— Небольшая травма… — щадя его чувства, я не хотел говорить всё. Но он что-то почувствовал:
— Я вижу, вы не хотите сказать мне правду. Вы должны сказать мне, я люблю Питера как своего внука.
Пришлось сказать. Старик разволновался:
— Как — нападение на врача?.. Врач в белой форме подвергся нападению бандита?.. На улице Нью-Йорка?.. Что всё это значит?..
— Грабители специально высматривают докторов, потому что считают, что в их карманах всегда есть деньги или наркотики.
Старик сказал:
— Я хорошо знал преступный мир Одессы, я был там юристом. Бандиты России имели свои правила чести; они могли убить и ограбить кого угодно, но только — не врача, не адвоката и не артиста. Потому что они считали, что никогда неизвестно: врач может стать твоим спасителем, адвокат может стать твоим защитником, а артист может тебя развлекать. Америка более цивилизованная страна, но бандиты здесь хуже русских.
Питер поправился и снова приходил к своему «дедушке».
Уолтер спрашивал:
— Ну, говорил ты с Ризо опять?
— Говорил.
— Что он сказал: разрешил тебе ассистировать?
— Ничего определённого не сказал.
Мне горько и больно было это повторять и хотелось, чтобы Уолтер больше не спрашивал. Многие доктора знали, что я уже сдал экзамен, и удивлялись, что моё положение никак не меняется. Мне это начинало напоминать обещания трехгодичной давности — как меня обманывал доктор Селин.
Но обидеться и уйти я не мог — нам нужна была моя зарплата, и ради этого, завязав халаты хирургов, я на операциях продолжал становиться позади них.
Мама вернулась из Израиля очень счастливая. Уже в первую минуту встречи в аэропорту Кеннеди она сказала:
— Всё будет хорошо.
Я не понял:
— Что будет хорошо?
— Всё. Я молилась возле Гроба Господня и знаю, что всё будет хорошо.
— A-а, ну спасибо.
На следующий день пришло письмо из БОРДа. Я открыл его с замиранием сердца. Ирина подошла сзади и читала через моё плечо, что мне не могут зачесть мой опыт, так как у них нет обменной информации о квалификации советских медицинских учреждений; поэтому я должен проходить полный пятилетний курс трейнинга. Бумага была написана сухим канцелярским языком, я до сих пор не уверен, просматривал ли мои документы кто-либо из солидных людей или мне ответил канцелярист-бюрократ.
— Ну вот, — сказал я Ирине, — опять не повезло: через пять лет мне будет под шестьдесят. Поздно будет начинать…
Ирина молча отвернулась, у неё в глазах стояли слёзы:
— Мне обидно за тебя: какое пренебрежение, какое невнимание!..
Я ждал ответов из госпиталей насчёт резидентуры. И вот они стали приходить один за другим, и все — отказы. И клиника Мэйо тоже отказала. И опять это были сухие письма, в конце приписка: «желаю удачи» и подпись директора программы.
Каждый раз, получив такое письмо, я испытывал горькое ощущение плевка в душу: ни один доктор не захотел поговорить со мной, обсудить, посоветовать что-либо. Надежда ещё в 1982 году попасть в резидентуру медленно, но верно уплывала у меня из-под ног.
Доктор Аксельрод в последнее время смотрел на меня холодно и сам разговора о моём заявлении не начинал. Я понимал, что от него нечего ждать, но надо было знать точно. Завязывая ему халат на спине в операционной, я сказал:
— Доктор Аксельрод, я подавал заявление о резидентуре.
— Я видел ваше заявление. Ну и что?
— Есть у меня надежда попасть в резидентуру в этом году?
— Вы получите письменный ответ, — помолчал. — Мы уже набрали себе резидентов.
Всё!..
Процесс отбора кандидатов в резидентуру — это прямое дело директора или комиссии. Наша программа была маленькая, значит, он так решил и, конечно, согласовал с Ризо.
Я ещё раз попытался поговорить с Ризо, он с улыбкой, как большую для меня радость, сообщил:
— Постараюсь на следующий год дать вам должность фэллоу (больничного доктора).
Настроение — кошмарное. По вечерам мы с Ириной нервно ходили вдоль Западной авеню Центрального парка и обсуждали, обсуждали, обсуждали. Она опять пыталась уговорить меня отказаться от ортопедической хирургии.
— Я даже не хочу это обсуждать, — отвечал я мрачно.
— Но почему?
— Если у человека есть талант в своей специальности, он обязан применять его в работе, а не забывать. Я настоялся за спиной хирургов, но это тоже кое-что дало мне: я наблюдал их работу и понял, что я не хуже их, а может, и лучше.
— Я знаю, знаю. Но ты должен подумать о своём здоровье: сколько же можно расстраиваться и отчаиваться? Твоё ссрдцс может и не выдержать.
Про себя я думал: и твои нервы могут не выдержать, родная моя. Я только сказал:
— Если я поменяю ортопедическую хирургию на любую другую медицинскую специальность, я буду расстраиваться и отчаиваться постоянно, каждый день и каждый час — весь остаток жизни. И этого моё сердце не выдержит наверняка.
— Я не хотела задевать твою гордость, я только пытаюсь помочь тебе найти выход.
— Выход один: подать на общую хирургию, чтобы это было как трамплин к ортопедии.
Я и пытался поговорить с директором программы общей хирургии в нашем госпитале — он говорил, что знает людей в клинике Мэйо, и просил дать ему мои бумаги.
Я принёс всё, включая интервью в американской медицинской газете вскоре после нашего приезда. Резиденты-хирурги потом говорили мне:
— Владимир, наш шеф сказал, что твои бумаги произвели на него впечатление.
Но больше я его не видел. Мне хотелось получить обратно экземпляр той газеты. В его приёмной две секретарши усердно подпиливали пилочками наманикюренные ногти и просили прийти через пару недель. Так, в конце концов, они и не допустили меня к нему. Возможно, директор сам отдал им это распоряжение.