Посреди Тихого океана плыли в виду друг у друга два корабля. Их отделяли всего лишь какие-нибудь три мили. Оба они неслись по ветру на всех парусах. Один из них как будто преследовал другого.
Впрочем, действительно ли это была погоня? Да, это казалось почти несомненным. В пользу такого предположения говорили и размеры, и внешний вид обоих кораблей.
Один из них представлял собою небольшой трехмачтовый барк с откинутыми назад мачтами и остроугольными парусами, похожими на плавник акулы. На таких судах плавают обыкновенно пираты.
Другой обращал на себя внимание широкими четырехугольными парусами. Он был значительно больше первого. Из ряда люков в борту его торчали жерла пушек. Это было военное судно. Каждый моряк с первого же взгляда без запинки называл его фрегатом. А национальность фрегата могла бы определить даже и «сухопутная крыса». Флаг, красовавшийся на топе его бизань-мачты, пользовался известностью во всем мире. Это был английский флаг.
Роль дичи выпала барку. Роль охотника взял на себя фрегат. Порукой тому служили и его национальные цвета, и их взаимное положение. Маленький барк шел впереди.
На бизань-мачте барка тоже развевался флаг. Однако далеко не всякий сумел бы определить его национальность. Между тем это был флаг морской державы, правда, не особенно могущественной. Пятиконечная белая звезда на голубом поле является отличительным признаком Чили.
Почему же гнался английский фрегат за чилийским барком? Великобритания не объявляла войны богатейшей из южноамериканских республик. Оба государства были связаны рядом мирных договоров. Отношения у них установились самые дружественные. Если бы чилийское судно выкинуло флаг, на кроваво-красном или черном поле которого виднелся бы череп с двумя крест-накрест сложенными костями, поведение фрегата не казалось бы загадочным. Но барк не проявлял каких бы то ни было враждебных намерений. Напротив, он взывал о милосердии и просил помощи. Флаг его был приспущен и перевернут. Коротко говоря, барк подавал сигнал бедствия.
И, несмотря на это, он стремительно несся вперед, все его паруса были подняты, ход не оставлял желать ничего лучшего, такелаж находился в полной исправности. Весь экипаж военного корабля, начиная от стоявшего на мостике капитана и кончая последним юнгой, впервые совершавшим плавание через океан, следил за беглецом. Поведение его поразило всех еще до того, как началась погоня.
Мы не ошиблись в своем предположении. Это действительно была погоня. Обнаружив на горизонте парусное судно, фрегат повернулся к нему. Незнакомый корабль тотчас же стрелою понесся по ветру. Через некоторое время стало ясно, что фрегат постепенно нагоняет незнакомца. Вскоре офицеры, наблюдавшие за ним в подзорную трубу, сообщили, что это трехмачтовый барк с приспущенным флагом.
Приспущенный флаг! Само по себе это не было ни удивительно, ни странно. К сожалению, приспущенные флаги составляют в открытом море обычное явление. Но то, что судно, подававшее сигнал бедствий, развернуло все паруса и уходило или хотело уйти от другого судна, которое могло оказать ему помощь, — особенно от фрегата, идущего под британским флагом, — это казалось в высшей степени невероятным. Тем не менее барк продолжал стремительно нестись вперед, не убавляя хода и не складывая ни одного из своих белых крыльев. Поведение его было необычайно странно, даже более чем странно. Оно было загадочно.
К этому заключению единодушно пришли все люди, находившиеся на борту военного корабля. Вид убегающего барка наполнил их каким-то тягостным, суеверным чувством. Дело в том, что они уже слышали о нем. В течение последней недели им повстречались два судна. Оба эти судна видели «трехмачтовый барк, идущий под всеми парусами, с приспущенным флагом».
Английский бриг, к которому фрегат подошел вплотную, сообщил, что таинственный барк проскользнул перед самым его носом, что при желании его ничего не стоило бы взять на абордаж, что сперва на нем не было видно ни души, но потом, после повторных окликов, два человека, поспешно вскочившие на ванты, выкрикнули несколько совершенно непонятных слов. Хриплые гортанные голоса их напоминали лай цепных собак.
Английский бриг столкнулся с барком поздним вечером. Было уже почти темно. Тем не менее матросам удалось разглядеть карабкавшихся по мачтам людей. Внешний облик их производил не менее странное впечатление, чем их голоса. Оба незнакомца были закутаны с головы до ног в звериные шкуры. Заметив, что барк выкинул сигнал бедствий, бриг хотел было спустить спасательную шлюпку. Но барк не дал ему выполнить это намерение. Не свернув ни одного паруса и не попытавшись войти в какие бы то ни было переговоры со встречным судном, он проследовал своим путем.
Если бы сведения фрегата о странном корабле были целиком почерпнуты из рассказа команды брига, их вряд ли можно было б считать достоверными. Моряки любят приукрасить правду. К тому же, как они сами признавались, «было уже почти темно», а в темноте мало ли что может почудиться! Однако их слова всецело подтвердились рапортом другого судна, встреченного фрегатом несколько дней спустя. Это китобойное судно сообщило следующее:
«Показался трехмачтовый барк. 10°22′ южной широты, западная долгота 95°. Идет под всеми парусами. Флаг приспущен. Белая чилийская звезда. Люди на борту покрыты рыжей шерстью. Предполагаем, что у них одежда из звериных шкур. Пытались догнать. Не удалось. Барк быстроходен. Скрылся в подветренном направлении».
Все это казалось в высшей степени странным. Немудрено, что команда военного фрегата почувствовала нечто большее, чем удивление, заметив судно, внешний вид которого соответствовал описанию китобоя. Расстояние между обоими кораблями все уменьшалось и уменьшалось. Матросы с любопытством рассматривали беглеца. Да, несомненно, это был он. «Трехмачтовый барк. Под всеми парусами. Флаг приспущен. Белая чилийская звезда».
Поведение его тоже соответствовало ходившим о нем толкам. Он уходил от тех, кто пытался откликнуться на его призыв. Вскоре экипаж фрегата окончательно убедился в этом. Тут собственно и началась погоня. До тех пор военный корабль шел следом за незнакомым судном случайно, только потому, что это было ему по пути. Увидев в подзорную трубу сигнал бедствия, капитан тотчас же принял соответствующее решение. Развернув все паруса, фрегат понесся прямо к барку. Он был очень быстроходен. Китолов не мог бы угнаться за ним. Военный корабль шел значительно быстрее китолова. И все-таки находившимся на его борту было ясно, что погоня займет немало времени.
Действительно, расстояние между ним и барком как будто перестало уменьшаться. По всей вероятности, оно все-таки уменьшалось, только очень медленно. Вскоре команда фрегата начала сомневаться в успехе задуманного предприятия. Матросы, толпившиеся на задней палубе и зорко наблюдавшие за таинственным барком, вполголоса разговаривали между собой. Лица их были мрачны. Некоторые утверждали, что преследуемое судно не настоящий, а призрачный корабль. Эта выдумка имела успех. Чем больше сокращалось расстояние между фрегатом и барком, чем отчетливее вырисовывались очертания беглеца, тем мрачнее становились лица матросов.
Людей, одетых в звериные шкуры, они еще не видели. А впрочем, были ли на барке люди? Матросы допускали, что экипаж его состоит из одних призраков.
Люди, стоявшие на шканцах, не разделяли суеверных чувств теснившихся на нижней палубе. Но они тоже были глубоко взволнованы. Окруженный офицерами капитан смотрел в бинокль на таинственный барк. Фрегат, которым он с полным основанием гордился, не принадлежал к числу особенно быстроходных военных кораблей. Иначе ему давно уже удалось бы догнать незнакомца. Тем не менее расстояние между ними уменьшалось. Теперь их отделяли друг от друга уже неполные три мили. Но ветер, как нарочно, стал стихать, и за последние полчаса фрегату не удалось приблизиться к барку ни на один ярд.
Желая наверстать потерянное время, он развернул все лиселя и снова кинулся в погоню. Но и на этот раз его ждало разочарование.
— Напрасный труд! — сказал капитан, глядя на матросов, ставивших последний парус.
И, бросив взгляд на небо, добавил:
— Ветер стихает. Через пять минут наступит полный штиль.
Все знали это и без него. Самый неопытный мичман понимал, что погода резко меняется.
Действительно, не прошло и пяти минут, как предсказание капитана исполнилось.
Громадное военное судно застыло в неподвижности.
Фрегат замер на месте. Но что сталось с барком? Принудил ли его штиль остановиться? Весь экипаж военного корабля был занят этим вопросом. Каждый офицер, каждый матрос жаждал узнать ответ на него. Все пытливо смотрели на странное судно. Его положение волновало моряков больше, чем их собственное.
Суеверное чувство, постепенно овладевавшее ими, усилилось. Что значило это неожиданное затишье, наступившее как раз в тот момент, когда они начали надеяться догнать преследуемый корабль? Старые моряки покачивали головами, избегая высказывать какие-либо предположения. Молодые, не боявшиеся слов, на все лады твердили, что никакого судна вдали не было и нет. Напрягая зрение и упорно всматриваясь в очертания барка и повторяли и вслух, и про себя легенду о «корабле-призраке», о Летучем Голландце. А барк между тем продолжал нестись вперед. В кильватере его все время рябили волны.
— Я же предупреждал вас, товарищи! — воскликнул старый матрос. — Никогда нам не догнать этого судна. Даже если мы будем преследовать его до конца нашей жизни. Впрочем, конец этот может наступить очень скоро.
— Что касается меня, я страшно хочу, чтобы проклятый барк поскорее удрал от нас, — подхватил другой матрос. — С нашей стороны было бы безумием гнаться за ним. Если бы это зависело от меня, мы никогда бы не впутались в эту историю.
— Не беспокойся, — отозвался первый. — Твое желание сбудется. Посмотри-ка! Он продолжает идти вперед как ни в чем не бывало. Мне сдается, что паруса его не нуждаются в ветре.
Едва успел старик произнести эти слова, как, словно в опровержение их, паруса преследуемого судна повисли, как тряпки. Свернувшийся флаг его перестал взывать о помощи. Затишье, остановившее на полном ходу фрегат, прервало и поспешный бег барка. Он тоже замер в неподвижности.
— Какого вы мнения об этом корабле, мистер Блэк? — спросил капитан своего старшего помощника.
Оба они стояли на шканцах и ни на минуту не выпускали из рук бинокли.
— Никакого, сэр. Судя по флагу, это чилийский корабль. На нем нет ни души. Впрочем… Посмотрите! Что-то показалось над гакабортом. Уж не человеческая ли это голова? Она вынырнула совершенно неожиданно.
Наступило молчание. Капитан, не отрываясь, смотрел в бинокль. Ему хотелось увидеть предмет, обративший на себя внимание его помощника. Однако предмет этот больше не появлялся.
— Странно! — произнес, наконец, капитан, как бы подводя итог своим собственным мыслям. — Этот корабль подает сигнал бедствий и в то же время отказывается от помощи. Чрезвычайно странно! Не правда ли, джентльмены?
Вопрос его был обращен к группе моряков, стоявших на шканцах.
Все согласились с мнением капитана.
— На барке неблагополучно, — продолжал он. — Интересно знать: какая беда могла стрястись с ним?
Вопрос остался без ответа. Лейтенанты и мичманы казались не менее удивленными и взволнованными, чем их начальник. Они не чувствовали себя в силах объяснить поведение загадочного барка.
Правда, у двух офицеров, у третьего лейтенанта и одного из мичманов, мелькнули кое-какие догадки. Но догадки эти были так фантастичны и так смутны, что молодые люди не сочли возможным поделиться ими ни с капитаном, ни даже друг с другом. На лицах их появилось выражение беспокойства. Никто из товарищей не обратил на это внимание только потому, что они превосходно владели собою. Между тем беспокойство их постепенно усиливалось. Они напряженно смотрели на остановившийся барк и, казалось, видели[1] что-то. Как бы то ни было, ни один из них не проронил ни слова. Они хранили безмолвие, не решаясь высказать вслух свои предположения.
— Да, джентльмены, — воскликнул капитан, обращаясь к своим подчиненным, — это чрезвычайно странно! За всю мою долгую службу на море я не видел ничего подобного, тут кроется какая-то тайна. Но даже под угрозой смерти я не взялся бы разгадать ее. Этот чилийский барк — если он действительно чилийский — вряд ли принадлежит корсарам. На нем нет пушек. Если даже допустить, что они спрятаны, я не вижу людей, которые могли бы стрелять из них. Мы натолкнулись на загадочное судно. Чтобы проникнуть в его тайну, я предлагаю немедленно спустить шлюпку.
— Едва ли команда сочувственно отнесется к вашему предположению, — решительно заявил старший офицер. — Проклятый барк внушает ей суеверный ужас. Некоторые матросы думают, что перед ними не обыкновенное судно, а Летучий Голландец. Когда боцман прикажет им грести по направлению к нему, у них будет чувство, что их заставляют идти на верную смерть.
Слова старшего лейтенанта вызвали улыбку у капитана и у остальных присутствующих. Только два офицера воздержались от проявлений веселости. Это были те самые офицеры, о которых уже шла речь. Выражение их лиц стало еще мрачнее.
— Не странно ли, — задумчиво сказал капитан, — что наши бравые матросы, всегда рвущиеся в бой, не останавливающиеся ни перед чем, смело бросающиеся навстречу жерлу заряженной пушки и нисколько не боящиеся смерти от человеческих рук, — эти самые матросы становятся пугливее детей, когда им чудится угроза со стороны его величества черта? Вы правы, мистер Блэк. Перспектива свести более близкое знакомство с таинственным барком вряд ли обрадует наших молодцов. Позвольте показать вам, однако, чем можно бороться с матросским суеверием. Я несколькими словами рассею их страхи.
Капитан двинулся вперед. Офицеры последовали за ним. Приблизившись к баку, он остановился и сделал знак, что хочет говорить. Матросы тотчас же обернулись к нему.
— Ребята, — крикнул он, — выслушайте меня! Видите ли вы этот барк? Заметили ли вы, что флаг его приспущен? Знаете ли вы, что он подает сигнал бедствия? Не было еще случая, чтобы порядочный корабль, а тем более корабль военный, не откликнулся на такой призыв. Лейтенант! Прикажите немедленно спустить катер. А вы, боцман, готовьтесь! С вами поедут только охотники. Желающих прошу подняться на верхнюю палубу.
В ответ на слова капитана матросы разразились громким «ура». Не успели еще замолкнуть его отголоски, как толпа людей опрометью бросилась наверх. Желающих участвовать в экспедиции оказалось так много, что их хватило бы на все шлюпки фрегата.
— Что скажете, джентльмены? — спросил капитан, оборачиваясь к офицерам.
Лицо его сияло гордостью.
— Вот каковы наши моряки! — продолжал он. — Как я уже говорил вам, никакой враг им не страшен. А когда поднимается речь о спасении людей, взывающих к их человеколюбию, они готовы лезть в драку даже с чертом!
Вторично прозвучало «ура». Матросы обронили несколько шутливых замечаний. Однако ни один из них не засмеялся. Лестные слова капитана доставили им удовольствие. Тем не менее они чувствовали, что шумное проявление веселости было бы неуместным. Искреннее желание помочь попавшим в беду товарищам умерялось чувством какого-то необоримого страха. Как только капитан ушел на шканцы, многие матросы поспешили вернуться на нижнюю палубу. Группа охотников быстро уменьшилась. Но все-таки их осталось вполне достаточно.
— Какую шлюпку спускать, сэр?
Этот вопрос задал старший лейтенант, ни на шаг не отстававший от своего начальника.
— Спускайте катер, — ответил капитан. — По-моему, мистер Блэк, нет никакой необходимости посылать с ним еще и шлюпку. Я не допускаю, чтобы экипаж барка выказал по отношению к нашим людям враждебные намерения. Ведь нам ничего не стоит одним залпом разнести это суденышко.
— Кому вы поручаете командование катером?
Капитан задумался и обвел вопрошающим взглядом своих офицеров. Глаза его упали на третьего лейтенанта, стоявшего поблизости. Молодой человек сделал чуть заметное движение. Это движение не прошло для капитана незамеченным. Он считал третьего лейтенанта отличным моряком, знающим свое дело и способным, несмотря на молодость, справиться со всяким поручением, как бы опасно и сложно оно ни было. Не колеблясь ни минуты, он поручил ему командование катером.
Молодой человек тотчас же приступил к исполнению своих обязанностей. В его торопливых движениях чувствовалось нечто большее, чем простое повиновение. Он поспешно бросился к тому месту, где матросы под наблюдением боцмана уже начинали спускать катер. Товарищи не без удивления заметили, что он принялся усердно помогать своим подчиненным. Глаза его горели нетерпением, брови были мрачно сдвинуты. В то время как он тянул канат, к нему подошел другой офицер, совсем молоденький мичман.
— Возьмешь ли ты меня с собою? — спросил юноша.
— Конечно, дорогой, — ласково ответил лейтенант. — Я сам уже подумывал об этом. Но необходимо заручиться согласием капитана.
Не говоря ни слова, мичман отошел от товарища, взглянул на шканцы, увидел там капитана и в следующее мгновение уже очутился около него.
— Разрешите мне ехать на катере, сэр, — сказал он, прикладывая руку к козырьку.
— Пожалуйста. Ничего не имею против.
Взгляд его скользнул по лицу юноши.
— Почему у вас возникло это желание? — спросил он.
Мичман покраснел и ничего не ответил. Странное выражение его лица заинтересовало и удивило капитана. Но для дальнейших вопросов не было времени. Матросы уже спустили катер и рассаживались по местам. Третий лейтенант отдавал последние распоряжения.
— Можете отправляться, — сказал капитан. — Передайте лейтенанту, что я отпускаю вас с ним. Вы очень молоды и, по всей вероятности, честолюбивы. Сегодня, впрочем, вам вряд ли представится случай отличиться. Таинственный барк находится в бедственном положении. Должно быть, вам предстоит увидеть много тяжелого. Что ж! Юности не следует пренебрегать уроками жизни. Ступайте.
Заручившись согласием начальника, мичман быстро сбежал со шканцев, спустился на катер и занял место рядом с лейтенантом.
Оба судна стояли неподвижно на прежнем расстоянии друг от друга; за все это время они сдвинулись с места не больше, чем на кабельтов. Нос фрегата был повернут к корме барка. Фрегат и барк застыли в том положении, в каком их настиг последний порыв утихающего ветра.
Ни на одном из обоих судов паруса еще не были убраны. Они висели, как тряпки, время от времени слегка покачиваясь; при первом же взгляде сразу становилось ясно, что их легкие движения вызваны не ветром, а качкой. Впрочем, ветер был очень слабый. Его не хватало даже на то, чтобы растрепать длинные перья в хвосте тропической птицы, парившей в воздухе.
Словно очарованные, оба судна стояли неподвижно, отражаясь в воде; у каждого из них был, таким образом, свой двойник.
Поверхность расстилавшегося вокруг океана напоминала громадное темное зеркало. Недаром Великий океан прозвали Тихим. Его часто случается наблюдать в состоянии полного спокойствия. Теперь этому спокойствию предстояло быть нарушенным. Катер, с его десятью веслами — по пяти с каждой стороны, — готовился к отплытию.
Команда уже расселась по банкам, боцман взялся за руль, лейтенант приказал отчаливать. Наконец матросы взмахнули веслами, и катер быстро помчался к неподвижному барку.
Люди, оставшиеся на фрегате, внимательно наблюдали за товарищами. Время от времени взоры их невольно обращались к чилийскому барку. С передней палубы на него открывался превосходный вид. Он по-прежнему находился приблизительно в одной лиге, то есть в трех милях от фрегата. Невооруженным глазом его нельзя было рассмотреть как следует. Матросы видели только белые паруса и черный корпус. Офицеры, не отрывавшиеся от биноклей, отчетливо различали висевший на бизань-мачте флаг. Он повернулся к ним теперь оборотной стороной — красной, голубой и белой. Чилийская звезда, украшенная геральдическими знаками, скрылась из виду. Барк как будто не желал давать о себе каких бы то ни было сведений. Но экипаж фрегата не мог примириться с этим. Воображение моряков разыгрывалось. Некоторые из них клялись, что видят на борту судна десятки, даже сотни людей. По всей вероятности, эти люди все-таки пираты. Сигнал бедствий — уловка. Барк чрезвычайно быстроходен. До сих пор он умышленно замедлял ход, чтобы ввести в заблуждение фрегат. Команде катера грозит смертельная опасность.
Наряду с такими, более или менее правдоподобными, предположениями строились и другие, совершенно фантастические. Матросы, толпившиеся на юте, все больше и больше склонялись к убеждению, что барк только призрак. Сердца их взволнованно бились. Им казалось, что катер вот-вот погрузится в море, а Летучий Голландец взовьется кверху и исчезнет в воздушном эфире.
Офицеры были также крайне возбуждены. И капитан, и лейтенанты, и мичманы напряженно смотрели в бинокли на странный корабль. Однако им не удалось отыскать на нем ничего такого, что могло бы послужить ключом к разгадке. Они видели только поникшие паруса и чилийский флаг. Через некоторое время катер почти вплотную приблизился к барку. Но и тогда на борту зловещего судна не появилось ни одного человеческого существа и ни одно лицо не мелькнуло между снастями.
Суеверное чувство матросов мало-помалу стало передаваться и офицерам. Они тоже начали испытывать неопределенный страх.
На катере десять рослых матросов и столько же весел. Катер режет воду, словно нож. Сидя на корме рядом с мичманом, молодой лейтенант ежеминутно отдает распоряжения. Оба офицера не отрывают глаз от чилийского барка. Взор их сосредоточенно-серьезен. Такое выражение не бывает у людей, томимых банальным любопытством.
Матросы не обращают внимания на странное настроение офицеров. Оно им непонятно. Они не пытаются его понять. Они уверены, что лейтенант и мичман находятся во власти того же чувства, которое волнует их самих. Им кажется, что одна и та же причина должна порождать аналогичные следствия. Сидя спиной к таинственному барку, они то и дело оглядываются назад. Эти беглые взгляды полны любопытства и страха.
Да, несмотря на их природную смелость и на прилив бодрости, который они почувствовали в ту минуту, как капитан напомнил им о великодушии и долге, матросы все еще испытывают страх. С чувством непобедимой тревоги рассаживались они по своим местам Тревога эта усиливается по мере удаления от фрегата.
Не проходит и получаса, как катер оказывается в кабельтове от загадочного корабля.
— Стой! — командует лейтенант.
Пять пар весел замирают в воздухе. Сперва катер по инерции скользит вперед, потом останавливается. Вода спокойна, как зеркало.
Взоры моряков устремлены на барк. Двенадцать пар глаз тщетно осматривают чилийское судно от носа до кормы. Никто не выходит навстречу гостям. На палубе не видно ни одного живого существа. Из-за поручней не высовываются человеческие головы.
— Гей, барк! — громко кричит лейтенант.
— Гей, барк! — глухо отзывается кто-то.
Но это не ответ. Это просто эхо, повторяющее возглас молодого офицера, эхо, раздающееся из глубины пустого корабля. Когда оно замолкает, воцаряется мертвое молчание. Матросы не произносят ни слова. Страх лишает их дара речи.
— Гей, барк! — еще громче кричит лейтенант.
Результат тот же. Кроме эхо, никакого отклика. Или на таинственном барке нет ни души, или обитатели его не считают нужным вступать в переговоры с гостями. Но нет, не может быть! Вид парусов свидетельствует о присутствии на барке людей. Флаг, красующийся на топе бизань-мачты, молит о помощи. Что же значит эта гробовая тишина?
— Гей, барк! — в третий раз кричит лейтенант, изо всех сил напрягая голос.
И через секунду добавляет:
— Есть ли кто-нибудь на борту?
И оклик, и вопрос начальника катера остаются без ответа. Снова наступает напряженное, странное, жуткое безмолвие. Матросы дрожат. Полно! Уж не обманывают ли их собственные глаза? Существует ли в действительности этот загадочный барк? Может быть, он только плод их фантазии? Может быть, он им только чудится? Слыханное ли дело, чтобы пустой корабль шел под всеми парусами? Кто же поставил их, как не люди? Но если на барке есть люди, почему они прячутся? Почему они не отвечают на троекратный оклик? У лейтенанта достаточно громкий голос. Если бы даже команда барка спала, он разбудил бы ее.
— Дай ход! — командует лейтенант. — Правая, греби! Левая, табань!
Весла погружаются в воду. Катер снова начинает скользить вперед.
— Стой! — приказывает лейтенант.
Катер останавливается.
Голос молодого офицера слился с хором других голосов. Голоса эти раздаются на барке. По-видимому, обитатели его проснулись или сбросили с себя владевшее ими оцепенение. Слышен шум какой-то возни. У матросов создается впечатление, что на палубе происходит драка. Шуму вторят странные крики. Почти тотчас же над поручнями появляются две головы, похожие на человеческие. Команда катера с ужасом смотрит на ярко-красные, заросшие волосами лица. Вскоре оба человека (если только это люди) выпрямляются во весь рост. Тела их сплошь покрыты рыжевато-красной шерстью. Они устремляются на ванты, хватаются за тросы, дергают их что есть мочи и сердито выкрикивают какие-то непонятные слова. Голоса их звучат хрипло и резко. Они как будто хотят отогнать пришельцев.
Проходит несколько мгновений. Странные существа продолжают цепляться за ванты. Однако вверх они не лезут. Что-то как будто удерживает их на месте. Вдруг они прыгают на палубу и исчезают. Исчезновение их так же неожиданно, как неожиданно было их появление.
Лейтенант смело мог бы не отдавать своего последнего приказания. Матросы перестали грести раньше, чем он скомандовал «стой!». Вынув из воды весла, они словно окаменели. Дыхание их прерывисто, глаза широко раскрыты, слух напряжен, губы плотно сжаты. Тишина царит на катере. Тишина царит на барке. Тишина завладела целым миром.
Эту тишину нарушает только слабый звук воды, капающей с лопастей весел.
Некоторое время команда катера хранит молчание. Никому даже в голову не приходит разговаривать. Не изумление сковало язык матросов. Они охвачены чувством панического ужаса. Их побледневшие лица изменились до неузнаваемости. В этом нет ничего удивительного. Картина, только что представшая их глазам, наполнила бы страхом самое мужественное сердце. Матросов, пожелавших принять участие в экспедиции на таинственный барк, смешно было бы упрекать в недостатке мужества. Все они бравые, опытные моряки. Но ведь то, что они увидели, действительно страшно. Перед ними корабль, экипаж которого состоит из обросших шерстью людей. При виде таких чудовищ самый флегматичный человек задрожал бы с головы до ног и выронил из рук весла. Матросы фрегата не выронили весел. Они только перестали грести. Несколько мгновений сердца их не бьются вовсе. Весла и сердца замирают.
Наконец один из матросов набирается храбрости.
— Что же это, товарищи? — бормочет он. Никто не отвечает ему. Но молчанию положен конец. Раздаются два приказания. Первое отдает лейтенант, второе — мичман. Мичман только повторяет команду своего друга. Между ними нет разногласий.
Суеверный ужас, овладевший матросами, не заражает их. Они тоже испытывают страх. Но это страх совсем иного рода, порожденный совсем иными причинами. До сих пор они еще не поделились друг с другом своими мыслями. До сих пор мысли их были еще чрезвычайно туманны. Теперь они начинают проясняться. Вид обросших шерстью существ наполнил матросов трепетом. Присутствие на корабле этих чудовищ показалось им необъяснимым. Лейтенанту и мичману оно, наоборот, что-то объясняло. Судя по выражению их лиц, они начинают понимать мучительную загадку. Ключ от нее в их руках. Они более встревожены, чем испуганы, более растроганы, чем поражены.
— Ходу! — командует лейтенант. — Живо, боцман! Держи на борт!
Молодой офицер нервно жестикулирует. В его торопливости чувствуется нетерпение. Мичман машинально повторяет слова команды. Он невольно подражает движениям товарища. Матросы исполняют полученное приказание, но медленно и неохотно. Они знают, что лейтенант и мичман пользуются репутацией хороших моряков. И все-таки ими овладевают сомнения. Они считают, что молодые люди действуют опрометчиво, может быть, даже безрассудно. Мотивы, заставившие лейтенанта скомандовать «Ходу!», ускользают от них. Тем не менее они повинуются.
Нос катера ударяется о корпус барка.
— Причаливай! — кричит старший из офицеров.
Канат зацепляется крючком о железную цепь. Катер поворачивается и останавливается бок о бок с барком. Лейтенант поспешно вскакивает с места. Не говоря ни слова, мичман тотчас же следует его примеру. Приказав боцману сопровождать их, оба молодых человека взбираются на барк.
Повинуясь команде, матросы остаются на катере. Они по-прежнему держат в руках весла. Смелость начальников изумляет и восхищает их.
Ухватившись за поручни, лейтенант и мичман заглядывают на палубу. Глаза их блуждают по всему барку, от носа до кормы. На нем не видно и не слышно ничего такого, что могло хоть как-нибудь объяснить окружающую его таинственность. Палуба и мостик пусты. Ни матросов, ни офицеров нет и следа. Весь экипаж барка состоит, по-видимому, из двух странных существ, которые несколько минут назад вскочили на ванты. Они еще тут, поблизости. Одно из них стоит у грот-мачты; другое возится у камбуза. Оба сердито ворчат и угрожающе размахивают руками. Лейтенант спрыгивает на палубу и направляется к ним. Юный мичман и боцман не отстают от него ни на шаг.
При виде приближающихся людей косматые чудовища пятятся. Но страха в них не заметно. Все поведение их доказывает, что они готовятся защищать свои владения. Тем не менее, им приходится отступить. Они отступают медленно, неохотно. В конце концов пришельцам все-таки удается загнать их на ют.
Ни лейтенант, ни мичман не обращают никакого внимания на злобные взгляды странных обитателей барка. Они нисколько не боятся их. Чувство, более могущественное, чем страх, заставляет молодых людей безостановочно идти вперед.
Потрясенный и напуганный ужасным видом косматых чудовищ, боцман хранит молчание и не отстает от офицеров.
Все трое направляются к шканцам. Путь их лежит мимо камбуза. Выдвижная дверь его раскрыта настежь. Поровняв-шись с нею, лейтенант и мичман останавливаются как вкопанные. Из раскрытой двери до слуха их доносится слабый, невнятный стон. Они заглядывают внутрь. Глазам их открывается ужасное зрелище, при виде которого они замирают на месте. На скамейке, лицом к давно уже, очевидно, не топленному очагу, выпрямившись и прислонясь к деревянной пробке, сидит какой-то человек. Живой это человек или мертвец? В том, что он человек, сомневаться нечего. Но теплится ли еще в нем жизнь? Он представляет собой скелет, обтянутый кожей, которая не менее черна, чем угли в очаге.
Этот человек — негр. Он еще жив. Увидев трех моряков, остановившихся в дверях камбуза, он подается вперед и пытается что-то сказать.
Но один только боцман наклоняется к нему и прислушивается к его словам. Лейтенант и мичман спешат дальше, к каюте, виднеющейся там, внизу, они быстро сбегают по винтовой лестнице. Перед ними закрытая дверь. К счастью, она не заперта на замок, а только прикрыта и уступает первому нажатию ручки. Бесцеремонно, не постучав и не спросив разрешения, молодые моряки входят в каюту. Очутившись в ней, они останавливаются и бледнеют. Холодный пот выступает у них на лбу. В сравнении с той картиной, которую они видят сейчас, живой скелет, сидящий в камбузе, уже не кажется им страшным.
Кают-компания, в которой очутились лейтенант и мичман, не особенно велика. Это в порядке вещей. Ведь барк не пассажирское судно. Тем не менее кают-компания его достаточно просторна для того, чтобы в ней мог поместиться стол в шесть футов длины и четыре ширины. Именно такой стол и заполняет ее почти целиком. Ножки его ввинчены в пол. Вокруг стола стоят четыре стула.
Стол уставлен блюдами, графинами, вазами, тарелками и бокалами. На блюдах и тарелках фрукты, пирожные, конфеты. В графинах разнообразные вина. У бокалов такой вид, словно они когда-то были наполнены вином.
На столе четыре прибора, по одному перед каждым из четырех стульев. Все указывает на то, что в прерванном обеде принимало участие четыре человека. Два стула пустуют. Они небрежно отодвинуты. По-видимому, двое из обедавших встали из-за стола и удалились в другие каюты. Пустуют два боковых стула. Веер, лежащий на одном из них, и шарф, висящий на спинке другого, свидетельствуют о том, что их занимали дамы.
Двое мужчин все еще сидят за столом, первый — на хозяйском месте, второй — напротив его. В отличие от живого скелета в камбузе они принадлежат не к черной, а к белой расе. Но выглядят они не лучше, чем он. Кожа плотно обтягивает их челюсти, щеки их ввалились, подбородки выступают вперед, глаза запали в самую глубину орбит.
Они живы. Лихорадочно блестящие глаза их светятся и меняют выражение. Правда, иных признаков жизни эти люди не проявляют. Выпрямившись и словно застыв в неудобных позах, они даже не пытаются пошевелиться. На исхудалых, желтых лицах уже лежит тень голодной смерти. А между тем они сидят за столом, на котором много графинов с великолепным вином, много фруктов, сладких тортов, конфет и прочих деликатесов. Что с ними?
Не вопрос этот, а крик ужаса срывается с уст обоих молодых людей. Они остаются в кают-компании очень недолго. Через минуту, самое большее, лейтенант кидается к винтовой лестнице, взбегает наверх, приближается к левому борту, у которого все еще стоит катер, и кричит:
— Живо назад! Возвращайтесь с врачом. Скорее! Скорее!
Не говоря ни слова, матросы быстро отчаливают. Им самим не терпится вернуться на фрегат. Из всех сил налегая на весла, они не отрывают глаз от проклятого барка. Взоры их блуждают по его черному корпусу, по окошечным мачтам, по пустым палубам. Но они не видят ничего, что могло бы помочь им разгадать поведение офицеров, ничего, что пролило бы хоть слабый свет на ряд загадок, которые сплетаются между собой, как звенья одной и той же цепи. Пожилой матрос, не сумевший за всю свою долгую жизнь освободиться от предрассудков и слепо верящий в существование «сверхъестественного», угрюмо качает головой.
— Попомните мое слово, братцы! Никогда в жизни не увидим мы больше ни смелого лейтенанта, ни юного мичмана, ни старого боцмана. Никогда!
Моряки, оставшиеся на борту фрегата, толпились на юте, поглядывая то на таинственное судно, то на быстро мчавшийся к нему катер. В сущности, следить за происходящим могли только обитатели биноклей: день был не очень ясный и воду окутывала голубовато-серая дымка. Легкий туман поднялся сразу после того, как утих ветер. Он стлался над морем прозрачной, еле заметной, точно газовой завесой. И все-таки эта завеса мешала отчетливо различать далекие предметы. Даже в подзорную трубу происходившее вдали было видно смутно. Обитатели биноклей делились с остальными товарищами своими наблюдениями. Они сообщили, что катер приблизился к загадочному барку и остановился под его левым бортом. Относительно дальнейшего у них не было уверенности. Им показалось, что навстречу катеру вышли несколько человек из экипажа барка. Но поручиться за это они не могли. Голубовато-сизая дымка плотно обволакивала зловещее судно. Некоторые офицеры высказали предположение, что вокруг него клубится пар. Так или иначе, рассмотреть его сколько-нибудь детально не представлялось возможным.
В то время как моряки тщетно напрягали зрение, стараясь уловить, что делается на барке, самый зоркий из офицеров воскликнул:
— Смотрите! Наши возвращаются.
Убедившись в том, что катер действительно отчалил от барка, матросы и офицеры пришли в недоумение. Ведь нет еще и десяти минут, как их товарищи достигли своей цели! Что случилось? Чем объясняется такая непонятная поспешность?
Не успели они поделиться друг с другом своими догадками, как офицер, раньше всех заметивший, что катер идет обратно, сделал одно любопытное наблюдение. Вместо десяти весел на возвращавшемся катере виднелось только восемь. Команда его состояла не из тринадцати, а из десяти человек. Трое людей исчезли.
Эта новость нисколько не обеспокоила офицеров. По их мнению, события разворачивались совершенно естественно. Они полагали, что три человека по тем или иным причинам были вынуждены остаться на барке. Третий лейтенант пользовался среди них репутацией не только смелого, но и в высшей степени находчивого моряка. Что же удивительного в том, что, проникнув на судно, выкинувшее сигнал бедствия, он мгновенно выяснил причины, заставившие его подать этот сигнал, и распорядился, чтобы катер немедленно съездил на фрегат за всем тем, в чем, наверное, нуждались попавшие в беду люди. Такого рода предположения высказывались на шканцах.
Совсем иное настроение царило у бака. Матросы были полны тревоги за оставшихся на барке смельчаков. Им казалось, что там происходит что-то ужасное. Правда, выстрелов не было слышно. Но как будто людей убивают только из огнестрельного оружия! Дикари умеют расправляться с врагами совершенно бесшумно. Рассказы о команде, одетой в звериные шкуры, невольно всплывали у всех в памяти. Но ведь и матросы, поехавшие на катере, были хорошо вооружены. Они захватили с собой не только кортики, но также и пики, и пистолеты. Если бы экипаж таинственного судна напал на них, они бы начали отстреливаться и уж ни в коем случае не оставили бы на нем своих товарищей. Однако борьбы не было ни слышно, ни видно. Барк безмолвствовал. Безмолвие его казалось матросам непонятнее и страшнее криков. Суеверные предчувствия с новой силой охватили их.
Между тем катер быстро скользил по зеркально тихой поверхности воды. Несмотря на то что число его гребцов уменьшилось, он развил поразительную скорость. В движениях возвращающихся моряков чувствовалось громадное напряжение. Глядя на них, можно было подумать, что они участвуют в гонке.
Расстояние между катером и фрегатом уменьшалось. Вскоре матросы и офицеры оказались в состоянии назвать по имени каждого из гребцов. На катере отсутствовало трое людей: лейтенант, мичман и боцман. За рулем вместо боцмана сидел матрос.
Прошло еще несколько минут. С каждым мгновением лица приближающихся гребцов вырисовывались все отчетливее. Странное выражение застыло на этих лицах. Команда фрегата даже и не пыталась разгадать его. Она только молча жалась к поручням. Наконец катер подошел к фрегату вплотную и, проскользнув мимо его носа, остановился.
Офицеры кинулись к шкафуту. Матросы толпой поспешили за ними. Но и тех и других ожидало горькое разочарование. Команда катера не узнала о барке ничего нового. Краткое приказание лейтенанта: «Живо назад! Возвращайтесь с врачом!» — казалось не менее загадочным, чем все остальное. Передав это приказание, гребцы сообщили, что на барке действительно находятся обросшие шерстью люди, которых они не только видели собственными глазами, но даже и слышали. Эти люди говорят на каком-то непонятном языке. Двое из них вскочили на ванты и громкими криками пытались отогнать пришельцев.
Бесхитростный рассказ гребцов облетел военное судно с быстротою молнии. Через несколько секунд моряки затвердили его наизусть. Каждый считал своим долгом присовокупить к нему собственные комментарии. На шканцах его нашли в достаточной степени странным. На нижней палубе он способствовал укреплению веры в «сверхъестественное» толкование событий.
С трепетом выслушали моряки жуткое предсказание одного из вернувшихся товарищей. Этот товарищ повторял буквально то же, что он произнес в момент отплытия катера.
— Попомните мои слова, братцы! Никогда в жизни мы не увидим больше ни смелого капитана, ни юного мичмана, ни старого боцмана. Никогда!
Не успел суеверный глупец замолкнуть, как громкий крик, раздавшийся на юте, заставил всех вздрогнуть и устремить глаза вдаль.
На некоторое время и матросы, занятые обсуждением вестей, привезенных с барка, и офицеры, озабоченные посылкой помощи неведомым страдальцам, и врач, укладывавший инструменты и не знавший, какие именно лекарства понадобятся ему, — все прекратили наблюдение за странным судном.
Раздавшийся на юте крик напомнил морякам о его существовании. Они бросились к поручням и устремили взоры на барк.
Впрочем, нет. Не на барк, а на то место, где он только что стоял.
Ко всеобщему изумлению, барк исчез.
Ужас, вызванный исчезновением загадочного судна, продолжался всего несколько секунд. Как и следовало ожидать, исчезновение это объяснялось чрезвычайно просто. Причиною его явился туман. Легкая голубовато-серая дымка, окутывающая море, уступила место плотной и темной пелене, внезапно поднявшейся над океаном и совершенно закрывшей барк. Матросы отлично понимали, что та же участь грозит и фрегату. Хотя в исчезновении «корабля-призрака» не было ничего таинственного, их продолжал томить какой-то неопределенный страх. Разумеется, они боялись не тумана. Такое обычное явление не могло устрашить людей, вечно борющихся со стихией и нередко пробивающих себе путь среди ледяных гор, невидимых во мраке вечной ночи.
Страх их объяснялся совсем иным: они сомневались в естественности происшедшего. Туман сам по себе мало беспокоил их. Но почему туман поднялся именно теперь, в ту минуту, когда они оживленно разговаривали о таинственном судне, вызвавшем столько противоречивых толков; в ту минуту, как одни из них уверяли, что на барке прячутся пираты, другие задавались вопросом о реальности его существования, а третьи во всеуслышание называли его призраком? Разве естественное явление, явление природы, не может быть следствием сверхъестественных, непостижимых причин?
Пробегая глазами эту страницу, читатель, наверное, улыбается. И конечно, будет прав. Такие рассуждения донельзя смешны и нелепы. Не следует забывать, однако, что английские моряки середины девятнадцатого века были людьми довольно невежественными и что суеверие, которым они страдали, до сих пор еще весьма распространено и в так называемом культурном обществе. Вековые предрассудки чрезвычайно крепко сидят в людях.
Кроме неопределенного страха матросы испытывали также и вполне понятную тревогу. Туман, становившийся с каждой минутой плотнее, быстро приближался к ним. Темная пелена, окутавшая барк, должна была в самом ближайшем будущем развернуться и над фрегатом. И матросы и офицеры отдавали себе ясный отчет, что на их судно надвигается не обычный, а особенный туман, предвещающий внезапную, страшную бурю, известную под названием черного тихоокеанского шквала.
Такие шквалы считаются очень опасными. Но не о себе думали моряки. Фрегат их был достаточно крепок, чтобы выдержать какую угодно бурю. Они беспокоились за отсутствующих товарищей, которым угрожала опасность несравненно большая. Ведь во мраке суда легко могли потерять друг друга. Что ждет трех смельчаков, оставшихся на барке? Чилийское судно выкинуло сигнал бедствия. В чем, собственно, состоит бедствие? В недостатке съестных припасов? В недостатке воды? И в том и в другом случае положение несчастных может только ухудшиться. Они вряд ли испытывают нужду в рабочих руках. Ведь паруса и снасти их в полной исправности. Уж не болезнь ли заставила барк подать зловещий сигнал? Уж не страдает ли его команда холерой или, чего доброго, желтой лихорадкой? Это предположение казалось вероятнее остальных. Недаром же лейтенант приказал как можно скорее привезти врача!
Впрочем, морякам некогда было заниматься разговорами. Вплотную приблизившись к фрегату, темное облако охватило его в свои мрачные, душные объятия. Туман облепил борты, затянул паруса и стал торопливо расползаться по палубам, оседая на них крупными, тяжелыми каплями. Доктору пришлось отказаться от того подвига человеколюбия, к которому он готовился. О вторичной поездке катера на барк не могло быть и речи. Отыскать в тумане маленькое судно не легче, чем найти иголку в стоге сена. В подобных случаях самые быстроходные корабли и самые отважные матросы чувствовали себя совершенно беспомощными.
Через несколько минут команда фрегата перестала думать не только о чилийском барке, но даже и об оставшихся на нем товарищах. С глаз долой — из сердца вон! Под давлением жестокой необходимости эта жестокая поговорка стала на короткое время правдой. Экипаж всецело погрузился в исполнение своих обязанностей. Почти в тот самый миг, как мачты исчезли за темной мантией тумана, на фрегат налетел первый порыв ветра.
То и дело раздавался громкий голос капитана, отдававшего в рупор приказания относительно уборки парусов. Приказания эти исполнялись с быстротою и точностью, свойственной матросам военных кораблей. Вскоре фрегат заколыхался на бушующих волнах под одними только штормовыми парусами.
Вид штормовых парусов всегда наводит моряков на грустные размышления. Их ставят только в момент исключительно напряженной борьбы с водою и ветром, в те моменты, когда разгневанная стихия вызывает человека на смертный бой.
Положение окутанного туманом фрегата было довольно опасно. Море, еще недавно такое спокойное, как будто обезумело. Волны неистово взвивались кверху, напоминая могучих белогривых коней, мчащихся во весь опор. Громадный военный корабль, обычно чувствовавший себя господином океана, сделался его рабом. В эти минуты он казался легче перышка. Океан точно играл с ним, то перебрасывая его с вала на вал, то низвергая в пучину. Команда помогала ему в борьбе, чем могла. Мысли о других судах — даже о судах, подающих сигнал бедствия, — покинули ее. Ведь не исключена была возможность, что и фрегату придется выкинуть перевернутый флаг. На борту его находились смелые, ловкие, опытные моряки, великолепно знавшие свое дело и не раз уже отражавшие беспощадный натиск стихии. Но поручиться за благополучный исход борьбы не мог никто. Шквал становился все сильнее. Не слушаясь руля, фрегат, как щепка, носился по волнам.
Существовало только два пути к спасению. Капитану пришлось выбирать между ними. Нужно было или лечь в дрейф и «отстаиваться», или пытаться спастись бегством. Но уходить от шторма — значило уходить от барка. Таинственное судно (его так и не было видно) вряд ли могло сдвинуться с места. Казалось наиболее вероятным, что лейтенант, принявший, очевидно, командование над ним, распорядился немедленно убрать паруса.
Тщательно взвесив все за и против, капитан решил остаться там, где его настиг шквал. Судно круто повернуло к ветру.
Сердца моряков были полны тревоги. Они беспокоились не за себя, а за товарищей. И боцман, и мичман, и лейтенант пользовались всеобщей любовью. Какова их судьба? Все думали только об этом, но никто не высказывал своих мыслей вслух. Каждый понимал, что загадочному чилийскому барку, идущему под перевернутым флагом, грозит огромная опасность.
Время от времени неистовый вой моря заглушался какими-то иными, еще более мощными звуками. Это были пушечные выстрелы, раздававшиеся каждую минуту на борту фрегата. Военный корабль не взывал о помощи. Он только старался поддержать бодрость в тех, кто, быть может, находился на краю гибели.
Наступил вечер. Мрак сделался еще гуще, еще непроницаемее. Но положение фрегата изменилось мало. Дружная атака ветра и тумана, заключивших между собою союз, продолжалась всю ночь. И всю ночь продолжали ежеминутно звучать громкие выстрелы. Ответа на них не ждал никто. Все были почти уверены, что на борту зловещего барка нет пушек.
Незадолго до рассвета ветер немного улегся, и тучи рассеялись. Туман медленно стал редеть. Отдельные куски его пронеслись куда-то в сторону. Вместе с пробуждавшимся днем пробудились и надежды. Матросы и офицеры поголовно высыпали на палубу. Прижавшись к борту судна, они с волнением начали всматриваться вдаль.
Туман рассеялся. Воздух прозрачен. От темной завесы не осталось и следа. Серая дымка исчезла. Небо голубое и ярче лент, украшающих гоночные лодки. На успокоившихся, мягко закругленных, нежно рокочущих волнах больше не видно белых пенистых гребней. Моряки дружно напрягают зрение. Глаза их пробегают по каждому сектору безграничного водного простора. Офицеры обводят биноклями горизонт. Их взорам представляется круг, в котором сливаются две синевы. Кроме моря и неба, не видно ничего. Широко распахнув крылья, парит в голубом небе альбатрос. Быстро пролетает на север бело-розовый фаэтон. Но ни барка, трехмачтового или иного, ни шлюпок, ни мачт, ни парусов нет и в помине. Один только фрегат слегка покачивается на спокойных волнах Тихого океана. Он производит впечатление затерявшейся в бесконечности точки. Моряки печальны. Чувство тягостного недоумения овладевает ими. Что же дальше? Где барк? Какова участь товарищей?
Только один решается высказаться громко. Это тот самый матрос, который уже дважды предвещал беду. Теперь он в третий раз повторяет свое предсказание. Голос его звучит необычайно уверенно.
— Никогда в жизни не увидим мы больше ни смелого лейтенанта, ни юного мичмана, ни старого боцмана. Никогда!
То, о чем сейчас будет речь, произошло в Сан-Франциско, столице Калифорнии, осенью 1849 г., за несколько месяцев до только что описанных событий.
Странный это был город! Резко отличаясь от Сан-Франциско наших дней, он в то же время не имел ничего общего с Сан-Франциско 1848 года, или, говоря иначе, с безвестным селением Иерба Буене, получившем в этом году новое название, заново обстроившемся и, в сущности, заново родившемся.
В 1848 году Иерба Буене состояло из крохотных кирпичных домиков и служило портом миссионерской станции Долорес. Две трети небольших шхун, ежегодно заходивших в этот порт, увозили сало и кожи, бывшие главной статьей дохода местных жителей.
Проснувшись однажды утром, обитатели кирпичных домиков с изумлением увидели целую флотилию кораблей, теснившихся в Золотых Воротах и бросавших якоря на том месте, где должна была бы находиться пристань. Корабли эти приплыли со всех концов Тихого и других океанов, из всех пяти частей света. На бесчисленных мачтах развевались самые разнообразные флаги. Жители Иерба Буене с любопытством рассматривали вельботы, ходившие с гарпунами на китов Арктики или охотившиеся за кашалотами Тихого и Индийского океанов, на коммерческие шхуны из Австралии, Китая и Японии, на бриги, последним местом стоянки которых был какой-нибудь островок в Южном море, на каботажные суда Мексики, Чили и Перу, на военные корабли различных конструкций и национальностей, на китайские и малайские джонки. Паруса заполонили весь залив Сан-Франциско.
Что же привлекло к пустынному берегу такую большую и блестящую флотилию? Почему в маленький порт при миссионерской станции продолжали прибывать все новые и новые суда?
Дело объяснялось очень просто. Причиной нежданного оживления залива Сан-Франциско было золото, то самое золото, которое с издавних пор побуждает людей к деятельности, то самое золото, из-за которого совершено столько подвигов и преступлений.
Года за полтора до этого знаменательного дня швейцарский эмигрант Зуттер прочищал свою водяную мельницу на одном из притоков Сакраменто. Внимание его привлекло несколько желтых крупинок, блестевших в речном иле. Достав их из грязи и положив на ладонь, он почувствовал, что они довольно тяжелы. Яркий блеск их заставил его призадуматься. Тщательно промыв найденные крупинки, он окончательно убедился в том, что ему посчастливилось найти золото.
Дальнейшие исследования речного ила дали чрезвычайно благоприятные результаты. В реке оказались не только золотые крупинки, но и самородки. Для местных жителей это не было новостью. Им нередко случалось делать такие находки. Но они не придавали этому особенного значения. С той минуты, как калифорнийское золото впервые попалось на глаза представителю саксонской расы, все изменилось. Его начали добывать и вывозить за границу.
Прошло около двух лет с того дня, как Зуттер сделал свою первую промывку. За этот промежуток времени золотые крупинки, поднятые им из речного ила, успели совершить путешествие через океан и занять почетное место в витринах ювелиров и ларцах богачей. Вид их оказался до такой степени соблазнительным, что люди потоком хлынули на пустынные берега Сакраменто и наполнили залив Сан-Франциско кораблями со всего земного шара. В гавань Иерба Буене потянулись чужестранные суда. Улицы спокойного поселка наводнились странными людьми. Это были авантюристы различных общественных групп и национальностей, говорившие на таком количестве языков, какого не слышал мир со времен неудачной постройки Вавилонской башни. Мексиканские глиняные хижины исчезли, уступив место парусиновым палаткам и деревянным домам, словно по волшебству выросшим из земли. Уклад жизни изменился не меньше, чем характер построек. В глиняных хижинах царило ничем не возмутимое спокойствие. Обитатели их мирно коротали время в приятных разговорах, подслащенных анисовкой, кюрасо, Канарскими винами, пирожными и вареньем. В новых деревянных домах господствовал шумный разгул, толкалось много народу, пахло табаком и спиртом. Громкие звуки кларнетов, флейт и тромбонов почти совершенно вытеснили меланхолический звон гитар.
Вид улиц изменился до неузнаваемости. Прежде, бывало, в полуденные часы весь поселок погружался в сон; в определенное время одной и той же дорогой проходили монахи в сандалиях на босу ногу и католические патеры в широкополых шляпах, бросавшие пылкие взгляды на черноглазых сеньорит в черных шелковых мантильях и бесцеремонно заигрывавшие со смуглыми красавицами, закутанными в голубовато-серые ребозо; прежде, бывало, по этим улицам гордо расхаживали гарнизонные солдаты в форме французского образца и офицеры в расшитых золотом мундирах, чинно прогуливались обыватели в сюртуках из темного сукна, разъезжали верхом на прекрасных мустангах владельцы окрестных гасиенд, озабоченно сновали мелкие фермеры в национальных костюмах. Разумеется, и священники, и военные, и обыватели, и гасиендадо, и ранчеро продолжали ходить по улицам Иерба Буене и после 1849 года. Но вид у них стал совсем иной, гораздо менее горделивый и самонадеянный. Робко пробирались они сквозь плотные ряды пришельцев. Их пугали грубые люди в красных фланелевых рубахах, кожаных куртках и коротких штанах, с пистолетами за поясом и длинными кинжалами, болтающимися на бедрах. Они одинаково недоверчиво косились и на изящные модные фраки приезжих щеголей, и на толстые бушлаты моряков. Им внушали ужас оборванцы, которые прикрывали свою наготу лохмотьями, прожженными солнцем юга и пропитанными соленым морским воздухом. По всей вероятности, с самого начала существования мира не было портового города, куда бы не стремилось столько кораблей и где толпилось бы столько разнообразных людей, как в Иерба Буене 1849 года, только что переименованного в Сан-Франциско.
Во всяком случае (это уже не подлежит сомнению), ни в одной гавани нельзя было найти такого огромного количества судов с таким малочисленным экипажем. На доброй половине их матросов не было вовсе. Команды остальных состояли из нескольких человек. Большинство обходилось капитаном, старшим лейтенантом, плотником и коком. Что касается матросов, то почти все они съезжали на берег тотчас же после прибытия корабля в порт и не обнаруживали ни малейшего желания вернуться к своим обязанностям. Они или искали золото, или собирались искать его. Казалось, моряками овладело повальное безумие. На судах воцарилась непривычная тишина.
До странности резок был контраст между этими опустевшими судами и полным жизни городом. С раннего утра по улицам сновали толпы веселых, энергичных, шумных, задорных, горящих нетерпением людей. Корабли дремали в гавани, томясь бездействием, тишиною, скукою. Можно было подумать, что они никогда уже не выйдут в море. И действительно, некоторые из них остались в заливе Сан-Франциско навсегда.
Нет, однако, правил без исключения. Не на всех судах, бросивших якорь в заливе Сан-Франциско, отсутствовал экипаж. Некоторые могли похвастать полным комплектом людей. Это были почти исключительно военные корабли. Строгая матросская дисциплина исключала возможность побегов. Правда, для поддержания этой дисциплины приходилось принимать экстраординарные меры. Военные суда останавливались далеко от берега, и лодкам не разрешалось подходить к ним. Матрос, который вздумал бы кинуться в воду и попытался добраться до Сан-Франциско вплавь, получил бы выстрел в спину. Такая угроза помогала морякам успешно бороться с соблазном калифорнийского золота.
Среди судов, на которых в полной мере сохранилась железная матросская дисциплина, находился английский фрегат, обращавший на себя внимание необыкновенной стройностью корпуса и редкой красотой оснастки. Паруса его плотно обвивались вокруг мачт, такелаж был в образцовом порядке, на палубах, ежедневно подчищаемых пемзой, нельзя было найти ни одного пятнышка. Впрочем, чему же тут удивляться! Ведь это был не простой «корабль», а фрегат «Паладин», которым командовал капитан Бресбридж, моряк старой школы, влюбленный в океан и гордившийся своим судном.
Экипаж «Паладина» добросовестно исполнял свои обязанности. Все матросы, значившиеся в корабельных списках, действительно находились на борту и в любой момент могли откликнуться на свисток боцмана. Даже если бы им предоставили полную свободу, они, пожалуй, не злоупотребили бы ею. Само золото не было в состоянии заставить их покинуть родной корабль. Капитан употребил все усилия, чтобы облегчить работу своих подчиненных и сделать их жизнь как можно более приятной. Они получали превосходную пищу и достаточное количество грога.
Лейтенантам и мичманам тоже грех было бы роптать на судьбу. Капитан не мешал им развлекаться живыми картинами, шарадами и любительскими спектаклями. Ввиду предстоящего отплытия он разрешил устроить на фрегате вечеринку, на которую офицеры пригласили группу обитателей Сан-Франциско, все время осыпавших их любезностями. Вечеринка прошла на редкость оживленно. Во время танцев моряки завязали ряд интересных знакомств. Мысль о том, что этим знакомствам суждено оборваться в самом недалеком будущем, была им крайне неприятна. Двое из них приходили от нее прямо в отчаяние. По всей вероятности, читатели угадывают, в чем дело. Да, совершенно верно! На вечеринке, во время танцев, два английских моряка влюбились в двух прелестных обитательниц Сан-Франциско.
Три дня спустя оба эти моряка стояли на верхней палубе и вполголоса разговаривали между собой. Они нарочно удалились от остальных товарищей, чтобы поделиться своими секретами. Голоса их звучали взволнованно. Оба они были еще очень молоды. Старшему, Кроуджеру, только что исполнилось двадцать два года. Младшему, Кедуолладеру, было лишь восемнадцать лет. Кроуджер успел уже привыкнуть к званию лейтенанта. Кедуолладер еще радовался недавнему производству в мичманы. Этот юноша представлял собою идеальный тип молодого моряка. Таких мичманов любил изображать Марриэт. Светлые кудри Вилли Кедуолладера нежно обрамляли румяное лицо, свежесть которого могла поспорить с только что сорванным персиком. Валлиец по происхождению, он, как и многие другие потомки кимвров, обращал на себя внимание чудесными бирюзовыми глазами и своеобразным оттенком волос, в которых золотистые пряди смешивались с серебристо-пепельными.
Совершенно иная наружность была у Эдуарда Кроуджера, уроженца графства Шропшайр. Темно-каштановые волосы, бронзово-смуглое лицо и небольшие темные усы, красиво оттенявшие верхнюю губу, придавали ему не по летам мужественный вид. Орлиный нос и твердо очерченный подбородок свидетельствовали о решимости и силе воли. Заглянув в глаза Кроуджера, всякий бы понял, что этот человек не боится ничего на свете. Роста он был среднего. В движениях его чувствовалась большая сила. Широкие плечи, хорошо развитая грудная клетка и необыкновенная пропорциональность рук и ног делали замечательно красивой его худощавую фигуру.
Кроуджер был и годами, и чином старше Кедуолладера. Это не помешало им стать близкими приятелями. Между тем общего между ними было чрезвычайно мало. Они резко отличались друг от друга не только внешним обликом, но и складом характера. Кроуджер производил впечатление человека серьезного, положительного и мало склонного к веселью. С губ Кедуолладера почти не сходила улыбка. Ямочки на его круглых щеках беспрерывно смеялись. Товарищи могли шутить с ним сколько угодно; он относился к шуткам добродушно и отплачивал за них той же монетой. Кроуджер не понимал и не любил шуток; его избегали поддразнивать, потому что малейшая ссора с ним грозила дуэлью.
Несмотря на разницу характеров, Кроуджер и Кедуолладер подружились чрезвычайно быстро. Возможно, что этому способствовало именно несходство их натур. В свободное от службы время они или вместе прогуливались по кораблю, или вместе съезжали на берег. Их редко видели порознь.
И вот оба они влюбились. Оба в один и тот же день. Оба первый раз в жизни. Повезло им необыкновенно. Во-первых, они полюбили не одну и ту же девушку, а во-вторых, оказалось, что избранницы их живут под одной и той же кровлей и принадлежат к одной и той же семье. Эти девушки не были ни родными, ни двоюродными сестрами, хотя их и соединяли узы крови. Старшая приходилась теткой младшей. Слова «тетка» и «племянница» невольно навязывают представление о значительной разнице в возрасте. Но между этой теткой и этой племянницей разница лет была совсем незначительна. Лейтенант родился четырьмя годами раньше мичмана. Кармен прожила на свете годом больше Инье-сы. Судьба пожелала, чтобы каждый из молодых офицеров влюбился именно в ту девушку, которая подходила ему по возрасту. Кроуджеру понравилась тетка. Кедуолладеру — племянница.
Выбор юных моряков пал на чистокровных испанок. Одна из них была дочерью, а другая внучкой дона Грегорио Монтихо.
С палубы фрегата открывался превосходный вид на дом, в котором они жили. Этот внушительный дом, построенный в стиле мексиканских гасиенд, стоял на вершине зеленого холма, расположенного несколько южнее Сан-Франциско, на довольно большом расстоянии от берега. Оживленно беседуя между собой, молодые люди, не отрываясь, смотрели на него. Один из них держал в руках бинокль. Этим счастливцем был Кедуолладер.
— Мне кажется, я вижу их, Нед, — сказал он, поднося бинокль к глазам. — Честное слово, вижу! Над балюстрадой верхней террасы двигаются две прелестные головки. Это, конечно, наши сеньориты. Интересно знать, видят они нас или нет?
— Они могут нас видеть только в том случае, если у них есть бинокль.
— По-моему, он у них есть. В руках одной из них что-то блестящее. Ручаюсь, что в бинокль смотрит моя Иньеса.
— А я готов биться об заклад, что бинокль в руках моей Кармен. Дай-ка посмотреть! Хоть ты и гордишься своими голубыми глазами, зрение у меня лучше твоего. Когда на горизонте показывается парус, я всегда вижу его первым.
— Ты зорок на паруса, а я на хорошенькие лица. Да, да, Нед! К тому же ты ровно ничего не смыслишь в красоте. Иначе тебе никогда в голову не пришло бы предпочесть старую тетку молоденькой племяннице.
— Вот вздор! Моя Кармен такая же молоденькая, как твоя Иньеса. Одна прядь ее блестящих янтарных волос стоит всей густой косы ее чернокудрой племянницы. Полюбуйся-ка!
Достав из бокового кармана прядь женских волос, Кроуджер торжествующе взглянул на своего друга. В ярких лучах солнца волосы его избранницы действительно напоминали янтарь.
— И ты полюбуйся! — воскликнул Кедуолладер, в свою очередь вытаскивая из кармана несколько перевязанных ленточкой локонов. — Не воображай, пожалуйста, что тебе одному делают такие подарки. На, смотри! Разве это не чистый шелк? По сравнению с волосами моей Иньесы волосы твоей Кармен — самый обыкновенный хлопок.
Несколько мгновений оба молодых человека молчали. Лейтенант нежно поглаживал золотистую прядь. Мичман не менее нежно сжимал в руках черную. Потом оба расхохотались и спрятали свои сокровища во внутренние карманы.
Взяв у товарища бинокль, Кроуджер стал пристально смотреть на видневшийся в отдалении дом.
— В одном отношении ты безусловно прав, Билль, — сказал он после короткой паузы. — Это, конечно, те самые головки, с которых три дня назад были срезаны подаренные нам локоны. Кармен и Иньеса смотрят на нас в бинокли. Должно быть, им хочется, чтобы мы скорее приехали. Клянусь честью, за нами задержки не будет! Едем, Билль! Через полчаса ты согласишься с тем, что черный уголь не выдерживает сравнения с янтарем. Это не требующая доказательств истина становится особенно очевидной под ярким светом калифорнийского солнца.
— Ни солнце, ни луна не убедят меня в очевидности этой истины. Ни на какие сокровища мира не променяю я косы цвета воронова крыла!
— А я светлые кудри с золотым отливом!
— Что ж, у каждого свой вкус! Эту поговорку часто употребляет моя Иньеса. Она выучила меня говорить ее на андалузском наречии. Если бы ты знал, как чудесно звучат по-испански эти несколько слов! Однако мы заболтались. К делу, Нед! Как ты думаешь, отпустит нас старик или нет?
— Разумеется, отпустит.
— Почему ты так уверен в этом?
— О, невинный младенец! Он отпустит нас потому, что я его просил об этом. Да, ему гораздо труднее отказать мне, чем тебе. Ты сын бедного валлийского эсквайра, а я имею счастье быть единственным наследником двадцати тысяч годового дохода. К тому же мой дядюшка считается важной шишкой в главном адмиралтействе. Я просил капитана отпустить нас обоих. Просьба моя будет исполнена. Не беспокойся! Старик умеет держать нос по ветру и соблюдать свои выгоды. Вот, кстати, и он. Легок на помине! Сейчас мы получим от него утвердительный ответ.
— Джентльмены, — сказал капитан, подходя к молодым людям, — я разрешаю вам прогуляться на берег. Гичка причалит там, где вы найдете это нужным. Отошлите ее обратно и попросите боцмана приехать за вами. Только, пожалуйста, не забывайте о благоразумии. Воздерживайтесь от спиртных напитков. Старайтесь не впутываться в чужие дела. Как вам известно, Сан-Франциско полон сейчас всякого сброда. Будьте осторожны, не заводите знакомств с подозрительными авантюристами и в особенности берегитесь женщин.
Закончив свою маленькую напутственную речь, капитан круто повернулся и ушел. Он находил нужным, чтобы подчиненные на свободе обдумали его советы. Но им было не до того. Они, как школьники, радовались желанному отпуску. Гичку уже спустили на воду; матросы рассаживались по местам. Лейтенант и мичман опрометью бросились в каюты и занялись приведением в порядок своих туалетов. Им хотелось предстать перед красавицами в полном блеске. Критические взгляды молоденьких испанских сеньорит пугали их гораздо больше, чем залпы неприятельской батареи. Тщательно одевшись, они спустились в гичку. Кроуджер приказал отчаливать.
Несколько мгновений спустя легкая гичка уже скользила по гладкой поверхности залива. Она держала курс не к пристани, а к южному берегу, на котором были расположены городские предместья, в ту сторону, где неподалеку от маяка виднелся роскошный дом дона Грегорио Монтихо.
Дон Грегорио Монтихо, чистокровный испанец, поселился в конце тридцатых годов прошлого столетия в Мексике и оттуда переехал в верхнюю Калифорнию; обосновавшись на берегу залива Сан-Франциско, он сделался скотоводом. В ту пору большинство калифорнийцев занимались разведением скота.
О том, что дела дона Грегорио шли блестяще, свидетельствовали размеры его владений. Они простирались на несколько миль вдоль берега и на такое же расстояние в глубь страны. Табун в тысячу голов лошадей и стадо из десяти тысяч голов рогатого скота паслись на роскошных пастбищах.
Гасиенда дона Грегорио стояла на вершине холма, возвышавшегося над заливом и как бы замыкавшего невысокую гряду, которая тянулась перпендикулярно берегу и, постепенно понижаясь, сливалась с длинной песчаной косой. Между берегом и усадьбой проходила большая дорога.
Дом богатого гасиендадо, массивное четырехугольное здание, построенное в том ложномавританском стиле, который завезли с собой в Новую Испанию конкистадоры, состоял лишь из одного этажа. Плоская крыша его представляла собою террасу, обнесенную изящной балюстрадой. Во внутренний двор можно было попасть через ворота, проделанные в главном фасаде. Ворота эти отличались такими размерами, что в них могла бы свободно въехать даже карета сэра Чарльза Грандиссона.
Вокруг калифорнийских гасиенд почти никогда не бывает садов. Большей частью они окружены со всех сторон простым плетнем и рядом коралей для скота, обыкновенно устраиваемых позади дома. В этом смысле гасиенда дона Грегорио Монтихо была приятным исключением из общего правила. Его дом защищала от нескромных глаз каменная ограда. Главные ворота выходили на большую дорогу. От ворот к дому вела широкая, совершенно прямая аллея, посыпанная толчеными, ослепительно белыми морскими раковинами. По обеим сторонам этой аллеи возвышались чрезвычайно декоративные, вечнозеленые растения. Несколько клумб с местными цветами и десятка три персиковых деревьев указывали на то, что хозяин делал кое-какие попытки устроить вокруг своего жилища настоящий сад.
Ознакомившись с внешним видом и внутренним устройством гасиенды дона Грегорио, а также с размерами его владений, вы, наверное, решили бы, что этот человек нажил в Америке большое состояние. И вы не ошиблись бы. Дон Грегорио действительно сделался богачом. Надо, впрочем, сказать, что из Старого Света в Новый он приехал не с пустыми руками. У него было с собой довольно много денег, благодаря которым ему удалось сразу купить большой участок земли и изрядное количество скота. Дон Грегорио не принадлежал к числу нищих авантюристов. Это был спесивый и надменный бискайский гидальго, гордившийся тем, что предки его сражались когда-то бок о бок с Сидом.
Вместе с крупной суммой денег он привез с собой в Калифорнию жену (тоже уроженку Бискайи) и крошку-дочь. Жена его скоро умерла. В надгробной надписи на одном из памятников, затерявшемся между могил старого кладбища миссии Долорес, увековечены ее добродетели.
Несколько лет спустя маленькая семья дона Грегорио неожиданно увеличилась. В нее вошла его внучка, бывшая всего на один год моложе осиротевшей Кармен. Девочки выросли вместе и одновременно превратились в цветущих и красивых девушек. Нужно ли говорить о том, что именно эти две юные сеньориты, одна из которых приходилось другой теткой, завоевали сердца двух юных моряков — Эдуарда Кроуджера и Вилли Кедуолладера.
Прежде чем приступить к описанию встречи влюбленных, необходимо сказать хоть несколько слов о наружности прелестных сеньорит. Несмотря на близкое родство и незначительную разницу в возрасте, у них было весьма мало общего. Человек, только что познакомившийся с ними, с трудом поверил бы, что они связаны узами крови.
В жилах тетки, доньи Кармен, текла чистейшая кровь басков. И отец ее и мать были родом из одной провинции. От них она унаследовала золотистые волосы, которыми так пылко восхищался молодой английский лейтенант, и голубовато-серые глаза, свойственные кельтам. Нежное лицо очаровательной испанки всегда светилось радостью и весельем. Лукавая улыбка ее казалась неотразимо кокетливой. Бискайскому происхождению она была обязана прекрасной, гибкой и в то же время пышной фигурой, полной женственности и грации. Кармен очень походила на свою покойную мать, но была еще красивее ее. Громадную роль тут сыграл благодатный климат Калифорнии. Ласковое дыхание Южного моря способствует развитию женской красоты не меньше, чем нежные ветры Тосканы и Леванта.
Не буду описывать во всех подробностях наружность Кармен Монтихо. На это пришлось бы употребить по меньшей мере целую главу. Достаточно сказать, что все считали эту девушку красавицей, что многие обитатели Сан-Франциско согласились бы пожертвовать для нее жизнью, что некоторые жаждали подвигов, которые вызвали бы улыбку на ее лице, и что ни один молодой калифорниец не остановился бы ради нее даже перед убийством.
В том же Сан-Франциско жил человек, который пошел бы на преступление ради ее племянницы, доньи Иньесы Альварец. Между тем донья Иньеса не могла похвастать ни цветом лица, похожим на лепесток чайной розы, ни голубыми глазами, ни янтарно-золотистыми косами. Щеки у нее были смуглые, черные глаза напоминали агат, волосы отливали синевой воронова крыла. Она принадлежала к типу красавиц, воспетых многими поэтами, в том числе и Байроном, написавшим «Девушку из Кадикса».
Донья Иньеса была настоящей «девушкой из Кадикса». Отец ее родился и вырос в этом городе. Однажды, квартируя вместе со своим полком в Бискайе, он увидел красавицу, с первого же взгляда навеки покорившую его сердце. Она оказалась старшей и единственной дочерью дона Грегорио Монтихо, родившейся лет за восемнадцать до появления на свет Кармен. Молодой офицер принялся ухаживать за богатой бискайянкой, добился ее взаимности и уехал с ней в родную Андалузию. Вскоре и он, и жена его умерли, оставив маленькой дочери громадное состояние. От отца, дальние предки которого были маврами, Иньеса унаследовала агатово-черные глаза, ресницы, достигавшие чуть ли не полдюйма длины, и дугообразные брови, похожие на серп молодого месяца. Значительно более худощавая и тонкая, чем Кармен, она была почти одного роста с нею. Фигура ее отличалась чисто девическим изяществом. Преждевременная смерть родителей принудила молодую девушку переселиться в Калифорнию. Дед принял ее с распростертыми объятиями. Но, несмотря на всю его заботливость, несмотря на то что ее окружали бесчисленные поклонники, она страстно мечтала о возвращении в любимую Андалузию.
