Предел. Это как смертный приговор. Это значит — без угля печи погибли.
За работу, товарищи! Надо разгрузить вагонетку — четыре с половиной тонны угля. Демонтировать скат, отремонтировать ось. Нельзя терять ни минуты.
Ночная работа под открытым небом, а на дворе минус 50. Люди колеблются. Рабочий кодекс гласит: «При температуре минус 40 градусов любые сверхурочные запрещены».
— Товарищи, беда! Коксовые печи в опасности. Погибнет наша коксовая батарея. В нашем распоряжении только четыре часа, — убеждает ван Доорен.
«Коксовые печи… Наши коксовые печи в опасности… — летит от человека к человеку. — Скорей за работу! Товарищ ван Доорен, мы готовы».
В механической мастерской и у коксовых печей лихорадочная работа. Обязанности четко распределены. Через каждые 15 минут смена. 200 процентов добавки к зарплате и еще 100 процентов за ночную работу, если печи будут загружены через три часа. Но не это движет людьми.
Через два с половиной часа полная угля вагонетка двинулась на загрузку коксовых печей.
Это Кемерово — организованный, сознательный труд, беспредельная преданность русских и иностранных товарищей своей работе, чувство ответственности каждого за общее дело.
Уже на следующий день после своего отчаянного письма Барте Себальд совершенно забыл о нем и с головой ушел в работу. Надо было спасать положение АИК. Себальд немедленно сообщил о нем в Сибирский ревком и одновременно просил Государственный банк Ново-Николаевска срочно выделить кредиты для АИК. Было также важно, чтобы в Москве поняли, каким образом создалось такое тяжелое финансовое положение.
Ко всем бедам добавилось то, что Себальд лишился своей лучшей помощницы — Бронки.
Замученная изнурительной работой в Южном районе, потрясенная убытками, свалившимися на колонию, Бронка тяжело заболела. Возобновился туберкулезный процесс. Почувствовав себя особенно плохо, Бронка несколько дней пролежала в постели, а затем снова была на ногах и с неукротимой энергией взялась за работу. Никто не знал о ее нарастающей слабости, о лихорадочной температуре по ночам, пока при жестоком приступе кашля вновь не появилась кровь.
— Теперь тебе необходимо длительное лечение, — безоговорочно решил Себальд.
Бронку положили в томскую больницу. Через несколько дней врач сообщил:
— Положение больной очень серьезно. О скором возвращении на работу не может быть и речи.
Из больницы Бронку отправили в туберкулезный санаторий в Ялту.
Можно представить себе, как взволновало Барту письмо Себальда: «Продолжать работу здесь для меня равносильно самоубийству». Себальд не бросается словами. Разве это не крик отчаяния? Разве не должна она сейчас поспешить к нему? Неужели Себальд забыл, что семья готовится к отъезду из Томска? Ведь было решено, что Барта с Гертрудой возвращаются в Голландию, а Вим, закончивший Школу, должен ехать в Цюрих, чтобы поступить там в высшее техническое училище. Себальд обещал поехать с ними, чтобы в первый раз по-настоящему отдохнуть. А теперь такое, так непохожее ка его обычную бодрость и сдержанность, отчаянное письмо. Барта быстро собралась в Кемерово.
Ее приезд был для Себальда полной неожиданностью. И вот она стоит перед ним, с тревогой вглядываясь в его лицо.
— Себальд, ты обещал поехать вместе с нами в Голландию. Все подготовлено к отъезду. Твое последнее письмо. Я надеялась, что ты сейчас же приедешь.
Взгляд Барты становится все тревожней. Щеки Себальда глубоко запали, вокруг глаз легли темные тени. Его стройная фигура стала, кажется, еще тоньше.
«Мое последнее письмо? — вспоминает Себальд, и перед его глазами возникают слова, которые он написал, когда на него свалился финансовый крах АИК. Горячее чувство вины охватывает его. — Что за непростительную чушь пришлось прочитать Барте!»
— Прости, — тихо говорит Себальд, — я написал тебе что-то совершенно нелепое. Прости… Но теперь мне необходимо побыть здесь еще месяц-два. Сейчас середина февраля. Вы уезжайте, а я приеду в апреле. Самое позднее в начале мая буду в Голландии. Ты понимаешь, у нас трудное положение. Колония очень расширилась, и сейчас я здесь очень нужен.
— Да, Себальд, но и здоровый человек должен отдыхать, — тихо уговаривала его Барта. — Уже четыре года ты работаешь без роздыха, и при этом ты болен. Ты совершенно изнурен, это ясно по твоему лицу. — Барта замолчала, пытаясь скрыть подступившие слезы.
— Честное слово, обещаю, — уверял Себальд. — Я передам дела. Все уже налажено. В этом году мы обязательно поедем в отпуск. — Он вскочил, обнял Барту, закружил ее по комнате. — Ура! В отпуск! 1925 год будет годом наших больших успехов. Я просто немного устал от всех неприятностей. Но в конце апреля я буду с вами в Голландии. Ура!
При поддержке председателя Сибревкома Себальду удалось получить из Сибирского госбанка ссуду в виде векселей и кредита. На какое-то время колония выкрутилась из банкротства. Производственный процесс шел нормально, зарплата рабочим была обеспечена и ликвидирована задолженность горнякам Южных шахт. Более того, удалось даже повысить их заработок, так что их положение скоро должно было сравняться с положением шахтеров АИК.
А в это время против АИК готовился новый удар.
