Но когда я встретил его опять — почти через три года, — самое слово «счастливый» было вычеркнуто из его лексикона.
В каторжной тюрьме Огайо каждое воскресенье служитель больницы делал обход по камерам с запасом пилюль и хинина. Каждому каторжнику предназначалась его порция, независимо от того, нуждался он в ней или нет.
Больничный служитель стоял у моей двери. Я чувствовал на себе его взгляд, но не поднимал глаз. Вдруг голос, тихий и размеренный, точно луч солнца, прорвавшийся сквозь тучи, прозвучал в моих ушах.
Эти низкие, бархатные звуки раздвинули, казалось, стены тюрьмы. Волнистые прерии, мягкие очертания холмов Техаса, приземистый бунгало в Гондурасе, тропическая долина Мексики — все это вновь стало перед моими глазами.
— Полковник, вот мы и вновь свиделись с вами.
Во всю мою жизнь я не переживал более напряженной минуты, нежели та, когда Биль Портер произнес эти простые слова приветствия. Меня они поразили точно ударом ножа в самое сердце. Я готов был заплакать, но не мог решиться взглянуть ему в лицо.
Я не хотел видеть Бил я Портера в полосатой арестантской одежде. Долгие месяцы мы делили с ним хлеб и соль и кошелек. Вместе объехали мы с ним Южную Америку, но ни одним словом не обмолвился он о своем прошлом. И вдруг это прошлое внезапно и грубо обнажили предо мною, и тайна его, которую он так тщательно скрывал, стала без слов ясна мне при одном взгляде на его серую арестантскую одежду с черными продольными полосами на штанах. Самый гордый человек, которого я когда-либо знал, стоял у тюремной решетчатой двери и раздавал каторжанам пилюли и хинин.
— Полковник, у нас с вами общий портной, но, видно, шьет он нам по разному фасону, — протянул давно знакомый шутливый, полный юмора голос.
Я взглянул на него, но его невозмутимое лицо не отражало ни тени волнения. Портер счел бы унизительным для себя проявить свои переживания каким-либо внешним образом. Тот же отпечаток серьезного, внушительного высокомерия лежал на нем, но светлые глаза его казались затуманенными тайной скорбью.
Вероятно, это был единственный раз в моей жизни, когда я не был в настроении говорить. Биль глядел на плохо сидевшую на мне одежду, доставшуюся мне с плеча какого-то другого арестанта. Она болталась на мне, точно отрепье на огородном пугале. Рукава были подкатаны, штаны засучены, а башмаки велики мне на целых четыре номера. Когда я двигался, подымался грохот, точно от целого отряда конницы.
— Ну, ничего. Скоро вы будете произведены в первый разряд, — сказал Портер, который специально взял на себя раздачу пилюль, чтобы иметь возможность дать мне кое-какие советы.
— Полковник! — Он говорил торопливо, так как всякие разговоры были воспрещены, а стражник мог в любую минуту подойти к решетке. — Будьте осторожны при выборе друзей. На воле, быть может, и безопасно знакомиться без особого разбора, — во всяком случае, я весьма доволен, что вы были так общительно настроены в Гондурасе, — но каторжная тюрьма в Огайо совсем другое дело. Не доверяйте здесь никому.
Это был весьма ценный совет, и, если бы я последовал ему, я избежал бы шести мучительных месяцев в одиночной камере.
— Когда же вы перейдете в первый разряд, — продолжал он, — я посмотрю, что можно будет сделать для вас при протекции. Быть может, удастся поместить вас в лазарет.
Это было все. Крадущиеся шаги конвойного послышались в коридоре. Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом, после чего Портер сунул мне несколько пилюль в руку и спокойной походкой отошел от моей двери.
Когда он удалился, безнадежное одиночество тюрьмы мне показалось еще более жутким. Стены моей камеры, казалось, сомкнулись надо мною, точно мрачный, черный колодезь, и я почувствовал, что никогда, никогда больше не увижу Портера.