Как уже говорилось, плоская крыша гасиенды дона Грегорио представляла собою террасу. Такие террасы в испано-мексиканских странах называют обыкновенно азотеями. Вокруг азотеи тянулся невысокий парапет, уставленный горшками и ящиками со всевозможными растениями. К этому своеобразному воздушному саду вела каменная лестница, эскалера, начинавшаяся во внутреннем дворе, или патио.
Азотея была излюбленным местопребыванием обитателей дома. Она располагала к отдыху, раздумью, мечтам. С высоты ее открывался превосходный вид и на окрестности, и на морскую ширь.
Три дня спустя после вечеринки на «Паладине», сразу же после завтрака (а завтракают во всех испано-мексиканских странах не раньше одиннадцати), на азотею гасиенды дома Грегорио поднялись две сеньориты.
Костюмы их свидетельствовали о том, что они собираются пробыть здесь очень недолго. На обеих были изящные амазонки, шляпы из вигоневой шерсти и высокие сапоги со шпорами. Обе держали в руках хлысты. Внизу, на дворе, стояли четыре взнузданные и оседланные лошади, нетерпеливо закусывавшие удила и бившие копытами о землю. Седла на всех четырех лошадях были мужские. Это обстоятельство как будто давало основание думать, что на прогулку собираются одни мужчины или что дамские лошади еще не поданы. Всякий чужестранец, наверное, так бы и подумал. Однако человек, хорошо знакомый с нравами и обычаями Калифорнии, только рассмеялся бы над подобным предположением. Увидев сеньорит в высоких сапогах со шпорами, стоявших на азотее, и оседланных лошадей, поджидающих кого-то на дворе, он сразу понял бы, что молодые девушки поскачут верхом по-мужски, точно так же, как это делала знаменитая герцогиня де Берри, приводившая в ужас парижских ротозеев. Все четыре седла были мужские, но два из них отличались несколько более крупными размерами и сравнительно меньшим изяществом. Они-то и предназначались для мужчин. Предполагаемая кавалькада должна была состоять, как и полагается, из двух дам и двух кавалеров. Кавалеры еще отсутствовали. Но догадаться о том, кого именно поджидали сеньориты, можно было по происходившему между ними разговору.
Облокотившись о перила, молодые девушки задумчиво смотрели то на чрезвычайно разросшийся за последнее время город, то на залив, кишевший самыми разнообразными судами. Гавань находилась на северо-востоке, влево от гасиенды. Однако несколько кораблей стояли на якоре прямо против холма. Среди них особенно выделялось большое военное судно. На это судно сеньориты посматривали как-то подозрительно часто. Казалось, они ждали, что вот-вот от него отчалит шлюпка.
Между тем время шло. Никакой шлюпки не было видно.
Менее терпеливая Иньеса отвернулась от фрегата и коснулась рукой плеча своей тетки.
— Правда ли, что мы скоро вернемся в Испанию?
— Да, правда. Я думаю об этом с большой грустью.
— Почему?
— По многим причинам.
— Например?
— Их, по крайней мере, двадцать.
— Достаточно одной, если она основательная.
— К сожалению, все причины моего огорчения основательны.
— Будь же откровенна со мной.
— Во-первых, мне нравится Калифорния. Я привыкла к ее чудному климату и ярко-голубому небу.
— Испанское небо не менее ярко.
— О, нет, гораздо менее. Цвет неба в Старом Свете настолько же бледнее здешнего, насколько незабудки бледнее васильков. В этом отношении ни Испания, ни Италия не выдерживают сравнения с Калифорнией. И моря там тоже совсем другие. Даже хваленый Неаполитанский залив кажется жалкой лужей рядом с этим безграничным водным простором. Неужели ты не согласна со мной?
— Если бы я смотрела на мир твоими глазами, я, пожалуй, согласилась бы с тобой. К счастью или к несчастью, у меня есть собственные глаза. И, по правде говоря, я не нахожу в этом заливе ничего особенного.
— Если не а нем, то на нем. Разве не хорош, например, этот военный корабль?! Признайся, дорогая, что ты от него просто в восхищении!
— Этот корабль не является неотъемлемой принадлежностью залива, — возразила молодая девушка.
— Он стал его неотъемлемой принадлежностью. К тому же на нем (я говорю не о заливе, а о корабле) находится некий молодой человек, сильно интересующий некую молодую андалузку, не безызвестную тебе Иньесу Альварец!
— Ты могла бы сказать то же самое об одной молодой бискайянке, небезызвестной тебе Кармен Монтихо!
— Допустим! Что ж, я не намерена скрывать от тебя своих чувств. Да, это правда! На английском фрегате есть человек, который меня очень интересует. Он мне бесконечно нравится. Я полюбила его. Вот видишь, Иньеса, мне нисколько не стыдно открыто признаться в том, что большинство женщин считают почему-то своим долгом скрывать. Бискайянки гораздо откровеннее андалузок. Впрочем, дорогая, ты старалась понапрасну. Я давно разгадала твою тайну. Тебя с первого же взгляда пленил юный английский мичман с кудрями цвета лисьего хвоста.
— Какой вздор! Его кудри нисколько не похожи на лисий хвост. Они в тысячу раз красивее волос того лейтенанта, о котором ты мечтаешь и днем, и ночью.
— Ах, что за глупости! Посмотри-ка! Вот прядь блестящих темных кудрей, напоминающих старинную бронзу. Более красивых волос я не видала еще ни у одного мужчины. Они восхитительны. Мне хочется без конца целовать их.
Кармен прижала волосы Кроуджера к своим губам.
— Лучше посмотри на мое сокровище! — воскликнула Иньеса, вынимая из-за корсажа прядь чьих-то светлых волос. — Эти кудри блестят в лучах солнца, как золотая парча. Они гораздо красивее и в тысячу раз более достойны поцелуев.
Племянница поднесла к губам кудри Кедуолладера и принялась целовать их.
— Так вот какие подарки ты принимаешь от молодых людей! — с деланной строгостью произнесла Кармен.
— Я беру пример с тебя! — отпарировала Иньеса.
— Может быть, ты даже сочла нужным сделать ответный подарок?
— А ты?
— Я — да. У меня нет от тебя секретов, голубка. Об одном прошу тебя: будь в свою очередь откровенна со мной. Дала ли ты юному мичману прядь своих волос?
— Да, Кармен.
— Ас волосами и сердце, не правда ли? Что же ты молчишь?
— Обратись с этим вопросом к своему собственному сердцу, тетушка. Оно тебе ответит за меня.
— В таком случае все ясно. Мы с тобой в одинаковом положении. Будем же блюсти наши тайны. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. Вернемся к началу нашей беседы. Скоро нам придется проститься с Калифорнией. Ты радуешься этому?
— От всей души. Я удивляюсь, что ты не разделяешь моих чувств. Нет страны лучше Испании и города красивее Кадикса.
— У каждого свой вкус. В данном случае наши вкусы диаметрально противоположны. Калифорния мне дороже родины. Я люблю Сан-Франциско. Через несколько лет он сделается большим, красивым городом. Я бы хотела остаться здесь навсегда. К сожалению, мое желание неисполнимо. Мне придется распрощаться с этими местами. Отец твердо решил вернуться в Испанию. И дом, и земля уже проданы и не принадлежат нам. Новые владельцы ждут — не дождутся нашего отъезда. Скоро мы отправимся в Панаму, переедем через перешеек, пересечем Атлантический океан и начнем заново привыкать к старомодной, чопорной и нелепой европейской жизни. О, как я буду тосковать по вольной и дикой природе, по здоровой простоте нравов, по здешним людям, таким своеобразным и сильным! Я уверена, что умру там от скуки. Твой Кадикс убьет меня.
— Но ведь ты же не можешь быть счастлива здесь, Кармен! За последнее время Сан-Франциско изменился до неузнаваемости. Мы почти никуда не выходим. На улицах стало далеко не безопасно. Город битком набит какими-то ужасными людьми в красных рубашках. Ох, не выношу я этих золотоискателей, этих противных англосаксов!
— Как? Ты ненавидишь англосаксов? А чьи же кудри спрятаны у тебя на груди, так близко к сердцу?
— О, это совсем другое дело! Он не сакс, а кельт, человек той же расы, что и вы, баски. К тому же у него нет ничего общего с грубыми, хищными авантюристами. Сеньор Кедуолладер — настоящий рыцарь.
— Охотно верю этому. Но, мне кажется, ты несправедлива к людям в красных рубашках. Не следует обращать слишком много внимания на внешность. Под самыми безобразными домоткаными блузками бьются иногда самые благородные, самые честные сердца. Среди золотоискателей, о которых ты отзываешься с таким презрением, немало людей, вполне заслуживающих названия джентльменов. Вопрос об их происхождении меня нисколько не интересует. Они не причинили мне никакого зла, ни разу не нанесли мне оскорбления. Я часто и охотно провожу время в их обществе. Папа так же несправедлив к ним, как и ты. Именно их появление заставило его решиться покинуть Калифорнию. Многие испанцы последуют нашему примеру. Между тем мы могли бы преспокойно остаться здесь и даже не сталкиваться с этими «варварами», как принято называть золотоискателей. Что касается меня, я горячо люблю Калифорнию. Предстоящая разлука с ней страшит меня. Подумать только, что я никогда больше не увижу смуглых ваккеро, несущихся галопом по прерии на превосходных мустангах и набрасывающих лассо на рога диких быков! Ах, какое это чудесное зрелище! В наш прозаический век такими зрелищами случается любоваться крайне редко. Знаешь, Иньеса, я часто думаю о том, что простые калифорнийские ваккеро достойны звания героев не менее, чем великий Конде или Сид Кампеодор. Да, только в Новом Свете, только в Америке, здесь, на берегах прекрасного Южного моря, сохранились нравы и обычаи, напоминающие времена рыцарей и трубадуров.
— Сколько в тебе огня, Кармен! Кстати, о странствующих рыцарях. Если глаза не изменяют, мне, два таких рыцаря направляются к нашему дому. Вообрази, что ты стоишь на башне старинного мавританского замка, и окажи этим «трубадурам» соответствующий прием. Ха-ха-ха!
Молодая андалузка звонко расхохоталась. Кармен, по-видимому, не разделяла веселости своей подруги. Лицо ее затуманилось. Она мрачно смотрела на видневшихся в отдалении всадников.
— Вот типичные калифорнийские рыцари! — иронически заметила Иньеса.
— Типичные калифорнийские негодяи! — грустно сказала Кармен.
Типичные калифорнийские рыцари, они же негодяи, только что оставили за собой предместье Сан-Франциско и выехали на дорогу, тянувшуюся вдоль берега.
На обоих были национальные калифорнийские костюмы, необыкновенно роскошные и живописные.
Эти костюмы состояли из широких штанов, отделанных по швам двумя рядами филигранных пуговиц, соединенных изящной золотой шнуровкой, из высоких сапог со шпорами, колесца которых достигали нескольких дюймов в диаметре и блестели у каблуков, точно большие, яркие звезды, и из обтянутых бархатных курток, украшенных великолепной вышивкой. Вокруг станов обоих «рыцарей» обвивались шарфы из китайского шелка, небрежно завязанные на боку и заканчивающиеся тонкой золотой бахромой. Головными уборами им служили широкополые сомбреро, обшитые блестящим галуном. Кроме того, на плечах обоих всадников красовались манги, изящные дорогие плащи, выдерживающие сравнение даже с античными тогами. На одном из них манга была пурпурная, на другом — лазурно-голубая.
Лошади производили не менее эффектное впечатление, чем всадники. Седла из тисненой кожи, поблескивающие серебряными пуговками, вышитые чепраки, уздечки из плетеного конского волоса, оканчивающиеся сверкающими кистями, мундштуки восточного образца — все это невольно обращало на себя внимание.
Сами кони были на редкость хороши. Не особенно крупные, но чистокровные, они отличались редким совершенством форм. Всякий знаток, наверное, залюбовался бы ими. Они происходили от арабских лошадей, привезенных в Новый Свет конкистадорами. Вполне возможно, что на их далеких предках ездили Альварадо, Сандоваль или даже сам Фернандо Кортес.
Смуглые, характерные лица обоих всадников свидетельствовали о том, что они принадлежат к латинской расе. В одном сразу можно было узнать испанца. В другом испанский тип выражался менее определенно.
Кабальеро в лазурно-голубом плаще был обязан смуглым цветом лица не маврам, а калифорнийским туземцам. Очевидно, в жизни одного из его отдаленных предков сыграла некоторую роль какая-нибудь красивая индеанка. Среднего роста, широкоплечий и худощавый, он как будто составлял одно целое со своим конем. Большая часть его жизни протекала в седле. От этого его ноги несколько искривились. Красотой он не мог похвастать. Плоское и круглое лицо его, с приплюснутым носом, раздувающимися ноздрями и толстыми губами, как будто изобличало в нем негра. Но угольно-черные волосы его не вились, а торчали совершенно прямо, как иголки. По всей вероятности, в нем текла не негритянская, а малайская кровь. В этом не было ничего удивительного, так как некоторые племена калифорнийских индейцев произошли именно от малайцев.
Кабальеро в голубом плаще родился и вырос в Калифорнии, на берегу залива Сан-Франциско. Он был сыном одного из самых зажиточных скотоводов страны. Ему недавно исполнилось двадцать семь лет. Звали его Фаустино Кальдерон. Он получил в наследство от отца много земли и несколько тысяч голов скота.
Кабальеро в пурпурном плаще казался несколько старше своего спутника и не походил на него ни наружностью, ни характером. Он был и гораздо красивее, и гораздо умнее. Испанская кровь ясно чувствовалась в нем. Черты его овального лица производили скорее приятное впечатление. Оливково-смуглые щеки, почти квадратный подбородок, крупный, но безукоризненно правильный нос, тонкие прямые брови, густая шапка черных волнистых волос, темные глаза, длинные усы и эспаньолка — таковы были отличительные приметы дона Франциско де Лара. Он превосходил товарища как ростом, так и силой.
Мы уже говорили, что Кальдерон был калифорнийцем по рождению и скотоводом по профессии. Отец его, умерший за несколько лет до описываемых событий, оставил ему ряд прекрасных пастбищ, табун лошадей и громадное количество рогатого скота. Будучи единственным наследником, молодой человек сразу сделался богачом. Но богатство не пошло ему впрок. Он стал швырять деньги налево и направо. Три пагубные страсти — женщины, карты и вино — толкали его на путь не только денежного, но и морального банкротства. В Сан-Франциско он пользовался репутацией развратника, труса и глупца. Беспутная жизнь сильно способствовала его огрублению.
Так же непригляден, хотя и менее груб, был внутренний облик дона Франциско де Лара или просто Франка Лары, — как называли его завсегдатаи кафе и ресторанов. Несмотря на свою типично испанскую внешность, он одинаково свободно говорил по-испански и по-английски, хорошо знал французский, а кроме того, мог объясняться на португальском и итальянском языках. Дело в том, что в жилах его тоже текла смешанная кровь. Креол по происхождению, он все детство провел в Новом Орлеане. Этим и объяснялось его знание языков.
Франк Лара был один из тех праздношатающихся бродяг, которые появляются неизвестно как, неизвестно откуда и неизвестно зачем, везде чувствуют себя как дома, всегда живут припеваючи, а средства к роскошному существованию добывают таинственными и темными путями.
Ларе было уже за тридцать. Последние десять лет своей жизни он провел на берегу залива Сан-Франциско. Его завезло туда какое-то американское китобойное судно. Высадившись на берег, он сбросил с себя матросское платье и решил обосноваться в Калифорнии. Неторопливая, вольная и не особенно стесненная законами жизнь этой страны сразу же пришлась ему по душе. Она вполне соответствовала и его характеру, и его склонности к азартным играм. Он сделался непременным посетителем всех игорных притонов, где ему удавалось с легкостью «зарабатывать» количество денег, вполне достаточное для независимой и веселой жизни.
Сходство вкусов и привычек сблизило Лару с Кальдероном. Между ними установились тесные приятельские отношения. За последние годы связь эта особенно окрепла благодаря тому, что у них появились общие интересы. В самом начале золотой горячки и обусловленного ею нашествия англосаксов они открыли так называемый банк. Это не был обыкновенный банк, в котором хранятся денежные вклады и производятся всякие денежные операции, а казино, представлявшее собой нечто среднее между рестораном и притоном. Главное украшение его составляли столы, крытые зеленым сукном. Вокруг столов стояло несколько рядов скамеек и стульев. Говоря иными словами, Кальдерон и Лара открыли игорный дом.
Вскоре после обнаружения в Калифорнии золотых россыпей на улицах Сан-Франциско появились целые толпы полуобезумевших людей, жаждавших легкой наживы. Считая ниже своего достоинства промывать песок, копаться в речном иле или же дробить скалы, некоторые из них предпочитали подбирать драгоценный металл на зеленом сукне.
Идя навстречу такого рода вкусам, дон Франциско де Лара открыл казино для игры в монте. Это выгодное предприятие финансировал, конечно, Кальдерон. Но «работать» в притоне он избегал. Ему не хотелось, чтобы местное общество считало его профессиональным игроком, и он, по возможности, прятался за спиною Лары, разыгрывавшего роль полного хозяина казино.
Вот что представляли собой два роскошно одетых всадника на чистокровных арабских лошадях, ехавшие из Сан-Франциско к гасиенде дона Грегорио. В то время как они проезжали через городские предместья, навстречу им попадалось довольно много людей, знавших их и раскланивавшихся с ними. Прохожие восхищались их красивыми и живописными костюмами. Особенно сильное впечатление производили они на золотоискателей, сравнительно недавно появившихся в Калифорнии и не знакомых еще с ее национальной одеждой.
Чем больше удалялись всадники от города, тем меньше они встречали знакомых. Красные рубашки остались позади. Дорога опустела. Изредка только проезжали по ней местные жители, направлявшиеся по делам в город. Ранчеро, знавшие в лицо обоих всадников, сразу же угадывали, куда они стремятся. Им было с первого же взгляда ясно, что Кальдерону не терпится попасть в гасиенду дона Грегорио Монтихо. В намерениях де Лары они разбирались хуже, но предполагали, что и он едет туда же.
Читателю, не посвященному в калифорнийские обычаи и имеющему некоторое представление о моральном облике Лары и Кальдерона, покажется, должно быть, странным, что такие подозрительные люди были приняты в доме одного из виднейших местных «аристократов» и богачей. Однако человек, детально ознакомившийся с прошлым этой страны, не нашел бы в этом ничего удивительного. В середине девятнадцатого века в Калифорнии почти все были игроками. Среди этих игроков, как профессионалов, так и любителей, иногда попадались и женщины. Мужчины, никогда не притрагивавшиеся к картам, встречались крайне редко. К владельцам игорных домов относились с меньшим почтением, чем к банкирам, но не считали их профессию унизительной. Хозяйки калифорнийских гостиниц охотно принимали у себя игроков.
Дон Фаустино Кальдерон не был профессиональным игроком и не мог пожаловаться на недостаток уважения. На кутежи его смотрели сквозь пальцы. И в самом деле, кто из молодых калифорнийцев не грешил этим! Доброе имя отца прикрывало до поры до времени неблаговидные поступки сына. Дон Фаустино имел доступ в избранное общество года и в самые лучшие клубы.
Имел туда доступ и дон Франциско де Лара. Хотя он и не был богачом, однако производил впечатление очень состоятельного человека. Это импонировало так называемому свету. Красивый авантюрист многих заставил поверить в свое богатство. Он был всегда превосходно одет. На его тонких полотняных рубашках неизменно сверкали крупные бриллиантовые запонки. Расточительный по природе, он щедро одаривал нищих и священников. Руководили им при этом соображения далеко не возвышенные. Щедрость его целиком основывалась на расчете. Он спекулировал на благотворительности, и деньги его не пропадали даром. Ведь в Калифорнии, как и во всех католических странах, жертвователи «динария святого Петра» пользуются особым почетом. Мало-помалу Франк Лара превратился в дона Франциско де Лара. Монахи в сандалиях на босу ногу и патеры в широкополых шляпах отвешивали ему при встрече низкие поклоны. К тому же он был красив, элегантен и, что еще важнее, умел держаться с большим достоинством. От мужественного лица его веяло сдержанным холодком. В глазах сверкал опасный огонек. Уроженец Нового Орлеана, города, где дуэли происходят ежедневно, он превосходно владел шпагой. В Калифорнии ему случалось драться на поединке два раза; одного из своих противников он убил.
Французы и англичане, не стесняясь, называют таких людей мошенниками. В Новом Свете они известны под более лестной кличкой «игроков». Американцы дают этому слову самое широкое толкование.
Благодаря дружбе с Кальдероном (который ему всячески покровительствовал) Франк Лара стал частым гостем в лучших калифорнийских домах. Через три дня после вечеринки на фрегате оба приятеля решили посетить дона Грегорио Монтихо. О том, что этот визит имел для них исключительно важное значение, легко было догадаться, услышав завязавшийся между ними разговор.
— Карты на стол! — сказал Лара. — Из нескольких отрывочных слов, произнесенных тобой перед отъездом, я понял, что ты собираешься говорить с доном Грегорио о том же, о чем хочу говорить я. Что же ты молчишь? Поделись со мной своими планами.
— Сперва изложи мне свои.
— С удовольствием. У меня нет ни малейшего основания скрытничать. Между нами не должно быть тайн. Мы долго и близко знаем друг друга. Нет секрета, которого я не доверил бы тебе. Итак, слушай. Я хочу сделать предложение дочери дона Грегорио.
— А я, — ответил Кальдерон, — собираюсь просить руки его внучки.
— В таком случае заключим союз. Ссориться нам не из-за чего. Будем же действовать сообща. Я согласен стать твоим дядей и охотно уступлю тебе законную долю «испанского наследства».
— Деньги старого дона мне не нужны. Мне нужна только его внучка. Я безумно влюблен в нее.
— А я, — воскликнул Лара, — безумно влюблен в его дочь. Может быть, любовь моя даже сильнее твоей.
— Нет, этого быть не может. Я без ума от Иньесы Альварец. Если бы она отказалась стать моей женой, я, пожалуй, убил бы ее.
— Если Кармен Монтихо откажет мне, я убью ее, не задумываясь.
Голоса обоих всадников звучали взволнованно и мрачно. По блеску их глаз, напряженному выражению лица и нервным движениям было видно, что они говорят действительно то, что думают. Признавшись в своих затаенных мыслях, приятели одновременно повернули головы и посмотрели друг на Друга.
— Скажи, Фаустино, — продолжал де Лара, — ты рассчитываешь на успех?
— О, да! — ответил Кальдерон. — Помнишь фанданго у дона Грегорио в день клеймения скота?
— Конечно, помню. Этот день навсегда останется в моей памяти. Но ты, кажется, хотел рассказать что-то?
— Да, Франк. В тот вечер я дважды танцевал с доньей Иньесой и наговорил ей целую кучу комплиментов. Но дело не ограничилось словами. Я пошел дальше и пожал ее хорошенькую ручку. Она не рассердилась и даже сделала вид, что ничего не заметила. После этого, мне кажется, я смело могу рассчитывать на ее согласие. Каково твое мнение?
— Я думаю, что она согласится. Но вопрос ведь не только в ней, айв доне Грегорио. У него, пожалуй, найдутся возражения.
— Разумеется, найдутся. Вот это-то и пугает меня. До тех пор пока владения старика оценивались в тридцать тысяч долларов, он был чрезвычайно любезен со мной. Теперь все изменилось. В связи с обнаружением золота стоимость его земельных участков возросла, по крайней мере, в десять раз. Он стал совсем другим человеком. Я очень боюсь разговора с ним.
— Твой страх мне понятен, — сказал Лара. — Да, мой Друг, так уж устроен мир. На месте дона Грегорио всякий вел бы себя так же. Ты не должен сердиться на него. Но уверен ли ты в том, что никто не стоит у тебя поперек дороги? Нет ли на горизонте каких-нибудь соперников?
— Соперников, увы, сколько угодно. Впрочем, ты сам отлично знаешь это и находишься точно в таком же положении. С тех пор как прелестные сеньориты превратились во взрослых девушек, вокруг них все время увивается толпа поклонников. Я слышал, что последние дни за Иньесой ухаживает юный моряк с английского фрегата. Он бывает у дона Грегорио вместе со своим другом. Этот друг влюблен в Кармен. Знаешь ли ты, какие слухи ходят по городу? По-моему, я должен сообщить их тебе.
— Говори! — угрюмо воскликнул креол.
— Меня со всех сторон уверяли, что твой соперник пользуется исключительным вниманием Кармен.
Слова Кальдерона произвели на Лару впечатление удара хлыста. Смуглое лицо его покрылось густым румянцем, в темных глазах вспыхнул огонек ревности.
— Если это так, — сказал он грозно, — я приведу в исполнение мою угрозу.
— Какую?
— Я убью Кармен Монтихо. Не вздумай отговаривать меня, Кальдерон. Я говорю совершенно серьезно. Если то, что ты сообщил мне, правда, дни ее сочтены. Я волен над ее жизнью с той минуты, как она дала мне повод думать, что я пользуюсь взаимностью.
— Неужели она уже признавалась тебе в любви?
— Она не признавалась мне в любви. Но разве только словами высказывают люди свои чувства? Есть движения и взгляды более красноречивые, чем слова. Я допускаю, что Кармен Монтихо водила меня за нос. Некоторые называют ее кокеткой. Так или иначе, она вела себя так, что я поверил в ее любовь. Будем надеяться, что моя вера меня не обманет. Если же окажется, что красавица играла со мной краплеными картами, я заставлю ее дорого поплатиться за это. Сегодня решающий день. Мое предложение принудит ее быть правдивой. Если она откажет мне, я живо сведу с ней счеты. Кармен узнает, что Франк Лара не принадлежит к числу мужчин, спускающих девушкам шуточки такого рода!
— Твоя решимость приводит меня в восторг. Я сам заражаюсь ею. Если выясняется, что Иньеса только кокетничала со мной, я тоже… Впрочем, не стоит пока говорить об этом. Прежде всего мы должны послушать, что скажут нам в ответ на наши предложения. Через какие-нибудь полчаса все выяснится. Возможно, что одному из нас ответят согласием, а другому откажут. Возможно также, что оба наши предложения будут приняты. О, как бы я хотел этого! Но надо приготовиться к худшему. Вдруг мы оба получим отказ? Что тогда? Отчаяние, смерть, не так ли?
— Смерть, но не отчаяние. Никто, клянусь, не упрекнет Франка Лару в малодушии. Однако мы попусту тратим время. Вперед! Навстречу судьбе!
Пришпорив коней, приятели галопом поскакали к дому на холме. Лица их то озарялись надеждой, то затуманивались. У них был вид людей, решившихся на отчаянную попытку и далеко не уверенных в ее результатах. Несмотря на свое безграничное легкомыслие, Кальдерон не находил в себе сил бороться с унынием. В глазах Лары горело какое-то демоническое пламя.
Произнеся свои почти одинаковые по звуку и совершенно различные по смыслу фразы, обе сеньориты, стоявшие на азотее, погрузились в молчание и принялись наблюдать за приближавшимися к холму всадниками. Эти всадники находились еще в доброй миле от гасиенды. Видны были только две лошади, два человеческих силуэта и два плаща — пурпурный и голубой. Однако, несмотря на далекое расстояние, молодые испанки не только узнали обоих кабальеро, но даже назвали их по имени. В нежных девических голосах отчетливо прозвучали нотки нескрываемого презрения.
— Да, — сказала Кармен, поднимая бинокль к глазам, все еще невольно устремлявшимся на британское военное судно. — Франциско де Лара и Фаустино Кальдерон — типичные калифорнийские негодяи!
Облачко, налетевшее на ее красивое лицо, когда она впервые увидела на дороге двух роскошно одетых всадников, превратилось в тучу. В движениях ее появилась какая-то принужденность.
— Они направляются к нам, не правда ли? — спросила она подругу.
— Разумеется. Признаться, мне и в голову не пришло сомневаться в этом.
— Нечистая сила несет их сюда, вот что!
— Какая там нечистая сила, тетушка! Они преспокойно едут на лошадях.
— Мне не до шуток, Иньеса. Все это слишком серьезно.
— Что именно?
— Ах, ты великолепно знаешь что. Вид этих всадников смущает меня. Я совершенно не понимаю, зачем они сюда едут.
— Тут нечего и понимать! — все так же шутливо воскликнула Иньеса. — Цель одного из них мне совершенно ясна. Дон Франциско де Лара хочет хоть одним глазком посмотреть на прелестную хозяйку дома.
— А дон Фаустино Кальдерон жаждет полюбоваться ее племянницей, — улыбаясь, сказала Кармен.
— Пусть любуется на здоровье. Его некрасивые глаза не производят на меня никакого впечатления.
— К сожалению, не могу сказать того же о глазах дона Франциско. Взгляд его производит на меня сильное, хоть и неприятное, впечатление.
— Разве это и прежде было так, тетушка?
— Нет, прежде это было не так. Вот потому-то я и встревожена.
— Встревожена?
— Ну, да. Если бы прежде ничего не было, я не боялась бы теперь этого человека.
— Неужели же ты в самом деле боишься его?
— Конечно нет… а впрочем… пожалуй, да.
Кармен говорила, запинаясь и останавливаясь на каждом слове. Густой румянец залил ее щеки. Казалось, она не решалась сделать какое-то признание. Вдруг выражение ее лица резко изменилось.
— Могу ли я доверить тебе важную тайну? — спросила она, вплотную придвигаясь к Иньесе.
— Что за вопрос? — воскликнула молодая андалузка. — Он звучит довольно странно после того, как ты раскрыла мне свою любовь к Эдуарду.
— О, если бы у меня была только одна тайна! Ну, слушай. Прежде… некоторое время назад… я любила дона Франциско.
— Правда?
— Нет, нет! — торопливо продолжала Кармен, как бы раскаиваясь в только что произнесенных словах. — Я не любила его. Но… чувство, которое я испытывала, сильно походило на любовь.
— А что ты испытываешь к нему теперь?
— Ненависть.
— Вот как! Что же послужило причиной такой перемены?
— На этот вопрос очень легко ответить. Выслушай меня внимательно, и ты поймешь все. Когда дон Франциско де Лара впервые повстречался на моем пути, я была еще почти совсем ребенком. Мною владели нелепые фантазии. Я страдала детской болезнью, обычно именуемой романтизмом. От романтизма я не избавилась и теперь. Но в доне Франциско я уже не вижу ничего романтического. Прежде он казался мне поразительно красивым. Впрочем, он действительно красив. Его наружности может позавидовать любой мужчина. Внешним обликом он напоминает Аполлона. Но внутренний облик его… Ах, Иньеса, это настоящий Мефистофель. Раскусив его, я прониклась к нему глубокой ненавистью. Да, я ненавижу этого человека!
— Пусть так. Все, что ты говоришь, мне вполне понятно. Но почему ты боишься его?
Кармен молчала. Очевидно, она сделала своей подруге только полупризнание. Что-то еще невысказанное лежало тяжелым камнем на ее сердце.
Почувствовав, что молоденькая тетка, заменявшая ей сестру, глубоко страдает, Иньеса стала умолять ее быть откровенной с нею.
— Кармен, дорогая Кармен, доверься мне во всем. Я должна знать твою тайну. Что случилось? Неужели ты дала слово дону Франциско?
— Не. Я не давала ему ни слов, ни обещаний. Он не имеет на меня никаких прав. Единственная моя ошибка заключалась в том, что я позволила ему нашептывать мне разные глупости.
— Чепуха! Это не играет роли. Дон Фаустино без устали осыпает меня комплиментами и каждый раз, когда мы остаемся одни, становится невыносимо нежен. Это нисколько не мешает мне смеяться над ним.
— По дону Фаустино нельзя судить о доне Франциско. Они совершенно разные люди. Твой поклонник ничего не имеет против того, чтобы над ним подсмеивались. С этим же — шутить опасно. Впрочем, что говорить об этом? У нас нет времени на разговоры. Сейчас меня интересует только одно — действительно ли они направляются сюда?
— В этом не может быть никаких сомнений. По всей вероятности, по городу уже ходят слухи о нашем отъезде. Вот они и решили осчастливить нас прощальным визитом.
— Ах, если бы это был только прощальный визит! Во всяком случае, они выбрали для него крайне неудачное время.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что Кальдерон и Лара могут встретиться с молодыми англичанами. Приближается час, назначенный для нашей верховой прогулки. Папа приглашал лейтенанта и мичмана ровно к двенадцати. Сейчас половина двенадцатого. В каком положении очутимся мы, если калифорнийцы застанут здесь наших друзей-моряков? Скажу тебе прямо, Иньеса, появление Кальдерона и Лара мне крайне неприятно.
— Меня оно ни капельки не трогает.
— Если бы папа был дома, я чувствовала бы себя гораздо спокойнее. У меня нет ни малейшего желания оставаться наедине с Ларой. Я очень не хочу, чтобы он помешал моему свиданию с лейтенантом. Между ними легко может произойти ссора. Это мне нисколько не улыбается. Остается только надеяться, что наши друзья-моряки явятся сюда после того, как наши сухопутные друзья, или, вернее, враги, откланяются и уедут.
— Наши друзья-моряки будут здесь очень скоро. Они уже двинулись в путь. Смотри-ка!
Иньеса вытянула руку в сторону залива, где на спокойных голубых волнах неподвижно стоял фрегат под британским флагом. Около него виднелась гичка. Судя по взмахам блестящих на солнце весел, она находилась в движении. Несколько мгновений молодые девушки не спускали с нее глаз. Вскоре она отделилась от фрегата и быстро понеслась вперед, прямо на песчаную косу, против которой возвышалась гасиенда дона Грегорио. Все гребцы гички были одеты совершенно одинаково; правильность и размеренность их взмахов доказывали, что они служат на военном корабле. Впрочем, юные испанки уделили им мало внимания. Взоры их не отрывались от двух моряков, сидевших на корме. Они узнали бы их на любом расстоянии.
Итак, желанные гости находились уже в пути. Это были те самые гости, которых поджидали стоявшие в патио лошади. Дон Грегорио Монтихо, чрезвычайно польщенный необыкновенной предупредительностью молодых английских офицеров по отношению к его дочери и внучке, пригласил их к себе с тем, чтобы они, покатавшись с дамами верхом, остались у него к обеду. Зная, что верховая прогулка доставит обоим джентльменам большое удовольствие, он приказал перед своим отъездом оседлать лошадей.
Кроуджер и Кедуолладер уже неоднократно бывали в гостях у дона Грегорио и часто удостаивались чести получать от него приглашение к обеду. Теперь им предстояло насладиться этим счастьем в последний раз. Это был их прощальный визит. Однако молодые люди не особенно огорчались этим. Сердца их были полны самых радужных надежд. Они твердо рассчитывали, что знакомство, завязавшееся в Калифорнии, возобновится в Кадиксе, куда собирался зайти «Паладин». Если бы не перспектива скорого свидания, Кармен Монтихо и Иньеса Альварец тоже тяжелее переживали бы близкий отъезд из Сан-Франциско.
Вид скользящей по заливу гички привел юных сеньорит в тревожное и радостное расположение духа. Но когда взоры их падали на дорогу, обеим становилось как-то не по себе. Они боялись, что неизбежная встреча английских моряков с калифорнийскими кабальеро омрачит этот счастливый день.
— Ах, что нам делать! Они наверняка встретятся! — со страхом сказала Кармен.
— Пускай встречаются! — небрежно отозвалась Иньеса. — Невелика беда!
— Что ты! Что ты! Ведь они могут поссориться. Я почти уверена, что они поссорятся!
— А я в этом вовсе не уверена. Впрочем, пусть ссорятся! Нам-то какое дело? Право, я не понимаю тебя, Кармен. Такие девушки, как ты, насквозь пропитанные романтизмом и мечтающие о средневековых рыцарях, должны радоваться столкновению между соперниками. Приободрись! Влюбленные рыцари спешат к нам со всех сторон, одни по суше, другие по морю. Дамы эпохи трубадуров позавидовали бы нашему успеху. Разве ты не чувствуешь себя польщенной? Выше голову, тетушка! Вообрази себя владелицей средневекового замка, вышедшей взглянуть с высоты башен на подъезжающих рыцарей. Докажи им и самой себе, что ты действительно достойна поклонения.
— Ты не понимаешь, какая опасность угрожает нам.
— Пустяки! Если даже наши рыцари поссорятся и будут драться на дуэли, я пальцем не пошевельну, чтобы остановить их. На то они и мужчины! За своего рыцаря я не боюсь нисколько. Если Вилли Кедуолладер не справится с Фаустино Кальдероном, он мне не пара.
— Ты удивляешь меня, племянница. До сих пор я не подозревала, что в тебе таится демоническое начало. По всей вероятности, это голос мавританской крови. Твои слова вдохнули в меня мужество. Я тоже не беспокоюсь за исход возможной дуэли. Я верю в моего рыцаря не меньше, чем ты в своего. Сеньор Кроуджер не спасует перед доном Франциско. А если это случится… Что ж! Я вторично возьму назад мое сердце и буду стремиться в Кадикс.
Между тем гичка с военного корабля быстро приближалась, явно обнаруживая намерение войти в маленькую бухточку, образованную берегом и песчаной косой, о которой уже шла речь. Всадники, ехавшие по главной дороге, не видели ее. Моряки, в свою очередь, не видели всадников. Цепь невысоких холмов скрывала их друг от друга.
Кальдерон и Лара подвигались вперед довольно медленно. Чужестранцу это показалось бы странным, так как лошади скакали галопом. Дело в том, что калифорнийские щеголи приучают своих коней к особенному аллюру, не очень быстрому, но зато в высшей степени эффектному и дающему наездникам возможность выказать свое искусство.
Подняв кверху головы, оба всадника увидели над балюстрадой знакомой азотеи две женские головки. Им показалось, что две пары прекрасных глаз смотрят на них. Тотчас же пришпорив коней, они начали горделиво гарцевать на одном месте.
Вскоре и «рыцари с моря», и «рыцари с суши» оказались вне поля зрения юных сеньорит. Нависшая над морем скала одновременно закрыла от них и часть дороги, и часть берега.
Невидимая сверху гичка причалила к песчаной косе. Оба офицера выскочили на землю. Один из них обернулся и сказал несколько слов боцману, оставшемуся на своем месте и не выпускавшему из рук руля. В этих нескольких словах заключались инструкции относительно того, где и когда должна была поджидать гичка отпущенных на берег офицеров.
— У южной верфи в гавани, — сказал Кроуджер.
Выбор времени и места принадлежит в таких случаях старшему чином.
После того как молодые люди высадились, гичка отчалила и понеслась обратно к фрегату. Моряки начали подниматься в гору, через которую необходимо было перевалить, чтобы попасть на дорогу, идущую вдоль берега. В то же время на противоположный склон горы начали подниматься два всадника. Через несколько минут и тех, и других увидели обе сеньориты, стоявшие на азотее.
До сих пор англичане и калифорнийцы даже и не подозревали, что им предстоит встретиться. Холм все еще разделял их. Пешеходы взбегали на гору приблизительно с такой же быстротой, как и лошади. Словно актеры, не считающие нужным стараться для пустого зала, оба кабальеро в роскошных мангах перешли с галопа на спокойную рысь. На лицах их появилось выражение еле сдерживаемого торжества. В эти минуты они были похожи на притворно скромных матадоров, склоняющих обагренные кровью копья перед улыбающимися в ложе красавицами. Моряки карабкались вверх гораздо менее церемонно. Радуясь возможности расправить онемевшие члены, они весело шли вперед. Настроение у них было повышенное. Они без умолку болтали и смеялись, точь-в-точь как школьники, совершающие праздничную прогулку.
Внезапно глазам их открылся дом, и они в смущении замолкли, увидев над перилами террасы две знакомые женские головки. Обе молодые девушки смотрели в их сторону.
В тот же самый момент всадники тоже увидели и дом, и азотею, и женские головки. Они увидели также, что лица очаровательных сеньорин обращены не в их сторону и что внимание девушек чем-то отвлечено.
Оба кабальеро почувствовали себя глубоко обиженными. Неужели все эффектные номера, которым позавидовал бы самый искусный наездник, не произвели должного впечатления? Что заинтересовало сеньорит? Какой-нибудь нозый корабль, появившийся в заливе? Игра света и тени на воде?
Так или иначе, столь небрежный прием не обещал ничего хорошего. Разочарованные Кальдерон и Лара с недоумением посмотрели друг на друга. Но не успели они заговорить, как ответ на их молчаливый вопрос предстал перед ними в образе двух английских моряков.
Как и они, Кроуджер и Кедуолладер добрались до вершины холма и повернули к гасиенде. Через несколько мгновений все четверо неизбежно должны были встретиться у ворот.
— Это те самые офицеры, о которых я говорил тебе! — вполголоса сказал Кальдерон, обращаясь к Ларе.
— Это наши соперники, Нед! — шепотом сообщил Кедуолладер Кроуджеру. — По-видимому, они едут в гости к нашим сеньоритам.
Лара ничего не ответил Кальдерону. Кроуджер не обронил ни слова в ответ на сообщение Кедуолладера. На разговоры не было времени. Все четверо приближались к воротам. Калифорнийцев отделяло от англичан несколько десятков футов.
Все четверо приблизились к воротам одновременно и одновременно остановились. Все четверо смотрели друг на друга и молчали. Но взгляды бывают иногда красноречивее слов. Глаза соперников горели ревностью и еле сдерживаемым бешенством.
Кто же первым войдет в ворота? Некоторое замешательство, обнаруженное как всадниками, так и пешеходами, объяснялось не вежливостью, а злобой. Калифорнийцы поглядывали на англичан презрительно, гневно, вызывающе. У них был такой вид, словно они готовились ринуться вперед и растоптать врагов копытами своих лошадей. По всей вероятности, им действительно хотелось это сделать. Но моряки были вооружены. Кроуджер взял с собой пистолет. На боку у Кедуолладера висел кортик.
Несколько долгих мгновений стояли соперники друг против друга, не отступая ни на шаг и не обнаруживая желания двигаться дальше. Самый воздух вокруг них казался насыщенным электричеством. Достаточно было малейшей искры, чтобы вспыхнул ужасающий пожар. Роль искры могло бы сыграть простое слово. Если бы кто-нибудь произнес его, двоим из четверых не удалось бы войти живыми в сад дона Грегорио.
Но это слово осталось непроизнесенным. Молчание нарушил Кроуджер, обратившийся к Кедуолладеру с громким замечанием, не имевшим как будто никакого отношения к задержавшимся на дороге всадникам.
— Пойдем же, Вилли! Нам предстоит нечто гораздо более приятное, чем бессмысленное торчание на одном месте. Вперед, дружище!
Эти несколько фраз разрубили гордиев узел. Проскользнув в ворота, оба моряка очутились на аллее, ведущей к дому. Сеньориты все еще стояли на верхней террасе. Глядя прямо в глаза Кармен, Кроуджер достал из кармана прядь светлых волос и прикрепил ее к своему кепи. Она рассыпалась по его плечу, словно водопад из расплавленного золота. Кедуолладер тотчас же последовал примеру друга; его нежного юношеского лица коснулись шелковистые локоны, иссиня-черные, как вороново крыло. Сеньоритам на азотее это очень понравилось. Они не замедлили наградить усердие своих поклонников. Руки их одновременно поднялись к шляпам. В следующее мгновение моряки ахнули от восторга. На токилье Кармен появилась прядь темных, а на токилье Иньесы — прядь светлых кудрей.
Едва успели влюбленные обменяться этими знаками, как оба калифорнийских всадника въехали в аллею. Дальность расстояния не помешала Ларе заметить маневры англичан. Увидев на кепи соперника золотистый локон, он пришел в ярость и совершенно перестал владеть собою. Не менее взбешенный Кальдерон тоже пришпорил своего коня. Оба всадника не въехали, а ворвались в ворота. Их план был очень прост. Они хотели заставить пешеходов уступить им дорогу и этим поставить их в смешное положение. Но план калифорнийцев потерпел неудачу. Кроуджер невозмутимо шел вперед. Беря во всем пример со старшего друга, Кедуолладер остался совершенно спокоен. Оба они чувствовали, что перевес на их стороне. Неприятель сдавался без боя. Крепость уже принадлежала им. Контратаку, следовательно, должны были начинать не они, а «кавалеристы».
— Отойди в сторону, Вилли, — сказал Кроуджер. — Этим джентльменам угодно проехать вперед. А побеседовать с ними мы всегда успеем.
Моряки медленно отступили к кустам шиповника. Проезжая мимо лейтенанта, де Лара грозно сдвинул брови и бросил на него уничтожающий взгляд. Не произнося ни слова, англичанин с любопытством посмотрел ему вслед. На противоположной стороне аллеи разыгралась несколько иная сцена. Полный мальчишеского задора мичман не удержался от шалости. Когда Кальдерон поровнялся с ним, он уколол кортиком круп его лошади. Обезумевшее от боли животное сперва рванулось в кусты, а потом неровными прыжками понеслось вперед. Свирепые возгласы Кальдерона и веселый смех молодого англичанина еще больше горячили его.
Подъехав к дому, оба всадника остановились. Они понимали, что их бравада не пройдет им даром. Лара, по крайней мере, отдавал себе ясный отчет в этом. На лице английского лейтенанта он прочел твердую решимость свести с ним счеты. Это нисколько не смущало его. Напротив, он был даже доволен. Во всем Сан-Франциско не нашлось бы человека, который лучше владел бы шпагой. Воспоминания о многочисленных победах давали Ларе право ответить улыбкой на всякий брошенный ему вызов. Не страх, следовательно, согнал румянец с его смуглых щек. Не страх провел складку на его высоком лбу. Этим человеком всецело владела страсть. Мрачный огонь вспыхнул в его сердце, когда он взглянул на азотею, у перил которой все еще стояли молоденькие испанки.
— Соблаговолите ли вы уделить мне несколько минут для важного разговора, донья Кармен? — произнес красивый авантюрист, отвешивая низкий поклон.
Старшая из сеньорит ответила не сразу. Невольная свидетельница всего происшедшего, она, разумеется, заметила, как враждебно держались по отношению друг к другу калифорнийцы и англичане. Принять тех и других одновременно казалось при таких условиях крайне неблагоразумным. Они пылали столь жгучей ненавистью, что совместное пребывание их могло привести к дуэли. Молодая девушка не знала, на что решиться. Она была хозяйкой дома, заместительницей отсутствующего отца. Английские офицеры приехали в дом по его приглашению. Вспомнив это, она перестала колебаться.
— Я не могу говорить с вами сегодня, дон Франциско. Прошу извинить меня.
— Не можете? — насмешливо переспросил де Лара. — А почему, позвольте узнать? Надеюсь, такой вопрос не покажется вам дерзким.
Вопрос его был очень дерзок, и донья Кармен почувствовала себя глубоко задетой. Она дала понять ему это если не словами, то тоном.
— Я охотно удовлетворю ваше любопытство, сеньор. Мы заняты.
— Вот как!
— Да, заняты, сеньор! — раздраженно повторила молодая девушка. — У нас гости. Мой отец пригласил этих джентльменов на весь день.
— Ах, вот в чем дело! Ваш отец пригласил этих джентльменов на весь день. Право, дон Грегорио Монтихо чересчур добр. Его любезность по отношению ко всяким чужестранцам не знает пределов. Впрочем, очевидно, донья Кармен тоже считает долгом любезничать с ними.
Дочь дона Грегорио была больше не в состоянии скрывать свое возмущение.
— Довольно, сеньор! — воскликнула она. — Кто дал вам право наносить мне оскорбление? Я не желаю слушать вас больше.
С этими словами она отступила в глубину азотеи, где ее уже поджидала Иньеса Альварец, только что оборвавшая точно таким же образом краткий, но необычайно бурный диалог с Кальдероном.
Мрачно сверкая глазами, де Лара словно застыл в седле. Из оцепенения его вывел голос Кроуджера.
— По-видимому, вы сгораете от желания извиниться перед доньей Кармен? Я могу принять за нее ваши извинения.
— Карамба! — воскликнул креол, мгновенно выпрямившись и бросая убийственный взгляд на молодого моряка. — Кто вы такой?
— Человек, требующий, чтобы вы сознались в неприличии своего поведения.
— Ни за что!
— В таком случае дуэль.
— Если вам угодно.
— Мне угодно. Ваша карточка, сэр?
— Пожалуйста. Ваша?
После того как противники обменялись визитными карточками, Лара бросил прощальный взгляд на пустующую азотею, повернул коня и, безжалостно вонзив в его бока шпоры, во весь опор помчался к воротам.
Кальдерон тотчас же поскакал вслед за ним.
Трусливый скотовод и не подумал вызвать на поединок Кедуолладера. Мичман, в свою очередь, не счел нужным требовать у него карточку. Он чувствовал себя вполне удовлетворенным инцидентом в аллее.
Оба моряка пришли в самое веселое расположение духа. Неприятель отступил. Можно было не сомневаться в том, что прекрасные дамы встретят желанных гостей сияющими улыбками.
На корме одного из кораблей, стоящих на рейде в Сан-Франциско, виднелась надпись «Кондор».
Это было небольшое судно, тонн в пятьсот — шестьсот. Судя по некоторым особенностям конструкции и оснастки, каждый моряк сразу понял бы, что оно предназначено для мирных торговых целей.
Название корабля невольно наводило на мысли о его принадлежности к одной из южноамериканских республик — к Эквадору, Перу, Боливии или Чили. Птица, в честь которой он получил свое название, очень распространена в этих странах. Впрочем, с равным правом на него могла бы претендовать Колумбия или Аргентина.
Однако строить предположения относительно его национальности было совершенно излишне. Флаг, развевавшийся на гакаборте «Кондора» говорил сам за себя.
Это был трехцветный флаг, красный, белый и голубой, с полосками, расположенными не вертикально, а горизонтально, и не в три ряда, а в два; нижняя, ярко-красная, полоса вплотную прилегала к верхней, наполовину белой, наполовину голубой. Посреди голубой полосы, кончавшейся у самого флагштока, красовалась одинокая пятиконечная звезда. И звезда эта, и сочетание трех цветов, белого, красного и голубого, свидетельствовали о том, что родина корабля — республика Чили.
Это было далеко не единственное чилийское судно в заливе Сан-Франциско. Кроме «Кондора» на гладких водах его покоилось много кораблей под тем же флагом. Среди них были и бриги, и барки, и шхуны. Маленькая южноамериканская республика проявляла необыкновенную предприимчивость. Трехцветный флаг с пятиконечной звездой на голубом поле то и дело появлялся в разных концах Тихого океана. Изобилуя опытными рудокопами, республика эта была первым из иностранных государств, выславших в Калифорнию обширные кадры золотоискателей. В то время как в гавани Сан-Франциско стояли чилийские корабли, по городским улицам разгуливали бесчисленные чилийские рабочие, а с балконов и из открытых окон соблазнительно улыбались прохожим хорошенькие чилийские девушки, румяные губы и черные глаза которых еще недавно пленяли моряков, заезжавших в Вальпараисо.
Однако на «Кондоре» мы нашли бы очень мало специфически чилийского или, вернее, не нашли бы ничего чилийского, кроме самого судна и командующего им капитана. О матросах судить было трудно, так как они отсутствовали. Команда, прибывшая в гавань вместе с кораблем, поголовно бежала на прииски. Очутившись в самом рассаднике золотой горячки, матросы предпочли горячечную погоню за счастьем размеренной трудовой жизни и с легким сердцем променяли просмоленные веревки на кирки и лопаты. Призрачное богатство показалось им заманчивее жалких десяти долларов в месяц. В тот же день, как «Кондор» бросил якорь в гавани Сан-Франциско, все они ушли с судна, оставив шкипера в обществе корабельного кока. Этот кок был не чилийцем, а негром из Занзибара. Не были чилийцами и две громадные, вечно разгуливавшие по палубе обезьяны; климат республики, лежащей за пределами экваториального пояса, недостаточно жарок для человекообразных.
Нет, на «Кондоре» не было ничего характерно чилийского. Не было также ничего характерно чилийского и в его грузе. Корабль этот недавно вернулся из долгого плавания на острова Тихого океана с заходом на Индийский архипелаг, откуда привез ассортимент самых разнообразных товаров, начиная с пряностей и сигар и кончая черепаховой костью. Кроме того, он привез двух здоровенных орангутангов. Их постоянно можно было видеть резвящимися на палубе. Эти умные животные родились и выросли на острове Борнео.
Для Сан-Франциско предназначалась лишь весьма незначительная часть груза «Кондора». Ее разобрали сразу по прибытии. Остальной груз должен был быть доставлен в Вальпараисо. Но на вопрос о том, когда двинется в дальнейший путь его судно, капитан не мог дать сколько-нибудь точного ответа. Когда ему задавали этот вопрос, он лаконически отвечал любимым испанским «Кто знает?». А если собеседник припирал его к стенке, молча тыкал пальцем в сторону пустующих палуб, глубоко убежденный в том, что такое объяснение нельзя не счесть исчерпывающим.
Антонио Лантанас принадлежал к числу типичных испано-американских моряков и относился к превратностям судьбы с чисто фаталистическим равнодушием. Даже столь важное событие, как повальное бегство всей команды, не вывело его из состояния душевного равновесия. Он покорился своей судьбе со смирением, которое показалось бы всякому английскому или американскому шкиперу непонятным и возмутительным. Надвинув на лоб широкополую соломенную хипихаповую шляпу, защищавшую от палящих лучей солнца его худощавое смуглое лицо, он целыми днями слонялся по палубе или стоял на шканцах. Единственным занятием его было свертывание тех бесчисленных сигарет, которые всегда торчали у него изо рта. Некоторое разнообразие в эту монотонную жизнь вносилось только регулярными трапезами и игрой с обезьянами. Оба орангутанга, самец и самка, отличались необыкновенной живостью и смышленостью. Капитан Лантанас любил наблюдать за ними и от нечего делать совал им в нос зажженные сигаретки. Гримасы боли, с которыми обезьяны в таких случаях отскакивали от него, вызывали в капитане припадки ребяческой веселости.
В кают-компанию он спускался аккуратно три раза в день: к завтраку, обеду и ужину. Накормив его, кок-негр, который смело мог поспорить чернотой с выбленочными тросами, предавался такой же праздности, как и он. Ничто не побуждало этих людей к деятельности. Потребность в работе была в них абсолютно атрофирована. Так же как и его хозяин, негр находил величайшее удовольствие в игре с обезьянами.
Каждый день шкипер садился в гичку и собственноручно доставлял свою персону на берег, не для того, чтобы поискать там матросов, — он знал, что поиски такого рода оказались бы тщетными, — а для того, чтобы скоротать время. Правда, матросов в Сан-Франциско было сколько угодно: одни из них целыми бандами шатались по улицам, другие сидели в тавернах и ресторанах. Однако все эти матросы пресерьезно считали себя «занятыми». Они находились на пути к богатству или страстно мечтали о нем. Среди них не нашлось бы ни одного, который согласился бы поступить на судно дальнего плавания, не потребовав за это вознаграждение, значительно превышавшего всю наличность его владельца.
Являясь не только полноправным хозяином, но и единственным владельцем своего корабля, чилийский шкипер решил спокойно сидеть на месте и ждать лучших времен. Ведь жизнь ежедневно меняется! Рано или поздно наступит день, когда матросы станут более сговорчивы. О том, когда именно может наступить этот благословенный день и когда наконец расправит «Кондор» свои паруса для путешествия в Вальпараисо, капитан Лантанас не имел ни малейшего понятия.
В Сан-Франциско он ездил исключительно для того, чтобы поболтать со шкиперами, находившимися в том же бедственном положении, что и он. Эти спокойные, неторопливые разговоры за стаканом вина доставляли ему большое удовольствие.
В один прекрасный день капитан Антонио Лантанас отказался от обычной поездки на берег и остался у себя на корабле, поджидая гостя, письменно предупредившего его о своем появлении.
Несмотря на то что Сан-Франциско чрезвычайно быстро американизировался, несмотря на то что в нем ежедневно выходило несколько газет на английском языке, маленькая испанская газета «Новости дня» все еще продолжала влачить свое жалкое существование. В этой-то газетке капитан Лантанас и поместил объявление, гласившее, что судно, направляющееся в Вальпараисо и собирающееся зайти в несколько портов (в том числе и в Панаму), готово захватить с собою известное количество груза и пассажиров. Желающим получить более подробные сведения предлагалось обратиться к морскому агенту, дону Томасу Сильвестру. В ответ на помещенное в «Новостях дня» объявление капитан Лантанас получил письмо от некоего сеньора, уже сговорившегося с агентом и обещавшего прибыть на корабль ровно к двенадцати часам дня.
Чилийский шкипер весьма мало интересовался и главным калифорнийским портом, и его обитателями. Тем не менее он имел уже некоторое представление о своем корреспонденте. Дон Томас сообщил, что джентльмен, выразивший желание войти с ним в непосредственные переговоры, очень богат и является обладателем большой площади земли, граничащей с постепенно расширяющимся городом и оттого сильно возросшей в цене. Что именно было нужно от него видному калифорнийцу, Лантанас, разумеется, не знал. Этого не знал и Сильвестр. Джентльмен, откликнувшийся на публикацию, заявил, что изложит свое дело только капитану, да и то при личном свидании.
Утром назначенного дня владелец «Кондора» сидел на палубе и курил только что скрученную сигаретку. Вопреки обыкновению, он не обращал ни малейшего внимания на возню своих любимцев, орангутангов. Голова его была занята совершенно другим. Он все время задавался вопросом о том, зачем приедет к нему калифорнийский землевладелец. Кое-какие соображения уже мелькали в его мозгу. Ежедневно проводя несколько часов в Сан-Франциско, он волей-неволей был в курсе всех последних новостей. Ходили слухи, что тот самый богач, который выразил желание повидаться с ним, продал все свои владения и реализовал громадную по тем временам сумму. Некоторые уверяли, что она равняется по крайней мере пятистам тысячам долларов. Лантанас узнал также, что интересовавший его сеньор не мексиканец или калифорниец, а чистокровный испанец, собирающийся в близком будущем вернуться на родину вместе со своими ларами, пенатами, семьей и прочим имуществом. Все это, то есть пассажиры и имущество, вряд ли могло поместиться в одной каюте. Для переезда испанца через океан требовалось целое судно. Уж не задумал ли он совершить этот переезд на «Кондоре»?
Капитан Лантанас обвел любовным взглядом свое судно.
Что же, пожалуйста! Места хватит. Трюм наполовину пуст. Каюты приспособлены для нескольких пассажиров.
Вскоре приятным размышлениям чилийца был положен конец. От берега отчалила лодка с двумя гребцами. На корме сидел человек, не спускавший глаз с «Кондора». Облокотившись на поручни, шкипер стал с нетерпением поджидать своего гостя. Когда лодка несколько приблизилась, он увидел, что на его посетителе тот калифорнийский костюм, который носят все зажиточные гасиендадо. Лантанас ни на минуту не сомневался, что этот гасиендадо едет к нему. Впрочем, если бы даже у него были какие-нибудь сомнения, то они очень скоро рассеялись бы. Несколько минут спустя лодка коснулась корпуса судна и остановилась. Незнакомец поднялся на борт и протянул капитану свою визитную карточку.
Это был человек лет пятидесяти, ростом выше среднего, крепкий, немного сутуловатый. Не совсем твердая походка его и усталое выражение глаз свидетельствовали о недавно перенесенной болезни. На бледном лице играл чуть заметный румянец. Густые волнистые волосы и длинная борода казались белее снега. В прежние годы они были, по всей вероятности, не темными, а пепельными. Светлая кожа, серо-голубые глаза и правильные черты лица указывали на кельтское происхождение. Чилийский шкипер подумал, что гость его родом из Бискайи.
Так это и было на самом деле.
Перед капитаном Лантанасом стоял дон Грегорио Монтихо.
Бросив взгляд на врученную ему визитную карточку и убедившись, что стоявший перед ним посетитель тот самый джентльмен, который письменно предупредил его о своем приезде, капитан Лантанас снял шляпу, вежливо поклонился и стал ждать, что скажет ему гасиендадо.
Подъем на корабль не прошел старику даром. Он обливался потом и тяжело дышал. Сердце его билось неправильно и учащенно. Несколько придя в себя, он в свою очередь снял шляпу.
— Вы капитан Лантанас?
Голос старого испанца звучал властно.
— Да, сеньор, — ответил владелец «Кондора», снова отвешивая церемонный поклон калифорнийскому магнату. — Я капитан Лантанас. Рад служить вам чем могу.
— Превосходно, — заметил дон Грегорио. — Полагаю, что вы имеете представление о том, кто беседует с вами. Дон Сильвестр говорил вам обо мне, не так ли?
— Да, сеньор.
— Получили ли вы мою записку?
— Да, сеньор.
— Значит, всё в порядке. Приступим к обсуждению того дела, ради которого я приехал на ваше судно. Прочтя публикацию в «Новостях дня», я переговорил с доном Томасом. Он сообщил мне ваше местопребывание и в самых общих чертах охарактеризовал «Кондора». Что касается дальнейших переговоров, то я предпочел вести их непосредственно с вами. Дело мое слишком серьезно для того, чтобы я решился доверить его третьему лицу. Никто не должен знать о нем. Я о вас кое-что слышал, и у меня создалось впечатление, что я могу вам довериться.
— Вы слишком любезны, сеньор Монтихо.
— Нет, нет, это вовсе не любезность. Просто у меня составилось очень благоприятное представление о вашем характере. Сильвестр подробно описал мне его. Но перейдем к делу. Ваше судно предназначено для груза или для пассажиров?
— И для груза, и для пассажиров.
— Оно направляется в Вальпараисо?
— Да.
— И зайдет по дороге в наиболее важные порты?
— Во все сколько-нибудь значительные порты, сеньор.
— Сговорились ли вы уже с какими-нибудь пассажирами?
— Нет еще.
— Сколько человек вы могли бы взять?
— Говоря по правде, сеньор, мой «Кондор» вовсе не предназначен для пассажиров. Как вы сами изволили видеть, это торговое судно. Я был бы очень рад, если бы вы осмотрели его. На нем есть небольшая кают-компания и две прекрасные каюты, в которых при желании могли бы разместиться дамы.
— Все это мне подходит. Теперь обсудим следующий пункт. Дон Томас говорил, что на вашем судне есть груз.
— Да, часть трюма действительно занята.
— Это не имеет значения. По всей вероятности, там найдется уголок для клади, которая весит меньше тонны и занимает очень немного места. Можете ли вы освободить для меня приблизительно двадцать кубических футов?
— О, разумеется, сеньор.
— Превосходно. Итак, вы беретесь взять небольшой груз и трех пассажиров — двух дам и одного мужчину? Речь идет обо мне самом и о моей семье, состоящей из дочери и внучки.
— Не соблаговолит ли сеньор Монтихо спуститься вниз и детально осмотреть судно?
— С величайшим удовольствием.
Капитан Лантанас направился к винтовой лестнице. Дон Грегорио последовал за ним. Он заглянул в кают-компанию и обе жилые каюты.
— Именно то, что мне нужно! — довольным тоном воскликнул гасиендадо.
Несколько секунд царило молчание.
— Помещение меня вполне устраивает, — добавил дон Грегорио, поворачиваясь к шкиперу. — Нам остается только сговориться относительно условий. Сколько вы возьмете за переезд?
— Цена будет всецело зависеть от поставленных вами требований. В какой порт прикажете доставить вас?
— В Панаму. Если не ошибаюсь, она была упомянута в вашей публикации.
— Совершенно верно, сеньор.
— Что касается груза, то, как я уже говорил вам, он весит около тонны и занимает очень мало места. Разумеется, я беру с собой и кое-что из домашнего скарба. Пассажиров трое. Разве эти сведения кажутся вам неполными?
— Вы, должно быть, знаете, что условия фрахтового договора вырабатываются в зависимости от ценности груза. Не золото ли это, дон Грегорио?
Шкипер не ошибся. Груз, о котором шла речь, был не чем иным, как золотом, вырученным доном Монтихо от продажи его земельных владений. Покупатели расплатились с ним золотым песком и самородками, единственной в то время «монетой» Калифорнии; бумажных денег еще не было. Бывший гасиендадо не принадлежал к числу скупых и мелочных людей. Тем не менее ему хотелось перевезти свое богатство за умеренную цену. К тому же он тревожился за его сохранность. Именно этим и объяснялась таинственность, которой он окружал свой переезд, и решение совершить его на частном торговом судне. В половине девятнадцатого века между Сан-Франциско и Панамой уже ходили почтовые пароходы. Но дон Грегорио не доверял им. Он слышал, что они всегда переполнены возвращающимися на родину золотоискателями, людьми большей частью грубыми и мало чем отличающимися от бандитов. Путешествие на одном из таких пароходов не улыбалось дону Грегорио по двум причинам. Он боялся и за свое золото, и за своих дочерей (Иньесу многие считали его дочкой), которые, по всей вероятности, оказались бы единственными дамами на судне, битком набитом разным сбродом. С другой стороны, капитан Лантанас внушал ему полное доверие. Дон Сильвестр отрекомендовал чилийского шкипера как человека порядочного и хорошего. Судя по его словам, это был настоящий джентльмен.
При таких обстоятельствах и имея дело с таким человеком, дон Грегорио не чувствовал себя вправе играть втемную. После некоторого колебания он признался, что действительно хочет перевезти в Панаму золото, и предложил объявить капитану свои условия.
Лантанас надолго погрузился в какие-то сложные расчеты.
— Я возьму с вас тысячу долларов за груз, — сказал он наконец, — и по сто долларов за каждого из пассажиров. Подходит ли вам это?
— Тысяча триста долларов! — воскликнул старый испанец. — Это солидная сумма. Правда, меня со всех сторон уверяют, что цены сейчас очень вздорожали. Что же, я согласен. Когда предполагаете вы сняться с якоря?
— Я мог бы двинуться в путь сегодня же, если бы…
— Если бы что?
Мысленно проклиная свою разбежавшуюся команду, капитан Лантанас хранил угрюмое безмолвие.
— Должно быть, вы опасаетесь какой-нибудь задержки с моей стороны, — сказал дон Грегорио, неправильно истолковав замешательство своего собеседника. — В этом отношении можете быть совершенно спокойны. На приготовления к отъезду мне нужны два-три дня, самое большое — неделя.
Шкипер по-прежнему молчал, не решаясь заговорить. Ему крайне не хотелось отказываться от выгодного предложения. Но он при всем желании не мог сколько-нибудь точно определить время отплытия «Кондора». Ох, уж эта золотая горячка! Ох, уж эти сумасшедшие матросы! Нельзя же, в самом деле, пускаться в плавание без команды! Положение капитана Лантанаса было очень затруднительное. В конце концов он решил сказать дону Монтихо всю правду. Больше ему ничего не оставалось. Он надеялся, что гасиендадо согласится отложить отъезд до того дня, когда на судне появятся матросы. Наверное согласится! Ведь почти все суда, стоявшие на якоре в порту Сан-Франциско, находились в таком же бедственном положении, как и «Кондор».
— Сеньор, — сказал чилиец после долгой паузы, — мой корабль к вашим услугам. Я был бы счастлив и горд, если бы вы и ваши дамы сделались моими пассажирами. Но для того чтобы покинуть этот порт, мне необходимо преодолеть довольно серьезное препятствие.
— Может быть, вам нужно уладить какие-нибудь дела с таможней или заплатить портовый сбор? Вы хотите, чтобы я дал вам аванс? Я ничего не имею против. Какая именно сумма нужна вам?
— От всей души благодарю вас, сеньор Монтихо. Но, к сожалению, препятствие, о котором я говорил, не денежного характера. До богатства мне очень далеко. Однако ни мое судно, ни я не находимся под эмбарго. Я мог бы сняться с якоря через полчаса, если бы…
Он снова запнулся.
— Если бы что? — вторично спросил гасиендадо.
В голосе его звучало нескрываемое удивление.
— Если бы у меня была команда.
— Как? У вас нет команды?
— К величайшему моему прискорбию, это так.
— Признаться, капитан, мне показалось странным, что на вашем судне нет никого, кроме кока. Но где же матросы? Очевидно, они уехали на берег?
— Да, сеньор, они уехали на берег. И твердо намерены остаться там. В этом вся беда. Матросы «Кондора» решили сделаться золотоискателями. Должно быть, их примеру последовал бы и кок, если бы ему не было известно, что Калифорния входит теперь в состав Соединенных Штатов. Перспектива сделаться невольником какого-нибудь янки или встретить своего старого хозяина показалась бедняге мало соблазнительной. Он предпочел спокойно сидеть в камбузе.
— Какая досада! — заметил дон Грегорио. — Придется поискать другое судно.
— Боюсь, что ваши поиски окажутся тщетными. «Кондор» не составляет исключения. Все корабли, стоящие в заливе Сан-Франциско, страдают одной и той же болезнью.
— Вы ручаетесь за это?
— Да, сеньор.
— Я верю вам, капитан Лантанас. Повторяю, у меня создалось о вас очень благоприятное впечатление. По-видимому, дон Томас Сильвестр превосходно относится к вам.
— Я имею честь считать дона Томаса своим другом.
— Он отзывался о вас столь лестно, что я преисполнился доверием к вам. Вот почему мне хочется поделиться с вами теми мотивами, которые заставили меня остановить выбор на вашем корабле.
Чилийский шкипер молча поклонился и приготовился слушать.
— На этих днях я продал всю мою недвижимую собственность. Мне дали за нее триста тысяч долларов в золотом песке. Это именно тот груз, о котором мы говорили. В настоящий момент золото находится у меня дома; живу я приблизительно в трех милях от города. Как вам известно, капитан, Сан-Франциско сделался за последнее время сборным пунктом для проходимцев всего мира. Особенно щедро поставляют их нам Соединенные Штаты и Австралия. Эти авантюристы не желают считаться с законами. Впрочем, новые судьи ничем не лучше тех преступников, дела которых им приходится разбирать. Я горю нетерпением как можно скорее вырваться из этого ада. Думаю, что вы меня понимаете. Разумеется, я сильно беспокоюсь за мое золото. В любое время дня и ночи одному из болтающихся по городу бездельников может прийти в голову мысль меня ограбить. Ввиду этого я решил перевезти золото в безопасное место, на судно, капитану которого я мог бы вполне доверять. Теперь, надеюсь, вам все ясно?
— Да, — лаконически ответил чилиец.
Он собирался добавить, что на «Кондоре» золото дона Грегорио будет в полной сохранности и что никто не сможет проникнуть в его тайны, но бывший гасиендадо не дал ему времени произнести приготовленную фразу.
— Мне остается только добавить, что я хочу вернуться на родину, в Испанию, в Кадикс, где у меня есть дом. Это желание я лелеял уже давно. Но обстоятельства вынудили меня ускорить отъезд. Вы сами испанец, сеньор. Вам, человеку латинской расы, должно быть понятно, что современные калифорнийские нравы мне не по душе. Мало-помалу грубияны-американцы все захватывают в свои руки. Я никак не могу свыкнуться с этим. Мне хочется бежать отсюда без оглядки. Как жаль, что на вашем «Кондоре» нет команды. Где бы ее достать?
— Достать-то ее, конечно, можно. Весь вопрос в деньгах. Сан-Франциско полон матросов. Далеко не все они заняты добыванием золота. Некоторые избрали благую часть и, вместо того чтобы добывать его, сорят им направо и налево. К несчастью, большинство из них бездельники. Но, думается мне, в городе все же можно найти несколько десятков хороших, честных, опытных моряков. При условии приличного вознаграждения они охотно пойдут в плавание. Целесообразнее всего, по-моему, было бы поместить объявление, приглашающее матросов на «Кондор» за двойную плату. Я почти уверен, что желающих окажется вполне достаточно.
— Во что это обойдется мне?
— В лишнюю тысячу долларов.
— Я уплачу ее, если вы предоставите судно в полное мое распоряжение, то есть, говоря иными словами, не возьмете на борт «Кондора» других пассажиров, не нагрузите его никаким товаром и двинетесь в путь сразу же после того, как вам удастся приискать команду. Согласны вы на такие условия?
— Да, сеньор.
— Хорошо. Итак, я принимаю на себя выплату добавочного вознаграждения матросам. Все что угодно, только бы выбраться отсюда!
— По всей вероятности, мы наберем людей в самом непродолжительном времени. Уполномочиваете ли вы меня поместить объявление в газете?
— Да, — ответил дон Грегорио.
— Превосходно! — воскликнул шкипер. — Итак, сеньор, займитесь приготовлениями к отъезду.
— Сборы мои будут недолги. Я уже ликвидировал дела. Остается только доставить на ваше судно багаж и груз.
Бывший гасиендадо понизил голос до шепота.
— Золото мне хотелось бы перевезти как можно скорее и как можно незаметнее. Вы понимаете меня, капитан?
