Тери поковырялась вилкой в салате, задавая себе вопрос, зачем она его взяла. Горячий кофе — это было единственное, что сейчас способен воспринять ее желудок. При мысли о том, что ей предстоит рассказать всю правду о своем прошлом, у нее пропал аппетит.
Она посмотрела на часы. Час сорок пять. Может быть, он не придет, и тогда ей не придется ничего рассказывать. Она почувствовала спазмы в желудке. Если он не придет к двум, она уйдет. Хильда назначила миссис Кемпбелл на два тридцать. Из всех клиентов Тери она была самой щедрой на чаевые, особенно в канун праздников.
Да, как бы не так. Тери глотнула кофе и обожгла язык. Она знала, что не уйдет отсюда, не повидав Эндрю.
В этом кафе всегда бывало много детей всех возрастов, которые сновали между столами, просили родителей дополнительно заказать жаркое, кетчуп или пирог на десерт. Маленький мальчик поскользнулся на луже разлитого сока и врезался в руку Тери. Кофе выплеснулся на салат.
— Простите! — он захихикал, выпрямился и поправил кепку на голове. Тери невольно тоже улыбнулась, видя, с какой мальчишеской непосредственностью он бросился в погоню за братом.
Ему лет девять, подумала она. Когда-нибудь у нас с Брайеном будет свой девятилетний сын. Внезапно сердце ее горестно сжалось. Если только Брайен вообще пожелает заговорить с ней. В этот момент ей казалось это маловероятным.
Он вернулся ночью и не произнес ни единого слова. Тери притворилась спящей. Он не прикоснулся к ней, лег, сразу отвернулся и, кажется, заснул. К ней же сон не приходил еще очень долго.
Она надеялась, что им удастся поговорить за завтраком, однако Брайен выскользнул из дома, когда она принимала душ.
«Брайен, — думала она, — если бы ты знал всю мою историю, ты бы еще больше презирал меня. И ты, и Жози, и Мари считали, что ваш сюрприз на мой день рождения принесет мне радость, но вы не могли предвидеть, что он перевернет всю мою жизнь».
Даже сейчас ее руки начинали дрожать при воспоминании о том моменте, когда позади Брайена она увидела Селию и Эндрю. Как можно вернуться в прошлое? Оставалась ли она еще Тери, или же снова была Джина Рандаззо, или, может быть, представляла собой причудливую комбинацию Тери и Джины?
У Тери участился пульс, когда она заметила, как за стеклянной дверью появился Эндрю. Он осмотрелся вокруг, увидел ее за столиком у окна и направился к ней.
— Прости за опоздание — мне с трудом удалось ускользнуть от Селии. Я только закажу себе булочку и кофе и вернусь. Тебе что-нибудь заказать?
Тери отрицательно покачала головой.
«Как все просто, — размышляла она, наблюдая, как он подходил к прилавку. — Он собирается заказать булочку и кофе. Все так обычно, буднично»… — она с трудом удержалась от того, чтобы истерически не расхохотаться. После всего того, что случилось, после многолетней разлуки он ведет себя так, как будто это была обычная встреча за ленчем двух старых друзей.
И тем не менее все, что имело отношение к Эндрю Леонетти, никогда не было прошлым заурядным, как не было заурядным и сейчас. За десять лет его взгляд приобрел еще большую магическую силу, проницательность, спокойствие.
Когда он подошел с подносом к ее столику, она окончательно решила для себя: она должна рассказать ему все. Садясь, Эндрю случайно коснулся коленом ее колена. Тери отодвинула ноги, однако ее обдало жаром.
— Никогда не знаешь, с чего начать, не так ли? — тихо сказал он. — Я думал, что ты не придешь сегодня.
Она встретила его взгляд, в ее глазах были боль и решимость.
— Десять лет назад я убежала от своих проблем, потому что не знала, как их решить… Я и сейчас этого не знаю, Эндрю, но на этот раз я не собираюсь убегать.
Он вздохнул.
— Я очень сожалею, что перевернул тебе жизнь, Джина. Я сожалею об очень многом. Я знаю, что этот мир велик, в нем много мест, где можно спрятаться. Когда я покинул Чикаго, я выбрал Феникс. Но когда я увидел тебя по телевизору в Опра Уинфри Шоу после бесплодных длительных поисков, я понял, что Господь пожелал, чтобы я снова нашел тебя.
