— Пойду!
Это восклицание было произнесено молодым человеком, шагавшим вдоль набережной Нового Орлеана. Перед произнесением этого возгласа он случайно остановился у наклеенного на стене объявления, на котором крупным шрифтом было напечатано следующее: «Патриотам и друзьям свободы!» Затем следовал текст прокламации, в которой после упоминания в энергичных выражениях об измене Санта-Анны, Фаннингском убийстве и зверствах Аламо призывались все патриоты и друзья свободы к восстанию против мексиканского тирана и его сообщников.
— Пойду! — вскричал молодой человек, прочтя объявление. Затем, перечитав его с большим вниманием, он повторил восклицание с энергией человека, принявшего непоколебимое решение. Объявление извещало также о митинге, назначенном в тот же вечер в кофейне на улице Пойдраской.
Молодой человек, запомнив адрес, собирался продолжать путь, когда ему вдруг загородил дорогу исполин ростом в шесть футов и шесть дюймов, обутый в сапоги из крокодиловой кожи.
— Итак, вы решили идти? — спросил гигант.
— А вам какое дело? — грубо оборвал его молодой человек, раздраженный вопросом, показавшимся ему плодом праздного любопытства.
— Мне до этого больше дела, чем вы думаете, молодой человек, — ответил ему великан, продолжая загораживать дорогу, — так как объявление вывешено мною.
— Вы, значит, расклейщик объявлений? — спросил с усмешкой молодой человек.
Великан ответил взрывом смеха, походившим на ржание лошади.
— Расклейщик объявлений! — произнес он наконец. — Это недурно сказано! Ха-ха-ха! Мне, во всяком случае, нравится такая откровенность, и я сейчас рассею ваши сомнения.
— Скажите же, прошу вас, кто вы такой?
— Случалось ли вам слышать о Крисе Роке?
— Как! Крис Рок из Техаса? Тот, который в Фаннинге…
— Был смертельно ранен, что не мешает ему прекрасно себя чувствовать, — заметил Крис Рок, перебивая своего собеседника.
— Тот, который каким-то чудом уцелел после Голиадской бойни?
— Он самый, молодой человек! Если вам так хорошо известно мое прошлое, мне незачем уверять вас, что я не расклейщик объявлений. Когда я услыхал, как вы вскричали «Пойду!», я подумал, что всякие церемонии излишни между людьми, которые, надеюсь, станут в скором времени товарищами. Вы придете сегодня вечером в кофейню?
— Да, собираюсь.
— Я тоже, и, если вы взглянете вверх, вам нетрудно будет разыскать меня в толпе, так как едва ли я буду ниже других, — прибавил он тоном, ясно выражавшим, насколько он гордился своим высоким ростом. — Ищите всегда Криса Рока, а найдя его, помните, что он может быть вам полезен!
— Что я и не премину сделать, — ответил молодой человек, к которому вернулось хорошее расположение духа.
При прощании великан подал ему руку, напоминавшую своими размерами лопату, и сказал, внимательно оглядев его, точно пораженный неожиданно пришедшей ему в голову мыслью:
— Не были ли вы когда-нибудь на военной службе?
— Я только воспитывался в военной школе, более ничего.
— Где же? В Соединенных Штатах?
— Нет, я происхожу с противоположной стороны Атлантического океана.
— О, англичанин! Это для Техаса безразлично, там встречаются люди со всех стран света. Так вы, значит, англичанин?
— Нет, — ответил поспешно иностранец с легкой иронической улыбкой, — я ирландец и не из тех, которые скрывают это.
— Тем лучше! Вы, значит, воспитывались в военной школе. Могли ли бы вы обучать людей, в свою очередь?
— Конечно.
— Черт меня побери, если вы не тот именно человек, который нам нужен! Не согласились ли бы вы стать у нас офицером? Мне кажется, вы вполне подходите к этому.
— О да, на это я вполне согласен, но как иностранец имею мало шансов быть избранным, ведь вы выбираете офицеров, не правда ли?
— Да и сегодня же вечером займемся их избранием. Заметьте, молодой человек, ваша внешность мне нравится, и я уверен, что у вас большие способности. Слушайте же. Один человек считается кандидатом на должность капитана. Он наполовину испанец, наполовину французский креол из Нового Орлеана. Многим из нас, старым техасцам, кажется, что он не многого стоит, хотя и достиг популярности среди граждан Нового Орлеана благодаря тому, что поглощает вино как бездонная бочка, у него военный склад ума, и многие предполагают даже, что он был на военной службе. Но у него есть нечто во взгляде, что не внушает мне доверия. Не я один такого мнения, и потому, молодой человек, если вы явитесь в назначенный час и скажете подходящую речь… Вы умеете говорить?
— Да, я могу сказать несколько слов.
— Прекрасно, я тоже произнесу краткую речь, затем предложу выбрать вас в капитаны. Почем знать, может быть, большинство голосов будет за вас? Вы попробуете, не правда ли?
— Конечно, — ответил ирландец с видом, ясно говорившим, что предложение пришлось ему по душе, — но почему, господин Рок, вы сами не выставляете своей кандидатуры? Вы уже состояли на службе и будете, я уверен, превосходным офицером.
— Я — кандидат на офицера? Я, правда, достаточно высок и даже довольно уродлив, но таких претензий все же не имею. К тому же не имею ни малейшего понятия о солдатской выправке, и это мой главный недостаток. Мы не можем называться в Техасе настоящими солдатами, вот почему мексиканцы имеют над нами преимущество. Мы, в свою очередь, можем состязаться с ними, если вы согласитесь идти с нами. Вы ведь согласны, не правда ли?
— Да, если это вам желательно.
— Значит, дело решено, — сказал техасец, пожимая руку молодого человека с силой, достойной медведя. — До захода солнца остается еще часов шесть, советую вам приготовиться к своей будущей речи. Я же, со своей стороны, потолкаюсь между приятелями, чтобы подготовить вашу кандидатуру.
Великан, пожав в последний раз руку иностранцу, сделал было несколько шагов, как вдруг, остановившись, закричал:
— Постойте!
— В чем дело? — спросил молодой ирландец.
— Положительно, Крис Рок — один из самых рассеянных людей в Новом Орлеане! Подумайте, ведь я собирался предложить вас в кандидаты, не имея ни малейшего понятия о вашем имени. Как вас зовут?
— Керней, Флоранс Керней.
— Флоранс, говорите вы? Ведь это же женское имя?
— Да, но в то же время в Ирландии очень распространенное мужское имя.
— Интересно! Впрочем, это не имеет никакого отношения к делу, фамилия Керней прекрасно звучит. Мне приходилось слышать имя Кет Керней, о ней поется даже в песенке. Уж не родственница ли вам эта Кет?
— Нет, Крис Рок, я, по крайней мере, не знаю; женщина эта происходила из Килларнея, я же принадлежу более к северному берегу Острова.
— Все равно, Керней! Мне это имя нравится, а в соединении со званием капитана оно будет звучать еще лучше, что и должно произойти сегодня вечером, если Крис Рок не ошибается в своих расчетах. Советую вам прийти на собрание пораньше, чтобы иметь возможность поговорить с товарищами, это будет весьма полезно. Затем, если у вас найдется десяток долларов, вам не мешает предложить кое-кому выпить с вами, это также принесет свою пользу.
Затем техасец удалился, предоставив Кернею обдумать на свободе мудрые советы и предостережения, преподанные ему с такой готовностью и охотой.
Объясним же читателю, кто был Флоранс Керней и почему он находился в Америке.
За полгода до описанной выше встречи он, приехав на торговом судне, нагруженном хлопчатой бумагой, высадился на берег в Новом Орлеане.
Дворянин по рождению, воспитанный в военной школе, он предпринял путешествие в Новый Свет, чтобы довершить свое образование. Мысль посетить страну, мало исследованную европейскими туристами, была ему внушена собственными наклонностями и советами дяди, совершившего такое же путешествие.
Проходя курс наук, Флоранс Керней прочел и перечел несколько раз историю завоевания Мексики Фернандом Кортесом, и описание этой живописной страны произвело сильное впечатление на воображение молодого ирландца. С тех пор он лелеял мечту увидеть эту страну Анахуак и ее древнюю столицу Теночтитлан. По окончании училища эта мечта превратилась в неотвязную мысль, а затем и в непоколебимое решение. Намерение это было, действительно, уже на пути к исполнению, когда мы встречаемся с Флорансом Керней в Новом Орлеане.
Он намеревался отплыть на каком-нибудь прибрежном судне, идущем в один из мексиканских портов, хотя бы в Тампико или Вера-Крус.
Но почему же он так медлил покинуть Новый Орлеан? Причина, задержавшая его на берегу, не представляла ничего необыкновенного, так как дело касалось некой красавицы, в которую он был влюблен до безумия. Другая причина, удержавшая его сначала от продолжения путешествия, — незнание испанского языка. Он хотел изучить его до дальнейшего своего путешествия на запад, а в Новом Орлеане было всего легче найти подходящего учителя. Того, к которому он обратился, звали Игнацио Вальверде.
Это был мексиканец довольно знатного происхождения, жертва тирана Санта-Анны, изгнанный из своей страны и поселившийся в Соединенных Штатах. Его положение изгнанника без всяких средств было крайне тяжелым.
Дон Игнацио, некогда богатый землевладелец, принужден был теперь давать уроки испанского языка случайным ученикам. Между ними оказался и Флоранс Керней. Но, изучая язык андалузцев, Флоранс полюбил ту, в устах которой этот язык имел особую прелесть: это была дочь дона Игнацио Вальверде.
Расставшись с Крисом Роком, молодой ирландец пошел медленно по берегу, опустив голову и устремив глаза на песок, точно внимательно рассматривая покрывавшие его раковины. Затем он в^руг поднял голову и с удивлением стал смотреть на величественные воды реки. На самом же деле он весьма мало интересовался раковинами и Миссисипи и еще меньше думал о той речи, которую ему предстояло произнести на собрании «патриотов и друзей свободы». Он был весь во власти лишь одного чувства — страсти, которая заполняла его сердце.
— Во всем этом есть что-то ненормальное, — говорил он себе, продолжая идти. — Я собираюсь сражаться за страну, к которой вовсе не чувствую симпатии, и сражаться с другой страной, которую я собирался изучить, проехав для этого несколько тысяч верст, воодушевленный самыми мирными и дружескими к ней чувствами, А теперь я отправляюсь туда, как враг, с оружием в руках! И к тому же это родная страна той, которая завладела моим сердцем! Да, вот она, настоящая причина: ее сердцем я не сумел овладеть… В этом я убедился сегодня утром. Но к чему думать все время о ней?.. Луизе Вальверде до меня столько же дела, сколько до той полдюжины креолов чистейшей крови, которые кружатся вокруг нее, словно бабочки вокруг цветка! Один только имеет некоторый шанс на успех: это Карлос Сантандер. Вид этого человека мне невыносим, это плут, негодяй; но она не распознает в нем плута, и если правда все то, что говорят о стране, в которой он родился, то он не хуже остальных.
Черт возьми! Как я мог влюбиться в эту мексиканку после всего, что слышал о ее соотечественниках! Она просто околдовала меня. Чем скорее я освобожусь от ее чар, чем скорее удалюсь от нее, тем для меня будет лучше. Эта техасская история дает мне возможность избегнуть гибели. Если Луиза не разделяет моего чувства, то для меня будет удовлетворением думать, что, сражаясь против ее страны, я могу некоторым образом унизить ее самолюбие. Ах! Техас, если ты находишь во мне защитника, то причина тому не патриотическая любовь моя к тебе, а средство изгнать из сердца горькие воспоминания. В самом деле! — вскричал он, помолчав с минуту, в которую, казалось, старался связать нить своих размышлений. — Случай, сведший меня с Крисом Роком, можно назвать счастливым, я желаю избавиться от власти сирены, и вот мне валится с неба друг, покровитель, предлагающий мне стать начальником отряда партизан! Зачем отказываться от подобного блага? Зачем? Это редкий случай, редкая удача. Продолжайте, Крис Рок, продолжайте! Делайте все, что в вашей власти, а я приложу все усилия, чтобы поспособствовать вам, произнеся достойную речь. Если я буду выбран, Техас приобретет защитника, а Луиза Вальверде лишится одного из своих обожателей.
Кончая этот монолог, в котором горечь смешивалась с тщеславием, Флоранс Керней подошел к отелю, великолепному отелю св. Карла, в котором он жил. Войдя в большой зал, он присел, чтобы обдумать свои дальнейшие действия.
Собрание партизан должно было состояться в трактире, находившемся на улице Пойдрас. Снятый для этого случая зал мог вместить триста человек. Около двухсот человек отозвалось на воззвание, прочтенное утром молодым ирландцем, и из них, по крайней мере, половина твердо решила отправиться против Санта-Анны.
Собрание состояло из самых разнородных элементов, как всегда было и будет, когда дело идет о военной экспедиции.
В этот вечер в зале находились представители всех цивилизованных наций Европы, а также и такие, которые не имели ни малейшего понятия о цивилизации, бородатые, загорелые, очевидно, долго пребывавшие в диких странах, а может быть, имевшие и еще более близкое отношение к дикарям.
Согласно совету техасца Флоранс Керней явился на собрание рано, но не так все же рано, чтобы не встретить ни одного знакомого лица. Крис Рок был уже там, окруженный многочисленными друзьями, всё старыми техасцами чистейшей крови, которые после участия во многих сражениях в защиту молодой республики возвратились в Новый Орлеан отчасти, чтобы развлечься, отчасти, чтобы завербовать новых сторонников идеи, завлекшей их в Техас, — доктрины Монрое. Молодой ирландец был представлен техасцам как их сторонник и друг, могущий доказать это с рюмкой в руках, что тот и сделал бы весьма охотно, нисколько не заботясь о последствиях, раз таков был обычай этой щедрой нации, если бы он не заметил при входе в зал, что в противной партии раздавались не рюмки вина, а доллары, очевидно, эта сторона решила действовать вовсю, чтобы провести своего кандидата.
Керней не только не видел еще своего соперника, но не знал даже его имени. Представьте себе удивление молодого ирландца, когда в зал вошел субъект, для него более чем хорошо знакомый: ого соперник и претендент на сердце Луизы Вальверде — Карлос Сантандер, сопровождаемый многочисленными друзьями! И он, в свою очередь, домогался командования отрядом партизан! Керней не верил своим глазам, зная, что этот человек был в самых лучших отношениях не только с доном Игнацио, но и с другими мексиканцами, которых он часто встречал у своего учителя. Как же мог этот креол домогаться стать начальником отряда, хотевшего завладеть их страной, чтобы отомстить мексиканцам за их вторжение в Сан-Антонио, столицу Техаса? Правда, изгнанные мексиканцы стали врагами Санта — Анны, и поэтому кандидатура Карлоса Сантандера не была невозможной. Восторжествовав над диктатором, они помогли бы своей партии захватить власть, хотя бы им пришлось действовать заодно с техасскими скваттерами, их наследственными врагами.
Молодой ирландец, перебирая в уме все эти предположения, не мог никак согласовать столько противоречий, и кандидатура Сантандера на должность начальника партизан казалась ему более чем странной. Но теперь не время было теряться в догадках, он едва успел обменяться вызывающим взглядом со своим соперником, как председатель митинга, в техасском мундире, вскочил одним прыжком на стол и крикнул: «Внимание!» После короткой, но прочувствованной речи он предложил приступить немедленно к избранию офицеров. Это предложение не вызвало ни малейшего возражения. Приступили к делу без шума и суматохи, тишина царила снаружи и внутри, да и следовало, впрочем, действовать не столь открыто, ибо, как ни популярно было это движение во всех штатах, международный закон был настолько строг, что правительство могло вмешаться в дело. Выборы проводились самым примитивным образом: имена кандидатов, написанные на лоскутах бумаги, раздавались присутствующим, только члены — учредители этого собрания имели право назначать кандидатов. Каждый из них, взяв листок, на котором была написана фамилия предлагаемого им кандидата, клал его в шляпу, которую обносили по всему собранию.
Когда все голоса были собраны, шляпа была возвращена и содержимое ее было высыпано на стол. Председатель в присутствии двух секретарей сосчитал бюллетени, затем последовала на некоторое время тишина, прерываемая лишь изредка коротким замечанием председателя или шепотом секретарей. Наконец техасский полковник провозгласил результаты выборов: Флоранс Керней был выбран в капитаны большинством в 33 голоса!
Эти слова были покрыты громовым «ура», в котором громче всех прозвучал голос Криса Рока. Затем великан, пробравшись сквозь толпу, крепко пожал руку своему новому другу, сделавшемуся его начальником благодаря его же протекции.
Побежденный воспользовался этой минутой, чтобы незаметно удалиться, по его пристыженному виду заметно было, что имя Карлоса Сантандера должно было быть отныне вычеркнуто из списка партизан. Во всяком случае, не успел он уйти, как уже был забыт.
Оставалось еще избрать поручика и подпоручика, затем пришла очередь сержантов и капралов. Надо было организовать полный командный состав. Когда выборы были окончены, общее воодушевление охватило присутствующих, градом сыпались поздравления, со всех сторон чокались, говорили речи, одним словом, праздник был в полном разгаре, ничего не было забыто, даже не забыли пошутить насчет Санта-Анны и его пробковой ноги. Расстались, конечно, не раньше, как была пропета патриотическая песня «Star spangled banner».
Простившись с новыми товарищами и покинув трактир на улице Пойдраской, Флоранс Керней остановился внезапно, точно не зная, по какому направлению идти. Он вовсе не забыл дороги к своему отелю, находившемуся по соседству, он давно привык ориентироваться во всех частях города, и его колебание происходило совсем по другой причине.
«Дон Игнацио, по крайней мере, желает меня видеть, хотя бы его дочь и не хотела этого. Приняв его приглашение, я, однако, не могу теперь воспользоваться им… Ах, если бы я знал раньше!.. После того, что я видел сегодня, мне положительно лучше вернуться в отель и отказаться навсегда видеться с ней», — думал Флоранс.
Но вместо того, чтобы вернуться в отель, он продолжал стоять, не зная, на что решиться.
Но в чем же состояла истинная причина его колебания? Единственно в том, что его мысли были заняты несчастной любовью к Луизе Вальверде. «Что ей до того, — говорил он себе, — приду я к ней ужинать или нет?» Он был приглашен доном Игнацио к ужину. Получив накануне приглашение, Флоранс Керней поспешил ответить на него утвердительно. Но после ему пришлось быть свидетелем сцены, заставившей его пожалеть о своем решении. Он застал Карлоса Сантандера шептавшим на ухо Луизе слова, конечно, слова любви, так как они заставили молодую девушку вспыхнуть.
Он не имел ни малейшего права требовать у Луизы отчета в ее поведении. Он видел дочь своего учителя не более десяти раз, когда приходил брать уроки. Иногда они обменивались ничего не значащими фразами о погоде, об испанском языке, о Новом Орлеане, в котором оба были иностранцами. Один только раз девушка отнеслась с большим интересом к разговору: когда, говоря о путешествиях, он сказал, что собирается поехать в Мексику. Он при этом принялся рассказывать все, что слышал о мексиканских женщинах, заметив довольно наивно, что жизни его грозит там меньше опасности, чем его сердцу. Кернею показалось, что она прислушалась к этой фразе с особенным вниманием.
— Да, дон Флоранс, — ответила она меланхолически, — вы увидите в Мексике много такого, что оправдает ваши ожидания, мои соотечественницы действительно красивы, даже слишком красивы, увидя их, вы скоро забудете…
Сердце Кернея забилось, он ожидал услышать: «Луизу Вальверде». Но вместо этого девушка закончила фразу словами: «…нас, бедных изгнанников». И все же в ее голосе было что-то, глубоко тронувшее Кернея.
Если он не был любим теперь, то ведь это не значило, что он никогда не будет любим.
С тех пор он предавался сладким мечтам и надеждам, которые вдруг разом исчезли, когда он застал Луизу, выслушивающую нашептывания Карлоса Сантандера. Этого было достаточно, чтобы изгнать всякую надежду из сердца Кернея и заставить его откликнуться на воззвание. Вот настоящая причина, почему он присоединился к партизанам и сделался их начальником.
Теперь молодой ирландец, все еще сильно огорченный, делал несколько шагов, затем останавливался, разговаривая сам с собой:
— Увижу ли ее или нет? Но почему же нет? Если она потеряна для меня, я ничем не рискую, желая насладиться еще раз ее присутствием, ведь, во всяком случае, не стану от этого ни более, ни менее несчастлив. Какое-то впечатление произведут на нее мои новые лавры? Сказать ей разве, что я собираюсь предать все в Мексике огню и мечу? Если она любит свою страну, мое намерение ужаснет ее, и, если она ко мне равнодушна, ее горе будет для меня как бы отмщением.
Надо признаться, что это были довольно странные мысли для влюбленного, идущего на свидание со своей милой. Но если принять во внимание все сказанное выше, то они могут показаться довольно естественными, и Флоранс, не раздумывая более, отправился к дону Игнацио Вальверде.
Дон Игнацио Вальверде жил в маленьком домике на улице Казакальво. Это была деревянная постройка во франко-креол-ском стиле, одноэтажная, с окнами, выходящими на низкую веранду. Дон Игнацио был единственным жильцом в этом доме, у него была только одна служанка, молодая мексиканка смешанной крови, наполовину белая, наполовину индианка, то есть метиска. Средства дон Игнацио не позволяли ему держать больше прислуги. Ничто, впрочем, не указывало у него на бедность. Гостиная, правда, была невелика, но хорошо меблирована, книги, арфа, гитара и ноты изобличали утонченные вкусы хозяев. Луиза Вальверде артистически играла на обоих инструментах, весьма распространенных в ее стране.
