Иммобилизация имеет и другое значение. Обеспечивая покой, устраняя дальнейшее (вторичное) смещение костных отломков, она, как уже отмечалось в примере с летчиком П. Г. Богдановым, предупреждает последующую травматизацию ими мягких тканей, сосудов, нервов и тем уменьшает поток болевых импульсов в центральную нервную систему, предупреждает развитие травматического шока.
Надо сказать, в годы Отечественной войны советские врачи были надежно вооружены представлениями об эвакуации раненых с поля боя (места происшествия) как об одном из очень важных слагаемых единого целого - этапного лечения. Эвакуация по всем правилам рассматривалась в этом единстве как важнейшая профилактическая и лечебная мера, не допускавшая погрешностей и просчетов.
Быстро оценивая характер повреждений и общее тяжелое состояние летчика, мы старались действовать быстро, без суеты и согласованно. Пока я и подоспевшие на помощь боевые санитары накладывали повязки на раны и шину, сестра ввела морфий, кофеин и камфару. Манипулировала она четко, следуя строгим правилам асептики (стерильности), успевая вовремя отвернуться, чтобы не позволить непрошеной слезинке упасть на ампулу, повязку или шприц с иглой.
Мы воспользовались транспортной шиной нашего соотечественника М. М. Дитерихса. Это - две деревянные пластины: одна из них располагается от подмышки вдоль туловища по наружной стороне поврежденной ноги до пятки, другая - по внутренней поверхности. К стопе прибинтовывалась еще одна деревянная пластина в виде подошвы. Весь этот жесткий каркас закреплялся специальной закруткой, брезентовыми ремнями и марлевыми бинтами. Поврежденная нога обретала надежный покой на время пути.
Пострадавшего тепло укрыли, дали лечебную дозу алкоголя и, не теряя времени, отправились в Первый военно-морской госпиталь. Той стремительности в хирургическом вмешательстве, что у Брыжко, здесь не было. К моменту прибытия в госпиталь состояние летчика не ухудшилось, сказалась своевременная первая помощь и бережная эвакуация по всем правилам военно-полевой хирургии.
В моем присутствии, как бывало нередко, под местным новокаиновым обезболиванием хирурги сделали операцию на коленном суставе, зашили суставную сумку, оказавшуюся, к счастью, разорванной ограниченно. Чтобы придать оперированной ноге нужное покойное положение, обеспечить постепенное вправление сместившихся отломков бедра и не получить укорочения ноги, воспользовались наиболее щадящим и безотказным способом - скелетным вытяжением.
Как и рассчитывали, рана сустава зажила гладко. К концу второй недели и отломки бедренной кости оказались в правильном положении. Это хорошо показывал рентгеновский снимок. Для удержания их в достигнутом положении в течение пяти-шести недель - до момента образования костной мозоли - применили гипсовую повязку.
События развивались по плану. Гипс сняли. Костные отломки надежно срослись. Однако нога, будучи вполне опороспособной, оставалась функционально совершенно непригодной - с ее помощью летчик еле передвигался. Она была намного слабее и тоньше здоровой из-за наступившей атрофии мышц. Самая же главная неприятность состояла в ограниченной подвижности в суставах. В коленном суставе движения почти отсутствовали. Все эти изменения не были неожиданностью для врачей, происходит это от продолжительного бездействия, длительного пребывания в гипсе. В отношении коленного сустава сыграло отрицательную роль и кровоизлияние в его полость, хотя и небольшое. В той или иной степени отмеченные осложнения при лечении переломов длинных трубчатых костей с применением глухой гипсовой повязки наблюдались всегда. Но с ними можно было бороться.
Летчика перевели в отделение механотерапии для лечения движениями; лечебной физкультурой, физиотерапией. Нормализовалось все, кроме сгибания в коленном суставе. Как ни бились, оно оставалось недостаточным. О полетах с такой ногой и думать не приходилось. У врачебной комиссии имелись все основания отказать летчику в годности к летной работе. Однако Ремизонов настойчиво утверждал обратное. Как доказать, что он прав? Доказать убедительно, аргументирование. Слова - это только благой порыв, они делают честь молодому летчику, но, как говорится, их к делу не подошьешь.
Кто-то предложил эксперимент на земле. Попросить летчика сесть в кабину самолета и посмотреть, как он будет управляться в ней. Сделать это было проще простого. Но разве это путь к обоснованному ответу на вопрос о годности? Разве это заменит высший пилотаж, без которого нет воздушного боя? Нет, это несерьезно.
- Пусть проверят в воздухе, - настаивал Ремизонов.
Так и поступили. По моему докладу испытать летчика на двухштурвальном "яке" командир полка приказал лично командиру 2-й эскадрильи. К этому времени ею командовал капитан Б. М. Сушкин.
Условились: взлетит и наберет высоту Сушкин. В зоне он покачает с крыла на крыло. Это будет знак для наблюдающих с земли: управление в руках Ремизонова. При успехе Ремизонов осуществит посадку.
