А. Н. Суханов отпустил мою руку. Поздоровавшись со всеми остальными, он пригласил майора Романова в свою машину, и они уехали.
Г. А. Романов был недалек от истины, докладывая комбригу. Еще осенью 1942 года по инициативе В. Н. Корнева с авиационными врачами был проведен цикл полезных занятий по некоторым вопросам теории авиации, устройству самолета, мотора, элементам штурманской подготовки, тактике воздушного боя. В нашем соединении такие занятия проходили при штабе бригады. Они существенно повысили нашу авиационную грамотность, Правда, полеты врачей на высший пилотаж не предусматривались, но не возбранялись там, где это было возможно.
Полетное задание Меркулов выполнил только наполовину. Уже на земле я узнал, что в воздухе появились истребители противника, и Василий Павлович по радио получил приказание сесть. Ощущения от полета остались незабываемыми. Это была полная физическая беспомощность пассажира во время той или иной фигуры высшего пилотажа. Противодействовать перегрузкам невозможно. С неудержимой силой сгибало, приподнимало, бросало от борта к борту кабины. Привязные ремни при этом то натягивались, то ослабевали.
- Что ты, согнувшись, все время разглядывал на полу кабины, когда выполняли "горку"? - спросил Меркулов после полета. - Хотел посмотреть на твою физиономию, но так и не смог.
- Ничего не разглядывал. Выпрямиться не мог.
- Я так и подумал. Пассажир не то что летчик с управлением в руках. Иначе было бы невозможно пилотировать.
Теперь я не только теоретически понимал, в чем тут дело, но и убедился практически. Кроме натренированности и физической выносливости большое значение имеет неожиданность действий самолета для пассажира, внезапно оказывающегося во власти обрушивающихся на него больших сил. Подобно зазевавшемуся человеку в трамвае во время резкого поворота или остановки, который теряет равновесие, в отличие от человека, изготовившегося встретить поворот.
После посадки слегка шумело в ушах, чувствовал себя немного оглохшим. Никаких внешних перемен во мне никто не заметил. Этот полет для меня был полезен и только тем, что дал реальные (а не понаслышке) представления о действии перегрузок на пассажира, благодаря ему я повысил свою авиационную грамотность, чтобы успешнее лечить летчиков.
Вернулась из Новой Ладоги 3-я эскадрилья. Теперь весь полк был вооружен, как и прежде, только "яками". Боевые полеты продолжались с неослабевающей напряженностью. Вскоре еще раз довелось убедиться, что в работе авиационного врача нет мелочей.
Как-то мне показалось странным, что Слепенков по выходе из самолета стал придерживаться за плоскость. Немного постояв, он брал кого-либо из стоявших рядом под руку и, о чем-то разговаривая с ним (возможно, только для видимости), шел вместе, как бы продолжая придерживаться для большей уверенности. Наблюдалось все это, как правило, после полета с высшим пилотажем. Подобного у Слепенкова прежде не было. Я не мог это объяснить его привычкой. Тут, несомненно, было что-то новое. Оно чем-то вызвано. Но чем? рассуждал я про себя, хорошо зная характер летчика Слепенкова. Он относился к числу тех, кто никогда не жаловался на свое здоровье. Чтобы вызвать таких на откровенность и выяснить то, что могло интересовать меня как врача, приходилось действовать осторожно, с учетом многих обстоятельств.
Безотлагательно начатая мною беседа один на один у командира дома привела прямо к цели. Я. 3. Слепенков сказал, что временами его что-то поташнивает, а иногда бывает неустойчивым горизонт, особенно когда "повертишься" в воздухе.
Договорились: в ближайшие дни командир летать не будет. Наметили на завтра поездку в лабораторию авиамедицины, чтобы посоветоваться со специалистами, в том числе и с доктором М. С. Лукашкиным - прекрасным знатоком болезней уха, горла и носа. Согласившись, Я. 3. Слепенков в конце беседы все же добавил, отшучиваясь: "Пустяки, доктор, пройдет".
На следующий день после нашего разговора в медпункте, где я в тот момент находился, раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышал встревоженный голос старшего лейтенанта Завражина, дежурившего оперативным на КП полка: немедленно к командиру, он ранен в воздухе.
