60831.fb2 С солнцем в крови - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

С солнцем в крови - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Виктор Чалмаев

"С солнцем в крови"

Это, знаете ли, страшно хорошо

быть рожденным с солнцем в крови...

А.М.Горький

...Есть несколько устойчивых географических, природных и - что более важно - жизненно-философских координат, своеобразных нерушимых знаков в художественном мире Сергея Николаевича Сергеева-Ценского, одного из замечательных русских реалистов XX века. Знаки эти как бы указывают на близкую и самую "желанную" атмосферу для раздумий и догадок писателя о сущности изменчивой жизни.

Прежде всего - это солнце... Оно - непременно южное, не то, что на Севере "неохотно и несмело... смотрит на поля" (Тютчев), - сияет над его художественным миром. И море - тоже не свинцово-серое, не холодное, а лазурное, с "поющими", теплыми волнами... Ночью волны эти "рассыпаются" на веслах светящимися, фосфоресцирующими потоками.

Ему нужен был юг - блаженный, полуденный край России! Здесь всюду простор, здесь глаз натыкается разве что на белых чаек, качающихся на волнах, словно их "припаяло к воде". Здесь высятся маяки в розоватом на рассвете тумане, отслоившемся от гор. Образ русской Таврии, мелодию открытой крымской красоты в звучном пейзаже Сергеева-Ценского "развивают", как резкие созвучия, иссиня-черные веретена кипарисов, что ввинчиваются в струящийся зной полдня. Звучат в этом оркестре и охристо-желтые скаты гор, и сухая жара, что хватает землю крепкой хваткой, и все сложное "взаимодействие" моря и солнца. Особенно на заре, когда... "по морю стрельнула вдоль дальнего берега золотистая стрелка - вот-вот позолотеет сразу все море" (здесь и далее выделено мной. - В.Ч.). Это нерасторжимое единство ветра, моря, солнца, простора, заставляющее забыть о холодном небосклоне Севера, о чародейке-Зиме. Это полнозвучие словно погружает Сергеева-Ценского в особое состояние тютчевского волшебного сна, когда

Окликалися ветры и пели валы.

Я в хаосе звуков лежал оглушен,

Но над хаосом звуков носился мой сон,

Болезненно-яркий, волшебно-немой,

Он веял легко над гремящею тьмой...

("Сон на море")

Море и крымские берега стали такой естественной декорацией к созданной Сергеевым-Ценским эпопее "Севастопольская страда" - летописи осады "русской Трои", Севастополя, и к повести "Синопский бой", и к романам многотомной эпопеи "Преображение России", что критики, современники писателя, порой говорили даже о... "веянии античного, боспорского жизнеощущения" в "крымской поэзии света" Ценского. О том, что у него "мир - это движение световых частиц". И наконец, о том, что "Ценский идет к солнцу, как шли к нему аргонавты"...

Кажется, писатель и жил-то вечно в одной Алуште. И почти невозможно вписать фигуру этого "аргонавта" с запорожскими усами в изначальные "рамки" его жизни - в степные дали Тамбовщины, в то село Преображенское, где он в 1875 году родился; в тихие украинские ночи Глухова, где он, будущий "властелин словесных тайн" (Горький), окончил учительский институт... Лишь ставшая естественной добавка к фамилии - "Ценский" (название главной "текучей воды" среди родных тамбовских черноземов - речки Цны - возвращала к истокам незаурядной писательской биографии, на ту землю, где учительствовал в земской школе отец писателя, кстати участник обороны Севастополя в 1854-1855 годах.

Назад, к началу лет своих, будущего создателя "Преображения России" возвращало очень многое. И хотя, прежде чем поселиться в Алуште (в 1906 году), в своей писательской мастерской, пришлось ему долго учительствовать в Киевском, Харьковском, Одесском, Московском и Рижском учебных округах, преподавать и физику, и естествознание, и математику, и анатомию, и - не без особого удовольствия - рисование с натуры, и черчение, он не забывал полей своего детства. Он любил хотя бы мысленно пробегать, чуть воспарив душой, по этим русским полям... Равнина, огражденная спокойными реками, затаившими в глубине небыстрое свое течение, рождала в нем ощущение бесконечности жизни, говорила о мощи неразвернувшихся сил, пробуждала ожидания.