В вечер избрания офицеров, описанный выше, дон Игнацио, оставшись один с дочерью, попросил ее спеть что-нибудь под аккомпанемент арфы. Она выбрала один из романсов, которыми так богат мысли мексиканской сеньориты были далеки от музыки. Едва она кончила петь, как покинула гостиную и вышла на веранду дома. Спрятавшись там за занавесью, скрывавшей ее от взоров прохожих, она, казалось, кого-то ждала. Так как она знала, что отец пригласил Флоранса к ужину, то можно было подумать, что она ждала именно его.
Если это действительно так, то каково же должно было быть ее разочарование, когда она увидела подходящим к дому совершенно другого человека! Раздался звонок, и Пепита, служанка, побежала отворять дверь. Затем послышались шаги по ступенькам, ведущим на веранду. Девушка вернулась в гостиную. Жара была в тот вечер особенно удушлива, и дверь была нарочно приоткрыта, чтобы дать доступ воздуху. Выражение недовольства, почти грусти отразилось на лице Луизы Вальверде, когда она узнала при свете луны Карлоса Сантандера.
— Rasa Usted adientro, senor don Carlos[2], — сказал дон Игнацио, заметивший посетителя через окно.
Минуту спустя креол входил уже в гостиную, и Пепита подала ему стул.
— Мы не рассчитывали иметь удовольствие видеть вас сегодня, но, во всяком случае, милости просим!
Несмотря на кажущуюся любезность этого приветствия, в нем все же слышалась неискренность. Было ясно, что в этот вечер, по крайней мере, Сантандер пришел некстати. Холодный прием, оказанный ему Луизой, выражал то же самое. Вместо того чтобы встретить гостя с улыбкой, девушка сдвинула брови и так сурово посмотрела на него, что не могло быть сомнения в ее неприязненном к нему чувстве. Не его, очевидно, поджидала она, прячась за занавеску.
Действительно, приход Сантандера был одинаково неприятен как отцу, так и дочери, оба, хотя и по разным причинам, не желали, чтобы он встретился у них с ожидаемым ими гостем.
Заметил ли то креол или нет, но он ничем не выдал своих чувств. Дон Карлос Сантандер обладал не только красотой, но и редким умом и самыми разнообразными способностями. Наружное спокойствие и непроницаемость были его характерными чертами.
В этот вечер, однако, он менее владел собой, был беспокоен, раздражителен, глаза его как-то странно блестели, точно креол был еще под впечатлением перенесенной неудачи.
Дон Игнацио заметил это, но ничего не сказал.
Гость, казалось, имел какое-то таинственное влияние на хозяина дома и держал его в своей власти. Оно так и было на самом деле. Сантандер, хотя и родился в Новом Орлеане, был, однако, мексиканского происхождения и считал себя гражданином страны своих предков, только близкие друзья его знали, что он пользовался исключительным доверием мексиканского диктатора. Дон Игнацио, знавший об их хороших отношениях, надеялся извлечь из этого для себя пользу. Уже не раз Сантандер из особых видов, о которых мы расскажем впоследствии, прельщал дона Игнацио возможностью вернуться в родную страну и получить обратно свои конфискованные имения.
Изгнанный патриот, изнемогший от долгого ожидания, готов был склониться на предложения, которые в другое время показались бы ему, вероятно, унизительными.
Чтобы переговорить об условиях, дон Игнацио сделал знак дочери удалиться. Она поспешила исполнить желание отца, обрадованная тем, что может снова выйти на балкон, оставив дона Игнацио одного с гостем.
Дело касалось заключения контракта, о котором между ними уже было вскользь говорено, контракта, обеспечивающего возвращение имений дону Игнацио и отмену постановления о его высылке из Мексики.
Рука Луизы Вальверде, обещанная Сантандеру, была ценой этой сделки. Креол сам назначил условия, не остановившись даже перед унижением.
Влюбленный до безумия в Луизу, он в то же время не заблуждался относительно ее чувств. И, не надеясь завладеть ее сердцем, он хотел получить ее руку.
Судьба решила, по-видимому, что дело не будет еще покончено в тот вечер, так как во время переговоров они услышали шаги человека, поднимавшегося на веранду, затем расслышали голос Луизы, приветствовавшей кого-то. Дон Игнацио был, казалось, более смущен, чем удивлен, он прекрасно знал, кто пришел. Когда до Сантандера донеслись слова, произносимые на веранде, он не мог сдержаться и, вскочив с места, вскричал:
— Черт возьми! Это собака-ирландец!
— Тише! — остановил его дон Игнацио. — Сеньор дон Флоранс может услышать.
— Я этого и хочу, — возразил Сантандер.
И чтобы не было сомнения, он повторил свое выражение по-английски. Тотчас же извне послышалось в ответ короткое, но энергичное восклицание задетого за живое человека. За восклицанием последовало несколько слов, произнесенных с мольбой женщиной. В окно можно было видеть раздраженное лицо Кернея, а рядом с ним Луизу, бледную и трепещущую, умолявшую его успокоиться. Но Керней, недолго думая, одним прыжком вскочил на подоконник, а с него в гостиную. Картина получилась эффектная. Лицо мексиканца выражало страх, креола — сильное возбуждение, а Флоранса Кернея — оскорбленное негодование.
Прошла минута угрожающей тишины, словно затишье перед грозой. Затем голосом, полным достоинства, молодой ирландец попросил извинения у дона Игнацио за свое неуместное вторжение в гостиную.
— Вам нечего извиняться, — ответил дон Игнацио, — вы пришли по моему приглашению, сеньор дон Флоранс, и вашим присутствием делаете честь моему скромному дому.
— Благодарю вас, дон Игнацио Вальверде, — ответил молодой ирландец. — А теперь, милостивый государь, — продолжал он, обращаясь к Сантандеру и неумолимо глядя на него, — вы должны, в свою очередь, извиниться.
— За что? — спросил Сантандер, делая вид, что не понимает.
— За то, что вы позволили себе выражаться, как арестанты в остроге, куда вы, несомненно, рано или поздно попадете!
Затем, изменив вдруг тон и выражение, он прибавил:
— Собака креол! Я требую, чтобы ты взял свое слово назад!
— Никогда! Я не имею привычки брать, наоборот, я даю.
Сказав это, он подскочил к ирландцу и плюнул ему в лицо, Керней вне себя от гнева схватился уже за револьвер, но, обернувшись и заметив испуганный вид Луизы, сделал над собой страшное усилие и сказал спокойно Сантандеру:
— Джентльмен, каким вы имеете претензию себя считать, должен иметь при себе визитную карточку и адрес. Я прошу вас дать ее мне, так как намерен завтра написать вам. Если человек, подобный вам, может похвалиться тем, что имеет друга, то советую предупредить его, что он вам теперь понадобится. Вашу карточку, милостивый государь!
— Берите! — прошипел креол, бросая ее на стол, Затем, окинув угрожающим взглядом всю комнату, он схватил шляпу, поклонился почтительно дону Игнацио, метнул взор на Луизу и ушел.
Хотя униженный и побежденный с виду, он все же достиг своей цели, лелеянной и преследуемой им с давних пор: он будет, наконец, драться на дуэли с Кернеем, который был зачинщиком. Имея, таким образом, право на выбор оружия, Сантандер был уверен в победе, не будь у него этой уверенности, он никогда не возбудил бы ссоры, так как, несмотря на свое фанфаронство, был изрядный трус.
Город Новый Орлеан был весь окутан густым туманом, когда по улице одного из предместий, ведущего к Поншартренскому озеру, уже ехала карета, запряженная парой лошадей. Карета была наемная, с четырьмя седоками: двумя на козлах и двумя внутри нее. Один из них был капитан Флоранс Керней, другой — поручик Франсис Криттенден, оба произведенные в офицеры лишь два дня тому назад. Они направлялись, однако, не в Техас или Мексику, но к Поншартренскому озеру, где было пролито немало крови за дела чести. Не имея знакомых в Новом Орлеане, Керней вспомнил о молодом человеке, избранном накануне в поручики, и попросил его быть его секундантом. Криттенден, родом кентуккиец, способный не только присутствовать, но и сам участвовать в дуэли, изъявил полную готовность. Они находились теперь на пути к озеру, где должна была произойти встреча с Карлосом Сантандером и его секундантами.
Третий субъект, находившийся внутри кареты, был одной из тех личностей, которые в силу своей профессии присутствуют всегда на дуэлях. Этот молодой человек принимал участие в компании партизан в качестве хирурга. Кроме деревянного ящика, болтавшегося на боку у доктора, был еще один, поставленный на сиденье против Криттендена. Он отличался от первого своей формой: кто когда-нибудь видел ящик с пистолетами, тот сейчас признал бы его в нем. Было условлено, что дуэль произойдет на шпагах, которые и стояли в углу кареты. Для чего же в таком случае были взяты пистолеты?
Этот вопрос и был предложен Кернеем, которому присутствие пистолетов показалось излишним. Криттенден на вопрос о том, кому принадлежали пистолеты, указал на свою фамилию, выгравированную на серебряной доске, украшавшей крышку ящика, и прибавил:
— Я не особенно искусен в фехтовании и вообще предпочитаю пистолеты. Наружность секунданта вашего противника мне не нравится, и я подумал, что, прежде чем удалиться с места поединка, мне, в свою очередь, придется, пожалуй, с ним поговорить. В таком случае могут понадобиться и пистолеты.
Керней улыбнулся, ничего не сказав, но в душе очень довольный, что в случае измены с ним такой человек, какой именно и был ему нужен.
Присутствие человека, сидевшего рядом с кучером, должно было придать ему еще более уверенности, у него было длинное ружье, ствол которого возвышался на два фута над его плечами, а приклад помещался между его ногами, обутыми в ботфорты. Это был Крис Рок, который хотел сам наблюдать за тем, чтобы поединок происходил по всем правилам. У него тоже составилось очень нелестное мнение как о противнике, так и о его секунданте. С предусмотрительностью человека, привыкшего защищаться против индейцев, он всегда носил с собой ружье.
Подъехав к большому пустынному месту недалеко от берега, карета остановилась. Это и было место, назначенное накануне секундантами для поединка. Хотя противников еще не было, Керней и Криттенден вышли из карет, предоставив ее в распоряжение молодого хирурга, занявшегося распаковкой бинтов и инструментов.
— Надеюсь, вам не придется пустить их в ход, доктор, — сказал Керней, улыбаясь и выходя из кареты. — Я бы не желал, чтобы вы пользовали меня ранее нашей победы над Мексикой.
— И я тоже, — ответил спокойно хирург.
Затем вышел и Криттенден, взяв с собой шпаги. Перескочив через ров, отделявший дорогу от места встречи, оба сели под деревом. Крис Рок остался сидеть на козлах, храня молчание.
Место, назначенное для поединка, было ему прекрасно видно и находилось на расстоянии выстрела, они с доктором поместились достаточно близко, на случай, если бы в них оказалась надобность. Десять минут протекли в торжественном молчании, так как Керней был погружен в серьезные думы. Как бы ни был человек храбр и ловок, он все же не может не чувствовать в такую минуту некоторой душевной тревоги. Он пришел, чтобы убить или быть убитым, перспектива той или другой случайности должна действовать одинаково подавляюще на нравственное состояние человека, как бы силен духом он ни был. В такие минуты, кто не обладает врожденной храбростью, должен быть уверен в правоте своего дела и в оружии, которым он будет владеть. Флоранс Керней хотя и был новичком в таком деле, но не испытывал отчаяния. Даже мрачный вид окружающей местности и длинный висячий мох, окаймлявший ветви темного кипариса, точно бахрома гроба, не вызывали в нем тяжелых предчувствий. Если он по временам и чувствовал себя немножко смущенным, то впечатление это изглаживалось при мысли об оскорблении, которое он перенес, а также, быть может, и при воспоминании об одной паре черных глаз, которые в случае его победы или поражения должны будут, по его мнению, засиять от гордости или заплакать от горя.
Эти чувства совершенно противоречили тому, что испытывал он сутки тому назад, когда направлялся к дону Игнацио Вальверде. Теперь он уже не мог более сомневаться в том, что сердце Луизы принадлежало ему, так как она сама призналась ему в этом, Не было ли этого достаточно, чтобы придать ему храбрости в минуту схватки? А минута эта приближалась, судя по донесшемуся шуму колес. Это, очевидно, подъезжала карета их противников. Через десять минут из нее вышли два человека. Хотя они были закутаны в длинные плащи и казались великанами, в них все же нетрудно было узнать Карлоса Сантандера и его секунданта. Третий человек остался в карете, вероятно, это был доктор. Теперь все были в сборе и в должном порядке. Сантандер и его друг сняли с себя плащи и положили их в карету. Дойдя до рва, они перескочили его, первый совершил прыжок довольно неудачно, растянувшись всей тяжестью на земле. Он был силен и крепко сложен, но не обладал, по-видимому, ни ловкостью, ни поворотливостью.
Его противник мог бы обрадоваться при виде такой неловкости, но он знал, что Сантандер, хоть и считался довольно трусливым хвастуном, убил все же двоих на дуэли. Его секундант, французский креол по фамилии Дюперрон, завоевал себе также известную репутацию, победив несколько раз своих противников. В ту эпоху Новый Орлеан считался городом дуэлей по преимуществу и занимал в этом отношении первое место в свете. Керней знал, что за человек был его противник, и ему было поэтому простительно чувствовать некоторую тревогу, однако он ничем не выдавал этого чувства, надеясь на свою ловкость, приобретенную долгими упражнениями, и, поддерживаемый храбрым кентуккийцем, он не испытывал ни малейшего страха.
При виде лица приближающегося противника и при воспоминании о Луизе и полученном им оскорблении нервы Кернея стали крепки как сталь. Уверенное, почти улыбающееся лицо Сантандера оставляло его спокойным.
Когда оба прибывшие приблизились на некоторое расстояние, Криттенден встал со своего складного стула, пошел к ним навстречу, затем проследовал несколько шагов за ними. Обменялись четырьмя взаимными поклонами. Двое противников остались в стороне. Секунданты подошли друг к другу, и между ними начались переговоры. Им, впрочем, пришлось обменяться лишь несколькими словами, так как оружие, расстояние и сигналы были уже назначены ранее. Об извинении не заводилось и речи, потому что никому и в голову не пришло, чтобы можно было просить или принять извинение. Взгляды и манера держать себя у обоих противников указывали на непоколебимую решимость довести дело до конца. Дюперрон казался равнодушным; что же касается кентуккийца, то он не был склонен к примирению, когда дело касалось оскорбления, полученного капитаном. Окончив переговоры, секунданты опять разошлись, направившись к своим друзьям. Молодой ирландец снял верхнюю одежду и засучил рукава рубашки до локтя. Сантандер же, у которого под пальто была надета красная фланелевая рубашка, остался в ней, не засучив даже рукавов.
Все молчали; кучера на козлах, оба доктора, громадный техасец — все походили на большие туманные привидения среди окутанных испанским мхом кипарисов, представлявших удивительно подходящую декорацию для этой сцены.
Вдруг среди этой могильной тишины раздался крик с одного из кипарисов, этот острый пронзительный звук мог навести ужас на самую храбрую душу. Он походил на крик человека, не имея в себе в то же время ничего человеческого, точно смех безумного, Никто, однако, не обратил на него внимания, зная, что это кричал орел. Вскоре крик прекратился, только эхо повторило его еще несколько раз. В это время в лесу послышался не менее заунывный звук, это был крик «хо-хо-хо» большой южной совы, отвечавшей точно ворчанием на подтрунивания белого орла.
Во всех странах и во все века крик совы считался предвестником смерти. Наши дуэлянты могли бы смутиться, если бы не обладали храбростью, но не успели еще замереть унылые звуки, как они уже подошли друг к другу, подняв шпаги, с одной общей мыслью в уме и сердце: убить!
Противники стояли в позе салюта, держа высоко поднятые шпаги в горизонтальном положении. Секунданты стояли на своих местах, на шаг вперед от сражающихся. Оставалось только подать сигнал к началу дуэли.
— Начинайте! — вскричал Криттенден твердым голосом, подвинувшись на полшага, как и Дюперрон.
Это движение было мерой предосторожности против возможности неправильного удара, по большей части случайного. Действительно, под влиянием возбуждения или ненависти один из противников может приблизиться слишком быстро к другому, и предупредить это является обязанностью секундантов.
В ответ на команду противники скрестили оружие со стремительностью, доказывавшей взаимную ненависть, будь они спокойнее, они не сошлись бы с таким пылом. Минуту спустя они уже овладели собой, и их скрещенные намертво шпаги точно соединились в одну, этот выжидательный, так сказать, прием имел результатом лишь искры, которые метали глаза противников, затем последовал выпад, окончившийся ничем. Опытный наблюдатель мог бы с самого начала заметить, что Керней владел шпагой гораздо искуснее своего противника. Молодой ирландец держал все время руку вытянутой, действуя лишь кистью, тогда как креол, сгибая локоть, подвергал свою руку ударам противника.
Кернея, может быть, спасло то, что главной целью Сантандера было атаковать его, не заботясь о прикрытии, но длинная, гибкая сталь, все время прямая и вытянутая, парировала все удары.
После нескольких неудачных нападений Сантандер, видимо, был поражен своим неуспехом, на лице его появилось выражение тревоги. Первый раз он имел дело с противником, державшимся так стойко и уверенно. Керней знал не только теорию защиты, но, принужденный защищаться все время от нападения Сантандера, не мог выказать свое искусство нападения. Заметив, однако, слабую сторону противника, он ловким ударом ранил креола в руку, прорезав ее от кисти до локтя. Крик торжества сорвался с уст кентуккийца, бросившего вопрошающий взгляд на другого секунданта, точно спрашивая: «Довольно с вас?» Затем он уже высказал это словами.
Дюперрон взглянул спокойно на Сантандера, точно предвидя его ответ.
— Насмерть! — сказал креол в страшном возбуждении. Его мрачный взгляд выражал непреклонную решимость.
— Хорошо, — ответил ирландец, но уже менее спокойно, не скрывая на этот раз озлобления, вызванного возгласом противника, жаждавшего его смерти.
Последовал короткий перерыв, которым воспользовался Сантандер, перевязавший свою раненую руку, что, хотя и нарушало правило дуэли, но было ему охотно разрешено.
Когда противники снова сошлись, секунданты уже не стояли около них. При возгласе «Насмерть!» они отошли, как это и полагается в такого роде дуэли. Им оставалось только наблюдать, вмешиваясь лишь в том случае, если с чьей-нибудь стороны будет проявлена нечестность. Значение слова «Насмерть!» хорошо известно в Новом Орлеане. Здесь дело шло уж не об атаке или обороне, это было разрешение на убийство. Поэтому за произнесением этого рокового слова последовало гробовое молчание. Слышался лишь легкий шум крыльев паривших в высоте птиц, с опущенными головами и вытянутыми шеями, как бы тоже наблюдавших с интересом за происходящим внизу. Это были коршуны, чуявшие пролившуюся кровь.
И снова раздался поддразнивающий смех орла, из густоты темного леса ему ответил зловещий свист совы, звуки, удивительно походящие к случаю. Несмотря на все эти крики, предвещавшие, казалось, смерть, противники снова сошлись, и их скрещенные шпаги зазвенели с такой силой, что белая сова и коршуны в испуге замолкли.
Хотя бой велся с ожесточением, противники сохраняли полное присутствие духа. Все их движения, немного, правда, ускоренные, выказывали удивительную выдержку и ловкость.
Если беспрерывная атака Сантандера удивляла Кернея, то его противник был немало, в свою очередь, удивлен, встречая неизменно вытянутую, прямую руку Кернея. Если бы креол мог удлинить свою шпагу на несколько футов, он не замедлил бы вонзить ее в бок ирландца, он уже два раза слегка задел его, оцарапав грудь.
Бой продолжался уже двадцать минут без малейшего результата для сражающихся. Рубашка Кернея из белоснежной стала красной, как у мясника, рукава и руки были в крови, не в его крови, а его противника. Лицо было тоже замазано кровью, брызгавшей со шпаг. У Сантандера оно имело ужасный вид. Керней, воспользовавшись удобной минутой, нанес ему удар, порезавший щеку и угрожавший оставить шрам на всю жизнь. Это послужило поводом к окончанию дуэли. Сантандер, очень дороживший своей красотой, почувствовав, что ранен в щеку, потерял совершенно самообладание. Он бросился, как сумасшедший, на своего противника и, произнеся проклятие, нанес ему удар, метя прямо в сердце. Но шпага его, вместо того чтобы пронзить сердце ирландца, уткнулась в пряжку его подтяжек, где и застряла на секунду. Тогда в первый раз Керней, согнув локоть, ударил своего противника прямо в сердце. Все ждали, что Сантандер упадет мертвый, так как удар по своей силе должен был пробить его насквозь. Вместо этого шпага Кернея не только не вонзилась в тело Сантандера, но конец ее отломился, причем послышался двойной звук ломающейся стали и звон металлических звеньев. Молодой ирландец был поражен, увидев в своей руке обломок шпаги, конец которой отскочил в траву.