— Да, сеньор.
— Что, если доставить его ночью, в лодке дона Сильвестра? В вашей каюте ему не будет грозить ни малейшая опасность. И, главное, никто не будет знать, где оно.
— От меня, во всяком случае, никто не узнает этого.
— Я абсолютно доверяю вам, сеньор Лантанас.
Польщенный этими словами, чилийский шкипер снова отвесил своему посетителю церемонный поклон. Поговорив еще некоторое время о доставке на судно золота и о тексте объявления, которое решено было поместить в «Новостях дня», дон Грегорио поехал домой. Проводив взглядом старого гасиендадо, капитан Лантанас закурил новую сигаретку, облокотился о поручни и снова погрузился в то блаженное состояние праздности и беззаботности, из которого он временно принужден был выйти.
Как раз в то время, как дон Грегорио Монтихо прощался с капитаном Лантанасом, из ворот его гасиенды выезжали два незваных и неприятных гостя. Де Лара болезненно переживал нанесенную ему обиду. Различные чувства теснились в его сердце. Губы его побагровели от злобы, лоб помрачнел, в красивых глазах горел огонь мести. Проезжая по аллее, он ни разу не оглянулся. Ни один звук не сорвался с его плотно сомкнутых губ. Устремив взор в землю, он в угрюмом безмолвии скакал вперед.
Очутившись за воротами и повернув к городу, Франциско де Лара не выдержал и посмотрел на дом, где ему отказали в гостеприимстве. То, что он увидел, не утешило, а, наоборот, еще больше огорчило его. Грумы вывели к главному подъезду четырех лошадей. Эти лошади были взнузданы и оседланы. Они как будто ждали своих седоков. Внимательно оглядев их, Лара сразу понял, что им предстоит не долгое путешествие, а простая увеселительная прогулка. Он понял также, что две из них предназначены для дам, а две для мужчин. Итак, сеньориты собираются кататься верхом в обществе своих гостей-англичан! Инстинктивно оба калифорнийца пришли к этому заключению. Им стало ясно всё. Это еще сильнее задело их. При мысли о том, что молодые девушки поедут с английскими моряками по уединенным и диким тропинкам, терявшимся в зеленом сумраке леса, их охватило полное отчаяние. Ведь там, в лесу, никто не помешает влюбленным. По всей вероятности, они разделятся. Старший из моряков и донья Кармен поедут в одну сторону; младший и донья Иньеса — в другую. Свободные, как птицы, они будут разговаривать, не боясь, что кто-нибудь услышит их, будут жать друг другу руки, зная, что за ними не наблюдают нескромные глаза; может быть, обменяются горячими поцелуями… Эта мысль сводила с ума даже недалекого и апатичного Кальдерона. А его чувству было далеко до любви Лары.
Еще раз оглянувшись на гасиенду, у подъезда которой стояли оседланные лошади (такой взгляд бросил на Эдем сатана в момент своего изгнания), креол пришпорил коня и помчался вниз по горному склону. Кальдерон не отставал от него. У подошвы холма всадники остановились. Дом сеньора Монтихо скрылся у них из виду. Де Лара мрачно посмотрел на приятеля.
— Нам обоим придется драться на дуэли, — сказал он. — Будь готов ко всему.
— Мне драться не придется, — возразил Кальдерон. — Я не нашел нужным вызвать мичмана. Ведь он еще мальчишка.
— Причем тут его возраст? Он нанес тебе оскорбление. Надеюсь, ты проучишь его за это.
— По-моему, он не нанес мне никакого оскорбления.
— А по-моему, ты горько заблуждаешься. Нахал ткнул кортиком твою лошадь так, что она взвилась на дыбы и чуть не сбросила тебя. И это в присутствии доньи Иньесы! Нет, мой милый, ты должен считать себя оскорбленным.
— Но ведь я сам держался крайне вызывающе. Вспомни, как было дело. По твоему совету я чуть не наехал на мичмана. Если принять это во внимание, его поступок вполне извинителен. К тому же он только подшутил надо мною. В его намерения вряд ли входило оскорбить меня. Он весело смеялся над своей проделкой.
— Он смеялся не над своей проделкой, а над тобою. И смеху его вторила донья Альварец. Подъезжая к дому, я видел, как презрительно смотрели на тебя из-под опущенных ресниц ее глаза и как иронически улыбались прелестные губы. Ты впал в немилость, дорогой мой! Если тебе хочется вернуть расположение красавицы, необходимо предпринять что-то.
— Ты уверен, что она действительно смеялась надо мною?
— Абсолютно уверен. Настолько уверен я не был еще никогда в жизни.
— Но что же мне предпринять?
— На этот вопрос ты бы мог найти ответ и без моей помощи.
— Мне важно твое мнение.
— Вызови щенка, нанесшего тебе оскорбление, и постарайся отправить его к праотцам. Я, по крайней мере, твердо намереваюсь убить моего противника.
— Ты специалист по этой части, а я нет. Говорят, англичане почти всегда дерутся на пистолетах. Если я вызову мичмана, право выбирать оружие будет принадлежать ему.
— Совершенно верно. Что касается меня, то я предусмотрел все. Мой противник вынужден был бросить мне вызов. В таких случаях это играет большую роль. Напрасно ты не последовал моему примеру. Тебе следовало бы ударить мичмана хлыстом.
— Я раскаиваюсь, что не догадался сделать это.
— Возможность исправить эту ошибку еще представится.
Наступило молчание.
— Я очень рад предстоящему поединку, — продолжал Лара. — Мне совершенно все равно, на чем драться. Ни шпага, ни пистолет не пугают меня. Мы, креолы из Нового Орлеана, умеем владеть всеми видами оружия. Я с одинаковым успехом всажу в тело этого англичанина пол-унции свинца или двенадцать дюймов стали. Кстати, как его имя?
Лара достал из кармана визитную карточку противника и, взглянув на нее, громко прочел:
— Эдуард Кроуджер, фрегат «Паладин».
Вид безобидного куска картона вызвал в нем новый припадок гнева.
— Берегитесь, мистер Нед Кроуджер! — воскликнул он, безукоризненно произнося по-английски ненавистное ему имя. — Сегодня счастье улыбнулось вам. Завтра оно улыбнется мне. Клянусь, я приложу все усилия к тому, чтобы за столом в кают-компании «Паладина» одно место оказалось вакантным.
— Ты действительно собираешься драться с ним?
— Позвольте вас спросить, дон Фаустино Кальдерон, что значит этот вопрос?
— Мне кажется, что дело можно уладить без…
— Без чего? Да говори же, черт возьми!
— Без кровопролития, Франк.
— Можешь улаживать свои дела, как тебе угодно. Твоя дуэль совершенно не зависит от моей. У меня своих забот довольно. Если бы не это, я, по всей вероятности, несколько иначе отнесся бы к рассуждениям такого рода. Но в настоящую минуту мне не хочется вступать в какие бы то ни было пререкания. Ты спросил, действительно ли я собираюсь драться с английским лейтенантом? Мои намерения, кажется, достаточно ясны. Я не только собираюсь драться с ним. Я хочу убить его. Возможно, что мне не удастся осуществить это желание. Во всяком случае, я буду бороться до конца. Моего противника, меня или нас обоих ожидает смерть.
— Карамба! Меня даже в дрожь бросило от твоих слов. О такой дуэли страшно и подумать.
— Дрожи, сколько хочешь. Что касается меня, то отказаться от этой дуэли мне было бы крайне тяжело. Я много жил и много испытал. До нравственности мне нет никакого дела. По правде говоря, я просто плюю на такие вещи. Все это одно притворство. Положение человека в обществе определяется деньгами. Без них он ничто. Нищий праведник не лучше нищего грешника. А респектабельность, за которую ты так цепляешься… Меня тошнит от одного этого слова! И все-таки есть кое-что, чем я дорожу, что имеет в моих глазах настоящую ценность, что всегда играло и будет играть первенствующую роль в жизни, от чего я не откажусь никогда.
— Что же это?
— Мужество. В тот момент, как я лишился бы его, все было бы для меня потеряно. Положение мое в Сан-Франциско сразу изменилось бы. Из охотника я превратился бы в собаку. Всякая дворняжка лаяла бы мне вслед. Трусы, любезничающие со мной, награждали бы меня пинками.
— Ну, этого не будет никогда. Репутация смельчака прочно установилась за тобою. Никто не осмелился бы отказать тебе в уважении.
— Если я уклонюсь от поединка с молодым англичанином, все перестанут уважать меня. Неужели ты не понимаешь, что молодцы в красных рубашках, приходящие в наше казино играть в монте, не обкрадывают нас и ведут себя сравнительно прилично только потому, что я внушаю им страх? Впрочем, мне сейчас не до них. Я хочу добиться уважения кого-то другого.
— Кого?
— Опять нелепый вопрос! По-моему, ты нисколько не влюблен в Иньесу Альварец и вообще не имеешь понятия о том, что такое любовь.
— При чем тут Иньеса Альварец?
— Ни при чем. Это правда. Ее уважение мне не нужно. Ее мнение меня не интересует. Но зато меня очень интересует, какого мнения обо мне Кармен Монтихо. Я не желаю, чтобы она считала меня дураком или трусом. В том, что я не дурак, она рано или поздно убедится. Смелость мою я докажу завтра. И если городские сплетники не врут, если то, что ты сказал мне, правда, если она действительно отдала свое сердце этому молодому иностранцу, я приложу все усилия к тому, чтобы он не получил ее руки. Пока я жив, Кармен ему не достанется. Когда я умру, она может распоряжаться собою, как ей угодно.
— Неужели ты собираешься еще раз делать ей предложение?
— Конечно. Но я сделаю его не раньше, чем мы сведем счеты с нашими врагами. Чему ты удивляешься, Фаустино? Я хочу исчерпать все возможности. Она должна ясно и просто ответить мне «да» или «нет». Будущее в ее руках. Однако мы попусту тратим драгоценное время. Необходимо подумать о завтрашнем дне. Прежде всего, скажи, намерен ли ты драться с мичманом?
— Право, не знаю, — нерешительно ответил Кальдерон. — Мне хотелось бы избежать поединка. Как ты думаешь, можно это устроить?
— Разумеется, можно. Но я не допускаю и мысли, что ты будешь устраивать что-то. Как тебе не стыдно, Фаустино! Неужели ты не боишься покрыть себя позором в глазах Иньесы? Нет, полно малодушничать. Ты должен драться с другом Кроуджера.
— Я готов драться с кем угодно, если ты находишь это нужным. Но войди хоть на минуту в мое положение. Я никогда в жизни не стрелял из пистолета и очень неважно владею шпагой. Мне не приходилось иметь дело ни с каким оружием, кроме мачете. Но джентльмены находят почему-то неприличным драться на ножах. А ведь этот мальчишка, наверное, считает себя джентльменом.
— Еще бы он не считал себя джентльменом! Английские моряки очень высокого мнения о своих особах. Только ты чересчур скромничаешь. Мне не раз случалось видеть тебя в фехтовальном зале у Роберто, и я нахожу, что ты прекрасно дерешься на рапирах.
— Роберто доволен мною. Но от простого фехтования до дуэли еще далеко.
— Пустяки! Очутившись лицом к лицу с противником, постарайся представить себе, что ты находишься в фехтовальном зале и проделываешь какие-нибудь очередные упражнения. Я настоятельно советую тебе выбрать шпагу, а не пистолет.
— Ты забыл, что право выбора оружия будет принадлежать англичанину.
— Оно будет принадлежать тебе. Мне пришла в голову великолепная идея. Наши враги возвратятся на корабль еще не скоро. Обыкновенно их отпускают на берег до позднего вечера. Покатавшись верхом, господа моряки отобедают у дона Грегорио, немного выпьют и отправятся, как они говорят в таких случаях, «крейсировать» по городу. Мы «случайно» встретимся с ними. Эта встреча даст тебе возможность угостить мичмана пощечиной или плюнуть ему в рожу. Дальнейшее разыграется как по нотам.
— Ты прав, Лара. Я непременно воспользуюсь твоим советом.
— Превосходно. Теперь, когда все решено, надо подумать и о деталях. В качестве участников дуэли мы не можем быть секундантами друг друга. У меня уже есть на примете человек. А у тебя?
— Я приглашу дона Мануэля Диаца. Надеюсь, он не откажется.
— Вполне одобряю твой выбор. Дон Мануэль превосходно владеет шпагой, очень хладнокровен и отлично знает все правила, касающиеся дуэлей. Но сегодня его нет дома. Он уехал на петушиный бой в Пунта-Педро.
— Что же нам делать? Поехать за ним в Пунта-Педро или послать гонца?
— Лучше пошлем гонца. Время — деньги. Я, по крайней мере, очень дорожу им. Как тебе известно, игроки приходят в казино сразу после наступления сумерек. К этому времени я должен быть на месте. Иначе мы быстро растеряем всех наших завсегдатаев. К тому же мне нужно еще сговориться с моим секундантом. Интересно знать, долго ли мы проболтались здесь? Я забыл захватить часы.
— Сейчас четверть первого.
— Только? Признаться, я думал, что уже гораздо больше. В таком случае мы успеем прокатиться в Пунта-Педро. Петушиный бой обещает быть сегодня очень интересным. Дон Мануэль поставил на своего петуха большую сумму. Я с удовольствием рискну двумя-тремя дублонами. Мы весело проведем время и сговоримся обо всем с Диацем. Итак, в путь!
Всадники снова пришпорили коней и, проехав небольшой кусок по главной дороге, свернули на другую, ведущую в Пунта-Педро. Ревность и злоба продолжали терзать их. Они мчались галопом, как будто преследуемые кем-то. Между тем дуэль, к которой они так стремились, могла кончиться смертью или для одного из них, или для обоих.
Мыс Пунта-Педро находится не в заливе Сан-Франциско, а на берегу открытого океана. Чтобы попасть туда со стороны города, необходимо перевалить через горный хребет, являющийся как бы ветвью береговых гор, постепенно повышающихся к югу и известных среди калифорнийских испанцев под названием гор Сан-Бруно. Беря начало у подошвы последней из этих гор, мыс Пунта-Педро вдается в океан. В этом месте морской берег очень дик, на редкость живописен и почти совершенно необитаем. Лишь кое-где виднеются одинокие хижины охотников за тюленями и рыбаков. Самый мыс тоже пустынен.
Дорога из города в Пунта-Педро проходит через Долорес — старинную миссию францисканских братьев, портом которой, как уже говорилось, служил поселок Иерба Буене, впоследствии переименованный в Сан-Франциско.
На эту-то дорогу и выехали де Лара и Кальдерон. Некоторое время они скакали во весь опор, не произнося ни слова и глядя на развалины миссии, смутно вырисовывавшейся вдали. Вопреки обыкновению, дорога не была безлюдна. Едва успела улечься пыль, поднятая копытами калифорнийцев, как на ней появились еще несколько всадников. Они тоже направлялись в Долорес, но ехали относительно медленно. В кавалькаде участвовали и дамы.
Называть этих всадников по именам вряд ли стоит. Достаточно сказать, что под ними были те самые лошади, которых мы уже видели во дворе гасиенды дона Грегорио. Руководствуясь наставлениями своего отца, Кармен предложила гостям совершить верховую прогулку. Старый баск считал, что ничто не может доставить английским морякам большего удовольствия, чем поездка по окрестностям его гасиенды с остановкой в старинной миссии, считавшейся одной из достопримечательностей Сан-Франциско.
Подобно большинству калифорнийских молодых девушек, дочь дона Грегорио Монтихо очень любила ездить верхом и добрую половину свободного времени проводила в седле. Она была отличной наездницей. Ей ничего не стоило взять самый высокий барьер или перескочить через пропасть. В искусстве верховой езды она смело могла бы соперничать со всеми английскими Дианами. Псовая охота не входила в круг ее развлечений. Зато она часто охотилась за мустангами. Тот мустанг, на котором она обыкновенно ездила, был приручен еще только наполовину. Изнервничавшись за долгое пребывание в ненавистной конюшне, он бил копытами землю, тряс головой и то и дело становился на дыбы. Прекрасная амазонка обращала мало внимания на его капризы. Весело улыбаясь, она вонзала шпоры в крутые бока упрямца и изредка прибегала к помощи хлыста.
Великолепно справлялась с лошадью и Иньеса, в совершенстве изучившая все калифорнийские приемы верховой езды. Обе сеньориты представляли собой зрелище, показавшееся бы странным каждому человеку, впервые попавшему в эту часть Америки. Мужская посадка, полумужской костюм, широкополые фетровые шляпы, шаровары, высокие сапоги с отворотами и большие блестящие шпоры — все это придавало им крайне живописный вид. Молодые девушки были очень хороши: ласковый ветер Южного моря загибал поля их сомбреро, играл их мягкими волосами, окрашивал нежным румянцем их щеки. Они разгорячились от быстрой езды. Огонь, и без того горевший в их глазах, стал еще ярче.
Английские моряки не спускали со своих дам взоров, полных самого пламенного восхищения. Они полюбили очаровательных испанок с первой встречи. Но только в этот день любовь их созрела окончательно. Они решили воспользоваться совместной верховой прогулкой, чтобы сделать своим спутницам предложения.
Всадники ехали попарно, Кроуджер рядом с Кармен, Кедуолладер рядом с Иньесой. Молодые моряки были в форменном платье. Нельзя сказать, чтобы этот костюм очень подходил для такой прогулки. Верхом в морской форме! В Англии это произвело бы в высшей степени курьезное впечатление. Каждый деревенский мальчишка расхохотался бы при виде наших героев. Но в Калифорнии нравы совсем иные. Там принято ездить верхом в самых разнообразных костюмах.
Эдуард Кроуджер нисколько не был смешон. Мундир изящно облегал его стройную мужественную фигуру. К тому же в ранней юности ему часто приходилось охотиться по целым дням; он ездил верхом превосходно. Заметив это с первого взгляда, Кармен Монтихо испытала прилив радостной гордости. Итак, предчувствия не обманули ее! Человек, которому она отдала свое сердце, во всем и всегда на высоте!
С другой парой дело обстояло менее благополучно. Вилли Кедуолладер был плохим наездником. Ему почти никогда не приходилось кататься верхом. Это сразу бросалось в глаза. Он держался в седле довольно неуклюже. Однако сознание этого не причиняло ему ни малейшего огорчения. Молодой валлиец без умолку смеялся над самим собой. И чем меньше слушалась его лошадь, тем громче и беззаботнее становился его смех.
Может быть, читатель хочет узнать, какими глазами смотрела на своего спутника Иньеса Альварец? Я охотно удовлетворю его любопытство. Молодая андалузка смотрела на мичмана нежнее, чем когда бы то ни было. Он нравился ей. Она от души вторила его хохоту, бесконечно восхищаясь его наивностью и отдавая должное мужеству, которое он проявлял в беспрерывной борьбе с мустангом. Она знала, что родная стихия ее избранника не суша, а море. Она верила, что на корабле он ловок, как акробат, и смел до безумия. Она замирала от восторга, представляя его себе карабкающимся по мачтам. Не беда, что он держится в седле, точно куль с мукой! Не беда, что он не справляется с мустангом! Зато громадные белогривые волны беспрекословно повинуются ему. Он реет над ними, как альбатрос.
Все время любуясь друг другом, участники веселой кавалькады быстро достигли старой миссии. Поворачивать назад им не хотелось. Они не испытывали никакой потребности в отдыхе. Прогулка не удовлетворила их. Как назло, минуты в этот день казались гораздо короче, чем обычно. Не удивительно при таких условиях, что и обоих моряков, и обеих сеньорит охватило неудержимое желание подняться на вершину зеленого холма, видневшегося неподалеку. Прежде чем осуществить это желание, они остановились подле полуразрушенного монастыря. Это была первая христианская церковь в Калифорнии. За несколько столетий до описываемых событий священники впервые напоили душным запахом ладана чистый калифорнийский воздух и усердно принялись учить туземцев чуждым и непонятным для них молитвам.
Пробыв в миссии не больше получаса, всадники двинулись к намеченной цели.
Приблизительно через час они благополучно достигли вершины горы, с которой открывался чудесный вид на великое Южное море. Глазам их представился необъятный водный простор, сливающийся с горизонтом; в неомраченную лазурь небес и океана расплавленным золотом вливались яркие лучи солнца. Смутными пятнышками обрисовывались далекие Фарралоны. На севере гордо возвышалась Тюленья скала, прозванная местными жителями Колокольной. Крупные волны с седыми гребнями шумно разбивались о прибрежные камни. Недалеко от подошвы горы тянулась широкая песчаная коса.
Все четверо участников кавалькады невольно залюбовались восхитительной панорамой. Сперва они любовались ею вместе, потом снова разделились на пары. Это разделение произошло само собой. Его с необыкновенным упорством добивались лошади. Мустанг Кроуджера желал во что бы то ни стало идти рядом с мустангом Кармен. Конь Кедуолладера, имевший полное право быть недовольным своим седоком, требовал в виде компенсации общества коня Иньесы. Возможно, что желания всадников совпадали с желаниями лошадей. Так или иначе, кавалькада снова разбилась на пары, и общий разговор уступил место двум параллельным диалогам. Чтобы ознакомить с ними читателя, я должен воспроизвести их по очереди. Начну, как полагается, со старшей пары.
— Мне хотелось бы пробыть здесь как можно дольше, — сказал Эдуард Кроуджер, горящими глазами глядя на океан и испуская меланхолический вздох.
— И мне тоже, — ответила Кармен Монтихо, устремив взор в ту же точку и точно так же вздыхая.
— Скоро ли вы предполагаете расстаться с Калифорнией? — спросил молодой лейтенант.
— Очень скоро. Мой отец уже почти закончил приготовления к отъезду. Он ликвидировал свои дела и собирается двинуться в путь не позднее будущей недели. Ему не терпится уехать отсюда. Сегодня он отправился в город, чтобы договориться с капитаном торгового судна, которое направляется в Панаму. Вот почему его не было дома, когда вы приехали к нам. Он просил меня извиниться перед вами. Только важное дело могло заставить его нарушить обычай гостеприимства.
Нисколько не чувствуя себя задетым таким нарушением обычаев, Кроуджер молчал. Ему нечего было сказать. Принято утверждать, что любовь делает человека красноречивым. К сожалению, в некоторых случаях она производит как раз обратное действие. Под ее влиянием жители суши становятся разговорчивы. Морякам она сковывает уста. Происходит ли это потому, что моряки более замкнуты, застенчивы и сдержанны, чем люди, занимающиеся другими профессиями, или по каким-нибудь другим причинам, я не знаю. Но тем не менее это так.
К числу моряков, немеющих от наплыва чувств, принадлежал и Эдуард Кроуджер. Ему стоило громадного труда преодолеть овладевшее им смущение.
— Скажите, донья Кармен, — произнес он наконец нетвердым голосом, — вы очень радуетесь возвращению в Испанию?
— Нисколько, — решительно ответила дочь дона Грегорио. — Мысль о предстоящем отъезде наполняет меня грустью. Я люблю Калифорнию и с радостью осталась бы здесь на всю жизнь.
— При известных условиях я тоже с восторгом остался бы здесь.
— Вы полюбили эту страну?
— Да, я полюбил ее. Но через каких-нибудь десять дней мне все-таки не будет до нее уже никакого дела.
— Почему, дон Эдуардо? Разве можно заранее знать свои чувства? Признаюсь, ваши слова кажутся мне загадочными. Пожалуйста, объясните их.
Серо-голубые глаза молодой бискайянки устремились на лейтенанта с выражением тревоги и страха.
— Вы действительно хотите, чтобы я ответил на ваш вопрос, сеньорита?
— Очень прошу вас, сеньор.
— Извольте. Я привязался к Калифорнии только потому, что в ней живет девушка, прекраснее которой нет на свете, которая дороже мне собственной жизни и которую я горячо люблю. Через десять дней, а может быть, и раньше (я говорю на основании ее слов) она будет далеко отсюда. Без этой девушки Калифорния покажется мне адом. Теперь, донья Кармен, ключ от моей загадки в ваших руках.
— Не совсем, дон Эдуардо. Прошу вас быть снисходительным к женскому любопытству и не сердиться на меня, если мой вопрос покажется вам нескромным. Как зовут ту девушку, от которой всецело зависит ваше отношение к этой чудной стране?
Кроуджер ответил не сразу. Густой румянец залил его смуглые щеки. Он колебался. С губ его так и просилось дорогое имя. Он жаждал произнести слова, значительнее которых ему еще не случалось произносить, слова, от которых зависела вся его дальнейшая жизнь. И в то же время он боялся произнести их. А вдруг единственным ответом будет холодный взгляд? Впрочем, нет. Не может быть! Вопрос Кармен прозвучал так робко, так взволнованно. По всей вероятности, ей хочется услышать именно то имя, которое он собирается назвать. Смелее же! Зачем мучить ее и себя?
— Имя этой девушки — Кармен Монтихо, — твердо сказал молодой моряк.
На насколько секунд снова воцарилось молчание.
— Не шутите ли вы, Эдуардо? — спросила наконец Кармен, впервые отбрасывая частицу «дон». — Должна ли я верить вам? Не обманывайте меня. Будем вполне откровенны друг с другом. Я не намерена скрывать своих чувств. Мое сердце принадлежит вам. Принадлежит ли мне ваше?
— Разве я не сказал вам этого?
— И это действительно так?
— Прочтите ответ в моих глазах.
Она подняла на него взгляд. Расстояние между ними уменьшалось с каждой секундой. Они глубоко заглянули в глаза друг другу. Голубое сияние слилось с блестевшим во мраке пламенем. Выражение этих взоров не могло лгать. В них горела настоящая, страстная и чистая любовь. Обменявшись признаниями, они доверчиво смотрели друг на друга. Полнота счастья сладким бременем легла на их сердца. Они начали строить планы будущего, сулившего, казалось, одно блаженство.
Неподалеку от них так же счастливо бились два других сердца. Между Вилли Кедуолладером и Иньесой Альварец тоже разыгралась любовная сцена. Правда, она была несколько менее сентиментальна. Посторонний слушатель, пожалуй, нашел бы их диалог чересчур легкомысленным. И действительно, он звучал почти шутливо. Это нисколько не мешало ему быть вполне серьезным. Я приведу только заключительные слова молодого валлийца и лаконичный ответ прелестной андалузки.
— Никогда еще не случалось мне встречать такой славной девушки, как вы. Довольно лавировать. Свернем паруса и бросим якорь! Согласны ли вы быть моей женой?
— Да.
Оставаться дольше на вершине холма и смотреть на океан не было никакой нужды. Инстинктивно поняв это, лошади повернули к дому.
Яркое калифорнийское солнце уже клонилось к Береговым горам, когда на склоны их стали подыматься два всадника, появившихся со стороны океана. Зной кончавшегося дня спал. С моря подул прохладный ветерок. Всадники продели головы в круглые отверстия роскошных манг, развевавшихся красивыми складками по бокам из коней. Это были дон Франциско де Лара и дон Фаустино Кальдерон, возвращавшиеся с петушиного боя в Пунта-Педро.
Цель их поездки была достигнута. Дон Мануэль Диац, которого им без труда удалось найти, принял горячее участие в обсуждении всех подробностей предстоящей дуэли. Кальдерон окончательно решил драться с юным мичманом. Пример приятеля и настоятельные уговоры Диаца (типичного калифорнийского удальца) подогрели его мужество. Укреплению принятого им решения немало способствовала также и крепкая каталонская водка, лившаяся рекой во время петушиного боя. Дон Фаустино до того разошелся, что даже захватил с собою полную флягу этой опьяняющей жидкости. Когда задор его несколько утихал, он выпивал несколько глотков «для храбрости». Как известно, под влиянием водки всякий трус делается на словах храбрецом. Кальдерон вел себя прямо героем… Только бы встретиться поскорее с этим проклятым английским молокососом! Уж он не упустит случая! Уж он заставит щенка вызвать его на дуэль! Он в точности исполнит советы Лары. Да, в точности! Он даст белокурому мичману пощечину, толкнет его, плюнет ему в лицо! Ему ненавистна эта мальчишеская физиономия, на которой еще не показалось ни малейших признаков растительности. Он принудит врага драться с ним, а если трусишка откажется… Ну, что ж! Тогда пусть попросит прощения (не как-нибудь, а на коленях!) и громогласно признает, что сеньор Фаустино Кальдерон, лучший из всех людей на свете, один имеет право добиваться благосклонных улыбок и прекрасной руки доньи Иньесы Альварец!
Этой хвастливой болтовней подвыпивший калифорнийский скотовод занимал де Лару всю обратную дорогу. Креол, тоже крайне возбужденный, остался верен своей обычной сдержанности. Между тем, крепкая каталонская водка тоже бросилась ему в голову. Он не испытывал потребности подогревать свое мужество. Мужества у него и так было достаточно. Спирт оказал ему другую, более существенную услугу. Опьянение сняло с его души ту страшную тяжесть, которая давила ее с той минуты, как он убедился в равнодушии к нему Кармен. Неприятная сцена разыгралась у подъезда гасиенды дона Грегорио около полудня. Теперь уже было шесть часов вечера. Первые три часа Лара невыносимо страдал. Вся природная гордость его становилась на дыбы при одном воспоминании о нанесенном ему оскорблении. Он чувствовал себя так, как будто его смешали с грязью. Алкоголь помог ему освободиться от этого чувства. Перестав думать о прошлом, он перенес все свое внимание на будущее. Надежда на быструю и жестокую месть сладким хмелем кружила ему голову. В победе своей он нисколько не сомневался. Недаром же все хором уверяли его, что в искусстве владеть шпагой ему нет равного. Как и большинство южан, он предпочитал холодное оружие огнестрельному и, считая, что северяне плохо фехтуют, признавал их несомненное превосходство в стрельбе. Впрочем, о пистолетах не могло быть и речи. Выбор оружия, бесспорно, принадлежал ему. Потребовав у него визитную карточку, лейтенант сам подписал себе смертный приговор.
Оба всадника не умолкали ни на минуту. И храбрец, и трус одинаково жаждали излить в словах обуревавшие их чувства. Де Лара не повышал голоса и не хвастал. В тоне его чувствовалась непоколебимая решимость. В сущности, он только еще более определенно и страстно повторял уже сказанное. О, скорей бы очутиться лицом к лицу с врагом! Пусть английский моряк не рассчитывает на его милосердие. Он вонзает ему шпагу прямо в грудь. Если противник запросит пощады, мольба его будет гласом вопиющего в пустыне. После того, что произошло, компромисс невозможен.
— Поединок наш кончится смертью.
Эти слова, произнесенные после целого ряда других, не менее зловещих фраз, прозвучали торжественнее клятвенного обещания.
Увлекшись разговором, представлявшим собой два совершенно самостоятельных монолога, всадники в развевающихся мангах едва заметили, что лошади, давно уже перешедшие с галопа на шаг, с трудом поднимаются по крутому склону. Это была самая тяжелая часть дороги. Достигнув вершины горного хребта и взглянув на Сан-Франциско, белые стены и свежевыкрашенные крыши которого ярко пламенели в лучах заката, де Лара вдруг сообразил, что уже очень поздно. Шпоры его глубоко вонзились в бока усталой лошади. Кальдерон тоже пришпорил своего коня. Они галопом помчались к миссии Долорес. Останавливаться там вовсе не входило в их расчеты. Но они все-таки оказались вынужденными сделать короткий привал. Их громко окликнул какой-то оборванец, стоявший на пороге маленькой таверны, посещаемой только подонками калифорнийского общества. Это был подозрительный, загорелый субъект с грубыми чертами лица, в одежде, изобличающей в нем если не профессионального моряка, то, во всяком случае, человека, постоянно имеющего дело с морем. Он походил на лодочника или рыбака. Наружность его не внушала доверия. Именно такие лица бывают у пиратов.
Сделав несколько шагов вперед, оборванец поздоровался с обоими всадниками, остановившимися на полном скаку и поджидавшими его приближения. Несмотря на свою грубую одежду и неприглядную внешность, он, по-видимому, состоял в самых приятельских отношениях с ними. Приветствие его прозвучало очень фамильярно. Скользнув взглядом по раскрасневшемуся лицу Кальдерона, он в упор посмотрел на Лару.
— Мне нужно сказать вам несколько слов, дон Франциско.
— Я охотно выслушаю вас, мой друг. Опять что-нибудь относительно охоты на тюленей?
Слово «тюленей» креол многозначительно подчеркнул.
— Карамба! Нет, на этот раз речь идет о вещи гораздо более интересной.
— О чем же, Рокас? О деньгах?
— Совершенно верно.
— Вы хотите поговорить со мною с глазу на глаз?
— Признаться, да. Может быть, дон Фаустино тем временем…
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, — перебил Рокаса Кальдерон. — Я тихонько поеду вперед. Дон Франциско догонит меня.
— Хорошо, — отозвался Лара, поспешно соскакивая с седла.
Между ним и Рокасом тотчас же завязался весьма оживленный разговор. Но они настолько понизили голоса, что двое зевак, вышедших из таверны, чтобы поглазеть на проезжающих всадников, при всем желании не могли разобрать ни слова.
Что именно сказал Рокас Ларе, осталось покрыто мраком неизвестности, но сообщение его произвело большой эффект. В красивых и мрачных глазах креола заискрился какой-то странный огонек. Возглас удивления сорвался с его губ. На лице его появилось выражение алчности. По всему было видно, что слова собеседника не только показались ему достойными внимания, но и обрадовали его. Беседа обоих приятелей продолжалась очень недолго. Заключительные фразы этого краткого разговора свидетельствовали о том, что он будет иметь продолжение.
— Мы встретимся завтра около полудня, — сказал креол.
— Хорошо, дон Франциско.
Лара вскочил в седло.
— Прощайте, дон Рафаэль. До завтра!
С этими словами он пришпорил коня и галопом поскакал вслед за своим спутником. Несколько мгновений посмотрев ему вслед, Рокас снова скрылся в дверях таверны.
Через четверть часа де Лара догнал Кальдерона. Поровнявшись с ним, он несколько умерил аллюр. По-видимому, ему не хотелось рассказывать приятелю о разговоре с Рокасом. Он только разжег его любопытство, объявив, что чрезвычайно интересное сообщение дона Рафаэля станет со временем известно и дону Фаустино.
— А пока мы должны заняться другими, не менее важными делами.
Креол был прав. Обоим калифорнийцам предстояло драться на дуэли. Трусливый скотовод уже подумывал о том, как бы уклониться от этого. Его перестало тянуть к фляжке с водкой. Он протрезвился и пришел в более или менее нормальное состояние.
— Выпей-ка еще, — посоветовал дон Франциско. — Тебе это не помешает. Мы приближаемся к городу. Кто знает, может быть, нам сразу попадется навстречу твой златокудрый соперник.
Едва Лара успел произнести эти слова, как предсказание его исполнилось. Вдалеке, на довольно большом расстоянии от обоих калифорнийцев, поднялось облако пыли. Посередине этого облака начали постепенно вырисовываться силуэты всадников. Их было четверо. Ехали они попарно. Изо всех сил вонзив шпоры в бока своих арабских коней и приблизившись к удалявшейся кавалькаде, Кальдерон и Лара увидели, что она направляется в ту же сторону, куда и они, то есть к городу. Несмотря на пыль, столбом поднимавшуюся на дороге, они без труда узнали всех четырех всадников. Эти всадники ехали на тех самых лошадях, которые стояли утром во дворе гасиенды дона Грегорио. Это были донья Кармен Монтихо, донья Иньеса Альварец и… Да, разумеется, их сопровождали английские моряки!
Самообладание изменило Ларе.
— Проклятье! — воскликнул он, охваченный ревностью и злобой. — Они возвращаются с верховой прогулки. Предчувствие не обмануло меня. Я готов был биться об заклад, что мы их встретим. Тебе повезло, Кальдерон. Рыбка сама просится на удочку. Ты избавлен от необходимости искать ее. Более благоприятного случая нельзя даже и представить себе. Твой соперник скачет бок о бок с дамой твоего сердца. Он нашептывает ей какие-то нежные речи. Смело! Вперед! Не теряй попусту времени и помни, что ты должен нанести мичману несмываемое оскорбление. Признаться, у меня самого чешутся руки.
Он подобрал поводья и остановил коня. Кальдерон молча последовал его примеру. Оба они стали внимательно наблюдать за видневшимися вдали всадниками. Влюбленные пары держались на расстоянии десяти — двенадцати шагов друг от друга. Кармен и Кроуджер ехали впереди, Иньеса и Кедуолладер сзади. Для креола молодой андалузки и ее спутника просто не существовало. Он не отрывал взгляда от передней пары. В эту минуту дикие, злобные и блестящие глаза его удивительно напоминали глаза тигра, подстерегающего добычу. И вдруг Кармен подняла голову, спутник ее наклонился, два силуэта слились в один, губы всадника и амазонки встретились.
— Карамба! — глухо крикнул Лара. — Они целуются!
В тоне его чувствовалось злобное отчаяние. Эта пытка была ему больше не под силу. Испустив горестный и в то же время угрожающий вопль, он снова пришпорил коня и во весь опор поскакал вперед.
На громкий стук копыт первый оглянулся Кедуолладер. До сих пор влюбленные, всецело поглощенные собой, даже и не подозревали о надвигавшейся опасности. Оглянувшись, юный валлиец увидел обоих кабальеро. В тот же миг раздался гневный возглас Лары. Мичман инстинктивно понял, что калифорнийцы замышляют что-то недоброе. Повторение утренней сцены мало улыбалось ему. Поспешно вытащив кортик, еще так недавно послуживший ему для чисто школьнической проделки, он решил дорого продать свою жизнь. Больше всего беспокоила его, однако, не собственная участь, а неприятность, грозившая Иньесе. В эту минуту юноша словно переродился. В позе его, в плотно сжатых губах, в сузившихся зрачках чувствовалась железная решимость. Спутником доньи Альварец был уже не смеющийся мальчик, а мужественный и смелый человек. Да, Вилли Кедуолладер плохо держался в седле! Но, взглянув на него, каждый понял бы, что он не даст себя в обиду.
Франциско де Лара вихрем промчался мимо него, даже не удостоив его взглядом. Ему не было ни малейшего дела до этого юноши. Он направлялся к его другу.
За Ларой мчался Кальдерон. Глаза его, в упор устремленные на мичмана, сверкали злобой. Он явно намеревался напасть на него. Кедуолладер крепче сжал в правой руке кортик. Однако нападения не последовало. Выражение лица скотовода неожиданно изменилось. Эта перемена произошла в ту минуту, когда взгляд его упал на блестящий стальной клинок. Вид стали оказался сильнее действия выпитой водки. Мужество изменило калифорнийцу. Он отшатнулся и, не произнося ни слова, проскакал мимо Кедуолладера. Ему не терпелось догнать Лару. И он догнал его. Но, вопреки обыкновению, Лара даже не попытался приободрить приятеля.
Услышав за собой конский топот, Кроуджер натянул поводья и оглянулся. При виде быстро приближающегося к нему Лары он сразу понял все. Креол, очевидно, намеревался устроить «стычку лошадей». Этот прием борьбы очень распространен среди калифорнийских испанцев.
Вместо того чтобы отскочить в сторону, уроженец Шропшайра решил принять вызов. Лошадь под ним была очень сильная, и он вполне доверял ей. Повернувшись лицом к своему врагу, лейтенант пришпорил мустанга. Лошади столкнулись грудь с грудью, люди — плечом к плечу. Ни одного слова не было произнесено противниками. Они совершенно обезумели от гнева. Тишину нарушили только испуганные восклицания Иньесы и Кармен. Не успели замолкнуть эти восклицания, как дон Франциско де Лара ничком упал на пыльную дорогу. Арабский конь его с громким ржанием остановился над ним. С неистовым проклятьем вскочив на ноги, креол кинулся к пистолету, торчавшему из-за луки его седла. Но Кедуолладер помешал ему. Угадав намерение врага, юноша с молниеносной быстротой подъехал к лошади Лары, схватил пистолет и таким образом лишил смелого авантюриста последней надежды на победу. Обезоруженный, покрытый пылью, смущенный, жалкий, растерянный, стоял дон Франциско посреди дороги. Он чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Ему оставалось только бормотать яростные угрозы, перемешанные с самыми ужасными ругательствами.
По просьбе Кроуджера дамы отъехали в сторону. Исступленные проклятья креола показались бы женскому слуху просто невыносимыми.
Некоторое время лейтенант молча слушал выкрики дона Франциско.
Кедуолладер неудержимо смеялся. Иньеса и Кармен стояли поодаль.
— Послушайте, мистер Лара, — сказал наконец лейтенант, — я позволю себе дать вам добрый совет. Возвращайтесь домой, запритесь на замок и не выходите на улицу до тех пор, пока к вам не вернется душевное равновесие. Нам не о чем разговаривать. Я возвращаю вам вашу лошадь. Что касается пистолета, то тоже верну его, но не сегодня. Мы ведь еще встретимся.
Кроуджер посмотрел на Кальдерона.
— Рекомендую и вам принять к сведению мой совет, сэр.
Продиктовав эти унизительные условия, которым посрамленные храбрецы волей-неволей принуждены были последовать, молодой человек вскочил в седло и поехал к дамам. Улыбаясь, мичман поскакал за ним вслед.
Через несколько минут кавалькада уже мчалась в сторону гасиенды дона Грегорио. Вторичной «стычки лошадей» нашим морякам не приходилось опасаться.
Простившись с капитаном Лантанасом, дон Грегорио Монтихо отправился домой. По дороге он заехал в город, чтобы повидаться с Томасом Сильвестром, агентом по морским делам. Необходимо было сговориться с ним относительно объявления в «Новостях дня». Это пустячное дело требовало не больше пяти минут. При желании его ничего не стоило бы изложить письменно. Однако дон Грегорио хотел во что бы то ни стало личной встречи. Он давно знал агента, поддерживал с ним дружеские отношения и всецело доверял ему. Дон Томас тоже был испанским баском.
Придя к нему, старый гасиендадо во всех подробностях воспроизвел разговор с капитаном Лантанасом, сообщил, что «Кондор» действительно пойдет в Панаму, и попросил оказать содействие чилийскому шкиперу в приискании команды. Больше всего волновал дона Грегорио вопрос о погрузке золота на судно. Он буквально дрожал при мысли, что золото могут украсть. Ведь Сан-Франциско полон бесшабашных авантюристов, не останавливающихся решительно ни перед чем! Дон Томас сочувственно слушал излияния своего собеседника. Он знал, что страхи его не лишены оснований.
Отец Кармен очень волновался. Картины, одна страшнее другой, проносились в его мозгу. Обыкновенная кража. Кража со взломом. Открытое разбойничье нападение. Все это казалось ему одинаково возможным. И все это действительно было возможным. За последнее время население Сан-Франциско сильно возросло. Среди пришельцев насчитывалось немало профессиональных воров. В Калифорнию устремлялись и беглые каторжники из Австралии, и преступники из Соединенных Штатов, отсидевшие положенный им срок, и темные личности со всех концов земного шара. Кроме того, в стране было громадное количество собственных, местных бандитов. Узнав о том, что в доме дона Грегорио хранится золотой песок, оцениваемый в триста тысяч долларов, каждый из них счел бы своим долгом попытать счастья. Бывший гасиендадо прилагал величайшие усилия, чтобы сохранить все свои дела в тайне. Но, разумеется, это ему не удалось. Слух о продаже его владений быстро распространился по городу. Завсегдатаи кафе и ресторанов, дельцы, даже прохожие на улицах знали, какую именно сумму выручил дон Грегорио. Вывод напрашивался сам собой: золото где-то спрятано. В том, что это именно золото, ни у кого не возникало сомнений. В половине девятнадцатого века в Сан-Франциско банковых билетов почти не было. Тщетно пытался сеньор Монтихо уверить своих знакомых, что ему удалось превратить золотой песок в денежные бумаги, представляющие столько преимуществ во время путешествия. Никто не придал серьезного значения его словам.
Поделившись своими опасениями с Сильвестром и подробно обсудив создавшееся положение, дон Грегорио окончательно остановился на том плане, о котором он уже говорил капитану Лантанасу. Ему казалось, что благоразумнее всего тайком погрузить золотой песок на «Кондор». Дон Томас обещал предоставить в распоряжение дона Грегорио не только свою лодку, но и гребца, которому смело можно было бы доверить погрузку. Друзья решили осуществить этот план ночью. Они условились, что лодка причалит в назначенный час к песчаной косе, находившейся у подошвы холма, на котором стояла гасиенда сеньора Монтихо, возьмет мешки и ящики с золотом и, не заезжая в порт, отвезет их прямо на «Кондор». Лантанас получит соответствующие директивы. В его плавучей крепости золото найдет надежный приют. Более безопасного места нельзя и придумать. Так, по крайней мере, полагал бывший гасиендадо. Морской агент вполне разделял его мнение.
Их беседа продолжалась недолго. Договорившись относительно кое-каких подробностей, дон Грегорио поспешил распрощаться с другом. Он знал, что в гасиенде остались только слуги. Ведь дочь его и внучка должны были уехать на верховую прогулку с иностранными гостями. Тревога за золото с новой силой овладела им. Он вскочил на коня, поджидавшего его у ворот дома Сильвестра, и двинулся в обратный путь.
Вернувшись в гасиенду, старик заперся в спальне и распорядился, чтобы его не беспокоили до возвращения с прогулки сеньорит. Но даже в четырех стенах своей собственной комнаты он не обрел спокойствия духа. Деньги волновали его. Он не лег спать и даже не подремал в глубоком кресле. Ему было не до отдыха. Несколько часов подряд возился он с золотым песком, который, как читатель, должно быть, догадывается, находился в его спальне. Боясь оставить без призора свое сокровище, он даже спал рядом с ним. Оно хранилось частью в мешках, частью в ящиках.
Готовясь к предстоящей доставке золота на «Кондор», дон Грегорио принялся заново перекладывать его.
Едва он успел справиться со своей задачей, как с посыпанной гравием дороги послышался громкий стук копыт. Кавалькада возвращалась с прогулки. Тяжелые ворота со скрипом повернулись на петлях. Медленно проехав по широкой аллее, усталые, запыхавшиеся всадники остановились в патио.
Хозяин дома вышел навстречу гостям. Оба моряка поспешно соскочили с лошадей и бросились к своим дамам. Но прежде, чем они успели приблизиться к ним, обе сеньориты, как птички, спорхнули на землю и, с двух сторон обвив шею дона Грегорио, принялись горячо целовать его. И дочь, и внучка называли старика папочкой. В этот вечер обе они выказали по отношению к сеньору Монтихо совершенно исключительную нежность. Дело в том, что каждой из них предстояло обратиться к нему с исключительно серьезной просьбой. И дон Грегорио догадывался об этом. Он давно уже заметил, что английские моряки по уши влюблены в сеньорит. У него были все основания предполагать, что во время верховой прогулки молодые люди обменялись любовными клятвами, что лейтенант и мичман сделали его дочери и внучке предложения и что обе парочки попросят его дать свое согласие на их союз. Он не раз уже думал о такой возможности. И личные качества, и социальное положение обоих моряков ему были хорошо известны. Обратив внимание на все учащающиеся посещения лейтенанта и мичмана, сеньор Монтихо съездил на британский фрегат и откровенно поговорил с капитаном Бресбриджем. Полученные сведения вполне удовлетворили его. Капитан дал о своих юных подчиненных великолепный отзыв. Судя по его словам, оба эти офицера, совершенно не похожие друг на друга по складу характера, в одинаковой степени проявляли блестящие способности, с честью носили звание английских моряков и считались отличными работниками. Средства Кедуолладера ограничивались скромным мичманским жалованьем. Кроуджера ожидало большое наследство. Оба они с полным правом могли претендовать на брак с гордыми испанскими сеньоритами.
Бывший гасиендадо почти не сомневался, что молодые люди уже сделали предложение Кармен и Иньесе. Он знал, что в ближайшем будущем им предстоит проститься с Калифорнией. «Паладин» получил из главного адмиралтейства приказ идти на Сандвичевы острова в тот день, как в порту Сан-Франциско бросит якорь давно уже вышедший оттуда корвет. Капитану Бресбриджу предписывалось закончить кое-какие дипломатические переговоры с королем Каме-Камехой, зайти в Мазатлан, Акапулько и несколько других мексиканских портов, а также в Панаму и Каллао и затем присоединиться к средиземноморской эскадре. На пути в Средиземное море «Паладин» должен был непременно заглянуть в Кадикс. Таким образом, любовным клятвам, которыми обменялись между собою испанские сеньориты и английские моряки на берегу Тихого океана, предстояло возобновиться по ту сторону Атлантики.
За роскошным обедом, поданным вскоре после возвращение кавалькады, дон Грегорио сообщил своим гостям, что ему уже удалось договориться относительно отъезда в Панаму и что он покидает Калифорнию почти одновременно с ними. Он не скрыл от них ни названия чилийского барка, на котором ему хотелось ехать, ни имени его капитана. И лейтенант, и мичман слушали его с большим интересом. В конце концов он рассказал им даже о том бедственном положении, в котором очутился капитан Лантанас благодаря повальному бегству своей команды.
— Знаете, сеньор Монтихо, — заявил Кроуджер, особенно внимательно прислушивавшийся к последним словам старика, — мы можем оказать вашему капитану маленькую услугу. У меня есть на примете прекрасный матрос.
Дон Грегорио вопросительно посмотрел на лейтенанта.
— Как ты думаешь, Вилли, — обратился Кроуджер к своему другу, — удастся нам найти Гарри Блю? Я боюсь, что он уже отправился на прииски.
— По-моему, он еще в Сан-Франциско, — ответил Кедуолладер. — По крайней мере, я позавчера видел его собственными глазами. Он заходил к нам на фрегат поболтать со своими старыми товарищами.
— Что представляет собою сеньор Блю? — спросил гаси-ендадо.
— Гарри Блю — настоящий моряк. Понятно ли вам, что я хочу сказать этим, дон Грегорио?
— Да, сеньор Кроуджер.
— Он до последнего времени служил на «Паладине» и был на прекраснейшем счету. Недавно кончился срок его службы. Подобно многим другим, он списался с фрегата в надежде разбогатеть. Ему захотелось поискать золота в одном из притоков Сакраменто. Но, если только он еще не уехал, мне, по всей вероятности, удастся заставить его изменить решение. Этот человек был бы вам очень полезен. Не думаю, чтобы он отклонил мою просьбу. Во время стоянки в Гвайамасском порту его угораздило свалиться за борт, чуть не прямо в пасть громадной акуле. К счастью, я успел броситься ему на помощь. Гарри — хороший парень. Его трудно было бы упрекнуть в неблагодарности. Если он еще не уехал из Сан-Франциско, вы можете смело рассчитывать на него. Такой матрос стоит десяти. Он знает свое дело, отлично управляет парусами и имеет исчерпывающее представление обо всех тихоокеанских портах.
— Благодарю вас, лейтенант, — воскликнул дон Грегорио. — Для капитана Лантанаса такой человек просто находка, Я почти убежден, что он предложит вашему Гарри стать его помощником. Но удастся ли вам отыскать это сокровище?
— Не беспокойтесь. Если он в Сан-Франциско, мы его, несомненно, отыщем. Матрос — не иголка. Я рассчитываю напасть на его след сегодня же. В случае удачи я направлю Гарри или к капитану Лантанасу, или к тому морскому агенту, о котором вы говорили. Его фамилия Сильвестр, не правда ли?
— Да.
— А адрес?
Достав из бумажника визитную карточку своего друга, дон Грегорио протянул ее через стол лейтенанту.
— Тут указан адрес конторы дона Томаса, — сказал он. — Эта контора представляет собою жалкую лачугу, недавно выстроенную подле новой дамбы. Последнее время кажется, дон Томас, окончательно перебрался туда. Оно и понятно. Цены на квартиры сказочно растут.
— Хорошо, — ответил Кроуджер, опуская визитную карточку в карман. — Если Гарри Блю еще болтается по Сан-Франциско, мы найдем его где-нибудь неподалеку от конторы мистера Сильвестра. Матросы ведь проводят большую часть времени на берегу.
Испанцы и испано-американцы не имеют обыкновения чересчур долго засиживаться за столом. Как только кончается обед, лакей снимает скатерть, а дамы удаляются, оставляя гостей наедине с хозяином. Выпив по несколько рюмок хересу, портвейна или педро-хименеса, мужчины тоже встают. Торопиться им большей частью некуда. Но их тянет из душных комнат на свежий воздух.
Сразу после обеда донья Кармен и ее племянница поднялись на азотею. Горы, поля и море уже окутались нежно-голубыми калифорнийскими сумерками. В этот день вторая Родина казалась молодым девушкам особенно прекрасной.
Вскоре к ним присоединились и английские моряки. Сославшись на то, что ему необходимо заняться неотложными делами, дон Грегорио снова заперся в своей спальне. Ему хотелось закончить упаковку золотого песка. Провозгласив на прощание тост за его здоровье, молодые люди перевели разговоры на интересовавшую их тему и одновременно задали два вопроса. Лейтенанту Эдуарду Кроуджеру не терпелось узнать, согласится ли дон Грегорио Монтихо отдать ему руку своей дочери Кармен. Мичман Уильям Кедуолладер спрашивал, удостоит ли дон Грегорио доверить ему судьбу своей внучки Иньесы. Оба моряка жаждали сделаться зятьями старого испанца. И оба получили на свои вопросы утвердительный ответ.
Не помня себя от счастья, с раскрасневшимися щеками и горящими глазами, Кроуджер и Кедуолладер взбежали на азотею, где их с нетерпением поджидали сеньориты.
Известие о том, что отец их уже дал согласие, привело Кармен и Иньесу в неописуемый восторг. При мысли о предстоящем разговоре с доном Грегорио они испытывали тягостное смущение. Теперь не придется, значит, краснеть и запинаться! Теперь уже не нужно ластиться к «папочке»! Они не сомневались, что он сдержит свое слово.
Кармен, Иньеса, Кроуджер и Кедуолладер снова разделились на парочки и разошлись в противоположные концы азотеи. Они говорили о далеком будущем, сулившем им счастливую встречу в Кадиксе. Однако сеньориты никак не могли отделаться от беспокойства за своих друзей. Это беспокойство невольно омрачало радость настоящей минуты. Ведь столкновение с Ларой и Кальдероном неизбежно должно было иметь последствия. Отлично понимая это, и тетка, и племянница осыпали своих женихов тревожными вопросами и заклинали их воздержаться от кровопролития. Лейтенант и мичман отшучивались, высказывали непоколебимую уверенность в своих силах и клялись, что ничего дурного с ними не случится. Послушав их, можно было подумать, что они не только непобедимы, но и неуязвимы.
Между тем время шло. Последние минуты счастливые парочки провели в каком-то безмолвном экстазе.
Наконец пришлось сказать роковое «прости».
Оно прозвучало менее зловеще, чем обыкновенно в таких случаях, так как, произнося его, все четверо влюбленных добавили:
— До свидания в Кадиксе!
На городской ратуше Сан-Франциско пробило десять часов. Луна, взошедшая над Монте-Диабло, озарила нежными светло-голубыми лучами зеркально-гладкий залив. Темная вода стала похожа на расплавленное серебро. Как в громадном зеркале, отражались в ней бесчисленные корабли. К флотилии, стоявшей на рейде у Сан-Франциско, присоединилась другая, призрачная флотилия; перевернутые мачты дремлющих под водою судов тонули верхушками в черной глубине. Однако ни на кораблях настоящих, ни на кораблях призрачных паруса не были развернуты. Вместо того чтобы гордо развеваться по ветру, флаги безжизненно висели вдоль мачт или клонились над гакабортом. В заливе царила мертвая тишина. Суда, бросившие якорь в открытом море, и суда, стоявшие у самого берега, одинаково безмолвствовали. С них не доносилось ни звона цепей, ни окриков вахтенных начальников, ни веселых песен, которыми обычно развлекаются собравшиеся у бака матросы. Такая глубокая тишина в этот сравнительно ранний час была явлением любопытным, но вовсе не необъяснимым. Корабли, избравшие своей стоянкой залив Сан-Франциско, безмолвствовали по очень простой причине. На них осталось очень мало людей. Моряки почти поголовно дезертировали.
Одни дезертировали по-настоящему, навсегда отказались от исполнения своих обязанностей и поспешили на прииски, куда их гнала жажда богатства. Другие покинули суда только на несколько часов. Всех неудержимо манил шумный город, полный развлечений и соблазнов. В сравнении с сонным и тихим заливом он казался особенно веселым и привлекательным.
По волнам, залитым серебристым лунным сиянием скользили шлюпки, то отвозившие на берег, то привозившие обратно на корабли моряков. Напряжение, с которым налегали на весла гребцы, а также неравномерность их взмахов свидетельствовали о том, что недостаток рабочих рук остро чувствуется всюду.
Тем временем в городе ключом била жизнь, шум не смолкал ни на минуту, по улицам сновали толпы людей, ярко горели фонари, велись громкие споры на всевозможных языках. Для Сан-Франциско пробил час разгула и наслаждений. Магазины и конторы закрылись. Мирные обитатели улеглись спать. Широко распахнулись гостеприимные двери всевозможных увеселительных заведений. В игорные дома потоками хлынули люди, карманы которых оттопыривались от золотого песка. Когда они выходили оттуда, в карманах их большей частью бывало пусто, а на душе пасмурно и тяжело.
Поработав несколько месяцев подряд на золотых приисках, померзнув в холодных водах рек, берущих свое начало в вечных снегах Сьерры-Невады, измучившись в борьбе со скалами, нажив кровавые мозоли на руках, полумертвые от усталости, эти безумцы нередко спускали в один вечер, даже в один час все то золото, добывание которого стоило им невероятных трудов.
К этому-то шумному, залитому светом, неистовому городу подходили два человека, не имевшие ничего общего ни с бездельниками, кутившими в его роскошных ресторанах, ни с дельцами, шнырявшими по его улицам, ни с подозрительными оборванцами, прятавшимися в темных углах. Это были два молодых английских моряка, Эдуард Кроуджер и Уильям Кедуолладер, пробывшие весь день в отпуску и теперь возвращавшиеся на корабль.
Путь их лежал через Сан-Франциско. Утром, высадившись на берег, лейтенант сговорился с боцманом, что лодка будет ждать офицеров у одной из только что выстроенных деревянных верфей.
Молодые люди быстро шли по прибрежной дороге. Дон Грегорио Монтихо предлагал им дать лошадей. Но они отклонили его любезное предложение, заявив, что предпочитают прогуляться пешком. По пути ни один из них не проронил ни слова. Оба глубоко погрузились в собственные мысли. Им было в одно и то же время и бесконечно хорошо, и бесконечно грустно. Счастье, которое они испытывали, омрачалось сознанием разлуки. Будущее, еще недавно рисовавшееся им в ослепительно ярких красках, стало постепенно затягиваться дымкой непроницаемого тумана.
Некоторое время ничто не нарушало естественного течения мыслей лейтенанта и мичмана. Они не обращали внимания ни на мерный шум разбивавшихся о берег волн, ни на пронзительные крики чаек, круживших над самой водой, ни на мелодичное воркование голубей. Все эти звуки вполне гармонировали с их настроением.
Когда они вплотную подошли к городу, сверкавшему огнями фонарей и жужжавшему наподобие улья, задумчивость их несколько рассеялась. Они почувствовали потребность поделиться между собою кое-какими мыслями. Разговор начал Кроуджер.
— Ах, Вилли, дружище, какой прекрасный день пережили мы сегодня!
— Да, Нед. Я уверен, что более счастливого дня не будет во всей моей жизни!
— Однако у всякой медали есть оборотная сторона.
— Оборотная сторона? Что ты хочешь этим сказать? Ах, знаю! Под оборотной стороной медали ты подразумеваешь наше столкновение с калифорнийцами. Это столкновение доставило мне громадное удовольствие. Дурак в лазоревом плаще, лошадь которого я кольнул кортиком, метался по аллее, как корабль без руля во время шторма. Любой клоун позавидовал бы нелепости его движений! А какой восхитительный вид был у твоего соперника, свалившегося на дорогу! Несмотря на всю свою ярость, он напоминал вывалявшуюся в грязи собаку. Я нахохотался всласть. С тех пор как меня назначили на «Паладин», мне ни разу еще не случалось переживать более веселого приключения. Нам будет о чем рассказать товарищам. Вот-то они посмеются! Вот-то будет разговоров!
— На разговоры у нас, пожалуй, не хватит времени. Мы должны сесть за письменный стол и написать два письма. Я, по крайней мере, собираюсь послать коротенькую записку мистеру де Лара.
— Неужели ты решил вызвать этого хвастуна?
— Разумеется, Вилли. Только не воображай, пожалуйста, что мысль о предстоящей драке мне сколько-нибудь приятна. С той минуты, как я раскусил моего врага, у меня прошла всякая охота драться с ним. Противно иметь какое бы то ни было дело с человеком, которого презираешь. У меня такое чувство, словно я собираюсь идти в омерзительный притон и пить из одного стакана с негодяем.
— Это чувство вполне понятно мне, Нед. Но зачем же в таком случае драться на дуэли? По-моему, в этом нет ни малейшей необходимости. Твой враг — заведомый негодяй. Мой тоже. Все поведение их достаточно показывает это. Мы должны помнить о благоразумии. Право, не стоит связываться с ними. Плюнем на них, вот и всё!
— Не забывай, что мы не в Англии, а в Калифорнии. Здесь дуэли — заурядное явление. Разбойники с большой дороги и карманные воришки беспрерывно толкуют о «чести» и дерутся между собою. Удивительно нелепая страна! Мне рассказывали, что недавно произошел поединок между двумя шулерами. Один из них убил другого. А полгода назад случилась совершенно невероятная история. Преступник вызвал на дуэль судью, разбиравшего его дело и признавшего его виновным. Представь себе, что этот судья не только принял вызов, но и убил противника. Большей бессмыслицы нельзя себе представить! Вообще, говоря между нами, я нахожу, что дуэли следовало бы запретить. Сводить личные счеты путем убийства и глупо, и недопустимо с государственной точки зрения. Тем не менее, пока этот устарелый обычай еще существует, приходится мириться с ним. Я, по крайней мере, никогда не дам повода упрекнуть меня в трусости. И если кабальеро в пурпуровом плаще не выкинет белый флаг, я убью его без сожаления. Возможно, впрочем, что он убьет меня.
— Разве тебе не кажется, Нед, что ты уже получил от него полное удовлетворение?
— Каким образом?
— Сейчас постараюсь объяснить мою мысль. Для меня совершенно несомненно, что моральную победу ты уже одержал. Если бы все ограничилось утренним столкновением, я был бы иного мнения и сам советовал бы тебе послать калифорнийцу вызов. Но ведь «стычка лошадей» кончилась его полным поражением. Я полагаю, что ты можешь считать себя вполне удовлетворенным. О поддержании «чести» следует заботиться не тебе, а твоему врагу. При желании он, конечно, вправе вызвать тебя.
— Никогда не думал, что у тебя столько здравого смысла, Вилли! Признаться, твои слова кажутся мне чрезвычайно убедительными. Пожалуй, я последую твоему совету и не буду ничего предпринимать, пока мой противник не даст о себе знать. Вполне вероятно, что он предпочтет забыть о моем существовании. В этом человеке есть что-то отталкивающее. Он похож на бандита. Если бы ты вовремя не завладел его пистолетом, он, наверное, попытался бы пристрелить меня. Хороший пистолет! Интересно знать, придет ли за ним молодчик? Если нет, я отошлю ему оружие. Иначе, чего доброго, он еще привлечет нас к суду за кражу.
— Ха-ха-ха! Это была бы самая подходящая развязка для сегодняшнего фарса!
— О, нет, не совсем! Ведь если нас привлекут к суду, вся эта история станет известна капитану Бресбриджу. У старика чертовски строгие понятия о дисциплине. Он не поверит в нашу правоту и решит, что мы стащили пистолет у калифорнийцев из озорства. Конечно, в конце концов нам удастся доказать свою невиновность. Но для этого нам надо будет не только дать исчерпывающие объяснения городскому судье и капитану, но и рассказать, при каких обстоятельствах у нас произошло столкновение с обоими кабальеро. Придется даже, пожалуй, называть два женских имени. Такая «развязка» мне нисколько не улыбается.
— Будем надеяться, что занавес опустится до окончания спектакля, — отозвался Кедуолладер. — А сейчас, Нед, мне ужасно хочется промочить горло. Сладкие испанские вина обладают свойством вызывать жажду. К тому же прощание с Иньесой привело меня в грустное настроение. Мне необходимо подбодриться.
— Превосходно, дорогой мой! — воскликнул Кроуджер. — Я с наслаждением составлю тебе компанию. Довольно разговоров о «войне». Закончим день тем, что начинается на ту же букву, то есть вином.
— Что касается меня, — заявил молодой валлиец, — то я предпочитаю заменить вино другим напитком на букву в добрым крепким виски. Ах, если бы достать где-нибудь ирландской или шотландской водки! Никогда еще я не испытывал такой потребности в ней. Право, Нед, мне невыносимо грустно. Сердце точно налито свинцом. Я сам не знаю, что творится со мной.
— Постарайся взять себя в руки, дружище. Мы уже входим в город. В этом великом и славном городе добрая половина жителей ютится в парусиновых палатках, почти нет мануфактуры и постоянно происходит заминка с продуктами первой необходимости. Зато спиртных напитков сколько угодно. Если хочешь, зайдем в Парк-Отель. Эта гостиница славится своим рестораном. Не сомневаюсь, что там найдется и виски.
— Превосходно. Ход вперед, Нед!
— Умерь свое нетерпение. По-видимому, ты совершенно забыл, что мы должны еще кое-чем заняться.
— Чем?
— Поисками Гарри Блю. Я ведь обещал дону Грегорио найти нашего приятеля. Только бы он согласился поступить на «Кондор»! Я призову на помощь все мое красноречие, чтобы уговорить его.
— Можно обойтись и без красноречия. Для Гарри Блю твое слово — закон. Он чудесный малый. С тех пор, как ты спас его от смерти, в нем пробудилась безграничная привязанность к тебе. Накануне ухода с «Паладина» он говорил, что разлука с тобою причиняет ему большую боль. Когда вы жали друг другу на прощанье руки, крупные слезы текли по его обветренным щекам. Если бы в тот момент ты посоветовал ему остаться на фрегате, он с восторгом последовал бы твоему совету.
— Я не сделал этого только потому, что желал ему добра. На калифорнийских приисках многие богатеют. Сотни английских матросов здесь сделались состоятельными людьми. Мне казалось, что Гарри тоже следует попытать счастья. Но теперь перед ним раскрываются новые возможности. Дон Грегорио сказал, что хорошему матросу капитан Лантанас охотно предложит двойное или даже тройное жалованье. Не лишено вероятия, что Гарри сделается его главным помощником. Такая карьера гораздо больше к лицу моему любимцу, чем золотоискательство. На море ему нет цены. На суше он беспомощнее ребенка. Мошенники, которых в больших городах хоть отбавляй, куда опаснее для него, чем акулы. Если бы даже ему повезло на приисках, я уверен, что через неделю по возвращении в порт он снова сделался бы бедняком. Нам предоставляется великолепный случай спасти его. Родная стихия Гарри — океан. Он провел большую часть своей богатой приключениями жизни в море. И вот море снова зовет его. На военном фрегате он мог быть только простым матросом. На коммерческом судне он может быть кем угодно. Весь вопрос в том, удастся ли нам отыскать его в этом муравейнике. Не знаешь ли ты случайно, где он собирался бросить якорь?
— Представь себе, знаю. Когда мы виделись с ним в последний раз, он сказал, что намерен остановиться в какой-то гостинице или таверне, известной под названием «Приют моряка». Точного адреса этой гостиницы я не помню. Но мне случалось как-то проходить мимо «Приюта моряка». Я проведу тебя туда прямым путем.
— Прямым или окольным, мне все равно. Лишь бы поскорее до нее добраться! Времени у нас достаточно. Я ведь просил боцмана не приезжать за нами раньше одиннадцати. Но мне хочется немного ознакомиться с вечерней жизнью этого своеобразного города, о котором, в сущности, я не имею еще ни малейшего представления.
— Вполне разделяю твое желание.
— Более благоприятного случая может и не представиться. Сомневаюсь, чтобы капитан Бресбридж еще раз отпустил нас на берег. Нужно ковать железо, пока оно горячо. Иногда бывает полезно немножко поразвлечься. При ярком свете дня мы занимались только любовью и ссорами. Используем лунное сияние для веселья.
— Веселиться я всегда готов. Но на лунное сияние не советую особенно рассчитывать. Посмотри, какие громадные тучи надвигаются с востока. Через десять минут они затянут все небо, и залив окутается густым мраком.
— Что нам залив? Рестораны Сан-Франциско залиты светом. Прибавь шагу, Билль. Отыщем Гарри Блю, переговорим с ним, а потом отправимся в Парк-Отель.
— А потом?
— Если ничего не имеешь против, заглянем в какой-нибудь игорный дом.
— Неужели ты собираешься играть в азартные игры, Нед?
— Как я уже говорил, мне хочется ознакомиться с жизнью Сан-Франциско. Азартные игры являются ее неотъемлемой частью. Не смотри на меня так тревожно. Я не наделаю глупостей.
Весело смеясь и ежеминутно обмениваясь шутками, молодые люди ускорили шаг и вскоре очутились на улицах Сан-Франциско.
Гарри Блю был типичным моряком старого закала. Теперь таких моряков уже нет. Они встречались только в прежнее время, когда корабли еще ходили под парусами и строили их из дуба, а не из стали. В наши дни парусные суда стали редкостью. Но еще большей редкостью стали искусные, отважные моряки, проворно карабкающиеся по мачтам и с молниеносной быстротой ставящие паруса.
Из всех матросов, служащих на «Паладине», никто не проявлял большего мастерства в своем деле и никто не пил с большим удовольствием своей порции грога, чем Гарри Блю. Под влиянием солнца, морского воздуха и ветра смуглая кожа его стала бронзовой, а щеки и шея приобрели медно-коричневатый оттенок. По воскресеньям, после усиленных омовений и бритья, этот оттенок несколько смягчался. Правильные, красивые черты круглого лица Гарри казались особенно привлекательными благодаря искристому блеску больших серых глаз и веселой улыбке, обнаруживавшей два ряда крепких белых зубов. Из-под лихо заломленной набекрень матросской шапки с голубой лентой выбивались темные, тщательно приглаженные кудри. Ямочка на энергичном, широком, слегка выступающем подбородке придавала Гарри что-то детское. Стройная шея и могучие плечи свидетельствовали об исполинской силе. Громадный воротник, шириной в добрых семь дюймов, спадал на крепкую мускулистую спину. Верхняя часть торса Гарри была всегда обнажена. На позлащенной солнцем груди его красовался вытатуированный якорь. Рядом с этим якорем, несколько менее на виду, находилось изображение темно-синей девушки — не реалистический портрет, а стилизованный набросок, имевший цель постоянно напоминать бравому матросу о романе, разыгравшемся в каком-нибудь отдаленном порту. Однако вечное напоминание не привело ни к чему. Гарри изменил синей красавице. Вероломство это выплывало наружу, когда он засучивал рукава. На правой руке его, от локтя к кисти, была вытатуирована другая, светло-голубая, красавица. На левой виднелся Купидон, державший в руках опущенный лук и благосклонно смотревший на два сердца, пронзенные только что пущенной им стрелой. Вид всех этих любовных эмблем невольно наводил на подозрение, что наш лихой моряк отличался таким же непостоянством, как ветер, с которым ему так часто приходилось бороться. Между тем предположения такого рода были бы совершенно неосновательны. Люди, знавшие его, клятвенно утверждали, что он любил только один раз в жизни. Предметом этой единственной любви была светло-голубая девушка. Гарри пребывал верным ей до самой ее смерти, случившейся как раз в тот день, когда они собирались венчаться. Это неожиданное несчастье произвело на него такое глубокое впечатление, что он решил навсегда остаться холостяком. Темно-синяя красавица являлась плодом фантазии того пожилого матроса, который вытатуировал ее, когда Гарри был еще только молоденьким юнгой.
Незадолго до описываемых событий Гарри Блю исполнилось сорок лет. Из них тридцать он провел в море. На берегу он бывал только случайно, во время стоянок корабля в том или ином порту. Суша мало привлекала его. Он служил на всевозможных военных судах и три раза совершил кругосветное плавание. Долгие годы непрерывного труда не надломили его могучей натуры. Он был здоров, бодр, свеж и весел. Только плечи его немного согнулись от вечной возни с парусами. Благодаря сутулости он казался ниже, чем был на самом деле. Гибкие члены его отличались редкой пропорциональностью. Ноги, обтянутые белыми полотняными штанами, казались выкованными из стали.
