— Мадам Бетина разрешает всем вернуться.
Беженцы кинулись по комнатам, как бегут занимать верхние полки вагонов на советских вокзалах (очевидно, привычка). И все стали варить кур. Свежий, проветренный воздух быстро сменился насыщенными куриными испарениями.
Сама миллионерша не гнушалась никакой работой и с утра протолкалась с нашим сыном и Ириной, помогая указаниями, проветривая комнаты, а то и полнося кровати. За день она сошлась с Ириной и всё время с ней говорила, в основном критикуя своих постояльцев:
— Все ваши жалуются, что им плохо жилось в Союзе. А посмотреть на женщин — так все приезжают такие толстозадые!.. Если им было так плохо, то как это им удалось наесть такие задницы? Все упитанные, а только выйдут из автобуса у порога гостиницы, сразу спрашивают: «Где тут поесть можно?» Им на диету нужно, а не обжираться, вот! А какие гладкие, какие намазанные с ног до головы. Так-так. И все хорошо одеты; безвкусно, но добротно. Интересно, а? А какие веши многие привозят с собой! И картины, и иконы старинные, и драгоценности. У меня таких вещей нет. И все хотят за них очень дорого. Я не могу себе позволить покупать так дорого. Пусть другим продают. Так-так. И все жалуются, что им в Союзе жилось плохо, что их там обижали. А откуда же тогда у них всё это, а?
Бетина сама была еврейка и выходец из какой-то восточноевропейской страны с неустойчивыми границами. Она, конечно, понимала разницу между той жизнью, которую сама когда-то оставила, и той, к которой стремились потоки её постояльцев. Но в сё словах была наблюдательность: далеко не все беженцы выглядели таким несчастными, какими старались себя представить в своих рассказах.
А были и такие, которые хвастали, какое важное положение они занимали. Выдавая себя за начальников и специалистов, повышая уровень достигнутого в прошлом, они так и писали в своих анкетах в ХИАСе — надеялись таким образом получить в будущем более выгодную работу. Бывшая маникюрша выдавала себя за заведующую парикмахерской, ей казалось, что это придаст ей больше общественного веса. Завхоз какой-то мелкой организации выдавал себя за заместителя директора крупного завода. Одна медицинская сестра из Харькова выдавала себя за врача. Меня она называла «коллега». Уже потом и не сразу выяснялось, кто был кто.
Я не распространялся на темы моего прошлого: московский хирург, но о бывших должностях и книгах не рассказывал. Да и какое значение имели прошлые заслуги нашей массы беженцев — всем нам предстояло начинать наши жизни сначала.
Из-за тесноты и бедности нам приходилось жить в круглосуточном общении друг с другом, делить быт совершенно несхожих людей. Беженцы бывали подозрительны, между ними легко возникали словесные перепалки и ссоры. Но мне было интересно наблюдать за ними. Чем больше я видел этих людей, потоком хлынувших на Запад, тем больше понимал, что это было отражением исторического процесса, одной из сторон распада Советского Союза. До чего разнообразна была эта масса! Живя в Москве, я почти никогда не соприкасался с таким многообразием типов, которых увидел здесь.
Основное ядро было из юго-западных областей Украины, России и Молдавии. Там они сумели сохранить себя со времён первых поселений в черте оседлости двести лет назад, пережить ужасы погромов почти сто лет назад и все же размножиться и достичь какого-то укрепления позиций. Это была цепкая и практичная группа евреев европейского происхождения — ашкеназим. Большинство — конторщики, продавцы, зав. складами, товароведы, часовщики, массажистки. Они выезжали большими семьями, по три-четыре поколения, и чем больше их было, тем больше у них было разных проблем. Все жаловались.
— Ой-ой-ой, цорес! Зачем я только поехал, а? У меня же всё было: была квартира, небольшая, но такая хорошая, такая уютная. Была зарплата. Тоже маленькая, но нам с женой хватало. И зачем, спрашивается, я поехал? — из-за детей, конечно, чтобы они были здоровы. Им не нравилась советская власть. А мне она нравилась? — нет, конечно. Но я терпел. И вот мы потащились за детьми. А что было делать — потерять детей? Нет, уж лучше бросить нажитое, лучше остаться без пальцев, чем потерять детей. Здесь мне все говорят, что я свободен. А что мне делать с этой свободой, а? Я знаю, как я смогу зарабатывать кусок хлеба? Ой, зачем я только поехал?..