Надо было быть подлецом, чтобы воспользоваться этой роковой неудачей Кернея, Это, однако, не остановило Сантандера, он собрался уже напасть на безоружного противника, когда Криттенден, бросившись вперед, закричал: «Обман!» Однако его вмешательство не спасло бы жизнь ирландцу, если бы не выступил другой человек, ясно увидевший то, что уже давно заподозрил. В одну секунду у Сантандера шпага выпала из окровавленной, беспомощно повисшей руки, это было последствием меткого выстрела, последовавшего с козел одной из карет, где сидел весь окутанный теперь дымом Крис Рок.
— Подлый креол! — вскричал он вне себя от негодования, — вот же тебе за твой обман! Сорвите с него рубашку — и вы увидите, что у него надето под ней! Я прекрасно слышал звон стали!..
Сказав это, он соскочил с козел, перепрыгнул через наполненный водой ров и бросился к сражавшимся. Отстранив секундантов, он схватил Сантандера за ворот и разорвал его рубашку. Под ней оказалась не фланелевая или бумажная фуфайка, а металлический панцирь.
Мы не в силах описать сцены, происшедшей после этого открытия, и выражения лиц окруживших Сантандера людей. Техасец, сила которого была пропорциональна его росту, продолжал еще держать мексиканца рукой, употребляя на это так же мало усилий, как если бы держал ребенка. Под фланелевой рубашкой Сантандера виднелся панцирь, непробиваемый для шпаги. Теперь было ясно, почему он так легко шел на поединок и уложил уже двух противников, все поняли также, отчего он так тяжело упал на край рва. Трудно быть хорошим скакуном, неся на себе такую тяжесть.
Оба доктора и кучера, заметив это мошенничество, оставили кареты и подошли ближе к месту происшествия. Кучера из симпатии к Крису Року кричали: «Обман! Измена!» В Новом Орлеане даже такие люди заражаются рыцарским духом благодаря всему, что им приходится видеть вокруг. Одним словом, креол оказался покинутым всеми, даже тем, кто казался его другом, то есть его секундантом. Заметив обман, в который он был вовлечен, Дюперрон выразил ему свое презрение, назвав его подлецом. Затем, обращаясь к Кернею и Криттендену, он прибавил:
— Предлагаю вам, милостивые государи, в извинение за то, что случилось, драться со мной, где и когда вам будет угодно.
— Мы вполне удовлетворены, — заметил кентуккиец, — по крайней мере я, и надеюсь, что капитан Керней разделяет мое мнение.
— Конечно, — ответил ирландец. — Я освобождаю вас от всякой ответственности, так как вполне уверен, что вы до этой минуты не имели понятия об этой кольчуге, — сказал он, указывая на стальной панцирь своего противника.
Французский креол поблагодарил вежливо, но не без некоторой гордости, затем, взглянув еще раз с презрением на Сантандера и повторив слово «подлец», удалился с места поединка. Все, очевидно, ошиблись в этом человеке, который, несмотря на свою непривлекательную наружность, был вполне порядочным человеком, что он и доказал.
— Что с ним сделать? — спросил техасец, продолжавший крепко держать Сантандера. — Расстрелять его или повесить?
— Повесить, — вскричали в один голос кучера, которые, казалось, были так раздражены против обманщика, как будто он лишил их назначенного им вознаграждения.
— Я того же мнения, — заметил техасец. — Быть расстрелянным слишком много чести для такого негодяя! Поступив так подло, он заслуживает лишь собачьей смерти.
Затем, обратясь к Криттендену, он спросил:
— Что с ним сделать, господин поручик?
— По-моему, ни расстрелять, ни повесить, он достаточно уже наказан, если в нем осталась хоть искра совести.
— Совести? — вскричал Крис Рок, — Да разве такого рода человек понимает значение этого слова? Черт возьми! — продолжал он, повернувшись снова к своему пленнику и тряся его с такой силой, что на нем зазвенел стальной панцирь. — Яс удовольствием проткну вас кинжалом вместе с вашим панцирем и всем прочим!
Говоря это, он выхватил кинжал, угрожающе потрясая им. — Крис Рок, Крис Рок, успокойтесь! — вскричал кентуккиец. Керней поддержал своего секунданта, прибавив: _— Он недостоин ни гнева, ни мести. Отпустите его.
— Вы правы, господин поручик, — ответил Крис Рок, — я рисковал бы отравить мой кинжал, если бы запятнал его кровью этого негодяя. Я, однако, отпущу его лишь в том случае, если вы и господин капитан настаиваете на этом, но после такого разгорячающего занятия хорошая ванна не может повредить ему. Это я сейчас и намерен сделать.
И он направился к рву, полуволоча, полунеся Сантандера. Последний не сопротивлялся, зная, что в противном случае ему будет еще хуже. Действительно, острие кинжала техасца ослепляло пленника, сознававшего, что при малейшей попытке к бегству Крис Рок всадит оружие ему в спину. Молчаливый и угрюмый, креол позволял себя тащить не как овца, которую ведут на бойню, но как собака которую хотят наказать за провинность.
Минуту спустя техасец подверг его придуманному им наказанию: держа свою жертву обеими руками, он приподнял ее, затем погрузил в ров, где она и пошла стремительно ко дну, благодаря тяжелому панцирю.
— Вы заслуживаете во сто раз худшего, — сказал техасец, выпустив Сантандера. — Если бы я мог поступить по своему усмотрению, я бы вас повесил, так как никто не заслужил этого более вас. Ха! Ха! Ха!.. Взгляните же, какую чудную ванну берет этот мерзавец!
Последние слова и взрывы смеха были вызваны смешным видом Сантандера, с трудом вылезавшего из воды под тяжестью стального панциря, покрытого сплошь зеленой тиной. Кучер, стоявший тут же (другой уехал с доктором и Дюперроном), хохотал во все горло. Керней, Криттенден и хирург не могли не вторить ему. Никогда ни один трагический герой не подвергался такому унижению. Крис Рок позволил ему, наконец, удалиться, чем тот и поспешил воспользоваться. Он пошел сначала по большой дороге, затем вошел в лес и вскоре исчез из виду. Через несколько минут проехала по тому же направлению карета, увозившая Кернея и его друзей, смотревших внимательно по сторонам, думая увидеть еще Сантандера. Он остался для них лишь смешным воспоминанием и недолго занимал их мысли, направленные теперь всецело на Техас и на необходимость вернуться в Новый Орлеан, чтобы приготовиться к отъезду в Мексику.
В древние времена Спарта имела свои Фермопилы. Геройские подвиги, однако, не принадлежат исключительно истории древнего мира. И в новой есть бои, как, например, разыгравшиеся в Техасе, которым по отваге не найти равных в летописях других народов.
Доказательством тому может служить битва при Сан-Хасинте, где победа осталась за техасцами, несмотря на то что они сражались один против десятерых. Такова же была защита форта Аламо, стоившая жизни полковнику Крошету и не менее храброму герою Джиму Бови.
Из всех подвигов, совершенных отважными защитниками молодой республики, один превосходит все остальные: это Мьерская битва. Хотя поражение было следствием неспособности неудачно выбранного вождя, побежденные покрыли себя в этот день бессмертной славой, каждый из павших воинов убил нескольких врагов, и ни один не просил пощады.
Белый флаг был поднят лишь тогда, когда они были подавлены несоразмерной силой врага. Битва, начатая ружьями и карабинами, заставила скоро сражающихся приблизиться, пули сыпались градом из окон, бойниц, продырявленных в стенах, и даже с плоских крыш домов. Затем началась уже рукопашная схватка: ножи, сабли, револьверы, приклады ружей — все пошло в ход, заменив пули, которыми техасцы осыпали вначале своих врагов.
Напрасные усилия! Численное превосходство восторжествовало над удалью героизма, и Мьерская экспедиция, на которую возлагалось столько надежд, окончилась поражением, хотя и покрытым славой. Оставшиеся в живых были взяты в плен и отведены в столицу Мексики.
Из всего корпуса партизан, участвовавшего в этой экспедиции, ни один отряд не заслужил такой славы, как организованный в Новом Орлеане на улице Пойдрас, и никто из участников его не превзошел героизмом Флоранса Кернея, их начальника, вполне оправдавшего общее доверие. Это было признано всеми, пережившими тот роковой день. В числе оставшихся в живых был, к счастью, и Керней. Судьба покровительствовала также Криттендену и Крису Року. Как и в Фаннигском побоище, гигант техасец творил в Мьере прямо чудеса и косил врагов, пока, весь израненный, не принужден был покинуть поле сражения.
Он сражался, как лев, истыканный копьями кафров, рядом с тем, кто сразу завоевал его симпатию в Новом Орлеане и был назначен капитаном благодаря его стараниям. Крис Рок возымел скоро к Кернею отцовские чувства, сохраняя к нему уважение, вызываемое всегда истинным благородством человека. Он, наконец, так привязался к молодому ирландцу, что, нисколько не задумываясь, пожертвовал бы ради него жизнью. Продолжение этого рассказа подтвердит сказанное.
Кому известна история Техаса, тот, конечно, не забыл, что пленные, захваченные в Мьере, взбунтовавшись против стороживших их солдат, бежали, рассеявшись по горам. Это случилось вблизи города Эль-Саладо. Бунт этот был вызван дурным обращением солдат и офицеров с пленными во время пути. Когда достигли Эль-Саладо, положение стало уже невыносимым. Тогда разразилась буря, собиравшаяся уже долгое время. Техасцы выискивали всевозможные способы, чтобы привести в исполнение давно задуманный план бегства. В одно утро, когда сопровождавшие их солдаты отдыхали, прежде чем продолжать тяжелый путь, раздался вдруг условный клич:
— Вперед! На них, друзья!
Все поняли этот возглас. Это было почти повторение приказа, данного Веллингтоном в Ватерлоо и почти так же поспешно исполненного. Едва были произнесены эти слова, как техасцы бросились на стражу, отняли у нее оружие, с помощью которого и проложили себе путь в открытом поле.
Хотя бунт и окончился победой, но она оказалась для большинства беглецов лишь отсрочкой плена.
Теснимые отрядами, поспешившими на помощь страже, так постыдно рассеянной и потому жаждавшей отомстить за вынесенное оскорбление, беглецы подверглись жестокому преследованию среди местности, совершенно им незнакомой, пустынной, лишенные пищи, а главное — воды. Неудивительно, что почти все были снова захвачены и отведены в Эль-Саладо.
Сцена, последовавшая затем, была достойна дикарей. Солдаты, стерегшие несчастных, были ничем не лучше дикарей: довольные, что захватили беглецов, они намеревались расстрелять всех до последнего — таково было мнение большинства. Это варварство едва не было приведено в исполнение, и тогда никто не услыхал бы более ни о нашем герое Флорансе Кернее, ни о его друге Крисе Роке, да и самый роман «Американские партизаны» не был бы написан. Но между злодеями нашлось несколько человек, более разумных, не согласившихся на эту массовую казнь.
Они знали, что, как ни далеко находились они от Соединенных Штатов, все же слух о такой бойне дошел бы до них. Что же за этим последовало бы? Тогда им пришлось бы иметь дело не с одним плохо организованным отрядом техасцев, но с хорошо дисциплинированной, достаточно многочисленной армией. Решено было остановиться на более милостивом наказании: расстреливать по одному из десяти человек. Выбирать жертвы было излишним, так как все одинаково виновны, и судьба пленников была поэтому предоставлена слепой случайности. Прибыв в Эль-Саладо, пленников выставили в ряд и тщательно сосчитали. Вместо урны была взята у одного из драгунов каска, в нее набросали мексиканских бобов по числу пленных. Бобы эти бывают нескольких сортов и отличаются между собой цветом, самые обыкновенные — это белые и черные, они и были выбраны для решения участи несчастных жертв. На девять белых зерен клали одно черное, тот, кто его вынет, должен быть тотчас же расстрелян. Как только каска была наполнена бобами, приступили к роковой лотерее. Я, пишущий эту повесть, утверждаю, что никогда в истории человечества не было примера большей доблести, чем тот, который тогда проявился в ЭльСаладо.
Люди, выказавшие столько героизма, не принадлежали к какой-либо одной национальности. Хотя большинство состояло из техасцев, но среди них были также и англичане, шотландцы, французы, немцы, некоторые даже говорили по-испански, на родном языке их теперешних судей и будущих палачей.
Когда каску стали обносить кругом, никто из пленных не выказал ни малейшего колебания, все спокойно опускали в нее руку, хотя и знали, что в ней заключался, может быть, их смертный приговор. Большинство даже смеялось, смеша остальных каким-нибудь метким словцом. Один из них, бывший не кем иным, как Крисом Роком, вскричал, потряхивая каску:
— Никогда друзья мои, мне еще не приходилось играть в более серьезную игру! Впрочем, нечего бояться, мне всегда везло, и мой смертный час еще не пробил!
Эта вера в свою счастливую звезду не замедлила подтвердиться, так как он вытащил белый боб. Настала очередь Кернея выдержать это ужасное испытание. Он собирался уже, не выказав ни малейшего смущения, опустить руку в каску, как техасец поспешно остановил его.
— Нет, капитан, нет, — сказал он, — я ранен… серьезно ранен, как видите, мне, вероятно, осталось недолго жить, ваша жизнь драгоценнее моей, к тому же мне везет, позвольте же мне вытянуть жребий вместо вас, вы знаете, что это позволено, мошенники сами разрешили.
Действительно, офицер, наблюдавший за исполнением общего постановления, разрешил из чувства человеколюбия иметь заместителя, если бы таковой нашелся.
Не только Крис Рок высказал готовность принести себя в жертву ради дружбы. Один старший брат настоял, чтобы его допустили тянуть жребий за младшего. Керней, относясь с глубокой признательностью к готовности Криса Рока, отклонил, однако, его желание.
— Спасибо, дорогой товарищ, — сказал он горячо, высвободив в то же время свою руку из руки техасца и поспешно опустив ее в каску. — Как бы вы ни были ранены, ваша жизнь гораздо нужнее моей, а я, может быть, и сам не лишен удачи. Вот, сейчас увидим!
Он не ошибся, радостный шепот приветствовал белый боб, который Керней держал между пальцами.
— Слава Богу! — вскричал радостно техасец. — Нам обоим посчастливилось, и если мне не суждено умереть, то я, собираюсь еще хорошо пожить!
Действительно, к нему вернулись силы и здоровье, когда они достигли тюрьмы, куда и были заключены.
Одно из замечательных зданий в Мехико — это Аккордадская тюрьма. Редко кто из иностранцев, проезжая через столицу Мексики, не посетит ее, редко также, чтобы посетивший ее не испытывал чувства тоски и отвращения. Пожалуй, ни одна тюрьма в мире не заключает в себе столько разнородных преступников, нет такого преступления, которое бы не было совершено одним из заключенных в ней. Кельи (здание это было прежде монастырем) переполнены ворами, монетчиками, разбойниками и убийцами. Вместо того чтобы казаться смирившимися или раскаявшимися, они, напротив, имели вызывающий вид, похваляясь своими преступлениями. Даже и в самой тюрьме происходят иногда ужасные драмы. Кельи, а главным образом дворы, куда разрешается собираться и где арестанты проводят большую часть времени, бывают ареной всевозможных преступлений. Там можно видеть, как, сидя кучками, в лохмотьях они играют в карты, плутуя, если есть возможность, крича, ругаясь и богохульствуя. В общество этих ужасных существ и попали наши два пленника после Мьерского сражения.
Единственным утешением Криса Рока и Кернея была надежда, что их заключат в одну и ту же келью, но и эта надежда не осуществилась вполне, так как им пришлось выносить присутствие еще двух заключенных.
Кроме техасских узников были и мексиканцы. Один из них в другой обстановке имел бы весьма порядочный вид, несмотря на грязную, оборванную одежду, он все же выглядел человеком, хорошо воспитанным и принадлежащим к хорошему обществу.
Плен лишает льва свободы, но не может унизить его, так было и с этим заключенным. Лицо его, полное решимости, выражало в то же время доброту и ласку, отражавшиеся в его больших черных глазах, цвет лица желто-оливковый, как у мексиканцев чистейшей крови, борода и усы были черны как смола, и такие же волосы рассыпались длинными прядями по плечам.
Человек этот сразу понравился Крису Року, который не изменил о нем мнения, даже когда узнал, что он был вором, допуская, что в Мексике вор может быть относительно честным человеком, так как мог быть по каким-нибудь обстоятельствам вовлечен в кражи. Кража кажется менее достойной порицания в стране, где сами судьи могут быть ворами. Исключая этой вины, никто из находящихся в Аккордаде не знал прошлого этого человека. К тому же в тюрьму он попал недавно и предпочитал сидеть в своей келье, чем принимать участие в грубых играх узников. Однако имя его все же стало известно, и тогда некоторые вспомнили, что он был начальником шайки сальтеадоров.
Четвертый обитатель кельи настолько же разнился от упомянутого вора, как Сатир от Гипериона[3]: полная противоположность как в нравственном, так и в физическом отношении. Руперто Ривас, несмотря на рубище, которое ему приходилось носить, сохранял гордый, благородный вид, тогда как Эльзе-рильо, которого товарищи прозвали Малой Лисой, был олицетворением низости и грубости и к тому же уродлив физически, настоящий Квазимодо. Оба эти человека, так разнившиеся между собой, были, однако, в виде наказания и в предупреждение побега прикованы друг к другу до прибытия Криса Рока и Кер-нея. Начальник тюрьмы, которого озарила вдруг внезапная мысль, велел разъединить их и приковать карлика к техасскому великану, а Кернея — к Руперто Ривасу.
Из всех обитателей Аккордады Крис Рок чувствовал себя хуже всех. Его сердце, всегда готовое принять участие в каждом, заслуживающем его, не отказало бы в нем и прикованному к нему товарищу, если бы только нравственное уродство этого человека не превышало физического. Техасец узнал, что карлик, с которым он принужден был делить время днем и ночью, был низким убийцей, отравившим свою жертву. Если он не понес заслуженной кары, то только по недостатку явных улик, хотя виновность его была хорошо известна всем.
Эта близость карлика внушала такое отвращение Крису Року, что он первое время приходил в ярость, скрежетал зубами, топал ногами, точно хотел раздавить и обратить в прах это отвратительное существо.
В первые дни заключения наши техасцы не переставали удивляться тому, по какому поводу их подвергли наказанию, могущему быть лишь следствием личной мести. Никто из мьерских пленников не был подвергнут такому унижению, всех сковали между собой, а не с мексиканскими преступниками. Но почему же для них было сделано такое исключение? Несмотря на все старания, им так и не удалось догадаться о причине. Было известно, что Крис Рок и Керней принимали деятельное участие во время бунта в Эль-Саладо, но ведь они были не единствен-ними его участниками, однако же ни с кем не поступили так, как с ними.
Но кроме того, что Кернея и Криса Рока приковали к плутам, с ними еще обращались необычайно грубо, пищу им доставляли худшую и в меньшем количестве, чем другим, иногда смотритель издевался и хохотал над ними, особенно же глядя на великана и карлика, составлявших действительно уморительную пару. При заключении в тюрьму Криса Рока и Кернея начальник тюрьмы выказал по отношению к ним столько недоброжелательности, что смотритель смело позволял себе следовать примеру начальства. Однако Флоранс Керней и его верный друг поняли, наконец, в чем было дело, когда через три дня после их заключения они вдруг увидали в открытую дверь своей кельи Карлоса Сантандера!
Перед их кельей стоял действительно Карлос Сантандер, в полной форме, со шпагой на боку и в каске с белыми перьями на голове. Чтобы объяснить его появление, да еще в таком одеянии, надо рассказать несколько подробностей из его жизни, неизвестных читателю. Как уже было сказано выше, он родился в Новом Орлеане, но был мексиканского происхождения и считал себя мексиканским гражданином, если не чем-нибудь большим. До встречи с Флорансом Кернеем он занимал какую-то должность по распоряжению правительства или диктатора Санта-Анны. Никто не знал обстоятельно, что собственно он делал в Новом Орлеане, хотя его ближайшие друзья подозревали в нем тайного агента мексиканского правителя, то есть попросту шпиона.
Подозрение это явилось небезосновательным, ибо он получал деньги от Санта-Анны как жалованье за услуги, оказываемые им в Соединенных Штатах и не имевшие ничего общего с дипломатической службой. Чтобы понять, какого они были свойства, достаточно вспомнить его поведение с волонтерами улицы Пойдраской.
Придя на собрание, желая вступить в отряд партизан и записавшись в кандидаты на чин капитана, Сантандер только следовал известным указаниям, гнусная цепь которых была достойна самого дьявола. Удайся ему сделаться начальником этого несчастного отряда, результат похода был бы если не худший, то во всяком случае и не лучший, так как шпион, согласно полученным инструкциям, должен был изменить при первом же подходящем случае. Обманутый в своих расчетах и не желая вступить в ряды партизан простым солдатом, боясь к тому же огласки истории с панцирем, он решил покинуть Новый Орлеан и уехать в Мексику.
К его счастью, история дуэли не дошла ни до чьих ушей как в Мексике, так и в Новом Орлеане. Дюперрон из самолюбия умолчал о ней: доктор, скромный француз, поступил так же, Керней, Крис Рок и Криттенден в самый день дуэли отправились в Техас, занятые уже совсем другим делом.
Оставались еще оба кучера, которые, если бы не покинули Нового Орлеана, не преминули бы, конечно, рассказать первому встречному об этом скандальном происшествии, но, будучи оба ирландцами и подстрекаемые достойным поведением их соотечественника, они в тот же день присоединились к отряду партизан и участвовали вместе с ними в несчастной Мьерской экспедиции.
