— Я не шучу, Джонни… Не в этом доме… Внизу спят твои родители…
Поленья в камине спальни для гостей горели ярким пламенем, как и Джон, а вот Ана чувствовала себя застывшей, словно сосулька, которая свешивалась с крыши за окном.
Сенатор Джон Фаррелл, на смуглое, ладное тело которого был наброшен лишь пестрый парчовый халат, озадаченно посмотрел на нее.
— Ты, должно быть, шутишь…
— Я не шучу, — лежа в кровати с пологом, она вобрала голову в плечи и со вздохом натянула на себя розовое покрывало. Джон смотрел на нее, словно его облили ушатом холодной воды. Но она ничего не могла поделать с собой. Его родители источали такие флюиды, что сама Мадонна может стать фригидной.
Но Джон, видимо, об этом забыл.
— Ана, не будь смешной. Нас разделяют пять комнат.
«Это, действительно, смешно, — думала Ана. Она попробовала вспомнить разумный совет, вычитанный в книге. — Отдай приказ расслабиться… Сосредоточься на наслаждении… Сосредоточься на ощущении… отдайся ощущению».
Но это не срабатывало.
«Доктор Северанс, вы шарлатан!»
Она была напряжена, словно барабан, и напрочь лишена желания.
Может быть, на нее таким образом действовал этот дом.
Старинная роскошная мебель из красного дерева, богатая кожаная обивка. Дорогие восточные ковры, бесценные картины в позолоченных рамах, элегантные гобелены и живые цветы в горшках из позолоченного серебра — это то, что принадлежало их семье на протяжении нескольких поколений.
Все казалось темным, тяжелым, пришедшим из прошлого. Ана чувствовала себя чем-то вроде посетителя музея Смитсона, а не частью теплого и уютного дома. Мать Джона сказала:
— Мы рады принять вас, дорогая. Устраивайтесь поудобнее.
Однако в ее глазах читалось: «Ты не вписываешься здесь. Ты никогда сюда не впишешься».
Джон соскочил с кровати, полы его халата разошлись. Ана заметила, что эрекция у него еще не пропала. Ее грызло чувство вины. Слабый внутренний голос убеждал ее, что секс приносит радость.
Это было просто и естественно. Об этом пишут все книги, это показывается в кинофильмах. Об этом говорит доктор Северанс. Любящий Джон может принести эту радость.
Но Ана чувствовала себя опустошенной, холодной и несчастной. И его недоумевающий взгляд не помогал. На глаза ее набежали слезы.
— Мне кажется, что они узнают, — шепотом сказала она.
— Ана, я в своей комнате… И они, должно быть, уже несколько часов храпят у себя, — он сел рядом с ней, взял ее руку и стал гладить. — Ты такая напряженная все эти дни… Что тебя беспокоит? Я хочу знать правду.
— Твои родители не любят меня, — последовал незамедлительный ответ.
— Они не любят никого, кто родился западнее Гудзона, — засмеялся Джон. — Дело не в личностях, Ана, поверь мне.
Ее ладонь тихонько вздрагивала, когда пальцы Джона скользили по ней.
— Я ненавижу эти рауты, — призналась Ана. Она закусила губу и открыто встретила его взгляд. — Все аристократы смотрят на меня так, словно ждут, когда я налью кетчуп в свой коктейль или опрокину суп.
Джон покачал головой и придвинулся к ней поближе.
— Ты кинозвезда, любовь моя. Они будут у твоих ног. Ты можешь намазать икрой мороженое, а они подумают, что это новомодное блюдо в Калифорнии. — Он поцеловал ее в ухо и шепнул: — Откуда у тебя эта тревога? Я никогда не думал, что тебя так беспокоит, что о тебе подумают другие.
— Но это те люди, от которых зависит поддержка твоей кандидатуры. И мне не хотелось бы как-то осложнять твое положение.
— Ты бы не смогла, если бы даже хотела, — он прижался к ней. — Брось думать о моих родителях, раутах, выборах… Даже о свадьбе… Думай только о тебе и обо мне… За окном кружится снег, в камине пылает огонь, и с тобой рядом возбужденный тобой парень, который считал тебя самой пикантной, самой желанной, самой славной миссис Фаррелл, когда-либо существовавшей в этом роду.
Он поцеловал ее теплыми, жаждущими губами. Его пальцы сдвинули бретельки с плеч, ром последовал за пальцами…
Ана откинулась на атласные подушки, пытаясь расслабиться душой и телом. Джон ласкал, целовал и покусывал ее. Поначалу его движения были медленными, затем все быстрее. Он хотел подвести ее к тому уровню возбуждения, которое испытывал сам. Однако уровни не сближались.
«Ты актриса… Так играй же», — в отчаянии скомандовала себе Ана.
И она сыграла. Сыграла все. Страсть. Возбуждение.