Томителен российский уездный быт, раздражает его вялое "потребление дней", много дрязг, но кто, родившийся здесь, не испытывал, проезжая через эту однообразную равнину, которая поистине "ровнем-гладнем разметнулась на полсвета" (Гоголь), обостренного чувства родства со всем, что жило и живет на ней, жажды вновь видеть эти дали?

В самом конце XIX столетия Сергеев-Ценский отбывал воинскую повинность и получил чин прапорщика запаса. В этом же чине будущий автор "Воинского начальника", "Медвежонка" и "Бабаева" призывался в армию во время русско-японской войны...

К тому моменту, когда писателя вынесло из тревожных сумерек российской провинции в солнечную Алушту - на целых пятьдесят два года! - в собственную творческую мастерскую, он глубоко знал провинциальный, особенно уездный, и армейский, отчасти монастырский быт, знал нужды и беды угасающего усадебного дворянства и крестьян в развалившейся общине. Знал быт уездных врачей, мелких чиновников, офицеров, дуреющих в своих кочевьях по военным городкам и от скуки донашивающих романтические одежды то Грушницкого, то чеховского Соленого из "Трех сестер". Он понимал и "Русь бродячую" - неприкаянных босяков, "нищебродов", живописных гуляк поденщиков, набитых всяческими житейскими познаниями. "Вместе с Ильей Ильичом Обломовым я готов повторять: "Трогает жизнь, - везде достает!" - шутливо говорил Сергеев-Ценский об этом "трогающем", незаметно обступающем воздействии жизни, о возникшем в пространстве своей памяти богатстве всяческих "прикосновений", "замет", впечатлений.

Когда-то кольцовский косарь, выйдя в степь раздольную, что расстилается ковыль-травой, говорил:

Широко ты, степь,

Пораскинулась,

К морю Черному

Понадвинулась!

Эта понадвинувшаяся в XX веке на Крым, на Новороссию, степь, а точнее говоря, многоукладная Россия - вообще-то она "двигалась" сюда, к теплым морям, еще со времен Петра Великого! - не покидала никогда мысли и чувства Сергеева-Ценского. Она была всегда перед его глазами, всегда - "на слуху", она утяжеляла, "заземляла" его восторженные грезы и томления, создавала в его рассказах и романах чудесную пересечку разнородных радостей, тревог.

В этом легко убедиться, читая, скажем, небольшое произведение - поэму "Неторопливое солнце" (1911).

С одной стороны, в поэме сам автор - тридцатишестилетний богатырь Сергеев-Ценский, с утонченной душой эстета, страстно одержимый всеобщей для времени Блока и Рахманинова жаждой одухотворить мир, стремлением "безумно жить" (Блок), зовет читателя на "орлиные" высоты:

"Сядьте здесь, на большой высоте над морем, избочите голову, как это делают птицы... пусть будет только светлое яркое море перед вами и вы, и на море вон один, вон другой, вон третий, точно в другом мире - так далеко, как лебеди белые, белеют баркасы-парусники. Крикните им вдруг: "Эй, кораблики!" Громче кричите: "Эй, кораблики! Вы куда это плывете, кораблики?" Пусть они выплыли из какой-нибудь зачарованной страны, пусть плывут они в страны, совсем неслыханные, пусть паруса у них вечные, мачты вечные, матросы вечные... Пусть не будет хотя бы для них одних так обидно мала земля... "Эй, кораблики!"

Это вдохновение человека, возмущенного "теснотой" удушливых подземелий обыденщины. Призыв этот родствен мечте чеховских сестер о выдуманной Москве! Еще немного, кажется, продлить эти звуки по высоте, сделать бесплотнее поступь повествования, почти уже "бегущего по волнам", и улетишь за край русской земли... Возникнет зачарованная, неслыханная страна "Гринландия" Александра Грина!..

