— Надо сделать перевязку.
— Потом сделаешь. А теперь помоги мне зашить ножевую рану. Ты когда-нибудь зашивал раны?
— Приходилось.
Ножевые ранения были дежурным блюдом нашего госпиталя каждый день и целый день — создавалось впечатление, что в нашей округе разговора без ножа не происходило.
На этот раз рана была небольшая и неглубокая, я быстро справился с заданием. Гупта наблюдал, стоя позади:
— А ты действительно умеешь. Хорошо.
И я побежал на перевязку. Но лучше бы я не показывал ему своего умения. В течение ночи он вызывал меня ещё несколько раз на каждое зашивание раны — делать за него то, что ему самому полагалось. В результате у меня скопилась уйма недоделанных дел, не были собраны анализы и не вписаны в истории их результаты. Мой непосредственный шеф Юкато был недоволен — нервный, как все японцы, он строго следил за мной и требовал точности выполнения. С чисто японской хитростью он шпионил, что и когда я сделал. Не находя записей, он упрекал, я обещал, но меня снова вызывал Гупта для зашивания очередной раны. Японец выходил из себя. И вот мы с ним столкнулись в холле биохимической лаборатории. Японец стоял перед длинным листом результатов анализов и делал выписки. Увидев меня, стал кричать:
— Почему ты недоделал это? Ты обещал сделать.
Когда он повысил голос, я не выдержал и тоже обозлился:
— Почему ты кричишь на меня?
— Потому что ты — лжец!
— Я не лжец, но я не успел это сделать, меня Гупта заставляет зашивать раны.
— Ты лжец, лжец! — он собрался в комок, как будто хотел наскочить на меня.
На меня нахлынула волна злости. Я стал в позицию, чтобы ударить его первым. Прищурясь, быстро прикидывал, как получше нанести удар. Он понял и ещё больше съёжился. Так мы стояли друг против друга, тяжело дыша и смотря с ненавистью — точно два бойцовых петуха. В моём сознании мгновенно пронеслось, что назавтра наша драка станет известна директору, обоих нас, с синяками, вызовут для разбора: два доктора подрались на дежурстве! Я здесь новичок и меня никто не знает, а он уже работал полный год. К тому же, я ведь намного старше и обязан вести себя соответственно возрасту. Нет, начинать с драки мне невыгодно: могут выгнать совсем. А этого я боялся больше, чем расквашенного носа. Я подумал и сдержался.
А жаль. Очень мне хотелось врезать ему — до того допекли меня придирки и понукания.
Город Нью-Йорк — это большая кастрюля, в которой вместе варятся иммигранты из разных континентов и стран. Вот уже полтораста лет через Нью-Йорк прибывает в Америку основная масса иммигрантов. Поначалу чуть ли не все оседают в городе — в нём для них установились самые выгодные правила. Потом, переварившись и освоившись с языком, многие разъезжаются по разным штатам, сами или их второе поколение.
Если Нью-Йорк представить себе в виде такой кастрюли, то наш госпиталь был наваром на кипящей в нём поверхности — сгустком переваренного. После слияния еврейского и католического госпиталей его назвали Госпиталем всех вер — Interfaith Hospital. И действительно, сотрудники, и больные, и резиденты — откуда только они не были!
Резиденты наши были люди способные, они получили медицинское образование в своих странах, кое-кто из них уже успел поработать там, и они смогли сдать тяжёлый американский экзамен. Но они привезли в Америку традиции культур своих стран, в том числе и традиции их медицины. И у всех была одна главная мечта: разбогатеть и сладко пожить на американских хлебах. Теперь, за короткий срок в три-пять лет трейнинга, нам предстояло перестроиться на рельсы американской медицины.
Медицина универсальна, но уровень её развития и традиции в каждой стране разные.
Достижения и культура американской медицины стоят в мире очень высоко, намного выше, чем в тех странах, откуда приехали мы (включая и Россию). Это не только богатство лекарствами и оборудованием, и не только глубина теоретических знаний — это ещё и динамика обследования и лечения.
Фактически нам надо было и перестраиваться, и догонять. Это было бы проще, если бы наши аттендинги были американцы, но таких почти не было. Аттендинги сами были иммигрантами и в недавнем прошлом резидентами, и тоже учились у таких же иммигрантов. Уже несколько поколений резидентов познавали специфику американской медицины не прямо, а лишь отражённо — через книги, журналы, примеры и сведения, когда приглашали лекторов и консультантов-американцев.
И плюс ко всему, достигать новый уровень нам приходилось на фоне чрезвычайно напряжённой работы. Наш госпиталь был госпиталем гетто, забитым слишком тяжёлыми больными — деклассированными наркоманами и алкоголиками. Большинство из них — с заболеваниями и следствиями их образа жизни: ранениями, переломами, повреждениями, нагноениями, инфекциями, воспалениями. Ещё было много стариков с запущенными хроническими болезнями. Почти ни у кого — никаких медицинских страховок, госпиталь вынужден был лечить их бесплатно. Но, по американским стандартам, лекарства и оборудование были всегда в достаточном количестве. У нас не было дорогого электронного оборудования, но больные никогда не страдали от недостатка необходимого для их лечения. И оплата врачам и сёстрам была высокая (иначе они не пошли бы туда). Финансовое положение госпиталя было постоянно на краю краха, и администрация беспокоилась только о том, как получить от города и от штата деньги, чтобы нас не закрыли совсем. Но и закрыть наш госпиталь было невозможно: тогда весь кошмарный поток наших пациентов повалил бы в другие, более благополучные госпитали. И программы резидентуры тоже нельзя было закрывать: некому стало бы лечить эту шваль.
