Салли была южанка, и в жилах ее текла горячая мстительная кровь истинной уроженки Кентукки. Ее история взволновала меня больше всех ужасов, о которых я слышал в тюрьме. Я вполне понимал смертельную ярость, которая овладела девушкой, когда этот негодяй оттолкнул ее. Я отправился в канцелярию начальника и выложил ему все.
— Когда я слышу подобные вещи, мне хочется без оглядки бежать из этого проклятого места, — часто говаривал Дэрби, которому и без того было всегда невыносимо тяжко присутствовать при казнях осужденных. — Надо же кому-нибудь торчать здесь. Кажется, я хорошо исполняю свое дело.
Дэрби сказал, Что он постарается добиться помилования. И оно несомненно было бы подписано на основании его поручительства, если бы о том не прослышала семья убитого. Им мало было зла, которое принес уже их негодяй сын. Они начали действовать и всячески чернить Салли, пока не добились своего. Прошение о помиловании отклонили.
Всякий раз, как я слышал в церкви ее голос, — этот поток золотых звуков, лившийся сверху из женского яруса, — мне казалось, будто меня колют кинжалами.
Этот рассказ показался мне достойным таланта Биля Портера, и на следующий день я передал ему историю Салли. Биль выслушал ее довольно равнодушно, некогда я кончил, он спокойно обернулся к Рэйдлеру:
— Я принес вам коробку сигар.
Его несокрушимая холодность привела меня в ярость. Я сердито повернулся к нему спиной, чувствуя себя оскорбленным. Я хотел, чтобы Портер написал рассказ о Салли и заставил бы мир содрогнуться от ужаса, а вместо этого я убедился, что слова мои не произвели на него ни малейшего впечатления. В это время мои вкусы целиком склонялись к мелодраме, и я не мог понять более тонкой разборчивости Портера.
У него были определенные теории относительно цели, которой должен удовлетворять маленький рассказ. Мы часто спорили с ним об этом. Теперь мне показалось, что он сам сознательно отказывается от осуществления своих идей.
— Маленький рассказ, — говорил он, — может иметь огромное воспитательное значение. В нем должны сочетаться юмор и глубокое чувство. Он должен разрушать предрассудки, объясняя их. Я хочу ввести в гостиные «всемогущих» — павших и отверженных и при этом обеспечить им там радушный прием. Мир нуждается только еще в капельке сострадания. Я хочу, чтобы наши четыреста побывали в шкуре четырех миллионов.
Портер говорил это задолго перед тем, как он написал первый рассказ из сборника «Четыре миллиона».
— Но ведь в истории Салли трепещет живое человеческое сердце. Неужели вы этого не чувствуете?
— Полковник, оно бьется слишком громко, — зевнул Портер. — Все это чересчур банально.
— В таком случае и вся жизнь чересчур банальна! — вспылил я. — Для того-то и существуют таланты: вы должны взять пошлое и обыденное и претворить его в жизнь так, чтобы наша старая, дряблая плоть загорелась новым огнем!
Я в те дни тоже писал рассказы, и у меня были свои методы и теории. Они, впрочем, бесследно испарялись, как только я пытался передать их чернилами на бумаге.
Бесполезно было пытаться вовлечь Портера в беседу, когда он не желал этого. Если какой-нибудь предмет не привлекал его внимания сразу, то это значило — и навсегда. Никакие убеждения на него не действовали. Мельчайшая деталь иногда целиком поглощала его и вызывала в нем прилив вдохновения. А в другой раз, когда на глазах его разыгрывалась настоящая драма, он равнодушно проходил мимо нее. Я хорошо знал в нем эту черту. Но на этот раз в меня вселился бес упорства.
— У Салли лицо Дианы, — сказал я.
— А когда вы встречались с этой богиней, полковник? — Портер шутил, сосредоточенно стряхивая полоску пыли, приставшей к его рукаву. — С меня достаточно арестантских штанов, а уж от этих арестантских юбок увольте.
Прошло несколько лет. Я увидел, как этот самый человек, обходя притоны Нью-Йорка, оказывал всем женщинам, как бы низко они ни стояли, самое изысканное внимание. Однажды он на моих глазах отнесся к одной старой ведьме с рыцарством, достойным настоящей королевы.
Его равнодушие к Салли было исключением. Если бы Портер увидел бедняжку и поговорил с ней, она, я уверен, сумела бы растрогать его.