Таким образом Сантандер избежал огласки своего обмана. Его появление в столь блестящем виде объяснить нетрудно. Одной из слабостей Санта-Анны, человека испытанной храбрости, но настолько же тщеславного, как и храброго, было окружать себя блестящей свитой, офицеры, составлявшие ее, походили в своих пышных мундирах на павлинов.
По приезде в Мехико Сантандер был сначала назначен адъютантом Санта-Анны. Благодаря своей красивой наружности он очень скоро получил повышение. Таким образом, неудачный кандидат в лагере партизан был произведен в полковники мексиканской армии и зачислен в свиту главнокомандующего.
Если бы Флоранс Керней и Крис Рок могли подозревать, что встретят этого человека в Мехико, да еще в таком виде, на пороге их кельи, они переносили бы с меньшим терпением все невзгоды их тяжелого путешествия, может быть, они отнеслись бы равнодушнее и к жеребьевке с белыми и черными бобами. Встреча с этим человеком живо напомнила им сцену дуэли, техасец вспомнил, как он заставил выкупаться этого негодяя, вспомнил его растерянный вид, когда тот вышел из воды, весь покрытый тиной. Какая разница с его теперешним львиным видом! Керней, вспоминая также все эти подробности, заметил на его щеке след раны, которую нанес ему, хотя Сантандер и старался скрыть шрам под старательно расчесанными бакенбардами. Было отчего смутиться ирландскому пленнику, и даже храбрый техасец почувствовал, что сердце его забилось от тревожного предчувствия…
К тому же и выражение лица Сантандера не могло внушить им спокойствия: им казалось, что на нем был написан их смертный приговор. Карлос Сантандер улыбался, но это была сатанинская улыбка победителя, злая, насмешливая, говорившая так же ясно, как слова: «Вы находитесь в моей власти и должны ожидать моей мести!» Он явился сюда не случайно и не по долгу, а единственно, чтобы показать свою власть и навести на них ужас. Его появление служило для них разгадкой того, почему они подвергались особым строгостям и были скованы с мошенниками. Это было сделано с целью унизить их, они в этом убедились, услыхав слова начальника тюрьмы, обращенные к Сантандеру:
— Вот они, полковник, вы видите, они скованы согласно вашему приказу. Что за пара! — прибавил он, насмешливо указывая на Криса Рока и карлика. — Бог ты мой! Ведь можно умереть со смеху, глядя на них, ха-ха-ха!..
Сантандер, очень довольный этой шуткой, хохотал во все горло, и их громкий, циничный хохот гулко раскатился по всей тюрьме.
Все четыре узника хранили молчание. Только карлик, когда отворили дверь, проговорил: «Buenos dias, Excelencia, вы пришли, вероятно, чтобы даровать нам свободу?» Это было сказано, понятно, с иронией, так как горбун знал прекрасно, что для него не могло быть помилования, если, бы, впрочем, кто-нибудь не внес за него выкуп. Его вопрос остался без ответа.
Вновь прибывшие были слишком заняты другими обитателями кельи, чтобы обратить внимание на карлика. Предполагаемый вор стоял лицом к стене и не повернулся даже тогда, когда Сантандер заговорил с Крисом Роком и Кернеем. Полковник начал разговор, сразу взяв вызывающий тон.
— Так вот где вы находитесь! Хорошие, нечего сказать, место и компания! Это общество совсем не похоже на то, которое вы когда-то посещали в Новом Орлеане, сеньор Флоранс! А вы, техасский великан, как вам нравится здешний воздух после ваших прерий?
Помолчав немного, чтобы насладиться произведенным впечатлением, Сантандер прибавил:
— Хорош результат Мьерской экспедиции, имевшей целью завладеть Мексикой! Вы хоть и не по своему желанию, а все же попали в ее столицу… Чего же вы еще ждете?
— Мало хорошего от такого негодяя, как вы! — резко ответил Крис Рок.
— Как! Вы не ждете ничего хорошего от меня, старого знакомого, даже друга, после того, что произошло между нами на берегу Поншартренского озера? Находясь между чужими, вы должны были бы радоваться, найдя друга, да еще такого, который вам столь многим обязан! Теперь, когда представился случай, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы расплатиться с вами.
— Поступайте как знаете, — ответил Крис Рок, — мы не рассчитываем на ваше великодушие, которого у вас и быть не может; да если бы оно и было, так Крис Рок от него отказался бы.
Сантандер не ожидал такого возражения. Он пришел в Аккордадскую тюрьму лишь для того, чтобы поиздеваться над покоренными врагами. Он был осведомлен обо всем, что с ними случалось с самого Мьера и до Мехико. Он надеялся увидеть их приниженными, выпрашивающими у него милости И вдруг вместо страха узники выказали ему презрение. Техасец, точно волк в клетке, готов был броситься на непрошеного гостя, сделай тот хоть шаг к нему.
— Прекрасно, — сказал Сантандер, не придавший, казалось, особенно внимания словам Криса Рока, — если вы не желаете принимать от меня услуг, то я предлагать вам их более не буду. А вы, сеньор ирландец, вы, наверное, не будете так щепетильны?
Глядя на своего бывшего противника, молодой ирландец твердо ответил:
— Так как я узнал по опыту, что вы недостойны удара моей шпаги, то считаю вас недостойными и разговора со мной. Вы трус даже в железном панцире. Вы подлец, и я презираю вас!
Хоть и сильно задетый, Сантандер, однако, не смутился. Потеряв надежду унизить своих врагов и боясь быть скомпрометированным в глазах начальника тюрьмы, если огласится история с панцирем, он решил прервать разговор с пленниками. К счастью для него, никто не понимал английского языка, на котором и велся весь этот короткий, но многозначительный разговор.
— Видите, сеньор дон Педро, эти два господина — мои давнишние знакомые, — сказал он, обращаясь к начальнику тюрьмы, — печальное положение которых меня очень интересует и помочь которым я был бы очень рад. Но боюсь, что здесь придется подчиниться закону.
Дон Педро загадочно улыбнулся, выслушивая эти соболезнования Сантандера. Он нисколько не сомневался в том интересе, который полковник принимал в заключенных, так как приковал их по распоряжению самого Сантандера. По своему положению и характеру он, однако, никогда не спрашивал объяснений у людей, стоявших выше его. А ведь Сантандер находился в свите самого диктатора. Начальник тюрьмы это хорошо знал. Если бы ему приказали задушить или отравить потихоньку этих узников, он исполнил бы это без малейшего сожаления и колебания. Жестокий тиран, назначивший его начальником тюрьмы, знал, с кем имел дело, и по сведениям, подтвержденным историей, не раз пользовался им, чтобы избавиться от политических или личных врагов.
В течение этого времени четвертый узник продолжал стоять лицом к стене и спиной к разговаривавшим. Техасцы не могли понять, почему он так поступал. По-видимому, Сантандер не знал, кто был этот человек, но его странное поведение возбудило, наконец, его любопытство, и он спросил у начальника тюрьмы:
— Кстати, скажите, кто этот четвертый обитатель кельи? Он точно стыдится показать свое лицо, которое, вероятно, так же безобразно, как мое.
Эта была одна из любимых шуток Сантандера, который знал, что хорош собой.
— Это рыцарь большой дороги, сальтеадор (разбойник), — ответил начальник тюрьмы.
— Человек, не лишенный интереса, — заметил полковник, — дайте-ка мне на него посмотреть, чтобы удостовериться, похож ли он на настоящего разбойника, на Мацарони или на Диаволо.
Сказав это, он вошел в келью, чтобы посмотреть на вора, который в это время повернул лицо в его сторону. Они теперь стояли друг против друга. Между ними не было произнесено ни слова, но взгляд их выражал ясно, что они виделись не в первый раз, Выражение ненависти отразилось на лице Сантандера, и он произнес какое-то злобное восклицание. Но это было все, что сорвалось с его уст, когда он встретил пару глаз, пронзивших его насквозь.
Он быстро повернулся и пошел к двери, до которой, однако, не дошел без приключений. В своей поспешности он споткнулся о техасца, загораживающего келью. Озлившись, он презрительно оттолкнул его ногой, чтобы пройти в дверь. К счастью для него, он успел уже выйти, когда великан, вскочив с места и таща за собой карлика, бросился за ним, начальник тюрьмы успел вовремя захлопнуть дверь, чем и спас жизнь Сантандеру. Крис Рок тогда, обернувшись к Кернею, сказал совершенно спокойно:
— Не был ли я тысячу раз прав, капитан, когда уверял, что надо этого подлеца повесить на Шелльской дороге? Какую я сделал глупость, что не утопил его! А уж теперь-то нам достанется от него!
Из действующих лиц нашего романа, уже знакомых читателю, не одни только Карлос Сантандер, Флоранс Керней и Крис Рок уехали из Нового Орлеана в Мексику. То же сделали и дон Игнацио с дочерью, причем ему были возвращены его земли и он даже попал в милость к диктатору.
В довершение всего Игнацио Вальверде был вскоре назначен министром.
Всем этим дон Игнацио был обязан Сантандеру. Красавец адъютант, пользовавшийся доверием начальства, добился без труда отмены указа о ссылке дона Игнацио и позволения ему вернуться в свое отечество.
Причину, заставившую его это сделать, нетрудно угадать, здесь играли роль не дружба, не человеколюбие, а единственно лишь страсть к дочери Игнацио. Не смея оставаться в Новом Орлеане после дуэли, он не мог более видеть Луизу Вальверде. Только эгоистическая любовь и побудила его просить помилования политического преступника. Возвращение же имущества дона Игнацио зависело уже не от него, а было лишь следствием восстановления ссыльного в его правах. Почести, жалованье, а также и его новый высокий пост были дарованы ему самим Сан-та-Анной. Причина, побудившая его осыпать благодеяниями человека, который был еще недавно его политическим врагом, была совершенно та же, что причина стараний Карлоса Сантандера: мексиканский диктатор, удостоив взглядом Луизу Вальверде, заметил, что она была красавица.
Что же касается дона Игнацио, то в его оправдание можно сказать многое: высылка из отечества, ведущая за собой потерю имущества, разлука с друзьями, необходимость жить в чужой стране среди малосимпатичных людей и, наконец, необходимость работать, чтобы зарабатывать насущный хлеб, — сложите все это и войдите в его положение во время пребывания в Новом Орлеане! Он выносил эти испытания так терпеливо и безропотно, как дай Бог всякому. Все же нечего удивляться принятому им решению по получении официальной бумаги, извещавшей его о помиловании и праве вернуться на родину.
Хорошо зная своего покровителя Карлоса Сантандера, он понимал и причины, побудившие его хлопотать за него, но, когда дело касается таких благ жизни, нельзя быть чересчур разборчивым. С того памятного вечера, когда Сантандер показал себя в столь невыгодном свете, он почти перестал ходить к Вальверде и явился только через несколько дней после дуэли с пластырем на щеке, держа руку на перевязи, рисуясь своим приключением. Он понял, что на молчание Дюперрона и доктора может положиться, остальные же свидетели, как он узнал, даже кучера, уехали в Техас. Ему, значит, нечего было опасаться, что истина всплывет наружу. По его словам, он, дерясь с Кернеем, нанес ему столько ран, что жизнь того была в большой опасности.
Он рассказал это не Луизе, а ее отцу, когда же слух об этом дошел и до нее, она чуть не заболела с горя, но Сантандер уехал, и узнать подробности было не у кого. Через несколько месяцев, встретившись уже в Мексике, он повторил ту же выдумку, зная, что его противник, которого он чуть не убил, был жив и здоров. Он прочел о нем в американской газете, в которой при описании Мьерского сражения было упомянуто в очень лестных выражениях о капитане Кернее. В числе убитых его имени не было, стало быть, он остался жив.
Вот каково было положение главных лиц нашего романа после Мьерского сражения: Карлос Сантандер — полковник, состоящий в штабе диктатора, дон Игнацио Вальверде — министр, дочь его — красавица, пользовавшаяся общим вниманием; Флоранс Керней, бывший капитан партизан, и Крис Рок, лучший стрелок всего отряда, — узники в ужасной тюрьме: один, прикованный к ноге вора, а другой — к убийце, столь же безобразному физически, как и нравственно.
Но их ждало еще большее унижение, о чем и догадался Керней, как только начальник тюрьмы захлопнул стремительно их дверь. Уроки, которые он брал у Игнацио, не пропали даром, затем практика в разговоре с солдатами во время похода дала ему возможность усовершенствоваться в знании испанского языка. Карлос, вероятно, не подумал об этом или предполагал, что двери тюрьмы достаточно толсты, чтобы можно было беседовать, не будучи услышанными в келье. Вышло, однако, наоборот. Услышав, что говорилось за дверью, ирландец, наконец, понял, почему он и Крис Рок были ввергнуты в тюрьму наравне с самыми гнусными преступниками.
— Сеньор дон Педро, — говорил Сантандер, — эти техасцы — мои давнишние знакомые, я встретил их не в Техасе, а в Соединенных Штатах, в Новом Орлеане, где между нами были отношения, которые я не считаю нужным вам описывать. Да будет вам только известно, что я в долгу у этих двух заключенных и потому хочу расплатиться с ними. Я могу рассчитывать на вас, не правда ли?
Трудно было ошибиться насчет его слов, дело касалось не расплаты за дружескую услугу, а, напротив, содействия со стороны начальника тюрьмы для выполнения задуманного плана мести. Ответ дона Педро доказывал, что он все прекрасно понял.
— Конечно, вы можете рассчитывать на меня. Скажите только, что вы желаете, ваше приказание будет немедленно исполнено.
— Прекрасно, — сказал Сантандер, подумав немного, — я хочу, во-первых, чтобы вы дали им возможность подышать воздухом на улице, не только техасцам, но всем четырем вместе.
— Однако! — вскричал удивленный начальник тюрьмы. — Они должны быть вам за это благодарны.
— Менее, однако, чем вы предполагаете, если принять во внимание их компанию и работу, которую я намерен им дать.
— Какую работу?
— Небольшую работу…
— На какой улице?
— Калье-де-Платерос.
— Когда?
— Завтра же. Приведите их утром и оставьте до вечера, до тех пор, пока не пройдет процессия. Вы поняли меня?
— Кажется, что да, полковник. А цепи оставим на них?
— Да, непременно, я желаю, чтобы они оставались так же скованы, как сейчас: карлик с великаном и два других вместе.
— Слушаю, все будет исполнено.
Этим закончился любопытный разговор или если и продолжался, то Керней не мог более ничего расслышать. Когда он сообщил услышанное Крису Року, тот не знал, чем все это объяснить; но двое других заключенных, тоже слышавшие разговор, сейчас же поняли, в чем дело.
— Хорошо же, — вскричал карлик, — ведь это значит, что не пройдет и суток, как мы будем барахтаться по пояс в грязи. Прекрасно, нечего сказать!.. Ха-ха-ха!..
И, слушая смех уродца, можно было подумать, что ему предстояло не отвратительное занятие, а очень приятное удовольствие.
В мексиканском городе плоские крыши домов называются azotea, невысокие перила, фута в три, служат для разделения крыш от соседних домов и для ограждения кровли по краям. На азотее сидят большую часть дня, она служит местом отдыха и приема гостей. Эта особенность архитектуры восточного происхождения существует еще на побережье Средиземного моря. Не любопытно ли, что она встречается и у мексиканцев, дома которых несут плоские крыши вроде террас? Такие же кровли можно видеть и в Новой Мексике, Некосе Мокисе.
Соответствующий климат — сухой и теплый — главное условие для устройства подобного рода крыш. Нет на свете страны, где жизнь на открытом воздухе была бы привлекательнее, чем в Мексике, исключая дождливое время года. Есть и еще причина, по которой мексиканские крыши могут считаться самым приятным местом для времяпрепровождения: на них не чувствуется ни малейшего дыма, так как труб почти не существует. Здесь они совершенно излишни. Немного дров, сожженных в зале, — вот и все отопление, да и то лишь в исключительных случаях, для больных или очень богатых людей, В кухнях употребляют древесный уголь, а так как от него не бывает ни малейшего дыма, то воздух остается вполне чист. Хорошо содержащаяся азотея бывает украшена горшками цветов, красивыми растениями, небольшими апельсиновыми деревцами, камелиями и пальмами, иногда над перилами возвышается бельведер, с которого еще лучше любоваться красивыми видами. А где же найти ландшафты красивее тех, что окружают Мехико?
В какую бы сторону ни повернуться, всюду развертывается дивная картина, доставляющая наслаждение взору. То зеленеющие долины самых разнообразных оттенков, начиная от светло-желтого маиса до темно-зеленых табачных плантаций, то целые поля перечника и бобов, широкие полосы воды, отливающие на солнце серебром, и все это обрамляется цепью гор с вечным снегом на гигантских вершинах.
Словом, с какой бы крыши дома ни окинуть взором горизонт, он чарует зрение и веселит душу! Несмотря на это, на азотее одного дома, или, скорее, на бельведере, сидела девушка, не обращавшая, по-видимому, никакого внимания на красоту ландшафта, вся фигура ее выражала тоску, которую не могла рассеять окружавшая ее природа.
Это была Луиза Вальверде, вспоминавшая другую, не менее прекрасную страну, где она провела несколько лет изгнания. Последний год был для нее самым приятным и счастливым, так как она узнала любовь! Предметом ее любви был Флоранс Керней. Но где-то был он теперь? Она ничего о нем не знала, не знала, даже, был ли он жив. Он уехал, не объяснив ей истинной причины, вызвавшей его отъезд. Она узнала лишь от него, что он был избран капитаном отряда волонтеров, который, как ей потом сообщили, отправился в Техас. Затем до нее дошли слухи о геройской борьбе партизан и о понесенных ими потерях.
Она знала также, что оставшихся в живых взяли в плен и отвели в Мехико, обращаясь с ними самым жестоким образом, знала и о той отваге, с которой они пытались освободиться от стражи, и про их вторичный захват в плен.
В это время она жила уже в Мехико, так как отец ее получил помилование очень скоро после отъезда партизан. Она внимательно следила за всеми событиями Мьерской экспедиции и, прочитывая все мексиканские газеты, с замиранием сердца просматривала списки раненых и убитых: дойдя до списка казненных в Эль-Саладо, она, полуживая от страха, вздохнула свободно, лишь когда прочла последнюю фамилию убитых. Ей все же казалось странным, что имя Кернея никогда нигде не упоминалось.
Каким образом такой герой мог оставаться не известным никому? Ведь мексиканцы первые признали отвагу техасцев, а Флоранс должен был быть, конечно, отважнее всех. Почему же о нем ничего не писали? И где он мог теперь быть? Эти вопросы не давали ей покоя. Оставалось допустить, что Керней бесславно погиб от какой-нибудь болезни или несчастного случая. Его тело, наверное, покоилось в какой-нибудь отдаленной прерии, где его похоронили товарищи. Грустные мысли, которым предавалась все время Луиза, покрыли бледностью ее щеки и наполнили тоской ее душу. Ни почести, которыми был осыпан ее отец, ни восторг, вызываемый ее красотой, не могли рассеять ее грусти.
Обыкновенно люди, тоскующие о чем-либо, предаются своему чувству у себя в комнате, скрываясь от людей. Дочь дона Игнацио избрала для этого бельведер, на котором она проводила большую часть дня в совершенном уединении. Отец ее, занятый государственными делами, проводил весь день во дворце.
В этот день, однако, Луиза, поднимаясь на азотею, была, очевидно, занята совершенно другими мыслями, чем обыкновенно, взор ее, блуждающий прежде равнодушно по окружающей живописной местности, был устремлен теперь на ту точку, где дорога, идущая вдоль Чапультепского акведука в Такубаи, сворачивает вдруг влево. Далее дорога теряется среди плантаций и исчезает совершенно из виду.
Почему Луиза не отрывала глаз от поворота дороги? Почему лицо ее было так оживленно? Ее взгляд, полный ожидания, лихорадочно горел, стремясь навстречу не блестящему всаднику на красивом коне, но простому пешеходу, слуге, которого она послала в Такубаи и возвращения которого теперь ждала. Данное ему поручение и было причиной ее лихорадочного нетерпения, оно требовало большей ловкости и осторожности, но метис Хосе обладал и тем и другим. Кроме того, она питала к нему полное доверие, зная, что он ее никогда не выдаст. Это не был вопрос жизни или смерти, но во всяком случае дело довольно щекотливое, так как надо было узнать, находился ли между пленными, отведенными в Такубаи, некто по имени Флоранс Керней.
Можно, пожалуй, удивиться, почему девушка не подумала разузнать о нем раньше, живя уже столько времени в Мексике. Но дело в том, что Луиза проживала тогда с отцом на даче, в десяти милях от города, и только накануне узнала, что пленники, столь давно ожидаемые, наконец прибыли. Узнав об этом, она тотчас вернулась в город, чтобы разузнать о своем возлюбленном. Ей не пришло в голову навести справки в Аккордаде, хотя она и слышала, что несколько пленных было помещено в эту тюрьму.
Однажды, когда она сидела, погруженная в свои мысли, лакей подал ей конверт с гербом на печати. Разрывая конверт, она и не подозревала, что скоро будет вовлечена в заговор. В конверте оказался пригласительный билет от самого диктатора, предлагавшего ей присутствовать на большой процессии, назначенной на следующий день, внизу находилась приписка, что в ее распоряжении будет парадная карета.