И оргазм.
Джон пришел в себя и издал продолжительный прерывистый вздох, затем удовлетворенно застонал. Он стал игриво покрывать поцелуями ее губы, живот, бедра.
— Кажется, я слышу шаги? — театральным шепотом произнес он, приподнимаясь для того, чтобы заглянуть в ее чуть вспотевшее лицо. — Может, это мама идет?
Ана неожиданно рассмеялась и бросила в него подушкой.
— Вредина! Она поставит тебя в угол!
— Это не беда, если в одном углу со мной окажешься ты.
— Я всегда буду в одном углу с тобой, Джонни, — тихо сказала Ана, и ее взгляд стал серьезным, а руки обвились вокруг его шеи. Она притянула его к себе и поцеловала. — Я так люблю тебя.’. Не бросай меня никогда.
— Никогда!
Ана уснула, свернувшись под периной из гусиного пуха в объятиях Джона. Его руки были крепкими, сильными, надежными, как и все в этом родовом доме. Засыпая, убаюкиваемая его ровным дыханием, она сказала себе, что на Мауи дела должны поправиться.
Океанские бризы, шелест пальм, тропические закаты — все это хорошо влияет на секс, в этом сходятся все эксперты.
Значит, так и должно быть, решила про себя Ана, глядя на догорающие поленья в камине и прислушиваясь к ночным шорохам.
Ей надо лишь научиться расслабляться. Дальше будет легче, успокоила она себя. Это как при прыжках: когда ты стоишь уже на краю, надо прыгать вниз.
Заметка в газете на кухонном столе, казалось, издевалась над ним, и одновременно вызывала ядовитую усмешку.
«Ага, значит так, — он нервно шагал по комнате, то и дело возвращаясь к заметке. — Значит, эта сука проводит праздники в Род-Айленде у своей будущей родни со своим пацаном-сенатором. Дерьмо собачье и сволочи!»
Эрик разорвал газету и выбросил в окно в ночную тьму. Не переставая ругаться, он еще некоторое время походил по комнате.
«Глупый ход, Кенди. У тебя был шанс, но ты отмахнулась от него, Санта Клаус приготовит, пусть и с запозданием, большой сюрприз для тебя».
Он схватил револьвер и с вожделением уставился на него. Его душил гнев. Сочельник пришел и ушел, а с ним истек срок, который он назначил Ане.
«Она думает, что у меня не хватит пороху, чтобы это сделать».
Он перекинул револьвер из руки в руку.
«Так вот, ты совершила самую большую ошибку в своей жизни, дорогуша. Я вроде как кладу уголь в рождественский чулок. А ведь нельзя играть с углем и не запачкаться».
Настало время запачкаться. По-настоящему запачкаться.
Он повернулся, сделал выпад вперед и прицелился револьвером в собственное отражение в тусклом зеркале.
«С Рождеством тебя, стерва!»
Сочельник. Ей остается пробыть здесь всего одну ночь. Уже завтра она выберется из этого мрачного мавзолея, напомнила себе Ана, сделав глоток шампанского. Она вылетит, словно выпущенная из клетки птица, и вместе с Джоном отправится на Мауи.
Прием был пышный, претенциозный, как воскресный чай в школе. Ана переходила из комнаты в комнату, чувствуя себя гостьей. Горели канделябры и камины, и ей было жарко в темно-вишневом бархатном платье с длинными рукавами.
Платье, по мнению Аны, было ужасным, декольте было слишком большим. Ана выглядела в нем претенциозно. Но Джон убедил ее, что все прекрасно. И в то же время, двигаясь среди ста двадцати гостей, она чувствовала себя так, словно надела на себя что-то лишнее. И серьги оказались совершенно неуместными. Джон уверял, что инкрустированные бриллиантами подвески, которые она купила после присуждения ей Оскара, будут отлично гармонировать с платьем, и уговорил надеть их.
Сама Хоуп Фаррелл и все ее подруги были одеты довольно скромно, в ушах были незатейливые серьги, макияж их отличался такой же сдержанностью, как и улыбки.
«Они, наверное, думают, что я разоделась, словно проститутка», — с тоской подумала Ана.
Время до полуночи тянулось мучительно. Джон и отец с губернатором, несколькими конгрессменами и двумя крупнейшими спонсорами избирательной кампании удалились в библиотеку выпить коньяка.
Ана чувствовала себя как капитан болельщиков на похоронах. Но ведь это был сочельник. Должно быть весело, празднично, шумно, должна греметь музыка, в воздух лететь шляпы. Но здесь шум создавался лишь звоном серебряных кофейных ложечек о расписные чашки.
Она разрыдается, если не глотнет свежего воздуха. Еще пять минут с этими чопорными дамами, потягивающими кофе из фарфоровых чашечек, и разговаривающими о предстоящих весенних балах, — и она сойдет с ума.
