— Ну, хватит, уже ясно, что операция пройдёт удачно.
— Нет, нет! Ещё не всё, ага! Ты хочешь, чтобы израильтяне победили в Ливане? (Это было в 1982-м, израильские войска тогда вошли в Ливан для защиты своего севера от хасбулатских экстремистов.)
— Да, я хочу, чтобы они победили, но я не хочу больше танцевать. Какое имеет отношение одно к другому?
— Ага! Если хочешь, чтобы мы победили, повторяй за мной, — он всё кружился и что-то бормотал.
Я думал: ну и картина со стороны — доктор на дежурстве… Вот бы Ирина сейчас увидела меня, она бы решила, что я сошёл с ума.
Наконец он кончил прыгать, мы сняли ритуальные повязки, и я уговорил его лечь, чтобы обследовать его грыжу — надо же мне описать её в истории болезни. Попутно он рассказывал, что живёт в районе, где всё подчинено любавичскому раввину Шнеерзону.
— Знаешь, какие у нас строгие правила? — все евреи должны молиться три раза в день, а мы должны это делать восемь раз, ага! Зато ребе Шнеерзон сказал, что мы первые встретим Миссию, ага!
Я не стал вдаваться в теологические дискуссии и постарался ретироваться поскорей.
— Приходи ко мне помолиться ещё раз перед сном, ага?
— Я постараюсь.
Не имея желания ещё раз валять дурака, я не только больше не вошёл в его палату, но даже обходил её стороной, чтобы он случайно не увидел меня через щель полуоткрытой двери и не затащил силой.
Закончив все дела к трём часам ночи, я пришёл в свою комнату и только вытянулся на кровати, как раздался телефонный звонок. Возбуждённым голосом сестра крикнула:
— Доктор Владимир, срочно придите в палату 306!
Палата 306 была самая большая, на двадцать кроватей, там всегда лежали тяжёлые больные. У нас тогда не было отделения интенсивной терапии, и сестре было легче наблюдать за ними в большой палате.
— Что случилось?
— Вот придёте, сами увидите. Только срочно.
— Хорошо, хорошо, я уже иду, но что случилось?
— Тут двое больных, мужчина и женщина… они занимаются любовью.
— Что?! Где?!
— Говорю вам, прямо в палате.
На ходу я обдумывал, что предпринять, и позвал с собой дежурного охранника, чёрного верзилу:
— Пойдём со мной, сестра звонила — в палате 306 двое занимаются любовью.
— Есть из-за чего беспокоиться! Подумаешь, большое дело, — посмеиваясь и захватив с собой дубинку, он шёл за мной. Эти ребята-охранники сами были не прочь заниматься тем же с сёстрами и их помощницами во время дежурств.
Сестра подвела нас к кровати.
— Вот, это он, а она спрыгнула и ушла к себе. Но я всё записала в историю.
У провинившегося любовника было недавнее огнестрельное ранение лёгкого, и между рёбрами ему была вставлена трубка для постоянного отсоса воздуха. Из-за этого он мог лежать только на спине, и трудно было представить, что в том состоянии он физически был способен делать то, о чём говорила сестра.
— Прямо как животные — при всех, — говорила сестра. — Ведь кто спит, а кто не спит.
— Как же они… это?..
— Так она сидела на нём.
— У неё-то самой что?
— У неё длинный гипс во всю ногу.
Ещё любопытней. Любовник притворялся спящим. Я подёргал его за плечо:
— Эй, ты что тут делал недавно?
Пришёл мой старший дежурный Луис:
— Что тут у вас? Мне позвонили, чтобы я пришёл.
— Да вот, двое больных занимались любовью — он и женщина с гипсом на ноге.
А тот всё не открывал глаза. Луис потряс его сильней, он обозлился и закричал:
— Эй, я человек, док! Я человек!..
— Ты скотина! — заорал на него Луис.
— Ты тише, док, не то пожалеешь!..
— Ты меня не пугай, я сам из Гаити, — выразительно сказал Луис, и больной притих.
Спать нам оставалось два часа. Если не разбудят ещё.
Утром на этаже операционной я увидел толпу бородатых ортодоксальных евреев в чёрных шляпах и сюртуках, под которыми болтались лохматые белые тесёмки — цацкис. Они стояли группками по двое-четверо, кто молился, бормоча что-то себе под нос, кто беседуя — все люди пожилые. Среди них один молодой, бритый, в обычном костюме. У молодого испуганные глаза и напряжённая улыбка. Я думал, что они пришли проведать своего любавичского сотоварища, но оказалось, что они привели с собой того молодого мужчину для обряда обрезания. Наш госпиталь был местом, где они проводили этот ритуал.
По традиции, обрезание крайней плоти на половом члене делает мохел — специалист этой процедуры, но не доктор. При этом должны присутствовать раввин, кантор, сандек (вроде крёстного отца) и актив синагоги. Вот это они и пришли к нам в то утро. Новорожденным младенцам мохел делает обрезание на дому, на восьмой день после рождения. Младенец немножко попищит и быстро затихает. Не так со взрослыми — им для этого нужна настоящая хирургическая операция под местной анестезией. А это умеет и имеет право делать только доктор, обычно — уролог. У нас был уролог — верующий еврей, который подменял мохела в процессе процедуры.
Я никогда не видел этого ритуала и попросил старшего из них:
— Можно мне присутствовать? Я работаю доктором здесь.
— А вы еврей? Тогда оставайтесь. Откуда вы? Из Москвы? Так ведь и этот молодой человек тоже недавний иммигрант из Москвы. Он очень знаменитый шахматист. Ай-ай, какой знаменитый! Вы его знаете?
Я подошёл к напуганному шахматисту. Он обрадовался русской речи, и мы разговорились, оказалось, что у нас были общие знакомые. Он действительно был гроссмейстер шахмат.
— Скажите, очень больно будет?