Гарри был прекрасным моряком и на редкость хорошим человеком. Несмотря на это, ему не удалось добиться никакого повышения по службе. Он принадлежал к числу так называемых вечных матросов. Зачисление в списки первого разряда ни на шаг способствовало его карьере. Он только в исключительно редких случаях жаловался на свою судьбу. Но если бы его спросили, чем объясняется ее несправедливость к нему, он, по всей вероятности, сказал бы, что она всегда несправедлива к людям, которые держат себя независимо, или, как он выражался, «не лижут ноги начальству». Такое объяснение в значительной степени соответствовало действительности. Но была, однако, еще причина, по которой Гарри не давали ходу. Любя соленую морскую воду, он выказывал глубокое отвращение к пресной и пил ее только в тех случаях, когда к ней примешивалось соответствующее количество спирта. Пристрастие к алкоголю было единственным недостатком нашего героя.
Как уже говорилось, морская служба его протекала на всевозможных военных судах. На «Паладине» он пробыл целых пять лет. Срок службы его кончился как раз в тот день, когда фрегат бросил якорь в заливе Сан-Франциско. Перед Гарри раскрывались две возможности. Он мог или остаться на корабле, снова записавшись на пятилетний срок, или же отправиться на все четыре стороны. Ему захотелось уйти. Принимая во внимание горячку, которую переживал в то время Сан-Франциско, мы не найдем в этом желании ничего удивительного. Скорее уж нам покажется странным, что Гарри несколько дней провел в тяжелых колебаниях. Однако призрак золота в конце концов все-таки соблазнил его. Уступив соблазну, он распрощался со старыми товарищами, съехал на берег и поселился в «Приюте моряка». Сведения Кедуолладера оказались совершенно правильны.
«Приют моряка» представлял собой не то гостиницу, не то харчевню, имел очень непривлекательный вид и помещался в двухэтажном домишке, почерневшие стены которого не красились уже много лет. Гарри Блю скоро убедился в том, что, несмотря на внешнее убожество, цены в этой гостинице чрезвычайно высоки, совсем не соответствуют ее внутренним качествам и смело могут конкурировать с ценами остальных заведений того же рода. Он намеревался пробыть там очень недолго, ровно столько, сколько это казалось ему необходимым, чтобы «немного встряхнуться». После кратковременного пребывания в Сан-Франциско Гарри хотел уехать на один из приисков Сакраменто. За исполнение первой части программы он взялся с таким рвением, что через несколько дней от его жалованья не осталось и следа. По истечении недели ему пришлось с грустью удостовериться в полнейшей пустоте своего кошелька. Деньги точно растаяли. Что касается кредита, то к нему в Сан-Франциско относятся крайне отрицательно.
Очутившись на берегу, Гарри не счел нужным вести запись расходов. Поэтому банкротство явилось для него грустной неожиданностью. Опустив руки в карманы, он не нашел в них ни пенни. Дальнейшие поиски тоже не дали никаких результатов. Он перерыл свой матросский сундучок и тщательно осмотрел все вещи, которые в какой-либо степени могли служить хранилищем для денег. Денег не было. Куда же девалось годовое жалованье, полученное им в день прощания с «Паладином»? Оно словно в воду кануло. Тому, что Гарри это сделалось известно только в самую последнюю минуту, удивляться не приходится. С момента переезда на берег он перестал быть собою и всецело отдался разгулу. Кутить так долго подряд ему еще не случалось никогда. Он гулял шесть дней и шесть ночей. На седьмой день кошелек его опустел. Хозяин того самого заведения, где он спустил все свои денежки, наотрез отказался давать ему что-либо в долг.
Безденежье неприятно всегда и всюду. Но человек, очутившийся в 1849 году в Сан-Франциско без гроша в кармане, попадал без преувеличения в катастрофическое положение. Цены в то время там были совершенно фантастические. Самый дешевый обед стоил не меньше шести долларов. Ту же цену запрашивали за ночлег в деревянной лачуге или парусиновой палатке; одеяла и тем более простынь при этом не полагалось. Добрые люди позволяли иногда бездомным скитальцам переночевать у стены бревенчатого хлева. Но за право провести ночь внутри его, на соломенной подстилке, в обществе коров и быков, взималась довольно солидная плата.
На седьмой день своего пребывания на берегу Гарри Блю столкнулся лицом к лицу с необходимостью подумать о приискании какого-нибудь, хотя бы самого непритязательного, ночного пристанища. В тот момент, когда он окончательно протрезвел и вновь обрел способность мыслить, ему пришло в голову, что наступило время приняться за исполнение второй части программы, то есть начать работать на приисках. Но каким образом уехать из Сан-Франциско и добраться до приисков? На эти два вопроса Гарри не находил сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Дорога к Сакраменто на пароходе стоила около ста долларов, а в дилижансе еще того больше. У Гарри не было ни одного цента. Реализация его скудного имущества не дала бы требуемой суммы. В довершение всех бед на это имущество был наложен арест хозяином гостиницы, не желавшим прощать постояльцу долга за двое суток пансиона и несколько бутылок виски.
Гарри Блю очутился в чрезвычайно затруднительном положении. Он не мог ни ехать на прииски, ни оставаться в «Приюте моряка». Стол и ночлег в этой плохонькой гостинице обходился ежедневно в десять долларов. Это было не по карману Гарри даже в те дни, когда он чувствовал себя богачом. Теперь, когда от богатства его осталось одно воспоминание, дело начало принимать трагический оборот. Таверна, в которой жил бывший матрос, ни в какой мере не оправдывала своего названия. Владелец ее страдал полным отсутствием гостеприимства. Узнав, что Гарри не уплатил за двое суток пансиона, он пришел в бешенство. На самом видном месте его заведения, прямо над стойкой, красовалось объявление: «Плата за стол и пансион должна вноситься ежедневно». Легкомысленному постояльцу, не принявшему к сведению этого объявления, тотчас же была послана грозная записка с предложением немедленно очистить занимаемое им помещение. Получив эту записку, Гарри нисколько не рассердился и не обиделся. Как и многие другие моряки, он давно уже научился спокойно относиться к житейским невзгодам. Долгие странствования убедили его в том, что человек без гроша в кармане не может рассчитывать на хорошее обращение. Он ни на что и не претендовал. Он только жалел, что так глупо прокутил свои деньги, слегка мучился угрызениями совести и не знал, как «сойти с мели».
Впрочем, из-за собравшихся туч все-таки проглядывало солнце. «Паладин» еще стоял в порту. При желании Гарри мог снова поступить на фрегат. Он знал, что капитан охотно примет его, что матросы и офицеры окажут ему самый радушный прием. Чтобы вернуться на старую службу, достаточно шепнуть словечко одному из гуляющих в Сан-Франциско товарищей… Может быть, так и сделать? Однако Гарри казалось немного унизительным снова приняться за работу, от которой он отказался, вернуться к товарищам, которым он сказал «прости»; мыть палубу, лазить по мачтам и крепить паруса, а главное — навсегда расстаться с радужными надеждами, с мечтами о золотом песке, о деньгах, о благосостоянии и об отдыхе. Неужели же ему суждено гнуть спину над черной работой до конца жизни?
До тех пор пока червонцы весело позвякивали в его карманах, море рисовалось перед мысленным взором Гарри Блю в мрачных красках, а калифорнийские прииски в розовых. Теперь, когда в карманах его утих дразнящий звон, прииски стали постепенно окутываться мраком, а море заметно посветлело. И все-таки Гарри колебался. Мозг его усиленно работал. Погруженный в глубокую задумчивость, он держал руки в карманах, как будто отыскивая там что-то. Это были совершенно машинальные движения. Он отлично помнил, что у него не осталось ни цента.
Своим тягостным размышлениям Гарри предавался в маленьком баре «Приюта моряка». В помещении не было никого, кроме него и стоявшего за стойкой хозяина. Хозяин посматривал на своего единственного гостя крайне недружелюбно. Перед ним лежала толстая тетрадь, в которой были занесены все прегрешения Гарри, или, говоря иначе, неоплаченные счета за двое суток пансиона и за несколько бутылок виски. Эти неоплаченные счета одинаково терзали и должника, и кредитора. Хозяин ни за что на свете не дал бы прокутившемуся матросу даже бутылки пива. Только деньги могли смягчить его сердце.
«Что же делать? — думал Гарри. — Поставить крест на золотых снах? Вернуться к черным тросам? Ведь в этакое дурацкое положение попал!»
Взгляд, брошенный им на злое, каменное, непреклонное лицо хозяина гостиницы, сыграл роль гири, упавшей на весы. Гарри Блю решился. Он высказал свое решение не угрюмому кредитору, а самому себе, и не громким голосом, а еле слышным шепотом:
— Видно, такова уж моя судьба. На роду мне написано быть вечным матросом. Придется снова поступить на фрегат!
Решив распрощаться с мечтами о золоте и снова сделаться матросом, Гарри Блю хотел уже было выйти на улицу, как вдруг его задержали. Виновниками этой задержки не были, однако, ни владелец «Приюта моряка», ни его помощник. Они ничего не имели против ухода прокутившегося постояльца. Беглый осмотр его сундучка, содержавшего воскресный костюм и кое-какие вещи, убедил в том, что они без труда могут взыскать с него долг. Поэтому им было бы только на руку, если бы Гарри навсегда покинул гостиницу, расплатившись с ними своими вещами.
Однако это вовсе не соответствовало желаниям самого Гарри. Ему не хотелось лишаться своего сундучка. С того момента, как он принял решение возвратиться на «Паладин», в нем снова стали оживать заглохшие было надежды. Он рассчитывал, что судовой казначей не откажется выдать ему небольшой аванс. В крайнем случае товарищи матросы ссудят его суммой, необходимой для выкупа пожитков. Он решил поехать на фрегат немедленно, с первой же шлюпкой, которая повезет с берега отпускников. Перспектива провести ночь под открытым небом мало устраивала его. А других перспектив перед ним не было. Хозяин гостиницы кратко, но весьма выразительно посоветовал ему убраться прочь. Он уже собирался исполнить этот совет, как вдруг на пороге гостиницы появился какой-то человек. Нет, появилось двое людей! Две черные фигуры выросли в раскрытых дверях и бросили колеблющуюся тень на дощатый пол. Эти черные фигуры показались Гарри светлее и прекраснее лучей восходящего солнца. В нежданных посетителях он узнал двух офицеров с «Паладина». Один из них был его лучшим другом.
Перед ним стояли Кроуджер и Кедуолладер.
Бывший матрос сперва приветствовал их по-военному, вытянувшись во фронт не менее старательно, чем он это делал на «Паладине», а потом по-дружески. При виде знакомых и симпатичных лиц крик радости невольно сорвался с его губ. Он снял свою соломенную шляпу, провел рукою по взлохмаченным волосам и, несколько раз восторженно тряхнув головой, принялся усиленно шаркать ногами.
Закончив эту операцию, Гарри застыл на месте с нетерпением ожидая, что скажут ему офицеры. В том, что они пришли именно к нему, он нисколько не сомневался.
В баре было почти совершенно темно. Перешагнув через порог, Кроуджер остановился, кинул вокруг пытливый взгляд и спросил:
— Нет ли здесь английского матроса по имени Гарри Блю?
— Есть! Есть! — взволнованно откликнулся сам Гарри, бросаясь навстречу гостям.
После долгих приветствий воцарилось короткое молчание. Сердце прокутившегося моряка билось частыми и сильными ударами. Тоска, только что угнетавшая его, сменилась радостной тревогой. Ему казалось, что Кроуджер, которому он был обязан жизнью, вторично спасет его. Может быть, молодые люди хотят посоветовать ему вернуться на фрегат? Что ж! Такой совет пришелся бы как нельзя более кстати и вполне соответствовал бы его собственным желаниям. Гарри решил не предвосхищать событий и выслушать все то, что скажут ему офицеры.
— Здравствуй, старый друг! — воскликнул Кроуджер, крепко пожимая руку матроса. — Очень рад, что мне удалось отыскать тебя. Я боялся, что ты уже уехал на прииски.
— Нет еще, мистер Эдуард. Собирался уехать, да не собрался. Без попутного ведь ветра далеко не уплывешь!
— Без попутного ветра? Что ты хочешь сказать этим?
_— Д то, сэр, что на берегу я немножко поистратился.
— Вот как!
— Признаться, дорогой мистер Эдуард, у меня не осталось ни цента. На приисках, говорят, золота сколько угодно. К сожалению, чтобы добраться до них, необходимы деньги. А денег у меня нет. Завяз я, по правде сказать, как старая шлюпка в прибрежной тине. Дела мои их рук вон плохи.
— Не унывай, Гарри. Дела твои поправятся. Не хочешь ли ты снова поплавать по морю?
— Хочу, мистер Эдуард. Как раз перед вашим приходом я сидел тут и думал об этом. Я решил съездить на фрегат и попросить, чтобы мое имя снова внесли в списки. Если капитан согласится, я охотно запишусь опять на тот же срок.
— Капитан с радостью принял бы тебя. Можешь быть в этом уверен. В английском военном флоте много хороших моряков. Но таких, как ты, и днем с огнем не сыщешь.
Гарри смущенно потупился.
— Однако на «Паладин» тебе возвращаться не стоит, — продолжал Кроуджер.
— Почему, сэр?
— Потому что я могу устроить тебя на несравненно лучшее место. Во всяком случае, оно гораздо доходнее того, которое ты занимал до сих пор. Что, если бы тебе предложили поступить на торговое судно с окладом жалованья, в два или три раза превышающим обычное? Как бы ты отнесся к такому предложению?
— Я нашел бы его заманчивым, мистер Эдуард. Правда, военные суда нравятся мне больше торговых. Но если вы находите, что мне следует принять это предложение, то я ничего не имею против. Ради вас я с восторгом сделался бы даже коком.
— Нет, нет, Гарри! — со смехом заметил молодой лейтенант. — Я ни за что не подпустил бы тебя к камбузу. Мне было бы слишком жалко тех несчастных, которым пришлось бы есть твою стряпню. К тому же мне даже странно подумать, что такой молодец может возиться с кастрюлями и сковородами. Ты достоин лучшей участи. К счастью, я уполномочен предложить тебе хорошее место. Речь идет о чилийском торговом судне, на котором сравнительно легко выдвинуться. Капитан его не то чилиец, не то испанец. Надеюсь, впрочем, что до национальности судна и капитана тебе мало дела.
— О, никакого, сэр! Мне все равно, под каким флагом ходит корабль и о какой родине тоскует шкипер. Лишь бы получать приличное жалованье и сносную пищу.
— И немножко грога, не правда ли?
— Да, мистер Эдуард! Вы ведь знаете мою слабость. Грог мне необходим три раза в день.
— Успокойся, ты будешь получать его. Однако наш разговор еще не кончен. Выслушай меня внимательно. Устраивая тебя на это чилийское судно, я забочусь не только о твоих интересах, но и о своих собственных. Мы оба, мистер Кедуолладер и я, обращаемся к тебе с большой просьбой. Во время предстоящего плавания ты должен вести себя безукоризненно. На этом судне, направляющемся, если память мне не изменяет, в Вальпараисо, поедут две молодые девушки. Они сойдут в Панаме. Старайся делать все возможное, чтобы они чувствовали себя хорошо во время путешествия. Если же случится какая-нибудь беда, шторм, кораблекрушение или что-либо в этом роде, приди им на помощь.
— Да, Гарри, — подтвердил мичман, — мы оба рассчитываем на тебя. Обещаешь ли ты исполнить нашу просьбу?
— Конечно, обещаю! — радостно воскликнул Блю. — Вы могли бы и не просить меня об этом. В случае несчастья я и сам догадался бы поспешить на помощь пассажирам. А присматривать за двумя девушками, да еще такими молоденькими и красивыми…
— Стой, Гарри! Почем ты знаешь, что они молоды и красивы? — с изумлением спросил Кроуджер.
— Откуда у тебя такие точные сведения? — добавил Кедуолладер.
Гарри улыбнулся во весь рот.
— У вас плохая память, джентльмены. Или вы, может быть, думаете, что для меня не существует ничего на свете, кроме парусов и канатов? Ведь я был в числе гребцов, доставивших ваших знакомых на ту шикарную вечеринку, которую вы устраивали на фрегате. А потом мне и вас случалось разика два отвозить к песчаной косе, от которой идет дорога к большому, красивому дому. К тому же… с вечеринки вы провожали ваших знакомых на берег… я сидел на руле… слух у меня хороший… Помнится, вы нашептывали сеньоритам речи, которые казались им нежнее летнего ветерка…
— Молчи, разбойник! Оказывается, он в курсе всех наших дел, Вилли! Вот так штука! Я совсем забыл, что ты знаешь испанский язык.
— Я знаю его плохо.
— По-моему, слишком хорошо.
— Ах, мистер Эдуард, на новом месте это мне очень пригодится.
— Пожалуй.
— Только, пожалуйста, не сердись на меня за то…
— Я не сержусь, Гарри. Не мог же ты, в самом деле, заткнуть уши! Скажу тебе только одно. На чилийском судне поедут молодые девушки, которых ты видел у нас на вечеринке. Позаботишься ли ты о них?
— Не беспокойтесь, сэр. Я буду беречь ваших знакомых как зеницу ока. Никто не посмеет обидеть их. Они останутся довольны мною. Можете положиться на обещание старого морского волка.
— Я верна тебе, Гарри. Теперь поговорим о твоей новой службе. Чилийская шхуна стоит на якоре в гавани. Ты найдешь ее без труда. Но сперва повидайся с джентльменом, имя и адрес которого написаны на этой бумажке. Смотри, не потеряй ее. Дон Томас Сильвестр — агент по морским делам. Контора его находится где-то неподалеку от набережной. По всей вероятности, он примет тебя с распростертыми объятиями и договорится с тобою относительно жалованья. От него ты направишься прямо к капитану. Чилийское судно испытывает острую нужду в рабочих руках. По правде сказать, на нем нет сейчас ни одного матроса. При желании ты легко можешь сделаться правой рукой капитана. Знание испанского языка очень пригодится тебе. Сейчас уж слишком поздно, чтобы предпринимать что-либо. Займись хлопотами с утра. Только, смотри, не проспи.
— Что вы, мистер Эдуард! Я поднимусь с петухами и явлюсь в контору мистера Сильвестра к самому открытию дверей.
— Превосходно!
— А вдруг они набрали уже полный комплект и не нуждаются в людях?
— Вряд ли. Я думаю, ты будешь для них первой ласточкой. Дай нам знать о твоих успехах. Должно быть, «Паладин» простоит в Сан-Франциско еще не меньше недели. Но не исключена возможность, что он снимется с якоря внезапно. Тогда мы больше не увидимся. Не забудь нашей просьбы. Береги сеньорит. Мы оба всецело полагаемся на тебя.
— Будьте спокойны, мистер Эдуард. Можете доверить Гарри Блю и вашу собственную жизнь, и жизнь ваших близких.
— Спасибо, старый товарищ, — взволнованно сказал лейтенант. — Грустно мне расставаться с тобою. Но я уверен, что мы видимся не в последний раз. Когда ты вернешься в Англию, непременно разыщи меня. Я всегда буду рад тебе. А пока пожмем друг другу на прощание руки.
Эдуард Кроуджер и Гарри Блю обменялись крепким рукопожатием. Истинная дружба связывала этих двух людей. Лейтенант спас матроса от смерти. Матрос взялся оберегать девушку, которая была лейтенанту дороже жизни. Немудрено, что оба они вложили в свое безмолвное рукопожатие множество разнообразных чувств.
Обернувшись на пороге и еще раз посмотрев на Гарри Блю, Кроуджер и Кедуолладер пошли «изучать быт» Сан-Франциско.
Стоя в дверях «Приюта моряка», Гарри Блю долго смотрел вслед своим уходящим друзьям. Глаза его сверкали радостью. Он был глубоко благодарен Кроуджеру. Да, предчувствие не обмануло его. В нужную минуту лейтенант вторично пришел ему на помощь.
За каких-нибудь полчаса положение бывшего матроса резко изменилось. До прихода нежданных гостей он был мрачнее тучи. Разговор с ними привел в наилучшее расположение духа. Будущее рисовалось ему в самых радужных красках. При мысли о плавании на хорошем корабле (правда, не военном, а коммерческом), о двойном или даже тройном жалованье, о возможности стать помощником капитана он чувствовал легкое головокружение. Единственным пятном на безоблачном небе Гарри была разлука с человеком, который так много сделал для него. Но он уже пережил эту разлуку, уходя с «Паладина». Горечь ее несколько умерялась сознанием, что ему представляется случай доказать свою благодарность на деле. Он отлично знал, как заинтересован Эдуард Кроуджер в благополучии Кармен Монтихо (имена обеих молодых девушек не были для него тайной), и бесконечно радовался тому, что молодой лейтенант решил доверить ему свое сокровище.
Тронутый этим доверием, бывший матрос мысленно клялся во что бы то ни стало оправдать его. За последние полчаса он словно переродился. Смертельная опасность не испугала бы его. Он принял героическое решение не пьянствовать больше никогда в жизни или, по меньшей мере, до тех пор, пока ему не удастся выполнить взятое на себя обязательство. До Панамы, где сеньориты высадятся на берег, он ни разу не притронется к спиртным напиткам! Он воздержится от них до самого Вальпарайсо! Насчет дальнейшего Гарри чувствовал себя уже гораздо менее уверенным.
Проводив печальным вздохом завернувших за угол офицеров, он вернулся обратно в бар. О поездке на фрегат думать больше не приходилось. Он должен был переночевать в городе, чтобы встать пораньше и вовремя явиться к морскому агенту. Сообразив это, прокутившийся матрос задумчиво почесал в затылке. Вопрос о ночлеге так ведь и остался невыясненным. Блестящие перспективы на будущее нисколько не изменили настоящего. Гарри страшно досадовал на себя за то, что он не подумал об этом до ухода своих друзей. Одного их слова оказалось бы достаточно, чтобы вывести его из затруднительного положения. Разумеется, они охотно помогли бы ему. Но теперь уже было поздно. Они снялись с якоря и поплыли на всех парусах в открытое море. Куда именно они намеревались держать курс, Гарри не знал. Ему было ясно, что искать их на запутанных и людных улицах большого города совершенно бессмысленно. В то время как он тщетно старался найти какой-нибудь выход, к нему подошел владелец гостиницы. На устах этого мрачного джентльмена играла самая приветливая улыбка. Он надеялся, что дела его постояльца поправились. Недаром же так приветливо разговаривали с ним только что ушедшие офицеры! По всей вероятности, они предложили ему поступить на их судно и снабдили его деньгами.
— Очень рад за вас, голубчик, — ласково сказал хозяин. — Надеюсь, теперь, когда в карманах ваших снова появились золотые монеты, вы уплатите мне по счету.
— К сожалению, вы ошибаетесь, сэр, — вежливо ответил Гари, заметно приуныв. — У меня по-прежнему нет денег.
— О чем же в таком случае беседовали с вами эти молодые офицеры?
— О чем угодно, только не о деньгах. Эти молодые офицеры — мои бывшие сослуживцы. Мы проплавали вместе на «Паладине» целых пять лет. Если бы вы знали, какие они славные!
— Я знаю, что они не сочли нужным помочь вам. Неужели вы действительно не получили от них ничего, кроме теплых слов? — Ничего, — ответил Гарри, стараясь сохранить спокойствие. Грубый допрос хозяина гостиницы начал действовать ему на нервы.
— Теплые слова стоят дешево. Ими вам не удастся покрыть ваш счет.
— Я это знаю, — сказал бывший матрос, решив ни в коем случае не поднимать скандала. — Мне очень жаль. Я надеюсь скоро получить деньги.
— Вы надеетесь на это уже двое суток. Впрочем, мне на ваши надежды наплевать. Кредит для вас закрыт.
— Я бы хотел еще раз поужинать и переночевать здесь.
— Ваше желание неосуществимо.
— Я расплачусь с вами завтра утром.
— Если бы вы были сколько-нибудь добросовестны, вы расплатились бы со мною сегодня. О чем тут толковать? Неужели вы воображаете, что я держу гостиницу из благотворительных целей? Для постояльцев вашего сорта у меня нет ни кроватей, ни еды, ни виски. Чем скорее вы уберетесь отсюда, тем это будет лучше.
— Уж слишком вы строги, сэр! — со вздохом отозвался Гарри. — Мне очень хотелось бы переночевать у вас сегодня. Завтра я поступлю на хорошее место. Джентльмены, которых вы изволили видеть, дают мне самую лучшую рекомендацию.
— Почему же они не дали вам денег?
— Они, наверное, дали бы и денег, если бы я попросил их об этом. Мне просто как-то в голову не пришло обратиться к ним с такой просьбой.
— Неужели вы думаете, что я верю хоть одному вашему слову? Рассказывайте эти побасенки кому-нибудь другому. Если бы молодые офицеры устраивали вас на службу, они дали бы вам денег на уплату ваших долгов. Ну, довольно! Мне некогда разговаривать с вами. Платите по счету или убирайтесь вон.
— Боюсь, что мне придется убраться.
— Скатертью дорога!
— А мои пожитки?
— Они останутся у меня.
С этими словами хозяин гостиницы снова встал за стойку, устремив все свое внимание на двух только что вошедших посетителей, которые потребовали вина и закусок и тут же расплатились за них несколькими новенькими долларами.
Гарри Блю молча повернулся и вышел на улицу. Он больше не колебался и не задумывался. Жестокосердие владельца «Приюта моряка» наполнило его горечью и печалью. Возмущенный, негодующий, грустный, он быстрыми шагами шел вперед, не оглядываясь. Его удручало сознание, что на свете существуют такие дурные люди. Проведя почти всю свою жизнь в плаваниях, он привык не заботиться о еде и ночлеге. Ему казалось, что и то и другое должно доставаться человеку без особых хлопот, приблизительно так же, как солнце и воздух. Теперь, когда его выгнали на улицу, он испытывал крайне тягостное чувство. Фантазия его разыгралась. Он боялся, что каждый встречный угадает, в каком он очутился положении.
Преследуемый этим страхом, он все ускорял и ускорял шаги. Его точно подгонял кто-то. Спокойствие вернулось к нему только тогда, когда негостеприимный «Приют» остался далеко позади. При мысли о том, что ему рано или поздно придется сходить в гостиницу за вещами, его охватывала мрачная тоска.
Положение Гарри, действительно, не принадлежало к числу приятных. Ночь только начиналась. Как скоротать ее? Где найти постель и ужин? О постели бывший матрос беспокоился довольно мало. Вопрос об ужине смущал его несравненно больше. Он не ел весь день. Он был голоден. Он с восторгом уничтожил бы по крайней мере два фунта самой жесткой и невкусной солонины. Он страстно мечтал хоть чем-нибудь набить желудок.
Блуждание по улицам Сан-Франциско не заглушало, а разжигало его волчий аппетит. Пищи в городе было сколько угодно. Он видел ее. Он чувствовал ее запах. Никто не запрещал ему приблизиться к ней Но утолить ею свой голод он не мог. В первый раз в жизни пришлось ему испытать муки Тантала. На каждом шагу виднелись рестораны, бары, харчевни. При ярком свете газа Гарри любовался дымящимися супами, золотистыми жаркими, заманчивыми соусами, красовавшимися на столиках, вокруг которых сидели такие же люди, как и он. Счастливые! Они имели возможность утолить свой голод. Конечно, он тоже мог бы войти в любой из этих ресторанчиков. Никто не попросил бы его убраться. Среди людей, которым он завидовал, многие были одеты не лучше его. Но какой смысл входить в подобное заведение без гроша в кармане? Какой смысл смотреть на недоступные яства? Воспоминание о грубых и презрительных словах хозяина «Приюта моряка» отбивало у Гарри всякую охоту к дальнейшим попыткам в этом направлении. Он грустно отворачивался от соблазнительных окон и продолжал идти вперед. Два вопроса неотступно преследовали его. Где бы достать хоть кусок хлеба? Где бы переночевать? Как было глупо, в самом деле, не признаться во всем молодым офицерам! Они помогли бы ему выпутаться из беды. Хозяин, наверное, поверил бы им. А впрочем, к чему терзать себя бесплодными сожалениями? Теперь его друзья, должно быть, уже возвращаются на родной фрегат… О, как ему хотелось бы очутиться сейчас на борту «Паладина»! Каким счастливым почувствовал бы он себя у бака, в кругу старых, испытанных товарищей! Но это было так же невозможно, как и все остальное.
Внезапно Гарри осенила счастливая идея. Ему вспомнилась бумажка, на которой были записаны имя и адрес морского агента. Вынув из кармана эту бумажку, он остановился подле уличного фонаря и стал читать ее. Не думайте, пожалуйста, что такая задача оказалась ему не под силу. В половине девятнадцатого века вполне грамотные моряки не представляли собою явления исключительного. На счастье Гарри, в том приморском городе, где он провел детство, за несколько лет до его рождения открылась начальная школа. В ней он научился читать и писать. Постоянное общение с иностранцами не мало способствовало его дальнейшему развитию. Между прочим, во время частых стоянок в южноамериканских портах он более или менее овладел испанским языком.
Прочитав адрес, написанный рукою дона Грегорио, и постаравшись запомнить название улицы и номер дома, Гарри сунул бумажку обратно в карман и, преисполнившись новыми надеждами, отправился на поиски конторы дона Томаса Сильвестра.
Казино, на дверях которого красовалось соблазнительное название «Эльдорадо», представляло собою одновременно и ресторан, и игорный притон. Оба заведения помещались в одном большом, удлиненном зале. Часть, отведенная Бахусу, находилась в глубине. Алтарем этому веселому богу служила тянувшаяся от стены к стене стойка, сплошь уставленная разноцветными бутылками и блестящими бокалами. Роль жрецов исполняли человек шесть франтоватых буфетчиков, на белоснежных рубашках которых сверкали большие (настоящие, а не поддельные) бриллиантовые запонки.
Храм богини Фортуны занимал переднюю половину зала и был устроен совершенно иначе. Алтарь для священнослужителей в нем отсутствовал. С первого же взгляда становилось ясно, что жрецами могут быть все желающие. Главным украшением этого храма являлись пять больших столов, несколько напоминавших столы для бильярда. Но, разумеется, они предназначались для более высоких целей. Бильярд не удовлетворил бы посетителей «Эльдорадо». Эта игра требует терпения и выдержки. В ней слишком мало азарта. При виде катающихся по столу шаров почитатели богини Фортуны хором воскликнули бы: «Подавайте нам монте!» Может быть, вам удалось бы расслышать в этом хоре вопли нескольких «протестантов», высказывающих предпочтение фаро.
Богиня считалась с пожеланиями верующих. На четырех алтарях ее происходила игра в монте. На пятом сражались в фаро. Во внешнем убранстве этих алтарей не наблюдалось существенных различий. Все пять были покрыты зеленым сукном, испещренным какими-то таинственными линиями. На столе для фаро — открытыми и в два ряда — лежали все пятьдесят две карты, составляющие игру. На столах для монте все карты лежали рубашками кверху, за исключением дамы и валета.
И фаро и монте пользуются большой популярностью в Испании и испано-американских странах. Обе эти игры чрезвычайно азартны.
Посетителям «Эльдорадо» представлялась возможность проигрывать или выигрывать деньги различными способами. Дилетанты, как водится, выигрывали только в исключительных случаях. Большей частью победа оставалась за профессионалами.
Денежные убытки возмещались силой и разнообразием ощущений. В одном из углов зала находилась рулетка, в другом — триктрак. При желании в обоих этих углах ничего не стоило спустить целое состояние. За небольшими столами, расставленными вдоль стен, играли в макао, баккара и т. д. «Эльдорадо» вполне заслуживал названия пантеона азартных игр. Но гвоздями его, несомненно, были монте и фаро. Остальные игры пользовались гораздо меньшим успехом и возбуждали гораздо меньше страстей. Особенно процветало монте, удивительной простотой своей напоминающее «орла и решку» и потому доступное для самых несообразительных людей. Ставя на даму или на валета, наивнейший желторотый птенец пользовался точно такими же шансами, как и самый опытный картежник. Эта азартная игра, родиной которой является Мексика, приобрела полное право гражданства в Калифорнии и других западных штатах.
Кроме двух открытых фигур, дамы и валета, на столах для игры в монте лежали несколько только что распечатанных колод карт и множество круглых разноцветных костяшек, называемых фишками и заменяющих во время игры деньги. Главная масса этих фишек находилась обычно около банкомета, обязанность которого исполнял или сам владелец казино, или его крупье. При выходе из игры посетители обменивали фишки на золотые и серебряные монеты или кредитки. Каждый из игроков держал перед собой на краю стола приготовленные для ставок или уже выигранные деньги.
Перед посетителями «Эльдорадо» лежали доллары, дублоны, костяные фишки, самородки и мешочки с золотым песком. В половине девятнадцатого века кредиток в Сан-Франциско еще почти не было. Наряду с американскими и испанскими монетами ходило золото, в обильном количестве доставляемое с приисков. Поэтому рядом с крупье стояли небольшие весы, на которых тщательно взвешивались слитки или мешочки с песком, выдаваемые банком. Золото, поступающее в банк, крупье оценивал «на глаз» и взвешивал в виде исключительной милости.
Банкомет занимал, разумеется, центральное место. Он сидел на высоком стуле с колодой карт в руках. На нем было сосредоточено всеобщее внимание. Перетасовав карты, он открывал их одну за другой. Движения его отличались медленностью и размеренностью. Время от времени он приостанавливался и, глядя на ту или иную карту, монотонно и нараспев провозглашал выигрыш или проигрыш. Пауза длилась до тех пор, пока крупье не сводил счетов с игроками. Впрочем, это не требовало большого количества времени. Монеты, фишки и мешки с золотом с молниеносной быстротой перекладывались с места на место. Крупье не уступают в ловкости фокусникам.
Вокруг стола сидели и стояли игроки. Прежде всего невольно бросалась в глаза поразительная пестрота публики. Какое разнообразие лиц! Какое разнообразие костюмов! Вы встретили бы тут не только представителей всех существующих в мире национальностей, но и представителей всех общественных классов^ всех профессий, всех специальностей. Более разношерстного сборища нельзя себе и представить. За зеленым столом толпились джентльмены, с успехом защитившие ученую диссертацию, офицеры с золотыми погонами на плечах, моряки с кораблей, плавающих под различными флагами, местные жители, щеголяющие в роскошных национальных костюмах, доктора и адвокаты из Соединенных Штатов, выделяющиеся из общей массы благодаря своим унылым черным сюртукам, и даже судьи, пришедшие сюда прямо из зала заседаний. Компанию им составляли золотоискатели в красных фланелевых рубашках, грубых шерстяных плащах, кожаных штанах и высоких, покрытых грязью сапогах. А заметнее, шумнее, развязнее всех были матросы в форменных куртках с большими воротниками или в полосатых фуфайках.
В «Эльдорадо» господствовало полное равенство. Классовые различия стирались. Все приходили сюда с одной целью. Все одинаково жаждали разбогатеть. Блеск рассыпанного по столам золота как будто отражался в обращенных к нему лицах. Но отражался он не улыбками, не радостными взглядами, не веселым оживлением. На лицах игроков словно застыло выражение угрюмой алчности. Игроки не смеялись, не издавали восторженных восклицаний, не обменивались шутками. Можно было подумать, что их связывает обет молчания. Тишина прерывалась только отрывистыми замечаниями и монотонным голосом крупье, раздававшего и загребавшего деньги. В храме Фортуны царило молчание. Как ни разношерстна была собравшаяся публика, установленный порядок соблюдался необычайно строго. Игроки крайне редко повышали голос. Поведение их в общем не оставляло желать ничего лучшего. Если между двумя посетителями вспыхивал спор, его почти тотчас же удавалось ликвидировать. Даже кровавые столкновения проходили почти бесшумно. Гневные возгласы, угрожающее щелканье курков и выстрелы моментально замолкали. Служители поспешно выносили из зала тяжелораненых и мертвецов.
Через несколько секунд неприятный инцидент забывался. Игроки устремляли все свое внимание на зеленый стол. Банкомет снова начинал открывать карту за картой. Его певучий голос, звон монет, сухое царапанье лопатки, придвигающей к игрокам или отодвигающей от них деньги, заглушали всякое воспоминание о только что произошедшей драме. О ней не только не говорили, но даже и не думали.
Казино «Эльдорадо» принадлежало одному владельцу. Но право собственности его распространялось лишь на помещение и на ресторан. У каждого стола был свой собственный владелец и хозяин. Этот хозяин и финансировал данное «предприятие» и, как выражаются в Калифорнии, «вел» его. Большей частью он держал банк сам. Такие банкометы принадлежат обычно к числу самых высококвалифицированных специалистов по своей части, или, говоря иными словами, к числу «заслуженных» профессиональных игроков. Эти своеобразные «дельцы» вовсе не являлись чем-то специфически калифорнийским. Встречаясь на всем протяжении Соединенных Штатов, они особенно преуспевали на юге и юго-западе. Излюбленным поприщем их деятельности была великая долина реки Миссисипи. Их штаб-квартира находилась в ее главных городах — Новом Орлеане и Сан-Луи. Остальные, менее значительные города, как Мемфис, Виксбург, Луисвилл и Цинциннати, они удостаивали только кратковременными посещениями. Особой их благосклонностью пользовались большие шикарные пароходы. Они поразительно ловко умели заводить знакомство с богатыми пассажирами. Бедняки для них не существовали. Старенькие скромные пароходы они великодушно предоставляли неопытным новичкам.
Американские профессиональные игроки середины девятнадцатого века представляли собою особый тип людей. Их можно было узнать с первого взгляда. Прежде всего они обращали на себя внимание внешним обликом. Они носили запонки с драгоценными камнями. Их накрахмаленные рубашки сверкали ослепительной белизной. На пальцах их неизменно красовались бриллиантовые перстни. Когда они сдавали карты, бриллианты (всегда чистейшей воды!) переливались всеми цветами радуги. Это были денди, одетые и надушенные по последней моде. Они отличались несколько крикливой элегантностью и до нелепости преувеличенными понятиями о чести.
Как уже говорилось, посреди игорного дома «Эльдорадо» стояли пять больших столов, покрытых зеленым сукном. Председательское место за средним из них занимал красивый и стройный человек лет тридцати. Резкие черты его смуглого лица отчетливо изобличали испанское происхождение. Гладко выбритые щеки, небольшие усы и заостренная козлиная бородка, так называемая эспаньолка, придавали ему мужественный и гордый вид. Белая фетровая шляпа (как и все присутствующие, он не считал нужным снимать ее) плотно сидела на его густых, черных, волнистых волосах. Широкие поля этой шляпы бросали легкую тень на безусловно интересное лицо банкомета. Он был бы очень хорош собой, если бы его не портило мрачное, даже злое выражение черных глаз; они все время у него были опущены. Казалось, карты, которые он держал в руках, всецело поглощали его внимание. Только один раз он поднял глаза и обернулся. До слуха его долетело имя Монтихо. Он прислушался. Между двумя калифорнийцами, стоявшими позади него, завязался оживленный разговор, во время которого один из них сказал несколько слов о доне Грегорио. Но разговор тотчас же оборвался, и, опустив свои длинные черные ресницы, банкомет снова замер в неподвижности.
Хотя он казался бесстрастнее сфинкса, внимательный наблюдатель без труда заметил бы, что мысли его заняты чем-то посторонним. Высокие ставки не производили на него никакого впечатления. Вопреки обыкновению, он как будто не интересовался результатом игры. С того момента, как было произнесено имя дона Грегорио, рассеянность его увеличилась. Он стал небрежно сдавать карты и даже сделал несколько промахов. Эти ничтожные промахи были тотчас же исправлены. Игроки не обратили внимания ни на них, ни на странное настроение банкомета. Им и в голову не приходило, что невозмутимый джентльмен в превосходном черном костюме переживает мучительнейшую душевную драму.
Только один из присутствующих знал о ней. Он сидел в ряду остальных игроков, прямо против банкомета. Это был довольно плотный молодой человек, роста немного ниже среднего, некрасивый и смуглый, с угольно-черными, прямыми и жесткими волосами. Все время рискуя довольно большими суммами, он оставался совершенно равнодушным к результатам своей игры. Зато ставки остальных присутствующих интересовали его свыше меры. Он наблюдал за ними с явным беспокойством. По-видимому, дела посторонних людей волновали его гораздо больше собственных. Он радовался чужим проигрышам и огорчался чужим выигрышам. Всякому, кто дал бы себе труд понаблюдать за ним, поведение его показалось бы чрезвычайно странным. Но наблюдать за ним было некому. Игроки с головою ушли в собственные расчеты.
Странный субъект следил не только за присутствующими, но и за банкометом. Когда он смотрел на него, в глазах его появилось озабоченное, пожалуй, даже укоризненное выражение. Небрежность, с которой элегантный джентльмен сдавал карты, по-видимому, глубоко возмущала его. Если бы ему представилась возможность высказать свое возмущение незаметно для публики, он непременно сделал бы это.
Странное поведение этого человека объяснялось, в сущности, очень просто. Он был истинным владельцем «предприятия», существовавшего исключительно на его счет. Немудрено при таких условиях, что чужие проигрыши вызывали в нем хищную радость и что судьба собственных ставок (носивших чисто фиктивный характер) мало занимала его. За исключением нескольких посвященных, никто из присутствующих не знал об этом. И хозяин стола, и банкомет тщательно скрывали свои отношения. Сидя друг против друга, они всячески подчеркивали, что у них нет ничего общего, кроме интереса к игре.
Игра шла своим чередом. Монотонным аккомпанементом ей служили звон золота, стук костяных фишек и протяжные возгласы банкомета. Изредка только с уст какого-нибудь неудачника срывалось глухое «Черт возьми!» или «Проклятье!». Более бурного проявления своих чувств игроки себе не позволяли. Никто из них не решался вступать в пререкания с банкометом. Все отдавали себе ясный отчет в том, что это было бы рискованно. На столе, под правым локтем элегантного джентльмена лежал заряженный двуствольный пистолет. И хотя, по-видимому, присутствующие не обращали на него никакого внимания, каждый из них понимал, что в случае нужды банкомет пустит его в ход, не задумываясь.
К десяти часам игра была уже в полном разгаре. До этого времени игроки, редко цепью окружавшие стол, ограничивались незначительными ставками. Они представляли собою как бы авангард, нащупывавший силы противника и стрелявший в него только из винтовок. Теперь на сцене появилась тяжелая артиллерия. Бойцы сомкнулись в плотные ряды. Тройная цепь их непроницаемым кольцом обвивалась вокруг крепости. Вместо серебряных долларов на стол посыпались червонцы. Звон разбрасываемых по зеленому полю монет, похожий на доносящуюся издалека перестрелку, возвестил начало генерального сражения.
Позволю себе напомнить читателям, что наряду с игорным притоном в «Эльдорадо» помещался и ресторан. Храм Бахуса не испытывал недостатка в посетителях. У стойки одновременно стояло не меньше двадцати человек. Как только они утоляли свою жажду, место их сразу занимала следующая партия.
В последней партии «жаждущих» находились двое молодых людей в военно-морской форме. На расстоянии трудно определить национальность моряков. У всех них темно-синие или черные мундиры с золотыми пуговицами и нашивками. На улице, в темноте, подходивших к «Эльдорадо» молодых людей многие принимали за янки. Но когда они вошли в залитое огнями казино, сразу бросились в глаза особые значки на их кепи. Это были наши старые знакомые: лейтенант Кроуджер и мичман Кедуолладер.
Они зашли в «Эльдорадо» без всякой определенной цели, просто для того, чтобы, как выразился Кроуджер, «ознакомиться с бытом». Неотъемлемой часть быта Сан-Франциско 1849 года были игорные дома.
Очутившись в роскошном зале, они приблизились к стойке.
— Выпьем, Вилли! — предложил лейтенант.
— С удовольствием! — откликнулся его товарищ.
Лицо его уже сильно разрумянилось от кратковременного пребывания в Парк-Отеле.
— Дайте нам, пожалуйста, пинту шампанского, — сказал Кроуджер, облокачиваясь на стойку.
— У нас нет пинт, — пренебрежительно ответил буфетчик, только что скинувший фрак и оставшийся в одной жилетке.
Рукава его белоснежной рубашки были подхвачены золотыми обручами.
— А что же у вас есть? — осведомился лейтенант.
— Только кварты.
— В таком случае давайте кварту! — воскликнул Кроуджер, бросая на стойку золотой. — Я согласен даже на галлон. Только живее.
Вид золотой монеты и властный тон молодого офицера оказали благотворное действие на надменного калифорнийского буфетчика. Он снизошел до любезной улыбки и стал прислуживать англичанам.
Наполнив бокалы, молодые офицеры устремили взоры на часть зала, занятую игроками. Они увидели несколько многочисленных групп людей, сидящих и стоящих у столов, покрытых зеленым сукном. Им сразу стало ясно, что там происходит игра в монте. Кедуолладеру часто приходилось слышать об этой игре. Но он никогда не играл и не имел о ней никакого понятия. Кроуджер, успевший уже постигнуть на практике все ее тонкости, охотно взялся просветить товарища. Осушив свои бокалы и получив сдачу, молодые люди направились к среднему столу, вокруг которого в три ряда теснились игроки. Прошло добрых четверть часа, прежде чем им удалось пробраться через два последних ряда. Подойти вплотную к столу было крайне трудно. Люди, сидевшие и стоявшие в первом ряду, и не подумали уступить дорогу нетерпеливым пришельцам. Кроуджер и Кедуолладер в смущении остановились. «Передовые позиции» занимали не только штатские, но и военные. Большинство этих военных были старше их чином. Они заметили несколько старших лейтенантов, капитанов первого и второго ранга, майоров, полковников и даже генералов. Не очень-то растолкаешь их! Правда, в непосредственном соседстве с ними находились золотоискатели в красных фланелевых рубашках, охотники в кожаных куртках и простые матросы. Но и они не обнаружили ни малейшего желания потесниться. К тому же молодые люди не считали себя вправе мешать им. Нищие безумцы вызвали в них гораздо больше сочувствия, чем обеспеченные капитаны и полковники, стремящиеся к легкой наживе.
Обменявшись несколькими беглыми замечаниями, Кроуджер и Кедуолладер решили запастись терпением и подождать благоприятного момента.
Случай не замедлил представиться.
Один за другим неудачники выходили из игры. При виде последнего доллара, загребаемого лопаткой невозмутимого крупье, они тяжело вздыхали, медленно отодвигали стулья, вставали и удалялись, все время оглядываясь на зеленый стол в тщетной надежде, что кто-то позовет их обратно. Цепь не прорвалась ни на минуту. Износившиеся звенья ее тотчас же заменялись новыми. Через некоторое время, однако, Кроуджеру удалось завладеть одним из освободившихся стульев. Кедуолладер поспешил устроиться рядом с ним. Добравшись до «передовых позиций», молодые люди опустили руки в карманы, чтобы запастись «патронами». Но не успели они достать деньги, как руки их точно застыли. Они растерянно посмотрели друг на друга. В глазах обоих появилось выражение тревоги. Они были озадачены, изумлены, потрясены. Прямо против Кроуджера, в конце стола, на высоком стуле, держа в руках колоду карт, сидел человек, претендовавший на руку и сердце Кармен Монтихо. В тот самый миг, когда взгляд лейтенанта впервые упал на него, мичман увидел своего соперника, поклонника Иньесы Альварец.
При виде Лара и Кальдерона кровь бросилась в голову молодым морякам. Они чувствовали себя не в силах заговорить. Сердца их тревожно забились, словно раненные отравленными стрелами. Особенно сильно уязвлен был Кроуджер. Итак, поклонник Кармен Монтихо оказался профессиональным игроком! И такой человек осмеливался претендовать на ее руку! Такой человек ухаживал за ней, восхищался ею, любил ее! Обо всем этом Кроуджер не мог думать без возмущения. Веселое лицо Кедуолладера тоже омрачилось. Правда, его соперник был, по-видимому, не профессиональный игрок, а такой же случайный посетитель, как и он сам. Но дружба между ними и банкометом ясно указывала на отсутствие в нем сколько-нибудь строгих принципов. До сих пор мичман знал, что Кальдерон трус. Теперь он стал подозревать, что трусость не мешает ему быть мошенником.
Эти мысли вихрем пронеслись в мозгу английских моряков. Ни один из них не проронил ни слова. Но взгляды, которыми они обменялись, были достаточно красноречивы. К счастью, никто из игроков не обратил внимания на странное выражение их лиц. Всех поглощали собственные дела.
Появление молодых английских моряков произвело впечатление только на двух людей. Фаустино Кальдерон и Франциско де Лара сразу заметили пришельцев. Бывший скотовод, сидевший по ту сторону стола, что и они, исподтишка бросал на них испуганные взгляды. Совсем иначе вел себя креол. Увидел Кроуджера, он положил карты на стол. Щеки его внезапно побледнели. В красивых мрачных глазах вспыхнул злобный огонек. Присутствующие не придали этому никакого значения. Они объяснили страстную вспышку банкомета раздражением, вызванным несколькими крупными проигрышами подряд. Впрочем, вспышка эта длилась не долго. Быстро овладев собою, Лара придал своему лицу обычное холодное, невозмутимо-спокойное выражение.
Кроуджер и Кедуолладер не сразу пришли в себя. Опомнившись и снова обретя дар речи, они стали вполголоса разговаривать между собою. Но того, что больше всего интересовало их, они друг другу не высказали. Заключив молчаливый, им одним понятный договор, молодые моряки решили отложить обсуждение случившегося до более благоприятного момента.
— Успеем потолковать обо всем на фрегате, — сказал Кроуджер. — Когда я гуляю по палубе, у меня особенно хорошо работает голова. Сейчас мне не хватает воздуха. Я чувствую себя, как рыба, попавшая на сушу.
— Я тоже, — заметил Кедуолладер.
— Все черти, сидящие внутри меня, разом сорвались с цепи. Но не стоит говорить об этом. Вот уже несколько минут, как одна мысль не дает мне покоя. Я сойду с ума, если не приведу ее в исполнение. О, если бы только план мой удался! Я хочу поохотиться на тигра.
— Поохотиться на тигра? Как понять мне тебя?
— Скоро ты все поймешь. Но, если угодно, я согласен объяснить тебе сейчас.
— Пожалуйста, Нед. Может быть, я могу помочь тебе?
— Нет, не можешь. Оказать мне помощь в состоянии только…
— Что же ты запнулся? Кто этот человек?
— Это не человек, а богиня. Богиня Фортуна. Я намерен теперь поухаживать за нею. Если она согласится внять моим мольбам, я сорву банк мистера де Лары.
— Глупости! Я не допускаю, чтобы тебе удалось сделать это.
— Шансов на успех действительно маловато. Но они все-таки есть. В истории каждого игорного дома бывали такие случаи. Смелость и удача помогают одерживать всякие победы. Смелости у меня хоть отбавляй. Будем надеяться, что счастье повернется ко мне лицом. Во всяком случае, мое решение непоколебимо. Или я сорву банк, или проиграю все, что у меня есть. К счастью, бумажник мой набит достаточно туго. Итак, начнем.
Молодые люди разговаривали шепотом. Окружающие не слышали их и не обращали на них никакого внимания. Все были заняты собственными расчетами. Если даже какому-нибудь любопытному игроку пришла бы фантазия уделить несколько секунд наблюдениям над английскими моряками, он, наверное, решил бы, что они обсуждают важный вопрос о преимуществах дамы над валетом или же спорят, стоит ли рискнуть для начала целым долларом. Как бы то ни было, все присутствующие оцепенели от изумления, когда старший из английских офицеров небрежно бросил на зеленое сукно стофунтовый банковый билет.
— Прикажете разменять на фишки? — почтительно спросил крупье, бегло осмотрев кредитку, пользующуюся доверием во всех концах земного шара.
— Нет, — ответил Кроуджер. — Совершенно незачем. Я ставлю сто фунтов на даму.
Молча кивнув головой, крупье пододвинул кредитку к одной из начерченных на сукне линий.
Эта маленькая сценка не прошла незамеченной. Глаза всех присутствующих устремились на двух английских моряков. Кроуджер сразу сделался центром общего внимания. Он спокойно сидел на своем месте и ждал. Любопытные взгляды не смущали. Ему было совершенно безразлично, что могут подумать о нем все эти люди.
Между тем игра продолжалась. Банкомет взял новую колоду карт, перетасовал и начал метать. Игроки взволнованно и напряженно следили за его движениями. Последовав примеру Кроуджера, многие поставили на даму. Им страстно хотелось, чтобы она вышла раньше валета. И желание их исполнилось.
— Валет бит, дама берет! — провозгласил банкомет.
В певучем голосе его прозвучали металлические ноты. Из-под опущенных ресниц злобно сверкнули черные глаза.
— Разрешите уплатить вам фишками? — спросил крупье, предварительно выдав мелкие выигрыши. — Или вы предпочитаете звонкую монету?
— Можете не расплачиваться со мною вовсе, — холодно ответил лейтенант. — Впрочем, я выразился не совсем точно. Будьте добры присоединить выигрыш к первоначальной сумме. Я ставлю двести фунтов на даму.
Снова посыпались на стол деньги и фишки. Некоторые игроки тоже удвоили ставки и вторично поставили на даму. Большинство, руководясь теорией вероятности, изменило даме ради валета. Игра возобновилась. Атласные карты бесшумно заскользили между унизанных перстнями пальцев банкомета. У него был такой вид, словно он пытался пронзить их взглядом. Но оказать давление на судьбу ему не удалось. Если даже он и хотел прибегнуть к какой-нибудь шулерской проделке, осуществить такое желание было немыслимо. За ним следило слишком много глаз. Почти у всех присутствующих сверкали за поясом пистолеты и ножи. В случае чего игроки немедленно пустили бы их в ход.
Несколько мгновений все молчали.
— Валет бит, дама берет! — снова провозгласил банкомет.
— Угодно вам получить деньги, сэр? — спросил крупье лейтенанта, расплатившись с другими игроками.
— Нет еще. Время терпит. Ставлю четыреста на даму.
Сумма ставок остальных игроков в десять раз превышала ставку Кроуджера. Убедившись в том, что Фортуна покровительствует молодому англичанину, почти все его случайные партнеры оказали предпочтение даме. И дама не подвела их.
— Валет бит, дама берет! — в третий раз воскликнул Лара.
И Кроуджер в третий раз отказался принять предложенные ему деньги.
Теперь его ставка возросла до восьмисот фунтов. Вверяясь счастью английского моряка, игроки с лихорадочным волнением принялись удваивать и утраивать свои ставки. Около дамы выросла куча денег. Дело запахло десятком тысяч.
Побледневшие губы Лары стали нервно подергиваться. Тревога его возрастала с каждой минутой. Страх начинал овладевать им. Но он все-таки продолжал владеть собой. Гораздо более взволнованным и испуганным казался Кальдерон, сидевший на противоположном конце стола. Громадная денежная потеря (ведь все это были его деньги!) причиняла ему невыносимые страдания. Он с ужасом услышал очередной возглас банкомета, провозгласивший победу дамы.
Кроуджер снова оставил на столе свой выигрыш. Этот выигрыш равнялся тысяче шестистам фунтам.
Молодой лейтенант был совершенно спокоен. На холодном, словно окаменевшем лице его виднелась непреклонная решимость. Он дал себе слово, что или сорвет банк, или проиграет все свои деньги. Ему даже не приходило в голову прекратить битву. Он хладнокровно ждал окончательной победы или полного поражения. Но поражение не грозило ему. Фортуна продолжала баловать своего любимца.
— Валет бит, дама берет! — в пятый раз объявил Лара.
Выплата многочисленных и крупных ставок заняла довольно много времени. Даже невозмутимый крупье заметно оживился. За выплатой неожиданно наступила пауза. Банкомет как будто не решался продолжать игру. Кроуджер снова отказался взять выигрыш. Подле него на столе лежали три тысячи двести фунтов.
— Неужели вы рискнете всей этой суммой? — спросил крупье.
— Разумеется! — вызывающе ответил лейтенант. — Я рискую всем и остаюсь верен даме.
— Скорей! Не задерживайте игру!
— Мечите же!
Публика настойчиво требовала продолжения игры. Лара посмотрел на Кальдерона. Внимательный наблюдатель заметил бы, что он задал какой-то немой вопрос. Ответил ли владелец банка на этот взгляд или нет, мы не знаем. Так или иначе, банкомет решил продолжать игру. Почти у всех присутствующих слегка дрожали руки. К великому огорчению Лары и Кальдерона, все ставили на даму. Повышение ставок вызвало повышенный интерес к игре. Азарт достиг своего апогея. Не только за средним столом, но и за другими столами, и даже у стойки воцарилась мертвая тишина. Посетители казино столпились вокруг того места, где происходило генеральное сражение. Можно было подумать, что тут должен решиться вопрос жизни или смерти.
Ожидание показалось томительно долгим. Время как будто остановило свой бег. Наконец, роковая минута наступила. Банкомет перестал метать. Голос его прозвучал на этот раз хрипло, еле слышно. Ему трудно было говорить. И все-таки он заставил себя выговорить слова, застрявшие у него в горле:
— Валет бит, дама берет!
Произнося приговор банку, де Лара резким движением швырнул на стол карты, порывисто встал со своего высокого стула и заявил:
— К сожалению, должен сообщить вам, джентльмены, что банк сорван.
Банк сорван!
Как часто поражали людей в самое сердце эти два коротеньких слова!
Услышав их, игроки, сидевшие в тот вечер за средним столом казино «Эльдорадо», немедленно повскакали со своих мест. Можно было подумать, что деревянные стулья, на которых они сидели, превратились в железные и внезапно раскалились докрасна. Они вскочили все сразу, одной сплошной цепью, как будто прикованные друг к другу локтями. Несмотря на такое редкое единодушие, выражение лиц у них было, однако, далеко не одинаковое.
Игроков волновали различные чувства. Одни не испытывали ничего, кроме удивления. Другие недоверчиво пожимали плечами. Третьи буквально не помнили себя от бешенства. Несколько минут в зале было так тихо, что стали отчетливо слышны доносившиеся с улицы звуки.
Изумление и гнев сковали всем уста. Громадное казино замерло. Последние слова Лары донеслись и до слуха любителей спиртных напитков, теснившихся у стойки, и до слуха игроков, сидевших за другими столами. Впечатление от них было потрясающее. Замолк стук костяшек и металлический звон монет. Прекратилось шумное откупоривание пробок. Утихло дребезжание бокалов. Шум сменился глубочайшей зловещей тишиной. Человек, случайно зашедший в этот миг в казино, подумал бы, что в нем происходит собрание квакеров. Правда, вид бутылок и карт быстро разубедил бы его в этом. Нет, в «Эльдорадо» не было ничего квакерского.
Скорее уж он напоминал игорный зал в музее восковых фигур.
Но тишина и неподвижность длились не долго. Их снова сменили шум и движение. Воздух огласился криками. Люди забегали взад и вперед по залу, как сумасшедшие, внезапно выпущенные на свободу. Некоторые из них яростно потрясали кулаками. Крупные ставки все еще продолжали лежать на столе. Никто не собирался уплачивать выигрышей. Признавшись, что банк сорван, Лара добавил, что касса совершенно пуста: в ней не осталось не только денег, но даже и фишек.
Десятка два игроков с лихорадочной быстротой принялись собирать рассыпанные по столу серебро и золото. Они мирились с случившимся и радовались, что хоть ставки их остались целы. Другие держались более воинственно. Считая, что объявленное Ларой банкротство носит злостный характер, они требовали расплаты полностью. Их возмущала недобросовестность того, кого они принимали за владельца банка. Креол стоял перед ними, красивый, спокойный, элегантный, как будто поддразнивая их изящным покроем фрака и ярким блеском бриллиантов.
Некоторые подступили с угрозой отнять у него драгоценности.
— О нет, джентльмены! — запротестовал он, сардонически улыбаясь. — Этого я вам не позволю! Сперва потрудитесь выслушать меня, а потом уже давайте волю рукам.
— Что вы хотите сообщить нам? — спросил один из игроков, растерянно прижимая к груди целую кучу костяшек.
— Я хочу сообщить вам, что не имею чести быть владельцем банка и никогда им не был.
— Где же в таком случае владелец? — хором спросило несколько голосов.
— На подобный вопрос я не могу и не хочу дать ответа.
Эти слова, произнесенные мрачным, торжественным и чрезвычайно решительным тоном, оказали должное воздействие на самых непримиримых игроков. Они отступили и замолчали. Убедившись в том, что страсти мало-помалу успокаиваются, Лара обратился к публике с небольшой речью.
— Да, джентльмены, я не владелец этого предприятия. Я только банкомет. Вы спросили меня, кто настоящий хозяин сорванного банка. Ваше любопытство кажется мне вполне естественным. Но войдите хоть на минуту в мое положение и согласитесь, что отвечать на такие вопросы я не обязан. Если бы я исполнил ваше требование и назвал имя владельца, каждый из вас мысленно упрекнул бы меня в низости. Полагаю, что все порядочные люди соблаговолят понять мою точку зрения. Возможно, однако, что кто-нибудь из присутствующих не разделяет ее. Таких джентльменов я прошу выйти вперед. Моя визитная карточка к их услугам. Я готов побеседовать с ними наедине, где и когда угодно. Мое имя — Франциско де Лара, или просто Франк Лара. Я готов свести счеты с любым из вас или здесь, в казино, или где-нибудь в городе. Относительно времени легко сговориться. Может быть, найдутся желающие приступить к делу немедленно? Что ж! Пожалуйста! Пистолетов тут много. Я готов стреляться через стол. Кто хочет доставить себе и мне это маленькое развлечение? Разнообразие всегда приятно. Я устал от монте. Мне надоело тасовать карты. Игра с оружием не хуже всякой другой игры. Я жду партнера. Что с вами, джентльмены? Почему вы притихли? Я убедительно прошу вас высказаться. Есть желающие драться со мною или нет?
Ни желающих высказаться, ни тем более желающих драться не нашлось. Никто не поднял брошенной банкометом перчатки. Человек двадцать завсегдатаев казино окружили его, наперерыв выражая ему свое сочувствие. Они искренно восторгались находчивостью и мужеством Лары. Желающих драться с ним не нашлось. Но желающих чокнуться с ним было сколько угодно.
— Шампанского! — крикнул кто-то, подходя к стойке.
Довольный благополучной развязкой и польщенный градом сыпавших на него комплиментов, креол согласился провести несколько минут в обществе своих поклонников. В высоких хрустальных бокалах заискрилось благородное французское вино. Окруженный толпой приятелей, Лара чокался направо и налево. Вскоре у стойки собралась почти вся публика. Храм Фортуны временно опустел. Почитатели легкомысленной богини устремились к алтарю Бахуса. Неудачники искали в вине утешения. Счастливцы считали своим долгом «спрыснуть» удачу. Крах банка Лары послужил на пользу буфету. Слуги ежеминутно приносили из погреба все новые и новые бутылки.
Возбуждение, охватившее посетителей «Эльдорадо», скоро улеглось. Происшествия такого рода (иногда кончающееся гораздо более трагически) слишком часто случаются в Калифорнии, чтобы сколько-нибудь долго занимать публику. Обыкновенно не проходит и часа, как новое событие отвлекает ее внимание. Устаревший инцидент быстро забывается, сохраняясь лишь в памяти лиц, игравших в нем активную роль. Такая судьба постигла и крах банка Лары. Посетитель, зашедший в казино часом позже, с трудом поверил бы, что незадолго до его прихода там произошла крупная неприятность. Через час после того, как Кроуджер осуществил свой план, за средним столом уже толпились люди, и игра шла своим порядком. Правда, на высоком стуле сидел другой банкомет, и деньги выдавал другой крупье. За этот короткий промежуток времени стол успел переменить владельца. Услышав, что банк Лары лопнул, один из игроков-профессионалов поспешил купить освободившееся место. По существу ничто не изменилось. Посетителям было совершенно все равно, кто именно держит банк. За средний стол уселась та же публика, которая чуть не набросилась на креола. Несколько выбывших игроков заменили десятки новых.
Только наиболее благоразумные люди воспользовались естественным перерывом, чтобы покинуть казино. К ним присоединились и оба молодых английских офицера. Де Лара и Кальдерон тоже вышли на улицу. Но куда направили они свои шаги, не знал никто. Да, по правде сказать, никто этим и не интересовался. Судьба людей, потерпевших поражение на зеленом поле, мало трогает тех, которые каждую минуту могут сделаться их товарищами по несчастью.
Выйдя из «Эльдорадо», Кроуджер и Кедуолладер взглянули на часы и увидели, что времени у них еще довольно много. Согласно уговору с боцманом, гичка должна была поджидать их у южной верфи после полуночи. Посещение казино, со всеми его драматическими эпизодами, заняло не больше сорока минут.
Молодым людям хотелось использовать отпуск до конца. Быт Сан-Франциско по-прежнему интересовал их. Они мало рассчитывали на то, что капитан Бресбридж позволит им еще раз съездить в город. Ведь «Паладин» уже готовился сняться с якоря.
Гуляя по оживленным улицам, наши герои встретились с несколькими молодыми американцами моряками и решили провести с ними конец вечера. Кроуджер пригласил своих новых знакомых на ужин в Парк-Отель, который славился в то время как роскошью, так и дороговизной. Лейтенант мог позволить себе это удовольствие. К английским фунтам, лежавшим у него в бумажнике в момент появления его в «Эльдорадо», прибавилось несколько тысяч долларов. Выигрыш его был бы еще более значителен, если бы банк не отказался обменять фишки на звонкую монету. Так или иначе карманы Кроуджера оттопыривались от кредиток и золота. Кедуолладер взял на себя часть его ноши. Она была очень тяжела, так как бумажные деньги им удалось раздобыть только в очень небольшом количестве.
— Мы похожи на вьючных мулов, дружище! — со смехом воскликнул мичман, подходя к великолепному зданию Парк-Отеля.
Очутившись в отдельном кабинете, Кроуджер заказал изысканный ужин и потребовал лучшего шампанского. Владелец ресторана предложил ему какой-то особенной мадеры, бутылка которой стоила пятнадцать долларов. Лейтенант приказал подать сразу полдюжины. В этот вечер ничто не казалось ему слишком дорогим.
Не прошло и десяти минут, как ужин был уже на столе. Нет уголка на земном шаре, где бы лакеи отличались большей расторопностью, повара большим искусством и цены большей высотой. Золотой город всегда славился любовью к гастрономии. Даже в половине девятнадцатого века, то есть в начале своего существования, когда жители его ютились в грубо сколоченных бараках и парусиновых палатках, в нем можно было найти все сколько-нибудь известные кушанья, приготовляемые по всех частях света, насладиться всеми тонкостями французской, испанской и итальянской кухни, получить лучший английский ростбиф, американскую свинину с бобами, эльзасские пулярки, немецкие сосиски с капустой, суп из ласточкиных гнезд и целый ряд всевозможных экзотических яств. Если бы Лукулл дожил до 1849 года, он, наверное, покинул бы берега Тибра и переселился бы в Калифорнию.
Ужин, сервированный для молодых моряков в отдельном кабинете Парк-Отеля, не оставлял желать ничего лучшего. К сожалению, у них было слишком мало времени, чтобы они могли просмаковать его как следует. Как англичане, так и американцы обещали вернуться на свои корабли между двенадцатью и часом. Им пришлось встать из-за стола в самый разгар веселья.
Выйдя из отдельного кабинета, они попали в великолепный общий зал. Путь их лежал мимо стойки. Перед тем как распрощаться с новыми приятелями, Кроуджер стал уговаривать их выпить еще по бокальчику вина.
Этого требовали и местные обычаи. Ни один калифорниец не считает возможным покинуть ресторан, не остановившись хотя бы на пять минут у стойки. Кутеж считается незаконченным без «прощального» тоста в общем зале. Решив соблюсти установленный порядок, офицеры бросили якорь у мраморной стойки.
— Что вам угодно, джентльмены? — вежливо осведомился буфетчик.
Последовала довольно продолжительная пауза. Подвыпившие джентльмены и сами не знали, что им, собственно, угодно. Наконец Кроуджер набрался решимости и разрубил гордиев узел.
— Дайте нам, пожалуйста, римского пунша! — заявил он.
Спутники его дружно зааплодировали. Трудно было выдумать что-нибудь более подходящее. Вскоре на стойке выстроились громадные бокалы, наполненные блестящими, прозрачными кристаллами. Буфетчик подал офицерам ложки. Пусть читатель не удивляется этому. Римский пунш не пьют, а едят. Освежившись своеобразным «мороженым», молодые люди обменялись крепкими рукопожатиями и пожелали друг другу всяческих благ. Кроуджер и Кедуолладер остались, чтобы расплатиться по счету.
Облокотившись на стойку и поджидая метрдотеля, они принялись наблюдать за находящейся в зале публикой. Сперва глаза их рассеянно блуждали по сторонам. Но это продолжалось не долго. Через две-три минуты внимание обоих молодых людей устремилось на группу людей, стоявших в дальнем углу зала у входных дверей. Несмотря на обширные размеры помещения, столы стояли довольно тесно. Почти все они были заняты. Парк-Отель считался в то время самым шикарным рестораном Сан-Франциско. Веселящаяся публика начинала кутить не раньше полуночи. В этот день ее собралось особенно много. По обыкновению, она была чрезвычайно разношерстна.
Компания, обратившая на себя внимание Кроуджера и Кедуолладера, ничем не бросалась в глаза. Посторонний наблюдатель равнодушно скользнул бы по ней взглядом. Она состояла из четырех человек. Двое из них были в элегантных черных пальто. Двое кутались в обыкновенные калифорнийские серапе. Это не казалось ни удивительным, ни странным. К ночи погода совсем испортилась. Стало холодно и довольно сыро. Четыре человека, стоявшие у дверей, явно собирались уходить. Они остановились только для того, чтобы закончить начатый разговор. По выходе из ресторана им предстояло, очевидно, разойтись в разные стороны.
Несмотря на то что они стояли в тени, в углу, отделенном от остального зала невысокими ширмами, несмотря на то что воротники их пальто были подняты, а поля сомбреро бросали почти непроницаемую тень на их лица, — несмотря на все это, и Кроуджер и Кедуолладер сразу узнали троих из них.
Который уже раз за один день попадались на пути молодых моряков эти люди! Вопреки общепринятому мнению, случай проявляет иногда изумительную логичность.
В дальнем углу зала, у наружных дверей стояли Фаустино Кальдерон, Франциско де Лара и джентльмен, исполнявший во время игры в монте обязанность крупье. Четвертого собеседника лейтенант и мичман видели впервые. Судя по наружности, он принадлежал к тому же типу людей, что и его приятели.
— Смотри-ка, Вилли! — воскликнул Кроуджер, увидевший подозрительную компанию немного раньше, чем Кедуолладер. — Там, у выхода, налево… Клянусь честью, это наши друзья из «Эльдорадо»!
— В самом деле, Нед! Какое забавное совпадение! Не думаешь ли ты, что они пришли сюда специально ради нас?
— В этом нет ничего невозможного. Признаться, я очень удивляюсь, что они до сих пор не сделали нам никакой гадости. Во время нашего пребывания в казино меня мучили тревожные предчувствия. Сорвав банк мистера Лары, я приготовился к серьезному столкновению с ним. Мне казалось, что он во что бы то ни стало захочет возобновить наше знакомство. Ведь я дважды уже разбил его наголову! Я не допускаю, чтобы он примирился с этим. Однако факт налицо. Враг уклонился от боя. И Лара, и Кальдерон тщательно избегали нас. По-моему, они даже старались не смотреть в нашу сторону. Их поведение очень удивляет меня.
— А по-моему, удивляться тут нечему. Ты так ловко отделал этого молодчика, что он до смерти тебя боится.
— Нет, Вилли. Ты ошибаешься. Франк Лара — негодяй, но не трус. Там, в «Эльдорадо», он блестяще доказал это. Я внимательно следил за ним в ту минуту, как публика набросилась на него с кулаками. Он не побоялся бросить вызов сотне людей. Он проявил истинное мужество. По правде говоря, в ту минуту я невольно залюбовался этим человеком. Я и теперь готов отдать ему должное. Он настоящий мужчина. Увидав его в роли банкомета, я решил, что не буду драться с ним, даже если он меня вызовет. Профессиональные игроки внушают мне какое-то брезгливое чувство. Однако решение мое изменилось. Если он захочет со мною драться, я отвечу ему не отказом, а согласием. Мы живем в нелепое время. Но раз уже принято считать, что позор смывается кровью, я дам моему сопернику возможность избавиться от тех пятен, которыми покрылось из-за меня его имя.
— Ты бредишь, Нед! Драться на дуэли с профессиональным игроком! Ведь это просто смешно.
— Ни один калифорниец не согласится с твоим мнением. Пока я нахожусь здесь, я должен считаться с местными воззрениями. Напрасно ты пожимаешь плечами, дружище. Уклоняясь от дуэли с Ларой, я поставил бы себя в глупое и унизительное положение. Весь вопрос лишь в том, пожелает ли он действовать прямо и открыто.