Спросив, где командир, я бросил трубку и помчался к нему домой, прихватив медицинскую сумку. Давила обида: наша договоренность Слепенковым нарушена. Он все-таки полетел.
В комнату к нему я не вошел, а влетел, бесцеремонно распахнув дверь. Вижу: Слепенков лежит на кровати, прикрывшись простыней до пояса. В руках у него книга. При моем внезапном появлении он удивленно заулыбался.
- Вы ранены? - выкрикнул я.
- Вот сумасшедшие! Кто это сказал? Я же просил медицину не беспокоить, а вызвать сапожника. Вот жду. Сапог, мерзавцы, повредили, а я цел, - сказал командир, переключая мое внимание к его сапогам под столом. У одного из них был оторван каблук, поврежден задник. И я решил, что Слепенков ранен в ногу.
- Можете осмотреть, если сомневаетесь, - сказал он, откинув простыню, продолжая улыбаться.
Летчик действительно был невредим. Меня крайне удивило, как могла уцелеть нога при таком попадании пули в сапог.
- Без каблука я, понятно, прихрамывал, и не в меру заботливые решили все-таки подослать доктора. Ну что ж, позвоните оперативному. Пусть не распространяют нелепостей.
Я так и сделал. Снял трубку и сказал Завражину что тревога, к счастью, напрасна.
- Нельзя было иначе, доктор. Болеть теперь некогда, особенно командиру, ответил Слепенков на мое замечание о нашей договоренности.
Я понял, что без вмешательства свыше командира не удастся показать специалистам. Он к самому себе беспощаден. Этого я не учел вчера. На мой вопрос о самочувствии ответил:
- Все в порядке. То, о чем говорил в прошлый раз бывает изредка.
Счастливый видеть командира невредимым, я поинтересовался, что же произошло в воздухе. - Самое обычное для летчика на войне. Одного срубил, а второй успел стрельнуть по мне, да неудачно как видите. Тем более что сам он тут же вспыхнул от удара Ткачева. Два - ноль в нашу пользу, хотя их было вдвое больше. Вот и все.
Пользуясь хорошим расположением Я. 3. Слепенкова, я спросил, было ли страшно видеть, как фашист послал в него пулеметную очередь.
- А как же! Только в воздушном бою некогда увлекаться этим чувством. Работы много. И требует она присутствия духа. - Немного помолчав, он добавил, оживляясь: - Понимаете, доктор, "страшно" - это, пожалуй, не то слово. Вернее сказать - боязно. Страх деморализует. Это недопустимо. А вот боязнь, наоборот, мобилизует. Это то, что надо. Это рабочее состояние летчика в бою. Там объективная диалектика проявляется так же четко, как и жестко: не ты врага, так он тебя. Поэтому не зевай, бойся упустить момент ударить первым...
Вернувшись на медпункт, я позвонил В. Н. Корневу. Примерно через час мы встретились в его кабинете на территории Лесотехнической академии. Главный умел поддерживать своих врачей. Он при мне же доложил по телефону командующему. М. И. Самохина мы знали как требовательного и взыскательного военачальника. Но он был и заботлив. Авиационные врачи чувствовали эту его черту. В интересах дела через В. Н. Корнева мы нередко прибегали к его вмешательству.
Я. 3. Слепенкову в приказном порядке запретил летать впредь до освидетельствования и решения врачебной комиссии.
- Пожинаю плоды собственной неосторожности со своим доктором, - сказал Яков Захарович, направляясь со мною в лабораторию авиамедицины.
- Служба, товарищ подполковник. Она не делает скидок на дружбу.
- Узнаю наставления неугомонного Феди. Как ни печально, в принципе вы правы, конечно, - согласился командир.
В итоге тщательного обследования у Слепенкова нашли выраженное расстройство вестибулярного аппарата. Вестибулярный аппарат имеет прямое отношение к представлениям летчика о положении его тела и самолета в пространстве, особенно в условиях слепого полета и при выполнении фигур высшего пилотажа. Я. 3. Слепенков вынужден был временно уйти с летной работы. Его перевели в Москву, в инспекцию авиации ВМФ.
Через год, отдохнув от боевого напряжения, восстановив здоровье, он снова появился в небе Балтики на страх врагам и к радости боевых друзей. О наших новых встречах с ним речь впереди.