Сколько женщин в Мексике позавидовали бы подобному приглашению!
Заметьте, что Антонио Лопес де Санта-Анна не только подписался собственноручно на этом приглашении, но еще приписал «con estima particular»[4].
Эта лесть, однако, не только не доставила удовольствия Луизе Вальверде, но, напротив, вызвала в ней чувство отвращения и даже страха. Уже не первый раз диктатор оказывал ей внимание, осыпая любезностями.
Прочтя билет, она отбросила его с пренебрежением и начала снова всматриваться по направлению к акведуку, надеясь увидеть возвращающегося посланного. Про приглашение же диктатора она совершенно забыла, как будто его и не получала. Через несколько минут она была снова потревожена, но на этот раз приходом не лакея, а молодой изящной женщины, красота которой представляла совершенный контраст с красотой Луизы. У последней, хотя она и была испанского происхождения, были золотистые волосы и чудный нежно-белый цвет лица.
Та же, которая в ту минуту входила на азотею, была брюнетка со смуглым цветом лица, ее роскошные черные волосы были зачесаны высоко на затылок, легкий пушок над верхней губой (который у мужчин сошел бы за усы) выделял еще более белизну ее зубов. Яркий румянец ее щек напоминал по цвету розу, удивительная гармония была разлита по всему ее лицу, в котором женские чары соперничали с какой-то дикой оригинальностью, прибавляя к его очарованию известную остроту. Этот привлекательный тип происходит от мавританско-андалузского племени или от древней анагуакской крови.
Молодая женщина, наружность которой мы только что описали, была красавица Изабелла Альмонте, «львица» мексиканского общества.
Луиза Вальверде и графиня Альмонте были очень дружны между собой, и не проходило дня, чтобы они не виделись. Они жили на одной улице. У графини был собственный дом, хотя и купленный на имя ее тетки и опекунши. Кроме красоты графиня обладала еще и титулом, доставшимся ей от древнего правящего рода в Мексике. Очень богатая, она владела во многих местах поместьями, домами и дачами. Пользуясь полной свободой, она тратила деньги, не отдавая никому отчета, веселая и беззаботная как птичка.
На этот раз, однако, Луизу Вальверде поразило озадаченное выражение лица подруги и ее прерывистое дыхание. Правда, она могла задыхаться и оттого, что поднялась сразу на четыре этажа, но краска, покрывавшая ее лицо, и блеск глаз должны были происходить от другой причины, которая собственно и заставила ее так спешить.
— Madre de Dios![5] — вскричала участливо ее подруга. — Что с вами, Изабелла?
— О Лусита, если бы вы знали!
— Но в чем же дело?
— Он в тюрьме…
— Он жив! О, да будет благословенна Святая дева!
Произнося эти слова, она перекрестилась, подняв набожно глаза к небу, как бы произнося благодарственную молитву.
— Жив! — повторила удивленная графиня. — Разве вы думали, что он умер?
— Я не знаю, что и думать, я так давно его не видела и ничего о нем не слышала, я счастлива, что он находится здесь, хотя бы и в тюрьме, пока человек жив, жива и надежда.
Графиня стала понемногу приходить в себя, хотя еще не успокоилась, лицо ее выражало теперь не только тревогу, но и сильное удивление. Что хотела сказать ее подруга? Почему была она довольна, узнав, что «он» в тюрьме?
— Пока человек жив, жива и надежда! — повторяла графиня.
— Я предполагала, что его уже нет на свете. Скажите, вы уверены, что он в тюрьме? Я боялась, что его убили или что он погиб где-нибудь в техасских прериях.
— Карамба! — вскричала, прерывая ее, графиня, которая не могла иногда удержаться от обычных восклицаний своей страны, затем прибавила: — Что вы хотите сказать, упоминая о техасских прериях? Я не слыхала, чтобы Руперто там когда-нибудь был.
— Руперто? — повторила Луиза, и тотчас же радость сменилась на ее лице прежней тоской. — А я думала, что вы говорите о Флорансе Кернее!..
Обе давно уже поведали друг другу тайны своих сердец, и Луиза Вальверде прекрасно знала, кто был Руперто. Кроме того, что ей поведала графиня, она знала, что он принадлежал к хорошей фамилии и был храбрым воином. Но в то же время он состоял, как прежде дон Игнацио, в побежденной партии, большинство которой жило или в ссылке, или в своих отдаленных поместьях, удалившись от политики. Руперто уже давно не показывался в Мексике, хотя многие предполагали, что он, оставшись в стране, скрывался в горах. Говорили также, что, совершив много разбоев, он сделался начальником шайки сальтеадоров, не раз орошавших кровью дорогу в Акапулько, в том месте, где она прорезает горы, Эта арена многочисленных преступлений носит название «Cruz del Marques».
Но многие подробности были до сих пор неизвестны дочери дона Игнацио.
— Простите мне мою ошибку, Изабелла, — сказала она, обнимая подругу и нежно прижимая ее к сердцу.
— Скорее я должна просить у вас прощения, — ответила графиня, заметив впечатление, произведенное на Луизу ее. ошибкой. — Я должна была выражаться яснее, но вы знаете, что все мысли мои сосредоточены на моем дорогом Руперто.
Ей следовало, судя по себе самой, понять, что мысли ее подруги были заняты лишь одним Флорансом Кернеем.
— Вы говорите, Изабелла, что его заключили в тюрьму. Но кто же это сделал и почему?
— Кто сделал? Понятно, стража по распоряжению правительства. А почему? Потому что он из либеральной партии, это его единственная вина. И знаете ли, что я вам еще скажу? Его обвиняют в том, что он сальтеадор!
— Его могут обвинить, но быть им он, конечно, не может. Впрочем, меня давно не удивляет вранье людей, пользующихся властью. Дона Руперто мы знали еще до нашей ссылки, такой человек никогда не унизил бы себя, став бандитом.
— Бандитом?! Мой Руперто, самый ярый патриот и честнейший человек во всем мире?..
— Где же и когда его захватили?
— Где-то в окрестностях Сан-Августина, уже некоторое время тому назад, хотя я только что узнала об этом.
— Странно, я провела на прошлой неделе несколько дней в Сан-Августине и ничего об этом не слыхала.
— Потому что это делается тайно, дон Руперто жил где-то в горах. Слишком храбрый, чтобы быть осторожным, он спустился в Сан-Августин, где кто-то его предал.
— Где же он теперь, Изабелла?
— В тюрьме.
— Но в какой тюрьме?
— Вот это-то я и хочу узнать. Пока знаю только, что его обвиняют в разбое. Сантиссима! — воскликнула она, нервно топча ножками веер. — Пусть клеветники поостерегутся, он им отомстит, когда его оправдают, ведь правда всегда всплывает. Ах, как я бы желала этого, хоть ценой всего, что имею! Сметь подозревать Руперто в разбое!..
Усевшись, наконец, на бельведере, подруги после первой вспышки заговорили спокойнее. Взгляд на общее положение вещей был у них совершенно различный. Одна знала, что ее возлюбленный находился в тюрьме, и приходила от этого в отчаяние, другая надеялась, что и ее милый попал туда же, но уверенность в этом доставила бы ей отраду. Читатель знает, почему происходила такая разница во взглядах.
Графиня, в свою очередь, начала расспрашивать подругу.
— Я теперь понимаю, amigo mia, почему вы подумали, что я говорила о Флорансе. Вы полагали, что он находится среди пленных, которые только что прибыли. Не правда ли?
— Если бы я смела надеяться!..
— Предприняли ли вы что-нибудь, чтобы узнать это?
— Да, я послала человека разузнать о нем в Такубаи, куда, я слышала, их отвели.
— Некоторых отвели неизвестно куда, но большинство, как я слышала, попало в Аккордаду.
— Как! В эту ужасную яму, с самыми подлыми негодяями! Ведь техасцы военнопленные, их не могли подвергнуть такому унижению!
— Однако так и случилось. Я узнала это от Сантандера.
Упоминание этого имени, да еще в сопоставлении с предметом разговора, произвело сильное впечатление на Луизу. Она то краснела, то бледнела при воспоминании о ненависти, существовавшей между Сантандером и Кернеем. Страшно встревоженная, она почти не слушала графиню, продолжавшую свои расспросы.
— Кому вы поручили это трудное дело?
— Я послала Хосе.
— Отлично, он действительно вполне заслуживает доверия и довольно толковый, но, amiga mia, он не более как слуга, и в Такубаи среди солдат гарнизона или в тюрьмах ему будет нелегко добиться нужной справки. Снабдили ли вы его деньгами?
— О, да, мой кошелек поступил в его полное распоряжение.
— Тогда есть надежда, что он принесет удовлетворительный ответ. Ваш кошелек будет золотым ключом, который откроет двери тюрьмы дона Флоранса, если только он в ней находится.
— Надеюсь, что да.
Эта надежда девушки показалась бы очень странной для человека, знающего обстоятельства дела.
— Чего бы я ни дала, чтобы узнать, что он жив!
— Вы это скоро узнаете. Когда должен вернуться Хосе?
— Ему пора уж прийти, он ушел несколько часов тому назад. Когда вы пришли, я как раз высматривала его, может быть, он уже прошел, пока мы разговаривали.
— Muy amigo mia, какое совпадение! Я сделала то же, что и вы, и жду возвращения моего посланного, которому поручила узнать об участи Руперто. Я прибежала к вам, чтобы поделиться этим с вами, и, раз уж такова судьба, будем вместе ждать вестей, каковы бы они ни были, по выражению матросов, двоим в лодке всегда лучше, чем одному.
— Что я вижу? — воскликнула она, поднимая с полу пригласительный билет, брошенный Луизой. — Приглашение с предложением кареты и любезной припиской его светлости! Мне его любезности противны. Вы собираетесь поехать?
— Нет, я об этом и не думаю.
— Мне бы хотелось, чтобы вы поехали. Да и отец ваш, наверное, пожелает.
— Но зачем это?
— Потому что я хочу, чтобы вы меня взяли с собой.
— Я должна прежде узнать, что скажет отец.
— Я уверена, что…
Ее прервал шум шагов, принадлежавших, очевидно, двоим. Это были оба посланные, возвращавшиеся случайно вместе. Девушки поспешно вышли им навстречу. Встретясь у порога дома, слуги поднялись одновременно, исполняя приказания явиться немедленно по выполнении поручения. Они стояли, обнажив головы, один — перед графиней, другой — перед Луизой Вальверде, так что ответы их были слышны обеим, впрочем, они и не собирались скрывать их друг от друга.
— Сеньорита, — сказал Хосе, — тот, о судьбе которого вы приказали мне разузнать, не находится в Такубаи.
Луиза Вальверде, страшно побледнев, воскликнула.
— Вы о нем ничего не узнали?
Последовавший затем ответ сразу привел ее в себя.
— Вы видели дона Флоранса, но где же, говорите скорее?
— В Аккордаде.
— В Аккордаде! — повторил в то же время как эхо другой голос. Это сказала графиня, которая тоже узнала, что и ее возлюбленный находился в той же тюрьме.
— Я видел его в камере, сударыня, — продолжал слуга графини, — он прикован к техасскому пленнику.
— Он был в камере, сеньорита, — говорил в то же время Хосе, — прикованный к вору.
В каждом городе есть улица, пользующаяся благосклонностью высшего общества. В Мехико это улица Платерос, улица Ювелиров, улица, названная так по большому количеству ювелиров, живущих на ней.
По этой улице прогуливается золотая молодежь столицы Мексики, в лакированных сапогах, желтых перчатках, со стеком в руке и моноклем в глазу. Сюда же приезжают сеньоры и сеньориты выбирать себе украшения у ювелира, Если же имеют в виду прогулку, то по улице Ювелиров идут в Аламеду, место общественной прогулки, с красивыми аллеями, террасами, цветами и фонтанами, осененными тенью громадных густых деревьев: под знойным небом юга все ищут тени, а не солнца.
Там jovenes carados[6] проводят часть дня, то гуляя по аллеям, то сидя у фонтана, любуясь хрустальной струей воды, бьющей из скалы, они в то же время следят взором за сеньоритами, владеющими веерами с удивительным искусством; колебания этих хрупких игрушек предназначены не только для движения воздуха и освежения кожи, некоторые движения, к которым прикованы взгляды, выражают признания, более чарующие, чем слова. В Мехико разыгрывается роман, происходит объяснение в любви, залечивают сердечные раны или наносят их одним лишь мановением веера.
Улица Платерос, оканчивающаяся у входа в Аламеду, продолжается и далее, но уже под другим названием, до фешенебельного места прогулки Pasanuevo, называемого иногда Paseo de Buccareli в честь бывшего вице-короля Новой Испании. Это мексиканский проспект, посещаемый как пешеходами, так и экипажами. Ежедневно в известный час аллея запружена экипажами и всадниками, в экипажи запряжены мулы или маленькие лошадки, иногда также английские или американские лошади, известные здесь под именем фрисонов.
Сеньоры и сеньориты, сидящие в экипажах, очень нарядны, в открытых платьях, с короткими рукавами и без шляп, их волосы, большей частью черные, украшены драгоценностями и живыми цветами, жасминами одуряющего запаха или ярко-красными цветами гранатовых деревьев. На крошечных седлах восседают блестящие всадники, гарцуя на фыркающих лошадях. Глядя на них, подумаешь, что они едва удерживают коней, которых на самом деле все время пришпоривают, заставляют горячиться.
Каждый день, исключая первую неделю великого поста, когда высшее общество переходит в Paseo Viejo, на другой конец города, эта блестящая процессия тянется вдоль улиц Платерос и Сан-Франциско. Но здесь же взор нередко останавливается на менее красивом зрелище. Посередине улицы проходит сточная труба, не закрытая сплошь, как в европейских городах, а только прикрытая плитами, легко снимающимися. Это скорее грязная клоака, чем сточная труба. От города к деревне нет ни малейшего уклона, который способствовал бы стоку нечистот, и они скопляются в канавах (zancas), наполняя их доверху, Туда выливают из домов помои, и если бы их не очищали через известные периоды времени, то весь город был бы затоплен грязью; доходит иногда до того, что черная жидкость просачивается сквозь плиты, распространяя зловонный запах.
Каждая новая революция как бы парализует рвение тех, кто ведает канализацией, и чего только не приходится выносить зрению и обонянию, когда наступает время очистки! Снятые плиты кладутся на одну сторону, а вонючую грязь выкладывают на другую, оставляя ее здесь до тех пор, пока она не засохнет, чтобы удобнее было ее вывезти. Это не мешает, однако, любителям променадов. Дамы отворачивают свои хорошенькие носики, не жертвуя ради этого прогулкой в «Paseo», будь зловоние во сто раз хуже, они и тогда не отказались бы от обычной прогулки. Для них, как и для большинства посетительниц Хайд-Парка, дневное катание дороже всего, даже пищи и питья, говорят, что многие из них отказывают себе во всем необходимом ради экипажа и лошадей.
Очистка стоков — тяжелая работа, для которой трудно найти людей. Даже нищие считают ее унизительной, и последний бедняк решается на нее, лишь мучимый голодом. Она не только отвратительна, но унизительна, почему и предоставляется большей частью обитателям тюрем, ее обязаны исполнять узники, осужденные на долгое тюремное заключение. Они идут на нее с отвращением, отбывая по большей части наказание за повинность, совершенную уже в тюрьме. Их пугает не столько грязь и вонь, сколько тяжелый труд под палящим солнцем.
Интересно, хотя и отвратительно, видеть их за работой, скованных парами. Из предосторожности с их ног не снимают колодок, хотя они стоят по пояс в грязи, залепляющей им нередко и лицо! На них и без того неприятно смотреть, глаза их то мечут искры, то опущены с отчаянием. Они озлоблены против всего человечества. Некоторые из них задевают прохожих своими насмешками, песнями и ругательствами.
После всего сказанного понятно, почему Керней прислушивался с таким беспокойством к разговору Сантандера с начальником тюрьмы. Он еще не знал, в чем было дело, но прикованный к нему товарищ объяснил ему и Крису Року все, что знал по этому поводу. На следующее утро начальник тюрьмы сам пришел к их двери, сказав:
— Пора, собирайтесь на прогулку!
Он знал, что им предстояло, но, думая, что его разговор с Сантандером не был известен заключенным, прибавил насмешливо:
— Сеньор полковник Сантандер вас совсем избалует своим вниманием. Он, заботясь о вашем здоровье, желает, чтобы вы совершили прогулку. Это особая милость, которая доставит вам и пользу, и удовольствие.
Дон Педро любил поиздеваться и очень гордился умением изобретать насмешки. На этот раз, однако, его ирония потеряла соль. Карлик не пререкался, чтобы не ответить.
— А! — завопил он нечеловеческим голосом. — Прогуляться по улице! Вы хотите сказать, под улицей, я ведь знаю, дон Педро!
Он был так давно в тюрьме, что знал имя ее начальника и позволял себе с ним фамильярности, которые ему иногда прощали ввиду его уродства.
— Ах ты, уродина! — заметил удивленный и озадаченный начальник тюрьмы. — Ты всегда позволяешь себе неподходящие шутки, от которых я постараюсь тебя отучить, дав сегодня же пример, как надо держать себя.
Затем, обращаясь к Ривасу, сказал:
— Сеньор дон Руперто, я был бы счастлив избавить вас от этой маленькой экскурсии, но я получил приказания, которых не могу ослушаться.
Это опять была лишь ирония, придуманная с целью помучить заключенного, по крайней мере, вор это так понял и, обращаясь к своему притеснителю, сказал:
— Мерзавец, обесчестивший свое оружие в Закатекасе, вы как нельзя более подходите к должности начальника такой отвратительной ямы, как эта. Продолжайте делать подлости, я вас презираю!
— Черт побери! Как вы, однако, дерзки, сеньор капитан Ривас! Прежде чем покинуть Аккордаду, вы еще услышите обо мне. Не надейтесь, что графине, как бы она знатна ни была, удастся выцарапать вас из моих когтей, о вас позаботится лучше госпожа виселица.
Произнося эту угрозу, он крикнул сторожам, занятым чем-то на дворе:
— Отведите этих четверых арестантов, куда я говорил вам. Вы понимаете, для чего?
Последние слова относились к главному надзирателю, высокому и крепко сложенному малому.
— Роr cierto, gobernedor[7], — ответил тот с почтительным поклоном. — Я знаю, в чем дело.
— Они должны оставаться там весь день, такой мой приказ.
— Слушаю, сеньор! — ответил надзиратель.
Вскоре после ухода начальника тюрьмы тюремщик крикнул, отворив дверь камеры:
— Живо, марш на канавы!
Excelentisimo, ilustrisimo, генерал дон Хосе Антонио Лопес де Санта-Анна — таковы были имя и титул того, кто держал в то время в своих руках судьбы Мексики. Человек этот был около четверти века бичом и проклятием молодой республики. Хотя власть диктатора и была лишь временная, но деморализация, производимая деспотизмом, надолго переживает время правления деспота. Санта-Анна достаточно принизил мексиканцев в социальном и политическом отношении, чтобы сделать их не способными выносить какую бы то ни было форму конституционного правления. Они не различали более друзей от врагов свободы, а так как после каждого низложения диктатора возвращение либерального правления не сразу восстановляло правовой порядок, то и на него сыпались обвинения, причем забывали все зло, причиненное тираном.
Неумение разбираться в сложных вопросах политики присуще, к несчастью, не одним мексиканцам. Англия, как и другие нации, не составляет в этом случае исключения. Но в первое время существования Мексиканской республики это политическое невежество разрасталось с необыкновенной силой на пользу Санта-Анны, которого свергали и прогоняли бесчисленное множество раз. Он был, однако, снова призван, к великому удивлению нации, а впоследствии и историков, не постигающих этого и до сих пор. Объяснение, однако, весьма просто — вся сила его могущества заключалась в порожденных его политикой деморализации, милитаризме и отвратительном шовинизме, последнем в особенности.
«Divide et impera (разделяй и властвуй)!» — политическое правило, столь же древнее, как и сам деспотизм. Лесть как средство укрепления власти есть также путь, не менее известный. Этот-то последний путь и был избран Санта-Анной, не пропускавшим случая польстить народному самолюбию и кончившим унижением и посрамлением нации. Диктатор Мексиканской республики имел в то время притязания на титул императора и преследовал эту цель ревностнее, чем когда-либо. В действительности он пользовался императорской властью. Растоптав свободу в стране, он стремился единственно лишь к императорской короне. Чтобы подготовить своих подданных к задуманным переменам, он решил поразить их взор и воображение обстановкой и обрядностями чисто военного характера. К титулу правителя государства Санта-Анна прибавил еще звание главнокомандующего войсками. Дворец его и внутри, и снаружи походил на крепость. У всех дверей стояли часовые, а внутри можно было видеть во всякое время снующих офицеров, одетых в парадную форму. Никто из очутившихся проездом в Мексике не поверил бы при виде ее столицы, что находится в республиканской стране.
В день появления Карлоса Сантандера в Аккордаде диктатор сидел утром в зале, где была назначена аудиенция его приближенным. Официальные дела были окончены, и он оставался один, когда в зал вошел дежурный адъютант. После глубокого поклона он положил на стол около диктатора визитную карточку.
— Да, я могу принять его, — сказал тот, взглянув на нее. — Адъютант вышел через минуту. Это был Карлос Сантандер в форме гусарского полковника.