— Сильно сомневаюсь в этом. Ты только посмотри на него хорошенько. Он ведет себя в высшей степени странно. У него и его приятелей вид заговорщиков. По-моему, они обсуждают план дальнейших действий. Им хочется, должно быть, подстеречь нас. Как жаль, что наши друзья-американцы уже ушли! Они славные малые и, наверное, не отказались бы помочь нам в случае надобности.
— Без сомнения. Но мы спохватились слишком поздно. Они, по всей вероятности, уже подходят к верфи. Ну, что же делать! Обойдемся и без них. В случае чего живо хватайся за кортик. Да не забудь, что у тебя в кармане один из пистолетов мистера Лара.
— Будь спокоен! Память мне не изменит. Вот было бы забавно подстрелить этого разбойника из его собственного оружия!
— Не валяй дурака, Вилли! Если они действительно намереваются напасть на нас, нам грозит большая опасность. Сегодня утром мы обезоружили Лару. Но с тех пор прошло много времени, и он тысячу раз мог обзавестись новыми пистолетами. Я готов биться об заклад, что под пальто и плащами всех этих четырех джентльменов спрятана целая батарея. На лицах их застыло выражение мрачной решимости. По-видимому, они заняты обсуждением какого-то плана. Впрочем, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Мы скоро узнаем их намерения. Я не сомневаюсь, что они замышляют что-то.
— Четыреста девяносто долларов, джентльмены, — сказал метрдотель, подавая Кроуджеру счет.
— Пожалуйста, — ответил молодой лейтенант, бросая на поднос бумажку в пятьсот долларов. — Сдачи не надо.
— Благодарю вас, сэр, — холодно поклонился калифорниец.
В Англии метрдотель больше обрадовался бы одному шиллингу.
Отойдя от стойки, молодые офицеры медленно прошли через громадный зал. Им хотелось посмотреть, что сделают при их приближении враги. Угол, который они занимали, стал недоступен наблюдениям. Перед ним выстроилось несколько официантов.
У наружных дверей Кроуджер и Кедуолладер обернулись. К их великому изумлению, в углу, за ширмами, никого не было. Очевидно, игроки ушли в тот момент, когда они просматривали счет.
— Ох, не нравится мне это! — прошептал Кроуджер. — Уж лучше было бы встретиться с ними здесь. По всей вероятности, они поджидают нам на улице. Делать нечего, Вилли! Мы не можем проторчать в ресторане всю ночь. Если они нападут на нас, будем защищаться. Не выпускай из рук пистолета. Как только кто-нибудь обнаружит враждебные действия, стреляй. И пожалуйста, не отставай от меня ни на шаг.
С этими словами Кроуджер направился к дверям. Кедуолладер молча последовал за ним. Выйдя на улицу, оба молодых человека остановились. Мимо Парк-Отеля сновало множество людей. Одни стремились в гостеприимно распахнутые двери. Другие спешили куда-то. Однако ни черных пальто, ни живописных серапе не было видно. Заговорщики словно в воду канули.
— По-видимому, мы напрасно забили тревогу, — сказал Кроуджер, имевший склонность переоценивать человеческое благородство. — Тем лучше! Мне становилось как-то не по себе при мысли, что человек, выказавший на моих глазах подлинную храбрость, способен убить своего ближнего из-за угла. Весьма вероятно, что Лара и его товарищи просто совещались относительно дуэли. В таком случае продолжение последует завтра. Все складывается как нельзя лучше, Вилли. А теперь полным ходом к верфи! Если мы попадем на фрегат после часу, старый Бресбридж проглотит нас живьем. Курс налево, мичман!
— Есть, лейтенант!
Кроуджер решительно двинулся вперед. Кедуолладер пошел за ним. Оба они не слишком твердо стояли на ногах. Причиной тому служили отчасти золотые, позвякивавшие в их карманах, отчасти винные пары, бросившиеся им в голову на свежем воздухе.
В самый разгар сражения на зеленом поле мимо «Эльдорадо» проходил Гарри Блю. Если бы он обладал способностью видеть через стены, его тотчас же потянуло бы в казино. В этот момент ему особенно хотелось быть с Кроуджером. Он не сомневался в том, что молодые джентльмены немного покутят перед возвращением на фрегат. Он знал, каким опасностям подвергаются на улицах Сан-Франциско доверчивые иностранцы. Вот было бы хорошо, если бы ему удалось разыскать офицеров! Он пошел бы за ними и в случае нужды помог бы им справиться с грабителями. К сожалению, эта мысль возникла в его уме слишком поздно. Он не мог привести ее в исполнение.
Если бы Гарри пришла в голову фантазия хоть на миг заглянуть в «Эльдорадо», все сразу изменилось бы. Он увидел бы там своих молодых друзей и откровенно поговорил бы с ними. По всей вероятности, они охотно согласились бы принять его в качестве телохранителя. Вместо того чтобы слоняться по улицам и изнемогать от голода, он плотно поужинал бы, а потом отправился бы спать или в какую-нибудь приличную гостиницу, или на «Паладин».
Однако ничего этого не случилось. Когда бывший матрос проходил мимо «Эльдорадо», тайный голос не подсказал ему, что там находятся Кроуджер и Кедуолладер. Он не замедлил шагов и не приостановился. Блестящее казино ни на минуту не привлекло его внимания. Оно показалось ему точно таким же, как десятки других увеселительных заведений.
Долго бродил по городу Гарри Блю в тщетной надежде разыскать своих друзей. Несколько раз мелькали перед ним силуэты морских офицеров. Он поспешно кидался к ним. Но каждый раз оказывалось, что это не англичане. В конце концов ему пришлось отказаться от дальнейших поисков. Безнадежно махнув рукой, он торопливо зашагал к конторе Сильвестра. В отличие от старых портовых городов, где люди жили привольно и не теснясь, Сан-Франциско никак не мог изжить острого жилищного кризиса. Каждый фут жилой площади оценивался в нем в те времена чуть ли не на вес золота; его старались использовать не только днем, но и ночью. Вот почему Гарри надеялся, что, несмотря на поздний час, контора Сильвестра еще открыта.
По всей вероятности, в ней ночевал или сам морской агент, или один из его клерков. Может быть, они позволят бездомному матросу поспать несколько часов в каком-нибудь сарае? Ведь он с восторгом растянулся бы на любом старом диване, на любой лавке, даже на голом полу. Все, что угодно, только бы перестать гранить мостовую негостеприимного города!
Сворачивая то направо, то налево и время от времени в нерешительности останавливаясь, Гарри Блю, наконец, очутился на набережной. В течение своего недельного пребывания в Сан-Франциско он успел довольно прилично изучить его топографию и ориентировался в нем недурно. Но найти контору морского агента оказалось все-таки не так просто. Дома на набережной стояли на большом расстоянии друг от друга, и номеров на них почти не было. К тому же эта часть города освещалась крайне слабо. Как назло, ночь выдалась необыкновенно темная. Густые тучи совсем заволокли небо. Редкие фонари, горевшие китовым жиром, проливали на землю тусклый, мерцающий свет. Разбирать при таких условиях номера и надписи было очень затруднительно. В конце концов Гарри все-таки удалось разыскать дом, около которого стоял столб с вывеской: «Контора морского агента Т. Сильвестра».
Бросив беглый взгляд на этот дом, наш бесприютный скиталец сразу приуныл. Он стоял перед маленькой деревянной постройкой, напоминавшей по размерам сторожевую будку: это помещение явно не могло служить жильем. Но, разумеется, в нем было достаточно места, чтобы взрослый человек имел возможность вытянуться на полу по весь рост. Как уже говорилось, Гарри вполне удовлетворился бы этим. «А вдруг там кто-нибудь есть?» — подумал он. Единственное окно, такое же крохотное, как и вся постройка, было заперто. Мало рассчитывая на успех, бывший матрос взялся за ручку двери и дважды дернул ее. Как он и опасался, дверь оказалась запертой на ключ. Это не смутило его. Он постучал сперва робко, еле слышно, потом довольно громко. Никто не ответил ему. Тогда он принялся изо всех сил колотить по двери своими крепкими кулаками.
— Отворите! Отворите!
Гробовое молчание было ему ответом.
Сообразив, что морской агент не знает английского языка, Гарри повторил свой окрик по-испански.
Результат получился тот же.
Ни на стук, ни на окрик не отозвался никто, кроме эхо, гулко раскатившегося вдоль домов и постепенно слившегося с шумом разбившихся о берег волн. Стучать и кричать не имело больше никакого смысла. Гарри понял, что контора Сильвестра закрыта и что и он сам, и его клерк спят в другом месте. Придя к этому печальному заключению, бывший матрос волей-неволей отошел от маленького дома и снова начал кружить по затихавшим улицам.
Теперь уже перед ним не было никакой цели. Он метался из стороны в сторону, как корабль без руля, уносимый неблагоприятным ветром.
Проблуждав таким образом около часа, Гарри Блю снова очутился на набережной. Его привел туда инстинкт. Так тюлени, совершив экскурсию в открытое море, неизбежно возвращаются к берегу. Ах, если бы только он умел плавать, как тюлень! Эта мысль невольно пришла ему в голову при взгляде на смутно видневшийся в отдалении «Паладин». Чего бы не отдал он за то, чтобы оказаться на родном фрегате! Всем злоключениям его сразу пришел бы конец. Он просто забыл бы о них, встретившись со старыми товарищами. Но, увы, об этом не стоило и мечтать. Английский военный корабль стоял на якоре в двух милях от берега. Гарри плавал очень хорошо, но такое расстояние все-таки было ему не под силу. К тому же постепенно сгущавшийся туман мало-помалу окутал фрегат плотной непроницаемой завесой. Даже суда, стоявшие у самого берега, почти совершенно скрылись из виду. Снасти их сделались похожими на паутину.
Охваченный глубоким унынием, Гарри остановился. Что делать? Может быть, лечь на прибрежный песок и попытаться заснуть? В другое время года он так и поступил бы, не задумываясь. Но теперь, как-никак, была зима. Ветер с Тихого океана врывался в Золотые Ворота, неся с собою сырость и холод. Конечно, до мороза было еще далеко. Но прохлада все-таки очень чувствовалась, и в воздухе стоял густой туман. В довершение всех несчастий начинал накрапывать мелкий, частый дождь. Сырость уже насквозь пропитывала Гарри. Ему больше, чем когда-либо, хотелось найти хоть какое-нибудь непритязательное пристанище. Машинально оглядываясь во все стороны, он увидел перевернутую вверх дном лодку. Это был старый баркас, выброшенный за негодностью или ожидавший починки. Впрочем, его судьба мало интересовала нашего героя. Он нашел наконец пристанище, в котором ему так грубо отказал владелец «Приюта моряка». Старый баркас не мог, разумеется, ни предоставить гостю кровати, ни угостить его ужином. Но он мог с успехом защитить его от дождя, становившегося с каждой минутой все назойливее. Убедившись в том, что ничего лучшего ему не найти, Гарри Блю подполз под баркас и вытянулся во весь рост на мелком песке.
Это импровизированное ложе показалось бывшему матросу мягче пуховой перины. Просачиваясь между мелких камней, дождевые потоки вскоре устремились под опрокинутую лодку, сделав «постель» Гарри еще более мягкой, но совершенно сырой. Дрожа от холода, он лежал с открытыми глазами. Ночную тишину нарушали только плеск волн и стук дождевых капель, ударявшихся о деревянный баркас.
Через некоторое время до слуха Гарри долетели и другие звуки. Он насторожился. Это были человеческие голоса. Они становились с каждой минутой все громче и отчетливее. Очевидно, шедшие по берегу собеседники не удалялись, а приближались. Прошло еще несколько мгновений. Наконец у баркаса остановилось несколько человек. Остановившись, они продолжали разговаривать между собою. Голоса их звучали очень взволнованно. Они говорили настолько громко, что Гарри отчетливо слышал каждое произнесенное ими слово. Правый борт лодки прилегал к песку не совсем вплотную. Сквозь эту щель видны были четыре пары ног — две в обыкновенных брюках, две в бархатных кальцонеро, обшитых по краям черной кожей. Услышав знакомые звуки испанского языка, бывший матрос решил, что люди, остановившиеся у лодки, — калифорнийцы или испанцы. Знание испанского языка на этот раз очень пригодилось если не ему самому, то бесконечно дорогим ему друзьям.
Прежде всего до слуха Гарри долетел вопрос:
— Уверен ли ты, Кальдерон, что они пройдут здесь?
— Уверен, Лара. Когда я стоял рядом с ними у стойки, тот, который помоложе, сказал американцам, что шлюпка будет ждать их около половины первого у южной деревянной верфи. Чтобы попасть на эту верфь, нужно идти берегом. Другой дороги нет. Они вышли из ресторана одновременно с нами. Следовательно, мы должны ожидать их появления с минуты на минуту. Не думаю, чтобы они пошли куда-нибудь еще.
— Почем знать? — вмешался третий собеседник. — А вдруг их захотелось обойти еще полдюжины ресторанов? Англичане ведь пьют, как верблюды. Самое замечательное при этом, что они мало пьянеют.
— Чем больше бросится им в голову вино, тем лучше, — заметил четвертый калифорниец. — нам легче будет справиться с ними.
— Не обольщайтесь, дон Мануэль, — сказал де Лара. — Наша задача не из легких. Несмотря на свою молодость, оба англичанина очень смелы. У них превосходное оружие. Они будут драться, как львы. Да, товарищи, нам придется поработать как следует! Но игра стоит свеч. Мы вернем наши денежки.
— Ты настаиваешь на том, чтобы убить их? — спросил Кальдерон.
— Разумеется. Мы должны покончить с ними ради нашей собственной безопасности. Даже если бы у них не было с собою ни пенни, я все равно настаивал бы на этом. Говорят, что старший из них, Кроуджер, очень богат. Ему ничего не стоит подкупить всех здешних судей. Если мы пощадим его, он с завтрашнего же утра натравит на нас полицию. Возможно, конечно, что нам удастся сохранить наше инкогнито. Но подозрение падет на нас во всяком случае. В хорошеньком мы очутимся тогда положении! Карамба! Нет, Кальдерон, раздумывать тут нечего. Перед нами нет выбора. Мы должны убить их.
Голос Лары звучал холодно и решительно. Выслушав его ужасную речь, Гарри Блю весь похолодел. Он понял, что молодые люди еще находятся в городе и что четыре разбойника подстерегают их с целью грабежа и убийства. Только одна фраза показалась бывшему матросу непонятной и загадочной: «Мы вернем наши денежки». Что бы это могло значить? Дальнейший разговор объяснил все.
— В том, что мы собираемся сделать, нет ничего дурного. Так, по крайней мере, смотрю на дело я, Франк Лара. Они первые открыли враждебные действия. Зачем понадобилось лейтенанту срывать банк? Он вел себя возмутительно. К сожалению, ему дьявольски повезло. Если бы остальные игроки не пошли за ним, как бараны, мы в конце концов победили бы его. Но что пользы говорить об этом? Банк лопнул. Мы должны вернуть наши деньги. Ради этих денег и нашей будущности англичан необходимо убить.
— Будь они прокляты! О чем тут разговаривать? Все ясно как день. Прикончим их — и баста.
Этот суровый приговор вынес дон Мануэль.
— Итак, все согласны? — спросил Лара.
— Да!
— Да!
— Согласны!
Один только Кальдерон не присоединился к общему хору. Его удерживала не жалость, а трусость.
Теперь Гарри было ясно все. Молодые друзья его играли в карты и выиграли много денег. Банкомет и три негодяя, находившиеся в приятельских отношениях с ним, решили убить их за это.
Что же делать? Как спасти офицеров? Гарри тщетно ломал голову над этим вопросом. Несколько утешало его только то, что оба его друга были хорошо вооружены. Разговаривая с ними в «Приюте моряка», он заметил, что кроме кортиков у них есть и пистолеты. Но все-таки им грозила большая опасность. Злоумышленники собирались напасть на них врасплох. Даже если бы они знали о замыслах своих врагов и подготовились к предстоящей борьбе, исход этой борьбы очень пугал бывшего матроса. Двое против четверых! Сам он был безоружен. Складной нож его пошел в уплату за последнюю выпитую им бутылку грога. Гарри смущало еще одно обстоятельство. Из разговора негодяев он понял, что Кроуджер и Кедуолладер порядочно выпили. По личному опыту ему было хорошо известно, что пьяные люди менее всего склонны к осторожности. Да и кто вообще остерегается разбойников? Разве только мексиканцы и калифорнийцы. Англичане не привыкли к таким нравам. По всей вероятности, они ровно ничего не подозревают и беззаботно идут вперед, чтобы пасть от кинжалов убийц, как колосья от косы жнеца.
Эта мысль заставила несчастного Гарри содрогнуться. И снова всплыл перед ним мучительный вопрос: что делать?
Все четыре заговорщика стояли в каком-нибудь футе от баркаса. Вытянув руки, Гарри свободно мог бы схватить за ноги. Для этого ему даже не пришлось бы изменить позы. В первую минуту он поверил в целесообразность такого способа действий. Почему не допустить, что они смертельно перепугаются и удерут? Однако, поразмыслив немного, бывший матрос отказался от этого намерения. Он отлично понимал, что калифорнийцы далеко не трусы. Судя по тому, что они говорили, двое из них, по крайней мере, были настроены крайне решительно. Попасться в их руки — значило обречь себя на верную гибель. К чему приносить совершенно бесполезную жертву?
Но что же делать?
Уже в третий раз задался Гарри этим вопросом. Ответа по-прежнему не было.
Снедаемый безысходной тоской, он тщетно старался выдумать какой-нибудь удобоисполнимый план. Вдруг злоумышленники снова принялись разговаривать.
— Мне кажется, товарищи, — заявил Лара, — мы выбрали не совсем удачную позицию. Место слишком открытое. Они могут увидеть нас издалека. Это было бы слишком глупо. Мы должны наброситься на них прежде, чем они успеют схватиться за оружие. Иначе шансы наши на успех значительно понизятся.
— Какую же позицию мы можем занять? По-моему, тень старого баркаса достаточно хорошо скрывает нас.
— Знаете что, кабальеро? — предположил Кальдерон. — За-лезем-ка под это разбитое корыто! Там нас и с огнем отыщешь.
Сердце Гарри заколотилось с удвоенной быстротой. Ему показалось, что смертный час его пробил. У бедняги было такое чувство, словно к вискам его приставлены дула четырех пистолетов, а в грудь вонзаются четыре кинжала.
Он пережил минуту незабываемого ужаса. К счастью, смерть на этот раз прошла мимо него.
— Ни в коем случае не следует залезать под лодку, — сказал дон Мануэль. — Ваша мысль неудачна, Кальдерон. Вылезая из этой засады, мы неизбежно подняли бы отчаянный шум. По всей вероятности, старый баркас трещит по всем швам. Услышав подозрительные звуки, наши враги не преминут обратиться в бегство. Не забудьте к тому же, что неподалеку отсюда их поджидает шлюпка с восемью или десятью дюжими гребцами. В случае тревоги эти молодцы тотчас же бросятся на помощь своим офицерам.
— Вы правы, дон Мануэль, — ответил Лара. — Залезать под лодку было бы крайне глупо. Я советую встать около той стены. Там совершенно темно. Никто нас не увидит. Это чрезвычайно удобное место. Идемте!
Возражений не последовало. Отойдя от лодки, все четверо заговорщиков двинулись к темной стене и, словно призраки, исчезли во мраке ночи.
«Что мне делать?» По-прежнему лежа под разбитой лодкой, бывший матрос в четвертый раз задался этим вопросом. Ответ ему был нужен больше, чем когда бы то ни было. Но отчаяние Гарри улеглось, уступив место надежде. Правда, негодяи перешли от баркаса к стене только потому, что тень ее благоприятствовала их замыслам. Они хотели убить Кроуджера и Кедуолладера с первого же удара и, по возможности, бесшумно. Однако их уход все-таки обрадовал Гарри. Он почувствовал себя, как пленник, выпущенный на свободу. Теперь уже ничто не мешало ему в любой момент покинуть свое пристанище. Подумав немного, он решил выползти из-под баркаса.
Положение вещей было ему совершенно ясно. В течение разговора злоумышленники несколько раз упомянули о том, что гичка с «Паладина» должна поджидать молодых офицеров у новой южной верфи. На этой верфи ему случалось бывать часто, так как именно к ней имели обыкновение причаливать все шлюпки, привозившие моряков на берег. Он вполне допускал, что за лейтенантом и мичманом приедет катер с десятью гребцами. Вот было бы чудесно! Впрочем, гичка тоже вполне удовлетворяла его. В худшем случае с нею пришлют двух матросов. Два матроса, он сам, Кроуджер и Кедуолладер. Итого — пять человек. Неужели же пять моряков не справятся с четырьмя калифорнийскими разбойниками? Такой возможности Гарри просто не допускал. Он знал, конечно, что матросы не носят с собою никакого оружия, кроме складных ножей. Но ведь при желании можно пустить в ход багры и весла! Мысль о схватке с негодяями нисколько не пугала его. Только бы добраться до товарищей! Удастся ли ему выползти незаметно из-под разбитого баркаса? Удастся ли ему пробраться к южной верфи, не возбудив у калифорнийцев никаких подозрений?
Гарри осторожно высунулся наружу. Одного взгляда на стену, у которой притаились негодяи, оказалось достаточно, чтобы успокоить его. Туман, до сих пор вызывавший в нем отвращение, показался ему самым замечательным из всех явлений природы. Плотная, серовато-коричневая масса водяных паров заволокла набережную. Как ни напрягал зрение бывший матрос, ему ничего не удалось увидеть. Из этого он вывел заключение, что его не увидят также. Еще одно обстоятельство придало ему бодрости. На мягком песчаном берегу шаги звучали еле слышно; глухой звук их терялся в равномерном шуме прибоя.
Все эти мысли пронеслись в мозгу Гарри с молниеносной быстротой. Он собирался уже приступить к исполнению своего плана, как вдруг на него напал внезапный страх. А вдруг уже поздно? Ступени, к которым обыкновенно причаливали шлюпки, находились в четверти мили от лодки, служившей ему убежищем. Чтобы добежать до них, нужно было время. Если даже ему удастся обмануть бдительность калифорнийецв, успеет ли он добежать до верфи, переговорить с товарищами и привести их к месту засады до появления офицеров? Это казалось весьма сомнительным. Неуверенность, как известно, порождает страх. Гарри Блю задрожал при мысли, что Кроуджер и Кедуолладер могут подойти к роковой стене в его отсутствие. Что, если, вернувшись, он найдет на прибрежном песке два бездыханных тела и не будет даже в состоянии отомстить негодяям?
Тяжкая нерешительность охватила его. На несколько мгновений он потерял обычную ясность мыслей. Может быть, благоразумнее всего дождаться приближения молодых офицеров и, издали услышав их шаги, броситься вперед, поднять тревогу и попытаться защищать их собственной грудью? О, если бы у него было оружие! Голыми руками не больно-то много сделаешь. Что может противопоставить он кинжалам и пистолетам? Злодеи убьют вместо двух людей трех, вот и всё. Нет, это не годится. Лучше уж бежать к верфи. А вдруг негодяи заметят, как он выползает из-под опрокинутой лодки? Вдруг они бросятся за ним в погоню? Это пугало его сравнительно мало. Он не верил, чтобы им удалось догнать его. Несмотря на долголетнее пребывание в море, ноги служили ему не хуже, чем в годы ранней юности. Он готов был потягаться в беге с калифорнийцами. Пять минут туда. Пять минут обратно. Если шлюпка уже стоит у пристани, товарищи-матросы поймут его с полуслова. Итак, на всю экспедицию требуется не больше десяти минут. Превосходно! Но ведь за эти десять минут Кроуджер и Кедуолладер могут подойти к стене, и тогда все будет кончено.
Страшная внутренняя борьба поднялась в груди старого морского волка. Он не знал, на что решиться. Сомнения терзали его. В обоих придуманных им планах действий были доводы за и против. Выбор требовал тщательного обсуждения. Между тем промедление грозило ужасной бедой. Надо было не размышлять, а действовать.
Еще несколько секунд прошло в мучительных колебаниях. Голова Гарри Блю пылала, как в огне. Он был чрезвычайно высокого мнения о своих молодых друзьях. Он знал, что оба они беззаветно храбры и вполне способны оказать должное сопротивление убийцам. Близость с Кроуджером убедила его в том, что лейтенант в достаточной мере благоразумен. Проходя в такой поздний час по набережной, он, наверное, примет кое-какие меры предосторожности. Если между офицерами и калифорнийцами завяжется борьба, эта борьба продлится довольно долго. А тем временем подоспеет и он, Гарри, с товарищами с «Паладина». Их угрожающие крики испугают злодеев. Все кончится благополучно.
Эти мысли пронеслись в мозгу бывшего матроса в десять раз скорее, чем я рассказал о них. Приняв определенное решение, он принялся выполнять задуманный план.
С проворством ящерицы выполз Гарри из-под опрокинутого баркаса. Сердце его билось сильными, неровными толчками.
Сперва он шел медленно, бесшумно, пригнувшись к земле, потом выпрямился и побежал. От быстроты его зависела жизнь дорогих ему людей. Он несся быстрее ветра.
Не прошло и пяти минут, как на деревянном настиле южной верфи раздался громкий звук шагов. Десятью секундами позже Гарри стоял уже на верхней ступеньке лестницы, спускавшейся прямо на море. Внизу чернел катер. Шесть матросов сидели на банках. Некоторые из них сладко дремали, опустив головы на грудь. Гарри облегченно вздохнул. Перед ним были «паладины».
— Здорово, товарищи! — крикнул он.
Дремавшие матросы тотчас же проснулись. Они сразу узнали голос старого сослуживца.
— Идите сюда! — продолжал он, не помня себя от тревоги. — Живо! Живо! Не спрашивайте меня ни о чем. Дорога каждая минута. Готовится нападение на двух наших.
— На кого именно? — спросил один из гребцов.
— На Кроуджера и Кодуолладера.
Услышав имена молодых людей, пользовавшихся всеобщей симпатией, матросы поспешно вскочили со своих мест и бросились на лестницу. Им не пришлось давать никаких инструкций. Они вооружились чем могли. В руках у них сверкали ножи. Другие захватили с собою багры и весла.
— За мною, ребята! — воскликнул Блю, бросаясь вперед.
«Паладины» молча побежали за ним.
Маленький отряд мчался по берегу, держа курс на старый баркас. Матросы ни о чем не расспрашивали Гарри. Впрочем, ему трудно было бы дать им какие-либо объяснения. Он весь дрожал и задыхался. Язык отказывался слушаться его. Казалось, он вот-вот упадет. И все-таки несколько хриплых, бессвязных слов сорвалось с его пересохших губ.
— Кроуджер… Кедуолладер… засада… разбойники… убийство!..
Если бы «паладины» уже не бежали изо всех сил, эти слова, наверное, подогнали бы их. Но они и так старались вовсю. Грудью пронзая густой туман, Гарри Блю несся впереди и напряженно прислушивался. Но пока ничего не было слышно, кроме монотонного плеска волн и отдаленного шума городских улиц. Ни крики, ни выстрелы, ни стоны не оглашали ночного безмолвия. По-видимому, все обстояло благополучно.
— Какое счастье! — воскликнул Гарри. — Еще не поздно. Мы спасем их!
Едва успел он произнести эти слова, как маленький отряд поравнялся с опрокинутым баркасом. В тот же миг вдалеке вырисовались две человеческие фигуры. Благодаря туману они казались непомерно большими. Это были Кроуджер и Кедуолладер. Кроме них, кругом не было ни души. Молодые люди шли вперед, не торопясь, беспечно разговаривали и, очевидно, даже не подозревали о том, что притаившиеся в засаде разбойники собираются умертвить их.
Только бы предупредить надвигающуюся опасность! Гарри Блю пережил ужасную минуту. Он увидел, что лейтенант и мичман почти вплотную подошли к стене, в тени которой притаились калифорнийцы. Еще секунда — и грянут выстрелы… В воображении бывшего матроса всплыли зловещие картины… Ему казалось, что в тумане уже блестят четыре стальных клинка… На миг какое-то оцепенение овладело им. Ему пришлось призвать на помощь всю свою волю.
— Стоп, мистер Кроуджер! — крикнул он громким, исступленным голосом. — Ни шагу дальше, или вы погибли! Мы — «паладины». Здесь, у стены, стоят четыре негодяя, намеревающиеся убить вас. Одного из них зовут Ларой, другого — Кальдерон. Знакомы вам эти имена?
При первых же словах Гарри лейтенант и мичман остановились как вкопанные. Предупреждение было сделано как раз вовремя. Как только бывший матрос замолчал, темная стена озарилась четырьмя вспышками. Одновременно раздались четыре выстрела, и четыре пули прожужжали у самых ушей молодых офицеров. К счастью, ни один из выстрелов не попал в цель. Однако опасность еще не миновала. За первым залпом последовал второй. Впрочем, он тоже не причинил нашим героям никакого вреда. Разбойники были плохими стрелками.
После второго залпа воцарилась тишина. Очевидно, Лара и его спутники принялись заново заряжать свои пистолеты. Не успели они, однако, сделать это, как Гарри Блю и остальные матросы отважно кинулись вперед. Кроуджер и Кедуолладер тотчас же подбежали к ним и, взяв на себя командование маленьким отрядом, двинулись к стене. Молодые люди давно уже держали наготове пистолеты. Но им не хотелось стрелять наугад. Теперь они решили вступить в открытую борьбу с врагами.
К их величайшему огорчению, из этого ничего не вышло. Подойдя к зловещей стене, они не увидели ничего, кроме груды камней и нескольких прогнивших досок. Калифорнийцев и след простыл. Они счастливо избежали угрожавшей им кары. Оглянувшись во все стороны, Кроуджер увидел вдалеке несколько удалявшихся силуэтов. Он взвел курок, поднял руку и остановился в нерешительности. Что, если это не они, а какие-нибудь мирные обыватели? Рука его опустилась.
— Черт с ними! — сказал он, пряча пистолет в карман. — Пусть убираются, куда хотят. Мы и завтра успеем воздать им по заслугам. Разыскать негодяев не составит труда. Ведь мы знаем, как их зовут. Если в Сан-Франциско есть хоть тень правосудия, они понесут наказание за свою низость. От всей души благодарю вас, мои храбрые «паладины»! Возьмите этот стофунтовый билет и выпейте за мое здоровье. Я никогда не забуду, что обязан вам жизнью. Если бы не вы… Но, в самом деле, что привело вас к этому пустынному месту?.. Впрочем, сейчас у нас нет времени на разговоры. Мы потолкуем по дороге на фрегат. Ты поедешь с нами, Гарри. Тебе полезно будет поспать еще разок на старом пепелище.
Гарри охотно повиновался. Вместо того чтобы переворачиваться с боку на бок на мокром песке, он крепко и сладко проспал эту ночь на своей прежней койке.
Милях десяти от Сан-Франциско стоял довольно неказистый дом. Его со всех сторон обступали горы Сан-Бруно. Невдалеке проходила дорога, сперва тянувшаяся по берегу залива, а потом вплотную подходившая к открытому океану. Не обладая никакими архитектурными достоинствами, дом этот назывался гасиендой только потому, что находился посреди обширных пастбищ, обращавших на себя внимание крайней запущенностью. Когда-то это было перворазрядное скотоводческое владение. Теперь оно пришло в негодное состояние. Особенно тяжелое впечатление производил самый дом с прилегающими к нему угодьями.
Стены уединенной гасиенды почернели от непогоды и дали кое-где большие трещины. Двери не исправлялись и не красились в течение многих лет; когда их открывали или закрывали, ржавые петли скрипели невыносимо громко. В коралях около дома скота не было и в помине. Не было его также и на лугах, окружавших гасиенду. Коротко говоря, она имела такой вид, словно владелец ее отсутствовал или его не существовало вовсе. Дом можно было принять за необитаемый, если бы вокруг него не бродило несколько пеонов. Общество им составляли две-три босоногие женщины, то часами сидевшие на крыльце, то размельчавшие на метате маисовые зерна.
Тем не менее владелец у заброшенной гасиенды был. В разговоре скучающих пеонов и служанок то и дело упоминалось имя хозяина. Он появлялся дома чрезвычайно редко. Звали его дон Фаустино Кальдерон.
Большую часть времени дон Фаустино проводил в Иерба Буена, сравнительно недавно получившем название Сан-Франциско. В последние месяцы он совершенно забросил владение, доставшееся ему по наследству от отца. Особого внимания, впрочем, он не уделял ему никогда. Скотоводство казалось ему слишком низменным занятием. Он быстро прокутил и проиграл в карты отцовское наследие. Земля была уже заложена и перезаложена. Дом постепенно превращался в развалины. В отсутствие Кальдерона это особенно бросалось в глаза. Слуги даже не пытались придать гасиенде жилой вид. Увлекаясь картами не меньше, чем их хозяин, они почти целые дни проводили во внутреннем дворе, играя на медяки в монте. Стоило дону Фаустино приехать, как картина резко менялась. Несмотря на свое беспутство, Кальдерон был чрезвычайно строгим и взыскательным хозяином. Крайне снисходительный к своей собственной персоне, он проявлял бесконечную требовательность к людям, находившимся от него в зависимости. Несчастные пеоны ненавидели его. Когда он удостаивал заехать на денек-другой в свою гасиенду, им приходилось ходить за ним по пятам и угадывать его желания. При малейшей оплошности с их стороны хозяин разражался громкими проклятиями и хватался за плеть.
На следующее утро после той памятной ночи, которая ознаменовалась крахом банка в «Эльдорадо», в заброшенной гасиенде царило непривычное оживление. Несмотря на ранний час, слуги с озабоченным видом сновали взад и вперед. Их необычайное поведение служило верным признаком того, что хозяин дома. Он действительно был дома.
После недельной отлучки Кальдерон приехал в родную гасиенду в неурочный час, когда из-за гор только начало показываться солнце. Он приехал не один, а с джентльменом, который (слуги прекрасно знали это) был его закадычным другом. Они подскакали к дому, кинули поводья своих коней на руки выскочившим им навстречу грумам и прошли в комнаты. Осторожно заглянув в дверь гостиной, слуги увидели, что хозяин в чрезвычайно мрачном расположении духа. Это заставило их с особенной энергией взяться за приготовление завтрака.
Усевшись в удобные кресла, дон Фаустино и его гость некоторое время хранили молчание.
Оба они облокотились на стол и опустили головы на руки. Разговор, как и полагается, начал хозяин дома.
— Что же нам теперь делать, Лара? Мне кажется, мы должны уехать куда-нибудь. После того, что произошло, они, наверное, попытаются разыскать нас.
— Это весьма вероятно. Какая дурацкая история! Чего-то я тут признаться не понимаю. Откуда узнал этот человек наши имена? Как удалось ему выведать, что мы стоим у стены? На помощь нашим врагам подоспели «паладины». Так, по крайней мере, они назвали себя. Это были, очевидно, матросы с английского фрегата, поджидавшие офицеров у южной верфи. Но кто предупредил их? Это для меня загадка.
— И для меня тоже.
— Я помню наверное, что в Парк-Отеле не было не одного матроса. Ни один матрос не попался нам навстречу, когда мы шли по берегу. Я в этом уверен. Набережная показалась мне вчера еще более пустынной, чем обыкновенно. Я не допускаю, чтобы кто-либо мог пройти мимо нас незамеченным. В чем же тут дело? Уж не обладают ли матросы с «Паладина» ясновидением?
— Мне приходило это в голову.
— Стыдись, Кальдерон! Неужели ты способен относиться серьезно к таким глупостям? Что касается меня, то, говоря об ясновидении, я, конечно, только пошутил. Нет, все это объясняется иначе.
— Но как?
— Самым естественным образом.
— Как же?
— Очень просто. Под опрокинутым старым баркасом кто-то лежал. А мы, четыре дурака, стояли подле него и откровенничали вовсю, называя друг друга по именам. Возможно, что, завидев нас, какой-нибудь матрос, ожидавший прибытия шлюпки, испугался и спрятался. В таком случае от него не ускользнуло ни одно наше слово. Когда мы отошли в стене, он вылез из своего убежища и сбегал за товарищами. Согласись, что мое объяснение вполне правдоподобно.
— Да, Лара. Теперь мне все ясно. В то время, как ты говорил, я вспомнил одну вещь. Когда мы стояли у стены, какой-то человек, крадучись, побежал к южной верфи.
— Может быть, он только тебе примерещился?
— Я почти уверен, что нет. Тогда я не придал этому никакого значения. Мое внимание было всецело поглощено другим. Мне и в голову не пришло, что это какой-нибудь англичанин.
— Очень жаль, что это не пришло тебе в голову. Теперь вся картина вырисовывается передо мной совершенно отчетливо. Нет ничего удивительного, что матрос, подслушавший наш разговор, назвал нас по именам и объявил, что мы замышляем убийство. Ты вздрогнул и побледнел? Эх, Фаустино! Что за бабий страх у тебя перед словами! Не в них дело. Мы должны заботиться не о прошлом, а о будущем. Карамба! Сейчас нам угрожает очень большая опасность. На это нечего закрывать глаза. Скажи, пожалуйста, почему ты сразу не сказал мне, что по берегу пробежал какой-то человек?
— Потому что я никогда не думал, что он имеет какое-либо отношение к нашим врагам.
— Ты бываешь поразительно недогадлив. На этот раз твое легкомыслие может оказаться для нас роковым. Не раз в жизни бывал я в затруднительных положениях. Но в такую неприятную историю мне еще не случалось попадать. О дуэли нечего и думать. Наши враги пришлют к нам не своих секундантов, а наряд полиции. Как жаль, что они ни один из сделанных нами выстрелов не попал в цель. Лучше быть привлеченным к суду за убийство, чем за неудачное покушение. Да, оставаться здесь нам не имеет никакого смысла. Скажи слугам, чтобы они не отводили на конюшню лошадей. Позавтракав, мы немедленно двинемся в дальнейший путь.
Дон Фаустино громко хлопнул в ладоши и отдал вошедшему пеону соответствующее приказание.
— Над нами тяготеет какое-то проклятие, — мрачно продолжал Лара, ударяя кулаком по столу. — Судьба преследует нас.
— Да, одна неудача сменяет другую. Деньги, любовь, месть — все потеряно!
— Да, только не месть! Будь спокоен, Кальдерон. Месть от нас не уйдет.
— Неужели ты серьезно говоришь это?
— Разумеется.
— По-моему, надежды твои тщетны. Через день или два английских офицеров здесь уже не будет. «Паладин» скоро снимется с якоря. Вчера вечером мне говорили, что это дело решенное. Завтра, может быть, даже сегодня, фрегат двинется в путь.
— К черту фрегат и всех, кто на нем находится! Чем скорее уберутся отсюда наши враги, тем лучше. Их отъезд нисколько не помешает моим планам. Он даже будет способствовать им. Я поражу Кроуджера в самое чувствительное место. А ты можешь точно таким образом поразить Кедуолладера.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Твоя недальновидность переходит все границы. Но я человек вежливый и дураком, так и быть, тебя не назову. Постарайся только не задавать чрезмерно глупых вопросов. Да, наши враги уедут сегодня или завтра. Но ведь всего, что им дорого, они с собою не захватят. Понимаешь ли ты это?
— Разумеется. Они оставят здесь свои сердца. Я угадал?
— Нет.
— Что же они оставят в таком случае?
— Своих возлюбленных.
— Но ведь сеньориты уезжают тоже?
— Таково действительно их намерение. Но прежде, чем дон Грегорио окончательно соберется в путь, произойдет событие, которое заставит его отложить, а может быть, и отменить отъезд.
— Ты говоришь загадками, Лара. Очень прошу тебя поделиться со мной своими мыслями.
— Я исполню твою просьбу после того, как ты угостишь меня шоколадом и водкой. Алкоголь необходим мне. Я должен сосредоточиться. Нам придется поработать вовсю. Пока скажу только одно. Меня посетил некий добрый гений. Он указал мне путь к мщению и к богатству.
— И ты намерен следовать этому пути?
— Во что бы то ни стало.
— Возьми меня с собою!
— Хорошо. Только докажи сперва свою пригодность к такого рода путешествию.
— Буду стараться изо всех сил, Лара. Добрый воли у меня сколько угодно. Скажи мне только, что я должен сделать.
— Все в свое время. Предупреждаю, однако, что одной доброй воли тут недостаточно. От нас потребуется сила, выдержка и решимость.
— Пожалуйте завтракать, сеньоры! — объявил слуга.
Выпив по чашке шоколада, Кальдерон и Лара принялись за каталонскую водку. Помолчав немного, бывший скотовод стал упрашивать своего гостя быть вполне откровенным с ним.
Опрокинув несколько рюмок крепкой «каталонки» и закурив сигару, креол смерил приятеля каким-то странным, испытующим взглядом.
— Ответь мне на один вопрос, Фаустино. Правда ли, что ты разорен?
— Конечно, правда. Почему ты спрашиваешь меня об этом?
— Потому что мне необходимо быть в курсе твоих дел. Путь, на который ты хочешь вступить со мною, очень труден. Я вторично спрашиваю: правда ли, что ты разорен?
— А я вторично отвечаю: да, правда. Не понимаю, какая связь между моим разорением и твоими планами?
— Очень большая. Итак, я в третий раз спрашиваю: ты действительно разорен?
— Ну, да. Я так же беден, как и ты, а может быть, еще беднее. Как тебе известно, последние деньги мои я вложил в наше казино.
— Но ведь у тебя есть кое-что и кроме денег.
— У меня ничего нет.
— А дом и земля?
— Давным-давно заложены.
— Значит, от твоего богатства ничего не сталось?
— Ни гроша. Все, что ты видишь вокруг себя, мне уже не принадлежит. Слуги называют меня хозяином только по старой привычке. Вот мы сидим с тобой в удобных креслах и пьем «каталонку», а между тем старый ростовщик Мартинец может в любую минуту выгнать нас отсюда.
— Пускай попробует! Не советую ни ему, ни кому-либо другому трогать меня сейчас. Я в ужасном настроении.
— Я тоже.
— Твое банкротство делает наше дальнейшее пребывание еще менее желательным. Что, если нагрянет полиция?
— Это очень возможно.
— Не будем терять даром золотого времени. Ближе к делу! Дай мне слово, Фаустино Кальдерон, что у тебя больше нет денег.
— Даю тебе слово, Франциско де Лара, что у меня нет больше абсолютно ничего.
— Превосходно! Теперь, когда твои дела мне ясны, я с удовольствием поделюсь с тобою моими планами.
— Я сгораю от нетерпения узнать их.
— Не торопи меня, Фаустино. Я уж дважды сказал, что речь идет о чрезвычайно серьезном предприятии. Осуществление моих планов требует громадной ловкости и беззаветного мужества. Нужны по крайней мере четыре надежных и верных человека. Три таких человека у меня уже есть. Есть и четвертый… Но я не знаю, можно ли положиться на него.
— Назови мне этих троих людей.
— Изволь. Это Франциско де Лара, Мануэль Диац и Рафаэль Рокас.
— А кто же четвертый, на которого, по-твоему, нельзя положиться?
— Фаустино Кальдерон.
— Почему ты сомневаешься во мне?
— Потому что ты слишком щепетилен и недостачно смел. Впрочем, подвергаться сколько-нибудь серьезной опасности нам не придется. Надо только умело повести дело, а главное — не колебаться и не отступать.
— Напрасно ты меня подозреваешь в излишней щепетильности. За последние сутки я пережил много тяжелого и, можно сказать, переродился. Человек, сразу потерявший все» и превратившийся из богача в нищего, не склонен деликатничать. Не бойся довериться мне, друг.
— Со временем ты узнаешь все. Но не сейчас. Я хочу обставить наше предприятие известными формальностями. Участникам его придется принести торжественную клятву. В ближайшее время мы устроим с этой целью тайное собрание. Пока тебе достаточно знать одно. Сделавшись моим союзником, ты убьешь разом двух зайцев.
— Каких именно? Это-то уж, надеюсь, спросить можно?
— Разумеется. Во-первых, ты сделаешься богаче, чем когда бы то ни было. Во-вторых, дон Грегорио Монтихо или вовсе не уедет из Калифорнии, или уедет очень не скоро. Таким образом ты получишь возможность поухаживать за Иньесой Альварец.
— Карамба! Если ты действительно устроишь это, то клянусь…
— Пока что от тебя клятв не требуется, я довольствуюсь твоим словом. Обещание влюбленного, заинтересованного в успехе своих сердечных дел, стоит клятвы.
— Ты абсолютно уверен в Диаце и Рокасе?
— Абсолютно. С ними я не буду вести столь продолжительные разговоры. Шестьдесят тысяч долларов — кругленькая сумма. Наши приятели присоединятся ко мне, не задумываясь.
— Шестьдесят тысяч долларов на каждого?
— Может быть, и больше!
— При одной мысли о таких деньгах у меня кружится голова! Я боюсь потерять рассудок.
— Подожди сходить с ума до тех пор, пока эти деньги не окажутся в наших руках. Потом безумствуй, сколько хочешь.
— Во всяком случае, я сойду не от горя, а от радости.
— Да уж горевать будет нечего! Ты снова заживешь лучше прежнего. Возможно, что тебе удастся добиться руки твоей избранницы. Однако засиживаться здесь нам не следует. Лучше уберемся отсюда подобру-поздорову. Я думаю, что в течение ближайших часов никто нас не потревожит. Едва ли наши враги выберутся на берег до полудня. К тому же полиция Сан-Франциско не имеет обыкновения пороть горячку. Пока она раскачается, много воды утечет.
— Хорошо, что моя гасиенда находится в десяти милях от города!
— Но все-таки нам пора в путь. Я знаю место, где мы будем в полной безопасности. Это ранчо Рокаса. Я сговорился встретиться там с Диацом. В хижине Рафаэля мы пробудем до тех пор, пока английский фрегат не снимется с якоря. Конечно, в случае каких-либо осложнений нам придется уехать куда-нибудь подальше.
— Надеюсь, что до этого дело не дойдет. Мне бы очень не хотелось покидать Сан-Франциско.
— Мне тоже. Впрочем, не все ли равно, где жить? Лишь бы были деньги! Ну, довольно пустой болтовни. Едем!
Через несколько минут Кальдерон и Лара вскочили на коней и ускакали. Слуги проводили их равнодушными взглядами. Они радовались тому, что никто не будет мешать им наслаждаться бездельем, объедаться бобами с мясом и играть в монте. Вскоре оба всадника исчезли за холмистой грядой. Заброшенная гасиенда снова погрузилась в унылое безмолвие.
Несмотря на всю свою любовь к родному фрегату, Гарри Блю проснулся на заре и с первой же шлюпкой поехал в Сан-Франциско. Ему хотелось как можно скорее переговорить с Сильвестром. Слова Кроуджера о том, что капитан чилийского судна ищет не только матросов, но и помощников, крепко врезались в его память. Между тем он и не знал еще ни названия корабля, на котором ему предстояло служить, ни места его стоянки.
Когда шлюпка причалила к южной верфи, он весело и уверенно ступил на деревянный помост. Душу его наполняли самые радужные надежды. Он прижимал к левому боку кошелек, в котором кроме стофунтового билета, подаренного ему Кроунд-жером, лежало еще несколько золотых монет, полученных им от Кедуолладера.
В этот день счастье покровительствовало бывшему матросу. Когда он подошел к конторе Сильвестра, она оказалась уже открытой.
Вручив морскому агенту карточку дона Грегорио, Гарри Блю в нескольких словах объяснил, чего именно ему хотелось бы. Сильвестр приветливо выслушал своего посетителя, написал записочку капитану Лантанасу и объяснил, где стоит «Кондор». Чилийское судно было видно из окна конторы.
— Впрочем, сеньор Лантанас обещал зайти ко мне сегодня утром, — прибавил агент. — Если хотите, можете подождать его здесь. Это избавит вас от лишних расходов.
Но Гарри не пожелал ждать. Помня старую пословицу «Куй железо, пока оно горячо», он твердо решил сделать все, от него зависящее, чтобы добиться поставленной цели. Ему хотелось во что бы то ни стало стать помощником Лантанаса. Не только честолюбие заставляло его желать этого. Нет, им руководило другое, менее эгоистическое и более возвышенное чувство. Он думал, что помощнику капитана удобнее заботиться о прекрасных сеньоритах, чем простому матросу.
Калифорнийские лодочники не имеют обыкновения грести ради спорта. За доставку на «Кондор», стоявший в каких-нибудь трех кабельтовых от берега, с Гарри спросили два доллара. Но в этот день все было ему нипочем. Гордым жестом подозвав ближайшую шлюпку, он сказал:
— Вези меня к тому судну, парень. Смотри, не спутай. Держи курс на трехцветное знамя с пятиконечной звездой. Чем скорее ты довезешь меня, тем больше я тебе заплачу.
Почерпнув в обещании бравого английского моряка новый запас энергии, лодочник стремительно заработал веслами. Не прошло и десяти минут, как Гарри очутился на палубе «Кондора». К его великому изумлению, на ней не было ни одного живого существа, кроме добродушного старого негра и двух громадных обезьян.
С недоумением поглядев на них, бывший матрос остановился.
— Зачем пожаловал, приятель? — спросил негр, подходя к нему. — Должно быть, тебе хочется поговорить с капитаном? К сожалению, я не капитан, а только кок.
— А, ты только кок? Ну, что же! И коком быть не плохо. Желание мое ты угадал: мне действительно хотелось бы поговорить с капитаном.
— Он у себя в каюте. Подожди немного. Я сейчас позову его.
Старик исчез, оставив Гарри в обществе обоих орангутангов.
— Здравствуйте, товарищи! — весело сказал бывший матрос. — Каково ваше мнение о текущих событиях?
— Кро-кро-кроак!
— Чрезвычайно выразительно, но тем не менее непонятно. Неужели вам нечего больше сообщить мне?
— Курра-кра-кра! Кра-кро-кроак!
— Простите, уважаемые товарищи, но я вашим языком не владею. Если меня возьмут на «Кондор», постараюсь пополнить этот пробел в моем образовании. Кроак! Скажите-ка лучше, как тут обстоит дело с грогом? На всех порядочных кораблях матросов угощают им три раза в день.
— На-на-на-на-на! Ва-ва-ва-ва-ва! Фуфф!
— Только два раза? О, черт! Этого мне маловато. На «Паладине» были другие порядки. Там дьявольски хорошо жилось.
Вы, кажется, изволите выражать какие-то сомнения? Вы думаете, что я лгу? Подождите! Сейчас я расправлюсь с вами!
— Курра-курра! Кро-кроак! На-на-на-фуфф! Ва-ва-ва-ва-ва-ва-пф-пфф! Пфф!
Ворчанье орангутангов совершенно заглушило голос Гарри. Его шуточная угроза напугала и рассердила животных. Неизвестно, чем бы кончился этот замечательный разговор, если бы ему не положило конец появление капитана.
— Вы моряк? — спросил Лантанас по-испански.
— Да, сеньор капитан.
— Что вам угодно?
— Я пришел предложить вам свои услуги. Вот записочка от сеньора Сильвестра. Ознакомившись с нею, вы поймете все.
Капитан взял протянутое ему письмо, вскрыл конверт и начал читать. Почти тотчас же смуглое лицо его озарилось радостной улыбкой.
— Наконец-то! — пробормотал он вполголоса. До этой минуты ни один еще матрос не предлагал ему своих услуг.
Лантанас был в восторге. Гарри Блю произвел на него чрезвычайно благоприятное впечатление. К тому же этого симпатичного моряка очень лестно отрекомендовал дон Грегорио Монтихо, посетивший «Кондор» накануне вечером. Повторяя слова Кроуджера, старый гасиендадо заявил, что Гарри в высшей степени ценный работник и исключительно поря дочный человек, вполне достойный места старшего офицера. Ввиду этого чилийский шкипер проэкзаменовал своего посетителя только для проформы. Ясные и точные ответы Гарри вполне удовлетворили его.
— Надеюсь, вы справитесь с судовым журналом? — спросил напоследок Лантанас.
— Конечно, справлюсь. Читать и писать я умею, а журналов на своем веку видел не мало.
— Превосходно! — воскликнул чилиец. — Теперь скажите мне по совести, сеньор Энрико, считает ли вы себя способным быть пилотом?
— Вы хотите сказать, помощником капитана?
— Мы, испанцы, называем помощников капитана пилотами. Что же вы молчите?
— Расхваливать самого себя не принято, сеньор капитан. Вы просили ответить по совести, не правда ли? Ну, в таком случае слушайте! Тридцать лет с хвостиком отработал я на различных военных кораблях. Пусть меня сделают младшим поваренком до конца моих дней, если после этого я не способен быть помощником капитана на торговом судне! Сделайте меня старшим офицером вашего «Кондора», сеньор! Ручаюсь, что вы будете довольны мною.
— Я тоже это думаю, сеньор Блю. Итак, будьте моим помощником. Я могу предложить вам пятьдесят долларов в месяц на всем готовом. Подходят ли вам такие условия?
— Да.
— Значит, по рукам. Когда вы приступите к исполнению своих обязанностей?
— Я немедленно взялся бы за работу, если бы мне не было необходимо съездить за пожитками.
— Моя шлюпка в вашем распоряжении. Если вы встретите на берегу матросов, желающих отправиться в плавание, я уполномочиваю вас предлагать им двойное жалованье. Мне хочется как можно скорее сняться с якоря. Когда вы вернетесь, мы потолкуем с вами обо всем. Зайдите, пожалуйста, к сеньору Сильвестру и скажите, что я к нему сегодня не приеду. У меня много дел. До скорого свидания.
Вежливо раскланявшись со своим новым помощником, чилийский шкипер снова ушел в каюту.
Сделавшись старшим помощником капитана на чилийском торговом судне и получив в свое распоряжение шлюпку, Гарри Блю отпустил поджидавшего его лодочника и с шиком подъехал к берегу. Прежде всего он зашел к морскому агенту и передал ему поручение Лантанаса. Как и в первый раз, дон Сильвестр встретил его чрезвычайно приветливо.
Выйдя из конторы, Гарри нанял носильщика и отправился за своим сундучком. Хозяину гостиницы пришлось выслушать от своего бывшего постояльца краткую, но в достаточной степени нравоучительную речь.
— Полюбуйтесь на эту штучку, сеньор! — сказал Гарри, помахивая перед самым носом калифорнийца измятым стофунтовым билетом. — Вы ведь, кажется, любите английские денежки? Вам хотелось бы захватить эту бумажку в свои грязные лапы, не правда ли? Но лучше умерьте свой аппетит! Ни черта больше вы от меня не получите! Более мерзкой береговой акулы мне еще не случалось встречать.
С этими словами он положил банковый билет в карман и, насмешливо помахав им на прощание рукой, последовал за носильщиком, взвалившим на плечи его сундук. Ему не терпелось вернуться на «Кондор». Помня, однако, наставление Лантанаса, он пошел искать матросов. И на улицах, и у дверей харчевен их было сколько угодно. Но предложение двойного оклада жалованья казалось им мало соблазнительным. Тяжелой работе они предпочитали праздную, беспечную жизнь.
Вскоре старший офицер «Кондора» убедился в том, что поиски его останутся безрезультатными. Несколько опечаленный этим, он направился со своим носильщиком к берегу и хотел усесться в шлюпку, когда взгляд его упал на родной фрегат. Ему сразу бросился в глаза голубой флаг. Итак, «Паладин» готовился к отплытию! Это очень удивило Гарри, так как ни Кроуджер, ни остальные товарищи не попрощались с ним. Между тем голубой флаг красноречиво свидетельствовал о том, что фрегат снимется с якоря не позже, чем через два часа. Впрочем, бывший матрос скоро понял все: на расстоянии четырех кабельтовых от «Паладина» стоял другой корабль под британским флагом. Это был корвет, только что пришедший с Сандвичевых островов.
Вид голубого флага наполнил грустью сердце Гарри. Ему хотелось еще разок повидаться с приятелями и, главное сообщить молодому лейтенанту о своих успехах. Теперь на свидание с ним трудно было рассчитывать.
В то время как он в нерешительности стоял у пристани, от фрегата отчалила гичка. Постепенно силуэты трех сидевших в ней людей стали вырисовываться все более и более отчетливо. Перед Гарри мелькнуло знакомое молодое, румяное лицо.
— Мне чертовски везет! — пробормотал он радостно. — Это Кедуолладер!
На лице мичмана уже играла веселая улыбка.
— Клянусь Юпитером, это Гарри Блю! Здорово, Гарри! Именно тебя-то мне и нужно.
Через несколько мгновений гичка причалила.
— Здравствуйте, мистер Вилли! Я только что увидел на «Паладине» голубой флаг. Если бы вы знали, как мне стало грустно при мысли, что мистер Кроуджер и вы уедете, не попрощавшись со мной!
— Мы тоже грустили об этом, Гарри. Давай-ка пройдемся по набережной.
Несколько десятков шагов они прошли молча.
Через некоторое время Кедуолладер достал из бумажника письмо.
— Мистер Кроуджер просит тебя передать это письмо лично. Адрес указан на конверте. Обернись направо. Видишь дом на вершине холма?
— Конечно, вижу, мистер Вилли. И даже знаю, что в этом доме живут две очаровательные молодые девушки. Готов биться об заклад, что письмо адресовано одной из них.
— Лучше не бейся об заклад, хитрец! Проиграешь! Прочти-ка, что написано на конверте.
Гарри взял письмо в руки. Оно было адресовано дону Грегорио Монтихо.
— Будьте спокойны, мистер Вилли. Я отдам его в собственные руки. Это надо сделать немедленно?
— Как можно скорее. Ответа, впрочем, не требуется. Через двадцать минут «Паладин» снимется с якоря. Я подъехал на берег в надежде найти тебя в конторе дона Сильвестра. Как хорошо, что мы встретились! Мы оба, Кроуджер и я, придаем большое значение этому письму. Прочтя его, сеньор Монтихо начнет, должно быть, расспрашивать тебя о событиях минувшей ночи. Выложи ему все начистоту. Только смотри, не проболтайся о том, что мы с лейтенантом выпили чересчур много шампанского. Понял?
— Понял, мистер Вилли.
— А теперь прощай. Мне надо поторапливаться. На «Паладине» поставлены уже почти все паруса. А у меня нет ни малейшего желания оставаться в Калифорнии. Скажи, кстати, как твои дела?
— Мои дела очень хороши, мистер Вилли. Я получил место старшего офицера на «Кондоре».
— Поздравляю тебя, дружище. Я твердо верю, что со временем ты обзаведешься собственным судном. Ну, прощай! Не забудь нашей просьбы. Береги сеньориту. Желаю тебе удачи во всех твоих начинаниях.
Гарри и Кедуолладер обменялись крепкими рукопожатиями.
Десять минут спустя бывший матрос проходил через предместье Сан-Франциско, направляясь к береговой дороге, близ которой стояла гасиенда дона Грегорио.
На следующий день после помолвки Кармен Монтихо и Иньеса Альварец снова поднялись на азотею. Глаза их сразу же устремились на громадный военный корабль, где находились те два человека, которым они вверили накануне все свое будущее. Молодые девушки не помнили себя от счастья. В то же время тревога ни на минуту покидала их. Обе они думали, что столкновение между английскими моряками и калифорнийцами будет иметь серьезные последствия. Обе они смертельно боялись исхода неминуемой (так казалось им) дуэли.
Накануне утром этот страх совершенно не мучил их. Но с тех пор обстоятельства переменились. Тогда молодые офицеры были только поклонниками. Теперь они сделались женихами. Любовь к ним молодых девушек окрепла, расцвела, созрела. Тревога за них стала тревогою за себя. Иньеса волновалась гораздо меньше, чем ее тетка. Одаренная редкой для своего возраста наблюдательностью, она давно уже поняла, что Кальдерон — трус. Не менее наблюдательная Кармен успела хорошо изучить Лару. Она знала, что он негодяй. Но она знала также, что душевная низость не мешает ему быть мужественным и храбрым человеком. Когда-то (не так уж давно!) именно это ей и нравилось в нем. Не мудрено, что тревога за Кроуджера ни покидала ее ни на минуту. Разговаривая с Иньесой, она все время смотрела на залив, боясь увидеть в одной из сновавших по нему шлюпок своего возлюбленного.
Если бы сеньориты сколько-нибудь разбирались в морских сигналах, их беспокойство сразу бы улеглось. Голубой флаг с белым квадратом посередине доказывал, что в самом ближайшем времени фрегат расправит паруса и уплывет в неведомую даль, увозя их женихов от всех береговых опасностей и соблазнов. Но сеньориты не имели никакого понятия о морских сигналах. Голубой флаг был для них таким же флагом, как и все остальные. Они смотрели главным образом не на фрегат, а на шлюпки, скользившие по заливу. Одна из шлюпок обратила на себя их внимание. В ней было трое людей, два матроса и офицер. Любовь, говорят, обладает способностью придавать зрению особенную остроту. Совместное действие любви и бинокля воистину творит чудеса. Иньеса Альварец не замедлила узнать в сидевшем на корме офицере своего милого Гюльельмо. Зачем понадобилось ему ехать на берег? Почему его не сопровождает дон Эдуардо? На эти вопросы ни одна из сеньорит не находила ответа. Невольно бросив взгляд на «Паладин», обе они увидели, что весь он покрыт широкими белыми парусами.
— Фрегат снимается с якоря! — заявил только что поднявшийся на азотею дон Грегорио. — Интересно знать, чем объясняется такая спешка? Почему наши юные друзья не сказали нам, что сегодня им предстоит уже двинуться в путь?
— По всей вероятности, они сами не знали об этом, — сказала Кармен.
— Разумеется, не знали! — добавила Иньеса.
— Почему ты так уверенно говоришь это, крошка? — спросил дон Грегорио.
— Да потому, что они сами так сказали! — воскликнула молодая андаллузка, заметно покраснев.
— А, вот в чем дело! Тем не менее факт налицо. Английский фрегат готовится к отплытию. Впрочем, тут нет ничего таинственного. Помните, наши друзья говорили, что в Сан-Франциско должен прибыть английский корвет? Он прибыл сегодня ночью. Все объясняется чрезвычайно просто. Очевидно, «Паладин» получил инструкцию от адмирала. Как я хотел бы, чтобы «Кондор» тоже снялся поскорее с якоря. У меня не будет ни минуты покоя до тех пор, пока…
— Посмотри на дорогу, папа! — перебила его Кармен. — Кажется, по ней идет какой-то матрос.
Дон Грегорио поднес к глазам бинокль.
— Совершенно верно, — сказал он. — У тебя хорошее зрение, дочурка.
— Уже не к нам ли он направляется?
— По-моему, к нам. Должно быть, его послали с каким-нибудь поручением наши друзья. Я думаю, что это тот самый матрос, которого они рекомендовали мне.
— Так вот зачем Гюльельмо ездил на берег! — шепнула Иньеса своей тетке. — Матрос несет нам какие-нибудь известия. Я была уверена, что они еще дадут о себе знать.
Через десять минут Гарри Блю (ибо это был, разумеется, он) остановился у крыльца и, подняв голову кверху, поклонился хозяину дома.
— Что вам угодно, сеньор? — спросил гасиендадо.
— Я хочу передать письмо сеньору Монтихо.
— Я — сеньор Монтихо. Войдите, пожалуйста. Я сейчас спущусь к вам.
Встретившись с Гарри во внутреннем дворе, дон Грегорио поспешно прочел врученное ему письмо.
«Глубокоуважаемый сеньор!
Обстоятельства вынуждают нас покинуть Сан-Франциско раньше, чем мы ожидали. Согласно распоряжению, переданному нам только что прибывшим корветом, мы должны немедленно сняться с якоря. Отправляемся мы, как и предполагалось, на Сандвичевы острова. В суматохе, предшествующей отплытию, я с трудом урвал несколько минут, чтобы написать Вам. Мистер Кедуолладер и я считаем своим долгом довести до Вашего сведения ряд фактов, которые, по всей вероятности, очень удивят Вас. Вчера утром мы встретились в Ваших владениях с доном Франциско Ларой и доном Фаустино Кальдероном. Вчера днем между ними и нами произошло столкновение, во время которого они вели себя далеко не по-джентльменски. Вчера вечером, натолкнувшись на них в третий раз, мы убедились в том, что оба они профессиональные игроки. Мне удалось сорвать у них банк. Подходя к верфи, у которой нас ожидала шлюпка, мы в четвертый раз столкнулись с этими «джентльменами». На сей раз они предстали перед нами в роли разбойников. Им не удалось убить нас только благодаря своевременному вмешательству того доблестного моряка, который доставит Вам настоящее письмо. Если хотите, он расскажет во всех подробностях о нашей последней встрече с негодяями, имеющими мерзость называть себя Вашими знакомыми. Это человек, со всех точек зрения заслуживающий абсолютного доверия.
В надежде встретиться с Вами в Кадиксе посылаем прощальный привет сеньоритам и остаемся
искренно Вам преданные
Эдуард Кроуджер и Уильям Кедуолладер».
Прочтя это письмо, дон Грегорио нахмурился. Низость Лары и Кальдерона не особенно удивила его. Последнее время о них ходило столько темных слухов, что он уже решил при первой же возможности порвать с ними. Они просто не существовали для него. Тем не менее он чувствовал себя глубоко задетым. Фраза Кроуджера о «негодяях, имеющих дерзость называть себя знакомыми», произвела громадное впечатление на гордого гидальго. Пригласив Гарри в гостиную, он стал его расспрашивать о происшествии минувшей ночи. Бывший матрос охотно ответил на все заданные им вопросы.
Между тем молодые сеньориты тоже спустились с азотеи. Узнав, что Гарри назначен старшим офицером на «Кондор», они забросали его ласковыми словами и рядом маленьких просьб. Глаза их светились нетерпением. Они свято верили, что в его кармане спрятаны любовные записочки. Однако он ушел, не вручив им ничего.
Глядя ему вслед, Кармен испытала приступ тоски, граничащей с отчаянием. Веселое личико Иньесы тоже омрачилось грустью.
И все-таки они еще не теряли надежды. Кто знает, может быть, записочки вложены в письмо, адресованное дону Грегорио? В громадном конверте хватило бы места на десяток писем! Если даже молодые моряки почему-либо не написали ни строчки, то во всяком случае они, наверное, просили старика передать им что-нибудь на словах. Молодые девушки бросились к сеньору Монтихо.
Да, лейтенант и мичман действительно просили что-то передать им. Дон Грегорио вынул из конверта письмо и прочел:
«…посылаем прощальный привет сеньоритам».
Точно птица, расправившая широкие белые крылья, несся «Паладин» к Золотым Воротам. Капитаны судов, застрявших в порту из-за отсутствия матросов, печально смотрели ему вслед.
Кармен Монтихо и Иньеса Альварец стояли на азотее с биноклями в руках. Думая о предстоящей разлуке, они не сомневались в том, что будут махать платками уезжавшим женихам. Но ледяные слова «посылаем прощальный привет сеньоритам» навеяли на них тяжелые сомнения.
Это были странные, страшные слова! Что думал Кроуджер, когда писал их? Молодые девушки тщетно ломали голову над этим вопросом. На душе у них было сумрачно и уныло. Они стояли неподвижно и молча следили за фрегатом до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Лейтенант и мичман покидали Калифорнию с тяжелым чувством. Подняв бинокли к глазам, они не отрывали взглядов от гасиенды дона Грегорио. Над парапетом азотеи виднелись две женские головки. С волнением и тоской смотрели на них молодые моряки. Будущее рисовавшееся им накануне утром в самых радужных красках, подернулось мрачными грозовыми тучами.
Особенно грустен и подавлен был Кроуджер. Когда гасиенда дона Грегорио скрылась за горным хребтом, он не выдержал и заговорил:
— Кармен Монтихо! Я не могу примириться с мыслью, что этот низкий авантюрист, этот профессиональный игрок был хорошо знаком с ней и добивался ее любви!
— Кальдерон и Лара не только авантюристы и игроки, — сказал Кедуолладер. — Они настоящие разбойники. Понятие благородства им недоступно. Они способны на всякое преступление.
— Ты прав, Билль. Нет низости, которую они не решились бы совершить. Подлые, отвратительные люди! Вот это-то и сводит меня с ума. Неужели ты не разделяешь моих чувств?
— Нет, друг мой. Я не схожу с ума и не возмущаюсь. Мною владеет совсем иное чувство.
— Какое?
— Страх.
— Чего же ты боишься?
— Я боюсь, что эти негодяи могут сделать что-нибудь ужасное с нашими невестами. Они действительно способны на все. Человек, не останавливающийся перед кровопролитием, не остановится и перед похищением. Будем надеяться, что твое письмо откроет дону Грегорио глаза и заставит его быть настороже. Но все-таки мне страшно. Я безумно беспокоюсь за мою Иньесу. Кто защитит ее в минуту опасности? Чего бы я не дал за то, чтобы она была уже на «Кондоре»! Ведь там теперь Гарри. А он уж позаботится о ней… о них обеих.
Слова мичмана произвели на Кроуджера странное впечатление. Выражение лица его резко изменилось. Негодование, сверкавшее в темных глаза, уступило место тревоге.
— Ты словно ранил меня ножом, Билль! Мне и так было грустно, а теперь стало еще грустнее. Я до сих пор ни разу еще не подумал об опасности, грозящей сеньоритам. Другие мысли угнетали меня.
— Я знаю, Нед. И, по правде сказать, мне кажется, что ты сильно преувеличиваешь. Конечно, и меня помучили немного сомнения. К счастью, я не позволил им пустить корни в моем сердце. В конечном счете все это пустяки. Ведь нужно считаться с местными порядками. Американские испанцы во многих отношениях нисколько не похожи на нас. Самые порядочные из них считают возможным водить знакомство с профессиональными игроками.
— Все это так, но…
— К тому же у меня был один очень интересный разговор с Иньесой. Во время нашей верховой прогулки речь зашла о кабальеро в голубом плаще, лошадь которого я кольнул кортиком.
— Что же она говорила о нем? — с живостью спросил Кроуджер.
— Что отец его был честным человеком, но что он сам совершенно опустился.
— Не сказала ли она что-нибудь о Ларе?
— О нем Иньеса еще худшего мнения, чем о Кальдероне. За последние две-три недели обе сеньориты узнали про него такие вещи, что твоя Кармен не раз уже выражала желание окончательно порвать с ним. Она не сделала этого только потому, что дон Грегорио неожиданно решил уехать из Калифорнии.
Кроуджер жадно выслушал рассказ товарища.
— Спасибо, Билль! — воскликнул он, крепко пожимая ему руку. — Ты снял с моей души огромную тяжесть. Вокруг меня только что царил непроглядный мрак. Теперь вдалеке блеснул луч солнца. Счастье, значит, еще возможно! Только теперь я понимаю, как прав Кэмпбелл:
Повторяя эти строки, Кроуджер устремил мечтательный взор на вершину того зеленого холма, который был свидетелем его объяснения с Кармен Монтихо. «Паладин» уже прошел Золотые Ворота и вышел в открытый океан. Некоторое время оба молодых моряка хранили молчание. Чудесные воспоминания обступили их. Только когда берег остался далеко позади и очертания гор Сан-Бруно стали постепенно сливаться с небесным куполом, тень печали снова набежала на лица Кроуджера и Кедуолладера. Однако сомнения и ревность больше уже не терзали их. Они только испытывали глубокую тревогу за любимых девушек, оставшихся в Калифорнии. Эта тревога несколько смягчалась мыслью о Гарри Блю.
На берегу моря, прилепившись к скале, стояло маленькое, жалкое ранчо, крытое камышом. Со стороны суши к нему вела извилистая, опасная тропинка, знакомая только нескольким посвященным. Со стороны залива в него можно было попасть, въехав на лодке в узкую стремительную речку, впадающую в мелкую бухту, у которой он стоял.
Владелец этого ранчо Рафаэль Рокас занимался охотой на тюленей. Население Сан-Франциско считало его контрабандистом.
Были ли основательны взводимые на него обвинения, мы не знаем. Во всяком случае он не обращал на них внимания. В то время, когда Калифорния еще принадлежала Мексике, контрабандисты нисколько не стыдились своего ремесла. При новом правительстве положение вещей почти не изменилось, а если и изменилось, то к худшему. Как прежде, так и теперь широко развитая контрабанда продолжала оставаться наименьшим из зол.
Рафаэль Рокас был не только контрабандистом. Люди, близко знавшие его, утверждали, что при случае он не гнушался ни разбоем на большой дороге, ни кражей со взломом. Когда с началом золотой горячки, калифорнийские нравы заметно ухудшились, ему не пришлось делать никаких усилий, чтобы идти в ногу с веком.
