Еврейский госпиталь Бруклина считался одним из самых плохих и бедных. Но было время, когда он славился своими знаменитыми докторами и был одним из лучших и богатых госпиталей Америки. И это было не так давно — до 1960-х годов. Когда в 1948 году у великого Альберта Эйнштейна развилась опасная для жизни аневризма аорты, расширение главного кровеносного сосуда, то для спасения его привезли на операцию именно в наш госпиталь. И профессор Ниссан сделал ему операцию, какие тогда мало где производились. В нашем госпитале лечились король Англии, несколько президентов, знаменитые политические деятели и интеллектуалы страны. Теперь всё это было в прошлом. Что же произошло и почему так быстро?
Госпиталь построила в начале века еврейская община района Бедфорд-Стайверсант. Тогда там жили белые состоятельные люди, в основном евреи (весь Бруклин был еврейским городом до его слияния с Манхэттеном в конце прошлого века). Их красивые дома утопали в зелени садов, это был самый процветающий район города. Но вместе с окончанием расовой сегрегации с 1950-х годов там началось постепенное замещение местного населения. Сначала в Бруклин стали вселяться рабочие черные семьи, а за ними массой покатилось нашествие легальных и, чаще, нелегальных чёрнокожих иммигрантов из Латинской Америки и с Карибских островов. Из своих стран-колоний они привезли три характерные черты: бедность, культурную отсталость и преступность. Это их я и увидел возле метро в мой первый визит в госпиталь.
Еврейские семьи стали массами уезжать в пригород, в район Long Island. Как при стихийном бедствии, они бросали свои квартиры и дома, потому что их никто уже не хотел покупать. И их тут же наводняли новые иммигранты, вселяясь десятками туда, где прежде жила одна семья. Они не поддерживали дома, не сажали цветы и деревья, не следили за чистотой — всё это было чуждо им, детям дикой природы. И за пятнадцать — двадцать лет им удалось разрушить всё, что создавалось там более ста лет.
Пострадал и пришёл в упадок и наш прекрасный госпиталь: ушли основные доктора, заменился персонал, и прекратился приток средств. Когда я начинал резидентуру, ещё теплились какие-то традиции, некоторые директора департаментов (соответствует заведующим отделениями) были белые и оставались от прежних времён, но весь остальной состав докторов были темнокожие иммигранты, в основном из Индии и Гаити. Внутри госпиталя национальные группы враждовали между собой, борясь за пациентов: каждый лагерь старался не допустить, чтобы другому досталось больше. И уже при мне уходили из госпиталя последние белые доктора, и во главе него стал гаитянин, довершивший разрушение.
Как капля воды отражает всё небо, так судьба Еврейского госпиталя (и всего Бруклина) отражает поучительную историю нашего времени — разрушительная сила в нём порой сильней созидательной. Поразительно то, что нашествие варваров в Бруклин было отнюдь не военным, а мирным, и явилось результатом неверной иммиграционной политики и неумения контролировать и сдерживать разрушающие силы. Общество самой развитой и сильной страны не сумело оградить себя и обуздать своих же варваров. И не смогло сохранить наш госпиталь.
Всё это мне стало известно и ясно постепенно, но я решил заранее показать общий фон, на котором прошли потом пять лет моей работы в Бруклине.
Группа новых резидентов в миниатюре напоминала то, что я видел в толпе на экзаменах, — смешение всех рас и наций с преобладанием индусов, пакистанцев, филиппинцев и чёрных жителей Карибских островов. Были китайцы, один японец, один поляк и один португалец.
Американцев среди нас не было — в тот госпиталь они уже давно не стремились. И конечно, преобладала молодёжь до тридцати лет — в возрасте моего сына. Я был самым старым (и, кстати, самым старым хирургическим резидентом за всю историю Америки, этот «рекорд» не побит до сих пор).
Меня обуревали смешанные чувства: с одной стороны, я был счастлив оказаться опять в докторском ранге, с другой стороны — среди молодёжи я чувствовал себя неловко, как старый петух среди цыплят. И с самого начала я понял, что, хотя умел кукарекать вполне по-взрослому, придётся мне пищать вместе со всеми по-цыплячьи: придётся всё проходить заново — нет же программ для трейнинга профессоров.
Это подтвердилось в первый же день. Нас собрали в учебной комнате, пришла старшая операционная сестра и спросила:
— Кто из вас хоть раз мыл руки на операцию?
Я поднял руку и оглянулся: поднялись ещё одна-две руки. При таком соотношении она наиподробнейшим образом рассказала нам два этапа обработки рук — мыть намыленной щёткой в проточной воде, от кистей и наверх — до локтей, по пять минут каждый раз; потом показала, как вытирать руки стерильным полотенцем, тоже начиная с кистей и кончая локтями. Я впервые делал это тридцать лет назад, когда мои теперешние сотоварищи по группе не родились или были ползунками. Конечно, была ирония в том, что приходилось повторять такие азы. Но не мог же я самовольно регламентировать программу своего обучения.
После этого нас по одному раздали резидентам второго года, которые стали нашими непосредственными учителями и руководителями. Все они ещё только вчера сами были учениками первого года, а теперь получили право обучать. Им нравилось командовать нами, они себя чувствовали на высоте положения. Мой ментор был чёрный как смоль парень из Гаити по имени Луис.
