьдесят пять, он по возрасту уже не мог быть заведующим кафедрой, но продолжал прием и лечение частных больных. Он был настоящий представитель старой школы медицины: очень внимательно расспрашивал и тщательно обследовал, потратив на это больше получаса. Зная, что я его коллега-ортопед, он очень дружественно обсудил со мной своё заключение и исключил все те причины, что и я. Однако диагноз моего заболевания ему не был ясен:
— Я не нахожу у вас ортопедического заболевания, но для уверенности, что мы с вами ничего не пропустили, я рекомендую, чтобы вас ещё посмотрел нейрохирург, я направлю вас к очень опытному специалисту.
Профессор-нейрохирург был даже более внушителен и знаменит, чем Стинчфслд, и его офис был ещё богаче оборудован. Он тоже обследовал меня внимательно, но и ему диагноз не был ясен. Я высказал своё предположение, что это может быть кровоизлияние в ствол нерва. Но мой английский был слаб для таких серьёзных обсуждений, и я показал ему заранее нарисованную мной картинку — как представлял себе своё заболевание. Он рассматривал с интересом, похвалил за то, что я хороший художник, и под конец согласился со мной как врачом. Итак: врачу — исцелися сам.
Оба профессора отказались брать с меня деньги. Я передал им с Ириной подарки — недорогие русские сувениры (дорогих у нас не было). Но счёт из отделения срочной помощи на сто с лишним долларов мы оплатили — неудобно мне, врачу, уклоняться от оплаты больничного счета. А потом оказалось, что можно было не платить, что страховка Ирины покрывала и меня: просто у нас не было никакого опыта.
Только моя боль немного ослабла и стало легче ходить, как Иринино здоровье начало сдавать. Испытания двух лет иммигрантской жизни со всеми переживаниями привели её в состояние истощения сил — она еле могла двигаться. А в тот год, 1980-й, стояло изнурительно влажное и жаркое нью-йоркское лето, которое всех ослабляло. Ирине необходим был полнейший отдых, но у нас не было денег на поездку куда-нибудь в курортное место, да мы и не знали, как организовать такой отдых. Но надо было на пару недель убираться из города, чтобы сменить обстановку! Даже и на этот срок я с трудом мог отрываться от занятий: ведь я тренировал голову, как спортсмен мышцы, в ней я должен был постоянно держать весь пройденный материал, как в мышцах спортсмена постоянно должна быть сила и гибкость. А запас накопленных знаний легко испарялся даже и от коротких перерывов.
После долгих обсуждений мы решили, что проще и дешевле всего взять напрокат небольшую машину, отъехать несколько часов на север нашего штата Нью-Йорк и остановиться в каком-нибудь дешёвом мотеле. Север покрыт лесным массивом с озёрами, и мы слышали, что там, в заповеднике Адирондаке, не так жарко и воздух всегда чистый и прохладный. Пока мы будем там, я возьму с собой свои материалы и буду повторять вопросы-ответы. И вот в бодром настроении от принятого решения и уже почти не хромая я отправился в гараж проката автомобилей.
— Давайте вашу кредитную карточку, — сказали мне.
Кредитные карты тогда только входили в широкое потребление, и у нас её, конечно, не было. Я удивился и предложил:
— Я заплачу вам наличными вперёд.
— Мы наличные деньги не принимаем.
— Почему?
— Потому что нам нужно знать кредитоспособность наших клиентов.
Для недавнего иммигранта это звучало странно. Какая у нас кредитоспособность — никакой не было. Выручил приятель Мусин, он взял машину на своё имя по своей карточке, а меня записал в контракте как своего шофёра. Я расплатился с ним наличными, и в первый раз за два года сел за руль голубого «Шевроле-Сайтэйшен». Я испытывал забытые приятные ощущения. В последние двадцать пять лет в Москве у меня было шесть советских автомобилей, и теперь за рулём, да ещё американской машины, я будто снова ощутил благополучную состоятельность. Ирина тоже была рада, она все годы любила ездить, сидя рядом со мной, хотя и не умела водить (видеть тогда в России женщину за рулём была большая редкость). Мы оба воспряли духом: кто знает, что будет завтра? — будем жить, будто никакого завтра нет, и мы живём без забот!
На другой день, тщательно изучив дорожную каргу, мы ехали в Адирондаке через город Олбани, столицу штата Нью-Йорк. Непривычный к американским скоростным автотрассам, я с напряжением всматривался в дорожные знаки и не раз ошибочно сворачивал в сторону. В России не было таких многорядных дорог — без светофоров, но со сложной системой выездов и въездов. Всё, что мы видели по бокам дороги, казалось нам картинками из американских кинофильмов: большие бензозаправочные станции, многочисленные мотели, паркинги-продажи автомобилей, рестораны Мак'Дональде, гостиницы Ховарда Джонсона, силосные башни ферм вдали. Это был наш первый выезд на дороги Америки, и мы чувствовали себя как настоящие американцы — мчась параллельно с ними в машине, мы ничем не отличались от них.
— Как странно, — говорили мы друг другу, — мы едем по Америке, по нашей Америке!..