— Как ты можешь говорить такое? — внезапно наклонившись к нему, спросила Тери. — Я не думаю, что Господь хотел того, что случилось между нами.
Он потянулся через стол и взял ее руку в свои.
— Выслушай меня, Джина. Кто мы такие, чтобы предугадывать волю Божью? Я знаю лишь то, что мои чувства к тебе были истинными.
Она попробовала освободить руку, но его пальцы цепко держали ее, а его глаза сверлили ее.
— Они были столь истинными и сильными, — неторопливо продолжал он, — что после твоего побега мне пришлось пересмотреть всю свою жизнь и свои планы. Я понял, что есть другие способы служить Господу и людям, для этого не обязательно быть священником. И я уверен, что любовь к Богу не исключает любви к женщине.
— Эндрю… — Тери беспомощно смотрела на него. Она видела не задумчивого, спокойно излагающего свои мысли человека в темно-синем свитере, а ревностного молодого священника, только что окончившего семинарию, и прибывшего в приход помогать отцу О’Нилу; красивого, словно кинозвезда, при виде которого едва ли не у каждой девушки-прихожанки начинало колотиться сердце.
Она впервые увидела его, когда обратилась к нему по поводу Джейсона, начинающего ходить малыша, за которым она присматривала. Она стала замечать у ребенка синяки и, не зная, что делать, обратилась к отцу Эндрю со своими опасениями. К ее радости, он отнесся к этому очень серьезно. Он не перебивая выслушал ее, успокоил и предложил чашку горячего шоколада.
День был сырой и холодный. Джина примчалась в приход, позабыв надеть перчатки и шляпу — так расстроили ее синяки Джейсона.
Отец Эндрю улыбнулся ей, когда она, благодарная, стала пить дымящийся шоколад.
— Ты правильно сделала, что пришла ко мне, — сказал он. — Ты очень рассудительная, отзывчивая девушка, и твои родители могут гордиться тобой.
Она не вполне была уверена в этом. Бабушка Парелли ею явно не гордилась. Хорошо, что хоть отец Эндрю принял ее заботы всерьез. Это принесло ей огромное облегчение. После этого он стал заходить в семью, о которой она рассказала, чтобы поинтересоваться самочувствием ребенка и наладить доверительные отношения с его родителями. Эндрю продвигался медленно, но верно. Он сделал свои выводы о проблемах молодой семьи, и через некоторое время Джина отметила, что синяки у малышка исчезли, он превратился в ласкового и жизнерадостного ребенка.
Этот случай сблизил ее с увлеченным работой молодым человеком, который всегда не только с готовностью выслушивал ее, но и пытался помочь. Он неизменно отмечал ее сообразительность и отзывчивость и заверил, что семья получит необходимую помощь благодаря тому, что у нее хватило мудрости сообщить о беде. Он стал для нее человеком, с которым можно говорить откровенно, кто может по-настоящему понять ее. Она была убеждена, что он был самым замечательным человеком в мире.
Парни ее возраста казались ей слишком примитивными и незрелыми, да и интересовались они лишь одним. Джина немало размышляла о сексе, но была достаточно наслышана о том, к чему могут привести забавы на заднем сиденье автомашины.
Об этом не нужно было беспокоиться, когда она была с отцом Эндрю. Ее тайные мечты о нем никогда не могли осуществиться. Он был так верен Богу, что не мог даже заподозрить о тех чувствах, которые она испытывала при встрече с ним. В двадцать пять лет он был удивительно зрелым, добрым, внимательным и красивым.
И не только таким.
Шли месяцы, и ее чувства развивались в совершенно неожиданном для нее направлении. Она не заметила, когда именно ее первоначальное девчоночье обожание переросло в нечто более глубокое. Так или иначе, но чем больше времени проводила она с отцом Эндрю, тем больше видела в нем мужчину. Она стала пугаться своих новых чувств. Неужто она собирается влюбиться в кюре? Да, она восхищалась им, это верно. Она ценила его дружеское расположение к ней, это тоже верно. Но иногда Джине казалось, что ее новые чувства находят в нем отклик. И она начинала страшиться этого.
Однажды Джина прибежала из школы к отцу Эндрю, возбужденно помахивая наградной лентой. Она получила первое место за Слово оптимиста, которое Эндрю побудил ее написать.
