— Мы все тут молимся на Америку, особенно молодёжь, — и подкладывала мне куски фаршированной рыбы повкусней: — Это рыба из озера Кинерет, Галилейского моря — лучшая во всём мире.
Гости, недавние иммигранты, подходили ко мне:
— Скажите, а вы действительно из Америки? Ну, и как вам там живётся? Наверное, хорошо, а?
— Очень хорошо! Намного лучше, чем в России.
— Ну да, конечно — Америка такая богатая страна! Надо будет обязательно съездить в Америку, посмотреть.
На другой день меня пригласила наша старинная подруга доктор Ида Учитель. Она была известным профессором иммунологии в Москве, но уехала уже под шестьдесят и смогла найти работу только как лаборант. Ида не унывала, она никогда не унывала:
— А ну-ка, ну-ка, покажись-ка, американец! Поседел, поседел немного.
— Так ведь пять лет прошло.
— Ну, садись за стол, вот селёдочка (без селёдочки у неё не обходилось), рассказывай про свою Америку, всё по порядку. Вы счастливы там?
— Ещё как! Помнишь, ты меня спрашивала, надеюсь ли я стать опять профессором в Америке? А я тебе ответил, что готов начать с санитарской работы. Ну, так вот: я уже санитарскую имел, а вот профессором, наверное, не стану. А селёдочка твоя вкусная!
Я не предполагал, что пройдёт ещё восемь лет и я опять приеду в Израиль с Ириной, мы придём к Иде Учитель, и я скажу ей, что всё-таки стал в Америке профессором. И, конечно, опять у неё на столе будет вкусная селёдочка.
Я собрался взять машину и поездить по Израилю. Друзья стали наперебой предлагать себя в гиды. Но я твёрдо сказал:
— Нет, извините, позвольте мне побыть один на один со страной и народом. Я достаточно знаю историю Израиля и имею представление обо всём интересном здесь. Но я хочу испытать «эффект присутствия», почувствовать то, что нужно только мне одному, для самого себя.
Я поехал в Иерусалим и сразу направился в Старый город. Передо мной проходила четырёхтысячелетняя история, я бродил по улицам, затаив дыхание. Возле Стены Плача я простоял весь вечер, думая, вспоминая, мечтая. Есть традиция: вкладывать в щели стены записки с просьбами, которые обязательно исполнятся. Я не просил еврейского Бога, чтобы он помог мне получше устроиться в Америке — во мне пробуждалась уверенность, что я сумею сделать это сам. Но я вложил записку, чтобы Он отпустил из Советского Союза моего друга-отказника доктора Норберта Магазаника.
Я влюбился в Иерусалим с первого взгляда. Из окна моего номера в гостинице я видел Старый город и по полночи любовался его стенами и огнями на башнях.
Потом я проехал за четыре дня всю страну с севера на юг. В Цесарии я сидел на развалинах римского амфитеатра, где были принесены в жертву две с половиной тысячи израильтян. С тех пор прошло две тысячи лет, и мир принёс в жертву во Вторую мировую войну шесть миллионов евреев. Изменился ли мир? — нет! Но изменились евреи: теперь они хозяева своей страны и никому не позволят принести их в жертву.
В конце пребывания в Израиле я поднялся на гору Масаду, древнюю крепость, где небольшая горсточка евреев три года сопротивлялась мошной римской армии. Там дул страшный ветер, и я подставил ему лицо, пытаясь кожей ощутить то, что ощущали эти зилоты, — ветер мужества. Он вселял в меня силы и уверенность. Я возвращался домой — в Америку.
Стандартная схема любви: мгновенное увлечение и — постепенное охлаждение. Если бы Ромео и Джульетта не отравились в ранней юности, неизвестно, что могло бы произойти с их любовью потом. Только в очень крепкой любви разочарование не приводит к полному угасанию, хотя и в ней бывают кризисы.
Я Америку любил сильно, несмотря на все отвержения. Небольшой тот кризис был следствием морального состояния в период болезни: сердце и печень способны перевернуть душу. Но теперь я вернулся из Израиля примирённый с самим собой и с действительностью: как бы ни было, мне повезло, что я выбрал Америку. У меня есть работа, буду продолжать делать её, какая она есть.
Не только мне, но и Ирине нужно было успокоение: после волнений из-за моей болезни она теперь опять переживала за моё непрочное будущее и наше материальное благополучие.
В Бруклинском госпитале директор Роберт Лёрнер встретил меня очень сердечно:
— Доктор Владимир, приятно видеть вас вновь! Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, вполне хорошо и готов приступить к работе.
И объяснил мою ситуацию: я готов выполнять резидентские обязанности, но не вижу смысла ассистировать на операциях, тянуть крючки. Он выслушал меня как настоящий джентльмен и понял как профессионал. Он предложил:
— Поработайте один год в научной лаборатории вместо покойного Гестринга: нам надо закончить эксперименты с фибриновым клеем. Там помогайте резидентам осваивать научные методики. Вас это устраивает?
— Конечно, я много лет занимался научной работой.
— Вот и хорошо. Официально вы будете продолжать резидентуру и нести ночные дежурства, я постараюсь сделать их для вас реже. И ещё: от нас ушли несколько аттендингов-ортопедов. Что, если я попрошу вас принимать ортопедических больных в нашей поликлинике?
— С радостью, ортопедия — это же моя специальность.
И я начал работу лете и спокойней. Положение моё улучшилось: резидент второго года, почти руководитель научной лаборатории, консультант в поликлинике. На дежурствах я уже не был самым младшим и не бегал на побегушках.
Но, скрепя переболевшее сердце, к операционному столу я больше не становился — мой многолетний хирургический энтузиазм я с горечью погасил в своей душе навсегда.