В них были сильны их национальные корни, хотя они уже успели потерять свою религиозность. Многие говорили на идиш лучше, чем по-русски. Они трудно поддавались дисциплине, необходимой на этапах эмиграции. Сотрудникам ХИАСа приходилось с ними нелегко, но они умело улаживали все их цоресы.
Вторая по многочисленности группа была из среднеазиатских республик — сефардские евреи из Бухары, Ташкента, Самарканда, Душанбе. Они сотнями лет мигрировали туда из Персии, Ирака и стран Средиземного моря, и внешне, и по поведению отличались от других: смуглые, широкоскулые и коренастые брюнеты — сказывалось их смешение с восточными племенами. Мужчины носили не ермолки-кипы, а яркие и большие азиатские тюбетейки, женщины были одеты в ткани пёстрой раскраски. Семьи их были настоящие кланы, и держались они обособленно. По-русски многие говорили с трудом, а пожилые вообще говорили только на тюрских наречиях. Были они как-то по-своему религиозны, но абсолютно недисциплинированны. Почти все — мелкие торговцы и ремесленники, редко кто имел образование и специальность. Они и в условиях советской власти умудрялись жить по своим законам. Теперь здесь они почти ни в чём не ориентировались и ничему не подчинялись. Сотрудникам ХИАСа нужно было иметь много нервов, чтобы справляться с ними.
Третья группа была — ассимилированные евреи из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, Свердловска. Более высокие (на хороших хлебах выросли), лучше одетые, много светловолосых, масса полукровок, и чуть ли не половина — с русскими мужьями или жёнами. В них не так была заметна семейная сцепка: у многих в Союзе оставались дети, родители или даже супруги. Это была типичная прослойка среднего класса, со специальным образованием: экономисты, инженеры, административные работники, музыканты, учителя и преподаватели, служащие министерств, мастера производств, врачи и научные работники. Идиш они не знали, но кое-кто из них немного знал английский. Религиозности в них не было совсем. Нередко среди них были и бывшие коммунисты, в которых власть сумела подавить их индивидуальность больше, чем в других. Эти были политиканы и с первого дня начинали критиковать капиталистическое окружение:
— Везде забастовки — разве это порядок? Попробовали бы они забастовать в Союзе!..
— Магазины полны товаров, а покупателей не видать — это издержки капитализма; нет у них строгого государственного планирования производства-потребления.
В ХИАСе они тоже пытались «наводить порядок», но там знали этот тип беженцев.
Еврейские семьи с Кавказа — из Тбилиси, Кутаиси, Баку и Батуми — чаще ехали в Израиль, с нами их было мало. Они были больше похожи на коренных жителей тех мест — кавказцев: женщины эффектно и богато одеты, с множеством украшений; мужчины отличались заносчивостью и деловитостью. За взятки таможенникам они умели вывозить большие богатства. Здесь их встречали бесчисленные родственники и агенты, и через них они быстро заводили деловые связи по продаже привезенного. Они не часто показывались в ХИАСе, их отвлекали собственные дела.
Чтобы всех этих разных людей организовать в однородную массу, для нас каждый день устраивали инструктажи, терпеливо объясняли и повторяли одно и то же, знакомили с предстоящей встречей с Западом. Сидя на инструктажах я думал, что это напоминало библейскую историю о том, как Моисей переделывал и воспитывал пёструю толпу своего народа, водя его по пустыне на пути к земле Ханаанской. Только вместо Моисея у нас был ХИАС, а вместо пустыни нам предстояла Америка.