Но вдруг, с другой стороны, рядом с воздушной грезой и не менее внятно зазвучит в поэме рассказ обычного печника Федора - земляка писателя. Полет фантазии продолжается, но опасность рабства у выдуманных образов исчезает. Словно распечатан уголок уездного быта, вдруг пахнет таким по-лесковски живописным... И открывается иная - теплая, черноземная даль:

"Я Моршанского уезду... Город Моршанский знаешь? Не знаешь, а у нас там собор знаменитый. Собор у нас там - вы-со-та!.. Его ведь выше Ивана Великого купцы наши умудрили возвесть; туды-сюды - хвать запрещение: выше Ивана Великого не смей! Так его и сгадили весь план, купол обкорнали, весь, и венциальные окна - ни к чему по четыре с половиной аршина, а их по двенадцати надо было аршинов: четыре сажня, ты то пойми!.. У нас дьякон там был, Краснопевцев, - как хватит "Многая лета", так и стекла вон. Ну, конечно, во всю силу голоса ему воспрещали..."

Тамбовские черноземы надышали в грудь Сергеева-Ценского столько здоровья и силы, что он, поэт и прозаик, никогда не укладывался ни в бесплотные часто схемы поэтики символизма, ни в жестко логический канон талантливой драматургии своего друга Леонида Андреева. Интонации и напевы, говорящие о мощи, о земном плодородии таланта, теплота и яркость словесных красок, запахи тамбовских осенних садов, ощутимые в слове, даже привычка щедро "гнать слова стадами" и неуловимое искусство одомашнивать в фантазиях античного Пана, превращая его в "добродушного лохматого русского лешего, со свирелью в коричневых лапах", - все это рождалось в художнике благодаря неразрывной связи с понадвинувшейся на Черное море южнорусской степью, печалью и силой полей.

Это о себе, выходце из края лоснящихся и дымящихся от тайной силы земных пластов, из края, где конопля душной стеной опоясывала села, сказал он в "Лесной топи":

"Земля всосалась в него в те жутко колдовские весенние дни, когда подымают ярину для посева и когда, щедрая, она бросает в воздух свою силу в виде струистого синего пара, и в те пряные летние дни, когда цветут хлеба целомудренно-незаметными зелеными цветами. Тогда она вошла и на всю жизнь одни и те же замесили в нем густые и степенные, простые мысли, такие же простые, как комья чернозема..."

* * *

Степенные мысли и здоровые жизнеощущения в Сергееве-Ценском, типичном интеллигенте из низовой России, утверждали себя, обнаруживали несокрушимую силу всхожести в катастрофически тревожное время - время русско-японской войны, революции 1905 года, "распутинщины" и либерального ренегатства.

Безвременье! Рвались или истончались до предела животворные нити многих гуманистических традиций. Хотя живы были - к моменту творческого дебюта Сергеева-Ценского - и Л.Н.Толстой, и А.П.Чехов. Обнаруживались - в творчестве многих символистов - неустранимые противоречия между души высокими порывами и воплощением, извращавшим их.

Не менее кричащие противоречия - на иной основе! - обозначились и в творчестве самого Л.Н.Толстого. С глубокой грустью писал М.В.Нестеров в 1906 году, побывав в Ясной Поляне, о резком несоответствии своему времени "толстовщины", игры в проповедничество: "Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, "блуд мысли", погубило слабых сердцем и умом... Он же, "как некий бог", не ведая своей силы, заманивая слабых; оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах..."

Утрата подлинной народности, замена ее мотивами "раскаяния" перед мужиком, испуг перед застойностью быта, перед чеховским "оврагом" провинции, выливавшийся в поиск "путей к невозможному" (А.Белый), капитуляция перед силой вещей, утрата исторического оптимизма... и наконец, процесс "разрушения личности" (его отметил Горький) - характерные черты того времени.

Все это, наряду с мучительным движением художественной мысли тех лет, Сергеев-Ценский, учитель из провинции, должен был осмыслить, оценить. Долгое время - без наставников.

...Известно, что первым профессиональным писателем, которого встретил Сергеев-Ценский, был приехавший в Алушту (после высылки из Балаклавы) осенью 1906 года Александр Куприн. До этой встречи молодой Сергеев-Ценский посылал по почте свои произведения в журналы "Русская мысль", "Мир божий", "Современный мир", "Образование", "Журнал для всех", "Новый путь" и не бывал ни в одной редакции.