С большим интересом и не без тревоги следили мы за полетом. В нем решалась судьба летчика. Полет этот был необычен и в другом отношении. Не станет ли неполноценная нога летчика причиной возникновения аварийной ситуации? Успеет ли в таком случае Сушкин вмешаться, чтобы исправить положение? Ведь будут решать секунды. Удастся ли Ремизонову уступить штурвал? Немедленно! Без всяких промедлений на "пререкания".
Легко сказать - "уступить"! Уступить в этом полете значило для Ремизонова признать свое поражение. Поэтому не приходилось рассчитывать на его уступчивость. Сушкин это учитывал. Считая уверенность летчика похвальной, он и сам не сомневался в успехе. И тем не менее предупредил Ремизонова, что переоценивать его нынешние возможности не намерен. Позиция командира эскадрильи и устраивала и настораживала молодого летчика. В душе он сомневался: не проявит ли Сушкин торопливости, хватит ли у него выдержки не отобрать ручку управления преждевременно и не сделать ошибочного заключения о его летной непригодности. Все это делало обычный, казалось бы, полет над аэродромом далеко не обычным. В высшей степени ответственным, щекотливым.
Но вот самолет в зоне. Штурвал в руках Ремизонова. Серебристый в лучах солнца "як" стал легко и четко вертеться в каскаде фигур высшего пилотажа. Здесь было все, чтобы и с земли видеть, как хорошо владеет молодой летчик самолетом, несмотря на последствия травмы, вопреки всем инструкциям мирного времени, опровергая все анатомо-фнзиологические представления о нормах. Вероятно, надо было наблюдать лично этот полет, знать, что произошло с летчиком более полугода назад, чтобы достойно все оценить: разделить большую радость Ремизонова, победившего все сомнения скептиков, и по-настоящему понять чувства и мысли наблюдавших за ним людей тогда - в момент, когда летчик упал, и теперь, когда он снова в небе.
Результаты проверки летчика в воздухе были отражены в строевой и медицинской характеристиках. Заключение военно-врачебной комиссии о годности Ремизонова к летной работе было подписано.
Успешно летал Ремизонов. Надежно прикрывал атаки своего ведущею. В девяти воздушных боях лично сбил два фашистских самолета. В последнем из них отважный летчик погиб. Он навсегда остался в памяти однополчан, тронув их своей непреклонной волей к возвращению в строй после тяжелой травмы, безграничной преданностью воинскому долгу, Родине.
На примере решения вопроса о годности Ремизонова к летной работе можно видеть еще одну из возможностей, которыми располагал врач авиаполка. В данном случае был использован своего рода эксперимент в воздухе. Надо снова отметить роль поддержки командования. Без нее такая мора была бы невозможна. Как врач я мог получить право на эксперимент только с помощью командира полка.
В один из дней второй половины апреля 1943 года я зашел в строевой отдел. Настроение скверное.
- Держите, доктор, - с ходу предложил интересовавший меня документ старшина Петухов.
- Почему решили, что надо именно это?
- Догадался, - по обыкновению хмурясь, ответил Петухов.
Из его рук я принял специальную тетрадь. Это был журнал учета санитарных и безвозвратных потерь. В него надлежало внести очередную запись и отправить донесение главному врачу ВВС КБФ. Делалось это всегда с тяжелым чувством.
На этот раз я записал о гибели лейтенанта Петра Дмитриевича Журавлева. В составе четверки "яков", вместе со своим другом Виктором Рубцовым, вылетел он на сопровождение штурмовиков в район К. И не вернулся. Его могилой, доложил Рубцов, стал Финский залив.
Выйдя от Петухова, я неожиданно натолкнулся на парторга полка.
- Чернышев звонил. Тебе надо зайти к нему, - сказал Восков.
- Зачем, не знаешь?
- Зачем к врачам обращаются? - ответил он вопросом, хитровато улыбнувшись, и мы разошлись.
В бытность нашу в Гражданке обслуживание управления 8-й бригады (с августа 1943 года - дивизия) возлагалось главным врачом ВВС КБФ на меня. Бывать в бригаде приходилось частенько. Поэтому вызов к полковнику М. Ф. Чернышеву не показался мне чем-то необычным. Спросил Воскова скорее по инерции. Когда я, постучавшись, вошел в кабинет, начальник политотдела разговаривал по телефону.
Жестом он пригласил сесть и подал мне какую то бумагу. Беру. Читаю. И к удивлению своему, вижу: это приказ о назначении меня парторгом управления нашего 21-го авиаполка. Парторги тогда назначались.
- Прочитали? - спросил Чернышев, закончив телефонный разговор. - Надо расписаться, - добавил он, подавая ученическую ручку с пером.
- Я же врач! - недоуменно вырвалось у меня.
- Ой как страшно! А то мы не знаем, - отшучивался Марк Филиппович. Сначала вы коммунист. Давайте лучше потолкуем о ваших новых партийных обязанностях, - перешел он на серьезный тон.
