Первым взял слово П. Д. Журавлев. Красноречием он не отличался. И на этот раз сказал коротко и просто. Заверил, что будет бить врага метко, не щадя сил для победы. В таком же духе выступили еще несколько летчиков, и митинг закончился.
Наше построение еще не закончилось, как до нас донесся отдаленный, но ясный гул, напоминавший глухие и непрерывные раскаты грома. Мы поняли: началось! С правого берега Невы полетели тысячи снарядов и мин, сокрушая оборону врага.
Авиаторов подводил плотный снегопад. Летчики, рвавшиеся в воздух, чтобы поддержать и воодушевить наземные войска, сетовали на непогоду. Но вот погода стала налаживаться, и истребители взмыли ввысь.
Первым отличился младший лейтенант Журавлев, уничтоживший в воздушном бою в районе Синявина Ме-109. Слово, данное на митинге, летчик сдержал. В следующем вылете блеснул мастерством лейтенант П. С. Макеев: в одном бою он сбил сразу два вражеских самолета. Еще более внушительными оказались победы летчиков 3-й эскадрильи, летавшей с аэродрома Гражданка. Под командованием нового командира майора Д. А. Кудымова они сбили четыре Ме-109, прикрывая действия штурмовиков Ил-2. Дмитрий Александрович был опытный летчик, отличившийся на И-16 еще в Китае в 1937 году. В полк к нам прибыл с Черного моря, незадолго до начала операции по прорыву блокады.
День, однако, закончился печально. Не вернулся молодой летчик 1-й эскадрильи сержант П. С. Стручалин. Летавшие с ним вместе видели, как подбитый в воздушном бою самолет, чуть перетянув линию фронта, врезался в землю.
Красный шар солнца ушел за горизонт. Мы сели в автобус и поехали на ужин. По дороге не было обычных шуток и смеха. Причина понятна: Стручалина потеряли. Приехав, уселись за длинный, уже накрытый к приходу летчиков стол. На столе три торта с выведенными белым кремом фамилиями отличившихся: "Журавлев" и "Макеев". Торты за ужином по числу сбитых за день самолетов - полковая традиция. Она соблюдалась всегда. Исключений не было. В 3-й эскадрилье сегодня их сразу четыре.
- Вешать голову, да еще преждевременно, у нас не принято, - начал майор Павлов, сидя во главе стола на председательском месте. Слегка улыбаясь, он устремил свой внимательный взгляд в сторону противоположного конца стола, где рядом с С. Я. Плитко сидела притихшая молодежь. - Стручалин жив! Уверен, что жив. Доктор завтра уточнит, и вы убедитесь, что я прав...
Обстановка за столом заметно оживилась. Каждому хотелось думать именно так, как сказал высокоавторитетный человек. Ведь часто в, казалось бы, безнадежных случаях все заканчивалось лучшим образом.
Павел Иванович Павлов с присущим ему умением как-то незаметно, в спокойном тоне, согревавшем и ободрявшем подчиненных, перешел к сугубо деловому разговору. Закончил выводами. Еще раз похвалив Журавлева и Макеева и сообщив об успехах 3-й эскадрильи, напомнил; ведомый, надежно прикрывая ведущего в атаке, должен успевать внимательно следить за обстановкой в воздухе, не забывать о хвосте своего самолета. Стручалин не учел этого в полной мере...
После ужина составной длинный стол отодвинули в сторону. Началась программа. Для "затравки" ее начал сам Павел Иванович чечеткой. Затем зазвучали баян и скрипка Коржа и Трегуба, песни хором. Напоследок исполнили любимую песню Ивана Илларионовича Горбачева "Играй, мой баян". Запевал тенором Павлов, припев подхватывали все. Когда закончили петь, наступило молчание. В нем было что-то торжественное и трогательное. Казалось, каждый вспоминал сейчас И. И. Горбачева. Верные его примеру, летчики полка одержали сегодня блестящие победы во имя грядущего мира и счастья, о чем мечтал И. И. Горбачев и за что отдал свою жизнь.