Он ни слова не сказал о самом себе. Я знал, что его обвиняют в растрате, но никогда его об этом не расспрашивал. Много лет спустя он сам, в Нью-Йорке, заговорил об этом. Он брился у себя в комнате, в отеле «Каледония», и мы разговорились о былых днях, проведенных в каторжной тюрьме. Он просил меня рассказать ему об одном из налетов на банк, произведенных мною в старину.
— Аза что вы попались, Биль? — спросил я.
Он бросил на меня полный юмора взгляд и, продолжая втирать пену в подбородок, промолчал с минуту, прежде чем ответить.
— Полковник, я ждал вот этого самого вопроса уж много лет. Я занял в банке четыре тысячи, ибо до меня дошел слух, что хлопок должен подняться в цене. Хлопок, однако, упал, и это стоило мне пяти… лет тюрьмы.
Но это было лишь его обычной шуткой. Я уверен, да и все его друзья разделяют мое убеждение, что Портер не был виновен в том, в чем его обвиняли. Обвиняли же его в присвоении тысячи ста долларов из Первого национального банка в Остине. Я твердо убежден, что его, как и многих других, невинно засадили в тюрьму.
И в то воскресенье, когда я стоял у двери моей камеры, я думал не об его проступке, а о горячей дружбе и его манере говорить, отличающейся такой странной, чарующей серьезностью. Слова его захватили меня, как и в тот первый день нашего знакомства, когда я встретил его в Гондурасе.
Но после того как он ушел, полные горечи мысли омрачили эти счастливые воспоминания. Вот уже четыре недели, как я в тюрьме, и Биль знал это, но он не слишком спешил, видно, со своим посещением. Если бы я был на его месте, я прибежал бы при первой малейшей возможности.
Я попытался написать ему письмо. Портер был значительным лицом в тюрьме. Прежде чем поступить в Остинский банк, он служил в аптеке в Гринсборо. Этот факт доставил ему завидный пост заведующего аптекой при тюремной больнице. Немало привилегий смягчали горечь его тюремной жизни: у него была хорошая постель, приличная пища, к тому же он пользовался сравнительной свободой. Почему же он так долго откладывал свой визит ко мне?
Я знал, что он очень занят, знал также, что только самая крайняя необходимость могла заставить его просить какого-нибудь одолжения у стражника: до того сильно страдало его самолюбие от малейшего отказа со стороны этих людей, стоявших настолько ниже его. Быть может, он просто ждал удобного случая повидаться со мною, не прибегая к этому унижению?
В те дни я еще не понимал так хорошо Биля Портера, как научился понимать его позже… Теперь я знаю причину долгого промедления. Я чувствую всю горечь тяжкого унижения, которое пришлось испытать О. Генри в тот день, когда он стоял у моей решетки, такой же каторжник, как и я. Портер знал, как глубоко я его уважаю. Он скрывал от меня свое прошлое, и гордость его потерпела глубокую рану от необходимости встретиться со мною не в роли джентльмена, как прежде, а сотоварища по заключению.
Меня перевели в четвертый разряд, нарядили в белую одежду с черными поперечными полосами, записали в кузнечную команду и отправили в мастерские, где выделывались замки, болты и засовы.
Лишение свободы, одиночество, жестокая дисциплина совершенно убили во мне бодрость. Я не получал ни от кого вестей. Никому не позволяли навещать меня. Газеты, книги, посещение друзей — всего этого меня лишили.
Тогда я притворился больным, чтобы перемолвиться хоть одним словом с Портером.
Врач мерил мне температуру. Биль вышел из конторы, где писались рецепты, но ему не разрешили говорить со мною. С меня достаточно было, однако, его взгляда, полного горечи, отчаяния и беспокойства. Он кивнул мне головой и вышел из комнаты. Тогда я понял, что все попытки его кончились неудачей, что он бессилен помочь мне.