Не просмотреть отклонений в состоянии здоровья летчика, своевременно и правильно отреагировать на них - такова была основная и далеко не простая задача авиационного врача в годы войны. Это был реальный, но трудный путь профилактики ранений, летных происшествий, потерь, поддержания боеспособности всего летного состава. Здесь надо подчеркнуть особенность суровых будней тех лет, заключавшуюся в том, что многие наши летчики, подобно Я. 3. Слепенкову, не всегда, когда следовало бы, жаловались на состояние здоровья по собственной инициативе. Охваченные страстью к полетам, боевыми порывами, они не хотели покидать строй даже временно. Предупредить такую неосторожность с их стороны было в первую очередь моим делом. При этом безотказными союзниками моими оставались товарищеская общительность и откровенные беседы по душам. Порой они давали не меньше любого специального исследования. О них трудно вспоминать без волнения. Вероятно, еще и потому, что они продолжают жить в памяти тех летчиков полка, которым довелось лично убедиться в их значении. Об одной из таких бесед приютинского периода 1942 - 1943 годов и обстоятельствах, ее вызвавших, расскажу подробнее.
Был у нас молодой летчик В. А. Горин, подававший большие надежды, особенно по части воздушной разведки. И вот с некоторых пор веселый и остроумный Вася Горин в чем-то изменился. В боевые полеты уходил с готовностью, но, как можно было заметить, без прежнего энтузиазма, с какой-то непонятной вялостью, возвращался раздраженным, даже злым. Казалось, не удовлетворен и успехом в полете, и даже высокой оценкой командира, словно что-то весьма досадное сдерживало и мешало ему оставаться самим собою. В часы досуга предпочитал слушать, а не рассказывать, лишь изредка улыбаясь, будто разучившись громко смеяться, как это было совсем недавно. Недоумевавшим друзьям отвечал неопределенно. И друзья решили, что Горин переживает неразделенную любовь. Называли и объект выдуманной любви. Вскоре, однако, до Горина дошел слух, что он якобы стал бояться летать. Честь и самолюбие летчика, несомненно волевого и отнюдь не робкого десятка, оказались несправедливо задетыми. Чтобы опровергнуть небылицу, он решил по-своему: не раскисать, покрепче взять себя в руки и во что бы то ни стало преодолеть причину замеченных в нем перемен. Не распространяться о ней и не давать новых поводов для дальнейших пересудов.
Я не замедлил вмешаться.
- Ничего особого, доктор. Показать нечего. Потому и говорить неудобно, а может быть, и незачем. Время фашистов бить, а не жаловаться, - смущаясь, начал Горин, когда мы, уединившись однажды, уселись поговорить дружески о его самочувствии.
- А если по существу?
- Головные боли донимают. Особенно на высоте и после полета.
- В каком месте?
- Больше всего лоб, надбровные дуга. Думал, шлемофон тесен или очки давят. Но нет. Временами трудно дышать носом. Иногда кажется, что ломит верхние зубы спереди.
Слушая Горина, авиационный врач не мог не подумать о воспалении придаточных полостей носа - лобных (фронтит) и верхнечелюстных (гайморит). Для летчика-истребителя заболевание особенно нежелательное, плохо поддающееся лечению. Иногда бывает причиной оставления летной работы, как это имело место С. А. Гладченко, о чем уже рассказывалось.
- Летать смогу и дальше. Мне бы таблеток каких, - продолжал Горин после непродолжительной паузы.
- Нет. Запутывать картину заболевания таблетками и запускать болезнь не годится. Летать тебе пока нельзя. Не станем сожалеть, что не выяснились твои жалобы раньше. Лучше будет, если начнем без проволочек действовать. Давай-ка, Вася, ляжем на обследование и лечение по всем правилам науки.
- В госпиталь? Ни за что! - протестующе повышая голос, отозвался Горин. А если ничего не найдут и останутся одни мои жалобы? Что тогда обо мне подумают? И без того слухи ползут. Да вы о них знаете.
- Не слухам, а тебе верю. Поверь и ты доктору, твоему тезке. Нет дыма без огня. Есть причины и твоих головных болей.
- Как же, некоторые уже "выявили". Полеты, видите ли, устрашают...
- Ты снова о том же, хотя отлично понимаешь, что это не так.