— Я победила! — закричала она, бросая книги на стол. — Вы были правы, а я думала, что у меня нет шансов!
— Умница!
Эндрю улыбнулся, видя ее возбуждение и, обходя стол, двинулся к ней с распахнутыми руками, намереваясь поздравить ее. Однако отеческие объятия внезапно приобрели несколько иной оттенок. Его руки обвились вокруг нее, и она оказалась тесно прижатой к его телу. Она напряглась и вопросительно посмотрела в сияющее лицо Эндрю.
Лучезарная улыбка мгновенно исчезла с его лица, ее сменило желание, которое росло по мере того, как его губы все больше приближались к ее губам. Сладостный поцелуй вернул их к действительности, и они отпрянули друг от друга. Прикоснувшись тыльной стороной ладони к своему рту, она все еще ощущала тепло его поцелуя.
— Это… дурно, — прошептала она. — Зачем вы это?
— Джина… — В глазах Эндрю читалось такое смятение, которого ей никогда не приходилось видеть. — Прости… Я не должен был… Тебе лучше уйти.
Конечно, она ушла. Она убегала так, словно за ней гнался рой ос. Однако в тесной комнате, в которой она жила вместе с Селией и Леной, она, прислонившись щекой к оконной раме, мысленно несколько раз прокрутила этот поцелуй.
После случившегося она избегала контактов с отцом Эндрю. Когда его пальцы коснулись ее рта при целовании тела Господня во время причастия, Джина задрожала. Она пыталась молиться, чтобы испросить прощения, но лишь сильнее ощущала свою греховность.
«Неправда, — в отчаянии думала она, когда, закрыв глаза, видела перед собой осуждающее лицо бабушки Парелли. — Я не такая, как бабушка Гертруда. Я не могу быть такой. Я — хуже».
Ей казалось, что раскаяние ее было недостаточно искренним, недостаточно глубоким, так как она по-прежнему мечтала о том, чтобы Эндрю обнял ее, чтобы снова поцеловал…
Хуже всего было то, что она не только потеряла возможность снова оказаться в его объятиях, но и лишилась верного друга, который так много значил для нее.
Они перестали избегать друг друга лишь поздней весной, во время пикника. Прихожане играли в мяч или жарили сосиски. Отец Эндрю пригласил ее пройтись с ним — он собирал хворост для детей, которые поджаривали орешки.
Джина подняла воротник своего спортивного свитера и посмотрела, не привлекла ли чьего-либо внимания. Никто не смотрел в ее сторону. Даже ее мать была поглощена приготовлением салатов.
Ее сердце гулко колотилось в груди, когда она молча шла за ним среди деревьев.
По-видимому, Эндрю был намерен рассеять тучи, вернуться к прежним нормальным отношениям. Но каким-то необъяснимым образом их разговор принял иное направление и превратился в мучительную исповедь каждого о своей любви.
— Я никогда, никогда не мог предположить, что такое случится, — задыхаясь шептал Эндрю. — Ты не можешь себе представить, как горячо я просил у Бога прощения, как просил направить меня на путь истинный. Но, Джина, что-то такое существует между нами, чему я не могу воспротивиться… Я пытался. Бог тому свидетель — я пытался…
— Я тоже, — внезапно призналась она, закрывая лицо руками. — Эндрю, мне страшно… Ведь это грешно?
— Я не знаю, Джина, я больше ничего не знаю. Я знаю лишь то, что я чувствую, моя сладкая, моя прекрасная Джина… Не плачь, пожалуйста.
Он смахнул с ее щек слезы. Затем каким-то образом одеяло, которое он захватил для того, чтобы набрать в него сучьев, оказалось на земле между дубов и цветов лесного заповедника, под покровом душистого зеленого шатра. Их любовные ласки поначалу были робкими и невинными, но затем взявшая верх страсть не оставила места для страха, сомнения или колебания.
Эти короткие полчаса оказались самыми яркими в жизни Джины. А когда все осталось позади, она была почти парализована сознанием вины.
Когда они вернулись к месту пикника, ей казалось, что все могут прочитать на ее лице, как она грешна. Но отец О’Нил весьма буднично передал Эндрю сумку с орешками, а мать попросила ее взять из машины жакет Лены.
