Весной 1939 года мама и Арсений уехали в Грузию, где он переводил грузинских поэтов. Со многими Тарковский подружился: с Симоном Чиковани, Георгием Леонидзе, во второй раз в Грузии они с мамой были в 1945 году, и та дружба продолжалась.
Пробыли в первую поездку в Грузии они недолго, когда вернулись, почти сразу уехали все вместе (меня взяли с собой) в Чечено-Ингушетию для переводов национальных поэтов. Сначала жили в столице республики — Грозном, а затем в ауле Ведено, где прожили до конца лета.
Грозный я запомнила как бело-зеленый город. Белые здания и много зелени — парки, сады. Кругом деревья и цветы. Удивила река, протекающая через город, вся в радужных пятнах. Я спросила, что это такое. Арсений мне объяснил — это нефтяные пятна, которые иногда попадают в воду. Жили мы в центре города в гостинице, в люксовом номере. Приходили поэты, которых Арсений должен был переводить (по подстрочникам). Пробыли в городе недолго и уехали в аул Ведено, ставший теперь печально известным, расположенный высоко в горах, там Арсений продолжал работу. Места удивительной красоты. Сообщение с Ведено было автобусное. Многие из Грозного ездили на отдых в этот аул. Поселили нас в доме потомка Шамиля, их национального героя, хозяина звали Нурид. В его доме нам предоставили две комнаты. При доме был огромный сад, кроме плодовых деревьев и многих других росла трава такой высоты, что, пригнувшись, в ней можно было прятаться. Через сад вела тропинка, по которой спускались с горы. Из горы бил родник, а под горой текла река, стекала с гор, покрытых снегом. Поэтому была очень холодная, но прозрачная, как стекло, очень мелкая. Проплывала в ней форель, все дно было как на ладони. Арсений сделал запруду из валунов, и получился маленький бассейн. Я могла там плавать, а взрослые окунаться.
В Ведено я подружилась с девочкой Нюсей (Анной), родители ее были преподавателями, жили в Грозном. Как-то мы с Нюсей пошли купаться и увидели возницу-чеченца, который приехал к роднику, чтобы набрать воды для пионерского лагеря. Пока вода текла в бочку, а лошадь что-то меланхолично жевала, возница завел с нами разговор: «Дэвочки, вы русские?». «Да», — отвечаем мы. «Скажите сваим родитэлям, что завтра русски рэзать будим!» Я помчалась домой и с порога радостно закричала: «Мамочка, завтра русских резать будут!» Мама с удивлением посмотрела на меня и сказала: «И чего же ты радуешься, дурочка?» Видимо, мама не разделяла моих романтических представлений об этом как о приключении. Но, слава Богу, никого не резали. Хотя кровная месть продолжала там существовать, и Нурид много об этом рассказывал, как это тянется через много поколений. Но к нам относились хорошо, с уважением, знали, что Арсений переводит их поэтов.
Маму иногда принимали за мою старшую сестру. У мамы были длинные густые каштановые волосы, и она часто заплетала их в косу, чтобы не возиться с прической, и выглядела совсем юной. Как-то молодой чеченец спросил меня: «Где твоя красивая сестра?». Я сначала даже не поняла, о ком спрашивает, удивилась. Красивая или нет, об этом я не думала, просто для меня она была моя мама. И я, строго глядя на него, сказала: «Это моя мама!».
Арсений, вспоминая о лете в Ведено, позже написал стихи о маме.
«Светло-студеные воды» — прозрачная холодная вода со снежных гор. «Сторукий Бог ручьев» — лучи солнца, под которыми тают снега и дают начало горным рекам.
С Арсением мы часто играли в «картинную галерею». Выглядело это так: я в любом узоре на обоях, будь это растительный или геометрический орнамент или просто пятно, видела какие-то лица или силуэты людей и животных и контуром на бумаге их рисовала. Арсений этому контуру придавал «плоть» и делал это в цвете. Получалось интересно. Арсений говорил, что мы соавторы, и я была очень горда этим.