Портер заметил, что я глубоко уязвлен, и с той чарующей мягкостью, которая являлась его особенностью, подошел ко мне, чтобы снова привлечь к себе мое сердце.
— Пожалуйста, полковник, перестаньте дуться. Вы не поняли меня. Я совсем не думал о Салли сегодня вечером. Мои мысли были далеко, — засмеялся он. — Там, в Мексике, быть может, где лежит ваша беспечная роскошная долина и где мы могли быть так счастливы… Полковник! — Лицо Портера озарилось юмористической усмешкой. — Как вы думаете, удалось бы нам выколотить те семь тысяч долларов, которые вы заплатили за нее? Мне бы очень пригодился сейчас небольшой капиталец.
Немногие могли устоять против захватывающей привлекательности Биля Портера, когда он желал быть привлекательным. Как только он заговорил, я понял, что его гложет какое-то тайное горе. Портер много потрудился над одним рассказом, и Билли Рэйдлер отослал его обычным порядком. Рассказ вернулся. Портер шутил по этому поводу.
— Заурядный редактор, — говорил он, — никогда не узнает хлопушки, пока она не разорвется и пока он не услышит шума… Это шайка невежд. Будь они прокляты!
Портер прочел свой рассказ Билли и мне, и мы отправили его с сердечным ликованием. Мы были уверены, что мир должен будет признать Портера так же, как сделали это мы.
— Единственное, что меня огорчает, это напрасная трата марок, которые Билли вынужден был украсть у казны, чтобы отослать рукописи. Это может испортить репутацию служебного персонала каторжной тюрьмы в Огайо, — заметил Портер, но, несмотря на шутливый тон, он был явно разочарован. Возвращение рукописи ни сколько не поколебало его веры в себя, но пробудило в нем опасение насчет будущего.
— Я не хотел бы быть нищим, полковник, — часто говорил он, — а ведь перо единственный капитал, на который я могу рассчитывать. Я постоянно плачу за него налоги. И я хотел бы собрать хоть немного дивиденда.
Этот самый рассказ принес свой дивиденд позднее. Портер подправил его в нескольких местах, и он имел большой успех.
— Я объясню вам, почему Салли не заинтересовала меня, — сказал он, возвращаясь к прежней теме с внезапностью, которая поразила меня. — Ей живется здесь гораздо лучше, чем жилось бы по ту сторону этих стен. Я знаю, что это место проклято, но что может ждать в мире девушку с прошлым Салли? О чем вы думаете, полковник, когда вы собираетесь извлечь ее отсюда? Разве вы не понимаете, что там ее тотчас же втопчут в грязь?
Приблизительно то же самое сказала мне Салли, — когда я сам, очутившись на свободе, попытался добиться для нее помилования. Я отправился в тюрьму навестить ее.
— О мистер Дженнингс! — Лицо ее за время моего отсутствия сильно осунулось и приобрело какую-то особенную прозрачную белизну, придававшую ей что-то неземное, духовное. — Не тревожьтесь обо мне. Я погибшее существо. Вы сами это знаете. Неужели вы думаете, что они дадут мне возможность выкарабкаться? Ведь я дурная женщина. У меня был ребенок, на что я не имела никакого права, а разве свет прощает когда-нибудь такое преступление? Оставьте меня здесь. Я конченый человек. Для меня нет прощенья на земле.
Портеру оставалось отбыть в тюрьме меньше года. Он уже строил планы относительно своего возвращения в свободный мир.
Для меня в то время этот вопрос не существовал. Я был приговорен к пожизненному заключению. Но я чувствовал, что за этими стенами над головой его будет постоянно висеть обнаженный меч. Страх перед тем, что его прошлое может обнаружиться, уже заранее преследовал его и почти трагически отравлял ему жизнь.
— Когда я выйду отсюда, я схороню имя Биля Портера в безднах забвения. Никто не узнает, что тюрьма в Огайо когда-либо снабжала меня кровом и пищей. Я не желаю и не могу выносить косых взглядов и подозрительного вынюхивания этих невежественных человеческих псов.
В эти дни Портер казался мне загадкой. Его настроение совершенно не поддавалось учету. От природы это был самый мягкий и терпимый из людей, а между тем он разражался иногда таким потоком брани в адрес человечества, какого можно было ожидать лишь от сердца, отягченного глубоким презрением и ненавистью к своим ближним. Я только позднее научился понимать его. Он любил людей и ненавидел их низость.
Лишь принадлежность к братству честных давала безусловное право на его дружбу. Портер одинаково охотно выбирал себе товарищей в трущобах и в гостиных. Он был аристократ по культуре и темпераменту, но этот аристократизм не считался с материальными верительными грамотами общества.