Хотя все мы, беженцы, жили в своей маленькой гостинице изолированно от внешнего мира, но вокруг нас бурлила жизнь европейской столицы. Каждое соприкосновение с венской повседневностью вызывало удивление красотой и удобством западной жизни и, в то же время, будило грусть переживаний за себя, за то, какими обделёнными мы были в нашей прошлой жизни и как ещё далеко нам до европейского уровня теперь. Каждый день мы проходили мимо десятков недоступных нам уютных венских кафе, из которых завлекающе пахло кофе и шоколадом. Мимо нас проносились шикарные автомобили и туристские автобусы. Всё сверкало огнями и красками. А у многих из нас не всегда были деньги на трамвай…
Одни раз я всё-таки взял венское такси. Мне надо было везти своего отца в ХИАС — подписать необходимые бумаги. Прожив несколько дней впятером в одной комнате, я попросил, чтобы на будущее нас разделили на две семьи. Так было лучше и для Ирины, и для моих родителей. Теперь они стали считаться отдельной семьёй, и отец, как глава семьи, должен был расписаться в разных бумагах. Здоровье у него было слабое, и, чтобы не утомлять поездкой, я решил везти его на такси. На мою поднятую руку около нас остановился зелёный «Мерседес». Всё в машине было элегантно и чисто. Но элегантнее всего был сам водитель — женшина-блондинка, лет 30, очень изящная, с великолепной причёской, с длинными наманикюренными ногтями, в модном жакете — ну прямо маркиза! Вдобавок я увидел, что она возила с собой в сумке пушистую белую собачку-болонку с бантиком на шее. Эта «маркиза» была так же непохожа на неотёсанных мужиков — водителей такси в Москве, как сама венская жизнь была непохожа на ту, что мы оставили позади себя. Я даже стеснялся добавить ей чаевые к оплате по счётчику. Но она приняла их легко, с очаровательной улыбкой: Danke schon.
Уехали к себе в Бельгию наши друзья Савицкие вместе с моими тётушками.
Холодным зимним утром мы проводили их. У Коли была солидная машина «Опель», и я с интересом рассматривал её. Глядя на машину, я думал: когда я смогу позволить себе купить машину такого же хорошего класса, да и вообще, смогу ли когда-нибудь?
— Сколько дней надо ехать отсюда до Бельгии? — спросил я.
— Сегодня вечером будем дома.
— Как — сегодня?! Так быстро?
— Конечно. Мы едем через Германию и Люксембург, дороги везде отличные — прямые автобаны, скорость неограниченная. Я обычно еду со скоростью 150–160 км в час. А большие «Мерседесы» обгоняют меня, как стоячего. Но я не тороплюсь. Остановимся где-нибудь по дороге пообедать в хорошем ресторане. Потом завезу твоих тётушек в Антверпен, и через час будем у себя в Льеже.
Для меня всё это звучало сказкой: автобаны, бешеная скорость движения, Антверпен, Льеж… Да, это — Европа, это — мир, это то, что нам предстояло завоевать для себя (если сможем, конечно).
Коля как будто прочитал мои мысли. Он сказал:
— Думаю, у тебя уйдёт лет пять на то, чтобы восстановиться в твоей профессии. Ну, а потом приедете к нам в Льеж, уже — американцами.
— Твоими устами да мёд бы пить, — ответил я ему русской поговоркой.
Перед отъездом он передал мне мои драгоценности, я спрятал их в карман и теперь старался держать руку постоянно в кармане, чтобы ощущать их там: первое подспорье в нашей будущей жизни.
Их машина завернула за угол и скрылась из вида.
Мы пошли обратно в нашу надоевшую гостиницу-халупу. Десять дней здесь прошли, как в чаду, подходило время и нам покидать Вену.
Вена была пересылочным пунктом. Для завершения оформления въездных виз в другие страны требовались месяцы. Пережидать их надо было на втором этапе иммиграции — в Риме. Итальянское правительство дало на это неофициальное разрешение. Никаких въездных виз в Италию у нас не было, но ехали туда тысячами.
Тот год был рекордным по числу выезжавших. Сотрудники ХИАСа были перегружены работой. Основной реальностью начала нашей иммиграции были бесчисленные разговоры и хлопоты в ХИАСе. Каждый из нас имел какие-то свои просьбы, жалобы и претензии. И всё это выполнялось.
Через неделю пребывания нас, группу одновременно прибывших, вызвали в ХИАС и объявили:
— Через два дня вечером вы выезжаете поездом в Рим. За вами придут автобусы и отвезут на вокзал. Там вы получите ваши чемоданы. Будьте заранее готовы, чтобы не было никаких задержек.