Я вновь вернулся к своей работе. Это самый тяжелый труд в тюрьме. Частные подрядчики платят правительству около тридцати центов в день за наем рабочей силы. Если заданная работа не кончена к сроку, арестанта запирают в наказание в одиночку. Маленького Джима, негра, два раза за три дня пытали водой.
Для этой пытки берется рукав с маленьким краном, четверть вершка в диаметре, и струю воды с ужасающей силой направляют прямо на арестанта. Голова его крепко привязана, и струя воды, режущая, точно сталь, бьет прямо в глаза, в лицо, в ноздри несчастного. Сильное давление заставляет его открыть рот; быстрым, неудержимым потоком врывается вода в его горло и разрывает желудок на части. Ни один человек не может выжить после двух таких пыток.
Маленький Джим прошел однажды утром мимо моей скамьи.
— Мистер Эль, они опять мучили Маленького Джима водой, — прошептал он, сделал еще один шаг, затем упал на пол, и кровь алым фонтаном забила у него изо рта. Прежде чем его успели доставить в больницу, он уже скончался.
Это совсем доконало меня. Я потерял всякую надежду, всякое желание бороться, но тут Портер спас меня.
По «воздушной почте» он послал мне весточку. Она переходила от одного заключенного к другому, пока мне не шепнули тихонько на ухо:
«Не теряйте надежды, я вас не забываю. В тюрьме новый начальник».
Я все еще работал в кузнечной мастерской. Дежурный стражник подошел к моей скамье и тихонько вызвал меня. Есть что-то злобно-зловещее в заглушённых голосах и бесшумной поступи обитателей тюрьмы. Не говоря ни слова, не зная даже, куда меня ведут, я последовал за ним. Когда я подходил с ним к вещевому складу, я знал уже, что меня повысили в разряде.
— Сможете вы сыграть соло на тромбоне в будущее воскресенье? — спросил меня стражник. — Вы займете свое прежнее место в оркестре.
Музыканты довольно редкое явление в тюрьме. Я занимал одно из первых мест в оркестре до того, как меня засадили в одиночную камеру.
В воскресенье новый начальник тюрьмы должен был публично вступить в исполнение своих обязанностей. При этом должно было присутствовать несколько сот приглашенных. Новый начальник должен был произнести речь перед 1700 заключенными, а тюремный оркестр должен был украсить торжество музыкой.
Когда я проходил через канцелярию капеллана, направляясь в библиотеку, где должен был собраться весь состав оркестра, чтобы оттуда уже отправиться к кафедре оратора, в дверях я наткнулся на Портера. Он держался, как и всегда, с чувством полного достоинства, но на лице его ясно отражалось уныние, почти отчаяние. Он обратился ко мне.
— Полковник, вы теперь лучше выглядите. Благодарю бога, что им понадобилось это соло на тромбоне! — Он понизил голос, и так слегка заикающийся и тихий. — Мне кажется, дружище, что вас обуяло религиозное рвение? В канцелярии капеллана есть вакансия. Как вы думаете, вы сумеете молиться?
Я не знаю, что наполнило меня большей радостью — надежда ли покинуть мастерскую или же уверенность, что это именно Портер добился моего возвращения в оркестр и что он остался мне так же верен, как был бы и я по отношению к нему при подобных обстоятельствах.
— Молиться? Черт подери, Биль… ну, конечно, я могу молиться, если только это освободит меня от мастерской.
Как часто мы молились только ради того, чтобы избавиться от работы! Биль улыбнулся:
— Не думайте никогда, полковник, что я могу хотя на минуту забыть о вас. Верьте, каждый раз, когда до меня доносятся вопли этих несчастных, которых истязают в подвале, я вспоминаю о вас.
Я взглянул на Портера, изумленный сильным волнением, которое слышалось в его голосе. Губы его задрожали, и, казалось, серая тень легла на его лицо.
— Я не вынесу этого кошмара, — промолвил он.