— А, сеньор дон Карлос, — весело и любезно приветствовал гостя диктатор. — Чему обязан снова вас видеть? Новая победа у дам, наверное, судя по вашему торжествующему виду…
— Экселентисимо!..
— О, не скромничайте! Вы счастливейший из смертных, судя по рассказам.
— Это только рассказы… уверяю вас, даже напротив…
— Верю, я и сам достаточно видел, например, ваши ухаживания за одной прелестной особой, которую вы, кажется, знали еще в Луизиане.
Он устремил испытующий взгляд на Сантандера, точно сам очень интересовался особой, на которую намекал. Избегая его взгляда, Карлос ответил уклончиво:
— Ваше превосходительство очень добры, уделяя мне столько внимания.
— Вот как, amigo mia, вы даже не находите нужным отрицать, подтверждая этим догадки! Ха-ха-ха!
Великий управитель, откинувшись в кресле, захохотал, он шутил, не имея в виду делать выговор или укорять.
— Да, сеньор дон Карлос, история ваших любовных похождений мне хорошо известна, но я далек от мысли осуждать вас за это, живя сам в стеклянном доме, я не могу бросать камни в стекла других. Ха-ха-ха!
Его смех и взгляд выражали, что ему очень льстит слава донжуана.
— Впрочем, ваше превосходительство, не все ли равно, что думает свет, лишь бы совесть была спокойна.
— Браво, брависсимо! — вскричал Санта-Анна. — Карлос Сантандер проповедует мораль! Нет, это уж слишком! Есть отчего засмеяться и лошади! Ха-ха-ха!
Полковник был немного озадачен, не понимая, к чему велся весь этот разговор, и решился, наконец, заметить:
— Меня крайне радует, что ваше превосходительство находится сегодня в таком хорошем расположении духа.
— Уж не оттого ли, что вы намереваетесь меня о чем-нибудь просить? — Санта-Анна любил иногда, оставаясь наедине, отпускать довольно обидные замечания. — А скажите, кстати, откуда у вас шрам на щеке? Я раньше его у вас не замечал.
Эти слова вызвали яркую краску на лице Сантандера, он никогда никому не рассказывал историю этого шрама, так старательно им скрываемого под баками, но запятнавшего его, как клеймо Каина.
— Это последствие дуэли, — сказал он.
— Где?
— В Новом Орлеане.
— О, это город дуэлей, я знаю по опыту, так как прожил в нем некоторое время.
Санта-Анна совершил поездку в Соединенные Штаты после сражения при Сан-Гиацинте, где был взят в плен под честное слово.
— В Новом Орлеане встречаются удивительно искусные дуэлянты, но кто же был ваш противник? Надеюсь, что вы отплатили ему как следует?
— Даже более того!
— Вы убили его?
— Нет, но это зависело не от меня, а от моего секунданта, упросившего меня пощадить противника.
— А что же было причиной ссоры? Впрочем, что же тут спрашивать? Конечно, замешана женщина.
— Виноват, ваше превосходительство, наша ссора имела совсем другую причину.
— Какую?
— Я собирался посвятить свое оружие на славу Мексики и ее достойного правителя.
— В самом деле, полковник?
— Ваше превосходительство не забыли знаменитую компанию партизан…
— Да, да, — прервал его поспешно Санта-Анна, точно не желая вспоминать о чем-то неприятном, — вы, значит, дрались с одним из них?
— Да, с их капитаном.
— Вы вызвали его за предпочтение, оказанное ему перед вами? Но что же с ним сталось? Участвовал он под Мьером?
— Да, ваше превосходительство.
— Убит там?
— Взят в плен.
— Расстрелян?
— Нет.
— Значит, он должен быть здесь? Как его фамилия?
— Керней, он ирландец.
Выражение лица Санта-Анны доказывало, что это имя было ему небезызвестно. Действительно, в то же утро дон Игнацио приходил ходатайствовать о помиловании Кернея и освобождении его из тюрьмы, но министр не получил решительного ответа. Дон Игнацио не имел особого влияния на диктатора, и вся эта история показалась подозрительной Санта-Анне. Не упомянув, однако, об этом, он спросил только Сантандера:
— Этот ирландец в Такубаи?
— Нет, он в Аккордаде.
— Так как техасские пленные находятся в вашем ведении, то вы, вероятно, о нем и пришли просить? Чего же вы желаете?
— Вашего разрешения наказать этого человека, как он заслуживает.
— За шрам, которым он украсил ваше лицо? Вы сожалеете, что не ответили ему как следует, не так ли, полковник?
Сантандер, покраснев, отвечал:
— Это не совсем так. Он должен быть наказан совсем по другой причине.
Санта-Анна пристально посмотрел на Сантандера.
— Этот Керней, — продолжал полковник, — один из самых ярых врагов Мексики и вашей светлости. В одной речи он называл вас узурпатором, тираном, предателем, не раз изменявшим свободе и родине. Позвольте мне не повторять тех оскорбительных эпитетов, которыми он вас осыпал.
Глаза Санта-Анны блеснули гневом и местью, ему часто случалось видеть в газетах свое имя униженным, это глубоко его раздражало, тем более что совесть его подтверждала деяния, ему приписываемые.
— Черт возьми! — вскричал он. — Если вы говорите правду, то можете делать с этим ирландцем все, что хотите. Расстреляйте или повесьте его, мне безразлично. Впрочем, нет, подождите, ведь у нас в настоящее время предприняты переговоры с министром Соединенных Штатов о техасских пленных. К тому же Керней, будучи ирландцем, является английским подданным, и английский консул может затеять с нами неприятную историю. Не следует его пока ни расстреливать, ни вешать. Поступайте с ним осторожно, вы понимаете меня?
Полковник понимал прекрасно, что хотел сказать диктатор, произнесший с особым выражением слово «осторожно». Все шло так, как желал Сантандер. Когда он вышел из зала правителя, лицо его сияло злобным торжеством. Отныне он мог унижать вволю того, кто его унизил!
— Вот так комедия! — воскликнул Санта-Анна, когда закрылась дверь за его адъютантом — Прежде чем опустят занавес, я хочу и сам сыграть роль в пьесе. Сеньорита Вальверде, без сомнения, прелестна, но она недостойна развязывать шнурки у башмаков графини. Эта женщина, ангел она или демон, могла, если бы захотела, добиться того, что еще ни одна не смогла… вскружить голову Санта-Анне!..
Диктатор просидел несколько мгновений неподвижно, затем, зажигая папиросу за папиросой, стал курить. Его лицо сделалось мрачно. В ту пору Санта-Анна имел власть над жизнью мексиканского народа, действуя то силой, то хитростью, не останавливаясь ни перед какими средствами, если верить общей молве. Эта перемена выражения в лице диктатора была вызвана воспоминаниями, но не угрызениями совести. Сюда примешивался, может быть, также страх разделить когда-нибудь участь своих жертв, так как каждый деспот не без оснований опасается мести. Развращенное и развращающее правление Санта-Анны так бесцеремонно обращалось к кинжалу, что убийство стало в некотором роде обычным правом. Неудивительно поэтому, что диктатор и сам боялся окончить дни от руки убийцы.
Его смущали и другие опасения.
Как ни прочно утвердился Санта-Анна на своем диктаторском посту, надеясь переменить его вскоре на трон короля, он все же не мог чувствовать себя в полной безопасности. С помощью арестов, казней, ссылок и конфискаций ему удалось, по-видимому, уничтожить либеральную партию. Но, как ни слаба она была, все же она существовала, ожидая лишь случая, чтобы проявить себя. Санта-Анна знал это лучше всех по опыту своей собственной жизни, где так часто чередовались торжество и поражения. В одном из северных городов республики раскрыт был даже заговор. Это походило на отдаленные раскаты грома могущей приблизиться грозы.
Однако мысли, омрачившие в эту минуту Санта-Анну, не имели ничего общего с политикой, так как он думал о женщине… женщине не в общем смысле слова, а об одной из двух особ, недавно упомянутых им, и, как можно было догадаться из его слов, о прелестной графине.
Он был в молодости недурен собой и очень гордился своей наружностью. Мексиканец по рождению, он был все же чистейшей испанской крови. Черты лица его были тонки и выразительны, волосы и усы черные, блестящие, цвет лица коричневый, но не темный. Он и теперь, несмотря на свои годы и на серебристые нити в волосах, мог бы еще производить впечатление, если бы не зловещее выражение, появляющееся у него на лице.
Усы он красил, благодаря чему они оставались черными. Одно обстоятельство огорчало его более всего — это его деревянная нога. Глядя на нее, у него появлялось выражение страдания, точно он чувствовал в этой деревяшке приступы подагры.
Как часто проклинал он принца Жоанвиля! Ведь он лишился ноги, защищая Вера-Круц против французов, которыми командовал этот принц.
Однако по некоторым причинам ему следовало, напротив, быть благодарным принцу, так как деревянная нога способствовала более всего популярности Санта-Анны, и не раз он пользовался ею как средством войти снова в милость у народа.
Но с каким грустным видом он рассматривал ее теперь! Если она могла ему быть полезна в политике, то в том, чего он теперь жаждал, она едва ли могла принести ему пользу. Способна ли женщина, да еще такая, как графиня Изабелла, полюбить человека с деревянной ногой! Он все же не терял надежды на это, основываясь если не на своей наружности, то на занимаемом им положении. Он сумел, кроме того, устранить опасность соперничества, заключив в тюрьму человека, пользовавшегося благосклонностью графини. С трудом удалось захватить, наконец, этого человека, обвинив его в разбое и воровстве. Он был заключен в Аккордадскую тюрьму, начальником которой был один из приспешников диктатора. Просидев некоторое время в раздумье и докурив папиросу, он вдруг торжествующе улыбнулся. Улыбка эта была вызвана сознанием своей власти над ненавистным соперником. Чего бы он ни дал, чтобы распространить эту власть и на «нее»!
Вскоре диктатор был выведен из задумчивости легким стуком в дверь.
Снова показался уже знакомый нам адъютант, принесший на этот раз две визитные карточки сразу. Санта-Анна удивился. Форма и размер карточек указывали на их принадлежность представительницам прекрасного пола. Прочитав же имена посетительниц, диктатор удивился еще более. Адъютанту еще никогда не приходилось видеть таким взволнованным своего начальника, который, не замечая недоумевающего взгляда адъютанта, видимо, спешил принять посетительниц.
— Просите! — сказал было он, но вдруг одумался и отдал адъютанту распоряжение ввести дам сначала в приемную и впустить их к нему лишь после звонка. Судя по выражению лица молодого офицера, он был очень доволен данным ему приказанием задержать на некоторое время посетительниц, показавшихся ему очаровательными. Одна из них была Луиза Вальверде, другая — Изабелла Альмонте.
Не успел адъютант уйти, как Санта-Анна направился к большому стенному зеркалу, в которое и осмотрел себя с головы до ног. Он закрутил усы, подняв кончики кверху, провел рукой по волосам, одернул шитый золотом мундир, затем, поглядев на свою единственную ногу, уселся снова в кресло. Несмотря на изысканную вежливость, которой он всегда кичился, он принимал всех сидя, даже женщин.
Зная, что деревянная нога мешала общему впечатлению, он предпочитал положение, позволявшее ему скрывать свой недостаток. Нажав кнопку звонка, он принял позу, полную достоинства и величия. Адъютант, не входя сам, открыл лишь дверь перед молодыми женщинами.
Они вошли, смущенные и взволнованные.
— Прошу сесть, — сказал диктатор, пожав им руки.
— Такой редкий случай — графиня Альмонте делает честь дворцу своим присутствием! Что касается сеньориты Вальверде, то, не будь у меня официальных отношений с ее отцом, я еще реже имел бы честь ее видеть!
Говоря это, он указал им рукой на кресла. Они сели, все еще волнуясь и слегка дрожа. Они не были застенчивы по природе, их делали такими обстоятельства, приведшие их к диктатору.
В жилах той и другой текла чистейшая мексиканская кровь. Графиня принадлежала к старинной знати, подымавшей голову выше самого диктатора, потому что тот оказывался лишь выскочкой простого происхождения, а это бывало в Мексике не однажды.
Их смущало поэтому не присутствие диктатора, но самая цель их посещения. Были ли у Санта-Анны какие-либо подозрения на этот счет или нет, но лицо его оставалось непроницаемым и загадочным, как у сфинкса. Произнеся любезно свое приветствие, он умолк, выжидая, чтобы высказалась одна из посетительниц. Графиня решилась заговорить первая.
— Ваше превосходительство, — сказала она с напускным смирением, — мы пришли просить у вас одной милости.
При этих словах смуглое лицо Санта-Анны точно просветлело. Изабелла Альмонте просила у него милости, что же могло быть лучше? Несмотря на свое самообладание, диктатор с трудом скрывал овладевшую им радость, отвечая графине.
— Если эта милость в моей власти, ни графине Альмонте, ни Луизе Вальверде нечего опасаться отказа. Говорите же откровенно, в чем дело.
Графиня, при всей решительности своего характера, все еще медлила объясниться, так как, несмотря на полученный ответ, все же опасалась отказа. Ведь об этой милости уже просили утром Санта-Анну, и он, не отказав окончательно, подал все же мало надежды.
Читатель не забыл, вероятно, что в тот же день утром дон Игнацио приходил к диктатору просить о помиловании Флоранса Кернея и Руперто Риваса, просительницы не могли не знать этого, так как министр действовал по их настоянию и просьбе. Только безнадежность и заставила их самих обратиться к диктатору с той же просьбой.
Непривычное замешательство графини, высказавшейся, наконец, не ускользнуло от внимания диктатора, очень довольного, что представлялся случай воздействовать на интересовавшую его женщину.
— К сожалению, должен сказать, что меня все это крайне огорчает, — сказал он, стараясь казаться опечаленным, каким он и был в действительности после того, как обе женщины, за которыми он ухаживал, открыто выказали свое расположение к другим.
— Но почему же, ваше превосходительство? — спросила графиня со страстной настойчивостью. — По какой причине вы отказываете в свободе людям, не совершившим никакого преступления и заключенным в тюрьму за вину, которую вашей светлости так легко простить?
Никогда графиня не была так хороша, как в эту минуту. Ее лицо покрылось ярким румянцем, глаза метали искры негодования. Она стояла теперь во весь рост, высокая, гордая — олицетворение гнева и презрения. Она инстинктивно поняла, что все просьбы были тщетны, что можно было всего опасаться. Волнение сделало ее еще прелестнее, возбуждая в то же время дурные инстинкты Санта-Анны. В нем не оставалось более сомнений в тех чувствах, которые питала графиня к Руперто Ривасу. Он ответил с холодным цинизмом:
— Такова ваша точка зрения, но ведь это ничего не доказывает. Человек, за которого вы просите, должен сам доказать свою невиновность в преступлении, тяготеющем над ним, то же могу сказать и относительно так сильно интересующего вас узника, — прибавил он, обращаясь к Луизе Вальверде.
Они ничего на это не ответили, поняв, что все их усилия были напрасны. Они спешили уйти и, встав, направились к двери. Дочь Игнацио шла впереди, это было именно то, чего желал Санта-Анна.
Забыв о своей деревянной ноге, он поспешно вскочил с кресла и заковылял за просительницами, успев шепнуть Изабелле Альмонте:
— Если графиня пожелает прийти одна, ее просьба будет иметь более шансов на успех.
Графиня прошла по залу, подняв презрительно голову, словно не расслышав его слов. Она прекрасно поняла их смысл, и негодование вырвалось в ее огненном взоре.
— Жизнь моего бедного Руперто в опасности! Я теперь в этом уверена и, может быть, даже буду виной его смерти!
Графиня произнесла эти слова как бы про себя, сидя в карете рядом с подругой.
Не менее удрученная Луиза не расслышала бы, может быть, слов подруги, если бы они не отвечали вполне ее собственным мыслям. Думая об опасности, угрожавшей дорогому для нее человеку, она с ужасом спрашивала себя, не она ли тому причиной. Понятно, что здесь дело шло не о Руперто, а о ее бедном Флорансе Кернее.
— Вы опасаетесь, что послужите причиной его смерти… — прошептала Луиза Вальверде. — Да, мне кажется, я вас понимаю…
— Не будем об этом говорить, это слишком ужасно! Вы узнаете все впоследствии. Теперь же нам нужно не теряя времени приняться за дело, призвав на помощь всю нашу энергию. Ведь так, не правда ли? Помоги нам, Боже!
Несмотря на вопросительный тон Изабеллы, она не нуждалась в ответе, да и убитый вид Луизы доказывал, что она не находит удовлетворительного ответа. Не менее озабоченная, чем графиня, и еще более грустная, она ограничилась лишь повторением восклицания своей подруги:
— Помоги нам, Боже!
Они молчали некоторое время, погрузившись в свои мысли; затем графиня снова заметила:
— Как я жалею, amigo mia, что вы неспособны на хитрости!
— Santissima[8], — воскликнула ее подруга, удивленная странным замечанием, — но почему же?
— Мне пришла в голову одна вещь, с помощью которой мы могли бы кое-чего достигнуть, если бы вы согласились мне содействовать.
— О Изабелла, чего я не сделаю, чтобы спасти Кернея!
— Мне нужно ваше содействие для того, чтобы освободить Руперто, а не Кернея. О последнем я позабочусь уже сама.
Удивление дочери дона Игнацио все возрастало. Чего хотела от нее графиня? Она решилась, наконец, спросить ее:
— Какую же роль вы мне назначаете?
— Роль ловкой кокетки, не более.
Кокетство было совершенно не в характере Луизы Вальверде. Имея большое число поклонников, она не заслуживала все же упрека в легкомыслии и нисколько не завлекала их. С того дня, как она полюбила Кернея, сердце ее принадлежало всецело ему одному. Многие даже осуждали ее, находя слишком недоступной и холодной, не подозревая, как горячо билось это сердце, но для одного только человека. Средство, придуманное Изабеллой, глубоко смутило ее подругу. Заметив ее волнение, графиня поспешила сказать:
— Ведь только на время, дорогая. Вам не придется играть эту роль так долго, чтобы быть скомпрометированной, к тому же я вовсе не предлагаю вам вскружить голову всем вашим поклонникам, а только одному.
— Кому же?
— Карлосу Сантандеру, гусарскому полковнику, адъютанту его превосходительства. Его репутация не слишком почтенна, но он пользуется милостью Санта-Анны.
— Ах, Изабелла, какое заблуждение предполагать, что я могу иметь на него влияние! Карлос Сантандер менее, чем кто-либо другой, пожелает спасти Флоранса Кернея. Вы ведь знаете почему!
— Да, это я знаю. Но он может помочь мне освободить Руперто. Мои личные качества, к счастью, не оценены полковником, замечающим лишь вас одну. Он не чувствует ревности к Руперто, он преследует его лишь из желания сделать приятное своему начальнику. Если вы согласитесь исполнить мою просьбу, нам легко будет восторжествовать над его чувством.
— Что же я должна буду делать?
— Вы должны быть любезны с ним хоть для вида и до тех пор, пока мы не достигнем желаемого.
— Я уверена, что из этого ничего не выйдет.
— А я так напротив, amigo mia. Вам, конечно, это будет не совсем приятно, но вы ведь сделаете это для меня, не правда ли? В благодарность я поступлю так же и буду играть ту же роль по отношению к другому человеку для спасения Флоранса Кернея… Вы понимаете меня?
— Не вполне.
— Я объясню подробнее в другой раз, только позвольте…
— И для дона Флоранса! Его имя будет лучшей порукой вашего согласия! Но какое странное стечение обстоятельств! Я буду действовать для вас, а вы для меня, а сами для себя мы ничего не можем сделать! Не будем все же отчаиваться в успехе.
В эту минуту экипаж остановился у дома Луизы. Графиня, отпустив кучера, пошла к своей подруге, которой хотела сказать еще несколько слов.
Войдя в дом, они выбрали уголок, где могли поговорить, не будучи никем услышаны.
— Время не терпит, — сказала Изабелла, — и надо будет воспользоваться случаем, если он представится, сегодня же во время процессии…
— Мне даже подумать тяжело об этой процессии! Каково сознавать, что все веселятся, в то время как он изнывает в тюрьме! Нам придется проехать мимо нее! Ах, я чувствую, что у меня явится безумное желание сойти с экипажа и приблизиться к нему.
— Это был бы лучший способ погубить дона Флоранса и никогда более его не увидеть. Вы этим разрушили бы весь мой план. Я объяснюсь подробнее, когда настанет время действовать.
— Значит, вы хотите непременно ехать?
— Конечно, и именно для задуманного мною. Вот почему я и прошу вас взять меня с собой в экипаж. Не надо раздражать Санта-Анну, и, как бы я ни была на него сердита, я все же очень сожалею, что позволила себе быть с ним такой резкой, но разве я могла спокойно слушать, что Руперто называют вором! Впрочем, нет худа без добра. Итак, скорее идите одеваться, выберите ваш лучший наряд, украсьте себя драгоценностями и, главное будьте готовы ко времени прибытия парадной кареты. Карамба! — прибавила она, взглянув на свои часики. — Нам надо торопиться. Мне надо тоже успеть одеться.
Сделав несколько шагов к двери, она вдруг остановилась.
— Еще одно слово, — сказала она. — Когда вы будете разговаривать с Карлосом Сантандером, не делайте такого несчастного вида. Печаль — худшее оружие для достижения цели. Поборите себя, прошу вас, хоть на то время, когда будете находиться в присутствии Сантандера. Кажитесь веселой, улыбайтесь самым непринужденным образом. Я, со своей стороны, буду вести себя так же с Санта-Анной.