Уже стемнело, когда за нашей группой приехал автобус — везти на вокзал. Нас предупредили, что мы все должны держаться вместе и чемоданы отдадут нам перед самой посадкой в вагоны. У вокзала нас не высадили, а остановили у дальнего конца. Собралась группа около ста беженцев, и нас сразу окружили десять австрийских автоматчиков в тёмно-серых шинелях. В ту пору происходили нападения арабских террористов на скопления евреев, поэтому и была организована наша охрана. С автоматчиками впереди, по бокам и сзади нас вытянутой толпой повели довольно далеко, в конец путей. Было темно и пустынно. Мы шли подавленные. Картина нашего молчаливого движения под охраной была похожа на мрачные сцены времён Отечественной войны: так нацисты водили евреев для отправки в концентрационные лагеря. Не хватало только злых собак-овчарок по бокам нашей колонны. Я поддерживал под руку отца, а он шептал мне:
— Знаешь, о чём я думаю: когда наша танковая армия брала Вену у немцев, в 1945-м, уже почти в конце войны, я ни за что бы не подумал, что через много лет австрийцы будут вести меня здесь под конвоем…
Я с пониманием сжимал его локоть. Действительно, трудно было тогда полковнику Советской Армии — победительницы! — представить себе, что в мире произойдут такие перемены, при которых придётся ему стать беженцем и просить временного убежища в побеждённой Австрии. Мир переворачивался вверх ногами, и моему почти восьмидесятилетнему отцу трудно было в это поверить и переварить в своём сознании.
Нас подконвоировали к двум отцепленным вагонам. Слава Богу, хоть вагоны не товарные! Тут же подвезли на электрокарах наши чемоданы. Автоматчики разошлись вокруг по сторонам и стояли, выглядывая, чтобы никто к нам не приближался. Нам объявили:
— Быстро разбирайте чемоданы, узнавайте свои и ставьте их в ряд перед вагонами. И пожалуйста, не поднимайте шум. Вам даётся пятнадцать минут.
Началась суета, все заторопились. Мы с сыном кинулись выискивать наши чемоданы. В темноте это было на так просто, но глаза адаптировались, и мы быстро поставили наши восемь чемоданов в ряд перед вагоном. Руководитель:
— Вы готовы? Заносите чемоданы и занимайте одно купе. Одно для каждой семьи.
На это у нас ушло несколько минут, и мы с Ириной ввели родителей в купе. Но оказалось, что многие другие везли с собой по пятнадцать — двадцать, а одна семья даже сорок чемоданов, тюков и коробок. Тут я окончательно понял, почему беженцам не разрешали брать багаж в гостиницу — они бы полностью забили её вещами.
Хозяева множества вещей суетливо метались туда-сюда, руководитель торопил и торопил. Мы с сыном вышли помогать им, через открытые окна коридора передавали их чемоданы прямо снизу в вагон. Вещи были тяжеловесные, и мы здорово пропотели, пока закончили. А когда вошли в вагон и заглянули в своё купе, то оказалось, что те, кому мы помогали, забили его до отказа своими вещами. Ирина пыталась с ними спорить, препиралась, сердилась, но они не слушали. Нам с сыном места не осталось. Мы заглянули в другие купе, но и там так же всё было забито до потолка — люди переезжали фундаментально.
Наши вагоны прицепили к паровозу, солдаты охраны встали на ступеньки, и мы тронулись. Потом нас прицепили к составу «Вена — Рим». Когда, наконец, мы стали отдаляться от вокзала, солдаты вошли в вагон, оставив лишь по одному охраннику на площадках. У них было своё крайнее купе. Увидев нас с сыном в растерянности стоящими в коридоре, они вежливо и сдержанно пригласили нас к себе.
От молчаливых солдат пахло сукном шинелей и военными ремнями, и это было намного лучше запаха, стоявшего во всём вагоне от наших беженцев. После суеты погрузки мы быстро задремали в холодном купе, укрывшись шубами. Сын положил голову на моё плечо и мирно задышал мне в ухо. Вагон стучал и покачивался на ходу, и я время от времени открывал глаза. И каждый раз я видел за окном картину прекрасной зимней сказки: громадные сугробы на высоких скалах, высокие снежные шапки на крышах маленьких горных хижин — и это всё освещено голубым лунным светом. Мы проезжали через Альпы.
Но совершенно поразительным было наше пробуждение утром. Я проснулся в опустевшем купе и вышел на площадку. Было тепло, поезд стоял на путях. Вместо австрийского автоматчика на площадке стоял итальянский карабинёр. Он сам себе пел что-то мелодичное. А вместо заснеженных гор вдали были видны какие-то прекрасные купола. Что они мне напоминали? Я всмотрелся и узнал, по фотографиям и картинам, высокую башню кампанилу и верх собора Святого Марка Венеции. У меня захватило дух от восторга: Боже мой, проснуться в Венеции!