Может быть, они и не знают, но Богу все известно, в смятении думала она. Она неизбежно попадет в ад, в этом она уверена. И затянет за собой Эндрю.
В ту ночь, да и в последующие, Джина не могла сомкнуть глаз. Снова и снова перебирала она четки, моля Бога о прощении. От рыданий у нее болела грудь, ей трудно было даже дышать. Бабушка Парелли была во всем права, мрачно призналась она себе. Сколько заповедей я нарушила? Как я могу ступить ногой в церковь св. Анны?
Но она должна была идти туда. Она должна была идти для исповеди и для того, чтобы просить Бога очистить ее от грехов.
Однако она не могла исповедоваться перед отцом О’Нилом в грехе, который совершила с его помощником. Она должна исповедоваться перед самим Эндрю.
В исповедальне ей удалось сдержать слезы. Наконец она услышала его голос, отпускающий ей грехи.
— Иди с миром, дитя мое, и более не греши.
Она подавленно задавала себе вопрос, действительно ли он так считает. Действительно ли он хочет, чтобы больше не повторилось то, что произошло между ними в лесу, или же желания его сердца выражают те страстные слова, которые он говорил ей в тот день?
Джина покинула исповедальню в уверенности, что самое худшее в ее жизни позади.
Но она ошибалась.
Когда миновал срок месячных, ее охватил страх. Может быть, задержка произошла на нервной почве. Она читала в журнале, что стресс может сказаться на женском цикле. Она стала возносить отчаянные молитвы, давая Богу клятвы в том, что не будет даже думать об Эндрю, если только начнутся месячные.
Едва ли не каждый час она бегала в ванную, чтобы проверить свое белье.
Она почувствовала приступ тошноты. От нервов, сказала себе Джина, прополаскивая тарелки и передавая их Селии для вытирания. От запахов бекона и блинчиков на кухне ей хотелось блевать. Младшие братишки и сестры беспечно носились вокруг, когда она схватила школьный ранец и завтрак и выскочила через заднюю дверь. Она не может быть беременной, убеждала себя Джина. Задержка была всего на пять дней. Слишком маленький срок, чтобы по утрам испытывать тошноту.
Прошло еще несколько мучительных дней. Когда истекла третья неделя, Джина больше не могла скрывать свой страх. Она отправилась на автобусе в аптеку, которая находилась в пяти милях от дома. Здесь ее не могли узнать, и она купила средство для домашнего определения беременности.
Было так мучительно ждать следующего утра, чтобы провести тест. И в течение всего времени, пока она возилась с палочкой и погружала в баночку с мочой, Тони барабанил в дверь ванной и истошно кричал, что хочет писать. Она очень торопилась, руки ее дрожали, она уронила баночку, и моча выплеснулась на пол. Джина с трудом сдержала слезы. Она вытирала пол и в отчаянии думала, что теперь нужно дожидаться следующего утра, чтобы повторить тест.
Ей хотелось умереть.
На следующее утро результат подтвердил то, в чем в глубине души она уже не сомневалась. Джина была беременна.
Ей не будет прощения за этот грех. Скандал принесет позор семье.
Мысль о том, какое потрясение испытают ее родители, приводила Джину в ужас. Они будут рыдать от стыда, когда узнают обо всем. Ее мать была глубоко верующей, она регулярно посещала церковь и готовила для приходского священника… Как сможет она смотреть в лицо прихожанам после этого? И отец… Она боялась даже подумать о своем деликатном, трудолюбивом отце, который всегда гордился воспитанием детей. Каково ему будет узнать, что его старшая дочь опозорила семью и церковь?
А бабушка Парелли никогда больше не будет с ней разговаривать.
Скандал. Сплетни. Позор…
Ее слабость и неспособность устоять перед искушением обрушатся на всю семью. И нет никакого выхода их этого.
Потрясенная, Джина притворилась больной, когда братья и сестры отправлялись в школу. Собираясь с бабушкой Парелли делать на рынке еженедельные закупки, мать осмотрела ее.
— Ты выглядишь страшно бледной, Джина. Я заварю тебе лавровый лист, это пойдет на пользу твоему желудку.
— Спасибо, мам, — сумела произнести Джина из-под груды одеял. В дверях бабушка Парелли просверлила ее глазами.
— Я вернусь через час. Потерпишь?
— Да, все будет хорошо.