Ана набросила черный вельветовый плащ с капюшоном и выскользнула в темноту ночи. Она жадно вдохнула свежий воздух и пошла по освещенной светильниками аллее, ведущей к океану.
Накануне они вдвоем прогуливались по этой аллее, и Джон показывал ей оригинальные «коттеджи», построенные семействами Асторов, Вандербильтов, Бельмонтов и других богатых промышленников в конце девятнадцатого века. Ана удивленно качала головой. Даже зная об излишествах Голливуда, она была поражена. «Коттеджи» с видом на океан правильнее было бы назвать дворцами, сделанными по образцу европейских замков. Ана попыталась представить себе, как Джон рос и воспитывался здесь, среди невероятной роскоши и богатства. Она выросла в Бак Холлоу, где показателем богатства было крыльцо с колоннами в центральной части главной улицы, а единственным напоминанием ее родных мест, был пьянящий запах сосен.
Бак Холлоу. Она не была там много лет. После присуждения ей Оскара она получила письмо от одного из своих поклонников — Бадди Крокера. Он женат на Ширлин, у них четверо детей. Все мальчики.
Написал и отец, прося вспомоществования. Ана поручила адвокатам перевести деньги в банк Бак Холлоу. Были погашены его долги зеленщику и докторам. И ничего больше. Ана дала понять отцу, что не даст и одного цента на его пьянство.
Выбросив мысли об отце и Бак Холлоу, она продолжала идти, наслаждаясь ароматом сосен, вдыхая слабый запах дыма от каминов и морского воздуха. За горизонтом под звездным полночным небом расстилался Атлантический океан.
«Когда-нибудь мои дети отправятся из этой бухты в морское путешествие, — подумала Ана. — Они будут играть в загородном клубе в теннис, плавать на яхте и общаться с внуками этих напыщенных янки.
Бедные дети…
Но будь я проклята, если позволю им стать такими же. Их отец может вплести в свой герб изображение Золотого тельца, но они должны будут знать, что их мать из семьи, которая видела нужду… Они будут дети двух побережий, — утешила себя Ана, — одновременно калифорнийскими мечтателями и вашингтонскими прагматиками.
Мы с Джоном постараемся привить им чувство юмора, здравый смысл, чтобы они прочно стояли на земле. Они не должны быть изнеженными и самодовольными».
Откуда-то, из-за освещенных луной скал послышались удары церковного колокола. Одиннадцать часов. Джон будет искать ее.
Она вернулась в дом и уже вешала плащ, когда появился Уенделл — похожий на пугало дворецкий с лысиной во всю голову и прошитыми синими венами руками.
— О, мисс Кейтс, простите, пожалуйста. Я очень сожалею…
— Что случилось, Уенделл? — с улыбкой спросила Ана. Бедняга выглядел страшно огорченным и расстроенным.
— Пришел пакет для вас и сенатора Джона перед началом вечера. За этими последними приготовлениями я совершенно забыл. Он в библиотеке. Принести его вам?
— Не беспокойтесь. Я найду его, Уенделл.
Сидящая на камине персидская кошка мяукнула, когда Ана вошла в библиотеку, однако погладить себя не позволила и грациозно удалилась.
— Как хочешь, — пробормотала Ана.
Мужчины, по-видимому, уже присоединились к находящимся в южной гостиной женщинам, однако аромат дыма от сигар остался. Ана, к своему вящему удовольствию, оказалась одна в просторной, обшитой панелями из красного дерева комнате с удобными кожаными диванами, под стать им стульями и застекленными опять-таки из красного дерева — шкафами, заполненными книгами в кожаных переплетах.
Она сразу увидела пакет, который лежал рядом с бронзовой лампой на столе в духе Людовика XV. Может быть, Луиза прислала рождественский подарок? Странно, что на пакете не было обратного адреса.
Ана разрезала обертку старинным золотым ножом для конвертов, надорвала коричневый пергамент и достала видеокассету. При этом на пол упали черно-белые фотографии.
О, Боже!
На роскошном ковре рассыпались фото, при виде которых у нее оборвалось сердце. Это были изображения ее… нет, шестнадцатилетней Кенди Монро, резвящейся голой с мужчинами, которых она давно вычеркнула из своей памяти.
Она подавила в себе крик, опустилась на колени и стала сгребать рассыпавшиеся фотографии. Сердце готово было выскочить из ее груди. Ее охватил ужас.
Видеокассета. Она знала, что там могло быть — один из самых грязных маленьких шедевров Эрика. Выродок! Скотина!
Дрожа от ярости, она смотрела на желтый листок, приклеенный к одному из фото, и на саму фотографию. Она лежала голая в позе, которую трудно назвать целомудренной, между Эриком и мужчиной, имя и образ которого у нее выветрились из памяти, и в намерениях этих мужчин трудно было усомниться.