Как-то мы решили совершить «восхождение» на гору напротив аула через реку. Гора в лучах солнца была такой заманчивой, переливаясь красками от нежно-изумрудного до темно-зеленого, как бархатная. Нам она казалась не очень далекой. Хозяин предупредил, что это обманчивое впечатление, нужно выйти очень рано и тогда только к вечеру вернемся. Ранним утром двинулись к горе. С нами пошла Нюся со своими родителями. Запаслись водой, едой. Утро было чудесное. За все лето я не вспоминаю ни одного дождя. Все время сияло солнце. Перешли речку вброд и двинулись к горе, чем дольше шли, тем дальше она «отодвигалась». Наконец, дошли и начали подниматься по дороге, которая шла через лес. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Так прошло часа четыре. Порядком устав, решили сделать привал, поели и совсем расслабились. Дальше идти никто не хотел, — такая красота кругом, воздух упоительный, — не надышишься. Арсений сказал, что он все-таки хочет добраться до вершины. Я захотела идти с ним. Тропинка еще была, но становилась чуть заметной. Так мы с ним шли еще часа два, наконец тропинка закончилась, и мы лезли, как «альпинисты», хватаясь за кусты или продираясь сквозь них. То я цеплялась за какие-то коряги, то Арсений подавал мне руку и подтягивал вверх. Наконец, я выдохлась и сказала, что дальше карабкаться не буду. Буду здесь сидеть и ждать его. Он полез дальше. Прошло, наверное, минут сорок, прежде чем Арсений появился. Очень бледный, с охапкой цветов в руках. Таких цветов я никогда не видела. Огромные чашечки ярко-красного цвета, по форме напоминающие мак, а величиной с мужской кулак, с очень сильным запахом. Арсений сказал, что до макушки горы оставалось совсем немного. Когда он вышел на вершину горы, увидел огромный луг, весь в этих цветах. Удивительная открывалась панорама. Совсем рядом стояли горы, покрытые снегом, даже больно было смотреть. Солнце отражалось, как в зеркале. Он лег среди этих цветов и отдыхал там какое-то время. Но надо было торопиться. Мы пошли обратно, там уже наверняка начали беспокоиться — куда мы пропали? Домой мы добрались к вечеру. Арсению было плохо. Поднялась температура, головная боль, признаки отравления. То ли от разреженного воздуха на вершине горы, то ли от этих одурманивающих цветов. Но через день все прошло, врач не понадобился.
В Ведено все женщины были высокие и стройные, независимо от возраста. Мама объясняла это тем, что они носят тяжелые кувшины с водой на голове, поддерживая руками. Очень трудно подниматься с такой ношей вверх. Спина прямая, и вся фигура стремится ввысь. Кроме того, они ни минуты не знали отдыха, все время были заняты работой — по дому, в саду, с детьми. А мужчины тем временем сидели где-нибудь в тенечке в полном парадном обличии — в черкесках с газырями, перетянутые ремнями, на которых висел кинжал, ножны кинжала богато украшены серебром, в лохматых шапках, сапогах. Сидели и лениво разговаривали. Конечно, у них были чисто мужские занятия — уход за лошадьми, что-то прибить, что-то подправить, но в основном отдыхали. Ну и порядки, думала я. Хорошо, что родилась не на Кавказе. Вспоминаю красивую девушку — племянницу хозяина, лет восемнадцати, вот уж действительно была и красавица, и умница, и еще комсомолка, ее звали Патимат, училась в Грозном в институте.