Но ничего хорошего уже никогда не будет. Едва захлопнулась входная дверь и Джина поняла, что осталась одна, она дала волю давно сдерживаемым рыданиям. Наскоро одевшись, она направилась в приход.
Эндрю придумает, что делать, повторяла она, пока бежала. Она ухватилась за эту последнюю свою надежду. Надо поговорить с ним.
«Ну почему он стал священником?»
Этот вопрос обжег ее сердце, когда она пересекала пустынную стоянку перед церковью. Если бы он был обычным человеком, был бы выход. Они могли бы пожениться. Конечно, здесь были щекотливые моменты, кое-кто после рождения ребенка догадался бы посчитать месяцы, чтобы определить истину, но прямой удар был бы отведен. И она и Эндрю навсегда соединились бы.
Он был единственным, кого она будет любить. Она до отчаяния хотела быть с ним. Для нее пыткой были все эти дни, когда она избегала его. Она продолжала думать о нем, мечтать, грезить и тогда, когда смотрела на него во время литургии.
Она ревновала его даже к Богу, который первый предъявил свои притязания к Эндрю. Это было несправедливо. Из-за этого она не могла быть с человеком, которого любила.
К тому моменту, когда Джина добежала до прихода, щеки ее пылали и она чувствовала себя больной. Спотыкаясь, она поднялась по лестнице, но не могла решиться нажать на кнопку звонка. Что, если откроет отец О’Нил? Что, если Эндрю отсутствует?
Никто не ответил на звонок. Отчаяние овладело ею, когда она подбежала к боковому входу в церковь и направилась к свечам, горевшим перед статуей Богородицы Марии.
Вместо Эндрю она лицом к лицу столкнулась с сестрой Мэри Франсез, которая расставляла большие свечи в красные стеклянные чашки.
— Ты почему не в школе? — строго спросила худая, морщинистая монахиня, помахивая черной деревянной тростью.
Сестре Мэри Франсез недавно сделали операцию на бедре, и она с трудом передвигалась даже с помощью трости. Дети дразнили ее метлой и доверительно рассказывали малышам, что она ведьма, что ночью она может вылететь в окно и унести ребенка, если он не выполнит домашнее задание. Как ни странно, но и старшие дети почти верили в это. Она не носила современной одежды, одевалась исключительно в черное; если к этому добавить седые длинные волосы у нее на подбородке и угрюмый нрав, то можно понять, почему сестра Мэри Франсез более походила на служку дьявола, чем Бога.
— Я… Я хочу видеть отца Эндрю, сестра, — запинаясь, выговорила Джина.
Монашенка прищурила и без того маленькие, похожие на бусинки глаза.
— Меньше всего тебе нужно видеть его! Ты и эти бесстыжие девчонки, что день и ночь бегают за ним, должны проводить больше времени в молитвах и просить Бога, чтобы он послал им чистые мысли!
— Но, сестра, у меня есть трудности, и я… не могу обсуждать их с кем-то другим.
— Отец О’Нил в исповедальне, — отрезала сестра Мэри Франсез и погрозила своим подагрическим пальцем. — Все, что ты должна рассказать отцу Леонетти, ты определенно можешь рассказать ему.
Джина беспомощно вцепилась в ограждение вокруг алтаря.
— Но я предпочитаю…
— Вот бесстыжая маленькая шлюха! — пробубнила себе под нос монашенка и вслух сказала: — Я так и думала. У тебя только одно на уме — побегать за отцом Леонетти, как и у всех остальных.
У Джины не было более сил видеть ее сморщенное лицо, и она повернулась, чтобы уйти. С непостижимой ловкостью и быстротой сестра Мэри Франсез повернула поручни алтаря и загородила ей путь.
— Иди сюда и исповедуйся в грехах перед отцом О’Нилом, юная леди. Если у тебя такое срочное дело, что ты даже пропустила школу, и скорее всего наврала своей матери, заходи сюда и поговори с пастором.
— Нет, вы не можете заставлять меня! — в панике воскликнула Джина. Она чувствовала, что стоит ей сказать отцу О’Нилу хотя бы слово, как он мгновенно все поймет. Он станет презирать ее. Конечно же прогонит Эндрю, и приход будет жужжать об этом много месяцев.