— Ты откуда? — спросил. — Ах, из России. Ты когда-нибудь мыл руки на операцию?
— Немного (не начинать же знакомство с рассказа о моём профессорстве, чтобы не вызвать непонимание, а может быть, и смех).
— Сейчас посмотрим, как ты это делаешь. Повторяй всё за мной. Не так держи щётку! Давай, начинай всё сначала. Так не годится! Э, да ты, я вижу, совсем ещё зелёный в нашем деле.
Мне хотелось послать его к чёрту (но опять-таки, не начинать же с препирательств и скандалов: раз висит на тебе ярлык младшего, то и веди себя как младший).
Зато в тот день впервые мне завязывали халат за спиной, а не я завязывал, как было на прежней работе техником. Меня взяли ассистировать, и сестра спросила:
— Доктор, не туго я завязала вам халат?
— Нет, спасибо, как раз хорошо.
(Если бы она знала, какое это для меня имело значение!)
И вот, впервые в Америке в качестве доктора, я у операционного стола. Шла операция обычного грыжесечения, оперирующий аттендинг и его ассистент Луис склонились над операционной раной. Я встал сбоку, держа руки наготове, но они не обратили на меня внимания. В какой-то момент хирург оглянулся и с удивлением посмотрел в мою сторону:
— Новый резидент? Как зовут? Это что за имя? Ах — русское. Ладно, становись вот сюда и тяни крючки. Да не со всей силы. Ты когда-нибудь ассистировал на операциях?
— Немного.
— Вот и хорошо. Раз ты уже ассистировал, бери ножницы и срезай кончики ниток, которые я завязываю. Да не очень коротко.
Я старался делать, как просят.
— А ножницы в руках ты держать ещё не умеешь. Смотри, как надо.
Он перевернул их так, что мне стало совсем неудобно резать, я изогнулся и старался изо всех сил.
После операции Луис сказал тоном приказа:
— Смотри, русский, чтобы точно в четыре часа в истории болезни была твоя запись о динамике состояния этого пациента после операции.
Оператор по радио объявил, что в три тридцать доктор Рекена проводит занятие с резидентами и все мы обязаны быть там. Я поспешил к тому пациенту, проверил его состояние, осмотрел, сменил намокшую кровью повязку и записал в историю болезни. Это была моя первая запись, и я старался написать как можно более чётко.
Когда занятия с доктором Рекена закончились, Луис спросил:
— Эй, русский, ты сделал, что я тебе приказывал?
— Да, я осмотрел пациента и сделал запись.
— Ну, что ж: пойдём — проверим.
Увидев запись в 3.30, он пришёл в ярость:
— Ты обманул меня!
— Почему — обманул? Вот моя запись.
— В какое время я приказывал тебе записать состояние пациента?
— В четыре часа. Но в то время были занятия.
— Это меня не касается. Раз старший приказывает тебе, ты должен выполнять точно.
— Если бы ты просил проверять пациента каждые полчаса, ты должен был написать «проверять жизненные показания каждые полчаса». Какая разница, если запись на полчаса раньше?
Он сверкнул белками больших глаз на чёрном лице:
— Ты мне не умничай (Don’t get smart with me)! Я тебе это припомню.
Так. Младший резидент находится в полной зависимости от старших. Я попадал в зависимость к гаитянину Луису и обрёл в нём недоброжелателя.
Резидент — в переводе значит «проживающий», тот, кто постоянно живёт в данном месте. В медицине резидент тоже значит — проживающий при госпитале. И действительно, так раньше и было, и даже и теперь подавляющее большинство медицинских резидентов живёт в домах на территории или рядом с госпиталем.
Корни резидентуры очень древние и происходят от монастырских начал: как юные «послушники» жили при монастырях, полностью подчиняя свою жизнь их укладу, так и медицинские резиденты должны полностью растворять свою жизнь в обучении при госпитале. В Америке резидентура была скопирована с немецкого и английского образцов прошлого века — молодые врачи там проходили трейнинг за содержание и кормёжку в госпитале. Американский хирург Уильям Холстед (William Halsted, 1852–1922), который внедрил в хирургическую практику резиновые перчатки, также ввёл в начале века обязательное прохождение резидентуры для будущих хирургов. Тогда они не получали никакой зарплаты, живя на содержании госпиталя и работая столько, сколько требовалось — хоть двадцать четыре часа в день. Это были молодые мужчины, но они не имели права жениться и заводить семьи. Постепенно правила становились мяпе, резидентам стали платить, разрешили жить, где они хотят, и заводить семьи. Но одно остаётся неизменным до сих пор: резидент это тот, кто должен работать столько, сколько от него требуют. Никаких прав отказаться у него нет.
Хотя рабство в Америке было отменено, но одна форма его осталась — это медицинская резидентура.
Но жёсткий режим изучения специальности всё-таки даёт настоящий опыт, и после резидентуры ты уже натренированный специалист. Только через три года трейнинга американский доктор получает лицензию на право самостоятельного лечения больных. А чтобы стать специалистом в любом разделе медицины, он должен пройти ещё один или два года специализации (Fellowship) и сдать дополнительный экзамен.