Вечер, в течение которого летчики и поужинали, и подвели итоги боевого дня, закончился. Покинув столовую, они направлялись в землянки, чтобы поспать до утра и снова в бой.
На следующий день я нашел Павла Степановича Стручалина в одном из медсанбатов, в пяти километрах от линии фронта.
- Он у нас в шоковой. Пройдемте, - предложил мне начальник после того, как я представился.
Мы вошли в хорошо натопленную брезентовую палатку. Остановились у постели Стручалина. Узнать его было невозможно. Лежал он неподвижно на спине под серым солдатским одеялом. Руки, голова и шея забинтованы. Свободное от повязок лицо в ссадинах и кровоподтеках. Глаза закрыты припухшими синими веками. Безмолвный и неподвижный, он дышал часто, поверхностно, шумно. И никаких других признаков жизни.
Пытаюсь вступить в контакт. Называю имя летчика. В ответ он незамедлительно простонал. И снова затих. Было ясно: не спит и не в бессознательном состоянии, а в состоянии определенной заторможенности сознания, потому и не реагирует, пока предоставлен самому себе. Но все же отвечает реакцией, когда его побуждают к активности. Снова называю его имя. И снова тот же стон, но уже дополненный еле заметными подергиваниями бровей. Стручалин, вероятно, пытался открыть глаза. Но не выходило. Плотно сомкнутые отеком веки не подчинялись его усилиям. Ободряло еще одно: он узнал меня по голосу. Это признак ясного сознания.
Пульс у Стручалина частый, слабый, с перебоями. Кровяное давление низкое. Неожиданно летчик заговорил. Очень невнятно, неразборчиво. При этом он сознавал, что понимать его нелегко, и стал жестикулировать забинтованными руками. Видеть это мне было приятно: значит, исключены переломы и другие серьезные повреждения рук.
Боль в шее не позволяла ему приподнять голову от подушки, повернуться или сесть. Чтобы мы поняли, Стручалин касался слегка намокшей от крови повязки на шее и беспомощно разводил руками.
По опыту общения с ранеными летчиками на месте первой с ними встречи я догадался: Стручалин настоятельно хочет поделиться возникавшими в его сознании картинами недавно пережитого, рассказать, как все произошло, и узнать, что с остальными. Чтобы успокоить Стручалина, я сказал, что обстоятельства, при которых он был сбит, нам хорошо известны от товарищей, летавших с ним вместе, что все его друзья невредимы и беспокоятся о нем, рассказал об успехах Журавлева, Макеева, летчиков 3-й эскадрильи.
Павел Степанович был доволен. Мимикой изобразил нечто похожее на улыбку и тотчас снова затих, отключился. И снова из видимых признаков жизни одно дыхание: частое, поверхностное, шумное. Он как бы исчерпал себя. Обессилел и не мог больше поддерживать проявившуюся активность.
Тяжелое состояние пострадавшего напоминало колеблющийся огонек. Раненый находился на грани между двумя по-своему опасными стадиями травматического шока: возбуждением, с его усиленным расходованием энергетических запасов организма, и торможением, при котором все жизненно важные функции оказываются угнетенными, готовыми в любой момент угаснуть.
С моим коллегой мы обменялись понимающими взглядами: с эвакуацией он не справится, до устранения шока необходимо лечить на месте, в этой палатке вблизи линии фронта.
Кроме шока, множественных ушибов, ссадин и подкожных кровоизлияний у летчика было сквозное ранение шеи. Правда, крупные сосуды, нервные стволы, пищевод, трахея (дыхательное горло), шейный отдел позвоночника и заключенная в нем часть спинного мозга повреждены не были. Ранение в столь опасной зоне и с такими благоприятными последствиями вызвало у меня чувство радости. Да-да, иначе это чувство не назовешь. Я радовался, что летчик жив, что все страшные опасности сквозного ранения шеи миновали его. А с тем, что есть, можно и должно справиться. Надо только правильно действовать.