Сволочь, выродок!
Она прочитала записку, подавляя подступавшую тошноту.
«Как понравилось это новогоднее блюдо? Надеюсь, ты узнал кинозвезду. Ты вполне можешь верить своим глазам. А вот двери Белого дома для тебя закроются, когда избиратели узнают, с какой шлюхой ты связался. С недельку полюбуйся на нее один, а потом бюллетень даст возможность полюбоваться всем.
Увы, эта девица совсем не та, за которую себя выдает. Она обвела вокруг пальца полмира, меня, а теперь и тебя».
Внизу печатными буквами была сделана приписка:
«Ана, крошка, ты не захотела использовать свой последний шанс. Я ждал тебя два часа на указанном месте, но ты не пришла. Настал час правды и расплаты. В бюллетене мне щедро заплатят за этот товар. Наслаждайся приятной жизнью и целуй своего очаровательного принца».
Все еще стоя на коленях, Ана невидящими глазами смотрела на трудночитаемые каракули. Назначенное место? Какое место? О чем он говорит? Она лихорадочно собрала фотографии, видеокассету, записку и засунула все это снова в коробку.
Должно быть, Эрик пытался связаться с ней после того, как его выгнали со съемок. Это могло быть единственным объяснением.
Но она не получала от него никаких писем. Не было ни телефонных звонков, ни посланий в бутылке, ни неожиданных визитов. Что-то не сработало, а сейчас, похоже, было слишком поздно.
Она захлопнула коробку. А если бы Уенделл вручил все это Джону? У нее похолодели ноги, она бессильно оперлась о стол. Джон на следующей неделе все узнает — вместе со всеми. Все рушилось, и она чувствовала, что бессильна что-либо изменить.
Или все же можно?
Она вздрогнула от голоса Джона, который появился в дверях.
— Дорогая, где ты прячешься?
Ана едва не уронила коробку.
В черном смокинге он чувствовал себя так же легко и непринужденно, как и накануне в джинсах, когда они бродили возле скал.
— Угадай, кто хочет с тобой сфотографироваться?
— К-кто? — выдавила из себя Ана, — прокашлявшись. — Кто? — повторила она.
— Губернатор с женой! Они ожидают у рождественской елки, там же фотограф. А Уильям Тоубс третий просит твой автограф для своей матери… Ана, что с тобой? Такое впечатление, что ты собираешься упасть в обморок…
— Да, дела всякие… Это пришло от Арни… Вообрази, не дают ни минуты покоя, даже в сочельник. — Ана что-то лепетала, чувствуя себя круглой идиоткой.
«Глубже дыши, Ана… Медленнее. Сосредоточься и сыграй нужную роль».
Ана сделала гримасу, как если бы ее мучила головная боль, и прижала пальцы к вискам.
— Должно быть, я выпила перед обедом слишком много шампанского, — сказала она с усмешкой. — Я вышла прогуляться, чтобы освежить голову, но… если я не приму аспирина, я могу умереть… Дорогой, я сейчас вернусь.
Джон положил руку ей на плечо, в его серо-голубых глазах отразилась тревога.
— Я принесу тебе лекарство.
— Не беспокойся… Тебе надо общаться со всеми. — Она обворожительно улыбнулась ему и направилась к двери.
— Погоди, ты, кажется, уронила это. — Джон наклонился, чтобы поднять глянцевую бумажку, на которую она наступила.
Ана похолодела. Должно быть, она не заметила одну из фотографий.
Джон выпрямился и взглянул на то, что поднял.
— Рождественская открытка, — сказал он и небрежно бросил ее на стол. — Наверное, упала с камина.
— Джон, — еле слышно произнесла Ана. — Если я не приму сейчас аспирина, тебе придется поднимать меня с пола.
— Так поспеши, родная… Ведь скоро полночь.
— Через несколько секунд… Обещаю.
Вверху, в туалетной комнате для гостей, ее вырвало. Она прополоскала рот и бессильно легла на холодный пол.
В горле стоял ком, на щеках выступил пот. А внутри она чувствовала леденящий холод.
Ее мозг словно отключился.
«Думай! Думай!» — приказала она себе.
Джон сейчас отправится искать ее.
«Думай! Быстро!»
Она заставила себя встать с пола и посмотрела на коробку.
— Я не позволю тебе воспользоваться этим, Эрик Ганн… Ни за что в жизни!
Фотографии и записку Ана бросила в камин и смотрела, как они сгорают, превращаясь в пепел. Видеокассету она затолкала в сумочку.
Ана не могла сказать, в какой именно момент приняла решение.
Она услышала доносящуюся снизу мелодию «Шотландской застольной»:
— Да! — решительно сказала Ана. В ее глазах стояли слезы. — Забыть!
И никто, кроме персидской дымчатой кошки, не заметил, как она ушла.