"Поединок" (1905) Куприна, с беспощадной правдивостью раскрывший механизм оболванивания, обезличивания людей из народа в царской армии, поставил этого писателя в ряды выдающихся мастеров реализма, "изящных формовщиков слова и знатоков пластики" (Горький). Падение Порт-Артура, пролог капитуляции царизма, разгром русской эскадры в Цусимском проливе обостряли интерес к купринской армейской повести. И к его рассказу "Штабс-капитан Рыбников" (1906).

Преувеличивать значение этих коротких встреч для Сергеева-Ценского, видимо, не следует. Встретил он Куприна в не лучшую для того минуту. Роман "Нищие", задуманный Куприным как продолжение "Поединка", у него не ладился. Отношение Куприна к Горькому, от которого в "Поединке" "все смелое и буйное" (из письма А.Куприна М.Горькому от 5 мая 1905 года), в это время менялось... И менялось, судя по замыслу неосуществленной юмористической поэмы Куприна о Горьком, "великом полиглоте", пустившемся "в заморские края" ("Путешествие русского за границу"), явно в худшую сторону. Да и спутник (а часто и говорливый собутыльник) Куприна поэт А.Рославлев, человек богемного склада, правда талантливый стилизатор под церковно-духовную литературу ("Сказ о пчелке - божьей работнице", "Сказ о солнцевом Ратае"), автор известной и ныне песни "Над полями да над чистыми", скорее уводил их беседы от "темы Горького", чем приближал к ней. А Горький, может быть, всего острее интересовал тогда Сергеева-Ценского!

И все же Куприн, художник из "созвездия Большого Максима" (как говорили о писателях круга Горького), для Сергеева-Ценского - автора сборника стихов "Думы и грезы" (1901), стихотворений в прозе "Тундра" (1903), "Верю!" (1904), "Взмах крыльев" (1904), большой повести "Сад" (1905) - был в то время поистине "маяком в тумане". В одиночку, в глуши русской провинции "определяться в событиях", общественных и литературных, нелегко. Куприн это и начало прямого пути Сергеева-Ценского в Петербург, к издателям... Это и ясное понимание того, чем стали в Москве горьковские "Среды", объединившие в канун революции 1905 года молодых реалистов Телешова, Вересаева, Андреева, Бунина, Серафимовича, Чирикова, Скитальца, Найденова, Гусева-Оренбургского и других. Все это круг будущих друзей, частично - единоверцев Ценского.

Куприн ввел молодого прозаика в атмосферу споров и борьбы между реализмом множеством новейших течений, "штурмовавших" реализм. А вернее натурализм. Если учесть, что Сергеев-Ценский тоже не терпел плоскостного реализма, тоже рвался от плоского факта к чему-то более значительному, чем эта видимость реализма, к раскрытию сущности мира через человека, то потребность его "познать своих", опереться на опыт истинных друзей, обостренная за годы скитаний в провинции, особенно понятна. Сколько раз он натыкался там, ища души родной, не на совет, а на возмущенный окрик:

- Ты что это - лучше Пушкина захотел написать, а?

* * *

..."Лучше Пушкина" молодой поэт и прозаик - самостоятельно открывший для себя (что, конечно, было вызовом провинции, ее скуке, пошлости и обыденности!) гордую и одинокую личность в драмах норвежца Генрика Ибсена, создателя "Пер Гюнта", "Норы", "Строителя Сольнеса" и "Когда мы, мертвые, пробуждаемся"* - написать не стремился. Он даже Чехова, так близко от него, тихо побеждавшего сумрачную силу обывательщины, усредненность человеческих душ, в тот миг едва ли видел в роли учителя. В период создания "Тундры", "Маски", "Бреда", "Лесной топи", "Убийства" и других ранних рассказов-аллегорий, повестей Сергеев-Ценский не чуждался опыта символистов, искал любой опоры для орлиного взлета над обыденностью (даже в модном А.Шопенгауэре), он называл свои рассказы и повести, презирая традиционализм, то стихотворениями, то поэмами в прозе.