Центром Ведено была так называемая Белая крепость. Свое название она получила со времен Шамиля, там он укрывался со своим войском. В этом центре была сосредоточена вся культурная жизнь. Там были кинотеатр, библиотека, поликлиника, аптека, магазины, рынок и т. д. Мама попросила Арсения сходить на базар купить арбузы и дыни, базар работал допоздна. Арбузы и дыни были очень сладкие и ароматные. Таких вкусных я нигде больше не видела. Я увязалась за Арсением, хотела там сходить в библиотеку поменять книжки и, конечно, в кино. Пришли мы в Белую крепость, поменяли книжки, сходили на базар, купили арбузы и дыни и отправились в кино. Когда мы вышли после сеанса, стало смеркаться. К нашему дому вела дорога и тропинка. Дорога была удобной, но более длинной. Тропинка была короткой, напрямую, но узкой и, самое главное, с одной стороны горы, с другой пропасть. Как бывает в южных краях, только что сумерки — и вдруг сразу ночь. Высыпали звезды. Луна то появлялась, то скрывалась в облаках. Арсений решил идти более коротким путем, мама, наверное, уже волновалась. Я с трудом поспевала за Арсением, за его широким шагом. Он посадил меня на плечи, в одной руке сумка с продуктами, другой придерживал меня, и двинулись вперед.
Вдруг в неясном свете обозначились какие-то фигуры. Мы подошли ближе. В этот момент луна показалась из-за облаков, и перед нами — трое мужчин в лохматых шапках, и один из них замахнулся на нас, и что-то сверкнуло над нашими головами, другой перехватил этот сверкнувший предмет — то ли топор, то ли кинжал, сказал с акцентом: «Это не они!».
Все произошло так мгновенно, что я не успела испугаться. Когда мы отошли от них, я подумала, что было бы с нами, если бы не вышла луна и не осветила нашу живописную группу. Если бы нам дали по голове и сбросили в пропасть?! Вряд ли могло служить утешением, что ждали не нас, мы пропали случайно! Арсений просил ничего не говорить маме. Мы эту историю рассказали ей уже в Москве.
В Ведено произошел еще такой случай. У нашего хозяина Нурида был родственник Умар-Али. Очень приятный внешне и интересный собеседник. Много волнующего рассказывал о своей жизни. Рано остался без родителей и ближайших родственников: убили кровники — люди, которые мстят за своих родных, и продолжается это из поколения в поколение. Ему было десять-одиннадцать, когда его определили в русскую школу-интернат и запретили выходить за территорию, так как его постоянно разыскивали кровники, чтобы расправиться с ним — последним из оставшихся в семье. Поэтому его часто перевозили из интерната в интернат, чтобы запутать преследователей. За что он был очень благодарен русским учителям и воспитателям, которые так тепло и заботливо к нему относились (это были двадцатые годы). Умар-Али рассказал среди многих других историй такой эпизод. Когда он жил в интернате, к нему однажды подбежал его друг и сказал: там, на мосту, тебя ждет дядя и трое его друзей. Дядя очень хочет тебя увидеть, просил к нему выйти. Но, зная, что никаких родственников у него не осталось, он не вышел, и снова пришлось менять интернат. В то время когда Умар-Али познакомился с Арсением и мамой, он занимал ответственный пост в администрации города Грозного. Он прекрасно говорил по-русски, абсолютно без акцента. Опасность преследования не закончилась, даже его домашние не знали, куда он уходит и когда вернется. Все это Умар-Али рассказывал Арсению и маме за ужином у нашего хозяина, время пролетело быстро, было далеко за полночь, когда Умар-Али заспешил домой. Его пошел провожать Нурид. Через несколько минут раздались выстрелы. Арсений и мама в ужасе — убили Умара-Али. Арсений вышел в сад узнать, что произошло. Навстречу ему шел Нурид, оказывается, стрелял он, отпугивая корову, которая повадилась ходить к ним в сад и поедать все, что ей попадалось. Так благополучно закончилась эта история, напугавшая всех.