Деньги, красивое платье, положение не могли ослепить его. Он не переносил снобизма или лицемерия. Он любил встречаться с людьми и охотно сходился с ними, но не с их платьями или с их банковскими счетами. Он узнавал равного в человеке, покрытом лохмотьями, и чуял низшего под оболочкой роскоши, великолепной одежды и тонкого белья.
В своих отношениях с людьми Портер всегда считался прежде всего с их основными свойствами. Он проникал под кожу. Поэтому он и насмехался так над общепринятыми мерилами оценки мужчин и женщин. Он отвергал те жалкие условности, на которых ограниченные существа основывают свой предполагаемый престиж.
— Полковник, — насмехался он, — я могу гордиться своей родословной. Она насчитывает тысячи тысяч лет. Я могу проследить ее до Адама. Хотелось бы мне встретить человека, семейное древо которого не имело бы корней в саду Эдема. Вот было бы необычайное существо — нечто вроде самопроизвольного создания. Эх, полковник, если бы эти наиболее родовитые семьи могли заглянуть достаточно далеко назад, они увидели бы, как их несчастные, жалкие прародители барахтались некогда в. морской тине.
Одна мысль о том, что кто-нибудь из этих потомков тины может посмотреть на него сверху вниз, казалась ему невыносимой. Он чувствовал себя равным всякому. Его пылкая, гордая независимость не позволяла ему примириться ни с чьим покровительством.
— Я не хочу быть кому-нибудь обязанным. Выйдя отсюда, я стану действовать свободно и смело. Никто не смеет держать надо мной дубину как над бывшим каторжником. Да, другие говорили то же самое (я чувствовал, что словам Портера не хватает твердости), и все-таки находился кто-нибудь, чтобы травить их. От этого не уйдешь. Если обнаружат, что ты был некогда «номером», твоя игра проиграна. — Портер откинулся назад, раздраженный и негодующий оттого, что внутренне ему приходится защищаться. — Единственный способ выиграть заключается в том, чтобы скрыть свое прошлое.
— Вы чувствуете себя здесь не совсем в своей стихии, Биль? — спросил я его однажды.
— Приблизительно так же уютно и приятно, как муха в объятиях паука. Неужели вы думаете, что общество станет хоть сколько-нибудь лучше оттого, что несколько тысяч человек посадили за решетку? Если бы мы имели возможность отобрать «несколько тысяч» истинно достойных людей, общество, несомненно, выиграло бы от этого. Я ничего не имел бы против тюрем, если бы туда попадали только отъявленные негодяи. Но это не в наших силах. Люди, которые убивают легионы себе подобных и воруют семизначными цифрами, слишком великолепны в своей преступности, чтобы трусливое око законности и порядка могло изобличить их. Но люди вроде вас… ну, впрочем, вы-то получили по заслугам.
Портер закончил свои рассуждения шуткой. Он любил поболтать, даже несмотря на то, что сидел уже почти три года. Но он не любил говорить о тюремных делах. Его равнодушие в этом вопросе до такой степени раздражало меня, что я никогда не пропускал случая кольнуть его.
— В тюрьме и деньги и жизнь пропадают зря. Подумайте только, сколько энергии убивается здесь. При другой системе можно было бы карать преступников, не обращая их, однако, в париев.
— Полковник, вы фантазер! Какую еще тюрьму четвертого измерения вы желали бы увидать здесь на земле?
— Я не стал бы швырять людей в свинарник и надеяться, что они выйдут оттуда очищенными. Ни одно государство не должно позволять себе роскоши содержать рассадники преступности и вырождения. А современные тюрьмы являются именно такими рассадниками. Людей отрывают от их семей. Их заключают в позорные, унизительные клетки, санитарные условия которых привели бы в ужас уважающую себя свинью. Их заставляют пресмыкаться перед грубыми тюремщиками… Что же удивительного, если, выходя отсюда, они больше походят на зверей, чем на людей? Они отрезаны от всего, что» облагораживает и возвышает душу. А между тем все ждут, чтобы они вышли исправившимися.
— Свет очень не логичен, — возразил Портер. Он откинулся на высоком стуле, затем потянулся к письменному столу, взял журнал и начал читать.
— Выйдя отсюда, вы сможете вынести все это на суд общества. С вашим талантом вы без труда сокрушите существующую систему.
— Ничего подобного я не сделаю.