Мое настроение передалось и Стручалину. Больше того, он хотел, чтобы я знал от него самого: мой оптимизм его очень устраивает, служит для него моральной опорой. Об этом говорили мне и его жесты и слова, с трудом произносимые. Желая, вероятно, чтобы я лучше понял, он повторял их каждый раз, когда сознание прояснялось.
Перед тем как мне уйти, предстояло еще одно дело, казалось бы, небольшое, но очень важное: надо было получить согласие Стручалина остаться в палатке. Летчики при встрече со мной стремились домой. Если не в свой лазарет, то в морской госпиталь. С этим нельзя было не считаться, чтобы не травмировать психику раненого. Не сомневался и Стручалин: я обязательно заберу его. И разве можно было уйти ничего не объяснив?
Как и следовало ожидать, сначала Стручалин ответил отказом остаться: "Забирайте, и всё тут!"
- Я так считаю, Павел, - мягко сказал я, хотя это было наше общее мнение с коллегой. - Так будет лучше для тебя. Приеду за тобой через три-четыре дня.
Поняв наконец, что отказ от его эвакуации согласуется с мнением его полкового доктора, он согласился. В этом было что-то наивное, но говорившее о многом - о доверии к своему врачу.
Тепло простившись с Павлом и коллегой, с которым мы обо всем договорились, я направился к месту происшествия, находившемуся в полутора-двух километрах от палатки в сторону фронта. Поездка туда диктовалась необходимостью изучения причин происшествия, механизмов ранений и травм. Достигалось это комплексным подходом, исследовалось и место происшествия (там, где это было можно).
О том, что я увидел на месте вынужденного приземления, расскажу, совместив с тем, что несколько позже услышал от самого Стручалина и что удалось выяснить от летавших вместе с ним на это задание.
Плохо управляемый подбитый самолет, возвращаясь на свой аэродром, шел, теряя скорость, под большим углом к земле. Стручалин ее почти не видел. Вода и масло, выливавшиеся из поврежденного мотора, забрызгали козырек кабины. Лицо заливала кровь. С трех тысяч метров, на которых начался воздушный бой, он снизился уже до пятисот, а линия фронта была все еще впереди. Встреча с землей произошла на ровной, покрытой кустарником местности, вскоре после того, как линия фронта оказалась сзади. Удар был настолько сильным, что воздушный винт самолета, словно отсеченный громадным тесаком, остался на месте соприкосновения с землей. Все остальное силой огромной инерции было снова поднято в воздух и опять ударилось о землю. Привязные ремни лопнули, и летчика выбросило из кабины. С голыми ногами (унты сорвало с ног) он зарылся в сугроб в семидесяти метрах от места первого соприкосновения с землей. Сознания раненый не терял. Обошлось, как уже отмечалось, без костных повреждений. И все это воспринималось с не меньшим удивлением, чем счастливый исход сквозного ранения в шею. Случай со Стручалиным еще раз убеждал в справедливости афоризма о чудесах в авиации.
Пострадавшего очень скоро подобрали оказавшиеся поблизости люди и доставили в палатку. Ноги отморозить, к счастью, не успел.
На пятые сутки после случившегося, 17 января, когда явления шока полностью ликвидировались, я доставил Стручалина в Первый военно-морской госпиталь. Там он завершил лечение и вернулся к летной работе.
Определенный риск оставления раненого летчика в палатке вблизи линии фронта, в зоне, доступной артобстрелу, оправдался.
Чрезвычайно важно было найти главное в сложной цепи симптомов у тяжелораненого летчика. Вероятно, не меньшее значение имели моральная поддержка и сам факт встречи со своим врачом авиаполка.
Старший лейтенант Павел Степанович Стручалин летал до конца войны. Награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Это лучшее свидетельство того, как успешно воевал летчик после выздоровления от тяжелой травмы. Последний свой боевой вылет он сделал 8 мая 1945 года. Но об этом речь впереди.