(Тогда я так считал. Но говорят: человек предполагает, а Господь — или другие силы? — располагает. Мне ещё предстояло вернуться к операционному столу, освоить новые операции и достичь в них международного успеха.)
В госпитале у меня со всеми образовались спокойные отношения, национальные группировки меня не задевали. И всё чаще меня просили консультировать ортопедических больных: я делился опытом с молодыми резидентами. Возможно, наш госпиталь был из худших, но для меня он был единственный. Я стал просто отбрасывать из своего поля зрения всё отрицательное, закрывать на это глаза. Теперь я концентрировал внимание только на положительном: на богатом опыте многих докторов, на передовой технике обследования, на хороших результатах лечения.
После сильной бури всегда приятно расслабиться на безветрии. И вот впервые мы с Ириной смогли начать собирать деньги, чтобы огородить себя от возможных прорывов на случай моей новой болезни или перерывов в работе. За Ириной её рабочее место было закреплено прочно, ей дали должность, равную советскому старшему научному сотруднику, и соответственно выросла её зарплата.
Пока что Ирина сумела собрать около ста тысяч, в Америке это небольшая сумма. Я никогда финансами не интересовался — зарабатывал и передавал всё в её бразды правления. Ирина была «министром финансов». Министерство пока весьма скромное, но она вела его очень серьёзно: изучала литературу по финансовым вопросам, читала разные книги, брошюры и статьи, смотрела по телевидению все финансовые передачи.
Этому скучному для меня занятию Ирина три года посвящала все вечера. Она в шутку говорила:
— В Москве я читала романы, а здесь — только пособия по финансам.
Ирина не держала деньги в банке, а вкладывала в ценные бумаги под высокие проценты. Правила и тонкости этих вложений она изучила как таблицу умножения. Мы почувствовали себя в небольшой безопасности. Теперь даже нудные приставания Ховарда нас больше не волновали. Он продолжал писать то угрожающие, то жалобные письма, снизил запрос до пяти тысяч, потом до трёх. В конце концов он пропал из моего поля зрения. Наверное, понял, что мне было вредно пить у него так много кофе…
И пришёл, наконец, ко мне счастливый и волнительный миг. Позвонила литературный агент Джойс:
— Владимир, «Русский доктор» назначен к выходу из печати!
Почти пять лет горьких моих размышлений, разочарований и ожиданий. Не я, конечно, первый автор, вынужденный биться за свою идею. Но большая и редкая честь опубликовать в Америке книгу воспоминаний о своей русской жизни. Сколько же у меня было споров с Ириной — как вначале она была против того, чтобы я отвлекался на писание и привлекал к себе внимание, особенно русской иммиграции. Теперь она тоже ждала публикации и радовалась со мной.
Джойс звонила мне чуть ли не каждый день и сообщала всё новые приятные сведения:
— Владимир, на твою книгу поступили запросы из Англии и Японии, они просят разрешения опубликовать её там.
— Владимир, History Book Club — клуб исторических книг — включил «Русского доктора» в свой список и берётся распространять по всем англоязычным странам!
— Владимир, твой «Русский доктор» будет выходить в Австралии и Южной Африке.
— Владимир, Ричард Мэрек предлагает немедленный контракт на твою вторую книгу. Как ты её назовёшь? «Цена Свободы»? Хорошо! Я составляю проект договора.
Но для моего торжества самый большой престиж был — показать книгу Ирине. Я готовился принести первые экземпляры домой, как вносят новорождённого. Взять в первый раз в руки свою опубликованную книгу почти так же приятно, как взять в первый раз на руки своего ребёнка. Когда я привёз домой первые три экземпляра, Ирина была ещё на работе. Я лёг на кровать и положил книги рядом — как детей. И так же, как родитель любуется младенцем, я любовался на красивую суперобложку.
Как в Америке прекрасно издают книги! И моя была хороша: на лицевой стороне суперобложки цвета бордо крупными белыми буквами RUSSIAN DOCTOR, с подзаголовком «Жизнь хирурга в современной России и почему он решил уехать» (подзаголовок дал Мэрек), в квадрате моя погрудная фотография в профиль, во врачебном халате и со стетоскопом, сделанная, когда я был профессором в Москве; внизу крупными буквами VLADIMIR GOLYAKHOVSKY. На обороте суперобложки мой домашний погрудный портрет в Москве и первые строчки из вступления: «Американцы думают, что все русские — коммунисты, а русские думают, что все американцы — миллионеры. Ни те ни другие ничего не знают друг о друге». Внутри книги много фотографий из семейной и профессиональной жизни, но главное — 312 страниц выстраданного мной текста, чётко напечатанного на плотной бумаге. Такая книга может быть только мечтой пишущего человека.
Милая моя Ирина с порога заметила книги, кинулась к этим «моим младенцам» и тоже стала их ласково перелистывать. Улыбаясь, мы молча взглядывали друг на друга — объяснения были не нужны.
Всем я был доволен, кроме высокой цены — $17,95. В Америке книги дорогие, вместе с 8,5 % налога на продажу моя стоила почти $20. Правда, клуб исторических книг продавал для своих членов на 20 % дешевле, и библиотеки городов и университетов имели такую же скидку. Но меня смущало, что мало людей захотят заплатить двадцать долларов за книгу никому не известного русского автора, да ещё и на не такую уж популярную тему, как русская медицина. По статистике, в Америке книги читают около 5 % людей, из них большинство любят простое чтиво — романы про преступления и секс. На мою книгу вряд ли найдётся и полпроцента читателей. Но и это могло бы составить двести тысяч людей. Так, по крайней мере, я надеялся. Заработок автора зависит от числа проданных экземпляров, в Америке фиксированных тиражей нет — печатают столько, сколько магазины запрашивают.