Качество кокса, поставляемого колонией уральским заводам, было безукоризненным, и АИК предлагала свой кокс по государственной цене — 32 копейки за пуд. Но когда начались расчеты, уральские потребители, среди которых было много ставленников барона Таубе, отказались платить по установленной цене, они потребовали штрафной скидки в 14 копеек. Себальд заявил протест. Тогда уральцы предъявили другое требование.
— Мы теперь постоянные потребители кемеровского кокса; наш представитель должен устанавливать цену вместе с правлением АИК.
Себальд решительно отказался.
Финансовое положение АИК по-прежнему оставалось напряженным, и Себальд был убежден, что помощи можно ждать только от Москвы. Он передал управление колонией присланному из Ново-Николаевска инженеру Калнину, которого СТО назначил его заместителем, и в марте выехал в Москву.
Снова пришлось привести в движение все рычаги, чтобы добиться финансового оздоровления АИК. ВСНХ поддержал Себальда. Скидка в 14 копеек была отменена.
Пока Себальд в Москве с огромным напряжением добивался денег для АИК и разоблачал интриги и необоснованные притязания ставленников Таубе, Калнин в Кемерове самовольно заключил соглашение с уральскими заводами. Когда Фут сообщил об этом Себальду, его возмущению не было границ. Он сразу понял, каким огромным убытком обернется для АИК это соглашение.
В то же время стали прибывать взволнованные письма колонистов. Калнин ведет себя как диктатор, на каждом шагу тормозит работу иностранных специалистов.
«Калнин не хочет понять, что не он один, а мы все сообща чувствуем ответственность за успех дела, — писал Себальду Коос Фис. — Его администрирование и контролирование смешно и приносит непоправимый вред. По вине Калнина несколько лучших колонистов покинули колонию».
Предостережения, посылаемые Себальдом Калнину, все его указания на необходимость сохранить специфику колонии были напрасны. На одном бурном собрании в Кемерове колонисты вынесли резкую резолюцию против Калнина и отправили ее Себальду.
10 апреля 1925 года Себальд послал из Москвы официальное предупреждение, что он потребует отставки, если Калвин не изменит своего поведения.
«Я хочу еще раз подчеркнуть, что я за передачу АИК русскому руководству, — писал Себальд Сибирскому ревкому. — АИК должна, и, может быть, очень скоро, потерять свою самостоятельность и войти в общую систему советского хозяйства. Но необходимо сохранить специфику нашей организации: большую эффективность руководства при минимальном количестве административных работников. Сочетание ясности нашей статистики и контроля с новейшими производственными методами являются главным достижением нашей колоши. Я боюсь, — писал дальше Себальд, — что товарищ Калнин, стремясь возможно скорей превратить АИК в русское предприятие, вместе с водой выплеснет и ребенка и, несмотря на честность своих намерений, принесет больше вреда, чем пользы».
В Ново-Николаевске была создана комиссия, чтобы обследовать положение АИК. Секретарь губкома партии Косиор поддержал Себальда. Калнин был отстранен.
Наконец, несмотря на ярый протест Народного комиссариата финансов, удалось с помощью СТО добиться утверждения ссуды в 640 000 рублей. Себальд мог снова свободно вздохнуть: выплата заработной платы впредь была обеспечена.
Май 1925-го. Себальд готов в путь. Наконец он может — уехать из Москвы в свой долгожданный отпуск. Два месяца он проведет в Голландии вместе с семьей.
Поезд идет в Голландию. Себальд должен быть безгранично рад — первый настоящий отпуск после многих лет напряженной, хотя и полной успехов, работы. И Себальд доволен. Лишь одно удручает его: тревога за Бронку. Теперь ей, правда, лучше. Последнее письмо из санатория было бодрым, полным оптимизма. Она понравится непременно. Они снова будут вместе работать в АИК, ставшей теперь большим предприятием.
С каким живым участием она, больная, реагировала на каждое его сообщение! «Когда я немножко поболтаю с тобой, я чувствую себя лучше, — писала она. — Воздух здесь чудесный, но еще мало солнца. Я рада, что при всех обстоятельствах ты сохраняешь свой ум и бодрость… Между прочим, твое письмо в Совнарком было, как всегда, блестящим». Как она радовалась, что в колонии дела решительно двинулись вперед!..
АИК… Но Себальда уже увлекает новая мысль — Тельбесс. Об этом плане Себальд думал и раньше, но, теперь он приблизился, назрел.
Себальд хорошо помнит разработанный до революции проект создания металлургического комбината в районе реки Тельбесс, где имеются богатые залежи железной руды и угля.
Этот проект заинтересовал Себальда еще в 1918 году, когда он работал в московских архивах во время своего первого приезда в Россию.
«Теперь настала пора осуществлять его. Теперь, когда к нам присоединены Южные шахты и Гурьевский завод, надо делать следующий шаг. Мы продвинемся дальше на юг. Возникнет огромный индустриальный комплекс — уголь, химия, руда, сталь».
Ты опять мечтаешь, Себальд? Едешь отдыхать из России в Голландию и мечтаешь так же, как тогда, когда вез из Италии в Россию свой план создания АИК.
Первые дни отпуска прошли как во сне. Ничего не надо делать, тебя никто не ждет, можешь отдыхать или читать, болтать с Бартой или играть с Гертрудой, можешь совершать длинные прогулки или снова лежать, еще раз перечитывая письма сыновей из Швейцарии.
«Сколько же я уже здесь? Сегодня четвертый, нет, пятый день, что я дома, в Амерсфорте. Только теперь понимаю, как необходим мне был покой, отдых. И дважды в день новая обязанность — впрыскивание инсулина». «Сахарная болезнь, недостаточный вес», — сказал врач. А Себальд только усмехнулся:
— Право, Барта, я чувствую себя просто замечательно.