В тот день, когда английский фрегат покинул гавань, Рафаэль Рокас сидел в своей хижине и вел оживленную беседу с тремя людьми, по виду не имевшими с ним ничего общего. На нем был обыкновенный костюм калифорнийского рыбака, состоявший из широкой холщовой рубашки, кожаных штанов, непромокаемых сапог и шапки из тюленьей кожи. Собеседники его щеголяли в дорогих разноцветных плащах, бархатных куртках, расшитых золотом, и кальцонеро с золотыми шнурами и двумя рядами блестящих пуговиц.
Несмотря на элегантность своих гостей, хозяин маленького ранчо, этот полурыбак, полуконтрабандист, держал себя с большим достоинством. По всему было видно, что он относился к ним как к равным.
Гости приехали в его хижину только несколько минут назад. С двумя из них читатель уже успел свести довольно близкое знакомство. Это были дон Франциско де Лара и дон Фаустино Кальдерон. Компанию им составлял дон Мануэль Диац, известный всему Сан-Франциско своими боевыми петухами.
Поприветствовав изящных кабальеро, охотник за тюленями достал из шкафа бутылку превосходного агвардиенте.
Все уселись за единственный маленький стол, стоявший посредине комнаты.
Выпив несколько рюмок водки, Лара с места в карьер принялся говорить о деле.
— Хотите ли вы разбогатеть, сеньоры?
В ответ на его слова раздался громкий хохот.
— Карамба!
— Еще бы не хотеть!
— Конечно, хотим!
— Много пустых вопросов задавали мне на моем веку, — заметил Диац. — Но все же вы побили в этом отношении все рекорды.
— Что вы называете богатством? — спросил Рокас.
— Речь идет о шестидесяти тысячах долларов.
— Недурно! — воскликнул дон Рафаэль. — Если бы у меня была хоть половина этой суммы, я перестал бы ловить тюленей.
— А я перестал бы устраивать петушиные бои, — сказал Диац. — Шестьдесят тысяч долларов! Да с такими деньгами я сделался бы не менее богатым скотоводом, чем наш приятель Кальдерон!
Заговорщики снова расхохотались. Ни для кого не было тайной, что у дона Фаустино не осталось ни рогатого скота, ни лошадей.
— Вы получите по шестьдесят тысяч долларов, — продолжал Лара, — если согласитесь обделать со мной одно маленькое дельце.
— Второй вопрос ваш много осмысление первого, — отозвался Диац. — Но мне вы все-таки могли бы и не задавать его. Ради шестидесяти тысяч долларов я, разумеется, не остановлюсь ни перед чем.
Рафаэль Рокас вполне присоединялся к его мнению. Кальдерон ограничился молчаливым кивком головы. Все, что говорилось, уже было известно ему.
— Поделитесь с нами вашими намерениями, дон Франциско! — попросил Диац. — Вы напали на пласт? Или открыли жилу? Уж так и быть, мы согласны потрудиться. Только не томите нас, пожалуйста. Разве вы не видите, что мы сгораем от любопытства?
— Ваше любопытство будет удовлетворено. Да, я действительно открыл золотые россыпи. Но нам не придется ни пачкаться в грязи, ни дробить скалы. Золото, которое я нашел, уже уложено в мешки.
— Ваши слова прозвучали для меня сладчайшей музыкой, — заявил дон Мануэль.
— Просто сказка! — добавил Рокас.
— Удастся ли воплотить эту сказку в жизнь? — спросил Диац.
— Конечно, удастся. Нужно только протянуть руку и завладеть кладом.
— Так вот в чем загвоздка! — недоверчиво протянул дон Мануэль.
— А вы воображали, что шестьдесят тысяч долларов сами прилетят к вам?
— Наивность не принадлежит к числу моих пороков. Ради кругленькой суммы я готов протянуть обе руки, предварительно захватив в одну пистолет, в другую кинжал.
— По всей вероятности, к оружию прибегать не придется. Итак, согласны ли вы действовать со мною заодно?
— Согласен! — сказал Диац.
— Я тоже! — проворчал дон Рафаэль.
— Я тоже! — еле слышно ответил Кальдерон.
— Превосходно! — воскликнул Лара. — Теперь я попрошу вас скрепить согласие обещанием. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
— Конечно, ничего! — хором ответили заговорщики.
— Готовы ли вы связать себя клятвой?
— Да!
— Да!
— Готовы!
— В таком случае я предлагаю произвести торжественную клятву. Возражений нет?
Никто не проронил ни слова.
— Встаньте! — крикнул креол. — Клятвы такого рода принято приносить стоя.
Все четверо собеседников поднялись со своих мест. Лара вынул из ножен кинжал и бросил его на стол. Остальные поспешили сделать то же самое. Сложив все четыре кинжала крестом, дон Франциско произнес следующие слова:
— Клянемся согласованно и в полном единении добиваться цели, поставленной нами сегодня, блюсти строжайшую тайну, помогать друг другу и для этого, в случае надобности, не жалеть собственной жизни; если кто-либо из нас четверых нарушит данный договор, обязуемся преследовать этого человека и покарать его за клятвопреступление смертью.
Диац, Кальдерон и Рокас повторили за Ларой каждое слово клятвы.
После этого все четыре негодяя выпили по рюмке агвардиенте, вложили в ножны кинжалы и снова уселись на свои места, ожидая от креола дальнейших объяснений.
— В предприятии, которое я затеял, нет ничего необычайного, — сказал он наконец. — Речь идет о краже. В некоей гасиенде лежат триста тысяч долларов золотом, охраняемых только стариком гасиендадо и пятью-шестью пеонами.
Для Диаца и Кальдерона сообщение Лары было новостью. Слушая его, Рокас только улыбался. Мысль о похищении сказочного клада принадлежала ему. Именно об этом говорил он Ларе у таверны миссии Долорес. Скромный охотник за тюленями и блестящий светский авантюрист «работали» вместе уже не впервые.
— Когда же вы думаете приступить к делу? — спросил Диац. — По-моему, чем скорее, тем лучше.
— Я всецело присоединяюсь к мнению дона Мануэля, — заявил Рокас.
— И вы оба правы! — воскликнул Лара. — Но все-таки мы должны соблюдать величайшую осторожность. Двоим из нас не рекомендуется появляться в городе. Знаете ли вы что-нибудь о событиях прошлой ночи, дон Рафаэль?
— Знаю! — буркнул Рокас.
— Я в общих чертах рассказал нашему другу о вашем приключении, — заявил Диац.
— Прекрасно сделали, — сказал Лара. — В таком случае мне остается только добавить, что нам, Кальдерону и мне, можно будет вернуться в Сан-Франциско только после того, как анг-лийский фрегат снимется с якоря. Молодой моряк, сорвавший наш банк, может натравить на нас полицию. Когда же фрегат уйдет…
— Фрегат уже ушел, — перебил его Рокас.
— Не может быть!
— Уверяю вас.
— Откуда вы это знаете?
— Я видел это собственными глазами.
Охотник на тюленей указал пальцем на старую зрительную трубу, висевшую на стене.
— Час назад я поднимался на скалу и видел, как английское судно огибало Фарралоны. Теперь, должно быть, оно уже вышло в открытое море.
Эта новость обрадовала всех четырех заговорщиков. Но особенно восторженно отнесся к ней Кальдерон, до полусмерти боявшийся воинственного юного мичмана.
— Странно! — задумчиво сказал Лара. — Мне говорили, что «Паладин» снимется с якоря, лишь когда на смену ему придет корвет.
— Корвет пришел, — ответил Рокас. — Вчера, на закате, он плыл вдоль берега, прямо к Золотым Воротам.
— Если так, — заявил креол, — нельзя терять ни минуты времени. Предпринимать что-либо сегодня уже поздно. Начнем военные действия завтра. Только бы выдалась темная ночь! Полагаю, что четыре опытных человека легко справятся с таким пустячным делом. Я хотел было пригласить еще Хуана Лопеца, моего бывшего крупье. Но, мне кажется, это совершенно излишне. К тому же последнее время у меня появились кое-какие подозрения на его счет.
— Черт с ним! — сказал Рокас.
— И без него справимся! — добавил дон Мануэль.
— Я тоже так думаю, — продолжал Лара. — Чем меньше людей будет участвовать в этом деле, тем крупнее будет доля каждого.
— Итак, завтра ночью? — спросил Диац.
— Если только не подведет погода. Нам нужен абсолютный мрак. Луна и звезды могут выдать нас. А у меня, признаться, нет ни малейшей охоты кончить жизнь на виселице.
— Луны нам опасаться нечего, — заметил старый контрабандист, давно уже изучивший все капризы калифорнийской погоды. — Если она и появится, ее не будет видно. В это время года по ночам всегда нависают туманы. Готов биться об заклад, что завтрашняя ночь будет чернее дегтя.
— Я твердо на это рассчитываю, — отозвался Лара, тоже имевший некоторое представление о метеорологии. — Сама природа благоприятствует нашим замыслам. Если все сложится благополучно, мы вернемся сюда завтра на рассвете. Завтра! Завтра! Сейчас мы бедны, как церковные крысы. Завтра на этом столе будут лежать четыре груды золота, каждая стоимостью в шестьдесят тысяч долларов.
— Карамба! — воскликнул Диац. — Остается только обратиться к черту с покорнейшей просьбой окрасить дегтем завтрашнюю ночь!
Эта шутка вызвала у заговорщиков единодушный взрыв хохота. Они вскочили со своих мест и принялись готовиться к предстоящему им маскараду.
Солнце, весь день озарявшее гавань, ярко-красным шаром погрузилось в Тихий океан. Небо сразу приняло серый свинцовый оттенок. К полуночи предсказание Рокаса исполнилось. Поднявшийся туман окутал тяжелой пеленой и Сан-Франциско, и берег. В его белесоватой мути потонула и гасиенда дона Грегорио Монтихо. Обитатели этой гасиенды, по-видимому, улеглись спать. В черные окна не пробивался свет. За крепкими стенами не раздавались никакие звуки. Не слышно было ни лая собак, ни мычания быков, ни ржания лошадей. В гасиенде царила глубокая зловещая тишина.
Медленными, осторожными шагами приближались к дому четыре заговорщика. Сквозь дымку тумана лица их казались призрачными и страшными. Впрочем, они произвели бы жуткое впечатление и при дневном свете. Надетые на них черные маски придавали им сходство с балаганными чертями.
Четверо негодяев, совещавшихся накануне в хижине Рокаса, приступили к осуществлению своих гнусных планов.
Неужели дону Грегорио не суждено довезти до Испании мешки и ящики с золотым песком?
Какая судьба ожидает его дочь Кармен Монтихо? Что будет с его внучкой Иньесой Альварец?
Ведь среди четырех злоумышленников, крадущихся к гасиенде, находятся и Франциско де Лара, и Фаустино Кальдерон.
Посмотрим, однако, как будут развертываться события.
Прячась за густыми кустами, грабители бесшумно подошли к дому. И в нем, и вокруг него по-прежнему царила абсолютная тишина. Это было даже немного странно. Молоссы, обычно стерегущие калифорнийские гасиенды, славятся своим тонким чутьем. Большей частью их громкий лай раздается почти безумолчно.
Заговорщики изумленно переглянулись. Дойдя до конца аллеи, они сочли нужным устроить «военный совет».
— Как лучше всего проникнуть в дом? — спросил Лара.
— По-моему, нам следует взлезть на азотею, а оттуда спуститься в патио, — сказал Диац.
— Где вы достанете лестницу? — осведомился контрабандист.
— Не может быть, чтобы тут не было лестницы. В крайнем случае мы воспользуемся несколькими шестами. Около корраля их, наверное, сколько угодно.
— Подходить к корралю опасно. Или вы хотите разбудить пастухов?
— У вас есть какое-нибудь предложение, дон Рафаэль? — спросил Лара.
Старый охотник за тюленями пользовался исключительным доверием красивого авантюриста.
— По-моему, мы должны смело подойти к дверям и потребовать, чтобы нас впустили.
— Что вы, что вы, дон Рафаэль! — испуганно воскликнул Кальдерон. — Ведь на такое требование хозяин может ответить ружейным залпом.
— Чепуха! — грубо возразил Рокас. — Старик и не подумает стрелять в нас.
— Почему вы так уверены в этом?
— Потому что он очень гостеприимный человек.
— Признаться, я не совсем улавливаю вашу мысль, — сказал Лара.
— У вас мало воображения.
— Говорите яснее.
— Кто мешает нам выдать себя за посланцев тех двух молодых офицеров, о которых вы рассказывали?
— Блестящая идея!
— Один из нас будет вести переговоры. Остальные спрячутся. Мнимый посланец скажет, что у него есть поручение к дону Грегорио или к сеньоритам, так как «Паладин» снялся с якоря раньше, чем предполагалось, это прозвучит чрезвычайно убедительно.
— Рафаэль Рокас, вы — гений! — воскликнул Лара. — Вам следовало бы быть не охотником за тюленями, а режиссером какого-нибудь первоклассного театра. Я безоговорочно принимаю ваш совет. Нет сомнения, что дверь нам откроют. Кто-нибудь из нас должен немедленно заняться привратником. Я знаю его. Это шестидесятилетний старик. Справиться с ним не составит ни малейшего труда. В случае чего его можно прикончить. Ну, Кальдерон, тебе представляется возможность доказать свое мужество на деле! Ты знаком с расположением комнат и знаешь, где дон Грегорио имеет обыкновение хранить свои капиталы. Я назначаю тебя проводником.
— Скажи, Франциско, — шепнул бывший скотовод, отводя своего друга в сторону, — каковы твои намерения относительно сеньорит?
— Пока мы оставим их в покое. Надо выждать, Фаустино. Оставшись без гроша в кармане, они перестанут разыгрывать собою принцесс и переменят гнев на милость. Сегодня у нас достаточно хлопот и без них. Всему свое время. Сейчас меня интересуют только деньги.
— А вдруг сеньориты узнают нас?
— Пустяки! Маски сбили бы с толку даже наших матерей. Впрочем, если бы твое опасение исполнилось…
— Почему ты замолчал?
— Не стоит думать об этом. Успокойся, друг! По всей вероятности, наши сеньориты даже не проснутся. Смотри. Дон Мануэль и Рокас уже проявляют признаки нетерпения. Идем скорее к ним.
Обменявшись несколькими короткими фразами, все четыре заговорщика приблизились к входной двери и спрятались за колоннами.
Лара выступил вперед и постучал.
Разговаривать с привратником должен был Диац, никогда не встречавшийся с обитателями гасиенды и потому не опасавшийся, что они его узнают по голосу.
На стук в дверь никто не отозвался.
Лара постучал вторично.
— Удивительно крепко спит старый привратник, — шепнул он.
Неприятное предчувствие зашевелилось в его душе.
— Отворите! — громко крикнул Диац.
Ответа не было.
Лара в третий раз стукнул ручкой пистолета в дубовую дверь.
За дверью послышались тяжелые шаги.
— Кого это черт носит по ночам? — произнес по-английски чей-то грубый голос. — Что вам нужно? Убирайтесь-ка подобру-поздрову. Нашли время будить человека! Если вы будете еще надоедать мне, я начну стрелять. У меня тут под рукой винтовка и кольт.
— Что это значит? — растерянно пробормотал Лара. Несколько мгновений все молчали.
— Скажи ему, Диац, что мы с английского корабля и что… Карамба! Ведь ты не говоришь по-английски. Отойди. Я сам объясню ему все.
Креол смело подошел к запертым дверям.
— Мы желаем видеть дона Грегорио Монтихо! — заявил он громко. — Нас прислали к нему два молодых офицера с фрегата «Паладин».
— К черту фрегат, офицеров и вас самих! Ни до чего этого мне дела нет. Что касается дона Грегорио, то его и след простыл. Он выехал еще вчера со всем скарбом. Я сторожу голые стены. По всей вероятности, и старый испанец и его дочери остановились в Парк-Отеле. Там их и ищите.
Громкое проклятие сорвалось с уст всех четырех заговорщиков. Дон Грегорио покинул гасиенду! Дон Грегорио увез собою и золото, и сеньорит! Ломиться в пустой дом, охраняемый сторожем, «под рукою» которого были и кольт и винтовка, не имело, разумеется, никакого смысла.
Не помня себя от бешенства, злополучные грабители поспешно вскочили на поджидавших их у ворот лошадей и ускакали.
Перевезя свое золото на чилийский барк, а сеньорит в лучшую гостиницу, бывший гасиендадо поступил чрезвычайно благоразумно.
Все это он сделал в один день. После отплытия «Паладина» им овладело мучительное беспокойство. Весть о каждом новом преступлении, совершенном в Сан-Франциско или его окрестностях, внушала ему непобедимый страх. Он боялся не только за свое золото, но и за горячо любимых им молодых девушек. До тех пор пока английский фрегат стоял в гавани, его утешало сознание, что лейтенант и мичман не откажутся в случае чего прийти ему на помощь. Когда они уехали, он окончательно потерял душевное спокойствие и поспешно перевез свое имущество на «Кондор», а сам поселился с молодыми девушками в Парк-Отеле.
Заехав на следующий день в покинутую им гасиенду, дон Грегорио узнал о ночном происшествии и пришел в восторг от собственной предусмотрительности. Сторож, здоровенный американец, подробнейшим образом рассказал про странных посетителей. Он разглядел их в замочную скважину. Они настойчиво выражали желание видеть хозяина дома. Их было четверо. Переговоры с ним они вели по-английски, но, уходя, разразились целым потоком непонятных ему испанских ругательств.
С каким поручением могли послать этих четырех людей английские офицеры? Почему они избрали для своего визита такой неурочный час? Почему они ругались по-испански? Почему, наконец, они не соблаговолили зайти утром в Парк-Отель, про который им толковал сторож? Все это казалось сеньору Монтихо в высшей степени загадочным. Уж не почтили ли его своим посещением сеньоры де Лара и Кальдерон? Письмо Кроуджера, сопоставленное с целым рядом городских сплетен, окончательно убедило старика испанца, что эти негодяи способны решительно на всё. После того как они пытались убить мичмана и лейтенанта, он нисколько не удивился бы, если бы им пришло в голову ограбить его.
Раздумывая обо всем случившемся, дон Грегорио снова почувствовал страстное желание поскорее распрощаться с Калифорнией. Даже в Сан-Франциско он чувствовал себя далеко не в безопасности. Грабители и разбойники преспокойно разгуливали по улицам бок о бок с судьями, которые и не могли и не хотели бороться с ними. Мелкие воришки угощали водкой явно благоволивших к ним полицейских. В середине девятнадцатого века глаза калифорнийской Фемиды были засорены золотым песком.
Матросские койки на «Кондоре» по-прежнему пустовали. Двойной оклад жалованья никого не соблазнил плавать в Вальпараисо и другие мексиканские порты. По барку слонялись только шесть дюжих молодцов, нанятых доном Грегорио для охраны золота. Ничего не делая и не понимая, за что им платят по десять долларов в день, они изнывали от скуки. Экипаж судна состоял из капитана, старшего офицера, кока и двух орангутангов.
Нетерпение дона Монтихо росло с каждым днем. Он постоянно советовался с Сильвестром. Результатом их долгих совещаний явилось второе объявление в «Новостях дня», призывавшее на «Кондор» моряков всех национальностей. Капитан Лантанас сулил желающим тройной оклад жалованья, превосходный стол и увеличение порции грога.
Столь щедрое обещание возымело, наконец, желанное действие. Через сутки на палубе чилийского барка стали появляться матросы. Они приходили вдвоем, втроем и в одиночку. Скоро их набралось человек десять. Эти матросы принадлежали к различным национальностям и говорили на различных языках. Были среди них и англичане, и французы, и датчане. Но большинство, как и следовало ожидать, составляли испанцы. Не имея между собою ничего общего, все эти люди производили одинаково отталкивающие впечатление. Порок наложил на них неизгладимый след. Почти все они были завзятые алкоголики. Об этом свидетельствовали и налитые кровью глаза, и распухшие лица, и синяки, и царапины. Некоторые матросы пришли на «Кондор» под хмельком и еле держались на ногах.
При других обстоятельствах им нечего было бы и думать о поступлении на службу. К сожалению, капитан Лантанас находился в безвыходном положении. Выйти в море без команды он не мог. Оставаться в порту на неопределенное время он не хотел. Поэтому он немедленно внес в корабельный журнал имена всех явившихся «претендентов». Один из них, испанец по имени Падилла, представивший рекомендацию с последнего места, был назначен младшим помощником.
Кроме этих десяти человек, желающих поступить на «Кондор» не нашлось. Даже тройное жалованье оказалось бессильным против соблазнов в Сан-Франциско. Понимая, что с десятью матросами далеко не уедешь, капитан Лантанас отложил отъезд еще на один день. Надежды его не оправдались. Придя к заключению, что дальнейшая проволочка бессмысленна, он решил довериться судьбе и сняться с якоря. Приготовления были почти закончены. Оставалось только запастись провизией. Дон Грегорио приказал не жалеть на это денег.
На следующее утро чилийский шкипер облегченно вздохнул. Все было готово. «Кондор» ожидал прибытия пассажиров. Заново обставленные каюты сверкали чистотой. Лучшая из них предназначалась для двух молоденьких красавиц, с детства привыкших к роскоши и комфорту.
Еще раз взошло над Сан-Франциско яркое калифорнийское солнце. В то время как золотой шар его сверкал над куполообразным Монте-Диабло, старый гасиендадо ехал на лодке к чилийскому барку, выкинувшему сигнал отплытия. Дона Грегорио провожала большая компания нарядных мужчин и дам. Среди друзей, расстававшихся с ним навеки, были и такие, которым предстояло провести много бессонных ночей в тоске по Кармен Монтихо и Иньесе Альварец.
Отъезд не причинял молодым сеньоритам особенной грусти. В памяти их непрерывно звучали прощальные слова, которыми они обменялись с английскими моряками: «До свидания в Кадиксе!» В этих словах им слышалась целая любовная поэма.
Когда лодка причалила к «Кондору», капитан Лантанас вышел на сходни и приветствовал пассажиров. Рядом с ним стоял его старший офицер.
Пожимая своей грубой матросской рукой нежные пальчики Кармен и Иньесы, Гарри Блю дал себе слово охранять их от всех зол и бед.
В кают-компании был сервирован роскошный завтрак. Пассажиры и их друзья уселись за стол. Капитан Лантанас занял хозяйское место и всех обворожил своей любезностью.
Полчаса оглашали судно веселые разговоры. Аккомпанементом им служили хлопанье пробок, взрывы смеха и звон бокалов. К концу завтрака настроение сделалось более серьезным. Потом гости встали из-за стола и, попрощавшись с отъезжающими, спустились в поджидавшую их лодку. Послышались возгласы:
— Прощайте! Счастливого пути!
В воздухе заколыхались обшитые кружевами платочки.
Когда лодка причалила к берегу, «Кондор» снялся с якоря, расправил паруса и быстро заскользил к Золотым Воротам.
Противный ветер вынудил его лавировать весь день в мелководном проливе, соединяющем залив Сан-Франциско с океаном.
На закате он миновал старинный испанский форт и вышел в открытое море. Солнце, выплывшее из-за Монте-Диабло золотым шаром, спустилось над Фарралонами мрачным огненным ядром.
Едва успело оно погрузиться в темно-синие волны, как чилийский барк вышел из Золотых Ворот, обогнул Тюленью скалу и взял курс на вест-зюйд-вест.
Собравшиеся на палубе матросы оживленно разговаривали между собою. Некоторые из них стояли у борта, устремив прощальный взгляд на исчезавшую землю. Почти все они радовались отъезду, потому что дальнейшее пребывание в Сан-Франциско угрожало им тюрьмой. В открытом море лица их производили не более отрадное впечатление, чем на суше. Зловещими казались опухшие щеки и помутившиеся от пьянства глаза. Даже чистый морской ветер не мог смыть с этих лиц следов порочной жизни.
Всякому, кто посмотрел бы на матросов «Кондора» и на двух прелестных девушек, прогуливающихся мимо них, невольно пришло бы в голову, что из их совместного плавания вряд ли получится что-нибудь хорошее. Две райские птички, запертые в одну клетку с десятком волков, тигров и гиен!
Пока что «райские птички» не обращали ни малейшего внимания на окружающее. Опершись на борт, они не спускали затуманенных взоров с далекого прибрежного холма.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Иньеса.
— Неужели? — отозвалась Кармен.
— Любуясь этим холмом, ты говоришь себе: «О, как я хотела бы еще разок очутиться на его вершине вдвоем с ним!» Угадала, не правда ли?
— Ты твердишь себе то же самое.
— Я этого и не отрицаю. В голове моей все время проносятся необыкновенно приятные мысли.
— А у меня и приятные и неприятные.
— Твои страдания совершенно напрасны.
— Я отношусь к жизни менее легко, чем ты. Да, мне тяжело. Влюбленные так не поступают. Уехать, не сказав ни слова, не написав, даже не передав ничего на словах! Это грубо и жестоко.
— Кроуджер просил дедушку передать нам привет. Что тебе еще нужно?
— Приветы такого рода дешево стоят. Простой ваккеро, и тот нашел бы ласковые слова для прощания со своей невестой!
— Очень возможно, что письма наших друзей пропали. Я почти уверена в этом. Сторож говорил дедушке, что в ночь после нашего отъезда приходили какие-то незнакомые люди. Наверное, у них были письма для нас. А если даже мичман и лейтенант не написали нам, то это случилось только потому, что у них не хватило времени.
— Когда мы встретимся в Кадиксе, я потребую от Эдуардо исчерпывающего объяснения.
— Он охотно даст тебе его. Мне кажется, мы окружены какой-то тайной. Хорошо еще, дело обошлось без дуэли. Кое-чего я все-таки не понимаю. Наши калифорнийские рыцари словно в воду канули. Не странно ли это?
— Очень странно! — взволнованно подтвердила Кармен. — Никто из общих знакомых не видел их с того злополучного дня.
— Но кто-то о них слышал.
— Кто?
— Твой отец.
— Почему ты это думаешь?
— У меня составилось такое впечатление по нескольким словам, которые он произнес, разговаривая с Гарри Блю. По-моему, Кроуджер написал ему что-нибудь о Ларе и Кальдероне. Дедушка не пожелал быть откровенным с нами. Надеюсь, мы выведаем все от помощника капитана.
— Ты очень сообразительна, племянница. Мне бы до этого никогда не додуматься. Помощник капитана очень симпатичный человек. Эдуардо спас ему жизнь. Как он смел и великодушен! Но все-таки я сержусь на него за то, что он не счел нужным проститься со мной как следует. Ему придется на коленях вымаливать мое прощение.
— По правде говоря, тетушка, я сперва тоже не помнила себя от злости. Но теперь на душе у меня спокойно и светло. Тут просто какое-нибудь недоразумение. Я не хочу, не могу оскорблять моего жениха напрасными подозрениями.
— Ты легко прощаешь. Я так не могу.
— Можешь, Кармен. Взгляни на этот холм, вспомни, как ты была счастлива, и постарайся быть снисходительной.
Кармен Монтихо взглянула на исчезавший в тумане холм. Через несколько минут мрачное выражение лица ее сменилось радостным, и на устах ее заиграла улыбка, обещавшая прощение человеку, который вольно или невольно причинил ей боль.
Вскоре и берег и море потонули в пурпурных сумерках. Прощай, Калифорния!
Тихоокеанское течение очень напоминает Гольфстрим Атлантического океана. Протекая с востока у Алеутского архипелага, оно ударяется в Американский материк со стороны Ванкуверского острова, а отсюда, обогнув Калифорнию, поворачивает назад и впадает в Южное море, уносясь вдаль за Сандвичевы острова.
Благодаря этому течению суда из Сан-Франциско в Гонолулу идут очень быстро, и если им благоприятствует еще попутный ветер, то время пути значительно сокращается. Соединение этих двух условий плавания было большой удачей для «Паладина», шедшего к Сандвичевым островам с такой исключительной быстротой.
Двое лиц из его экипажа, отмечавшие не только каждый день, но и каждый час своего пути, были в этом особенно заинтересованы. Трудно предположить, чтобы они так торопились увидеть владения короля Камехамеха или найти там какие-нибудь развлечения.
Наоборот, если б это от них зависело, они в коем случае не задержались бы в Гонолулу дольше времени, необходимого для разгрузки бананов и пополнения птичника жирными канакскими курами.
То обстоятельство, что людьми, столь равнодушными к прелестям Сандвичевых островов, были Кедуолладер и Кроуджер, вряд ли требует пояснений. По всей вероятности и смуглые красавицы Гавайи и, соблазнительные девы Южного моря, имеющие обыкновение испытывать на моряках чарующую силу своих коварных ласк, нисколько не занимали их мысли. Однако такое странное безразличие, несомненно, имело свои причины и крылось в том, что они до сих пор не могли без сердечного трепета вспоминать те улыбки, которые расточались им их возлюбленными. Очутиться под жгучим огнем Андалузии и снова трепетать под огнем этих улыбок — вот о чем постоянно мечтали оба молодых человека.
Моряки уж так созданы, что легче других привыкают к разлуке с людьми, дорогими их сердцу: поэтому не разлука, в сущности, омрачала настроение Кроуджера и Кедуолладера, заставляя их хмуриться и считать каждую сотню миль.
Раздражение, мучившее их перед уходом из Сан-Франциско, исчезло без следа, уступив место раскаянию: они теперь не могли простить себе своей подозрительности, ни на чем не основанной и пустой. То, что их волновало в данное время, не имело ничего общего с подозрениями. Так как было немыслимо приписать эту тревогу материальным заботам или страху за свою жизнь, то было очень трудно определить ее источник, но чувствовалось, что она ежечасно преследует их, как страшный сон, неизменно воплощавшийся в двух лицах — в Кальдероне и де Ларе. В воображении наших героев они, как зловещие духи, стояли всюду рядом с их возлюбленными… То, что моряки обнаружили при ближайшем знакомстве с этими личностями и что они о них узнали еще до ухода из Сан-Франциско, не сулило ничего хорошего и Кармен Монтихо, и Иньесе Альварец. Эти отчаянные головорезы были способны на все и могли даже помешать отъезду их милых из Калифорнии, а «отъезд» был тем магическим словом, которое в беседах Кроуджера и Кедуолладера играло главную роль, воплощая в себе и мечты их, и опасения.
До прихода «Паладина» на Сандвичевы острова был получен приказ, в некоторых отношениях очень приятный для наших героев. Он предписывал фрегату не задерживаться на островах и не заходить в гавань Гонолулу.
Поручение, данное капитану, было вообще не первой важности: ему предстояло только составить официальную депешу с каким-то приказом на имя британского консула, после чего надо было взять курс прямо на Панаму.
— Недурные вести, не правда ли, Нед? — спросил Кедуолладер у своего начальника во время вахты. — Благодаря быстроте нашего хода из Фриско, как его называют янки, и возможности не медлить на Сандвичевых островах мы, верно, доберемся до перешейка так же скоро, как чилийский барк.
— Верно! Но это отчасти будет зависеть от того, когда «Кондор» выйдет из Сан-Франциско. По всей вероятности, ему будет очень трудно набрать нужное число команды. Ведь говорил же Блю, что там никого нет, кроме капитана и его самого.
— Да, никого, кроме них да еще старого негра-кока, бывшего невольника, если не считать четы орангутангов. Вот что, по последнему рапорту, составляет весь экипаж корабля. Положим, в одном отношении мы можем этому радоваться, — продолжал мичман, — нам, может быть, удастся благодаря этому дойти первыми до Панамы, а так как назначение фрегата — стоянка в этом порту, мы можем встретиться с нашими подругами раньше, чем предполагали.
— Я верю и твердо надеюсь, что именно так случится, а если бы можно было за тысячу фунтов в этом окончательно убедиться, я бы охотно их заплатил, тем более что тогда с моей души спало бы бремя, самое тяжелое, какое я когда-либо испытывал.
— И с моей души также. Но если мы даже и не дойдем раньше них до Панамы, то мы все-таки услышим, были ли они там, и если были, то, значит, все в порядке. Мы узнаем тогда, что они целы и невредимы и что в будущем им также не угрожает никакая опасность. То, что нам не надо задерживаться на островах, кажется мне хорошим предзнаменованием.
Разговор прервался. С высоты мачты открылся вид на Мауна-Лоа.
По Тихому океану на 125° долготы шел корабль. Собственно говоря, это был не корабль, а, судя по парусам на бизань-мачтах, скорее барк.
Из всех мелких судов, плавающих в океанах, барк считается наиболее красивым: все его мачты от самого топа и до основания сделаны из одного сплошного куска и из специального сорта дерева.
Такие суда встречаются часто и в Средиземном море, и в испанских портах Америки. Их можно видеть в Монтевидео, Буэнос-Айресе и Вальпараисо. К этому же типу принадлежит и барк, о котором идет речь. Он построен в Чили, и его высокие стройные мачты все сделаны из деревьев древних лесов.
На корме красуется его имя «Кондор», и он находится под командой капитана Антонио Лантанаса. Может показаться странным, что в гавани Сан-Франциско «Кондор» был кораблем, а не барком, и невольно спрашиваешь себя: как могло это случиться? Ответ на это так же прост, как и само превращение: не имея достаточной по численности команды, капитан Лантанас решился прибегнуть к обычной в таких случаях хитрости, переделав свой корабль на барк. Это неожиданное превращение произошло за день до ухода из Сан-Франциско, так что «Кондор», войдя в Золотые Ворота кораблем, вышел оттуда барком, с понижением ранга. В таком же виде он плывет теперь долготой 125° по Тихому океану на юг.
С обычного пути парусников, между Северной Калифорнией и перешейком, он свернул к западу, чтобы идти по ветру, как в течение целых веков ходили из Филиппин в Акапулько нагруженные пряностями испанские галеры. Корабль, наверное, держался бы берегов, окаймленных бурыми бесплодными горами Южной Калифорнии, тогда как барк уклонялся от них так далеко, что потерял их из виду, пока не подошел к Панамскому заливу.
Наступила полночная вахта, первая с ухода из Сан-Франциско. Пробило восемь склянок, и старший штурман, во главе своей части команды, стал на дежурство, вместо младшего, ушедшего на покой. Море было тихое, легкий ветерок дул с кормы, и ничто не требовало напряженного внимания. Правда, ночь была очень темна, но признаков шторма накануне пока не было. Опытный глаз Гарри Блю различал и во мраке тяжелые дождевые тучи, часто затемняющие горизонт в этой части Тихого океана.
Но этот мрак не опасен. Встретить айсберги на такой низкой широте нельзя, а бояться столкновений с судами в этих обширных и далеких водах Южного моря не приходится. Однако, несмотря на все данные, позволившие ему чувствовать себя в полной безопасности, старший штурман шагал по палубе чернее тучи, нависшей на небе над его головой, а напряженное выражение его глаз выдавало какую-то необычную тревогу. Причина ее необъяснима пока, но, очевидно, дело было не в погоде. Он не глядел ни на море, ни на небо, ни на паруса. Походка его была не мужественная и смелая, какой должна быть походка командира судна, а наоборот, шаги его были вялы и неуверенны. Он то бродил, то останавливался, сгорбившись в тени мачт, больверков и лодок; видимо, его больше интересовали исполнители судовой работы, чем самое движение снастей, парусов и других приспособлений. При этом он наблюдал за ними не в моменты, когда они находились за работой, а в то время, когда они лениво бродили по шкафутам и шептались, притаившись в каком-нибудь углу. Короче говоря, он шпионил за ними. К этому были причины, и причины основательные.
Еще до ухода из Сан-Франциско он уже обнаружил отрицательные стороны своего экипажа, набранного так поспешно, С первого же взгляда они показались ему грубыми и дерзкими буянами и пьяницами. В общем их было одиннадцать человек, и в числе их младший штурман; последний, как оказалось, был испанец — Падилла. Еще трое были тоже испанцы или испанские американцы — Гилль Гомец, Иосиф Гернандец и Геацинт Велардез, два англичанина — Джек Страйкер и Билль Девис; француз — Ла Кросс; один голландец, один англичанин и один датчанин. Двое были неопределенной национальности; таких, не знающих своего происхождения, можно часто встретить на многих морских судах.
Старший штурман «Кондора», привыкший к судовой дисциплине военных кораблей, был сильно разочарован всем, что происходит на торговых судах. Он это почувствовал еще до ухода из Сан-Франциско, с некоторым страхом взяв на себя командование этим кораблем.
Штурман предвидел, что с таким экипажем ему предстоят большие затруднения, если даже он избегнет опасности. А теперь, очутившись в открытом море, он убедился, что рискует испытать и то и другое. В эти несколько дней плавания он ясно обнаружил, что его команда, недостаточная по числу, в других отношениях недостойна доверия. Многие из служащих работали до сих пор не на судах, а на берегу; один или два были совершенные невежды, никогда до этого не прикасавшиеся к снастям.
Как возможно было с такими подчиненными управлять барком? Но больше, чем нераспорядительность в управлении канатами и парусами, его страшило отсутствие дисциплины. Оно уже сразу проявилось среди команды и могло во всякую минуту перейти в открытое возмущение. Ему это казалось тем более вероятным, что он хорошо узнал за это время характер капитана Лантенаса. Этот чилийский шкипер, человек в высшей степени мягкий и податливый, любил чтение книг по естественной истории и коллекционирование редкостей вроде четы обезьян с острова Борнео и других животных, набранных во время торговых рейсов по Индийскому архипелагу. Он был очень мил и обходителен, но именно поэтому был совсем не способен управлять разношерстным экипажем, случайно попавшим на корабль. Вечно погруженный в свои научные занятия, он почти не замечал своих подчиненных, предоставив их в распоряжение своего штурмана Гарри Блю, которому поручил и весь контроль над ними.
Кроме чилийского судна на ответственности Гарри находились еще две очаровательные девушки в отдельной каюте. Уход за ними он поручил повару-негру, исполнявшему еще и обязанности буфетчика и таившему под своей черной хмурой оболочкой доброе, любящее сердце. Поэтому, хотя прелестные пассажирки и не появлялись на палубе ни разу, можно было сказать с уверенностью, что они целы и невредимы. Однако, несмотря на это, Гарри Блю не мог не волноваться: помимо небрежности и лености служащих его пугало их наглое и дерзкое поведение. Вначале их грубость могла быть оправдана неприспособленностью к новой для них обстановке, но теперь они могли уже протрезвиться. Конечно, такого быстрого исправления трудно было ждать, так как, взятые сюда прямо с улицы, они были как бы пропитаны преступным воздухом Сан-Франциско. Но теперь большинство из них провело уже несколько дней на море, где строго было запрещено пьянство и определенная порция водки отпускалась только во время еды. Несмотря на мягкое обращение капитана и штурмана, матросы едва скрывали свое недовольство, и нельзя было не опасаться, что малейший упрек или строгое слово и взгляд могут вызвать между ними бунт.
— Что это значит? Чего они хотят?
Сто раз спрашивал себя об этом Гарри Блю, но удовлетворительного ответа никак не мог дождаться. С целью выяснить все сомнения он тихо бродил по палубе «Кондора», держась в тени и надеясь услышать хоть одно слово, дающее ключ к разгадке заговора, если заговор существовал. То, что он узнал, превзошло все его ожидания.
Решение загадки было потрясающее. Укрывшись под тентом, наскоро сооруженным в жаркий день плотниками для защиты от солнца и еще не убранным, штурман занял выжидательную позицию.
Черное, как смоль, небо, без единой звезды, лишенное и этого слабого света, давало Гарри Блю возможность стоять в полнейшем мраке, непроницаемом для человеческих глаз. Даже проходя совсем близко, нельзя было его заметить.
Он остался невидимым и для двух человек, как и он, блуждавших по палубе и остановившихся под тентом. Они беседовали вполголоса, однако настолько ясно, что он мог разобрать каждое слово.
Разговор их до того заинтересовал Гарри Блю, что из боязни пропустить хотя бы одну фразу он почти перестал дышать.
Смысл их слов был ему вполне понятен, тем более что они говорили на его родном английском языке. Он узнал в собеседника Джека Страйкера и Билля Девиса.
Задолго до прекращения их разговора ему удалось не только выяснить то, что его смущало до сих пор, но узнать и еще кое-что новое, от чего волосы его стали дыбом и кровь застыла в жилах.
Джек Страйкер и Билль Девис, бывшие каторжники, достаточно напрактиковались в своем ремесле в дни странствий по тюрьмам Австралии. Служили они и в матросах, что когда-то и было их настоящим призванием. Но после известного путешествия в колонию Лебяжьей реки, в котором они участвовали как пассажиры, высланные британским правительством, море им опротивело, и они терпели его только как злую необходимость для переезда из порта в порт, где для заработка преследовали совершенно иные цели. Спасаясь от принудительной колонизации, они направились в Калифорнию и после экскурсии в Сакраменто и довольно неудачных поисков золота вернулись в Сан-Франциско.
Найдя сомнительные средства к существованию в городе у Тихого океана, они там и остались, предпочитая эту жизнь тяжелому труду золотоискателя. Шатаясь среди праздных и опустившихся матросов, они неожиданно встретили человека, предложившего им по пяти тысяч долларов каждому за краткосрочный рейс в Панаму на торговом судне.
Это крупное вознаграждение за такую легкую службу требовало, конечно, разъяснения от того, кто договаривался, проявляя такую необычайную щедрость. Разъяснение это было дано и вполне удовлетворило сиднейских жуликов, без дальнейших колебаний согласившихся на предложенные им условия. В результате они очутились на «Кондоре».
Человек, сделавший им такое выгодное предложение, не был ни владельцем корабля, ни его капитаном, ни судовым боцманом, а просто-напросто лицом, решившим воспользоваться их услугами для каких-то целей, весьма далеких от простой возни с парусами. Он же обещал им уплатить, в зависимости от каких-то случайностей, даже больше условленной суммы. С его странными условиями Джек Страйкер и Билль Девис отчасти познакомились еще до того, что они попали на барк, и без колебаний и страха согласились на то, от чего честный моряк, невзирая на всю соблазнительность награды, отказался бы с презрением: эти бывшие каторжники и неисправимые преступники были способны ради денег на всевозможные злодеяния, начиная с воровства и кончая убийством.
До водворения на борт «Кондора» и присоединения к его экипажу они окончательно проникли в суть предложенного им договора и требуемых от них услуг. При этом оказалось, что еще несколько человек вовлечены в то же дело и за такое же щедрое вознаграждение.
Несколько удивленные этим обстоятельством, Девис и Страйкер сличили свои условия с условиями товарищей и сделали из этого соответствующие выводы. Быстро сообразив, в чем дело, они сразу выяснили причину необыкновенной щедрости, проявленной их «антрепренером», оказавшимся не кем иным, как младшим штурманом Падилла.
Страйкер, как более опытный и старший из двух, был первым посвящен в эти дополнительные условия и, чтобы сообщить о них своему товарищу по торговле, вызвал его на палубу. Благодаря встрече за средней вахтой он случайно добился этого свидания, которого искал весь день.
Как только они очутились под тентом, Девис, отличавшийся большей общительностью, первый прервал молчание.
— Ну, старина, что ты думаешь о нашем новом назначении? Пожалуй, это лучше, чем долбить камень для дорог на Лебяжьей реке да слушать, как на твоих ногах бряцают двадцатифунтовые кандалы.
— Лучше-то лучше, да не так хорошо, как могло бы быть.
— Ну, ты вечно ворчишь. Пять тысяч долларов за поездку, которая едва ли протянется месяц, может, всего-то недели две-три. Если уж это не по тебе, то я не знаю, что тебе еще нужно.
— Хорошо, дружище, я, так и быть, скажу, что мне нужно. Не пять, а тридцать тысяч за поездку, вот что. И знай, что Джек Страйкер не помирится на меньшей сумме.
— Ты шутишь, Джек?
— Нет, Билль, я не шучу и уверен в этом так твердо, как никогда в жизни не был уверен. Мы оба, и ты и я, должны получить по тридцати тысяч этого желтого товара — не меньше, сколько бы там ни нашлось его.
— А может быть, там и нет столько?
— И есть, и будет. Как я ни стар, а слух у меня острый, не хуже прежнего, и я могу на него смело положиться. Прошлой ночью я слышал, как Падилла шептался к кем-то из испанских молодчиков, и это навело меня на некоторые размышления.
— Что же ты слышал?
— То, что здесь пахнет суммой в триста тысяч долларов.
— Черт возьми, а ведь они говорили, что тут куда меньше.
— Не важно, что они говорили. Я-то теперь говорю тебе определенно, что это так. Конечно, им выгоднее показать как можно меньше, так как нам полагается процентная плата. Но я вовсе не намерен подчиняться их затеям. И тебе советую сделать то же самое, Билль. Мы оба можем рискнуть на то, на что идут остальные.
— Это, пожалуй, верно.
— Конечно. И раз дело так обстоит, нам следует получить равную с ними долю. Мы ее получим непременно, если будем дружно держаться вместе.
— Правильно!
— Мы и так подвергаемся риску очутиться на виселице: если дело не выгорит, то нам не миновать этого удовольствия. А что кровопролитие будет еще до конца дела, за это я ручаюсь.
— Что же ты посоветуешь предпринять? Ты знаешь, Джек, что я всегда готов поддержать тебя, что бы ты ни затеял.
— Я хочу, чтобы была ровная дележка между всеми, и требую этого определенно. Почему четыре испанца должны получить больше, чем мы? Как я заметил, двое из них — Гомец и Гернандец — приударили за женщинами. Легко убедиться, что это входит в их планы; к тому же я сам слышал их разговор об этом. Гомец ухаживает за блондинкой, а Гернандец за брюнеткой. Впрочем, пусть делают, что хотят, это дело не мое. Но зато можно думать, что они не будут так жадны к желтому товару. Что же касается Гомеца, то ясно, что он их главарь, а второй штурман, который нас нанимал, — у него в подчинении. Их беседу я и подслушал. Гомец говорил Падилле, что золотой песок, аккуратно уложенный в шкапах кают, ценится в триста тысяч долларов. А так как нас всех одиннадцать человек, то на каждого, если я верно считал, придется почти тридцать тысяч. Билль Девис, повторяю тебе еще раз, что мы должны отстоять свои права.
— Ну, разумеется, но я боюсь, что трудно будет их уговорить.
— Нисколько, если мы сумеем им доказать, что мы думаем и об их пользе. Четыре испанца собираются все поделить между собой. Но нас остальных — семеро, и когда я скажу им то, что сказал тебе, то они все к нам примкнут, если, конечно, они не последние дураки.
— Ну, дураками они не будут: разница чуть не в двадцать тысяч на каждого придаст им ума. Но как пойдет дело, или, как пишут в театральных листках, какова программа?
— Вот что, брат; насколько я в курсе дела, мы должны идти вперед, пока не доберемся до какого-нибудь берега вблизи Панамского перешейка. Там, как только мы увидим землю, судно будет потоплено, но предварительно мы, конечно, выгрузим товар на лодку и перевезем его на берег. По словам Гомеца, мы пристанем к какой-то известной части берега. Там, приведя все в должный порядок, мы двинемся в город, где постараемся приличным образом объяснить наше появление. Иначе нас могут остановить в пути, и тогда все наши труды пропадут даром, да еще в придачу нас вздернут…
— А девушки?
— Они должны ехать вместе с Гомецем и Гернандецем. Как они это проделают, Джеку Страйкеру неизвестно. Как это обыкновенно бывает, женщины, наверное, явятся помехой; из-за них вся компания может попасть впросак. Тем не менее приходится считаться с этим неудобством, так как оно неизбежно. Оба молодца, по-видимому, сильно увлеклись. Что ж, пусть себе увозят девиц. Благодаря этому, как я уже говорил, они при дележке денег будут уступчивее.
— А что станется с другими? Например, со старым испанцем и шкипером, с черным коком и старшим штурманом?
— Они вместе с судном пойдут ко дну. И как только мы очутимся в виду берега, я собираюсь им всем размозжить головы.
— Ну, Джек, за первых трех я медного гроша не дам. Они иностранцы и чернокожие, — значит, для нас ничто. Но раз Блю наш земляк, мне не хотелось бы, чтобы ему пришлось так круто.
— Чепуха, Билль Девис, какое дело тебе или мне до подобных чувств? Земляк, нечего сказать! Хороша страна, где морят голодом десять миллионов людей, подобных нам с тобой, и, если мы пытаемся захватить то, что по естественному праву принадлежит нам, нас в ручных кандалах и с железными украшениями на ногах выпроваживают вон, за тридевять земель. Песни про родину и земляков — все это вздор и ханжество. Если мы его выпустим, то, чего доброго, встретимся с ним, когда нам это будет вовсе не удобно. Нет, уж пусть испытает то же, что и трое остальных. Это необходимо, если мы не хотим болтаться на виселице.
— Пожалуй, ты прав, Джек Страйкер, хотя мне его жалко. Но почему испанцы медлят? Отчего они ждут прибытия в Панаму? Раз желтый товар тут, можно бы его тотчас и захватить, и тогда у нас осталось бы больше времени на то, чтобы обсудить, как правильно устроить дележ. Что же мешает забрать его немедленно?
— Дело вовсе не в том, чтобы поскорее захватить его. Это совсем не трудно, и, когда время настанет, мы все оборудуем по-своему. Выбросить всех четверых за борт — вопрос одной минуты. Но как пойдет судно без шкипера и старшего штурмана?
— А по-моему, можно и без них обойтись.
— Вот это-то и невозможно. Только они одни из всего экипажа знают, как обходиться с картами, хронометрами и прочими штуками. Падилла, работающий за младшего помощника, сам сознается, что ровно ничего в этом не смыслит. Поэтому мы хоть и на хорошем судне, но без капитана и Блю все равно что без рук. Плывем-то мы ведь на самом большом океане в мире и если бы взяли неверный курс, то могли бы или никогда не увидеть земли, или быть выброшенными на какой-нибудь опасный берег или же, наконец, встретились бы с военным кораблем и не могли бы указать, куда идем и кто мы такие. Видишь, Билль, в чем беда? Поэтому-то испанцы и сговорились оставить все как есть, пока мы не приблизимся к Панаме. Там, по уверению Гомеца, есть длинная полоса необитаемой земли, где мы можем ночью свободно сойти на берег.
— Да, я вижу теперь, что так-то лучше. Если у кого есть деньги, то не все ли равно, в каком месте он сойдет на берег? В Панаме мы, конечно, найдем работу не хуже, чем в другом месте.
— Правильно, Билль. При изобилии можно во всем найти радость, и лишь золото дает ее.
— Получив такую богатую добычу, можно и потерпеть немножко, — покорно сказал Билль.
— Но ради обещанных нам пяти тысяч я и не подумаю быть терпеливым, Девис, и ты, надеюсь, также. У нас равные со всеми права, и мы должны твердо стоять за них.
— Конечно, Джек! Как только ты скажешь хоть слово, я всегда тебя поддержу. Так же поступят, наверное, и все остальные.
— Они бы должны именно так поступить, и, вероятно, так оно и будет, хотя есть между нами один или два тупоумных дурака, которые способны все разболтать. Как только я кончу свое дело у колеса — а оно скоро начнется, — я немедленно пойду к ним. А вот и звонок, мне пора идти на корму! Когда я пойду оттуда, Билль, ступай на носовую часть барка и приведи с собою того голландца, который в нашей смене, а также датчанина. Они скорей других, сразу примкнут, и им я прежде всего открою наш план.
— Отлично, старина, я туда и приду.
Выйдя из-под навеса, заговорщики разошлись в разные стороны.
Гарри Блю стоял пораженный, от ужаса кровь застыла у него в жилах, и волосы на голове зашевелились.
Заговор, обсуждавшиеся три страшных преступления: раз-бой, похищение женщин и убийство — и он сам среди этого кошмара!
Теперь он знал, чем объясняется такое отсутствие дисциплины в команде, ему стало понятно все, когда он услышал о трехстах тысячах долларов золота, запрятанных в ящиках кают.
Для него это было новостью. Капитан не сообщил ему об этом, а эти богатства были погружены на корабль до его появления на борту «Кондора». В тот самый вечер, когда он явился в контору пароходного агентства, дон Томас с несколькими надежными грузчиками перевозили золото на борт чилийского судна. Это неудачное предприятие, несомненно, должно было повлечь за собой катастрофу, гибель не только дона Грегорио и обеих девушек, но и для лиц, совершенно не заинтересованных, не связанных отныне с судьбою Гарри Блю. Хотя, услышав весь разговор, наш герой не сомневался в его значении, он не мог, однако, сразу опомниться и разобраться во всех подробностях.
Понятно, что, пораженный ужасом, он чувствовал себя до последней степени взволнованным и смущенным. Но, успокоившись и обдумав все, он ясно представил себе замышляемые преступления и их мотивы. О характере гнусного заговора не могло быть разногласий. Все было задумано и предусмотрено еще на берегу, и негодяи, конечно, с определенной целью нанялись на корабль.
Четверо из испанцев и калифорнийцев узнали о перевезенном драгоценном грузе и, чтобы легче завладеть им, привлекли к делу и других помощников. Об этом шла речь между Страй-кером и Девисом, развернувшим еще более дьявольские планы похищения и убийств.
При мысли о трагедии, которой предстояло разыграться на борту «Кондора», сердце Гарри Блю замирало от ужаса, хотя сердце это всегда было твердо и мужественно. Но страшный рок навис над ним и над теми, кого он обещал охранять и беречь.
Как предотвратить этот кошмар? Как спасти их и как спасти себя?
Эти вопросы неотступно преследовали его, но ответа он не находил. Представлялся один возможный выход — бегство, но он был немыслим. Весь экипаж — главари и их помощники — в заговоре. Это выяснилось из разговора негодяев. То, что в числе их и младший помощник, нисколько не удивило Гарри Блю. Видя его дружбу с теми, кто оказывал неповиновение, он уже составил себе определенное мнение о Падилле. При этом он не мог не заметить, что Гомец был их руководителем, Ве-лардо — его правой рукой, и оба влияли на Падиллу, несмотря на его положение начальствующего; Гернандецу все трое, видимо, не доверяли, и его поведение было под их строгим контролем. Гернандец, по наблюдениям Гарри Блю, был земледелец, совершенно неопытный в мореплавании; когда это обнаружилось, Гернандец стал оправдываться желанием заработать свой проезд в Панаму. Роль остальных семи была тоже известна из слов Страйкера: в конце концов все были участниками предполагавшегося разбоя и убийств, хотя условия вознаграждения были далеко не одинаковы.
Припоминая всех этих лиц поочередно, а также свойства их характеров, подмеченные за это короткое время на практике, старший штурман «Кондора» не мог назвать ни одного, кто бы захотел ему помочь. В решительную минуту он оказался бы совершенно одиноким, если не считать помощи капитана, дона Грегорио и повара — людей, абсолютно на это не способных, ибо капитан, человек добрый, но слабый, мог только управляться с телескопом и книгами; дон Грегорио был стар и метил в инвалиды, а повар, человек тоже пожилой, вряд ли мог идти в расчет как защитник, хоть на его верность можно было вполне положиться.
Все это ясно и отчетливо проникло в сознание старшего штурмана. Первой его мыслью было сообщить об этом зверском плане капитану Лантанасу, но, подумав как следует, он решительно отказался от нее. Доверчивый чилийский шкипер ни за что не поверил бы в возможность такого жестокого заговора, а если бы и поверил, то, приняв слишком поспешные меры, мог только повредить делу и ускорить катастрофу. Нет, мысль поделиться с ним ужасной тайной никуда не годилась.
Дон Грегорио тоже не должен подозревать ни о чем.
Если бы даже они и узнали о заговоре, то через какой-нибудь час все было бы кончено: жертвы были бы брошены в море, и сам Гарри Блю, конечно, в их числе.
Все еще сидя, скорчившись, под тентом, он весь дрожал, рисуя в воображении страшную картину неминуемо ожидавшей его гибели. В открытом ли море, у берегов ли — все произойдет, как решили злодеи: девушки будут похищены, капитан, дон Грегорио и сам он заперты или убиты, золото извлечено из ящиков кают. Нагрузив на лодки добычу и пленных, они откроют кингстоны и, потопив судно, отправятся к берегу. Не удивительно, что дрожь пробирала Гарри Блю до мозга костей, когда представлял себе эту ужасную картину. Ничего не могло его успокоить. Наоборот, чем больше он думал, тем ярче рисовалась ему опасность во всей своей устрашающей наготе. Борьба с такими врагами безнадежна. Она должна кончиться смертью для всех отмеченных злым роком, и из них первый был он!
Несколько минут Гарри стоял молча, точно парализованный отчаянием. Страшное волнение охватило все его существо; невыполнимые, неопределенные планы путались в его утомленном мозгу с бесплодными туманными мыслями.
Однако после долгого размышления он что-то придумал. Его лицо оставалось в тени, и потому нельзя было разобрать его выражения, но, судя по движению губ, он шептал какое-то слово. Это было слово «предатель». Из сбивчивой речи Гарри можно было понять, что, побежденный малодушным страхом, он решил отречься от своего священного долга и пожертвовать ради сохранения жизни даже честью. Укрывшись под тентом, он повторял:
— Для спасения нет другого выхода, как присоединиться к ним и быть с ними заодно. Так я и сделаю, будь что будет!
«Кондор» шел со свежим попутным ветром, подняв все свои паруса, и благодаря погоде работа Джека Страйкера на руле была легка и приятна. Приходилось только следить, чтобы судно при случайных поворотах не теряло устойчивости.
Недавно взошедшая луна отражалась в прозрачной воде, освещала лицо человека лет пятидесяти, дышавшее во всех чертах и изгибах злобой и преступностью. Безбородое, рябое, с толстыми безобразными губами, с отвислыми дряблыми щеками и бесформенным тупым носом, оно сильно напоминало сердитую морду бульдога. Тусклые, зеленые, с красноватым оттенком глаза его умели, по его собственному выражению, проникать в самую преисподнюю.
Вскоре после начала вахты Страйкер увидел шедшего к нему с палубы человека, в котором он тотчас узнал старшего штурмана.
— Верно, идет меня проверять! — проворчал старый каторжник. — Очень мне нужны его проверки. Джек Страйкер сумеет вести какое угодно судно не хуже его.
Он стоял по правую сторону штурвала, тогда как штурман, пройдя вдоль шкафута и став на комингсе, остановился по другую его сторону.
— Ну, как дела, Страйкер? — обратился к нему Блю. — Этой ночью легко управиться с барком, он сам идет по ветру. Это хорошо. Пожалуй, так можно сделать и по девять узлов?
— Может, и больше, с вашего позволения, — вежливо отвечал рулевой, примиренный мягким тоном штурмана. — «Кондор» на ходу недурен, хотя такелаж у него и странный, не похож на те, что видывал.
— Вы, верно, много плавали на своем веку? Это сразу заметно, когда вы в работе. Видно, что для вас управлять кораблем — дело привычное.
— Рад стараться, — ответил матрос, польщенный оценкой начальника. — Правда, у Джека Страйкера в этом деле опыт не малый.
— Вы, верно, служили и на военных судах?
— Всяко бывало. А кто этому не поверит — пусть убедится на моей спине, я против такого осмотра ничего не имею. Кровавых следов «кошки» на ней и не счесть: скрывать это я никогда не стану.
— Да и не надо. Мало ли хороших моряков знакомо с девяти-хвосткой. И хоть я сам этого и не испытывал, а встречать людей, с которыми обращались на военной службе так грубо и жестоко, приходилось не раз. Конечно, видывал я и таких, которые гонялись за худой честью, но находили потом кое-что и получше.
— Неужели? — с возрастающим интересом воскликнул Джек, выпучив глаза на человека, так откровенно посвящавшего его в свои мысли. — Что ж это было? Может, контрабанда или торговля живым товаром?
— Понемножку и то и другое. А что касается «кошки», то я с вами вполне согласен, что волноваться, увидит ли у вас кто-нибудь ее следы или нет, не стоит и труда. Мне и самому жилось не легко, то лучше, то хуже, скорее плохо, чем хорошо. А вот теперь дело как будто и налаживается. Сан-Франциско я бросил, так как там и без меня рабочих рук целая уйма; здесь же по крайней мере готовая койка и жалованье. Положим, платят-то маловато, сравнительно с тем, что сумел бы заработать, и потому иногда и думаешь, не лучше ли было остаться в Калифорнии и, взобравшись на гору, покопаться там в золотых приисках.
— А вы там никогда не бывали?
— Нет, еще не бывал, да и вообще за пределы Сан-Франциско почти никуда не выходил.
— Пожалуй, так-то лучше, мистер Блю. Я и Билль Девис достаточно хорошо познакомились с этими дутыми предприятиями. Прошли мы весь страдный путь вдоль Лебяжьей реки — и золота нигде не нашли; работы же самой трудной было так много, что не хватало ни сил, ни денег на пропитание, а на выпивку и подавно. Вести такую жизнь никому не охота, вот мы и вернулись в порт.
Несмотря на всю откровенность, проявленную в рассказе о девятихвостке на военном корабле, Страйкер совершенно умолчал о веревке совсем иного сорта, грозившей и ему и Биллю обвить их нежные шеи, а между тем опасность эта висела над ними как раз в то время, как они странствовали по берегам Лебяжьей реки, откуда едва успели своевременно удрать в Сан-Франциско.
— Да, — скромно добавил Блю, — кажется, я хорошо сделал, что не избрал этот путь. Как и вы, и Билль, я мог легко вернуться оттуда с пустыми руками. А вы еще говорили, что и водки там недоставало. Это-то и совсем не по мне, я привык к своей ежедневной порции, иначе… ну, да не стоит об этом говорить. Вы, Страйкер, как бывший военный моряк, меня, конечно, поймете и потому и сейчас, верно, не откажетесь опрокинуть стаканчик.
— Даже и от двух не откажусь, — ответил Страйкер так же быстро, как ответил бы любой пьяница вроде него.
— Вот и славно. У меня тут остаточек рома самой высшей марки. Берите, наслаждайтесь.
Гарри Блю протянул рулевому темную пузатую бутылочку, а тот, сняв руку с руля, жадно к ней прильнул губами. Продержав ее горлышко довольно долго во рту, он передал бутылку штурману, и, ради прочного укрепления новых уз дружбы, Гарри тоже пришлось хлебнуть прямо из горлышка. Разговор после этого возобновился еще дружелюбнее прежнего. Ром окончательно умилил душу «сиднейского жулика», а Блю, отбросив всякую сдержанность, старался с своей стороны подойти ближе к своему новому приятелю.
Весь этот эпизод внес в их отношения то особенное доверие, которым часто отличается дружба заговорщиков.
Блю первый нашел путь к полному сближению.
— Вы говорили мне, Страйкер, — сказал он, — что пережили тяжелые времена и перенесли много суровых наказаний. То же было и со мной. Судя по вашим словам, вам наплевать на это; я прибавлю, что мне тоже. В этом отношении мы оба с вами на равной ноге, служа на одном и том же судне, хоть и в различных должностях, мы можем работать совместно и дружно. Хотите, чтобы я сказал вам как?
— Ну, еще бы, говорите скорей! У Джека Страйкера уши всегда наготове, чтобы услышать о том, как он может улучшить свои житейские обстоятельства.
— Хорошо. Я заметил, что вы ловко управляетесь с рулем. Хотите ли взяться за работу, которая наполнит ваши карманы целой кучей денег?
— Согласен, но мне интересен не род работы, а сумма денег. Много ли их?
— Переведя на золото, столько, сколько вы сумеете захватить: такая груда, что снести ее вам будет не под силу.
— И вы еще спрашиваете, гожусь ли я для такой работы? Странный вопрос, особенно если его задают Джеку Страйкеру. Он пойдет на все, если даже виселица будет у него перед глазами. Будь я трижды проклят, если это не так.
— Отлично, я так и думал, что кривляться не будете. Мне же лучше, что вас ничем не напугаешь. Дело крупное, и для тех, кто пойдет за мной, будет хорошая пожива.
— Только покажите Джеку Страйкеру, как подойти к делу, а он не из тех, кто вздумал бы повернуться к нему спиной.
— Довольно, товарищ. Дело у нас здесь, под руками. Внизу, в ящиках кают, сложено около полтонны блестящего золотого песка. Он принадлежит старику испанцу — нашему пассажиру. Что же может помешать нам завладеть этим богатством? Если нам удастся привлечь на свою сторону большую часть команды, то дело сделано. Кто не пожелает нам помочь, пусть остается в стороне. Хотя, судя по всему тому, что я заметил, они все к нам примкнут. Если разделить все золото поровну, каждый получит двадцать — тридцать тысяч долларов. Как вам это нравится, Страйкер?
— Пожалуй, что и недурно. С тридцатью тысячами в кармане я бы мог начать кое-что новенькое.
— Работать-то вам тогда не придется. Все будет ваше, если вы будете со мной и поможете мне привлечь остальных. Знаете ли вы кого-нибудь из них, кого можно было бы пощупать без всякого риска?
— Двух-трех знаю. Один из них верный человек — мой старый приятель Билль Девис. Ему можно поручить и убийство, а не только что такой пустяк. А теперь, мистер Блю, раз уж вы нашли возможность довериться мне, я кое-что сообщу вам по секрету. Оно так и должно быть между двумя людьми, которым нужно сговориться до конца. Могу сказать вам, что мне уже давно все известно насчет желтого песка. Прежде чем встать у руля, я уже переговорил с Девисом. Не вы один собираетесь его заполучить. Наши испанские молодцы, еще прежде чем нога их ступила на судно, все это задумали и обмозговали. Все четверо, насколько я понял, стоят за равный раздел между всей командой, тогда как остальные готовы удовлетвориться только назначенной им суммой.
— Вы удивляете меня, Страйкер.
— Что ж, я говорю вам только то, что знаю. Я рад, что вы хотите действовать с нами заодно, — это нас избавит от хлопот, а вам спасет жизнь. Не могу скрыть от вас, что мы решили спровадить и вас ко дну вместе с шкипером и старым испанцем.
— Вот так приятная новость, черт побери! Ну, товарищ, благодарю вас, что сказали. Да, это счастье, что нам довелось потолковать с вами сегодня ночью.
— Быть может, это и для всех счастье. Билль и я решили отстаивать раздел золота на равные доли каждому. Если поднимется спор, мы с вами легко устроим дело по-своему, наперекор испанцам, раз вы на нашей стороне. Ну а если дойдет до драки, то Страйкер постоит за себя и готов справиться с двумя сразу.
— А Гарри Блю — с другими двумя. Нам нечего бояться. Сколько их, по-вашему, будет с нами?
— Большая часть, я бы сказал, исключая испанцев. Это касается всех остальных так же, как и нас. Во всяком случае, с нами должно быть большинство.
— Когда же, по-вашему, нам следует начать переговоры?
— Сразу же. Как только я уйду отсюда, так и начну кое-что выпытывать. Их будет несколько человек с вахты, и мы выпьем бутылочку, прежде чем спуститься к себе. Это будет самое удобное время, чтобы их подготовить.
— Правильно. Итак, сразу принимайтесь за них, Страйкер. Но все-таки, товарищ, будьте осторожны, слишком далеко не заходите, пока не узнаете их настроения, и чересчур откровенно не выдавайте нас самих. Завтра я увижу вас на первой вахте, тогда вы мне скажете, чего нам ждать.
— Будьте спокойны, дело у меня пойдет гладко, без сучка, без задоринки, на Джека Страйкера можете в этом вполне положиться. Пропустим-ка еще глоточек рома. Если это поездка окажется удачной, никто из нас больше не будет принужден отказывать себе в самых тонких напитках в мире.
Страйкер снова схватился за бутылку и до последней капли высосал все содержимое.
Получив ее обратно пустою, Гарри Блю выбросил ее за борт и, расставшись с рулевым, ушел, как бы намереваясь заняться другими судовыми делами.
Дело произошло на баке «Кондора». Наступала уже вторая ночь после выхода из Сан-Франциско, и на вахте была вторая смена.
Дежурили Падилла с Гернандецем и двумя матросами неизвестной национальности.
Остальные пять — Страйкер, Девис, француз Ла Кросс, голландец и датчанин — находились в кубрике, а старший штурман ушел, вероятно, к себе.
Они ждали тех, кто окажется свободным от работы, так как ранее намекнули им, что они будут нужны на баке.
Это очень озадачило многих из команды, но они не решались расспрашивать. Вскоре пришли туда и двое безымянных, прозванных: один — Старым Тарри, а другой менее почетно — Слеш, что в переводе значит «слякоть». Вслед за ними явились и Падилла с Велардо.
— Двух еще между нами недостает, — заявил Страйкер, — верно, один из них на руле.
— Да, Гомец там, — подтвердил Падилла.
— А где же Гернандец?
— Не знаю, должно быть, с ним же.
— Это не важно, — вставил Девис. — Я думаю, мы можем устроить дело и без них. Начинай, Джек, и расскажи мистеру Падилла и остальным все, о чем мы с тобой толковали.
— Это не трудно. Много слов тратить не придется. Все, о чем я хотел сказать, — это то, что товар должен быть поделен на равные доли.
— Что вы говорите? — с дрожью в голосе и с притворным удивлением спросил Падилла, переглянувшись с невольно вздрогнувшим Велардо, тоже изобразившим удивление на своем лице.
— Повторяю еще раз то, что уже сказал: товар должен быть разделен на равные части.
— И все-таки я вас не понимаю.
— Прекрасно понимаете. Полно, товарищ, нечего прикидываться дурачком, особенно при Джеке Страйкере. Он — стреляная ворона, и его на мякине не проведешь. Если вам очень хочется пустить мне пыль в глаза, то пускайте, но только ту, что позади, в каюте. Что, теперь поняли меня?
Падилла стал серьезен, Велардо тоже помрачнел. Старый Тарри и Слеш ничем не выказали своих чувств, так как были уже осведомлены о том, что Страйкер собирается требовать, и заранее дали свое согласие его поддержать.
— Вы, видно, говорите о золотом песке, — сказал младший штурман. — Я полагаю, что вам все уже о нем известно.
— Конечно, — ответил Страйкер.
— Ну, так что ж из этого?
— То, что я уже сказал, только и всего. Если хотите, я могу повторить, что желтый песок, о котором идет речь, должен быть 190 разделен поровну между всем экипажем барка и вручен всякому, не делая никаких различий между лицами, принадлежащими к этому судну. И что он будет непременно разделен именно так, за это ручаюсь.
— Верно! — с таким же сильным ударением подтвердил Девис. — Так оно должно быть и будет.
— Черт возьми, конечно, так должно быть, — с жаром подхватил француз и за ним тем же значительным тоном и датчанин Стронсен и голландец Ван Гаутен, при дружной поддержке Тарри и Слеша.
— Нечего вам больше упрямиться, товарищи, — продолжал Страйкер, обращаясь к Падилле и Велардо. — Вы видите, что большинство на моей стороне, а у большинства всегда сила и право в руках, как я узнал из моей многолетней практики.
— Что и говорить, это правильно, — подтвердили остальные, тогда как Падилла и Велардо хмуро хранили молчание.
— Да, — продолжал Страйкер, — но здесь, среди нас, недостает еще одного, которому причитается такая же доля.
— О ком это вы говорите? — спросил Падилла.
— Нет нужды объяснять вам, — ответил Страйкер. — Если я не ошибаюсь, он, кажется, идет сюда и может говорить сам за себя.
При этих словах на лестнице, ведущей к баку, послышались шаги и вначале появились ноги, а затем и вся фигура Гарри Блю.
И Падилла и Велардо посмотрели на него с явным страхом.
Вообразив, что тайна заговора раскрыта и их планы разрушены, оба подумали, что Страйкер их предал, и недоумевали, что может им сказать штурман. Но Страйкер тотчас вывел из замешательства, слово в слово повторив свой разговор с Гарри Блю.
— Я буду с вами, товарищи, — подтвердил штурман, — до самого конца, независимо от того, будет ли этот конец удачен или нет. Страйкер в своем требовании совершенно прав, и его взгляд на дело самый верный. Вопрос этот должен быть решен большинством голосов. Двоих из нас здесь еще нет, но и с ними надо посоветоваться, а они на вахте. Поэтому все пойдем к ним и там обсудим все. Помешать никто нам не может, так как капитан спит, и мы теперь хозяева корабля.
Гарри Блю стал подниматься по лестнице; все остальные пошли за ним.
Взойдя на палубу, они остановились у переднего люка, так как старший штурман хотел еще до выхода на корму сказать им несколько слов. Младший штурман, не желая принимать участия в их совещании, незаметно, как бы крадучись, первым пробрался в кормовую часть судна. Вскоре и остальные беспорядочной толпой последовали за ним и, пройдя к шканцам у шпиля, снова остановились. При лунном свете, падавшем на них, легко было рассмотреть, что это лица мятежников, но мятежников, не встречающих отпора.
На корме никто им не мешал. Предатель — старший штурман — сказал правду: капитан спал, и барк был в их руках.
На руле все еще стоял Гомец, и рядом с ним его приятель Гернандец. Никто из них еще не знал о происшедшем, хотя днем до них доносился какой-то подозрительный шепот, и они приготовились к возможности недоразумений.
Вопрос, занимавший их, был совсем другого рода. Первым заговорил Гернандец.