Беседа для молодого члена партии со стажем менее трех лет была, конечно, полезной. Из нее, между прочим, я понял, что мое назначение состоялось не без участия Воскова. По возвращении из политотдела я зашел к нему. Было уже поздно. Но Даниил Семенович работал. Сидел за столом, обложившись литературой, что-то штудировал.
- Говоришь, не знал? - спросил я Воскова с порога.
- Не знал, - отозвался он, как и в прошлый раз, лукаво улыбаясь. - Может, расскажешь, если, конечно, не секрет? - добавил он рассмеявшись.
Так неожиданно для себя я стал парторгом управления полка. Воспринял это назначение как большое доверие. Оно помогало и в моей врачебной работе. Как парторг я опирался на повседневную помощь таких товарищей, как С. Я. Плитко, Д С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, Ю. В. Храмов.
Учился я и у парторгов эскадрилий. Среди них выделялся парторг 3-й эскадрильи, техник звена, старший техник-лейтенант В. А. Синяев. Василий Александрович был постарше многих своих товарищей по службе. Его ласково называли дядей Васей. Это был отличный специалист и способный партийный организатор, - самородок в этом деле. В дальнейшем начальство оценило его способности, и Синяева перевели на партийную работу. Он вырос до полковника и руководителя парткомиссий ВВС КБФ. Сейчас В. А. Синяев на пенсии. Живет в Калининграде, работает.
Наступил май. Офицерские погоны капитана медицинской службы появились на моем морском кителе. Введение офицерских званий и погон в январе - феврале 1943 года однополчане восприняли с воодушевлением, как мероприятие весьма нужное. Оно вполне соответствовало возросшему моральному духу воинов наших Вооруженных Сил, ставших к тому времени самыми могучими в мире. Погоны не только меняли наш внешний вид, делая всех нас более подтянутыми. Они повышали авторитет воинского звания, требовательность и ответственность каждого за дисциплину и порядок. Продолжая лучшие традиции суворовских чудо-богатырей, погон и само слово "офицер" получали теперь принципиально новое содержание.
В середине мая 3-я эскадрилья майора Кудымова вместе с командиром полка Слепенковым улетела в Новую Ладогу. Предстояло сдать отслужившие свой век И-16, получить новенькие Як-7 и освоить их. Я. 3. Слепенков решил сам потренировать летчиков 3-й эскадрильи. До сих пор они на "яках" не летали.
За командира полка остался майор Г. А. Романов. (Павел Иванович Павлов продолжал учебу на Высших офицерских курсах.) Интенсивные боевые вылеты с аэродрома Гражданка продолжались. Наши летчики, как всегда надежно, не щадя своей жизни, прикрывали действия 73-го полка пикирующих бомбардировщиков. За это прославленный летчик В. И. Раков, вспоминая те годы, от имени всех своих боевых друзей выразил нашим истребителям большое солдатское спасибо.
Героический подвиг совершил 22 мая 1943 года Иван Чернышенко. Четверка Як-7, ведомых капитаном Сушкиным, сопровождала Пе-2, наносивших удар по железнодорожному мосту через реку Н. Блестяще выполнив задание, взорвав мост, пикировщики при отходе от цели были атакованы шестью ФВ-190. Отражая атаки врага, пал сержант П. А. Замыко. В ходе неравного боя одному из Пе-2 угрожала неминуемая гибель. Оставалась одна возможность спасти товарища - заслонить его собою. Лейтенант И. А. Чернышенко сделал это. Погиб, но пикировщика спас.
Командиру 1-й эскадрильи капитану В. П. Меркулову предстояло обкатать новый мотор на двухместном истребителе Як-7. Майор Романов разрешил и мне полететь испытать перегрузки. Это было мое давнишнее желание. Еще в Приютине осенью прошлого года мы договорились об этом с Рубцовым. Но все не было удобного случая.
Около нашего самолета довольно людно. Распространившийся слух о моем полете на высший пилотаж привлек внимание многих. Без шуток не обошлось, конечно. Кто-то старательно объяснял, что доктора берут для надежности заключения: послушает мотор, как сердце человека, и скажет, что к чему. Другой остряк рекомендовал не надеяться на фонарь и как можно крепче пристегнуть доктора ремнями, а то, неровен час, вывалится. Превзошел всех техник звена С. Е. Тузык. Он приказал механику самолета побольше приготовить ветоши: кабину после посадки убирать придется...
- Хватит травить, - оборвал балагуров капитан Меркулов, разговаривавший с Романовым.
Неожиданно на легковой машине подкатил командир бригады полковник А. Н. Суханов. Он стал здороваться с находившимися здесь летчиками и техниками за руку.
- А это что за летчик? - спросил он удивленно, задерживая мою руку в своей, окидывая строгим взглядом меня в шлемофоне и летных очках на лбу.
Я испугался, что командир бригады полет мой отставит.