Вот так, в пестроте культур, на краю пропасти и в невероятно трудных условиях, мы, резиденты, готовились для вступления в богатую и монолитную первоклассную американскую медицину.
Доминировали индийцы, в чурбанах и без, со смуглыми, почти чёрными лицами и заискивающими глазами. Их группа была самая образованная, многие выучили американские толстенные учебники буквально наизусть. Но в практическом применении знаний они терялись — их ограничивало чувство зависимости. От прошлого британского господства и от бедной жизни в Индии в них оставались следы послушания. Однако — только до тех пор, пока они не поднимались повыше. Тогда они могли становиться деспотами. Внешне вежливые и тихие, они были чрезвычайно хитрые и жадные.
Мы дежурили с моим ментором гаитянином Луисом, подготавливая пациентов на операции на следующий день. Одна 92-летняя белая старушка поступила накануне с геморроидальными узлами. Её перевели из Дома для престарелых в чрезвычайно тяжёлом состоянии: без сознания, с хрипами в лёгких, с перебоями пульса. Фактически она умирала, но… была в списке на операцию иссечения геморроидальных узлов. Её хирург — доктор Рай, молодой индиец, сам недавний резидент.
Луис командовал мной, как всегда, и откровенно считал, что делает мне этим честь.
— Эй, русский, поди возьми подпись-согласие на операцию у той старухи с геморроем.
По закону, перед каждой операцией пациент должен дать на неё письменное согласие.
Я заполнил специальную форму и пошёл к больной.
— Добрый вечер, как вы себя чувствуете? — Ответа нет, я продолжал: — Пожалуйста, подпишите ваше согласие на операцию на завтра.
Мутные глаза старухи уставлены куда-то в сторону. Дежурная сестра говорит:
— Доктор Владимир, она же не реагирует на окружающее, у неё глубокий старческий маразм. Ей пришла пора умирать. Жалко, конечно, старушка такая тихая.
— Как же мне взять согласие на операцию?
— На операцию?.. Неужели?.. Впрочем, это дело ваше, докторов.
Я объяснил ситуацию пришедшему следом Луису. Он позвонил её хирургу, послушал и сказал в трубку:
— Хорошо… не волнуйтесь… я сделаю… — Повернулся ко мне: — Рай меня обложил и сказал, что подпись — это не его забота, а операцию он всё равно должен делать. Бери форму согласия и пошли к старухе. Сейчас она нам подпишет!
Он вставил ручку в безжизненные пальцы старухи и водил ею, рисуя корявую пропись её фамилии. Больная ничего не только не понимала, но и не чувствовала.
— Подпиши как свидетель, — сказал мне Луис.
— Нет, я не стану. Сёстры знают, что она без сознания и может умереть каждую минуту. Как же она могла подписать?
— Не хочешь — твоё дело, я сам подпишу. Только здесь это никого не интересует. А вот если она доживёт до утра, а подписи не будет, то тогда Рай нас с тобой съест — за операцию страховка Медикер ему хорошо заплатит. Понял?
Больную оперировали, и вскоре после этого она умерла. Но раз операция сделана, хирург деньги получит.
Другой индиец-аттендинг, доктор Шенка, уговорил 70-летнюю старушку на операцию исправления искривлённых пальцев стоп. Она хорошо ходила, но жаловалась на неудобства обуви и на боли.
— Боли пройдут, станете носить фасонные туфли и будете ходить, как молодая, — пообещал он ей. — Сначала сделаем правую сторону, потом и левую.
Пациентка, тихая, застенчивая и доверчивая, охотно и послушно подписала согласие на операцию сама. Но у неё был тяжёлый диабет, это почти всегда — противопоказание для таких операций. Нога не заживала.
Я спросил старшего резидента:
— Ты считаешь, что ей нужна была операция?
— Конечно, нет. Ей не нужна, ему нужна, — был ответ.
Нога не заживала, а хирург взял отпуск для сдачи экзамена на высшую категорию (National Board Exam). На перевязках я видел, что воспаление распространялось, и докладывал другому аттендингу — гаитянину. Он обещал посмотреть, но время тянулось.
К нам в ту пору пришёл на практику студент-медик по имени Маршал, длинный, как жердь, и наивный тоже, как палка. Он придумал, что ему полезно поработать в таком госпитале, как наш, чтобы потом помогать бедным и бездомным. Резиденты над ним посмеивались, и он прибился ко мне. Ходил за мной, как телок. А мне нравилась его юная наивность; и он был единственный по положению младше меня — я много ему рассказывал и показывал.