— А что нам делать с девицами, когда мы сойдем на берег?
— Жениться на них, конечно, — живо ответил другой. — По крайней мере, что касается меня, то я именно так и намерен поступить с доньей Кармен. А ты, вероятно, с Иньесой сделаешь то же?
— Разумеется, если только мне удастся последовать твоему примеру.
— Непременно. Это будет легко, дружище.
— А я не надеюсь. По-моему, будут всякие затруднения, и даже немалые.
— Какие именно?
— Предположим, что они не согласятся.
— Наплевать на их согласие. Должны же они согласиться, пусть это тебя не пугает. Будет ли это им приятно или нет, мы добьемся брачного обряда в той или иной форме. За это я ручаюсь, если только я не ошибся в цели, к которой мы стремимся, и в людях, с которыми нам надлежит встретиться. Если бы патер Падиерна был в живых, то он обвенчал бы меня с Кармен Монтихо, не спрашивая ее согласия и не обращая никакого внимания на ее ответы, каковы бы они ни были. Если же он уже покоится в могиле, я рассчитываю на молодого патера Гонзага, в мое время занимавшегося спасением грешных душ в церковке, весьма близкой к тем местам, где мы надеемся пристать. В случае же невозможности отыскать моих старых приятелей найдется целая куча людей, готовых завязать узел, который составит счастье всей нашей жизни. Уверяю тебя, дружище, что ты приближаешься к настоящему земному раю и обретешь его в Сант-Яго.
— Надеюсь, что все случится, как ты обещаешь.
— Можешь не беспокоиться. Раз мы доберемся до старого города провинции Верагуа с девочками в роли наших жен (а они не будут в состоянии долго оспаривать наших прав на них), мы, без страха за наши неподходящие физиономии, можем сделаться членами приличного общества. Притом же с нашими мешками золота на спине мы заживем весело и роскошно, там или в ином месте, где бы нам ни вздумалось. Вернуться же в твою милую Калифорнию, как ты ее называешь, тебе тогда и в голову не взбредет.
— Так ты уже вообразил, что мы непременно на них женимся?
— Конечно, и у меня есть к тому основания. Я не стал бы так хлопотать, раз они и без того в нашей власти и должны нам подчиняться. Делай, как знаешь, но я думаю, что и ты заинтересован в том, чтобы наши «принципы» получили право превратиться в владетельных принцесс.
— На что ты намекаешь?
— Ты, очевидно, забыл, что у обоих барышень большие имения в Испании, как мне сообщил недавно мой достойный дружок Мартинец. Донья Кармен сделается очаровательной наследницей богатств после смерти своего отца, то есть, короче говоря, очень скоро. Я нисколько не претендую на его золото, но его земли в Бискайе или еще где-то перейдут когда-нибудь, благодаря всемогущей судьбе, под мой надзор и в мою полную собственность. А донья Иньеса в то же время владеет бесчисленным количеством акров земли в Андалузии, да, кроме того, несколькими десятками домов на лучших улицах Кадикса. Чтобы добиться всех сокровищ, надо превратить девочек в наших жен.
— Я разнюхал все, что касается андалузских имений, и старый ростовщик, который знает больше меня, обещал, если мы женимся, выдать под них ссуду. Но поверь, что меня соблазняют в этом деле не только деньги. Я безумно влюблен в Иньесу, так влюблен, что, если б у нее не было и медного гроша, я все равно женился бы на ней.
— Скажи, что ты скорей хотел бы быть повелителем, чем мужем. Как только мы будем на суше, я тоже начну учить свою Кармен покорности. Высокомерная красотка узнает, что значит быть женой, а если она окажется непослушной, тогда, клянусь всеми богами, я тотчас, как заполучу бискайские поместья, дам ей развод. Тогда пусть себе, если захочет, идет на все четыре стороны. Черт! Что там внизу?
Это восклицание вырвалось у него при виде людей, собравшихся на баке. При ясном свете полной луны можно было заметить, что в сборе был если не весь целиком, то почти весь экипаж. В этом лунном освещении ясно выступили резкие жесты матросов, а громко звучавшие голоса доказывали, что там обсуждается серьезное дело.
Что бы это могло быть? Люди первой, давно смененной вахты, казалось, должны были спать на своих койках. Почему же они находились теперь на палубе? Это удивило находившихся у руля. В то время как они терялись в догадках, младший штурман поспешно, но точно крадучись подходил к ним.
— Что там такое? — спросил Гомец.
— Тревога! — ответил Падилла. — Мятеж среди тех, кому мы предложили быть нашими помощниками.
— Неужели? А что они требуют?
— Чтобы дележ был поровну, и твердо настаивают на этом.
— Ну их к дьяволу!
— Старый черт Страйкер — зачинщик всего. Но кто вас особенно удивит — это старший штурман. Он знает все наши планы и присоединяется к нам. Во главе мятежников он требует того же, и они клянутся, что в случае нашего несогласия разделить все поровну они силой возьмут свое. Я незаметно пробирался к вам, чтобы спросить: что нам делать?
— А их решение неизменно?
— По их словам, они готовы бороться на жизнь и на смерть.
— В таком случае, — пробормотал Гомец после минутного молчания, — придется уступить их требованиям. Другого выхода нет. Возвращайся туда, Падилла, и придумай, как их успокоить. Будь оно проклято, это неожиданное препятствие!
Падилла собирался было идти обратно к своим недовольным товарищам, но это оказалось излишним, так как они уже направлялись к корме. Они не боялись нарушить священную неприкосновенность шканцев, так как теперь никто уж не имел над ними власти. Поднявшись на кормовую палубу, они собрались около штурвала. Весь экипаж «Кондора» был теперь налицо — и штурман, и матросы — все, кроме капитана и повара, и решительно все, кто голосом, кто жестами, принимали самое живое участие в спорах.
Впрочем, пререкались недолго, и спорный вопрос был скоро решен. Гарри Блю, при поддержке бывших каторжан, говорил ясно и определенно, подчеркивая слова энергичными восклицаниями. Остальные, разделяя его взгляды, стояли рядом с двумя главными ораторами и поддерживали их одобрительными возгласами.
— Товарищи, — говорил старший штурман, — золото, на которое мы посягнули, должно быть поровну разделено между нами.
— Так оно и будет! — кричал Страйкер.
— Это единственный правый путь, по которому мы и пойдем.
— Крепко держись его, Страйкер! Мы постоим за тебя.
— Можешь не сомневаться в нас! — одобрял его француз.
Между тем испанцы после краткой, но сильной борьбы жадности с благоразумием решили, что меньшинство в их лице должно уступить и тем избежать неприятностей, могущих возникнуть при дележе награбленного.
После этих важных событий освободившиеся от вахты пошли к койкам, а Гомец и Гернандец к штурвалу. Погруженные в мрачное раздумье, хмурые и недовольные, они долго молчали. Потерять до пятидесяти тысяч долларов в течение десяти минут не очень-то приятно, а именно это-то с ними и случилось…
Гомец первый нарушил молчание:
— Беда не велика, дружище. Для выполнения наших теперешних планов денег у нас хватит, а наше будущее будет строиться на прочном фундаменте.
— На каком же это?
— А ты забыл о наших испанских поместьях?
Кармен Монтихо и Иньеса Альварец путешествовали не впервые. Они обе уже побывали в море, за пределами Испании. Но Кармен успела об этом забыть, тогда как для Иньесы перерыв между двумя поездками был так краток, что она еще не успела оправиться от предыдущей качки, как попала в новую. Поэтому обе страдали от морской болезни в равной степени. Несколько дней им не пришлось даже выходить на палубу, и они большей частью сидели или лежали в своих каютах.
Хоть настроение у них было очень подавленное, пожаловаться на плохой уход они не могли. Старый кок-негр беспрестанно заходил к ним, предлагая свои услуги. Нельзя было не почувствовать, что под его грубой черной кожей билось доброе, нежное сердце, побуждавшее его окружать больных девушек чутким вниманием и заботой. Капитан Лантанас не отставал от него в этом отношении, посвящая своим пассажиркам большую часть досуга.
Однако всему приходит конец, и силы молодых девушек через некоторое время настолько восстановились, что, дождавшись хорошей погоды, они решились выйти на палубу.
Сидя в каютах, они не видели никого, кроме одновременно с ними заболевшего дона Грегорио, капитана и кока. Ни штурманов, ни матросов они ни разу еще не встречали, если не считать того дня, когда они шли Золотыми Воротами и имели возможность взглянуть на них мельком.
Теперь же, выйдя на палубу, они очень желали встретить Гарри Блю; однако это так долго им не удавалось, что они уж начали тяготиться бесконечным ожиданием.
Наконец он появился вместе с несколькими матросами и остановился у лодки, подвешенной на шлюпбаке. Поразительно мрачны и злы показались им лица этих людей. Повозившись над лодкой, Гарри направился к корме, так как до того получил через кока приказание капитана встретить его здесь и помочь ему в наблюдениях. Но так как шкипер еще не приходил, штурман подошел к девушкам, впервые после поступления на чилийский барк очутившись в обществе дам.
В ответ на их радостные приветствия они встретили очень холодный прием. Это сильно озадачило их. Слегка поклонившись, Гарри Блю сделал вид, будто внимательно рассматривает что-то за бортом.
Тонкий наблюдатель, однако, не мог бы не заметить притворства с его стороны, так как глаза его, якобы обращенные на люк, в сущности, следили хоть и украдкой, но внимательно за оставшейся позади командой, которая и его самого не выпускала из виду.
Молодые девушки, обиженные его нелюбезностью, больше не пытались с ним заговорить и поспешно спустились к себе, недоумевая, что бы это могло означать. Но чем больше они старались понять странное и необъяснимое поведение англичанина, тем больше терялись в догадках, им казалось, что случилось что-то им не понятное и непоправимое, что и в минуту разлуки с их возлюбленными вызвало холод и отчужденность. Теперь это подтверждалось поведением Гарри Блю; он не мог не знать чувств Кроуджера и Кедуолладера, и перемена в их обращении с молодыми девушками, очевидно, послужила для Гарри указанием, как держать себя в дальнейшем.
Только этой внезапной перемене могли они приписать такое невежливое, почти грубое отношение к ним Гарри Блю.
До глубины души огорченные девушки решили не делать более никаких попыток к сближению со старшим штурманом «Кондора» и как можно реже показываться на палубе.
Вопрос, была ли налицо измена и чем она была вызвана, мучил их неотступно. Дни стали тянуться невероятно долго и скучно, пока они наконец не услышали радостный возглас: «Берег!», раздавшийся с фок-мачты. Это было почти в полдень.
Капитан не мог еще решить, что это за земля, и сразу не узнавал ее, но благодаря безоблачному небу ему удалось взять солнце в меридианной высоте и разглядеть горизонт. А так как чилийский шкипер, как опытный моряк, мог всегда положиться на правильность своих наблюдений, то ему стало ясно, что обозначившаяся земля не что иное, как остров Койба или лежащий с ним рядом Гикарон. Оба острова находились на высоте Верагуанского берега, к западу от Панамского залива и приблизительно в ста милях от его входа.
Сюда-то и стремился войти «Кондор».
Закончив свои полуденные вычисления, капитан занес следующие записи в шканечный журнал: «Широта 7° 20′. Долгота 82° 12′ 7″. Ветер…»
Набросав эти маленькие заметки, он и не воображал, какое значение они будут иметь в будущем. Далекий от мрачных предчувствий, старый моряк не подозревал, что это его последняя запись в шканечный журнал.
Юго-западный ветер всегда облегчает вход в Панамский залив, и, если кораблю удается, держа курс на Кабо-Мала, обогнуть этот страшный остров, он оставляет его с правого борта. Но «Кондор», идя с севера, увидел его «по носу». Капитан, догадавшись, что подошел слишком близко к берегу, скомандовал: «Право на борт, держи от берега дальше!» Выполнив таким образом все, что требовалось, Лантанас закурил сигару, заглянув к обезьянам, встретившим его, как всегда, радостными ужимками, и затем, спустившись в кают-компанию, присоединился к своим пассажирам.
Вид берега и надежда скоро перебраться на сушу радовали и ободряли всех, бывших на барке. Веселость их еще возросла, когда капитан заявил, что намерен через двадцать четыре часа войти в Панамский залив, а еще через сутки поставить барк на верфь старого порта, где когда-то свирепствовали знаменитые разбойники — флибустьеры.
Высыпав на палубу, все продолжали оживленно беседовать и строить всевозможные планы, пока наконец тропическое солнце своими палящими лучами не заставило всех разойтись по каютам, чтобы предаться обычному в испанской Америке дневному сну. Чилийский шкипер тоже любил в это время вздремнуть.
Рассчитав широту и определив курс «Кондора», он записал свои вычисления и пошел отдыхать. Ни айсбергов, ни каких-либо иных препятствий не ожидалось; можно было, таким образом, спокойно предаться безмятежному сну. Но еще до этого, решив достойным образом отпраздновать приближение к берегу, Лантанас вызвал кока и заказал парадный обед, распорядившись извлечь из кладовой самые отборные припасы.
Палуба на некоторое время опустела. Никого на ней не осталось, кроме рулевого у штурвала и младшего штурмана рядом с ним. Незанятые матросы частью собрались на баке, а частью разбрелись — поваляться по койкам.
На море был полный штиль, и барк подвигался черепашьим шагом. Однако казалось странным, что положение его не соответствовало бризу. Он шел правым галсом, совсем не так, как двигался до ухода капитана в рубку. Между тем направление ветра с тех пор ни на йоту не изменилось: было ясно, что «Кондор» переменил курс и, вопреки команде капитана, шел ближе к берегу.
Если бы у руля не стоял Джиль Гомец — опытный матрос, хорошо знавший свое дело, — можно было предположить оплошность или неумение. Притом же рядом с ним находился и Падилла, а этот младший штурман умел не хуже капитана управлять кораблем.
Поэтому он не мог не заметить, что барк рискует наскочить на берег, а сознательное ослушание его со стороны штурмана казалось ему недопустимым.
Загадка, однако, скоро выяснилась.
— Хорошо ли вы знаете этот берег? — спросил Падилла, указывая на появившуюся землю.
— Всякий ее дюйм мне знаком, и подходящее для «Кондора» место причала я, конечно, найду без труда. Мыс называется Пунта-Мариета, и надо его обогнуть не ранее вечера; если же мы это сделаем днем, нам может помешать береговой бриз и развернуться будет трудно. Поэтому нам необходимо держаться берега и оставаться под его защитой. Торопиться некуда, а как только стемнеет, мы ускорим ход и, идя вдоль берега, отыщем удобное место.
— Бояться, что Лантанас будет за нами следить, не приходится: обед очень шикарный — я слышал об этом собственными ушами — будет сервирован в кают-компании. Капитан сделает все, чтобы перед предстоящей разлукой угодить своим дамам. Кутеж, наверное, продлится всю ночь. Лантанас напьется вдрызг и тем самым избавит нас от лишних волнений. Похоже на то, что нам адски везет!
— Вообще не о чем беспокоиться, — ответил Гомец, — все и так скоро кончится. Конечно, то обстоятельство, что капитан застрянет внизу, несомненно, облегчит дело. Барышни, верно, после обеда придут на палубу; если же дон Грегорио и шкипер останутся в кают-компании, тогда…
Разговор был прерван склянкой, призывающей вторую смену на вахту. Сделав нужные распоряжения, Гарри Блю стал на дежурство, а Страйкер заменил Гомеца на руле. В ту же минуту на площадке лестницы появилась голова капитана. Увидев его, Гомец стремительно бросился к рулю и изо всех сил дернул его, а Страйкер стал ему помогать повернуть барк по ветру.
— Вот так оказия! — гневно воскликнул Лантанас, поспешно взбежав по ступенькам и выскочив на палубу. Взорам его представился почти по носу высокий мыс. Узнав по нему Пун-та-Мариета, он сразу убедился, что приказания его не были выполнены: иначе барк не оказался бы в данном положении относительно берега.
— Что случилось? — кричал капитан, протирая глаза в надежде, что его обманывает собственное зрение. — Что все это значит? Вы держались берега, тогда как я приказал обратное. Право на борт!
Тот, кто был у руля, тотчас повернул судно по ветру настолько круто, насколько это было возможно, а капитан, грозно обратившись к нему, стал добиваться причины ослушания.
По уверениям Страйкера, его дежурство только что началось, а что было до того, ему не известно. Он держит тот же курс, что и в прошлую смену.
Озадаченный шкипер продолжал протирать глаза и осматривать местность. Хоть и в полном недоумении, он начинал уже сомневаться, не сам ли вдался в ошибку. Убедившись, что все поправимо, он, впрочем, тотчас же успокоился, и гнев его быстро остыл.
Вскоре «Кондор», идя по ветру, возвратился на прежний галс, и прежде, чем пробили последние склянки второй вахты, барк шел правильным курсом, чтобы к ночи обогнуть мыс Пунта-Мариета. Затруднение удалось преодолеть благодаря неожиданно налетевшему шквалу. Уже приближалась ночь и с суши тянуло береговым бризом, когда капитан Лантанас, хорошо изучивший карту, понял, что благодаря перемене ветра, всякая опасность миновала. Обладая в высшей степени спокойным характером, он решил, что больше нет никаких оснований волноваться, и направился в кают-компанию, где был только что подан обед.
Наступила очередь первой вахты, и на этот раз бой склянок раздался не для матросов, а только ради капитана Лантанаса, чтобы нарушение обычного порядка не возбудило его подозрений.
Команда находилась у трюма на палубе, продолжая обсуждать способы грабежа и насилия, так как срок их выполнения уже приближался.
Общий план был, впрочем, выработан уже раньше, оставалось только решить некоторые подробности.
Крайне тяжело было видеть старшего штурмана среди негодяев. Невольно напрашивался вопрос: куда девались человеческое достоинство и чувство долга британского моряка? Где его честь и верность присяге? Все это было забыто, попрано, нарушено.
Как на всех собраниях, у совещавшихся преступников возникли споры. Первым встал вопрос: где пристать? На этот счет мнения разделились. Многие настаивали на том, чтобы высадиться на ближайший берег. Другие советовали идти дальше, до самого входа в Панамский залив. Во главе последних стоял старший штурман, между тем как Гомец и Падилла держались противоположных взглядов. Под их влиянием большинство требовало высадки у ближайшего берега, как только будет найдено подходящее место, а оттуда переправы в Сант-Яго, главный городок провинции Верагуа.
— Мы можем добраться до берега в течение одного дня, — убеждал товарищей Гомец, — причем пойдем самым кратким путем. Но суть дела вовсе не в этом. Главный вопрос в том, безопасно ли то место, куда мы направимся. За Сант-Яго в этом смысле я могу поручиться. Если со дня моего недавнего отъезда оттуда ни обстоятельства, ни люди там не изменились, то мы у них встретим радушный прием. Надо помнить, что с теми деньгами, которыми мы располагаем, можно подкупить не только всех городских судей, но самого губернатора.
— Значит, этот город самый подходящий — в один голос закричали многие.
— Сначала мы повернем на северо-запад, — пояснил Гомец, — а потом пойдем вдоль берега, пока в рифах нам не попадется удачный пролив.
— Как бы не так, — возразил Гарри Блю, раздосадованный тем, что большинство с ним не согласно. — Если мы теперь повернем, то почти наверняка наскочим на скалы. Насколько я могу различить, вдали тянется целая цепь белых бурунов. Как же удастся ее прорезать, не повредив киля?
— Конечно, буруны там есть, — согласился Гомец, — но вовсе не сплошные. Я помню несколько проливов, где не только лодка, но корабль мог бы смело пройти, ничем не рискуя.
— Довольно, товарищи! — нетерпеливо воскликнул Падилла. — Мы только теряем драгоценное время. Барк нужно повернуть и спокойно идти вдоль берега, как предлагает Гомец. Я с ним всецело согласен, но, если хотите, можно решить вопрос голосованием.
— Не надо, все мы согласны!
— Да, решительно все!
— Ну, ладно, товарищи, — нехотя сказал Гарри Блю, видя, что приходится уступить и подчиниться общему решению. — Если вы непременно хотите идти вдоль берегов, я спорить не буду. В конце концов мне совершенно безразлично, пойдем ли мы этим путем, или иным. Итак, идем в Сант-Яго. Но если здесь поворачивать барк, то должен вам сказать, что времени терять нельзя, иначе мы можем разбиться о буруны, и тогда судно очутится в преисподней раньше, чем мы предполагаем.
— На море достаточно просторно, если мы сразу повернем, — сказал штурман.
— Это наше дело, Падилла, — заявил Гомец, гордый тем, что его мнение одержало верх над планами старшего штурмана, и мечтая теперь забрать власть в свои руки.
Падилла удалился и пошел на корму к рулевому, шепнув ему на ухо несколько слов.
Руль был поставлен право на борт, и сообразно с этим барк повернул на северо-запад.
В то же время матросы стали брасопить реи, обтягивая снасти для перемены курса; при этом, вместо обычного в таких случаях пения, царило глубокое молчание: барк казался привидением, а экипаж напоминал загадочные призраки.
До берега оставалось не более десяти миль; на середине этого пространства белели буруны, и их зловещий рев резко нарушал безмятежную тишину ночи. Судно двигалось замедленным ходом, делая не больше одного-двух узлов, и команда собиралась вскоре спустить лодку, нагрузив ее своей добычей. Так как все это требовало много хлопот и времени, было решено тотчас приступить к делу. Выбор остановился на пинассе, как на лодке, самой удобной для того, чтобы выбраться на берег. Столпившиеся около нее матросы усердно принялись за работу. Легко туда взобравшись, двое из них поставили руль, приготовили весла и багор и стали отвязывать лодку от вант. Другие, держа в руках тали, осматривали их целость.
Придав лодке надлежащий вид, они вернулись на палубу.
Началась новая возня: матросы сновали то на бак, то обратно, таская мешки из парусины и узлы с платьем и другими вещами, нужными для предполагаемой выгрузки.
Бочка со свининой, другая с бисквитами и бидон для воды — все это было собрано и снесено в лодку; не забыли захватить и несколько бутылок рома и вина, взятых из запасов барка.
Все это происходило молча, но без особенной осторожности и таинственности. Бояться, в сущности, было некого, так как кок по окончании обеда вышел из камбуза и, уже в роли буфетчика, ждал в соседней каюте, не понадобятся ли пассажирам его услуги.
Вскоре все было уложено в пинассу. Не хватало только самого драгоценного груза. Так как ночь была на исходе, надо было обсудить последний шаг. Такой серьезный вопрос требовал полного взаимного понимания и согласованности действий, так как шла речь о жизни нескольких человек. Все прекрасно знали, как с ними поступить, но даже самые закоренелые из преступников уклонялись от произнесения последнего слова. По молчаливому уговору, давно уже решено было взять девушек с собой, всех остальных же утопить.
В ожидании того, кто, наконец, осмелится говорить, все хранили молчание. Решительное слово произнес младший штурман Падилла. Прервав долгое молчание, он сказал:
— Берите девушек в лодку, а остальных бросьте за борт — вот и дело с концом!
Несмотря на то что сделанное предложение вполне соответствовало плану, выработанному заговорщиками, оно не встретило сочувствия. Раздались протесты многих присутствующих, и среди них первым, высказавшимся всех громче и смелее, был Гарри Блю. Хотя он и изменил чести и присяге, но еще не опустился до такой степени, чтобы хладнокровно и непринужденно говорить об убийстве. Многие из его товарищей уже не раз были замешаны в таких делах, он же никак не мог привыкнуть даже к мысли о крови. Поэтому, внутренне содрогаясь перед тем, что предлагал Падилла, он решил спросить, нужно ли во что бы то ни стало убивать.
— Я, признаюсь, не нахожу в этом никакой необходимости, — прибавил он в заключение.
— Что ж, по-вашему, надо сделать? — поинтересовался младший штурман.
— Пощадить их.
— Черт возьми! — презрительно воскликнул Падилла. — Вот мудрое решение — как раз для того, чтобы мы очутились на виселице. Вы, очевидно, забыли, что дон Грегорио Монтихо — человек с большим весом, и потому если он когда-нибудь еще станет на твердую землю, то легко найдет, куда нас упрятать за наши деяния. Лучше всех говорит старая пословица: молчать умеют мертвые, а потому, товарищи, следуйте моим советам и сообразуйтесь с ними. Что вы думаете об этом, Гомец?
— Я нахожу, — ответил Гомец, — что в этом отношении все мы должны придерживаться одинаковых взглядов. Мистер Блю высказался против убийства, и я тоже предпочел бы его избежать. К сожалению, имея в виду нашу безопасность, нельзя последовать его совету целиком. Поступить так, как он бы хотел, было бы с нашей стороны безумием, почти самоубийством. Мне кажется, я знаю средство избежать кровопролития и вместе с тем обеспечить нашу безопасность.
— Какое? — спросили сразу несколько человек.
— Очень простое. Оно до такой степени просто, что я удивляюсь, почему оно до сих пор не пришло вам в голову. Мы, конечно, могли бы пустить наш милый барк плыть хотя бы на край света, но он не так скоро исчезнет из виду. Поэтому лучше оставить пассажиров на судне и дать им возможность спокойно скользить с ним вместе до дна.
— Да ведь это же и предлагал Блю!
— Верно, но это не совсем так. Ведь он хотел предоставить им свободу движения по всему барку; в случае его гибели они имели бы возможность спасаться на остатках мебели, досках или каких-либо других обломках.
— Что же вы предлагаете сделать с ними?
— Связать.
— Вот еще — недовольно произнес Падилла, которому всякое насилие казалось недостаточным. — Для чего же нам хлопотать? Только лишнее беспокойство. Шкипер, а за ним и знатный старик будут, конечно, сопротивляться. К чему? Так или иначе, все-таки придется стукнуть их по голове или выбросить за борт. Так лучше сразу заткнуть им глотку.
— Ну и придумано! — воскликнул Страйкер, до сих пор сохранявший молчание. — Видно, что мы проделали не мало делишек в таком роде. План Гомеца лучше всех, и я тоже кое-что подобное видывал в Австралии, где люди не так кровожадны. Предположив, что шкипер и знатный сеньор захотят сопротивляться, почему бы нам не связать их?
— Вот это верно! — воскликнул Девис, поддерживая Джека Страйкера. — Мой старый приятель в таких вопросах всегда судит правильно. Кроме того, дело представляется мне довольно-таки легким. Нам нужен товар, а другим, по-видимому, нужны девицы. Что же, по-моему, и то и другое добыть можно, и не прибегая к убийству.
— Вот что я вам скажу, — перебил его Гарри Блю. — Как я уже говорил, я против убийств и крови там, где это не вызвано крайней необходимостью. Ведь, в конце концов, если мы оставим их на судне связанными, как предлагает мистер Гомец, то они, наверное, и так потонут, а это избавит нас от неприятности замарать руки в крови.
— Правильно! — закричало несколько голосов. — Возьмем пример с австралийцев и, не отступая от их обычаев, свяжем капитана Лантанаса и дона Грегорио как можно крепче.
Предложение Гомеца было принято единогласно. Все было выяснено и решено. Оставалось назначить время действия и распределить между всеми «работу». Старшему штурману было поручено потопить судно с помощью Девиса, хорошо знавшего плотничье ремесло. На Велардо и Гернандеца была возложена забота о девушках, которых надо было привести в лодку, а на Гомеца — управление лодкой. Младший штурман был поставлен во главе тех, кто должен был захватить золото, а Страйкеру и французу было приказано связать несчастных приговоренных к смерти. Таким образом, план гнусного заговора был разработан до мелочей.
Навстречу верной гибели по гладкой поверхности скользил, подняв свои паруса, барк «Кондор».
Гомец, как единственный матрос, хорошо знакомый с берегом, взял на себя обязанности рулевого. До земли не было и десяти миль: приходилось поэтому с большой осторожностью держать курс вдоль наружного края бурунов. Береговой бриз, впрочем, облегчал путь.
Горы все яснее обрисовывались по правому борту. Гомец старался их припомнить; благодаря яркому свету луны это ему удалось. Трудно было забыть оригинальные очертания двух вершин, посреди которых виднелась седлообразная впадина.
Да, он был уверен, что когда-то уже видел эти двуглавые горы. Однако, хотя они и служили явным признаком знакомой ему местности, ничто не указывало на возможность высадки; ясно было только то, что «Кондор» скоро войдет в большой залив, который врезывается в берег Верагуа.
По мере движения барка открылся вид на обширное пространство воды между берегами, образующее залив в несколько миль шириной.
Но войти туда не позволяли сплошной полосой пенившиеся гребни бурунов.
Пройдя мимо и продолжая держаться уже теперь близкого берега, барк оказался на траверсе относительно двух вершин. Их причудливые силуэты выделялись особенно резко на светлом горизонте, а луна над ними напоминала большую шарообразную лампу. С противоположной стороны, среди скал виднелось открытое пространство воды, и ее темная, невозмутимая поверхность составляла резкий контраст с белыми гребнями по бокам. Еще раз осмотрев местность, Гомец оставил руль и, поручив его датчанину, сам спустился на нижнюю палубу, где все уже были в сборе, чтобы приступить к делу. Страйкер и Ла Кросс запаслись веревками, чтобы связать обреченных, а Падилла и его помощники вооружились ломами, топорами и отмычками для взлома и вскрытия всех хранилищ.
Старший штурман стоял у грот-мачты с зажженным фонарем в руках. Рядом с ним Девис держал бурав, деревянный молот и долото. Они подошли к люку с очевидным намерением спуститься в трюм. Спрятав фонарь под полой своего широкого плаща, Гарри Блю скрывался в тени мачты, как бы стыдясь своего предательства.
Пока остальные были заняты своими делами и никто не мог его видеть, он подошел к противоположному борту барка и стал глядеть на море, причем лицо его, освещенное кротким светом луны, выражало чувства, не поддающиеся никаким описаниям. Никто из физиономистов, самых проницательных, не сумел бы разобраться в этом хаосе переживаний. Можно было только заметить, что самые различные ощущения сталкивались и боролись у него между собою, следуя друг за другом с той же быстротой, с какой меняется окраска у хамелеона. На его лице отражались то преступная алчность, то угрызения совести, то мрачная тень отчаяния. Чем более усиливалась темнота кругом, тем ближе подходил он к краю судна, сосредоточенно глядя на море, как будто стремясь в него погрузиться и этим путем избавиться от тяготевшего над ним бремени жизни.
Продолжая стоять и, видимо, колеблясь, броситься ли ему в волны, он вдруг услышал нежные голоса, долетевшие до него вместе с бризом, несмотря на шум парусов. Одновременно раздался тихий шелест юбок, и глазам его представились две женские фигуры в белых платьях, с шалями на плечах и с косынками на головках. Выйдя на палубу, они на минуту остановились; луна осветила два лица, таких же прекрасных и сияющих, как ее лучи. Взглянув на море, девушки ушли обратно — помечтать о том, чего они ждали от судьбы.
Вместо того чтобы успокоить его предательское сердце, их появление озлобило Гарри еще сильнее, напомнив ему о мщении и ускорив его развязку.
Отбросив всякие сомнения, он пошел к люку, перескочил через комингс и с фонарем в руках спустился в трюм.
Там ему предстояло совершить дело, которое ни лучи солнца, ни свет луны не могли никогда обнаружить.
Несмотря на тропики и близость к экватору, ночной воздух дышал прохладой. Завернувшись поплотнее в свои плащи, молодые девушки снова вышли на корму и стали молча наблюдать, как за барком, блестя и переливаясь всеми цветами радуги, пенился целый сноп брызг. По бокам судна тянулись и играли на поверхности моря широкие полосы света, блестящие и живые, как те загадочные тела, которые двигались рядом с судном и затихали, когда его ход задерживался. Хотя Кармен и Иньеса проехали всего тридцать миль по Тихому океану, они уже были осведомлены, что это за явление. Они знали, что это акулы и сверкающие своей чешуей, большие по размерам дельфины, которых так боятся панамские и калифорнийские искатели жемчуга. В эту ночь и тех и других было больше, чем до сих пор. Видно было, что наблюдательные хищники заметили спущенную лодку и поэтому надеялись, что добыча еще ближе к ним, чем обыкновенно.
— Ах, что это? — с испугом воскликнула Кармен, почувствовавшая толчок от дрейфа за кормой.
— Как страшно было бы упасть за борт, прямо в пасть этих чудовищ! Подумать только, какое крошечное пространство отделяет нас от смерти. Посмотри на этих страшилищ внизу. Какие у них громадные и блестящие глаза. Похоже на то, что они готовы вспрыгнуть сюда и схватить нас. Ой, не могу дольше смотреть. Я невольно вся дрожу. Если дольше глядеть на них, может закружиться голова. Дорогая моя, рада ли ты, что скоро нашему путешествию настанет конец?
— Конечно, я об этом не жалею. Но я желала бы, чтобы наши странствования окончились совсем, а это, кажется, еще невозможно. До нашей милой Испании еще так далеко.
— Это-то верно, но время, может быть, теперь пройдет иначе. По Атлантическому океану мы поплывем на большом пароходе, с обширными салонами и спальнями, гораздо более просторными, чем каюты на «Кондоре». Притом мы будем в большом обществе пассажиров, таких же, как и мы. Возможно, что между ними найдутся милые люди, и тогда наше путешествие по Атлантике окажется гораздо приятнее, чем было на Тихом океане.
— Но ведь на «Кондоре» нам было очень хорошо, и я уверена, что капитан Лантанас сделал все, что мог, чтобы скрасить здесь наше пребывание.
— Конечно, он добрый, милый и очень заботился о нас; я всегда буду ему благодарна за это. Но ты согласишься, что нам иногда надоедали его ученые выступления. Ах, Иньеса, я, по крайней мере, чувствовала страшное одиночество, и все это мне ужасно опротивело.
— Отлично понимаю тебя. Тебе нужно общество молодежи, которое развлекало бы тебя. На большом пароходе ты это, вероятно, и найдешь. Чуть не целый полк усатых военных будет на нем возвращаться из Кубы и других колоний. Неужели это не развеселит нас?
— Ничего подобного. Если хочешь знать правду, то не одиночество и однообразие нашего путешествия по Тихому океану меня измучили, а нечто совсем иное.
— Я думаю, что могу догадаться, что такое это «нечто».
— Если можешь, — значит, ты очень умна. Я бы не догадалась.
— Связано ли оно с холодностью прощания и небрежным отношением при расставании? Впрочем, Кармен, ты уже мне обещала, что не будешь больше об этом думать до нашего свидания с ними в Кадиксе, когда можно будет все выяснить.
— Ты ошибаешься, Иньеса. Дело вовсе не в этом.
— В чем же тогда? Ведь не в морской болезни? В таком случае меня надо больше жалеть. Хоть море и спокойно, а я до сих пор от нее страдаю. А ты? Ведь ты же переносишь качку не хуже любого матроса. Тебе-то именно надо сделаться женой моряка, и, когда твой обожатель добьется командования кораблем, ты, наверное, будешь сопровождать его в плавании вокруг света.
— Какая ты забавная.
— Право, кому не захочется скорее очутиться на суше? Я, по крайней мере, ненавижу море. Когда я выйду замуж за своего мичмана, я непременно потребую, чтобы он вышел в отставку и избрал другую профессию, повеселее.
— Представь себе, я сама не знаю и не умею разобраться в своих чувствах.
— Странно это. Может быть, ты жалеешь, что рассталась со своим верным калифорнийским рыцарем де Лара, который в последнее наше свидание лежал распростертый в прах перед тобой. Однако ты должна, по-моему, утешаться тем, что избавилась от него, так же как я от своего несносного ухаживателя — Кальдерона. Тем не менее я часто себя спрашиваю: что могло с ними случиться? Подумать только, что они почему-то даже не пришли с нами проститься. И с тех пор о них ни слуху ни духу. Что-нибудь с ними, наверно, приключилось, но что бы это могло быть?
— Я тоже удивляюсь. В самом деле, это странно, хотя мне кажется, что отец что-то о них знает, но не хочет нам сказать. Помнишь, после нашего отъезда в наш дом ночью приходили какие-то люди? Отец думал, что они собирались унести его золото, воображая, что оно еще было там, и, по-моему, он подозревал, что двое из них, — а их было всего четверо — наши старые знакомые — Франциско де Лара и Фаустино Кальдерон.
— Что ты говоришь! — воскликнула Иньеса. — Страшно об этом подумать. Как мы должны благодарить судьбу, что нам удалось благополучно спастись от таких злодеев и покинуть места, где могут жить подобные люди!
— Дорогая, ты как раз затронула главный вопрос. Меня все время мучило воспоминание об этих людях. Уезжая из Сан-Франциско, я ощущала какую-то странную тяжесть на сердце, точно предчувствие, что наша встреча с ними еще не последняя. И этот страх неотступно преследует меня. Я не знаю, в чем тут дело. Может быть, в том, что я слышала о де Лара. Он не из тех, кто легко мирится с поражением, особенно если тут замешано самолюбие; поэтому, конечно, он будет стараться отомстить за то унижение, свидетельницами которого нам пришлось быть. Мы ждали дуэли. Вероятно, она бы и состоялась, если бы английский корабль в это время не ушел. Но это, во всяком случае, не помешает дону Франциско последовать за Кроуджером и постараться каким бы то ни было способом его убить. Я боюсь, что он уже отправился за ним в погоню.
— Что ж из того? Твой жених сумеет за себя постоять, так же как и мой, если бы в дурацкую голову Кальдерона пришла фантазия гнаться за ним. Оставим их в покое, пока они нас не трогают, а это для них довольно затруднительно, принимая во внимание далекий путь в Испанию.
— Ну, я в этом вовсе не уверена. Для таких людей все дороги хороши. Такие записные картежники странствуют по всем частям света и находят себе применение во всех городах вселенной. Почему им не избрать и Кадикса? Но есть еще одна вещь, которую я скрыла от тебя, Иньеса, боясь твоих насмешек. С тех пор, что мы на корабле, я уже много раз переживала самый настоящий испуг…
— Испуг? Какой испуг?
— Скажу тебе, если ты только обещаешь не смеяться надо мной.
— Обещаю.
— Возможно, впрочем, что это только плод моего расстроенного воображения.
— Воображения? Продолжай, милая, я сгораю от нетерпения.
— Я имею в виду здешних матросов. У них нехорошие лица, а некоторые из них совершенные демоны. Один из них не раз меня сильно пугал. Поверишь ли, Иньеса, у него совсем такие глаза, как у де Лары. Черты лица тоже похожи на черты Франциско, разница только в том, что матроса длинная борода и усы, тогда как у того их нет. Возможно, что сходство случайное, но все же я испугалась, когда заметила это впервые; особенно же это поразило меня сегодня утром, когда я встретила здесь этого человека. Он стоял у руля совершенно один и управлял им. Несколько раз, когда я оборачивалась, я видела, что он самым дерзким образом смотрит на меня. Мне пришла в голову мысль пожаловаться капитану, но вспомнив, что наше путешествие уже близится к концу…
Ей не пришлось договорить, так как в этот самый миг на палубу вскочил человек — именно тот матрос, который так походил на де Лару. Слегка наклонившись, он сказал:
— Конец вашего путешествия не так близок, сеньора, как вы полагаете, и вам придется его еще продолжить. А пока — отправитесь на берег, — прибавил он с иронической улыбкой. — Лодка спущена, и так как я люблю совмещать приятное с полезным, то я и взял на себя обязанность вас туда отвезти.
Пока он говорил, к Иньесе подошел другой матрос, Гернандец, в том же тоне предложивший ей свои услуги.
Несколько секунд, пораженные этой неожиданностью, девушки хранили молчание.
Ужас и страх овладели ими, когда они поняли свое положение. Отчаянный крик вырвался у них из груди. Они сделали попытку высвободиться из объятий насильников и убежать в кают-компанию.
Им, однако, не удалось сделать ни шагу. Сильные руки, схватив их, перебросили через гакаборт. Мешки, накинутые на головы, заглушали их вопли и мешали дышать. Ничего не видя и плохо слыша, они все-таки ясно сознавали свою участь, так как чувствовали, что их подняли над перилами судна и спустили в лодку. Лежа на дне, они не могли пошевельнуться; им казалось, что они очутились в пасти тех дельфинов, которые плыли рядом с «Кондором».
Одновременно с похищением на палубе в каютах «Кондора» происходила сцена, достойная ада, каким его изображали на старых картинах.
Капитан и дан Грегорио, сидевшие еще за десертом и вином, услышали шаги на лестнице, тяжелые и поспешные, не похожие ни на какую женскую походку. Это были не Иньеса и Кармен — они ведь только что ушли — и не кок, так как его раздраженный голос раздавался еще наверху. Он громко защищался от кого-то, кто, схватив его на камбузе, швырнул на скамью и расправился с ним линьком.
Сидевшие в кают-компании ничего не могли понять. Слыша угрозы и крики, они не успели опомниться, как дверь широко распахнулась и в нее ворвались несколько матросов с младшим штурманом во главе. Сидевший прямо против двери Лантанас первый увидел их.
В следующее мгновение обернулся и дон Грегорио. Спрашивать о причинах вторжения никто из них и не думал. Решительный вид и свирепое выражение лиц ворвавшихся достаточно ясно говорили о том, что всякие вопросы бесполезны.
В одну минуту приговоренных прикрутили к стульям так крепко, что они не могли сделать ни одного движения, и, засунув кляп между челюстями капитана, один из преступников положил конец страшному потоку угроз и проклятий, срывавшемуся с уст Лантанаса; другой так же быстро заткнул рот дону Грегорио. Затем приступили к грабежу. Взломав ящики, достали мешки с золотым песком и погрузили их в лодку, куда уже уселась большая часть грабителей. Только один из них, Падилла, все время настаивавший на убийстве, остался в каюте. Стоя около своих беспомощных жертв, он, по-видимому, приняв какое-то дальнейшее решение, выбил кляпы, всунутые у них между зубами, и произнес с величайшим презрением:
— Черт возьми, не могу же я допустить, чтобы, сидя у такого роскошного стола, джентльмены не могли полакомиться и уютно поболтать между собою. — Затем, обратившись к капитану Лантанасу, прибавил: — Вы, видите, капитан, что я нисколько не злопамятен, иначе я не стал бы ухаживать за вами после всех оскорблений, которыми вы осыпали меня как младшего штурмана. А вы, дон Грегорио Монтихо, очевидно, забыли меня, но я-то вас хорошо помню. Может быть, вам удастся восстановить в памяти одно обстоятельство, имевшее место лет шесть назад, в то время как вы были губернатором? Вы, может быть, потрудитесь вспомнить, как позорно и жестоко вы наказывали попытавшего счастья в контрабанде, притом самой мелкой. Этот контрабандист был я, стоящий теперь перед вами, и вот за эту гнусность я пришел вам отомстить. Пожалуйста, не стесняйтесь, джентльмены, пейте вино и кушайте десерт. Вы не успеете окончить вашего пира, как барк вместе с вашими достопочтенными особами очутится на дне морском.
На палубе никого уже не было, когда Падилла, торопливо пройдя к шкафуту и хватаясь за перила палубы, спустился в пинассу. Там все уже было уложено, и гребцы, готовые отчалить, сидели на веслах. Но в сборе были не все. Не хватало старшего штурмана и Девиса, которые еще оставались на барке.
Многие из команды, конечно, были не прочь тотчас же сняться с якоря и бросить отставших на произвол судьбы; младший штурман и испанцы открыто высказывались за это, но Страйкер восстал против такого предательства. Несмотря на всю свою низость, бывший каторжник хотел остаться верен тому, кто заговорил с ним на доступном ему языке. Свое мнение по этому поводу он отстаивал так решительно и энергично, что к нему тотчас же примкнули голландец, датчанин, Ла Кросс и даже Тарри и Слеш.
Тогда Падилла, видя, что на его стороне меньшинство, воскликнул:
— Ведь я же шутил: никто бросить их не собирался, а если бы мы так поступили, то оказались бы самыми подлыми предателями, — добавил он с деланным смехом.
Не обращая внимания на всю эту ленивую болтовню, Страйкер стал громко звать отсутствующего Гарри Блю и своего старого приятеля; вскоре на палубе показался Девис; старший же штурман был, судя по голосу, где-то недалеко, но еще не появлялся. Стоя у фок-мачты, он как будто поднимал что-то кверху, но набежавшие тучи закрыли луну, и было трудно рассмотреть, что у него было в руках.
— Алло, Блю! — снова закричал Страйкер. — Куда вы запропастились? Идите скорее сюда, а то наши испанцы грозили отчалить без вас.
— Черт побери! Никогда этому не поверю, — сказал Блю, спускаясь в лодку.
— И хорошо делаете, что не верите. Ничего подобного не было. Мы боялись только, что вы, замешкавшись на палубе, могли бы вместе с барком пойти ко дну.
— Ну, положим, этого нечего бояться, — возразил старший штурман, — до этого еще далеко. А как насчет руля? Поставили ли вы его так, чтобы «Кондор» мог двигаться? Не забыли?
— Нет, нет, — ответил тот, кто был у руля в последнюю смену.
— Ну, отдай концы! Ветерок погонит барк прямо в океан, и еще до восхода солнца он исчезнет из виду. Отчаливай! В дорогу!
Весла опустились и подняли целый сноп брызг. Пинасса, отходя от барка, гордо повернула к берегу, а «Кондор», предоставленный судьбе и ветрам, с поднятыми парусами скользил по волнам, в неведомую даль океана.
Осторожно продвигаясь вперед, пираты прошли буруны и стали приближаться к берегу. Перед ними возвышались все те же две вершины гор, между которыми заходила луна. Берег прерывался маленькой бухтой в форме лошадиного копыта, и вокруг нее теснились невысокие скалы. Несколькими сильными взмахами весел лодка очутилась в бухте и быстро поплыла к ее заднему краю.
В то время как киль царапал каменистое дно, сверху раздался целый хор испуганных и жалобных криков морских птиц; этот крик звучал как зловещий сигнал бедствия. Некоторые из птиц летели со взморья, а другие с каменистой гряды, тянувшейся серой полосой вдоль подножия гор.
Крик морского орла напоминал смех безумного, но вся эта какофония ласкала слух пиратов, как доказательство полного безлюдья и необитаемости берега, к которому они решили причалить.
Привязав лодку, преступники вместе со своими пленницами, покорными и беззащитными, высыпали на берег и стали поблизости искать места для ночлега, так как идти далеко было уже слишком поздно. Им удалось найти на небольшой высоте, в несколько футов над уровнем моря поляну, покрытую густой травой и вполне удобную для лагеря. Небо между тем стало покрываться тучами; так как каждую минуту мог разразиться ливень, пришлось притащить парус и устроить тент. Однако это оказалось излишним, так как они набрели на целый ряд пещер, в которых весь экипаж мог прекрасно укрыться. Сталактиты их, освещенные фонарем, захваченным с барка, переливались и сверкали, как хрустальные подвески на канделябрах. Расположившись в самых разнообразных позах на плащах, парусиновых мешках, а кто и прямо на камнях, пираты принялись за вино, взятое с барка; сопровождая свою попойку болтовней, пением и шумом, они наполнили безмолвие ночи непривычным здесь разгулом. Хорошо, что пленницы были избавлены от участия в этой оргии; им предоставили маленькую пещеру, завесив вход парусом, который спасал их от нескромных взоров.
Об этом позаботился Гарри Блю, в душе которого еще сохранилась искра порядочности.
В то время как попойка шла своим чередом, тучи разрядились, и сверкающие зигзаги молнии, с раскатами грома, прорезали небосклон.
Ветер гнал целые потоки дождя. Это был настоящий тропический шторм, неукротимый, но краткий. Он продолжался не более часа, с невероятной силой ударяясь как раз в ту часть берега, где была привязана пинасса, и привязана притом очень небрежно.
Во время отлива разбушевавшееся течение отнесло ее к коралловым рифам, где она и разбилась вдребезги. Ее жалкие обломки рассыпались во все стороны и на гребнях пенистых волн унеслись в необъятную даль.
Был второй час ночи. После шторма наступил полный штиль, и в бухте, к которой пристали пираты, царила невозмутимая тишь.
Морские птицы вернулись в свои гнезда, смирно сидели в них, ничем не нарушая ночного безмолвия.
Только изредка раздавался пронзительный крик морского орла, когда слишком близко пролетал какой-нибудь ночной хищник и будил ревнивую ярость пернатого тирана. Глухой шум бурунов и легкое журчание волн, ударявшихся о берег, покрытый раковинами и кораллами, дополняли картину этой ночи.
Время от времени из воды высовывалась щетинистая морда маната, издававшего пронзительный вопль, напоминавший стоны умирающего или рыдания человека, убитого горем.
Людские голоса тоже умолкли, так как разбойничий кутеж наконец прекратился; затихли скверные песни и пьяный хохот, до того сливавшийся с монотонным плеском волн в нестройный, раскатистый гул. Напившись допьяна, злодеи лежали на полу пещер; во всех углах слышались храп и сопение. Но не все были тут, и не все заснули.
Двое преступников вышли наружу, собираясь приблизиться к гроту, занятому пленницами. Так как луна уже скрылась, трудно было рассмотреть их лица, но благодаря отражению света на поверхности моря можно было заметить, что вместо матросской куртки на них был национальный костюм калифорнийских испанцев. На головах у них были шляпы с широкими полями; сборчатые брюки с разрезами были спущены до лодыжек, а на плечи были накинуты плащи из особого сорта сукна, которые выделываются только в Мексике. Цвет этих плащей было трудно различить в темноте, но казалось, что один из них — красный, другой — голубой.
В таком одеянии нельзя было узнать Гомеца и Гернандеца. Однако это были именно они.
Без всякого страха или особой осторожности они подошли к гроту, разговаривая вполголоса.
— Мне кажется, дружище, — сказал Гомец, — наше дело обстоит так, что нам лучше всего оставаться здесь, пока мы не устроим все, как хотели. Можно будет послать за патером, чтобы он пришел сюда. Говоря правду, я понятия не имею, когда мы доберемся до цели нашего путешествия. От Сант-Яго мы еще далеко, а идя туда с таким грузом, как у нас, мы рискуем быть ограбленными в пути. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Ну, конечно.
— Нам необходимо принять некоторые предосторожности. Первое, о чем нам надо подумать, — это не пускаться в путь до того, как мы поженимся с нашими милыми. Посланцем можно избрать Рафаэля или, в крайнем случае, дона Мануэля. Я в двух словах сумею неопровержимо доказать ему, что необходимо привести духовное лицо, которое будет в состоянии обвенчать нас надлежащим образом. Тогда мы получим возможность без всякого страха, даже наоборот, окрыленные розовыми надеждами, продолжить наше плавание, а наш медовый месяц проведем в Сант-Яго.
— Великолепная перспектива!
— То-то я и говорю, что лучше пожениться до отъезда.
— А как остальные? Будут они присутствовать на нашей свадьбе?
— А почему бы нет?
— По самой простой причине. Мы ведь решили с самого утра разделить нашу добычу. Когда это будет сделано, я и предложу, чтобы все разбрелись, кто куда хочет.
— Ты думаешь, что они согласятся?
— Непременно. Это для всех безопаснее. Если мы и дальше будем двигаться вместе, все двенадцать, не говоря уже о двух женщинах в придачу, то истории о кораблекрушении никто не поверит. Сообразив это, старики из собственных интересов, конечно, согласятся. Положись на меня: уломать их я всегда сумею. Шаферами будут у нас Падилла и Велардо; единственное, что нам не хватает, — это пары дружек для невест.
— Ха! Ха! Ха! — рассмеялся Гернандец.
— А теперь подумаем о невестах. Ведь мы еще не сделали им формального предложения. Правда, однажды мы пытались это сделать, но нас постигло полное разочарование. Теперь нам это не грозит.
— Я думаю, мы и теперь можем рассчитывать на полный отказ.
— Полный или неполный, мне решительно все равно. Знаю только, что дня через три, а может быть и раньше, я назову своей женой Кармен Монтихо. Однако идем! Мне не терпится повергнуть к ее ногам мое сердце и руку.
Гомец, а за ним и его друг направились к гроту, намереваясь, подобно двум Тарквиниям, нарушить сон невинности.
Хотя в пещере было темно, но там не спали. Несчастные пленницы переживали величайший страх, какой только можно себе вообразить. Самый острый его момент прошел, наступило внешнее успокоение, но это было обманчивое затишье отчаяния и смертельного горя. Они предпочли бы теперь умереть. В том, что им грозит неминуемая смерть, они не сомневались. Еще находясь в лодке, они слышали разговор своих врагов, споривших о судьбе судна, и значение этих слов для них было более чем ясно. Прошло уже достаточно времени, чтобы барк со своими жертвами, живыми или мертвыми, пошел ко дну.
Сознание, кого они лишились, причиняло девушкам невыносимую боль; причина заговора и вся картина чудовищного преступления были им ясны. Увы! Все это было непоправимо.
Однако чаша испытаний не была еще выпита до дна. Им еще грозила опасность, о которой они боялись не только говорить, но и думать. Что их ожидает? Трудно было ответить на этот вопрос. Однако среди туманных и сбивчивых мыслей, проносившихся в их сознании, одно опасение, возникавшее и раньше, мучило их неотступно.
— Я теперь больше, чем когда-либо, уверена, — сказала Кармен, — что мы с тобой, Иньеса, находимся во власти известных нам людей; то, что мы сегодня слышали, конечно, подтверждает мои догадки.
— Тогда мы погибли, и только чудо могло бы нас спасти.
— Да, только чудо! Нас ждет верная гибель.
Под гнетом тяжелого горя, потеряв свою обычную жизнерадостность, гордые испанки не знали, что предпринять. Доведенные до полного отчаяния, они только друг в друге могли искать поддержку. Неужели же в эти страшные минуты никто не протянет им руку помощи? Даже английский моряк, которому они так доверяли, оказался предателем.
— Неужели нам предстоит такая ужасная участь?
— Постараемся сохранить спокойствие духа, — ответила Иньеса, — в этом наше единственное спасение.
Молодые девушки глубоко задумались. Вдруг снаружи раздался какой-то шум, сразу вернувший их к сознанию действительности.
Вслед за этим раздались голоса, и в пещеру вошли двое мужчин.
— Просим прощения, сеньориты, — произнес один из них, — что мы так невежливо вторгаемся к вам, но к этому принуждают нас важные обстоятельства. Надо надеяться, что вы не будете требовать от нас теперь соблюдения той учтивости, с которой мы всегда к вам относились.
После этого странного вступления говоривший умолк, наблюдая за впечатлением, какое произвели его слова. Не получив никакого ответа, он продолжал:
— Донья Кармен, мы с вами старые знакомые, хотя вы, может быть, и не помните моего голоса. Это, впрочем, и не удивительно, принимая во внимание, что в ваших ушах все еще звучит шум моря. Чтобы оживить ваши воспоминания, зрение, вероятно, окажется действительнее, чем слух. Позвольте мне облегчить вам эту задачу.
С этими словами испанец поднял фонарь, до сих пор скрывавшийся в складках плаща. В его ярком свете Кармен и Иньеса тотчас узнали Франциско де Лару и Фаустино Кальдерона.
Перед ними предстали их отвергнутые поклонники, но не переодетые матросами, как было до этого, а во всем великолепии калифорнийских костюмов, тех самых, что были на них в день их последнего посещения.
— Итак, мы с вами опять встретились, сеньориты, — продолжал Франциско де Лара. — Надеюсь, наше немного неожиданное присутствие не может вам быть неприятно.
Его оскорбительные слова опять остались без ответа.
— Если вы не отвечаете, значит, вы недовольны, да и вид у вас очень печальный. Напрасно, бояться вам нечего.
— Конечно, — подтвердил Кальдерон. — Никакого зла мы вам не причиним.
Наконец Кармен решилась прервать молчание и голосом, полным негодования и упрека, сказала:
— Дон Франциско де Лара и дон Фаустино Кальдерон, чем мы провинились перед вами, что вы пошли на такое преступление?
— Не увлекайтесь, милая Кармен. Преступление — слишком жестокое слово. Никакого преступления мы не совершали.
— Это ли не преступление? Отец, бедный мой отец!
— Не беспокойтесь о нем. Он в безопасности.
— В безопасности? Убитый или под угрозой смерти.
— Нет, нет, это все выдумки! — возразил Лара, новой ложью усиливая свою вину. — Дон Грегорио вовсе не там, где вы думаете. Он не лежит на дне моря, а преблагополучно плывет на его поверхности и может на ней держаться сколько угодно. Но бросим этот разговор, который, видимо, вас волнует, и лучше побеседуем о настоящем, то есть о нас самих. Вы спрашиваете, чем вы нас обоих обидели? Пусть Фаустино Кальдерон сам ответит на это милой Иньесе; вам же, Кармен, отвечу я, но с глазу на глаз, без свидетелей.
С этими словами он взял Кармен за руку и отвел в сторону. То же сделал и Кальдерон с Иньесой.
Когда две пары оказались на достаточном расстоянии друг от друга, де Лара заговорил:
— Да, донья Кармен, вы меня оскорбили, и, с вашего позволения, оскорбили вдвойне.
— Каким это образом, сеньор? — спросила девушка, высвободив свою руку и презрительно отталкивая его от себя.
— Как? Да тем, что вы заставили меня полюбить вас и поверить, что вы разделяете мое чувство.
— Вы лжете! Этого никогда не было!
— Неправда, донья Кармен, неправда. Это вы лжете, отрицая истину. Это — первое оскорбление, в котором я вас обвиняю. Второе заключается в том, что вы меня оттолкнули, как только убедились, что довели меня до безумной любви. Но вы видите теперь, что это бесполезно. Мы опять вместе и никогда не расстанемся, пока я не добьюсь полного удовлетворения за обе нанесенные вами обиды. Я уже много раз намекал, а теперь говорю определенно, что вы сделали большую ошибку, кокетничая с Франциском де Ларой.
— Яс вами никогда не кокетничала, сеньор! Что это значит? Если вы настоящий мужчина, то сжальтесь надо мной. Чего вы хотите? Чего вы добиваетесь?
— Ничего такого, что вызывало бы столь ужасное волнение. Наоборот, я вас привез сюда вовсе не для того, чтобы вам мстить. Вы, наверное, оцените все, что я для вас сделал, если я скажу вам (у нас нет ни возможности, ни времени долго беседовать), что я собираюсь жениться на вас и хочу, чтобы вы стали моей женой.
— Вашей женой?
— Да, моей женой. Вам не следует этому удивляться или притворяться пораженной. И восставать против этого тоже труд напрасный. Я так решил, и вам, сеньорита, придется выйти за меня замуж.
— Выйти за убийцу моего отца! Можете убить меня, но я никогда не соглашусь на это.
— Я и без вас знаю все, что вы мне скажете. Но убивать вас я не собираюсь. Напротив, я всячески постараюсь сохранить вам жизнь, чтобы испытать на деле, какой женой вы окажетесь. Если вы будете хорошей женой, то мы заживем с вами прекрасно, несмотря на маленькие недоразумения, возникшие между нами. Если же наш брачный союз окажется неудачным, тогда я расторгну его тем путем, каким вы пожелаете, или же каким-нибудь иным способом. Когда пройдет наш медовый месяц, я предоставлю вам самой выбор. Так вот мои условия, донья Кармен. Надеюсь, вы их находите вполне приемлемыми?
Она не возражала. Гордая девушка онемела от негодования; она не могла не сознавать, что все ее слова были бы напрасными. Помимо гнева, она была угнетена страхом и дрожала при мысли, что ее ждет или смерть, или бесчестие. Первое — если она не согласится на подлые происки убийцы своего отца, второе — если она выйдет за него замуж.
Злодей продолжал ее уговаривать и закончил свою речь новыми угрозами.
Измученная вконец, она стала с отчаянием умолять:
— Убейте меня, убейте меня!
В то же самое время и в тех же выражениях Иньеса отвечала своему жестокому преследователю, постепенно заставившему ее отойти в самый угол пещеры.
Наступившее молчание было прервано де Ларой:
— Ну, мы покидаем вас, сеньориты. Ложитесь спать, не опасаясь ничего дурного с нашей стороны. Не сомневаюсь, что, отдохнув и выспавшись, вы увидите все в другом свете. В одном только будьте уверены: избежать вашего плена вы можете не иначе, как переменив свои фамилии. Впрочем, это неизбежно произойдет даже и в случае вашего отказа. Да, Кармен Монтихо, меньше чем через неделю вы превратитесь в донью Кармен де Лара. А вы, Иньеса Альварец, будете Иньесой Кальдерон. Не думайте, что это имя вас унизит; оно одно из самых знатных в Калифорнии и нисколько не хуже вашего или какого-либо иного имени в Испании.
— До свидания, сеньориты, спокойной ночи!
Кальдерон повторил то же пожелание, после чего злодеи спустили парусину и вышли за дверь, взяв с собою и фонарь. Пещера погрузилась в полный мрак. Девушки отыскали друг друга ощупью и, обнявшись, обессиленные горем, упали на пол пещеры.
На Южном море начинался новый день. Когда над гребнями Кордильер Центральной Америки появляется золотой шар, напоминающий высоко подвешенную огромную лампу, лучи солнца разливаются и сверкают по всему необъятному океану.
На протяжении многих градусов широты стоит беспрерывный свет, превращающий ночь в вечный день. Наблюдатель, обративший взор к западу, увидел бы на блестящей, обширной водной поверхности предметы, которые не могли бы обрадовать Бальбоа. В его время только грубые индейские бальзы или хрупкие перигуа могли робко пробираться вдоль берега; теперь же в безбрежном открытом море можно было увидеть громадные корабли с широкими белыми парусами и даже пароходы с железными трубами, изрыгавшими густой черный дым. Однако в ту пору суда встречались здесь не особенно часто, так как торговые сношения Тихого океана всегда были куда слабее, чем Атлантического.
В то утро, о котором идет речь, можно было заметить только один-единственный корабль. Он шел по направлению к океану, а не к берегу, который он, видимо, только что покинул.
В лучах восходящего солнца судно выделялось белым пятном на лазоревом фоне моря, а его поднятые паруса казались не больше крыльев чайки. Тем не менее опытный моряк мог бы рассмотреть в телескоп, что это было небольшое судно, с косыми мачтами, какие обычно бывают на барках. В подзорную трубу можно было прочитать на корме имя: «Кондор». Если бы, невзирая на все происшедшее, кто-нибудь мог бы попасть на судно, то увидел бы пустые палубы, а на руле не застал никого, хотя паруса были подняты и лиселя поставлены.
Два чудовища с ржавой щетиной, имевшие отдаленное сходство с человеком, опрокинутый бак, опустошенные сундуки матросов и развязанные мешки, а в камбузе на лавке черный негр, привязанный к скамье, — все это поразило бы посетителя. Но еще удивительнее был вид кают-компании. За роскошно сервированным столом, с двух его концов, сидели люди, даже не приподнявшиеся со своих мест, как того требует учтивость, а как будто прикованные к стульям, с выражением полного отчаяния на лицах. Такую непередаваемую картину представлял чилийский корабль на другое утро после описанных выше событий.
Это была страшная ночь для трех несчастных, оставленных на «Кондоре», особенно же для тех, кто сидел у стола, потому что, помимо тяжести заключения, их терзали другие мысли, переполнявшие через край чашу их испытаний. Оба долго сопротивлялись, прежде чем уступить дикому насилию. Даже кроткий шкипер, сколько мог, отбивался, боролся и угрожал, пока его не связали по рукам и ногам. Дон Грегорио сначала тоже сопротивлялся изо всех сил, а потом старался разжалобить своих врагов, но и то и другое, конечно, было напрасно. Не потеря сокровищ, составлявших главную часть его состояния, сокрушала его, а те женские вопли, которые в эту минуту донеслись до него.
Кармен и Иньеса были, очевидно, похищены злодеями, и их внезапно прекратившиеся крики будили в нем еще большую тревогу и опасения за их жизнь. Впрочем, смерть была для несчастных девушек самым лучшим исходом: страшная неволя, на которую они были обречены, могла повлечь за собой еще худшие несчастья, рисовавшиеся дону Грегорио в самых мрачных красках.
А где же был старший штурман? Вероятно, его тоже убили в момент, когда он пытался защитить обреченных на смерть. Сам честный и доверчивый, капитан не мог себе представить, чтобы Гарри пошел против него. Точно так же и дон Грегорио никогда не поверил бы, что тот, кого ему так хвалили, оказался изменником.
Пока они терялись в догадках, сомнения их разрешились самым неожиданным образом: они услыхали голос Блю, раздававшийся среди голосов мятежников. В его тоне не чувствовалось ни негодования, ни протеста, а, наоборот, дружелюбие, с каким сообщник должен был обращаться к своим товарищам.
Сначала они слышали, как его позвал Страйкер и как Гарри тотчас отозвался, а затем в открытые иллюминаторы ясно донесся весь разговор старшего штурмана. Онемев от удивления и глубоко потрясенные этим открытием, они некоторое время молча смотрели друг на друга и опомнились только тогда, когда почувствовали сильный толчок от отчаливавшей лодки.
Сидя против иллюминатора, дон Грегорио хорошо видел все, что происходит на море. Когда зыбь поднимала нос корабля и корма опускалась, вдали, на поверхности моря, можно было заметить двигавшееся вперед небольшое черное пятно, постепенно удалявшееся от барка. Это была лодка, наполненная людьми, шедшая на веслах и поднимавшая с обеих сторон сверкающие серебристые струи. Не удивительно, что обращенные на нее взоры дон Грегорио выражали напряженное внимание и сердечную тревогу. Ведь она уносила в неопределенную даль все, что ему было дорого; при одной мысли об ужасе, ожидающем впереди Кармен и Иньесу, сердце старика болезненно сжималось.
На горизонте виднелся берег, к которому направлялась лодка, между тем как «Кондор» шел к открытому морю, отчего разделявшее их пространство все увеличивалось.
При ясном свете луны можно было еще довольно долго различить черное пятно, пока наконец, попав в тень берега, окаймленного высокими скалами, лодка не скрылась из виду.
— Все погибло, все! — вздыхал дон Грегорио, опустив голову на грудь и всей своей позой выражая безнадежное отчаяние. И он и Лантанас совершенно умолкли, убедившись, что их жалобы и угрозы напрасны, так как вся команда, не исключая и старшего штурмана, покинула барк.
Впрочем, на борту его оставался еще один верный товарищ — черный кок. Хотя его голос и доносился до них, но очень издалека и, полный стонов и жалоб, не мог придать им бодрости. Помочь негру тоже не было никакой возможности, так как не подлежало сомнению, что и он был связан.
Когда первые лучи солнца проникли в иллюминатор, дон Грегорио убедился, что берега уже не видно и их окружают только небо и море. Лантанас не мог видеть и этого. Его лицо было обращено к стене, а привязан он был так крепко, что не был в состоянии повернуть голову.
Бриз гнал судно в великое Южное море, где в течение целых недель и месяцев, никем не замеченное, оно могло лавировать в безбрежных морских глубинах до тех пор пока, наконец, не сгнили бы его шпангауты и не сломались бы мачты. Потрясающая перспектива представлялась несчастным, прикованным к накрытому столу кают-компании. Яркий свет солнца вместо бодрящей радости принес им только уверенность, что для них нет и не может быть спасения.
Ни на один миг не сомкнув глаза за последние сутки, измученные и совершенно растерянные, они сидели с видом людей, отупевших от долгого ночного кутежа. Нетронутыми стояли перед ними стаканы с вином и вазы с фруктами. Ни аромат их, ни красота не могли соблазнить их, да они и не были в состоянии до них дотянуться, несмотря на то что все это стояло совсем близко от них.
Пристально глядя друг на друга, они спрашивали себя с надеждой: не сон ли это? Трудно было поверить в реальность того, что они пережили.
Грубое вторжение преступников, возмутительное насилие, взлом шкафов и ящиков, грабеж золота и похищение девушек — все это представлялось им фантазией, галлюцинацией, бреднями больной головы…
То же солнце, которое озаряло своим светом покинутый барк, сияло и над берегом, где накануне расположился вероломный экипаж «Кондора». Первые солнечные лучи, падая на острые гребни, осветили в то же время и маленькую полукруглую бухту, над которой выступал крутой обрыв.
Ряд подводных рифов, омываемых водами и кое-где поросших сорной травой, тянулся поперек бухты, с проходом в виде ворот посредине. Сильное морское течение, не достигавшее, впрочем, подножия скал, врывалось в него, с яростью разбиваясь о соседние рифы. Между этой каменной грядой и берегом лежало плоское нагорье; добраться до него можно было только сверху, по склону лощины, которая служила руслом ручья, наполнявшегося водой только во время дождя. Пространство его не превышало одного акра и занимало внутреннюю впадину полукруга. Окружавший его, точно цепью, сухой тростник мешал разглядеть берег; только незначительная часть его виднелась сквозь проход в бухте. Вдали за скалами ревело море.
Такова была местность, где в прошлую ночь пираты расположились лагерем. Когда взошло солнце и осветило все вокруг, почти ничто не указывало на присутствие здесь людей. Один только человек сидел на камне и дремал, иногда вскакивая спросонок и хватаясь за ружье, стоявшее у него между ног. Но вскоре он снова выпускал его из рук и засыпал. Если б от него требовалась особая бдительность, он, очевидно оказался бы плохим часовым; но особый надзор здесь был не нужен. Кругом не было не только врагов, но и людей вообще. Единственными живыми существами являлись морские птицы, с пронзительным криком пролетавшие к скалам.
Когда солнце взошло совсем, человек вскочил на ноги и, подойдя к главной пещере, заорал:
— Выходите, товарищи! Солнце взошло, пора двигаться!
С шумом высыпали из пещеры, зевая и потягиваясь, один за другим матросы. Первый из них, взглянув в море, предложил освежиться купанием в бухте и тотчас устремился туда. Остальные последовали за ним. Чтобы добраться до воды, им надо было пройти поперечные рифы, а во время отлива это оказывалось невозможным. Инициатор этой затеи, бросив взгляд на бухту, вдруг остановился пораженный.
— Лодка уплыла! — вскрикнул он.
Если бы преступники могли предвидеть последствия этого события, они, наверное, иначе приняли бы это известие. Но в ту минуту эта потеря не внушала им никаких опасений.
— Ну ее к черту! — заявил один из матросов. — Нам теперь лодки не нужны!
— Лошадь была бы нам куда полезнее, вернее, целый табун, — подхватил другой, а третий прибавил со смехом:
— Достаточно было бы и дюжины ослов, чтобы уложить наши пожитки.
— Все-таки интересно знать, что случилось с нашей старой пинассой, — сдержанно заметил тот, кто прошел вперед.
Все принялись подробно припоминать место, где была привязана лодка и откуда она исчезла.
— Не удрал ли кто-нибудь на ней?
— Нет! — отвечали все хором. И только Страйкер, особенно огорченный ее исчезновением, заявил:
— По-моему, отлив унес ее к бурунам, и там она разбилась на куски.
Все решили, что лодка была плохо привязана, фалень, вероятно, был гнилой, и потому неудивительно, что она не выдержала напора волн во время шторма или отлива. Впрочем, никто об этом особенно не горевал, и все, быстро раздевшись, бросились в воду. Вдоволь насладившись купанием, грабители вернулись в пещеру и там облачились в одежду, более подходящую к их новым жизненным условиям; старое засаленное платье было выброшено и заменено обыкновенными костюмами, захваченными с барка.
Наряженные, каждый по собственному вкусу, они решили все собраться, чтобы выработать дальнейший план действий. После завтрака настал самый важный момент — решено было делить добычу.
Дележ закончился довольно быстро и без особых треволнений. Золотой песок был извлечен из ящиков и поровну отмерен чашечкой. Никто не знал в точности, сколько он получил, считая на деньги. Получив на руки свою часть, каждый из пиратов принялся укладывать свое добро и готовиться в путь. Перед всеми сразу возник вопрос: куда направиться? И вместе или порознь? Второе предложение, сделанное Гомецом, нашло поддержку в лице Падиллы, Гернандеца и Велардо. Гомец привел свои доводы. Такое количество пешеходов на пути, где встречаются только всадники, покажется странным и может возбудить праздное любопытство, а это к добру не приведет: если их задержат и потащат к алькаду, какой они могут дать ответ?
С другой стороны, они рискуют встретиться с индейцами, а эта встреча может оказаться опаснее, чем допрос алькада. Путешествуя же партиями в два-три человека, они подвергаются риску быть захваченными, или убитыми, или даже скальпированными.
Последнее мнение было высказано Гарри Блю; его поддерживали только Страйкер и Девис. Все остальные были против, а Гомец смеялся над страхом перед «краснокожими», преувеличивая опасность со стороны «белых». Так как большинство имело все основания бояться культурных людей больше, чем так называемых дикарей, то план Гомеца восторжествовал.