Пока мы жили в Ведено, у меня появилась собачка, она забежала к нам в сад неизвестно откуда, никто ее не искал, никто о ней не спрашивал. Она была удивительная, очень маленькая. Сначала мы думали, что это щенок, но она была очень пропорциональная, не по-щенячьи. Оказалось, что японская порода, я называла ее Ще´нка. Очень к ней привязалась. Была она шустрая, веселенькая, с гладкой шерстью шоколадного цвета, только лапки, как ботиночки, были белые, и кончик хвостика, как кисточка, беленький. Глазки-бусинки. Просто игрушечная. Я с ней не расставалась, ходила с ней на речку, к роднику, играла с ней в саду, спать клала ее к себе на кровать в ноги, а утром, просыпаясь, видела ее на подушке, рядом со щекой. И вдруг эта Щенка пропала. Хозяйка сказала, что ее увез какой-то велосипедист. Щенка сидела у калитки, он наклонился, подхватил ее и увез. Я так была расстроена, не могла ее забыть. Мы с Арсением везде ее искали. Хозяин, видя мои терзания, привез в подарок щенка кавказской овчарки, месяцев пяти-шести. Головастый, с крупными лапами, очень забавный, цвета рыже-песочного, лохматый. Собаки эти очень крупные, умные и сильные. На них чабаны оставляют стада овец, и они надежные защитники даже от волков. Я назвала щенка Барбосом, дальше моя фантазия не шла. Потом выяснилось, что это «женщина», и Арсений назвал ее Барбукой, что по звучанию было близко, не заставлять же собаку привыкать к новой кличке.
Лето кончилось, пора было возвращаться в Москву, сначала надо было вернуться в Грозный, у Арсения там были дела, связанные с издательством. Неделю мы прожили на частной квартире, т. к. с собакой в гостиницу трудно было устроиться. Пока Арсений был занят, мы с мамой ходили в ресторан обедать, потом ходили гулять в парк с щенком, а ближе к вечеру ходили встречать Арсения. Ходили через речку с радужными кругами — по мосту. Вечерами становилось прохладно, и мама набрасывала на плечи тонкий шерстяной платок, теплый и почти невесомый — оренбургский. Мама его очень любила — хорошо защищал от холода и почти не занимал места при поездках.
Арсений, вспоминая тот период, позже напишет стихотворение «Ветер», как воспоминание о маме, о периоде жизни в Грозном перед отъездом в Москву.
Душа моя затосковала ночью.
1959
Это стихотворение ошибочно отнесено Мариной Тарковской к Марине Густавовне Фальц, как и несколько других, о которых я еще скажу. Приметы этого стихотворения настолько очевидны, что не заметить их невозможно. Например, «на цыганской масляной реке» — речь идет о речке, протекавшей через Грозный. «Цыганская — чеченская» (метафора), «масляной» — нефтяные пятна на реке. «Шатучий мост» и т. д., и «эти руки, как перед бедою». «Мы рядом шли», они рядом шли, т. к. мама была его женой. Стихотворение написано в 1952 году, а в 1951 году мамы уже не стало. Стихотворение-воспоминание. У Арсения много стихотворений, обращенных к маме, с предчувствием беды.
Арсению при отъезде из Грозного подарили кинжал в красивых ножнах, отделанных серебром. Подарил секретарь правления Союза писателей Чечено-Ингушетии — Джемалдин Яндиев. Позже этим кинжалом рубили дрова для растопки на мелкие полешки для голландской печки в нашей квартире.
Наконец, все дела закончены, и с подарками (Арсений с кинжалом, я с собакой) мы едем в Москву. Арсений заплатил за все купе, чтобы никого не подселяли. Барбука вела себя прилично, и даже проводница прониклась к ней чувствами. К концу зимы она превратилась в огромную, сильную собаку. Мы «запрягали» ее в большие деревянные сани, и она нас, человек трех-четырех детей, возила по двору. Конечно, такая собака не могла жить в городской квартире, ей нужен был простор. Позже пришлось отдать ее на дачу Лебедеву-Кумачу, известному в те времена поэту-песеннику.
В память о Барбуке осталось название супа-каши из геркулеса с мясом, который ей варили. Его называли «суп-пюре а-ля Барбука». Потом мы называли так любой суп-«размазню».