Ей нужно немедленно выбраться отсюда. От застоявшегося запаха ладана она задыхалась, от мерцающих свечей кружилась голова, а перед ней стояла сестра Мэри Франсез, и презрительно улыбалась.
Она двинулась вперед, пытаясь обойти монашенку, но та тростью заблокировала ей выход.
— Нет-нет, юная леди, — начала было монашенка, но в этот момент потеряла равновесие и, закричав от боли, упала на пол.
— О, Боже! — воскликнула Джина, пытаясь помочь ей встать. Из исповедальни выскочил отец О’Нил с выражением крайней тревоги на круглом, добродушном лице. Он не успел приблизиться к сестре Мэри Франсез, когда та в ярости замахнулась палкой на девушку.
— Прочь! Не тронь меня! — закричала она. — Ты исчадие ада!
Джина оцепенела. А монашенка продолжала кричать, и ее голос разносился по пустой церкви.
— Посмотрите, отец, что сделала эта гадкая, испорченная девчонка!
Джина прочитала нечто вроде шока на лице священника. И бросилась вон из церкви. Она бежала по обсаженной деревьями тенистой улице, а голос сестры Мэри Франсез и зловещие слова обвинений долго преследовали ее. Они вполне справедливы, думала Джина, перебегая дорогу перед поспешно затормозившим грузовиком. Сестра Мэри Франсез просто подтвердила то, что постоянно подозревала бабушка: Джина — воплощение зла. Она погрязла в порочных мыслях и делах, и у нее не было никаких надежд на спасение.
Джина представила себе, какому позору и презрению подвергнется ее семья из-за ее греховности. Выход один: она должна бежать. Чем скорее, тем лучше. Тогда никто не узнает о ее беременности. А значит, и скандала не будет. И бабушке Парелли не на кого будет изливать свой яд. Переживания и боль родных из-за ее исчезновения не может сравниться с тем, что произойдет, если она останется.
«К тому же, я умру, если останусь здесь и буду знать, что Эндрю никогда не станет моим».
И она убежала, сев на автобус до Питтсбурга — именно на это расстояние ей хватило денег, которые она заработала, присматривая за детьми.
Джина оставила родителям записку, в которой написала, что они, конечно, не смогут понять причины ее ухода, но что она их всех любит и просит поминать ее в молитвах.
Сейчас, всматриваясь в зрелого, изменившегося Эндрю, сидящего перед ней в светской одежде, она почувствовала, что сделала большую ошибку. Ей следовало бы остаться, рассказать ему все и они бы вместе решили все проблемы.
Так или иначе, эти проблемы приходится решать теперь. Все, что касается Эндрю, Брайена, ее лично… Больше она не может строить свою жизнь на лжи.
— Эндрю, — сказала она, когда он доел булочку, — может быть, нам пройтись? Ты имеешь право узнать, почему я ушла и не давала о себе знать все эти годы. Дело не только в том, что мы согрешили с тобой, — краснея, добавила она.
— Мы любили друг друга, — поправил ее Эндрю.
Она окинула взглядом многолюдный ресторан.
— Есть и более веские причины… Я… мы можем уйти отсюда?
Он допил свой кофе.
— Пошли.
Они молча прошли несколько кварталов, миновав роскошные видеосалоны, магазины, аптеки. Температура воздуха поднялась, и выпавший накануне снег таял, превращаясь в грязное месиво. Эндрю терпеливо ждал начала ее рассказа.
— Ты ведь знаешь, что произошло в церкви с сестрой Мэри? — спросила наконец Тери.
— Слышал об этом. Об этом слышали все… Даже в твоей семье считали, что ты убежала из-за того, что сестра Мэри сурово обошлась с тобой. Отец О’Нил был потрясен.
— А что думал об этом ты, Эндрю?
Ее голос прозвучал сурово, решительно.
— Я знал больше. Я понимал, что твое бегство связано с тем, что произошло между нами. Меня терзало чувство вины перед тобой и твое потрясение. Я ненавидел себя все эти годы за то, что причинил тебе. Я был взрослый человек, священник. И был обязан найти в себе силы не допустить этого.
— Все же есть нечто такое, чего ты не знаешь, Эндрю. В тот день я пришла в церковь, чтобы увидеть тебя. Мне нужно было сказать тебе нечто очень важное. — Тери остановилась на тротуаре и посмотрела ему в лицо. — Я собиралась сказать тебе, что беременна.