Когда Изабелла Альмонте вышла от своей подруги, на лицо ее тотчас спустилось облако печали, она не менее Луизы нуждалась в поддержке, делая неимоверные усилия, чтобы казаться веселой и беззаботной.
Отряд скованных арестантов следует по улице Платерос. Доминго, надзиратель, сопровождает их, держа в руке огромный кнут. Несколько сторожей из тюрьмы и солдат следуют за ними. Узники прикованы друг к другу парами, причем цепи колодок немного отпущены, чтобы дать арестантам возможность передвигаться. При такого рода системе нет надобности в многочисленной страже, для скованных достаточно одного часового там, где для свободных арестантов понадобилось бы человек двенадцать. Побег совершенно невозможен, хотя перед чем остановились бы эти «спаренные», если бы им угрожали только ружья да сабли?
Плиты сняли, открыв канаву, наполненную вонючей грязью, около нее навалены всевозможные орудия для чистки и лопаты всех величин. Подойдя к этому месту, Доминго, не отходивший ни на шаг от арестантов, приказал им приниматься за работу. Отказ или непослушание немыслимы, даже простое колебание наказывается ударом кнута или ружейного приклада. Кернею и Крису Року пришлось поневоле следовать примеру остальных. Но никто не принялся за работу с таким отвращением, как техасец. Прежде чем приступить к ней, он взмахнул лопатой с таким угрожающим видом, точно хотел размозжить ею голову ближайшему солдату.
— Проклятие! — воскликнул он, — Хоть ты, подлец, и не виноват, но я с наслаждением рассек бы твою башку! Ах, почему я не в Техасе! Не пощадил бы я тогда ни одного встречного мексиканца!..
Не понимая ни одного слова из всего сказанного Роком, солдат, испуганный его угрожающим видом, отступил с таким глупым выражением лица, что техасец не мог удержаться от смеха. Затем, не говоря более ни слова, принялся за дело.
Сначала работа была довольно сносной. Выгребая обильную грязь, не приходилось спускаться в канаву, однако в скором времени на дне канавы образовалась густая масса, выгрести которую можно, лишь спустившись в нее, что и было приказано сделать. Это варварство, достойное дикарей! Однако Доминго этим нисколько не смутился и, щелкнув бичом, повторил приказание.
Некоторые спускаются осторожно, погружаясь по пояс в грязь, другие так долго приготовляются, что приходится пустить в дело кнут. Из каждой скованной пары только один обязан спускаться в канаву. Несмотря на отвращение, испытываемое Крисом Роком к карлику, он не желал, чтобы тот утонул или задохся в грязи, и потому решительно спускается сам.
Несмотря на свой высокий рост, техасец погрузился до бедер. Края канавы доходяг ему до шеи, тогда как у других арестантов голова едва видна. Ни Керней, ни Ривас еще не опустились. Как это ни казалось странным, но они чувствовали взаимную симпатию и теперь спорили, кому спуститься в канаву. Каждый, желая избавить товарища от этой муки, брал ужасную обязанность на себя. Их пререкания были, однако, прерваны тюремщиком, который, схватив Риваса за плечо, приказал ему немедленно спуститься. Ривас поспешил повиноваться, побуждаемый чувством великодушия по отношению к молодому ирландцу. Если бы здесь находился Карлос Сантандер, он заставил бы, конечно, спуститься Кернея, но тюремщик, помня дерзости, сказанные Руперто полковнику, выбрал его.
Работа подвигается, одни из арестантов выбрасывают из канавы грязь на улицу, другие уминают ее лопатами, чтобы она не растекалась, — отвратительный, унижающий человеческое достоинство труд!
Как ни мучительна была эта работа, некоторые арестанты не могли все же удержаться от шуток, обращенных к прохожим, брезгливо сторонившимся. Достаточно было бросить ком грязи, чтобы совершенно испортить одежду или обувь.
Стража оставалась безучастной, так как шутки были по большей части направлены на простолюдинов, привыкших ко всякого рода обращению.
Впрочем, так поступали только арестанты низшей категории, другие же чувствовали себя настолько униженными, что им было не до шуток. Как мы знаем, некоторые из них заслуживали лучшей участи, не зная за собой никакой вины. Им приходилось видеть среди прохожих знакомые лица, выражавшие им свою симпатию улыбкой или взглядом.
В Мексике арестант должен быть самым последним негодяем, чтобы его покинула возлюбленная. Вот почему время от времени смуглые девушки подходят к чистильщикам и, произнеся несколько слов, протягивают им жадно схватываемые свертки. Эти маленькие подарки, состоящие по большей части из произведений соседней булочной, допускаются часовыми после их осмотра. Но за этим исключением никто почти не обращает внимания на чистильщиков. Они слишком обыденное зрелище, даже более обыденное, чем метельщики улиц в Лондоне.
Однако на этот раз зрелище представляло больше интереса, благодаря странной паре, состоявшей из великана и карлика.
В Мексике можно редко встретить человека в шесть футов ростом. Крис Рок поэтому был необычайным явлением: великан, прикованный к пигмею, точно Гулливер к лилипуту, не мог не привлекать внимания прохожих, выражавших громко свое удивление.
— Ay dios! — восклицал один. — Giganto у епапо! Великан и карлик, как это странно!
Подобного рода замечания вызывали смех зрителей. Техасец не понимал причины смеха, который сильно раздражал его. Он предполагал, что насмехались над его высоким ростом, составлявшим его гордость.
Впрочем, и шутники не понимали слов, посылаемых им в ответ, так как техасец не оставался у них в долгу. Вот несколько из его ответных реплик:
— Чтобы вас черт побрал, желтомордые пигмеи! Ах, кабы загнать миллион вам подобных в техасские прерии, я бы тогда показал вам. Горсть техасцев рассеяла бы вас в одно мгновение!
К счастью для него, конвойные ничего не понимали, в противном случае, несмотря на его исполинский рост, Року пришлось бы плохо. Насмешливые взгляды выводили его из себя, и это было также одной из причин, заставившей его сойти в канаву, там по крайней мере он был укрыт от праздных взоров.
Полдень, солнце немилосердно жжет, но арестанты должны продолжать работать до самого вечера, когда будут снова отведены в тюрьму. Надзиратель не дает им ни минуты отдыха, прохаживаясь среди них с самодовольным видом.
После полудня случилось обстоятельство, которое могло быть благоприятным для арестантов. Множество народа спешит из соседних улиц, заполняя тротуар. Это уж не простонародье, а люди, принадлежащие к зажиточным классам. Они одеты по-праздничному, как для зрелища. Арестанты вскоре узнают причину этого оживления, в сущности мало их интересующего, хотя двоих из них оно близко касается.
Толпа все увеличивается. Керней и Ривас, зная местный язык, поняли, что дело идет о funcion — закладке первого камня в Сан-Кормском предместье. Церемония эта должна быть совершена с возможно большим блеском и торжественностью. Процессия, выехав из Плаца-Гранде, должна проехать через Калье-де-Платерос, это-то и привлекает толпу. Funcios et Fiestas так обыденны в столице Мексики, что не возбуждают любопытства за пределами Сан-Кормского предместья.
Этот квартал особенно нуждался в церкви, так как был населен всяким сбродом, пользующимся весьма плохой славой. Приближение процессии слышно вдали по барабанному бою и звуку труб военного оркестра. Впереди едут уланы, за ними следуют две кареты: в одной сидит епископ со своими секретарями, в другой — духовенство в богатом облачении.
За ними едет золоченая карета Санта-Анны; диктатор, как и сопровождающие его офицеры, в полной парадной форме. При виде одного из них Керней не может прийти в себя от изумления, так как узнает в нем своего бывшего учителя испанского языка Игнацио Вальверде. Он еще не оправился от удивления, как проезжает другая карета, поражающая его еще более: ее занимает дочь дона Игнацио, очаровательная Луиза Вальверде.
— Да, женщина, сидящая в карете, — Луиза Вальверде, сомнения быть не может, — говорил себе Флоранс Керней. При виде ее он испытывает беспокойство человека, знающего об опасности, угрожающей любимой женщине. Его опасения за Луизу подтверждаются, когда он узнает офицера, гарцующего рядом с ее каретой. Это Карлос Сантандер в шитом золотом мундире, с торжествующей, довольной улыбкой на лице.
Какой контраст с тем подлым трусом, который когда-то вылезал из воды, весь облепленный тиной! Впрочем, не больший ли еще контраст представляло настоящее и прошлое положение этих двух людей!
Гусарский полковник не присоединился, по-видимому, к свите диктатора, он, очевидно, выбрал место по собственному желанию, чему можно было позавидовать, так как вторая особа, сидевшая в карете, была красавица графиня Альмонте. Однако Сантандер, казалось, не замечал ее, и этого его внимания было достаточно, чтобы наполнить сердце Кернея не только грустью, но бешенством. Снедаемый беспокойством, он спрашивал себя: «Неужели они обвенчаны? Нет, муж с женой так не разговаривают. Может быть, они жених и невеста? Она любит его и отдала ему свое сердце! А я думал, что оно принадлежит мне…» Эти мысли пробегают с быстротой молнии в уме Кернея.
В ту же минуту он замечает, что молодые женщины поворачивают с вопросительным видом головы в его сторону. Это движение было, по-видимому, вызвано замечанием галопирующего около них кавалера.
Керней заметил, что тот, указав на него, сказал что-то, чего узник не мог расслышать.
— Взгляните на техасцев! — вскричал Сантандер, указывая на Кернея. — Ведь это, если я не ошибаюсь, один из ваших прежних знакомых, донья Луиза? Вот странно, — прибавил он, — он прикован к преступнику! Впрочем, мне не следовало бы называть преступником человека, пользующегося симпатией графини Альмонте, если верить слухам. Правда ли это, графиня?
Ответа не последовало, никто его не слушал. Молодые женщины слишком были заняты теми, на кого указал Сантандер. Одна не отрывает глаз от Кернея, другая — от Риваса. Чего только не говорят глаза всех четверых! В них можно прочесть удивление, грусть, симпатию, гнев, но всего более — глубокую, неизменную, преданную любовь.
Эта встреча была удивительно ловко подготовлена Карлосом Сантандером. Он находится с левой стороны кареты, а канава с правой, таким образом, ему видны только затылки обеих женщин. Если бы он увидел выражение их глаз, его, может быть, взяло бы сомнение в успехе задуманного плана. Глаза Луизы, смотревшие на него только благосклонно, были устремлены теперь на Кернея с выражением беспредельной нежности и любви.
Тот, на которого был устремлен ее взгляд, старался объяснить себе его значение. Чему, прежде всего, приписать ту смертельную бледность, которая покрывала при его виде лицо Луизы Вальверде? Удивлению, сознанию своей неверности или чувству жалости? Это последнее предположение было для него мучительнее самого заточения в Аккордаде. Нет, нет, это не могла быть только жалость!.. Ее невольная дрожь, внезапная бледность, пламя ее чудных глаз — все напоминало ему время, когда он верил, что любим, и подавало ту же надежду и теперь. Опытный физиономист, который следил бы за всеми четырьмя, определил бы сразу, что графиня и Ривас понимали друг друга еще лучше, чем Керней и Луиза.
Лицо графини выразило сначала удивление, затем негодование. Ее глаза тотчас же сказали ему, что он ей дорог по-прежнему, что, несмотря на ужасную одежду, он остался для нее тем же благородным Руперто, каким был когда-то в таком же раззолоченном мундире, как менее достойный носить его Карлос Сантандер. Поверить, что он стал бандитом? Никогда! Если бы даже она и поверила этому, он был бы ей не менее дорог. Взгляды Руперто Риваса, далекие от ревности, выражали полную веру в любовь графини.
Если повествование об этой сцене довольно пространно, то взгляды, которыми обменялись четверо участников ее, длились, наоборот, лишь одну минуту. Карета с молодыми женщинами проследовала дальше. Затем проехало еще несколько карет с другими дамами, потом показалась кавалерия: уланы, гусары, драгуны и, наконец, военная музыка, заглушаемая криками толпы: «Viva Santa Anna! Viva el salva della patria!»
— Изабелла, возможно ли? Он среди арестантов в сточной канаве! Матерь Божия! — вскричала с отчаянием Луиза, обращаясь к графине.
Подруги сидят теперь вдвоем на диване в доме дона Игнацио. Они изнемогают от усталости, не физической, а нравственной. Нелегко было сдерживать свои чувства в продолжение нескольких часов, в то время как им хотелось плакать. Теперь, вернувшись домой, они могли, наконец, дать волю волновавшим их чувствам.
Графиня, как и ее подруга, сидит молчаливая и убитая. Их вид выражает глубокое горе; голова опущена, руки судорожно сжаты, глаза неподвижны. Какой контраст с их красотой и роскошными нарядами! Каждый, глядя на них, счел бы их судьбу самой радостной, тогда как на самом деле она полна горя!
— Да, — вздохнула графиня, точно находясь еще под гнетом кошмара, — я теперь начинаю понимать всю серьезность положения. Мой Руперто, как и ваш Флоранс, в гораздо большей опасности, чем я предполагала еще сегодня утром. Я прочла смертный приговор в глазах Карлоса Сантандера. Говорят, что техасцы будут расстреляны.
— О Изабелла! Как можете вы повторять такие ужасные вещи? Если они убьют его, то пусть убивают и меня! Дорогой мой Флоранс! Пресвятая дева!
На стене, как во всех мексиканских домах, висел образ покровительницы страны. Луиза встает и бросается перед ним на колени. Она проводит так несколько минут, сложив руки, в горячей молитве.
Поведение графини совершенно иное. Хотя она и набожная католичка, но не имеет такой слепой веры в чудеса и заступничество святых» Система Кромвеля, состоящая в употреблении пороха, кажется ей более действенной, чему она и намеревается последовать, употребив вместо пороха золото.
— Совершенно излишне стоять на коленях, — сказала она подруге, — помолимся мысленно, что вы и я, конечно, уж не раз делали. Теперь же пустим в ход другое средство, сколько бы оно ни стоило. За дело, Луиза!
— Я готова, — ответила та, вставая. — Но скажите мне, что надо делать?
Графиня, опустив голову на руки, молчала несколько минут, ее пальцы, унизанные кольцами, слегка потирали лоб, точно способствуя сосредоточению мысли. Очевидно, в ее голове зародился план, который надо было развить. Произнесенные ею наконец слова доказывали, что все было решено.
— Amigo mia, нет ли среди ваших слуг такого, на кого бы можно было вполне положиться?
— Я вполне доверяю Хосе.
— Да, но для первой попытки он не годится. Нужно передать письмо, для чего требуется женская хитрость и умение. Мы воспользуемся Хосе в другом случае. У меня тоже есть несколько служанок, преданных мне, но нет человека, который бы не знал их в Калье-де-Платерос. К тому же на их ловкость я не особенно надеюсь. Надо найти женщину, ловкость которой равнялась бы преданности.
— Не подойдет ли для этого Пепита?
— Маленькая метиска, привезенная вами из Нового Орлеана?
— Она самая, это очень смышленая и преданная мне всей душой девушка.
— По всему, что я о ней слышала, это действительно вполне подходящий человек, Скорей, скорей, дайте чернил, бумаги и позовите Пепиту.
Так как все необходимое для письма находилось тут же в комнате, графиня набросала немедленно несколько слов на листе бумаги, который она, вместо того чтобы положить в конверт, принялась мять и комкать, точно, недовольная написанным, желала уничтожить его, на самом же деле она была далека от этого намерения.
— Девочка! — сказала она вошедшей на звонок Пепите. — Ваша госпожа уверяет, что можно положиться на вашу сметливость и преданность. Верно ли это?
— Не могу сама хвалить себя за сметливость, что же касается моей преданности, то донья Луиза не может сомневаться в ней.
— Можно ли поручить вам передать письмо и быть уверенной, что вы никому не заикнетесь о нем?
— Да, если моя госпожа мне это прикажет.
— Да, Пепита, я желаю этого.
— Кому должна я передать его?
Этот вопрос, хоть и обращенный к Луизе, относился более к графине, в руках которой находилось письмо, которое она собиралась отдать Пепите. Ответ требовал некоторого размышления. Письмо было адресовано Руперто Ривасу. Каким же образом Пепита, не знавшая его, могла бы ему передать послание? Это привело их сначала в глубокое раздумье. Луиза первая нашла выход.
— Скажите ей, — прошептала она Изабелле, — чтобы она передала письмо Флорану Кернею, она его знает и может…
— Карамба! — вскричала графиня. — Вы прекрасно придумали. Как это не пришло в голову мне! Объясните ее ей скорее, в чем дело.
— Пепита, — сказала Луиза, взяв из рук графини лоскуток бумаги, — вам надо передать это кому-то, кого вы хорошо знаете.
— Где я его видела, сеньорита?
— В Новом Орлеане.
— Дон Карлосу?
— Нет, — ответила Луиза с пренебрежительной гримасой, — дон Флорансу Кернею.
— Ay Dios! Разве он здесь? Я не знала этого. Где же я его найду?
Нет надобности передавать дальнейший разговор, достаточно будет сказать, что Пепита прекрасно поняла, где она могла найти дона Флоранса и что ей следовало ему сказать.
Поручение, данное дамами Хосе, было гораздо сложнее и опаснее. Минут через двадцать он уже знал, чего от него хотели, и обещал исполнить во что бы то ни стало данное ему поручение. Было несколько причин, возбуждавших в нем рвение: его преданность молодой госпоже, желание угодить Пепите, в которую был влюблен, и, наконец, блестевшие в руках графини великолепные золотые часы, указывая на которые графиня сказала:
— Это будет вашей наградой, Хосе, часы или стоимость их, как захотите!..
Этого было достаточно, чтобы Хосе тотчас же отправился делать необходимые приготовления, решив сделать все от него зависящее, чтобы заслужить награду.
Церемония продолжалась недолго, и вскоре процессия показалась снова на Калье-де-Платерос. Арестанты продолжали работать. Бесполезно, я думаю, объяснять, с каким нетерпением двое из них ждали возвращения одной кареты.
Несмотря на свой плачевный вид, ни один из них не опасался более предстать взору тех, чьи глаза проникли им в душу.
Ривас надеялся, что, обменявшись взглядами с графиней, он поймет ее еще больше. Керней, менее доверчивый, жаждал лишь взглянуть еще раз в любимые глаза.
Ривас и Керней ждали не напрасно, процессия действительно возвращалась. Вот и ожидаемая ими карета, те же дамы сидели в ней, только рядом с ними не было уже Сантандера, гарцевавшего, вероятно, в другом месте, по распоряжению начальства.
Это исчезновение полковника привело в восторг обоих арестантов. Обмен взглядами был еще более значителен и сопровождался чуть заметными знаками. Мог ли Керней ожидать большего, принимая во внимание обстоятельства? И к чему слова, когда глаза так красноречиво выражают беспредельную любовь и доверие?
Когда карета проехала, Ривас сказал своему товарищу:
— Помните, как начальник тюрьмы смеялся однажды надо мной, упоминая одну графиню?
— Помню.
— Эта графиня сидела рядом с молодой женщиной, делавшей вам знаки. Я могу сказать вам только, что если величайшая преданность может с помощью золота купить нам свободу, то для нас еще не потеряна надежда покинуть стены тюрьмы!
Разговор был прерван приближением Доминго, уходившего на минуту подкрепиться в ближайший кабачок. Вернувшись, он стал с ожесточением подгонять арестантов, работавших еще в продолжение часа, но уже с некоторыми перерывами.
Толпа любопытных наполняла теперь улицу, по нетвердой походке большинства прохожих можно было догадаться, что они тоже угостились в кабачках, некоторые предлагали выпить солдатам, те не отказались бы выпить и с арестантами, если бы это было дозволено, часовой за часовым покидают свой пост, чтобы выпить стаканчик вина. Доминго не отставал от других, совершая частые возлияния в соседнем кабачке.
Это давало возможность арестантам чувствовать себя свободнее и переговариваться друг с другом.
В минуту отдыха ирландец заметил, что Ривас, повернувшись лицом к Piazza grande, внимательно всматривался в прохожих, точно ожидая кого-то. Керней тоже глядел на прохожих, но просто из любопытства, когда внимание его вдруг привлекла девушка, стоявшая на тротуаре.
Она была небольшого роста и одета, как все простые женщины, в короткой юбке, с голыми руками и босоногая, голову и грудь покрывало ребосо. Лицо ее совсем не было видно, из-под шали выглядывал один только глаз. Девушка подошла к окну ювелира, точно любуясь выставленными вещами.
Керней не заметил бы этой девушки среди многих других проходивших мимо него, если бы не ее пристальный взгляд, обращенный на него с настойчивостью, которой нельзя было ожидать от незнакомой девушки. Ее манера держать себя была тоже какая-то особенная. Хотя она стояла перед магазином, но голова ее была наклонена и глаза не отрывались от Кернея.
Его сначала очень удивил этот очевидный интерес, выказываемый ему девушкой. Если бы она была в атласных башмаках и шелковых чулках, оно было бы еще понятно, но простая muchacha (девушка) в толстой юбке и грубой шали на плечах! Это было совершенно непонятно!
Объяснение, однако, не замедлило явиться. Девушка, уверившись, наконец, что привлекла внимание Кернея, раскрыла немного свою шаль, показав часть лица и оба глаза. Керней узнал тогда маленькую служанку, с улыбкой отворявшую ему дверь дома на Каза-де-Кальво в Новом Орлеане.