Бои по прорыву блокады Ленинграда упорно шли к победному завершению. Несмотря на отчаянное сопротивление врага, расстояние между воинами Ленинградского и Волховского фронтов неуклонно сокращалось. Это поддерживало и укрепляло наступательный дух фронтовиков, облегчало боль и горечь утрат.
Сержант А. А. Козьминых - летчик молодой. И по возрасту, и по стажу летной работы на "яках". Тем не менее крепко и уверенно держал он штурвал самолета. Зорок был его глаз. Перед тем как перейти на "як", Анатолий Козьминых летал на По-2. Выполнял задания по связи. Часто дежурил со мной на старте и при необходимости летал на поиски невернувшихся. Немало довелось мне совершить полетов с Козьминых. Вспоминается и такой курьезный случай.
В августе 1942 года мне надо было вернуться из Приютина в Борки. Лететь на По-2 почти под самым носом врага предстояло ночью. Это безопаснее.
- Выстрелите, доктор, как только покачаю с крыла на крыло, - сказал Козьминых, вручая мне ракетницу, заряженную зеленой ракетой. - Это пароль при встрече со своими.
- Ясно.
Мы взлетели и легли курсом на Лисий Нос - Кронштадт - Борки. По всему маршруту внизу противника нет. В районе Кронштадта, откуда уже рукой подать до Борков (да и до фашистов, занимавших южное побережье залива от Петергофа до Урицка), мы встретились с парой наших истребителей-ночников. Козьминых покачал. Я спустил курок. Осечка. Щелкнул еще и еще раз. И снова осечка. Выстрела так и не получилось. Наши истребители несколько раз угрожающе проносились над нами. Сблизившись на дистанцию наиболее действенного огня, они каждый раз круто отворачивали. В этой игре кошки с мышкой было что-то жуткое. Однако мне не верилось, что наши стрельнут по беззащитному По-2. Хотя, конечно, такая возможность не исключалась.
Вижу кулак Козьминых, адресованный мне. Он злится и тоже нервничает. Ведь ни за что ни про что могут сбить свои. Трудно что-либо придумать нелепее. Однако такие случаи бывали. Запросто был сбит начальник штаба 4-го истребительного полка подполковник Бискуп летчиками Каберовым и Костылевым над Кронштадтом. К счастью, Бискуп остался невредим. Но его самолет ("чайка") разбился вдребезги. Об этом с горечью вспоминает И. А. Каберов в своей книге "В прицеле - свастика" (Л., 1975, с. 232 - 233).
Проводив нас до Борков и убедившись, что мы сели, наши телохранители (дай им бог здоровья!) прекратили преследование.
- Пронесло - и ладно. В следующий раз будем умнее, - сказал мне Козьминых после посадки, убедившись, что ракетница не выстреливает.
Докладывать по начальству летчик не стал, посчитав ночное происшествие мелочью будней.
- В чем дело? Почему так грубо нарушаете правила ночных полетов? Почему не знали пароля? - набросился на Козьминых начальник штаба полка уже на следующий день.
Оказывается, паши друзья-ночники, вернувшись с патрулирования в заданном районе, позаботились, чтобы возмутителя их спокойствия нашли и отбили у него охоту к подобным "шуткам" в будущем. Просили передать: в следующий раз будут действовать строго по инструкции. Крепко отчитал Анатолия Козьминых начальник штаба за неоправданный риск и собой и своим пассажиром. Правда, обошлось без взыскания. Летчик извинился и заверил, что подобное не повторится.
На второй день операции по прорыву блокады, 13 января, Кузьминых не вернулся с боевого задания. Друзья видели, как смело и энергично отражал он атаки врага, защищая своего ведущего. Но что с ним произошло, куда девался никто сказать не мог. Никто не видел. Судьба летчика оставалась неизвестной.
В район вылета организовали поиск. Но что такое район вылета? Это десятки квадратных километров. Каждый метр поверхности просмотреть невозможно. Приходилось придерживаться определенного плана. Нередко выручала служба наблюдения.