При желании можно было бы опять сойтись в Сант-Яго, если так или иначе это окажется подходящим. Все они теперь достаточно богаты, чтобы вести самостоятельную жизнь, не цепляясь друг за друга, и потому можно разойтись в разные стороны без излишних сожалений.
Впрочем, был еще не выясненный вопрос. Как поступить с пленницами? До сих пор они все еще находились в гроте, скрытые парусом от нескромных взоров. Принесенный им завтрак остался почти нетронутым. Пришло, наконец, время решить их участь. Хотя все об этом думали, никто не отваживался заговорить. До сих пор его, как бы по молчаливому соглашению, обходили, опасаясь, что обсуждение его вызовет целый ряд споров и недоразумений. Воздух, как перед грозой, был насыщен электричеством. Злодеям было известно, что двое из них претендуют на женщин и, справедливо или нет, считали их своей добычей. Этими претендентами были Гомец и Гернандец. Так как они были главными вожаками, то их сообщники, грубые люди, мало дорожившие любовными утехами, готовы были уступить им в этом вопросе. Но теперь вдруг оказывалось, что еще двое — Блю и Девис — желали предъявить свои права на пленниц.
Когда способ передвижения был установлен, наступил перерыв. Некоторые, уже готовые в дорогу, стояли в праздном ожидании, другие продолжали еще укладываться. Ла Кросс был послан в лощину для рекогносцировки. Четыре испанца заявили, что они немного задержатся на берегу, а англичане ничего еще о своих планах не сообщали. Они втроем совещались вполголоса, но лица их, особенно Блю, были настолько серьезны, что легко было догадаться, о чем велась речь.
Начался щекотливый спор.
— Конечно, они поедут с нами, — сказал Гомец, — со мной и сеньором Гернандецем.
— Не понимаю, причем тут слово «конечно»? — возразил Блю. — Они с вами не поедут, и, во всяком случае, это не так просто, как вы думаете.
— Что это значит, мистер Блю? — спросил испанец с выражением злобы и некоторого смущения в глазах.
— Не к чему терять время, Жиль Гомец! Вы меня не напугаете. Советую вам быть хладнокровнее, и тогда вы получите возможность понять мои слова. Дело в том, что ни вы, ни Гернандец не имеете больших прав, чем другие, на девушек, находящихся в гроте. Как мы поступили с золотом, так должны поступить и с ними. Но так как женщин делить между всеми нельзя, то я заявляю, что все мы имеем равные на них права; одну из них я требую себе.
— А другая должна достаться мне, — вставил Девис.
— Да, — продолжал Гарри Блю. — Хотя я немножко старше вас, мистер Гомец, и меньше вас претендую быть джентльменом, мне все-таки не хуже вашего может приглянуться бабенка. Мне нравится та, у которой волосы черепашьего цвета, и я не намерен отказаться от нее так легко, как вам этого хотелось бы.
— Приятно слышать, что дело идет о рыжей, Блю, — сказал Девис, — а так как я за брюнетку, то мы не будем ссориться. Она должна стать моей!
— Так как я первый поставил этот вопрос, — перебил Страйкер, — то, полагаю, мне будет позволено высказать свое мнение?
Никто не возражал.
— Никто не имеет, — продолжал бывший каторжник, — и не должен иметь особого права на этих женщин. На этот счет Блю и Билль совершенно правы. А так как об этом шел спор, то дело следует решить точно и справедливо.
— Нечего попусту тратить слова! — прервал Гомец решительным тоном. — Я не допускаю спора по этому поводу. Если эти джентльмены стоят на своем, то есть лишь один способ покончить дело. Думаю, что прежде мне надо сказать два слова в объяснение. Одна из этих женщин — моя любовница и была ею гораздо раньше, чем я увидел кого-либо из вас. Сеньор Гернандец, здесь присутствующий, может сказать то же о другой. Мало того: они дали нам слово.
— Это враки! — не выдержал Блю, подходя к клеветнику и глядя ему прямо в глаза. — Это ложь, Жиль Гомец!
— Довольно! — воскликнул Гомец, побагровев от гнева. — Никто не имеет права безнаказанно упрекнуть Франка Лару во лжи!
— Франк Лара, или как вы там себя называете, я не умру прежде, чем не увижу вас под землей или, что еще вернее, пока не увижу вас на виселице. Не заблуждайтесь на мой счет. Я умею стрелять не хуже вашего.
— Подожди ты! — завопил Страйкер, обращаясь к де Ларе, заметив, что тот собирался взять револьвер. Руки прочь от оружия! Если без драки не обойтись, то пусть это будет по правилам. Но сначала Джеку Страйкеру надо сказать еще слово.
Он стал между двумя спорившими и разъединил их.
— Да, да, пусть поединок будет по всем правилам! потребовало несколько голосов.
— Слушайте, товарищи! — продолжал Страйкер, все еще стоя между двумя разгневанными врагами и поглядывая то на одного, то на другого. — Стоит ли по этому плевому делу проливать кровь и совершать убийство? Все из-за двух глупых девчонок! Послушайтесь моего совета и решайте дело мирным путем. Может быть, вы так и поступите, когда услышите мое предложение. Оно, я думаю, должно всем понравиться.
— Что же это такое, Джек? — спросил один из зрителей.
— Вот что. Во-первых, я замечу, что вовсе не дракой можно привлечь к себе сердца женщин, если только люди так глупы, что способны из-за них драться. Можно помимо этого кое-что предпринять.
— Объяснись же скорее! Что же еще можно сделать?
— Надо прежде всего внести за них плату.
— Как так?
— Как? Что за чушь задавать такие вопросы! Разве мы не имеем над ними одинаковых прав? Конечно да! Поэтому тот, кто хочет взять женщин, должен внести за них плату, и те, кто настолько горит желанием завладеть ими, что готов драться из-за них, наверно, возражать не будут. Тут, по-видимому, налицо четыре кандидата, и довольно любопытно, что они поделились на две пары — по два на каждую из девиц. Теперь, не говоря о предстоящем поединке, скажу только, что победитель должен внести соответствующую долю золотого песка, разделив его поровну между всеми.
— Справедливо! — сказал Слеш.
— Верно! — подтвердили Тарри, датчанин и голландец.
— Я согласен! — сказал Гарри Блю.
— И я также! — добавил Девис.
Де Лара — Гомец — тоже, не говоря ни слова, выразил согласие презрительным кивком; Гернандец последовал его примеру.
Из боязни лишиться поддержки никто не решился возражать.
— Что же вы еще скажете, Джек? — спросил Слеш, уловив в последних словах Страйкера какое-то обещание.
— Не много. Мне только думается, что жаль после нашей согласной жизни расстаться врагами. Положим, женщины, насколько я их знаю, всегда были помехой. И я боюсь, что и теперь кое-кому придется из-за них довольно круто. Поэтому, повторяю, жаль нам затевать ссору и проливать кровь. В самом деле, почему нельзя обойтись без этого? Мне думается, что есть еще один путь.
— Какой?
— Предоставьте дело самим женщинам. Дайте им возможность избрать того, кого они сами желают иметь покровителем. Пусть они распорядятся по-своему, и тогда не будет между нами ни ссоры, ни поединка. Таков закон в наших австралийских лесах, когда подвертывается такой же случай. Почему бы и тут не поступить так же?
— Почему бы и нет? — подхватил Слеш. — Закон этот хорош и справедлив для всех и каждого.
— Согласен с этим, — сказал Блю. — Конечно, я не так молод и красив, как мистер Гомец, но все-таки рискну. Если та, на которую я рассчитываю, выскажется против меня, то я обещаю отойти и не возражать, а тем более не драться из-за нее. Пусть тогда идет, с кем хочет, — я благословлю обоих.
— Браво, Блю! Вы толковый парень, и мы постоим за вас, не бойтесь! — послышалось со всех сторон.
— Товарищи, — прибавил Девис, — яс готовностью подчинюсь вашему решению; если моя девица откажется от меня, я согласен поступить так же, как Блю.
Но всех занимал вопрос еще: как отнесутся к этому проекту двое остальных, какой ответ дадут они на предложенный мирный компромисс? На них были обращены все взоры.
Де Лара, сверкая глазами, выступил первым. До той минуты он еще сдерживал свою ярость, теперь же он, казалось, утратил всякую власть над собою.
— Будь вы все прокляты! — заорал он. — Я долго слушал ваш дурацкий разговор и терпел его, сколько было сил. Так знайте же, что это все праздная и вздорная болтовня, и вы, мистер Страйкер, покрепче намотайте это себе на ус. Какое нам дело до ваших австралийских лесов и ваших законов! Наплевать мне на них! Мой способ решения спора — оружие, — добавил он, пощупав дуло револьвера и ручку кортика, висевшего у него на поясе сбоку. — Мистер Блю может выбирать одно из двух.
— Превосходно, — ответил старший штурман, — мне безразлично. Я недурно владею и тем и другим. Пистолет ли на шесть шагов, или мой кортик против вашего клинка, или же оба вместе — не все ли равно?
— Пусть оба и пойдут в ход. Это всего лучше и обеспечит верный результат. Готовьтесь, да поживей; мое намерение драться с вами так же твердо, как земля, на которой я стою.
— Ну-ка, попробуйте! Я готов. Начинайте!
Гернандец отступил назад, желая, по-видимому, помешать поединку.
— Нет, Билль, — сказал Страйкер подошедшему Девису, — к чему два поединка сразу? Когда Блю и Гомец покончат со своим, тогда и ты можешь вызвать Гернандеца, конечно, если он захочет.
Гернандец, по-видимому, был благодарен Страйкеру за его слова, несмотря на заключавшийся в них оскорбительный намек. Вероятно, он не предполагал, что дело дойдет до дуэли, и был не прочь уступить свою возлюбленную, не берясь за оружие. Он ничего не возразил, но трусливо отошел в сторону.
— Да, пока достаточно одного поединка! — закричали зрители.
Все чувствовали, что эта борьба будет не на живот, а на смерть. Достаточно было одного взгляда на противников, чтобы в этом убедиться.
Было ясно, что одному из них, а может быть и обоим, предстоит заснуть вечным сном на этом унылом и безлюдном берегу.
Спешно выработали условия дуэли. Установить немногие пункты этой церемонии было нетрудно, тем более что у разбойников всего мира существовал один общий кодекс чести. Никаких секундантов не полагалось: их должны были заменять все присутствующие.
Одни из них отмерили расстояние между двумя камнями, другие проверили оружие и боевые патроны. Стрелять предстояло из шестиствольных револьверов кольта, известного калибра, присвоенного флоту, и у обоих противников они были именно такого образца. Расстояние установили в двенадцать шагов; в случае осечки решено было сделать по второму выстрелу. Если и это оказалось бы безрезультатным, противники должны были прибегнуть к холодному оружию.
Пленницы не подозревали о кровавой драме, готовившейся рядом с ними.
Враги остановились у камней, в двенадцати шагах друг от друга. Сняв свою штурманскую куртку, Блю остался в рубашке. Засученные рукава обнажали часть руки, покрытой татуировкой, с изображениями полумесяцев и женских головок, представлявших пеструю смесь морских воспоминаний. Сквозь смуглую кожу видны были мускулы, подобные канатам.
Если пистолеты не оправдают себя, такие руки сумеют недурно расправиться кортиком, а то после весьма краткой борьбы и придушить противника.
Конечно, Франциско де Лара нельзя было назвать слабым соперником. Он тоже снял свою верхнюю одежду, сбросил красный плащ и тяжелую шляпу. Раздеваться до рубашки ему не пришлось, так как легкая вельветиновая куртка не могла бы ему помешать. Плотно натянутая, как перчатка, она обрисовывала его твердые мускулы и пропорционально сложенное тело.
Дуэль между такими противниками представляла большую опасность и должна была быть в высшей степени интересным зрелищем. Это было заметно по репликам вполголоса и по тревожным взглядам, которыми обменивались присутствующие.
Подать сигнал к началу должен был Страйкер. Бывший каторжник стал между врагами, чтобы произнести обычное слово людям, готовым, как бешеные тигры, наброситься друг на друга.
Наступила минута полного безмолвия, которое нарушалось только слабым плеском волн, ревом бурунов и раздававшимся изредка резким криком морской птицы.
Принятые в таких случаях слова «по местам!» и «пли!» были уже готовы сорваться с уст Страйкера, но он не успел произнести ни одного из них. Прежде чем рот его раскрылся, с соседних скал донесся испуганный вопль Ла-Кросса, приковавший к себе всеобщее внимание.
Вне себя от ужаса он орал:
— Мистер Блю! Товарищи! Мы на острове!
Когда лес горит или степь затоплена, и дикие звери, спасая жизнь, бегут на сухой клочок земли, робкая лань может смело стать рядом со свирепым волком, не боясь коварного хищника. Перед лицом смерти, кроткие и смирные, они, дрожа, прижмутся друг к другу.
Нечто подобное произошло и с командой «Кондора» и их пленницами.
Крик Ла Кросса сначала только поразил пиратов неожиданностью. Но очень скоро их удивление перешло в испуг, достаточно сильный, чтобы остановить грозный поединок и отстрочить его на неопределенное время. Слова «Мы на острове!» заключали в себе угрозу страшной опасности. Все присутствующие бросились к скале, на вершине которой все еще стоял француз.
Взобравшись туда и бросив взгляд на окрестность, они убедились в правдивости его слов. По прямой линии до материка было не менее трех географических миль — пространство, недоступное для самого лучшего пловца и настолько далекое, что даже в телескоп было трудно его рассмотреть.
Остров, на который они выбросились, был самый голый и бесплодный из всех утесов, тянувшихся вдоль берега; окаймленный рифами и грудами камней, он был совершенно лишен растительности и, видимо, даже воды.
Сопоставив это обстоятельство с гибелью лодки, злодеи пришли в совершенное отчаяние. После внимательного осмотра местности, исследованной вдоль и поперек, страх их еще усилился, так как добытые сведения были очень неутешительны. Кроме нескольких чахлых кустов, на острове не было никакой зелени или леса, не было ни малейшего ручейка, ключа или пруда — ничего, кроме соленой воды, плескавшейся на камнях, и ни единого зверя, кроме скорпионов, змей и ящериц. Только птицы морские летали и кричали над ними, точно радуясь, что их докучные и назойливые гости попали в ловушку. А что это было именно так, они сами прекрасно понимали. Большинство из них, по своему ремеслу, уже не раз побывали в море и знали, что значит потерпеть крушение.
Некоторые сами на себе испытали весь ужас такого положения и не могли его забыть. Им казалось теперь, что земля от них не в трех, а в тысячах миль расстояния, в самой середине Тихого океана. Сколько золота готовы были они теперь отдать за то, чтобы снова очутиться на барке, отправленном ими ко дну. Их жестокость обратилась против них же самих.
Кому теперь было важно, что дуэль отсрочена? Никто этим не интересовался. Кажется даже, что и не стоило ее затевать.
Безумная ненависть и ревнивое соперничество, конечно, оставались между прежними врагами, но они пока молчали, так как ужас перед близкой гибелью сковал им уста.
Благодаря тревоге, охватившей весь экипаж, Кармен и Иньеса избавились от преследований злодеев и могли гулять по берегу так же спокойно, как по улицам Кадикса. Но зато, взамен опасности со стороны насильников, над ними висела еще худшая угроза голодной смерти.
Неужели же не было средств покинуть остров? Или, оставаясь на нем, как-нибудь поддержать жизнь?
Ответы на эти вопросы приносили одни разочарования. С каждым часом надежды делались все более призрачными.
Не было ни кусочка дерева, чтобы построить хотя бы плот; пищей могли служить только пресмыкающиеся и моллюски, да и тех не легко было набрать. Изредка удавалось убить птицу, но ее мясо оказывалось большей частью горьким и не питательным.
Но хуже всего была жажда. Вокруг была масса воды, но все испытывали танталовы муки, не имея возможности пользоваться ею.
Бывшему экипажу «Кондора» грозила страшная участь — ничуть не лучше той, на которую они сами обрекли брошенных на барке. Правда, своими злодеяниями пираты вполне заслуживали ее. Приходилось только жалеть ни в чем не повинных девушек и надеяться, что судьба освободит их от коварных козней врагов.
Прошло уже несколько дней со времени бегства команды, а «Кондор» все еще продолжал идти с поднятыми парусами на юго-запад. Приговоренные к медленной смерти, капитан, дон Грегорио и повар-негр, все так же неподвижно и безнадежно сидели, привязанные к своим стульям.
Хотя позы их были все те же, наружно они очень изменились, и главным образом это было заметно на тех, кто сидел за столом в кают-компании.
Причина перемены заключалась, конечно, в их физических и нравственных страданиях; в данном же случае эти страдания еще увеличивались муками Тантала, так как эти люди сидели связанными перед роскошно заставленным яствами столом.
Вид их поистине был ужасен: это были настоящие скелеты с провалившимися глазами, и, если бы не туго связанные веревки, они, как безжизненные трупы, давно свалились бы на пол.
Доносившиеся снизу крики повара вызывали в них желание ответить ему, но голоса их постепенно слабели, и даже говорить между собою им становилось все труднее. Попытки развязать или хоть ослабить стягивавшие их и впивавшиеся в тело веревки тоже были тщетны.
Лантанас после первых вспышек бешенства и отчаяния впал в состояние полного отупения и сидел с опущенной на грудь головою.
Дон Грегорио, наоборот, держался прямо и, глядя на море через иллюминатор, все ждал чего-то. Но, кроме пенистых гребней волн на синей поверхности океана да морских свинок, изредка всплывавших беспорядочной вереницей, или спины кита, облепленной ракушками, ничто не радовало его взоров.
Только однажды вдали мелькнуло судно, шедшее наперерез «Кондору».
Послышался оклик, и сердце дона Грегорио радостно затрепетало, но не надолго.
Как он ни кричал и как ни старался ему вторить Лантанас, судно бесследно исчезло. Окончательно выбившись из сил, они снова погрузились в безнадежное уныние и отчаяние.
Мертвую тишину, царившую вокруг, нарушали только орангутанги, нелепо скакавшие по лестницам и громко толкавшиеся во все двери кают.
Разум капитана стал заметно мутиться; он бредил и дико стонал. Все это, вместе с безумным лицом, угнетающим образом действовало на его соседа, который, несмотря на это, не терял самообладания и, больше не надеясь на людскую помощь, ждал какого-нибудь чуда.
Однако нередко дон Грегорио мечтал о смерти как избавлении от тяжких страданий и с радостью готов был встретить ее.
И вот однажды новая надежда озарила его черты, а на губах появилась давно исчезнувшая улыбка. Невольно могло прийти в голову: не заразился ли он безумием Лантанаса? Но разум светился во взгляде дона Грегорио, когда он пристально впивался в горизонт, где еще не вполне ясно, но все-таки определенно вырисовывалось какое-то белое пятно.
— Парус! — воскликнул дон Грегорио, и это маленькое слово отдалось в душе его давно не испытанным восторгом. Вдали, на фоне голубого моря, сверкало точно белое крыло чайки, а за ним тянулась полоса серебристой пены, — очевидно, след корабля. Ничем иным не мог бы быть обозначавшийся высокий белый диск, и по мере его приближения сердце дона Грегорио билось все скорее и горячее. Старику хотелось поделиться надеждой с капитаном, но внешние впечатления были еще не доступны больному мозгу Лантанаса. Однако радость дона Грегорио была далеко не безоблачна, так как к ней примешивался и страх; ведь совсем недавно в подобном же случае он обманулся, и виденное им судно исчезло тогда так же быстро и неожиданно, как и появилось. Могло же и теперь повториться то же самое.
Впрочем, на этот раз нельзя было не заметить, что объем судна все увеличивался и что оно шло следом за «Кондором», очевидно, стараясь его догнать.
Целая половина длинного дня прошла в беспрестанно сменявшихся надеждах и опасениях; наконец появился и темный корпус корабля, а поднятые паруса делались все обширнее и больше.
Над судном развевался английский флаг, но, будь он и родной, испанский, радость не могла бы быть сильнее. Ведь в нем воплощалось спасение от всех бед и ужасов, избавление от смерти, казавшейся уже неизбежной.
Однако вожделенная минута все еще была далека. Бриз внезапно утих, странный корабль перестал приближаться, паруса его беспомощно повисли, и сам «Кондор» остановился. Наступил полный штиль; даже лампы и стаканы над головой дона Грегорио перестали качаться и звенеть.
В иллюминатор виднелось безбрежное море, вдруг опустевшее и погруженное в мертвое молчание. Не видно было ни корабля, ни парусов, ни развевавшегося флага, так ободривших теперь снова упавшее и приунывшее сердце дона Грегорио.
К счастью, это продолжалось недолго. У барка, за кормой, опять появился корабль, и рядом с них шлюпка. Спущенная на воду, она шла к «Кондору», со сверкавшими на солнце влажными веслами, разбрасывавшими брызги, похожие на золотые и серебряные звезды. Барк медленно двигался, а шлюпка то показывалась, то исчезала. Дон Грегорио закрыл глаза и весь обратился в слух. Вскоре раздался твердый мужской голос, показавшийся ему мелодичнее музыки, и прозвучало радостное приветствие:
— Алло, барк!
Дон Грегорио пытался отвечать, но голос его так ослабел, что был тотчас заглушен другими голосами, доносившимися с борта «Кондора».
Шаги с палубы скоро перешли на лестницу кают-компании. Дверь распахнулась настежь, и вместе с ворвавшейся струей воздуха вошли люди. Раздался невольный крик величайшего удивления. С трудом повернув свою одеревеневшую шею, несчастный старик увидел двух моряков, лица которых были ему хорошо известны. Охватившее его волнение было настолько сильно, что он лишился сознания и упал, точно сраженный пулей.
Легко догадаться, что вошедшие были не кто иные, как Кроуджер и Кедуолладер.
Четыре дня прошло с тех пор, как на чилийском барке появились два английских моряка и, определив его курс, стали поочередно нести обязанности команды.
Если бы не они, «Кондор», по всей вероятности, был бы уже давно на дне морском.
Налетевший шквал легко мог опрокинуть его набок, но так как в нужную минуту на нем были ослаблены шкоты, то это и спасло его от верной гибели. Тем не менее все паруса его, за исключением только одного, сильно пострадали. Когда буря миновала, решено было поставить новый фок и кливер из сохранившейся в запасах корабля старой парусины.
Идя носом к юго-востоку, барк стал делать по шести узлов. Борьба со шквалом была неимоверно трудной. Положение ухудшалось тем, что вся команда состояла всего из трех человек, а шторм, хоть и кратковременный, был сильнее всех, когда-либо бушевавших на Тихом океане.
Никто из трех заключенных не мог оказать ни малейшей помощи англичанам, так как двое были больны, и о них не могло быть и речи, а негр был совсем не приспособлен к делу и недостаточно окреп. Капитан Лантанас, прикованный к кровати, продолжал бредить, а дон Грегори, слабый, как ребенок, мог только сидеть внизу, будучи даже не в силах подняться на палубу. Когда, наконец, негр оправился, его приучили помогать у парусов.
Был день, и Груммет, рулевой, стоял на руле; оба офицера были на шканцах, и Кроуджер, с секстантом в руках, брал высоту солнца. Надежда найти свой фрегат или быть им найденными давно уже у них пропала. Отвечать на сигнальную пушку, несколько раз грозно прозвучавшую в эту зловещую ночь, не было возможности, так как за туманом трудно было определять направление. Ввиду этого они взяли курс на Панаму. На судне, потерпевшем жестокую аварию, это было не легко, но там они надеялись если не застать фрегат, то хоть получить о нем какие-либо сведения.
Стоя на шканцах, молодые люди пользовались для солнечных измерений приборами капитана, который сам уже не был в состоянии применять их к делу.
Хорошо еще, что эти инструменты не были похищены, иначе путь в Панаму был бы совсем невозможен. Но даже надежда добраться туда сулила им мало радости, так как, со слов дона Грегорио, они уже знали подробности страшной драмы и ежечасно переживали все ее ужасы.
Определив при помощи хронометра долготу, они записали ее в шканечный журнал и собирались взять полуденную широту.
— Право руля! — крикнул Кроуджер Груммету. — Поверни на юго-восток.
Потом, обратившись к Кедуолладеру, прибавил:
— Если все будет благополучно, мы доберемся до Панамы ранее четырех дней. Можно бы это сделать и в два, если бы поставить добавочные паруса. Во всяком случае, я думаю, что Бресбридж будет ждать нас не меньше недели. Как хотелось бы мне, чтобы все наши тревоги были бы тогда за спиной. Какой ужас, если «они» для нас потеряны, и, может быть, навсегда.
— Не говори этого, Нед. Надо надеяться, что мы их еще найдем.
— А если даже найдем, что же будет дальше? Не нужно отвечать, Вилли. Я не могу не только говорить об этом, но даже и думать. Моя невеста Кармен Монтихо в плену у пиратов!
Кедуолладер молчал. Он испытывал подобные же страдания при мысли об Иньесе.
Некоторое время они ничего не говорили, находясь под гнетущим впечатлением той страшной картины, которая нередко вставала в их воображении.
— Что бы ни случилось, — ответил он, — мы никогда их не покинем, а разбойников отыщем во что бы то ни стало.
— И расправимся с ними по заслугам! — воскликнул Кроуджер. — Чего бы мне это ни стоило, хотя бы за это пришлось поплатиться жизнью! Лишь бы удалось отомстить за оскорбление, нанесенное Кармен Монтихо.
— Я тоже согласен на все ради Иньесы Альварец, — добавил Кедуолладер и, постояв в раздумье, продолжал: — Ведь они это затеяли еще до ухода из Сан-Франциско и поступили на чилийский корабль только ради того, чтобы овладеть золотом. То же думает и дон Грегори после всего, что он недавно слышал от одного из злодеев, которого зовут, кажется, Рокасом.
— Это вполне правдоподобно, — ответил Кроуджер, — хотя не все ли равно, где и как было задумано гнусное преступление. Важно то, что оно совершилось. Но представить себе, каким образом Гарри Блю сделался предателем и участвовал в ограблении наравне с негодяями, я положительно не в состоянии, — это для меня неразрешимая загадка.
— Но разве ты этому веришь?
— Как я могу не верить? Другого вывода из того, что слышал дон Грегорио, сделать нельзя. Блю бежал со всеми остальными, и из его собственных слов, донесшихся в кают-компанию, стало ясно, что он пошел на это добровольно. Что можно подумать о такой черной неблагодарности? Кедуолладер, кажется, я скоро и тебя начну подозревать.
— Его поведение за последнее время, конечно, не внушает доверия, но раньше я всегда считал его честнейшим человеком. Видно, его испортило золото. Не стоит больше говорить об этом. Но я дорого дал бы, чтобы добраться до него.
— Как бы это было хорошо! Я ведь однажды спас его своими собственными руками, а теперь этими же руками и придушил бы его с удовольствием.
— Возможно, скоро нам представится такой случай; плохо придется тогда не только ему, но и всей его подлой шайке. Ведь это отъявленные мерзавцы. По словам дона Грегорио, эта миленькая компания состояла из самого разношерстного сброда, начиная с воров и кончая убийцами. Было там и четверо не то испанцев, не то испанских американцев, очень наглых и злых… А не сходить ли нам в рубку и не порыться ли там в документах, чтобы узнать хоть имена их? Это нам, наверное, пригодится.
— Ты прав, — ответил Кроуджер, и оба молча прошли в рубку. Обоих преследовала одна и та же мысль, мучившая их даже сильнее, чем измена Гарри Блю. Они тщательно скрывали ее друг от друга, не теряя надежды, что подозрения окажутся ложными.
Начав свои поиски, они наткнулись сначала на пустые ящики, а затем на целую груду разбросанных газет, писем и старых карт. Среди этого вороха бумаг торчал обрывок белой визитной карточки. Когда Кроуджер, подобрав ее, прочел: «Эдуард Кроуджер, фрегат «Паладин», кровь бросилась ему в голову, и волосы его встали дыбом. Он сразу понял, как могла попасть сюда эта карточка. Она была им вручена испанцу де Лару как раз в тот день, когда они столкнулись с ним у дома дона Грегорио.
Сунув ее в карман и схватив пачку писем, адресованных тому же лицу, он стал перечитывать их одно за другим, трепеща перед возможностью наткнуться на дорогое ему имя Кармен Монтихо. Если бы это действительно случилось — прощай тогда всякая вера в людей. Вероломство Гарри Блю уже достаточно подорвало ее, а письмо к шулеру Франку Лару, подписанное дочерью дона Грегорио, сразило бы Кроуджера окончательно.
Писем было много, и почти все были полны денежных расчетов и подписаны Кальдероном. Пробегая их с крепко сжатыми губами и горящим взором, Кроуджер вздохнул с облегчением, только дочитав последнее. Упрекая себя в том, что мог заподозрить свою невесту, и повернувшись к Кедуолладеру, принимавшему деятельное участие в розысках, он радостно произнес:
— Ну, теперь мы узнали все!
Не взбунтовавшиеся матросы увезли Кармен Монтихо и Иньесу Альварец на необитаемый остров, а Франциско де Лара и Фаустино Кальдерон. Хотя не было никаких прямых указаний на их присутствие на барке, тем не менее это представлялось почти несомненным. Давно выработав коварный план похищения, они под чужими именами последовали за девушками на корабль.
После раскрытия этой тайны прошло уже несколько часов, а молодые люди все еще не были в состоянии успокоиться, с ужасом думая о том, что их невесты могли сделаться жертвами грубых разбойников и, что еще хуже, таких негодяев, как де Лара и Кальдерон.
— Да, теперь все ясно, — сказал Кроуджер. — Их привела сюда вовсе не жажда наживы, а иные дьявольские мотивы; в этом я теперь совершенно убежден.
— Знаешь ли, Нед, я с самого начала это подозревал. Вспомни хорошенько, что я говорил, когда мы уезжали из Сан-Франциско; я страшно боялся, что девушки останутся в одном городе с ними. Кто же мог тогда представить себе, что они последуют за ними даже на корабль, нисколько не стесняясь присутствием Гарри Блю, который так горячо обещал их охранять? Ведь он уверил нас, что за них готов пожертвовать своей жизнью.
— Конечно, я все это прекрасно помню, и, если когда-нибудь мне посчастливится его найти, я примерно накажу его за такое вероломство.
— А что ты думаешь предпринять, дружище, когда мы доберемся до Панамы? Ведь, нагнав фрегат, мы будем обязаны туда вернуться.
— Обязаны! Как будто существуют обязательства для людей в нашем положении! Если капитан Бресбридж не поможет нам в поисках, я пойду один.
— Положим, не один: я ведь тоже отправляюсь с тобой.
— Как жаль, что мы не знаем места! Они, очевидно, подходили близко к берегу, раз решили удовлетвориться шлюпкой.
— Знаю, Вилли, и, конечно, рассчитываю на тебя. Но если капитан Бресбридж не поможет нам со своим фрегатом, то я брошу службу, сам зафрахтую судно, наберу экипаж и обыщу весь американский берег до последнего уголка, пока не найду, куда их запрятали.
— Да, наверное, они были в виду земли, и недалеко. Я спрашивал дона Грегорио. Это он твердо знает, но больше мне ничего не удалось выведать у него. Он уверяет, что в то утро они видели землю впервые после ухода из Калифорнии. Капитан им говорил, что они дня через два будут в Панаме. Дон Грегорио видел в окно, как ушла лодка. По-видимому, негодяи направились к какому-то близлежащему берегу в светлую лунную ночь. Это все, что я из него вытянул.
— А старый негр не мог побольше рассказать?
— Я его спрашивал. Он тоже уверяет, что они проходили близко от берега. Где это было, он знает не лучше, чем орангутанги. Впрочем, он сообщил одну подробность, на мои взгляд довольно существенную. Незадолго до того, как его схватили, он смотрел на море и видел гору странной формы. По его словам, у нее было две вершины, и между ними светила луна. Это двуглавая гора может оказаться полезной для нас.
— Какое несчастье, что шкипер сошел с ума! Если б не это, он сказал бы нам, где находился в то время, как барк был брошен. Я начинаю верить, что судьба против нас. Кстати, почему мы ни разу не подумали заглянуть в судовой журнал? Это помогло бы нам кое-что выяснить.
— Наверное, помогло бы, если б только мы имели его под рукой. Ты очень ошибаешься, думая, что это мне не приходило в голову. Напротив, я все время его ищу. Но он исчез, а куда — не знаю. Возможно, что они перед уходом выбросили его за борт, хотя какая им была польза от этого? Кок говорил, что обыкновенно журнал лежал на полочке у поворота лестницы в каюту. Я смотрел и там и в других местах, но нигде его не нашел. В самом деле, ты, может быть, прав, говоря, что судьба против нас. Если это так, то мы вряд ли дойдем до Панамы…
— Посмотри! — воскликнул Кедуолладер, прерывая печальные рассуждения друга. — Вот так скоты! Что они там рвут на части? Я уверен, что это именно судовой журнал.
В самом деле обезьяны, поднявшие возню под палубой, что-то усердно вырывали друг у друга. При ближайшем рассмотрении это оказалась большая книга в красном кожаном переплете.
— Так оно и есть, шканечный журнал! — обрадовался Кроуджер. Оба моряка бросились спасать книгу из когтей обезьян.
Это удалось им не без труда: пришлось оглушить животных ударами по голове, после чего они наконец выпустили добычу из своих костлявых лап.
Журнал, хотя и в потрепанном виде, оказался в руках наших героев; листки с записями, к счастью, были не тронуты. Одна из последних записей, сделанных очень недавно, гласила: «Широта 7°20′, долгота 82°12′. Легкий бриз».
— Великолепно! — воскликнул Кроуджер, убегая наверх и перепрыгивая через морскую карту. — С журналом и двуглавой горой мы можем напасть на след разбойников. Как раз тогда, когда все казалось безнадежным! Вилли, старина, это что-нибудь да значит! Я чувствую, что наступает поворот в судьбе, и теперь нам улыбнется счастье!
— Хорошо бы это было!
— Будь у нас человек десять команды или хоть шесть, я бы не подумал идти в Панаму, а сразу пристал бы к острову Койба. Судя по карте, это и есть тот берег, который они увидели, или же Гикарон, лежащий к юго-западу. С легким бризом они вряд ли могли с того дня далеко уйти. За десять пар сильных рук и за десять толковых молодцев я дал бы по тысяче фунтов каждому. Ах, если бы теперь с нами была наша старая команда с «Паладина»!
— Будь спокоен, Нед, мы так или иначе встретим их. Старик Бресбридж не оставит нас, в этом я уверен. Если он сам не пойдет на фрегате, то даст нам команду, и мы при встрече быстро справимся с негодяями. Я желал бы скорее очутиться в Панаме.
— А я предпочел бы добраться до Койбы или вообще до того берега, где высадились разбойники.
— Но мы втроем против двенадцати.
— А мне все равно, и я с радостью согласился бы очутиться среди них хотя бы одному.
— Нед, этого никогда не случится, потому что, где бы то ни было, я буду всегда с тобой. У нас общая цель, и мы или добьемся ее, или вместе погибнем.
— Верю тебе, Вилли. Ты мне друг до конца. А теперь бросим всякие разговоры. Надо употребить все усилия, чтобы дойти до Панамы, а там мы направимся на остров Койба. Нам везет: ветер с запада, — продолжал Кроуджер веселым голосом, — если он продержится еще двадцать четыре часа, мы скоро увидим землю.
— Пароход с севера! — крикнул грубый голос Груммета.
Обернувшись с изумлением, молодые люди увидели на горизонте судно. Глядя в подзорную трубу, Кроуджер сказал:
— Ты прав, боцман, это пароход, и он идет нам наперерез. Поверни руль и возьми курс на него.
Несколькими поворотами руля Груммет поставил «Кондора» навстречу судну. Молодые люди с помощью кока ослабили шкоты и поставили паруса в нужном направлении.
Расстояние между двумя кораблями стало заметно уменьшаться, и, по мере приближения, они начали внимательно всматриваться друг в друга. Находившиеся на барке вскоре определили тип судна. Это был не военный корабль, а пассажирский, из тех, что за последнее время курсировали между Сан-Франциско и Панамой. Зато этому кораблю было гораздо труднее разобрать шедший ему навстречу барк. Видно было только, что это трехмачтовый барк с поднятыми парусами, тогда как остальные болтались на реях, изорванные в клочья. Одно это могло возбудить любопытство. Но еще страннее казался развевавшийся на грот-мачте перевернутый флаг: ведь это означало сигнал бедствия.
Отвечая на призыв, капитан почтового парохода скомандовал: «Стоп, машина!» Громадный левиафан, делавший по двенадцати узлов, замедлил ход и наконец совсем остановился.
Барк подошел к нему на расстояние кабельтова.
С корабля раздалось:
— Алло, барк! Откуда?
— «Кондор» из Вальпараисо. Терпит бедствия.
— Спускайте шлюпку.
— Нет команды.
— Обождите, мы сами подойдем.
Менее чем через пять минут была спущена шлюпка с несколькими матросами. Они подошли к барку, но не подымались на борт.
Кроуджер, уже выработавший план действий, попросил отвезти его на пароход; его желание было тотчас исполнено.
Судно было переполнено людьми и действительно оказалось одним из линейных пароходов, совершавших рейсы между Панамой и Сан-Франциско. Не менее тысячи человек, самых различных национальностей, толпилось по палубам; между ними было много калифорнийских рудокопов, пытавших счастье на приисках и возвращавшихся домой, кто веселый, кто разочарованный.
Кроуджер сразу сообщил о своих злоключениях сначала капитану, а потом пассажирам, обратившись ко всем с предложением помочь ему не только в работе на барке, но и в отыскании вероломного экипажа. За эту двойную службу он обещал им хорошее вознаграждение; капитан парохода, боявшийся, что от него потребуется помощь, охотно подтвердил основательность его обещаний, поручившись за его кредитоспособность.
Оказалось, что далеко не всеми руководила жадность к деньгам. Многие из этих людей ставили честность и человеколюбие выше всего и во имя правого дела готовы были бороться на жизнь и на смерть. Недаром в складках их лохмотьев скрывались ножи и кинжалы, уже не раз служившие им для защиты невинных и слабых.
Выслушав повесть Кроуджера, они, не дождавшись даже ее конца, сразу отозвались на его призыв. Желающих нашлось так много, что он не мог забрать всех и ограничился двадцатью молодцами, с которыми и вернулся на «Кондор».
Оба судна разными путями направились в Панаму. Барк в восстановленном виде, с добавочными парусами и со свежей командой, держался курса, обозначенного перед самой катастрофой на последней странице судового журнала.
Пока на море происходили вышеописанные события, на пустынном острове разыгрывалась тяжелая драма. Вынужденному пребыванию на острове не было видно конца. Положение команды «Кондора» было совершенно безвыходным. Внешний облик и поведение разбойников за это время резко изменились. Когда они выбросились на берег и водворились там со своим награбленным золотом, и настроение и вид их были совсем иные. Тогда они шумели и смеялись, теперь же, еле держась на ногах, придавленные и бледные, они бродили, как привидения.
Некоторые, глядя безучастно вокруг, сидели, сгорбившись, на камнях; другие, еще более ослабевшие, лежали прямо на земле. На всех лицах застыло животное выражение голода; глаза впали, щеки втянулись, а пересохшие потрескавшиеся губы свидетельствовали о неутолимой жажде. Иначе и быть не могло. В течение десяти суток у них не было пищи, если не считать нескольких улиток и редко попадающихся морских птиц.
Воды, кроме дождевой, тоже не было, да и то только когда обильный дождь пропитывал оставшийся парус.
Несчастные с неустанным вниманием следили, не появится ли на горизонте какое-нибудь судно. Но все было напрасно, и кусок парусины, в виде сигнала бедствий, привязанный к веслу и прикрепленный к верхушке скалы, не привлек ничьего взора. Давно уже ни один корабль или пароход не бороздили синей поверхности океана, отражавшего заброшенный остров.
Как раскаивались они теперь в своих злодеяниях, с какой готовностью отказались бы от награбленных богатств, отпустив пленниц на свободу и вернув жизнь тем, кого они погубили!
Но это было невозможно. Их жертвы, брошенные на барке, конечно, давно покоились на дне морском. Измученные голодом и жаждой, преступники теперь завидовали их участи, мечтая о том, чтобы и для них поскорее настала смерть.
Всех смирило несчастье. Даже высокомерный Гомец уже не добивался власти, а свирепый Падилла походил на кроткого ягненка. Гарри Блю сделался их добрым духом, заняв, как и прежде, первенствующее место. Все они, раздавленные горем, точно вернулись к далекому детству, забыв и ненависть, и злобу.
Эта перемена сильно отразилась на их отношениях к пленницам. Пираты предоставили им полную свободу, и девушки перестали их бояться, так как теперь в обращении этих закоренелых преступников проглядывало нечто, похожее на сострадание.
На десятые сутки над островом разразился ливень, давший им возможность наполнить водой все имевшиеся у них сосуды. Но голода это, конечно, не утолило.
Впав в совершенное отчаяние, пираты решили собраться всем, чтобы выяснить, что дальше делать. Когда стали звать и голландца, дежурившего на горе у сигнала, он, к величайшему удивлению, не только не откликнулся, но даже не повернул головы; стоя неподвижно, он пристально всматривался в море, ладонью защитив глаза от солнца. Казалось, что он видит вдали какой-то предмет. Опустив поднятую руку, он взял затем лежавшую около него подзорную трубу и продолжал наблюдения. Точно пригвожденные, боясь даже дышать, стояли внизу его товарищи, не сводя с него глаз.
Благоговейное молчание нарушил, наконец, наполнивший все сердца новой надеждой, громкий, радостный крик:
— На море парус!
«На море парус!» Три маленьких слова, но как велики они по своему смыслу! В них — жизнь и смерть. В ушах изголодавшихся людей они прозвучали божественной музыкой.
Все взоры были прикованы к морю. С берега ничего еще не было видно, и белые пятна вдали казались крыльями чайки.
— Где же парус? — спросил кто-то, глядя вверх.
— Вон там, на северо-западе, — отвечали с горы.
Но глядеть в ту сторону мешал выступ скалы, торчавший между ними и окраиной берега. Кто только мог, потянулся к вершине, более сильные перескакивали через ущелье, как будто от одной этой минуты зависела вся жизнь. Другие тащились за ними потише, а слабые оставались внизу, нетерпеливо ожидая новых сообщений.
Поднявшиеся наверх с крайним изумлением смотрели на голландца и не понимали, что с ним случилось. Он стоял рядом с сигнальным флагом над скалой и делал странные движения; то плясал на месте, то вытягивал руки и, размахивая шапкой над головой, неистово кричал: «Алло, алло!», как будто кому-то, находившемуся недалеко от него.
Но недавно пришедшие тщетно старались что-нибудь разглядеть и со стороны думали: не помешался ли их товарищ и не обманул ли их своими криками?
Однако вскоре они вместо страха почувствовали безумную радость: на горизонте ясно вырисовывался парус. Хотя он был еще далеко и казался не больше маленького белого пятнышка, нельзя было не заметить, что он приближается и плывет в сторону берега. Продолжая идти тем же курсом, судно не могло миновать остров и не увидеть сигнала, столько времени развевавшегося напрасно.
Гарри Блю первым прибежал на гору и устремился к подзорной трубе. Выхватив ее из рук голландца, он направил ее на отдаленный парус и несколько минут не отрывал от него взора. Подошедшие в это время пираты столпились вокруг него, забрасывая его вопросами:
— Что это за парус? Как он повернут?
— Похож на барк, — отвечал Блю, — и, если не ошибаюсь, он придерживается берега. Будет видно ясно, когда он выйдет из густого тумана.
Стоявший рядом с ним Гомец сгорал от нетерпения заполучить трубу, но Блю, продолжая глядеть, распорядился:
— Позаботьтесь о сигнале, матросы. Вытяните парусину во всю длину и расправьте ее, чтобы было виднее.
Страйкер и Девис тотчас схватили ее за углы, расправили складки и развесили, как было приказано.
Блю продолжал держать трубу, очевидно, не намереваясь выпускать ее из рук. Но Гомец так упорно требовал, что пришлось уступить.
Стоя в стороне, Гарри старался подавить охватившее его страшное волнение. На его лице можно было прочитать то величайшее изумление, то радость, то страх, и это придавало ему необыкновенно сложное выражение, в котором разобраться было не легко.
Сняв свою морскую куртку, а за ней красную фланелевую фуфайку, он привесил ее к брезенту и, обратившись к Страйкеру и Девису, сказал:
— Такой сигнал всего действительнее: его не пропустит ни один корабль. Вы двое оставайтесь здесь и стерегите, чтобы он остался цел, я же пойду успокоить бедных девушек.
— Есть, — ответил Страйкер, плохо уясняя себе смысл приказания и удивляясь словам Блю. — Будьте спокойны, — прибавил он, — на меня вы всегда можете положиться, так же как и на Билля.
— Знаю, знаю, — проговорил Блю, снова накинув куртку прямо на голое тело. — Вы оба были мне всегда верны, и я надеюсь, что скоро буду в состоянии доказать вам свою признательность.
Оставшись вдвоем, Страйкер и Девис принялись обсуждать слова Блю, спрашивая друг друга, что бы это значило.
Разговор их был прерван странным возгласом Гомеца, который продолжал держать в руках подзорную трубу, дрожа, как в лихорадке.
— Что случилось? — спросил, подходя к нему, Падилла.
— Посмотри сам, Рафаэль Рокас.
Глядя в подзорную трубу, контрабандист несколько минут молчал, но, видимо, убедившись, что Гомец не ошибся, обратился к Страйкеру и Девису:
— Это бак, и барк трехмачтовый. Странно. И размер тот же. Черт возьми! Если бы я не знал, что «Кондор» на дне морском, то мог бы поклясться, что это он самый. Конечно, это, может быть, и совпадение, но довольно-таки странное.
Велардо, овладев в свою очередь подзорной трубой, выразил те же предположения, так же как и Гернандец.
Но Страйкера мало занимали их разговоры; оставив брезент, он подошел к Гернандецу и, вырвав у него трубу, наставил ее на море.
Старому морскому волку достаточно было двадцати секунд, чтобы определить тип судна; взор его скользил по корпусу, по поручням мостика и по верхушкам высоких стройных мачт, и он уже не сомневался, что видел перед собою знакомый барк.
Бросив трубу, он твердым, но взволнованным голосом произнес одно только в равной мере для всех важное слово:
— «Кондор»!
— «Кондор»! Это невозможно! — в один голос воскликнули все четыре испанца.
— И все-таки это так! — возразил Страйкер. — Хотя для меня это так же непонятно, как и для вас, я готов отдать свою голову на отсечение, что это чилийский барк.
Странные мысли возбудили слова Страйкера в умах некоторых из его товарищей. Как мог так долго держаться с просверленным дном «Кондор»? Не могло этого быть! Конечно, это был не парус, а привидение.
В болезненном состоянии, с возбужденными до последней степени нервами, они верили в эти невероятные явления и трепетали от страха.
Что-то сверхъестественное и непостижимое для человеческого разума несло им заслуженную кару. В ней чудилась месть. Все время этот страх угнетал их, теперь же он как бы подступил к ним вплотную.
— Несомненно, это барк! — продолжал Страйкер, снова поднося трубу к глазам. — Весь он тот же, только паруса не те, вероятно, изорвались. Да это не беда. Как-никак, это чилийский барк, и больше ничего. Видно, он знает, что мы здесь.
— Стой! — вскричал Гомец. — Где же те, кому мы поручили сделать пробоину? Может быть, они сплутовали?
Предполагаемых виновников стали искать глазами. Среди стоявших наверху их не было. Блю давно ушел вниз, а Девис только что исчез. Его звали, но он притворился, что не слышит. Вскоре о нем, как и о Гарри, забыли. Все внимание было отвлечено происходившим на море.
Судно уже приближалось настолько, что и без подзорной трубы можно было ясно разглядеть очертания барка, величиной, формой и оснасткой сильно напоминавшего «Кондора»; даже флаг, красный, белый и синий, был тот же, что и на брошенном барке.
Привидение ли это или нет, оно стояло против них и двигалось так быстро, что скоро должно было стать на траверсе острова. Видно было, что барк заметил их сигнал, в этом не могло быть сомнений. Когда судно подошло совсем близко, с него спустили шлюпку. С шумом рассекла воду лодка, в нее прыгнули люди, и вот уже от весел полетели сверкающие брызги. Сильные руки провели ее через буруны и уверенно направили в бухту.
Причалив, команда поспешно спрыгнула на песчаный берег; многие, не дождавшись, побежали вброд, по пояс в воде. Их было около двадцати человек, вооруженных с головы до ног и одетых в обычный костюм калифорнийских рудокопов.
Первыми спрыгнули на берег и, обнажив сабли, пошли во главе остальных два моряка в мундирах военного флота и в фуражках с золотым галуном.
Стоя у сигнала на горе и дрожа от страха, четыре испанца не сводили с них глаз.
Склонные ко всему сверхъестественному, они и теперь еще не были уверены, что это люди, а не привидения. Им казалось невозможным, что «Кондор», вместо дна морского, скользит по океану, что на берег высадились настоящие люди и что среди них находятся их ненавистные соперники, которых они смертельно боялись.
В течение нескольких минут де Лара, пораженный ужасом, хранил глубокое молчание. Ему было ясно, что преступление их обнаружено, наказание близко и избежать его нет никакой возможности.
Сопротивление могло бы только ускорить развязку. Не думая о борьбе или бегстве, все четверо стояли на пригорке, подавленные и онемевшие от страха. Кальдерон первый нарушил молчание и с бешенством воскликнул:
— Это английские моряки с фрегата! Как могло это случиться?
— Так или иначе, но это факт. Наша тайна раскрыта, — сказал де Лара, обращаясь к товарищам. — Как я и ожидал, Блю нам вероломно изменил. Он и Девис, вместо того чтобы просверлить барк, пустили его на все четыре стороны, а фрегат «Паладин» пересек ему путь, подобрал погибающих или мертвых и послал своих штурманов закончить дело спасения барка и наших будущих невест, которых нам теперь не видать как своих ушей.
— В этом нет никаких сомнений, — прибавил Велардо. — Но странно, что грубые люди, пришедшие с ними, не похожи на команду военного корабля и даже вообще на матросов; они смахивают скорее на рудокопов, которыми кишат улицы Сан-Франциско. Очевидно, они оттуда.
— Не все ли равно, кто они и откуда, достаточно того, что они здесь и что мы в их власти.
С этими словами Диац и Рафаэль Рокас направились к самой верхушке скалы, оставив товарищей на прежнем месте.
— Как ты думаешь, что они могут нам сделать? — спросил вполголоса Кальдерон у де Лары. — Намерены ли они…
— Расстрелять или повесить нас, — прервал его де Лара. — Ты, кажется, это хотел сказать? Ничего не знаю. Уж, конечно, нас ждет одно из двух.
— Неужели нет средств бежать? — жалобно произнес его друг.
— По-моему, нет. Нечего и пытаться. Начать с того, что нам и скрыться-то некуда. Да я лично и не намерен спасаться. Наоборот, я сам к ним пойду и встречу смерть, как мужчина, а не затравленный зверь. Прежде чем умереть, я еще отомщу. Согласен ли ты поступить так же, или у тебя на это не хватит храбрости?
— Я не понимаю тебя, — отвечал Кальдерон. — На кого же ты собираешься нападать?
— На кого удастся. Впрочем, двух я уже наметил.
— Кого именно?
— Кроуджера и Кармен. А ты действуй, как хочешь. На этой парочке я остановился потому, что хочу лишить их жизни, прежде чем они отнимут мою. Во всяком случае если не его, то ее я прикончу наверняка, чтобы она не могла торжествовать надо мной.
Вынув револьвер, негодяй осмотрел патроны и, убедившись, что все шесть гнезд заряжены, сунул его обратно в футляр и схватился за кинжал, висевший у него на левом боку. Видно было, что адский замысел давно уже созрел в его душе, так как он все это проделал с величайшим хладнокровием.
Кальдерон, подавленный одной мыслью о подобном злодеянии, пытался отговорить товарища, доказывая, что их, может быть, ждет только тюремное заключение, а вовсе на казнь. Но де Лара злобно прервал его:
— Если тебе это нравится, можешь гнить в тюрьме, сколько тебе угодно. Мне после всего случившегося это не по вкусу. Я предпочитаю смерть и мщение.
— А не лучше ли месть и жизнь? — произнес Рокас, подходя к ним вместе с Диацом. По тому, как они запыхались, видно было, что они бежали, торопясь сюда. — Живей, товарищи, идите за мной. Я найду способ сохранить жизнь и отомстить за все, быть может, скорее, чем вы думаете.
— Это бесполезно, Рафаэль! — сказал де Лара, не разобрав еще хорошенько, что, собственно, предлагает его товарищ. — Если мы побежим, нас сразу пристрелят. Да и куда бежать?
— Пойдемте, я покажу — куда. Не унывайте и не сомневайтесь. Нам дорога каждая минута. Если только мы вовремя поспеем.
— Куда поспеем?
— К лодке.
Эти слова сразу оживили де Лару, так как они обещали не только спасение, но и сладость такой мести, какая, по его мнению, еще никогда не выпадала на долю смертного.
Вся его мрачность исчезла. Вместе с двумя товарищами он бодро пошел за Рокасом к скале. Через несколько секунд они уже спускались другой дорожкой прямо к бухте. Ни английские моряки, ни прибывшие с ними матросы не подозревали о приближающейся опасности. Если бы разбойникам удался их план, счастье легко могло изменить защитникам «Кондора».
Вот что происходило в это время у подножия скал.
Оставив лодку и боцмана у берега, новая команда «Кондора» направилась к концу бухты. Сначала они подвигались очень осторожно, но, пройдя за скалистый свод в ее центре и увидев лощину и находившихся там, они смело ринулись вперед. Бороться им было не с кем: вместо вооруженного неприятеля их ждали две девушки. За ними стояло несколько мужских фигур, скорее похожих на привидения, чем на людей. Лица всех были страшно угрюмы, а ноги так слабы, что они с трудом на них держались.
Спрятав свои кортики и револьверы, наши герои поспешно приблизились к бежавшим навстречу девушкам и заключили их в объятия. Никто из них не мог говорить от волнения. В двух словах сообщив, что дон Грегорио жив и невредим, Кроуджер и Кедуолладер стали искать глазами Гарри Блю.
Старый моряк стоял немного поодаль и так растерялся, что даже не в силах был поздороваться. Кроуджер резко повернулся к нему, смотря на него сурово и грозно, как смотрят на величайшего в мире преступника. После всего, что случилось и что он слышал от дона Грегорио, это и не могло быть иначе. Все-таки молодой человек решил выслушать виновного прежде, чем произнести свой приговор.
— Я требую, — обратился он к Блю, — чтобы ты рассказал мне все откровенно, не скрывая правды и не лукавя. Если твоя измена так коварна, как я думал, не жди от меня пощады. Единственное, что может хоть немного облегчить твою участь, — это искреннее признание во всем.
Кроуджер вытащил шпагу из ножен и стал против штурмана, точно ожидая одного только слова, чтобы броситься и совершить над предателем заслуженную казнь.
Сам Гарри тоже был вооружен кинжалом и револьвером, но вместо того, чтобы готовиться к защите, он стоял, опустив голову на грудь, уничтоженный и подавленный. Кроуджер, видя, что он молчит, и, считая это молчание признанием вины, с негодованием воскликнул:
— Сознавайся, изменник, скорее, пока я не успел тебя убить!
— Убивайте меня, если желаете. Я счастлив, что могу умереть с сознанием исполненного долга. Все, что было в моих силах, чтобы доказать вам свою благодарность за то, что вы однажды спасли мне жизнь, я сделал…
Не успел он договорить, как лезвие шпаги отвела в сторону женская рука и нежный голос произнес:
— Подожди, Эдуард. Что ты хочешь делать? Ведь этому человеку я и Иньеса обязаны жизнью!
— Да, — добавила Иньеса, подходя к ним. — Помимо жизни мы еще обязаны ему и защитой, и покровительством.
Кроуджер стоял пораженный, и шпага дрожала в его руке. Пряча ее в ножны, он с ужасом думал о том, что едва не совершил поступка, который мог на всю жизнь сделать его несчастным.
За этим необыкновенным эпизодом последовал другой, еще сложнее и значительнее.
Пока Кармен объясняла Кроуджеру, чем был для них обеих Блю, с берега раздались отчаянные крики:
— Скоре сюда! Помогите! Помогите!
Услышав вопли, Кроуджер узнал голос боцмана, оставленного при шлюпке. Ни минуты не колеблясь, он кинулся к берегу, сопровождаемый Кедуолладером и рудокопами. Только двоих он оставил у пещеры для надзора за сдавшимися пиратами.
Уже на полдороге бежавшие увидели, что боцман стоит в лодке, защищаясь веслом и продолжая звать на помощь. В то же время с правой стороны залива к нему спешили четыре человека. Среди них Кроуджер, к своему ужасу, узнал де Лару и Кальдерона, до этой минуты, очевидно, нарочно скрывавшихся от него. Держа револьвер наготове, де Лара со своими сообщниками бросился к шлюпке.
В его намерениях нельзя было усомниться: боцману грозила страшная опасность, почти верная смерть.
Было ясно, что, если пиратам удастся спастись на лодке, они с барком, на котором было оставлено всего три человека команды, уйдут в море. Эта страшная мысль, как молния, блеснула в уме Кроуджера. Он побежал из всех сил, перепрыгивая через груды камней и раковин, боясь опоздать. Увидав, что пираты их все-таки опередили, Кроуджер закричал боцману:
— Отчаливай скорей!
Не успел тот поднять весла и исполнить приказание начальника, как грянул выстрел, и бедняга, зашатавшись, упал на скамейку.
Охваченная одной мыслью о мести, команда ринулась к берегу, но было уже поздно: пираты, овладев лодкой, начали грести.
Однако судьба, видимо, была против них: весла поднимались и опускались, а шлюпка стояла на месте.
Очевидно, киль ее попал на рифы, и собственная тяжесть мешала ей сдвинуться с места. Положение сидевших в ней оказывалось безвыходным. Им оставалось или бороться, или же сдаться врагам, но и то и другое было равносильно смерти. Только де Лара и Рокас стояли за сопротивление, остальные же, цепляясь за жизнь, были готовы покориться.
Всякие колебания прекратились, когда раздались жалобные крики Кальдерона, молившего о пощаде. Шлюпка была окружена, и команда вытащила ее на берег. С трудом удалось Кроуджеру помешать разъяренным рудокопам расправиться по-своему с преступниками. Их спасло только то, что раны боцмана были не опасны и не угрожали его жизни. Убедившись в этом, матросы вывели пиратов и, обезоружив, поместили их в пещеру как временную тюрьму.
Исключение было сделано только для Страйкера и Девиса. Оба сиднейские каторжника получили помилование условно, дав обещание исправиться. Этим они были обязаны заступничеству Гарри Блю, который сообщил, что Билль Девис помог ему спасти жизнь капитана Лантанаса и дона Грегорио, не исполнив постановления пиратов, поручивших им потопить судно.
Золотой песок был собран и уложен в лодку.
Когда были закончены все приготовления, де Лара, с двумя рудокопами по бокам, был выведен первым. Не опасаясь побега, его оставили несвязанным и незакованным. Он и сам не думал о нем, но в уме его бродило нечто ужасное и жестокое. Клятва мести, произнесенная им на острове, в присутствии Кальдерона, должна была быть исполнена.
Выйдя из пещеры, он стал искать кого-то глазами, пока его блуждающий взор не остановился на четырех лицах, находившихся шагах в двенадцати от него. Кроуджер с Кармен Монтихо и Кедуолладер с Иньесой Альварец стояли попарно, но только первая пара привлекала внимание де Лары. Взглянув на них, он схватил револьвер, висевший на боку одного из матросов, и, одним ударом оттолкнув его, прыгнул в сторону молодых людей.
К счастью Кроуджера и Кармен Монтихо, со всех сторон сразу раздались крики угрозы. Видя опасность, де Лара, не растерявшись, направил револьвер в бежавших навстречу ему людей.
С двух сторон донеслись выстрелы почти одновременно, но достаточно ясно, чтобы догадаться, который из них попал в цель. Но выстрел Кроуджера прозвучал первым.
Когда рассеялся дым от обоих, злодей оказался распростертым на помосте, с раной в груди, из которой кровь разливалась обильной струей.
Бросившись к нему и нагнувшись, Гарри Блю произнес:
— Мертв! Сердце прострелено насквозь. Храброе сердце! Как жаль, что оно было так черно.
— Уйдем, дорогая! — обратился Кроуджер к Кармен. Твой отец измучился в тревоге. Довольно ужасов. Будем надеяться, что им настал конец.
Взяв свою невесту за руку, он отвел ее в лодку; за ним шел и Кедуолладер с Иньесой.
Все уселись на корме в ожидании остальной команды. Вскоре появились матросы во главе арестованного экипажа «Кондора»; только четверо преступников были брошены на острове, обреченных на съедение грифам и морским орлам.
На второй день после трагедии, разыгравшейся на острове, чилийский барк отвалил от берега Верагуа.
Обогнув мыс Кабо-Мала, он направился в Панаму. С многочисленной командой, состоявшей главным образом из опытных и способных моряков, это было делом нетрудным. Кроуджер, на правах капитана, восстановил Гарри Блю в должности старшего штурмана. Однако, изнуренный голодом и всем, что ему пришлось пережить, Гарри так ослабел, что временно был освобожден от исполнения своих обязанностей, взятых на себя Кедуолладером.
Несмотря на физическое недомогание, старый моряк все же оказался в силах рассказать своим молодым начальникам всю историю сигнала бедствия.
До сих пор они посвящали свое свободное время исключительно своим невестам, но теперь пожелали наконец услышать исчерпывающий рассказ о катастрофе; это мог сделать удовлетворительно только Гарри.
— Да, — начал он, — это очень запутанный клубок, и, если бы вы не появились как раз вовремя, чтобы его распутать, трудно сказать, чем был все это кончилось. Вероятнее всего, мы нашли бы смерть на этом пустынном острове и сложили бы там свои кости. Не умаляя ваших заслуг в этом деле, надо сказать, что нам повезло и наша счастливая звезда тоже выручила нас.
— Верно, — согласился Кроуджер, вполне разделявший взгляд моряка, — это действительно было исключительное счастье и удача. Продолжайте.
— Так вот, я начну с начала, с той минуты, как мы с вами расстались в Сан-Франциско. Как я сказал тогда мистеру Вилли, когда он пристал к берегу в маленькой шлюпке, меня только что наняли старшим штурманом на чилийский барк. Когда я вошел на борт, да и после, в течение нескольких дней, я оказался там единственным моряком. Когда же капитан поместил свое объявление, к нему тотчас полезло, как я и ожидал, много народа. Он отобрал из них одиннадцать молодцов, выдававших себя за опытных матросов. Одного из них, Падиллу, за неимением лучшего, произвели в чин младшего штурмана. Его-то вздернули третьим по порядку, а следовало первым, так как из всей этой теплой компании он был самый жестокий мерзавец, и если кто из них всего больше заслуживал виселицы, так это именно он. Пробыв еще дня два в порту, шкипер решился сняться с якоря. Тогда-то и явился дон Грегорио с сеньоритами, и все они остались на борту.
Еще до выхода в море у меня закралось подозрение насчет вновь принятого экипажа. Мне все казалось, что это плохие люди, а как только мы пошли полным ходом, я в этом уже не сомневался. Убедившись, что о морской работе они и понятия не имеют, я предвидел всякие затруднения как в этом смысле, так и в отношении дисциплины.
Во вторую же ночь по выходе из порта я сделал страшное открытие, что это просто-напросто шайка пиратов, с уже готовым планом заговора. Счастливая случайность привела меня к раскрытию их замыслов. Я нечаянно услышал разговор двух бывших каторжников, Джека Страйкера и Билля Девиса. То, что они говорили, было так ясно и сулило такие ужасы, что у меня волосы стали дыбом и кровь в жилах застыла. План их состоял в том, чтобы ограбить золото, перевезенное на корабль стариком испанцем, похитить девушек и, размозжив головы дону Грегорио и капитану, потопить их вместе с «Кондором». С вашим покорным слугой и коком должны были поступить таким же образом.
Прислушавшись к этому дьявольскому заговору, я терялся в догадках, как выйти из положения. Дело шло о жизни и смерти для некоторых из нас, а для сеньорит еще о худшем. Сначала я хотел сообщить обо всем капитану Лантанасу, дону Грегорио и негру, но затем сообразил, что это дела не изменит, а, наоборот, ускорит катастрофу. Я знал капитана за человека доверчивого и добродушного. А что, если он не поверит в заговор и, потребовав признания от мошенников, только повредит делу спасения? Из слов Страйкера и Девиса я понял, что исполнение задуманного злодеяния было отсрочено до того момента, когда барк очутится в виду берега, по пути в Панаму. У меня, таким образом, было достаточно времени, чтобы найти какой-нибудь выход.
После долгих размышлений я наконец выработал план действий, решив прикинуться сообщником негодяев и стать во главе заговора. Поняв из беседы двух сиднейских жуликов, что у них уже возникли раздоры по поводу дележа добычи, я увидел, что на этом можно сыграть. В ту же ночь я заручился доверием Страйкера, был принят в их компанию и, скрепя сердце, стал орудовать вовсю.
Не желая возбудить подозрения моих новых товарищей, я должен был притворяться угрюмым по отношению к сеньоритам, охрану которых вы мне поручили. Не раз у меня ныло сердце при мысли о вас и мистере Вилли. Передо мной невольно вставал вопрос, что бы было, если бы я не попытался спасти ваших невест. Особенно тяжело было, когда пришлось отклонять их разговоры, отвечая грубо и нелюбезно, чтобы не выдать себя, так как за мной следили много глаз и подслушивало много ушей. Сказать же им правду — значило погубить все дело. Они, конечно, сразу пошли бы к старикам, а раскрытие тайны привело бы нас всех к немедленной смерти.
Тогда мне стало ясно, что всех спасти не удастся и что ради сохранения жизней сеньорит надо пожертвовать жизнью двух стариков и кока.
Но в конце концов все сложилось так счастливо, как я и не предвидел. Все живы — чего же мне больше желать?
Рассказчик умолк в порыве радостного сознания, что все беды миновали. Слушатели молча разделяли его чувства. После некоторой паузы он продолжал:
— Наконец, в виду берега, как и было решено, настало время для свершения страшного дела. С наступлением ночи мы принялись за него, я — в признанной роли вождя. Сначала мы спустили лодку и поместили в нее свои вещи. Потом мы разделились: часть людей пошла за золотым песком, а другая — за сеньоритами. Я оставил Гомеца их охранять, боясь слишком рано накликать беду.
Вместе с Девисом, оказавшимся чем-то вроде судового плотника, мы взялись просверлить днище и с этой целью спустились в трюм. Там я предложил ему дать обреченным возможность спастись, отказавшись от потопления «Кондора». Несмотря на то что он бывший каторжник, он не так жесток, как другие, и потому согласился на мое предложение. Мы вернулись на палубу, как будто выполнив поручение, на самом же деле не тронув дна судна. Высунув голову из люка, я увидел, что вся команда уже в лодке и сеньориты там же.
Не зная, что они сделали с доном Грегорио и шкипером, я очень опасался, не избили ли они их, как предлагал было Падилла. К сожалению, проверить это мне не удалось, так как, пока я ходил бы в каюту, они могли отчалить; некоторые уже подавали голос за это. Тогда я очутился бы в ловушке, а девушки оказались бы без защиты. Такой конец разрушил бы все мои планы, и потому я поспешил в лодку.
Мы стали грести прямо вперед, оставив судно в том же виде, в каком оно было весь этот день. Еще долго мы не теряли его из виду и могли рассмотреть его поднятые паруса, совсем так, как будто вся команда была налицо и управляла им.
— Но флаг был перевернут? — спросил Кедуолладер. — Он был в таком виде, когда нам повстречалось судно. Как могло это произойти, Гарри?
— Ах, то, что он был вверх ногами? Я сам это устроил ночью, думая, что таким образом их скорее могут спасти.
— Вы и это сделали? — радостно воскликнул Кроуджер. — Какое счастье! Не будь этого тревожного сигнала, крейсер прошел бы мимо, и… Но продолжайте. Расскажите нам, что было дальше.
— Вскоре мы выбросились на берег, не подозревая, что это остров. Судьба благоприятствовала нам и здесь. Будь это материк, нечего и говорить, что дело приняло бы совсем иной оборот. После причала мы оставались всю ночь на берегу, где оказалось несколько пещер. Мужчины заняли большую из них, а сеньориты поменьше. Я сам позаботился поместить их подальше от этой компании, чтобы оградить их от вторжений, но они, верно, уже рассказали вам о том, что это не очень-то помогло. В ту же ночь к ним явились Гомец и Гернандец, оказавшиеся теми самыми молодцами, которые еще в Сан-Франциско доставили вам немало хлопот. Они, как вы знаете, проникли в пещеру и наговорили девицам всяких дерзостей. Правда, я был недалеко, и если бы дело пошло дальше слов, то, конечно, сумел бы расправиться с негодяями. На следующее утро, проснувшись рано, мы увидели, что лодку разбило волнами во время шторма и унесло в море. Но, полагая, что она нам больше не понадобится, никто о ней не горевал. Затем начался дележ золота, после чего возник важный вопрос, по крайней мере для меня: кто уведет девиц?
Как я и предполагал, Гомец и Гернандец стали предъявлять свои права, но я приготовился их оспаривать, хотя бы мне это стоило жизни.
Прикидываясь влюбленным в донью Кармен, я уговорил Девиса на то же относительно доньи Иньесы. Мы выступили со своими требованиями. Дело кончилось тем, что я и Гомец, то есть де Лара, должны были драться на пистолетах, и хотя я смерти не страшился, но боялся оставить девушек без защиты.
Дуэль была уже назначена, так как другого выхода не предвиделось. От пистолетов мы имели право, в случае надобности, перейти к холодному оружию.
Все было решено, и мы собирались начать, когда вдруг голландец, влезший на скалу для наблюдений, крикнул нам, что мы пристали не к материку, а к острову.
Вспомнив, что лодка наша погибла, мы поняли, какая страшная опасность перед нами, и, бросив всякие личные счеты, устремились наверх.
Негодяи были как громом поражены и с радостью бы вернулись на барк, который все, кроме меня и Девиса, считали давно утонувшим. После этих печальных событий сеньориты оказались в полной безопасности. Для тех, кто мечтал завладеть ими как добычей, они отступили на второй план, да и перспектива голодной смерти превратила диких волков в ручных животных.
Теперь вы знаете все и можете сами судить, сдержал ли Гарри Блю слово, данное вам до ухода из Сан-Франциско.
— Вы действовали благородно и безукоризненно, — воскликнул Кроуджер, — и сдержали слово, как его держит истый британский моряк. Дайте мне обнять вас и прижать к сердцу, Гарри! И простите нам наши подозрения, от которых мы не могли отделаться сразу. Вилли, и ты обними его скорее и скажи ему, что мы сумеем быть благодарными человеку, спасшему нам больше, чем жизнь…
— Благодарю вас, Блю, благодарю, — проговорил растроганный Кедуолладер, до боли сжимая его в своих объятиях.
Вслед за этой торжественной сценой наступило глубокое молчание.
Его внезапно прервал голос Груммета, стоявшего у руля и направлявшего судно прямо в порт Панамы, уже вырисовавшийся вдали.
— Мистер Кроуджер, — крикнул старый боцман, — вы видите судно, стоящее на якоре, там, на рейде?
Все обернулись в указанном направлении и в один голос воскликнули:
— Это наш «Паладин»!
Развязка романа произошла в городе Кадиксе. Два английских военных моряка женились на двух красивых испанках. Сообщать вам, кто эти молодые люди, кажется, не приходится. Так же ясно, кто были их невесты.
Не стоит описывать все великолепие этой двойной свадьбы, долгое время составлявшей в Кадиксе любимую тему для разговоров. Достаточно сказать, что на ней присутствовали все иностранные консулы и командиры военных кораблей, со знаменитыми между ними капитаном Бресбриджем и моряками «Паладина». Следует назвать еще двух моряков с «Кондора», в то время находившегося в доке для ремонта. Этими моряками были капитан Лантанас и старший штурман Блю. Судьба вовремя сжалилась над чилийским шкипером, давно уже освободив его сознание от затемнявших его туч. Зная теперь все о Гарри Блю и оценив его по-настоящему, капитан, оставаясь на палубе его начальником, совершенно менялся в каюте, где их связывала самая горячая братская дружба.
Процветая среди торговых судов, с восстановленной оснасткой и оригинальными мачтами, «Кондор» курсировал между Вальпараисо и Кадиксом, меняя чилийское золото и серебро на испанские шелка и сладкие вина. Теперь никто не мог узнать в нем барка, на котором еще недавно развевался сигнал бедствия.
Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами заменено жирным шрифтом. — Примечание оцифровщика.