После Барбуки появилась дворняжка, которая однажды пошла за мной до самого дома. Я привела ее в квартиру. Ее накормили, выставлять на улицу было жалко. Было начало зимы и очень холодно, в Москве стояли сильные морозы — период войны с финнами 1939 года, и школы помногу дней не работали, к нашему ликованию. Собака была черная, лохматая, как медвежонок, довольно крупная. Арсений назвал ее Чангом (медвежонок). Во дворе ее звали Чайником, т. к. Чанг было непонятно. Летом мы уехали — я в детский писательский пионерлагерь, а мама с Арсением в очередную его командировку, — всего на месяц. Арсений попросил Марию Ивановну Чанга подержать у себя. Когда мы вернулись, Чанга не было. Мария Ивановна его кому-то отдала, пришел какой-то дядька и увел его.
Через какое-то время у нас снова появился щеночек. Я увидела его в нашем дворе, он ползал по обледенелому крыльцу, кто-то его выкинул. Я его подхватила и принесла домой. Был он серенький, как мышка, с гладкой шерстью и совершенно «замороженный». Поэтому он ползал, опираясь на передние лапки, а задние волочились. Мы решили, что они отморожены, парализованы, и это так и останется. Но произошло чудо, его, как наседка цыпленка, выходил Арсений. Произошло это так. Когда Арсений работал, он ходил по комнате в своем туркменском халате с курительной трубкой в руке. Взмахивал этой рукой, как будто рассекал воздух, в такт рифмам, произнося их вслух, подбирая оптимальный вариант по смыслу и звучанию. Щенок лежал в рукаве, согреваясь и покачиваясь в «пройме», как в гамаке, и, посапывая, засыпал. Так Арсений «отогрел» его. Щенок встал на лапки. Назвали его Бунькой (это была дама).
Бунькой назвали в честь Барбуки, которую мы ласково называли Барбунькой. Мы очень скучали по Барбуке. Мама и Арсений съездили на дачу к Лебедеву-Кумачу навестить Барбуку, потом мама сказала, что впечатление было тяжелое. Барбука так к ним кидалась, так ласкалась, так скулила, пытаясь облизать их лица, что выдержать это было трудно. Но и обратно взять невозможно, эти собаки не приспособлены к городской жизни.
Когда Бунька подросла и могла забраться на диван, то влезала в рукав халата, если он лежал на диване, и там спала, наверное, помнила свое «гнездо». Перед войной Бунька родила двух щенят. Когда на Москву шел налет немецких самолетов, Бунька чувствовала это часа за два. Она начинала таскать щенков по квартире, прятала их под диван и в труднодоступные места. Если она этого не делала, то можно было не беспокоиться, — налета не будет. Ни разу собачка не ошиблась. Как могла она это чувствовать?
Еще у нас в доме было две кошки — Мэри и Мур. Мэри была чистокровная «ангорка». Абсолютно белая с длинной пушистой шерстью. С разными глазами — один желтый, другой голубой — признак породистости. Была красивая и очень умная. Мур был ее сыном. Тоже абсолютно белый, но с гладкой шерстью и глазами зелеными. Видимо, папаша был не ангорским котом. Арсений назвал котенка Муром в честь гофмановского Мура — сочинителя сказок.
Вспоминаю эпизод. Зимний морозный день. Жарко натопленные печи. В квартире душно. Хочу выйти во двор, там бегают ребята. Мама не пускает. Во-первых, могу простудиться, а во-вторых, снова буду кататься, цепляясь за легковые машины крючком из железного прута, — любимое занятие ребятни нашего двора. По переулку между нашим домом и «Ленинским» сквером машины ехали не быстро, водители знали наши забавы. Мы на коньках, а иногда в валенках с калошами цеплялись за машины, коньки хорошо скользили по накатанной дороге. За этим занятием меня поймал как-то папа. Дернул больно за руку, привел домой. Втроем папа, мама и Арсений долго объясняли, как это опасно. Да, я больше так не каталась. На скверике нам залили небольшой каток, и мы туда переместились. Помню, какой был праздник, когда мои «снегурочки» отдали в мастерскую приклепать к ботинкам. До этого мы катались, привязывая коньки к валенкам, хитро прикручивая их веревками с деревянной полочкой. Был холодный день, но во дворе гуляли. Мне очень хотелось погулять, я долго хныкала, мама не отпускала. Тогда Арсений сказал, что он пойдет со мной, и стал одеваться. У него была американская кепка с «ушками». Эти ушки застегивались на кнопку наверху, а при холоде — застегивались на подбородке. Теперь такая кепка была бы «верхом моды» и «крутой», а мне показалась очень смешной, напоминала детский капор, когда ушки были под подбородком. И мне было неловко идти гулять с Арсением в таком виде, казалось, что над нами дети будут смеяться. Я перестала плакать, но и одеваться не стала. Мама сказала, обращаясь к Арсению: «Вот, видишь, она не очень-то хотела идти гулять, просто капризничала». Я не могла сказать причину, почему не пошла с Арсением, боялась их обидеть.
