И я рисовал Уолтеру схему операции Илизарова. Он рассматривал, говорил:
— Очень интересно и необычно. В Америке это пока не делают.
— Знаешь, я бы с удовольствием рассказал нашим докторам об этом, но их, кажется, ничего из России не интересует.
— Владимир, ты ещё не знаешь: американцы все хвастуны и зазнайки, и доктора тоже. Они считают себя умней всех на свете, — и он, как всегда, заливисто смеялся.
Большинство докторов были евреи и итальянцы по происхождению, все урождённые американцы. Я учился у них правильному произношению. Особенно мне нравился своим красивым английским доктор Денис Фэбиан, я часто про себя повторял за ним какое-нибудь чётко и красиво произнесённое слово. Мне это нужно было для сдачи языкового экзамена — все свободные вечера дома я готовился к нему.
Внимательно слушая и следя за работой своих коллег, я знакомился с американским направлением в тактике лечения — хирургия каждой страны имеет свои традиции. В Америке хирургия доминировала в лечении многих болезней, которые в России лечили только консервативно.
Госпиталь наш казался мне чрезвычайно богатым. Больше всего меня поражало, что я никогда не слышал обычного в России слова «нет» — всё, что необходимо для лечения больных, всегда было под рукой. Я как-то сказал одному резиденту:
— Какой богатый наш госпиталь!
Он посмотрел на меня с удивлением:
— Владимир, это бедный госпиталь. Ты даже не представляешь, насколько богаче многие другие госпитали.
Наступила моя очередь удивиться:
— Что же в них есть такого, что они ещё богаче?
— Слушай, в них есть такие аппараты и такое оборудование, которые стоят десятки миллионов долларов — всё самое новейшее и самое лучшее.
У меня не хватило фантазии представить себе это. А вернее — не хватало американских наблюдений. И я никак не мог привыкнуть к тому, что многие довольно дорогие устройства и приспособления были только для однократного применения. Мне непривычно и странно было видеть, как выбрасывались в медицинские мусорные контейнеры тысячи шприцов с отличнейшими иглами, первоклассные пластмассовые катетеры, даже сложные пластмассовые аппараты, стоившие не менее пятисот долларов. От этого я просто расстраивался. Сёстры и резиденты говорили мне:
— Это верно, что это дорого стоит. Но если всё это подготавливать для следующего употребления, то будет стоить ешё дороже — слишком много труда, а он дорого стоит.
Так я начинал на практике понимать, как высоко в Америке пенится труд людей.
По вечерам я стал записывать дневные впечатления: особенности операций и инструментов, типы людей и характер их отношений — всё новое для меня. Накапливались наблюдения, и зарождалась мысль, что это может пригодиться для чего-то. Из тех записок и получилась потом эта книга.
Всё шло хорошо, и я улыбался всё больше и чаще. Однако хорошее долго не держится: вернулась с курсов повышения квалификации операционная сестра Фрэн, хмурая и угловатая женщина лет под сорок. Она с недовольством посматривала в мою сторону и несколько раз делала мне мелкие замечания в резкой форме. Даже когда я пытался ей в чём-нибудь помочь, она вырывала у меня из рук: — Я сама сделаю!
Однажды, когда я мыл руки на операцию, она бросила с раздражением:
— Владимир, ты не имеешь права ассистировать, у тебя нет лицензии.
В своём бесправном положении я не знал, что ответить, стоял с мокрыми руками, с которых стекал мыльный раствор. Уолтер и другие сёстры вступились за меня:
— Но ведь Владимир — ортопедический хирург с большим опытом.
Она злобно повторила:
— По закону штата он не должен касаться больных.
— Но он уже сдал медицинский экзамен в этой стране.
— Мне всё равно — пока у него нет лицензии, он не имеет права участвовать в лечении.
Строго формально она была права: по американскому закону право участвовать в лечении имеет лишь тот, у кого есть лицензия. Этот закон часто обходили во многих госпиталях, но лишь — пока кому-то не приходило в голову его держаться. Лицензии-бумажки у меня не было, и всё упёрлось в плохой характер Фрэн.
С горьким ощущением бесправия и бессилия я должен был прервать мытьё рук и остался стоять позади хирургов. Мои друзья ворчали на неё:
— У-у, злобная дура! И чего ей надо? — и успокаивали меня: — Take it easy — не огорчайся, пошла она, знаешь куда…
В тот вечер я пришёл домой необычно рано.
Но меня как магнитом тянуло в операционную, и теперь, приходя, я помогал своим приятельницам сёстрам перекладывать больных с каталки на операционный стол, помогал доктору-анестезиологу в подготовке для наркоза, а когда один из хирургов смазывал иодом или раствором бетадина кожу больного, я поддерживал на весу обрабатываемую руку или ногу. Потом я завязывал стерильные халаты на спинах хирургов и — становился позади них. Все операции я стоял позади, присматриваясь — что и как они делали, и мысленно я сравнивал их работу с тем, что сам когда-то делал. В этом был интерес музыканта на пенсии, который перестал концертировать и ходит на концерты других — слушать, как они играют. Не знаю, что испытывает при этом музыкант, но мне было грустно.
После окончания операции я помогал резиденту и анестезиологу переложить больного на каталку и вёз его с ними вместе. Многие доктора и сёстры сочувствовали мне и уговаривали доктора Ризо дать мне разрешение ассистировать. Он отнёсся к этому осторожно, обещал поговорить с Фрэн, чтобы она уступила. Несколько дней я надеялся, а Уолтер спрашивал с нетерпением:
— Владимир, дал тебе доктор Ризо разрешение ассистировать?
— Нет ещё.
Через несколько дней Ризо сказал мне:
— Владимир, я разговаривал с Фрэн, но она упёрлась на том, что у тебя нет лицензии. Мы её посылали на курсы для изучения юридических прав операционного персонала. Хоть я и директор, но ничем не могу тебе помочь — я не могу идти против закона.
Хотя и горькое для меня, но и это тоже было интересное наблюдение: как в Америке соблюдают законы. Логическая правота была за меня, но законной правоты не было. Ничего подобного в России мы не знали: при многовековой системе диктатуры на всех уровнях все начальники нарушали законы. Теперь приходилось подчиняться законам.
Только один из старших докторов-аттендингов, Стенли Аксельрод, высокий еврей и сын иммигрантов из России, часто пренебрежительно смотрел на меня. У него была привычка разговаривать со мной, развалясь на диване в комнате для врачей, когда я стоял перед ним.
— Ах, как я устал, Владимир, — со вздохом начинал он. — Где ты был утром? Ты мне был нужен. Где ты был?
— Я был на конференции резидентов в департаменте реабилитации (лечебной физкультуры).
— Зачем технику нужны конференции? Не понимаю. — Он картинно разводил руками и продолжал: — У тебя есть семья?
— Да, жена и сын.
— Вот как?! — почему-то его это удивляло, хотя он уже спрашивал меня об этом много раз. — Что ты собираешься делать в этой стране?
— Хочу поступить в резидентуру, чтобы снова стать ортопедическим хирургом.
— Are you crasy? — ты с ума сошёл? — в твоём-то возрасте!
— Мы с вами одних лет.
— Ну, я бы не стал на твоём месте мечтать об этом. Слушай, а почему ты вообше уехал из России?
На этот вопрос я не хотел отвечать ему — сыну иммигранта из России. Мне вообше хотелось бы послать его к чёрту, но я буркнул:
— Захотел в Америку.