Вот стихи Арсения о нашем доме, о зимнем дне, о вещах, которые связали, когда он привез верблюжью шерсть из Туркмении, о собаке Чанге, которая пришла за мной в квартиру и осталась. Собака Чанг, в стихах Барбос Полканыч (Барбос — так, напомню, я называла нашу первую собаку, которая оказалась дамой — Барбукой).
1940
Хочу вернуться снова в Чечено-Ингушетию, чтобы были понятны дальнейшие события. Перед отъездом из Ведено в Грозный между Арсением и мамой произошла очень серьезная ссора, которая грозила полным разрывом. Видимо, терпение мамы уже кончилось. Причина все та же — ревность.
Я думаю о том, как надо любить Арсения, чтобы столько вытерпеть из-за его невоздержанного характера. Вытерпеть его перепады от сумасшедшей нежности до неукротимой ревности. При его безумной любви такой же безумной была и ревность. Мама всегда отличалась терпимостью к людям и доброжелательностью, считая, что даже «худой мир лучше доброй ссоры». На маму обращали внимание мужчины и женщины, где бы она ни находилась. И не только потому, что она была красива, в ней был особый шарм. Арсению это льстило, но и вызывало беспокойство, «ревность», он становился неуправляемым — неврастеником, истериком. Сам тяжело переживал такие моменты. От мамы ничего не зависело. Реально для ревности не было никаких оснований.
Арсений о том эпизоде напишет позже в стихотворении. Эти стихи Арсений не давал для публикации, они напечатаны уже после его смерти Т.А. Озерской.
Позже в письмах с фронта, вспоминая о своей беспочвенной ревности, Арсений пишет: «…А старые обиды — прости меня, не надо вспоминать, забудем о них, солнышко мое. Мне ведь твои обиды бывали больней, чем бывают больны свои. Они перегорели — и осталась любовь к тебе, а от всего, что было с нею — твой свет, ровный и мягкий…» (29.6.43). «Я не знаю, что бы я делал, если бы мы не поженились с тобой? Как одинок я был бы на свете» (6.7.43).
В Грозном страсти немного улеглись. И вот Москва. Мама была издергана Арсением, что отразилось на ее здоровье. Ночью меня разбудили голоса в соседней комнате. Голоса были взволнованные. Спросонок я не поняла, что происходит. Потом услышала, что маму нужно срочно отправить в больницу, оказывается, приехала «скорая помощь» и маму увезли. Что с ней было, я не знала. Ко мне в комнату вошел Арсений, он был очень грустный и растерянный. Сказал, чтобы я не волновалась, что мама скоро будет дома. Он сидел около меня, пока я не заснула. На следующий день мы поехали к Ивичам. Мама хотела, чтобы я была у Ивичей, пока она будет в больнице. Поехали мы днем и пробыли до вечера. Арсений собрался уходить, а нам с Сонечкой сказали — пора идти спать. Но я поняла, что остаться не смогу, хотя часто у них ночевала, наши семьи очень дружили. Мне почему-то было тревожно. Никакие уговоры на меня не действовали. Мы с Арсением стали одеваться и поехали домой. Было поздно, падал снежок, когда мы вышли из трамвая, Арсений взял меня на руки и прижался ко мне щекой. Он был какой-то совсем потерянный, я чувствовала, что ему очень плохо, в глазах его стояли слезы. Мне стало жалко его, и сердце мое повернулось к нему в тот момент. Дома он сказал, что очень рад, что я не осталась у Ивичей, ему было бы очень пусто и тяжело без мамы и меня, одному в квартире. Все дни, пока не было мамы, он был очень нежен со мной, играл, рисовал мне всякие веселые картинки и сочинял к ним рассказы. Через несколько дней мама вернулась домой. Она была подавленная, грустная, почти с нами не разговаривала. У Арсения был виноватый вид. Потом я узнала, что у мамы были преждевременные роды. Родилась девочка, прожила недолго. Тогда не умели еще «выхаживать» таких младенцев. Ей было меньше семи месяцев. Ребенка они потеряли, а так хотели, так ждали его.
Для мамы и Арсения наступил тяжелый период. Мама слишком много пережила, что не могло не отразиться на ее здоровье. Арсений очень раскаивался. Он выразил свои ощущения в стихах.
1939
Здесь и смятение, и недопонимание друг друга после пережитого, и раздражение, и горечь. Сочувствие окружающих маме и неодобрение Арсению. Осенью этого же года Арсений уехал в Ленинград по издательским делам, там заболел дифтеритом и лежал в инфекционном отделении Боткинской больницы. Мама очень волновалась, детские болезни тяжелы для взрослых. Она переживала еще и потому, что они поссорились, по той же причине — из-за ревности. Но там он один и болен. Мама уже забыла свои обиды и готова мчаться к нему. Получила известие, что ему лучше и скоро он будет дома. Она написала письмо ему в больницу, о чем он вспоминал в стихах:
Все вошло в свою колею. Страсти улеглись. Наступил 1940 год. Новый год встретили у нас. Приехали гости, было весело, и все в комнате было красиво. Арсений захотел сделать елку всю в «серебре». Все елочные игрушки — шары, игрушки и дождь — только «серебряные». Елка была под потолок и получилась очень необычная, как сказочная «ледяная» красавица. И подарки у меня были замечательные, о которых я мечтала, — двухколесный велосипед — от Арсения, японская шкатулка черного лака с тончайшими рисунками, в ней семь крохотных слоников из кости, — от мамы и Арсения, швейная детская машинка (копия настоящей), они только появились в продаже, на которой можно было шить, — от папы, и серебряный, позолоченный медальон на золотой цепочке — от мамы.
На велосипеде весной, как только стаял снег и аллеи подсохли, я начала учиться кататься в «Ленинском» скверике. Падала, разбивала колени и локти, старалась падать на газон. К лету научилась бойко кататься, носилась по аллеям, иногда даже не держалась за руль, а только крутила педали. На машинке шила куклам платья, мама их кроила.
1940 год был богат событиями. В этом году Арсений познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой. Она недавно приехала в Советский Союз из Франции, где долгое время прожила в эмиграции. Они с Арсением подружились. Арсений говорил, что у Цветаевой очень сложный характер и с ней бывает трудно, она непредсказуема и очень талантлива. Цветаева была неравнодушна к Арсению, это прозвучало в ее стихах. Потом с ней познакомилась мама. Маме Цветаева подарила бирюзовые бусы. Эти бусы мама носила редко, говорила, что они душат ее. Такие же Марина Ивановна подарила Ахматовой. В стихах Тарковского о ревности речь идет именно о тех бирюзовых бусах, которые подарила Цветаева.
Непредсказуемость Цветаевой проявлялась по-разному.
Как вспоминает Арсений, при встрече Цветаевой и Ахматовой они долго говорили, а уходя, Цветаева, остановившись в дверях, сказала: «А все-таки, Анна Андреевна, вы самая обыкновенная женщина!». Даже с таким человеком, как Анна Ахматова, Марина Ивановна могла быть неожиданной, резкой.
Как-то ночью, часа в два-три когда все, естественно, давно спали, к нам в квартиру позвонила Цветаева. К телефону подошел Арсений. Марина Ивановна сказала, что он забыл у нее носовой платок, и она хочет его привезти. Арсений удивился: «Марина Ивановна, вы знаете, который час? И носового платка я не оставлял». — «Нет, здесь ваши инициалы, я его сейчас привезу». Какая была необходимость ехать ночью по Москве из-за носового платка? Тем не менее, она тут же приехала, привезла платок, на нем были вышиты две буквы — «А» и «Т», но платков с монограммой у Арсения никогда не было.
Еще раз Марина Ивановна приезжала к нам и читала свои стихи. Когда меня спрашивают: «Какая она была, ведь ты ее видела?» — я даже не знаю, что сказать, мне-то было девять лет, оценить ее как поэта я не могла в силу своего возраста, а чисто внешне она не произвела на меня никакого впечатления. Мне она казалась пожилой, замученной женщиной. Короткая стрижка с челочкой на лбу. Волосы с проседью казались серыми. Читала стихи глуховатым голосом. Мура (так его звали), сына Марины Цветаевой, я увидела впервые в Чистополе во время войны, куда были эвакуированы семьи писателей.
Многие строят догадки, был ли роман у Цветаевой с Тарковским. Не думаю. Цветаевой он, безусловно, нравился, это чувствовалось, об этом многие говорили. Арсений Тарковский намного моложе Цветаевой, и был он большим эстетом, в то время безумно влюбленным в мою маму.
Возвращаюсь в 1940 год. Я уже меньше интересуюсь игрушками, если это не было что-то необыкновенное. Много читаю, и в доме появляются настольные игры, которые развивают ловкость, внимание, наблюдательность. Играли с Танькой, Арсением и мамой. Я любила играть в слова. Из длинного слова, состоящего из большого количества букв, нужно было составить как можно больше коротких слов за определенное время. Помню, как Арсений и мама радовались, когда у меня оказывалось больше слов или я составляла не очень короткое слово, используя имеющиеся буквы. Арсений меня хвалил, а мама, хотя и была довольна, считала, что частое одобрение может испортить ребенка — вырастет «зазнайка».
Арсению иногда доставляло удовольствие меня запутать, поставить в тупик, ему была интересна моя реакция. Например, он говорил: существуют разные краски (цвета) — возьмем зеленый. Тебе говорят — это цвет зеленый. Ты запоминаешь — зеленый, а как ты его видишь, я не знаю, а как его вижу я, не знаешь ты. Хотя и для тебя, и для меня — он зеленый. Я ему начинала доказывать, что так не может быть, раз зрение у всех одинаковое, значит, и видим мы одинаково. Арсений возражал, но ведь есть дальтоники — значит, не все одинаково. Потом он рассказал мне, как в гимназии с ним учились братья-близнецы Конопницыны, которые были так похожи друг на друга, что родная мама их путала — Николай и Сергей. Им и учиться было проще, каждый из них делал только половину уроков и отвечал один за другого. Потом один из них умер, а тот, кто остался, не знал, кто жив, — он или брат? Я говорю: жив он, а брат умер. Арсений отвечал: да, но кто он? Он или брат? Их так часто путали, называя то Николаем, то Сергеем, поэтому оставшийся в живых не знает, кто же жив, он или брат? Сергей или Николай? У меня от его слов голова шла кругом. Мама слушала наши разговоры, не выдерживала и говорила: «Арсений, не морочь Ляльке голову. Так можно свести с ума». О братьях Конопницыных Арсений написал рассказ уже после войны — в 1945 году. Этот рассказ вошел в цикл рассказов, написанных в те же 1945–1946 годы (кроме двух: «Марсианская обезьяна» и «Солнечное затмение», написанных позже, в 1950 году). Цикл рассказов (восемь) написанных в 1945–1946 годы, можно сказать, был создан на одном дыхании, читались они у нас дома в присутствии писателей — друзей Арсения. Рассказы всем понравились, очень лиричные, какие-то «прозрачные», с настроением.