Это была Пепита, но одетая не так, как ее привык видеть Керней.
На ней не было национального костюма, который она носила в Новом Орлеане, к тому же одежда была ее поношена, а ноги без обуви.
— Ей отказано от места, бедная девушка! — подумал Керней.
Ему не пришлось бы ее жалеть, если бы он увидел ее полчаса тому назад, в кисейном платье, белых чулках и голубых атласных туфлях. Она переменила свой наряд по настоянию графини на более подходящий к случаю простой костюм.
Думая, что она осталась без места, и вспоминая внимание, какое оказывала ему девушка во время его посещения дона Игнацио, Флоранс собирался подозвать ее, чтобы ободрить несколькими ласковыми словами. Доминго еще не было, а ближайший часовой удалился с кем-то из толпы.
Но в это время Керней заметил, что Пепита сделала ему чуть заметный знак головой и рукой, точно означавший: «Не говорите со мной». Он поэтому ничего не сказал ей, но не переставал наблюдать за ней. Она, убедившись, что никто за ней не следит, осторожно высунула из-под шали кусочек чего-то белого, очевидно бумажки… Затем снова спрятала. Ее многозначительный взгляд, сопровождавший это движение, как бы говорил: «Вы видите, что у меня в руках, не мешайте же мне действовать». Затем, приблизившись на несколько шагов не к Флорансу, а к Крису Року и карлику, она словно из любопытства заинтересовалась этой странной парой, так что никому бы и в голову не пришло ее заподозрить в чем-нибудь. Ривас в это время должен был снова спуститься в канаву, он ведь не знал Пепиты, хотя ее поручение и относилось к нему. Маленькая служанка действовала с осмотрительностью, вполне оправдывавшей выбор ее госпожи.
— Ay Dios! — вскричала она, встав спиной к Кернею и вытаращив глаза на оригинальную пару, в то же время она умудрилась шепнуть Флорансу: «Записка, дон Флоранс… не для вас, а для сеньора Риваса. Передайте ему, я не смею… возьмите у меня из рук, но чтобы никто не видел». Затем она опять громко воскликнула: «Великан и лилипут! Как это странно!»
Керней в это время успел незаметно взять бумажку. Исполнив возложенное на нее поручение и сказав еще раз «Ау Dios!», она собралась перейти на другую сторону улицы, успев, однако, шепнуть Кернею: «Вскоре подъедет карета… с двумя дамами… одна из них, которая дорога вам, вас любит…» Эти слова наполнили его радостью, он не смел, однако, ответить, к тому же Пепита была уже далеко. Перейдя на другую сторону, она вскоре исчезла из виду.
Он не понимал, что она хотела сказать относительно кареты, но, уверенный, что объяснение находилось в письме, поспешил передать его по назначению. Ривас, заметив странное поведение девушки, заподозрил, что оно имело какое-то отношение к нему, и потому нисколько не удивился, когда Керней, подойдя к краю канавы, сказал:
— Я должен вам кое-что передать. Приблизьте вашу лопату к моей и обратите внимание на мои пальцы.
— Хорошо, понимаю! — прошептал тот.
Через несколько секунд их лопаты как бы случайно столкнулись. Надо было обладать большой проницательностью, чтобы заметить в этом хитрость и уловить момент, когда лоскуток бумаги перешел из одной руки в другую. Казалось, напротив, что арестанты, столкнувшись нечаянно, извинились друг перед другом и разошлись, насколько позволяла им длина цепи.
Настала очередь Риваса доказать свою ловкость: прочесть письмо, не будучи никем замеченным. Если бы кто-нибудь из часовых увидал и захватил письмо, это скомпрометировало бы его автора, об имени которого Ривас не мог не догадаться. Им овладело сильнейшее беспокойство, он оглядывался, ища возможность прочесть, не обратив ничьего внимания. Он не мог ничего придумать. Если наклониться и развернуть письмо в канаве, то, скрывшись от взора прохожих, легко было быть замеченным часовыми, стоявшими на краю.
Глаза его блеснули радостью, когда он, наконец, заметил, что вблизи не было ни одного человека. Через минуту он, низко наклонившись над лопатой, уже читал письмо, положенное на самое дно. Оно состояло всего лишь из нескольких строк:
«Мой милый, вскоре по получении вами этого письма ждите проезда кареты, крытого ландо. Как только экипаж, в котором будут сидеть две дамы, поравняется с вами, постарайтесь вместе с прикованным к вам товарищем захватить ее, вытеснив дам и заняв их места. Кучеру можете смело доверять. Предприятие это небезопасно, но оно ничто в сравнении с той опасностью, которая угрожает вам. Ваши враги готовят вам погибель. Постарайтесь же исполнить то, о чем пишу вам, чтобы сохранить свою жизнь для родины и для вашей Изабеллы».
При виде того, что сделал Ривас с письмом по его прочтении, можно было бы подумать, что он был страшно зол на пославшего его. Вместо того чтобы обойтись с ним бережно и спрятать как святыню, он затоптал его в грязь, продолжая работать лопатой и точно забыв о его существовании. Однако все это сделано было им нарочно. Попади письмо в чужие руки, пославший его пострадал бы не менее самого Риваса.
Через несколько секунд письмо уже не представляло ни малейшей опасности, так как было обращено стараниями Руперто в бесформенный лоскут.
Во все это время никто, казалось, не обращал внимания на Риваса, даже Керней, который, хотя и наблюдал исподтишка за своим товарищем, но, чтобы отвлечь от него внимание других, нарочно затеял ссору с карликом. Громкая перебранка, привлекшая действительно общее внимание, прекратилась, как только Керней заметил, что она более не нужна. Публика разошлась, и все успокоились, кроме Риваса и Кернея, старавшихся казаться спокойными, но на самом деле сильно волновавшихся. Улучив минуту, они приблизились друг к другу и разошлись, лишь переговорив о предстоящей попытке к бегству.
Крис Рок был немедленно посвящен в тайну. Керней предпочел бы остаться навсегда в Аккордаде, чем покинуть своего друга. Он не мог забыть случай в Эль-Саладо, когда тот предлагал свою жизнь, чтобы спасти Кернея.
Но Крису Року нечего было бояться, так как Ривас, в свою очередь, желал, чтобы техасец участвовал в побеге. Он не только не мог мешать, но, напротив, лишь способствовал бы выполнению их плана.
Один только карлик ничего не знал, он, конечно, был бы в восторге освободиться от цепей, но кто мог поручиться, что он ради собственной выгоды не предаст товарищей? Керней и Ривас, считая его способным на всякую подлость, решили скрыть от него замышленное. Трое товарищей не могли оторвать взгляда от улицы, ожидая в страшном волнении появления крытого ландо.
Настал час прогулки высшего общества, экипажи и пешеходы устремились по улицам, прилегающим к Paseo-Nuevo. Утренняя процессия не помешала обыденному катанью светских дам, и мимо арестантов проехал уже не один экипаж, но не было того, который они так лихорадочно ждали… Проходит полчаса, затем еще минут десять… ничего! Волнение ожидающих все усиливается. Керней начинает опасаться, не случилось ли несчастье.
Техасец тоже начинает думать, что смелый план не будет приведен в исполнение. Только один Ривас продолжает надеяться, он слишком уверен в женщине, которая должна спасти их. Запоздание должно иметь свое основание, вероятно, было еще не время. Но все сомнения рассеялись с появлением ожидаемого экипажа.
— Там… Там… видите, друзья? Ландо… Кучер в голубой с серебром ливрее… — шептал Ривас.
Он и его товарищи стали похожи на трех львов, собирающихся броситься на добычу. Карлик начал что-то подозревать. Через секунду его схватила чья-то железная рука и подняла на воздух, как мячик.
Нигде, вероятно, публика не приучена так к неожиданностям, как в столице Мексики. В продолжение полувека, предшествовавшего нашему рассказу, обитатели Мексики пережили столько же революций, сколько и лет, поэтому они гораздо менее склонны к любопытству, чем европейцы, и должно случиться что-нибудь необычайное, чтобы привлечь их внимание.
Появление кареты с великолепной упряжкой и кучером в богатой ливрее было вещью самой обыкновенной, необычайной могла считаться лишь красота сидевших в карете двух дам. Обе были молоды, может быть, родственницы, но никак не сестры, так как красота их представляла слишком большой контраст. Красота их, понятно, не могла пройти незамеченной, привлекая восхищенные взоры всей публики, что, по-видимому, не доставляло ни малейшего удовольствия обеим дамам, как казалось, намеренно скрывавшимся в закрытом экипаже. Однако их все же узнавали, и знакомые приветствовали любезными поклонами. Люди, не знавшие их, интересовались, кому принадлежал экипаж с двумя красавицами, лица которых выражали озабоченность и тревожное ожидание.
Экипаж подвигался к Аламедским воротам. Вдруг лошади начали фыркать, горячиться и бросились в сторону, причем колеса экипажа попали в грязь, наваленную на край канавы.
Можно ли простить кучеру такую неловкость, которая могла к тому же сбросить его с колес? Грязь была такая мягкая, что хорошим ударом кнута легко было заставить лошадей вывезти из нее экипаж. Возмущенная публика начала осыпать его бранью.
— Экий осел! — кричал один. — Болван! — кричали другие. — Ему бы не лошадьми править, а борова таскать на веревке!
Со всех сторон сыпались самые обидные замечания на Хосе, ибо это было не кто иной, как слуга Луизы, везший госпожу и ее подругу графиню Альмонте. Не обращая внимания на брань, он продолжал натягивать вожжи, едва сдерживая лошадей. Испуганные дамы, вскочив с места, страшно волновались, одна опускала стекло, другая отворяла дверцу, и обе кричали, взывая о помощи.
Несколько прохожих поспешили на помощь, но все с одной стороны, так как с другой находилась канава. Нашлись, однако, и здесь двое спасителей, только не прохожие, а арестанты. Хотя они и были покрыты грязью с головы до ног, это все же не помешало им броситься спасать испуганных сеньорит. И преступники не лишены чувства человеколюбия.
Толпа, тронутая таким неожиданным великодушием, собиралась уже выразить свое одобрение, когда за восхищением последовал внезапно взрыв негодования. Арестанты начали с того, что открыли со своей стороны дверцы. Молодые женщины, испугавшись их ужасного вида, откинулись назад, а арестанты, возмущенные тем, что их услуги не были приняты, грубо вытолкнули дам и заняли их место в экипаже. Мало того, в ту же минуту великан Крис Рок вскочил на козлы, держа под мышкой карлика! Выхватив вожжи из рук Хосе, оставшегося на козлах, он пустил лошадей в галоп. Находившиеся в экипаже арестанты поспешили затворить дверцы и поднять стекла.
А публика вне себя от изумления стояла, пораженная этим невиданным еще на улицах Мексики зрелищем.
Все обстоятельства благоприятствовали бегству преступников: горячившиеся лошади, отсутствие Доминго, недостаточно бдительный надзор полупьяных солдат и, наконец, самое место происшествия. Часовые были поставлены только до Аламедских ворот. Минуя последнего часового, беглецам оставалось опасаться лишь ружейных выстрелов вдогонку; однако им удалось избежать этого. Очевидно, Фортуна решила взять их в этот день под свое покровительство.
Конвойный, находившийся в конце улицы, был первым, с которым вступали в разговор возвращавшиеся из трактира Сан-Корм, на его долю поэтому пришлось побольше угощения. Когда карета мчалась мимо него, он не различил ни ее, ни находившихся в ней людей, тупо проводив ее посоловелыми глазами. Когда кто-то объяснил ему, в чем дело, он поднял ружье дрожащими руками, но было уже поздно, и, к счастью для гуляющих, выстрела не последовало. Никто не подумал догонять карету, да и к чему? Для этого надо было скакать верхом, а она уже исчезла из виду. Все стояли, точно онемев, с трагикомическим выражением удивления, гнева и страха на лице. Наконец, оставив посты, конвойные собрались в кучу и стали совещаться, прошло немало времени, пока они пришли к решению дать знать о случившемся кавалерии.
Представлялся удобный случай для бегства и другим арестантам, чем те и не замедлили бы воспользоваться, если бы не тяжесть цепей, затруднявших движение; к тому же ведь не все находят к своим услугам разгоряченных лошадей и неловкого кучера!
Забавнее всего было смотреть на старания прохожих успокоить бедных женщин, столь грубо лишенных экипажа; все выражали им свои соболезнования и симпатию. «Las sinoritas! Pobrecitas! (Бедные молодые дамы!)» — только и раздавалось со всех сторон.
Положение их, действительно, было не из приятных, но они выносили его с удивительной стойкостью, особенно графиня. Как ни была она молода, она выказала удивительную твердость и хладнокровие. Ни один мужчина не превзошел бы ее в героизме, Когда она говорила о мошенниках, овладевших экипажем, ее глаза метали искры, достойные игры Рашели или Сиддонс.
Надо было быть уж слишком проницательным, чтобы догадаться, что она притворялась. Никто не мог предполагать, что в то время, когда их выталкивали из кареты, одна из жертв успела шепнуть «негодяю»:
— Под сиденьем для вас кое-что спрятано. Dios te guarda![9]Еще труднее было бы поверить, что другая женщина, такая встревоженная с виду, прошептала, в свою очередь, несколько нежных слов второму разбойнику, участвовавшему в похищении ландо.
Все это не мешало, однако, «pobrecitas» находить всю эту комедию до того забавной, что они с трудом удерживались от смеха. Только мысль, что дорогие для них люди могли еще находиться в опасности, сдерживала их веселость, Боясь выдать себя, они поспешили вернуться домой.
Несколько знакомых молодых людей предложили сопутствовать им, на что они охотно согласились.
Толпа, однако, не разошлась, напротив, народ все прибывал, желая видеть место, где произошло такое удивительное происшествие. Его интересовало еще и другое: видеть ссорящихся и пристыженных солдат. Арестанты же, напротив, торжествовали, хотя сами они и ничем не воспользовались, удача товарищей не могла не радовать их.
Большинство собиралось уже разойтись по домам, когда вдруг, расталкивая толпу, прибежал, как разъяренный бык, смотритель Доминго. Добежав до канавы, он замахнулся кнутом на остальных forzados, осыпая бранью часовых, не исполнивших своей обязанности. Он вымещал на них угрызения собственной совести, так как узнал о случившемся в кабаке, где засиделся слишком долго. Убежали как раз те четыре арестанта, за которыми приказано было особенно строго наблюдать! Он со страхом думал о том, что скажет начальник тюрьмы, узнав о случившемся.
В замешательстве ходил он взад и вперед, срывая злобу на работавших арестантах, которые предпочитали молчать, опасаясь последствий. Зато посторонней публике нечего было его бояться, большинство знали его и ненавидели, критическое положение смотрителя было для всех торжеством. Громко смеясь над ним, они кричали: «Viva el senor Domingo, rey de los bastoneros!»[10].
Доминго, раздражаясь все более и более, дошел до бешенства, лицо его стало багрово-красным, бросившись с кулаками на одного из насмешников, он споткнулся и упал головой в канаву. На секунду он исчез совершенно с глаз зрителей, насмешки которых возобновились с еще большей силой, когда он опять показался из канавы. Лицо его было уже не багровым, а черным. Это купание в отвратительной жидкости подействовало на него отрезвляюще. Он думал только о том, как бы поскорее уйти, а главное — вымыться.
На его счастье показался эскадрон кавалерии, летевший галопом с саблями наголо. Толпа, испуганная видом всадников, размахивающих оружием, пустилась бежать, думая лишь о собственном спасении. Когда они промчались мимо, публика уже забыла о «короле тюремщиков», поспешившем скрыться.
В то время как сеньоры слушают соболезнования окружающих, экипаж, из которого они были выдворены, катится по направлению к Аккордаде. Никто, однако, из сидящих в карете не собирается приближаться к тюрьме, все прекрасно знали, что там слишком хорошая стража и что их ждал здесь град пуль.
Как бы плохо ни стреляли мексиканцы, они тут не смогли бы промахнуться. Ривас, знавший местность, видя, что они проезжают мимо старого монастыря, высунулся в окно и сказал кучеру:
— Заверните на улицу El-Nino-Perbido, вы знаете дорогу, укажите ему.
«Ему» означало Крису Року, державшему вожжи, Так как он не знал испанского языка, то нельзя было обращаться непосредственно к нему.
Лошади повернули в указанную техасцем улицу. Нельзя было обнаруживать, что кучер способствовал их бегству. Впрочем, можно было не опасаться, что карлик что-либо заметил с того места, куда его упрятали.
Узкая улица, по которой они теперь ехали, окаймленная монастырской стеной, была совершенно пуста; этого-то и желал Ривас, который снова сказал;
— Придержите лошадей, пусть едут шагом.
В это время Ривас, Керней и Крис Рок поспешно переоделись. Улица примыкала к очень оживленному кварталу, лошади бежали опять рысью, и никто, конечно, не заподозрил бы этих четырех людей в мошеннической проделке с экипажем в Калье-де-Платерос. Только Хосе был все тот же, в голубой с серебром ливрее и шляпе с кокардой. Великан же, сидевший с ним рядом, совершенно преобразился, скрыв свое рубище, покрытое грязью, под длинным плащом, окутавшим его с головы до ног. Карлику приказано было не шевелиться.
Точно так же преобразились Керней и Ривас. Они были теперь одеты господами, один в синем плаще с бархатным воротником, другой в красном, вышитом золотом. Ничто не могло возбуждать ни удивления, ни подозрений прохожих. Можно было подумать, что один из богатых сеньоров, участвуя в процессии, возвращался с друзьями в свои владения. Верзила, сидевший на козлах, был, вероятно, дворецкий, которому кучер уступил на время вожжи.
Все это было весьма правдоподобно, даже слишком скорая езда могла быть объяснена неловкостью того, кто правил. Солнце должно было скоро зайти, и неудивительно, что седоки спешили покинуть большую дорогу, небезопасную для такого блестящего экипажа.
Пока все обстояло благополучно. Опасность предстояла им лишь в Эль-Нино. Приходилось заранее обдумать план, чтобы избежать ее. Ривас принялся объяснять Кернею, какого рода затруднение ожидало их:
— На дороге будут ворота около поста, их охраняют человек восемь солдат под командой сержанта. Если ворота будут открыты, лучше всего тихонько подъехать к ним, затем пустить лошадей во всю прыть. Если же они будут закрыты, придется употребить хитрость. Предоставьте мне действовать, если нам не удастся хитрость, постараемся пробиться силой. Все, что угодно, только не возвращение в Аккордаду, где меня ждет верная смерть, да и вас, вероятно, дон Флоранс!
— О да, я того же мнения. Мы должны проехать ворота, чего бы это ни стоило!
— Возьмите эти пистолеты. Ведь вы, техасцы, стреляете гораздо лучше нас. Мы предпочитаем холодное оружие, хотя я все же постараюсь использовать другую пару револьверов.
Пистолеты, о которых он говорил, были найдены в карете под сиденьем, где, кроме того, находились три кинжала, из которых один, тонкий, изящный, был настоящим дамским украшением.
— Пистолеты заряжены, — прибавил Ривас. Замечание это было, впрочем, лишним, так как ирландец уже занялся тщательным осмотром оружия.
Пистолеты были старого образца, с длинным дулом, они принадлежали, несомненно, отцу графини и дону Игнацио Вальверде, которые, вероятно, не раз пользовались ими для разрешения вопросов чести.
Осмотр длился недолго, все оказалось в исправности.
— Я ручаюсь, что могу ими убить двоих, — сказал Керней.
— И я тоже, — заметил Ривас, — если не буду ранен первым. Остаются еще кинжалы. Кучера мы исключим, он не должен участвовать в схватке. Ваш друг великан умеет, верно, обращаться с ними?
— Еще бы, он был с Бови в Алама и с Фаннингом в Голиаде. Вы можете смело вручить ему кинжал, он сумеет им воспользоваться, если явится необходимость!
Керней передал Крису Року один из кинжалов, но не через окно, а через отверстие, просверленное в карете.
— Крис Рок, — сказал Керней великану, — нам придется проехать в ворота, охраняемые дюжиной солдат. Если ворота окажутся открытыми, вы спокойно проедете. Если же они заперты, натяните вожжи и ждите моих распоряжений.
— Слушаю, капитан.
— Вот вам кинжал, и если услышите выстрелы, то, значит, время действовать им.
— Позвольте взглянуть на него, — сказал Крис, взяв оружие. Затем, внимательно рассмотрев его, прибавил: — Кинжал очень недурен, что я и надеюсь доказать, если представится случай… Ах, кабы я мог только избавиться от этого ужасного урода, который копошится у меня между колен…
Ривас прервал его, так как беглецы подъезжали к опасному месту.
В строгом смысле слова Мехико не может быть назван укрепленным городом, он защищен, однако, стеной, замыкающей все предместья и городские дома. Постройки современного города также сжаты и скученны, как это было и в древнем Теночтитлане, на месте которого он расположен, хотя и неомываем водами озер Тезуско и Чемилько.
Стена сооружена из каменных глыб и глины. В некоторых местах виднеются редуты, на которые выставляются пушки в революционное время. Стена эта служит не столько для военных, сколько для таможенных целей, она была воздвигнута ввиду законов о внутренней торговле, из которых главным считалось установление пошлины, называемой alcabala. Эта пошлина вручается охраняющему ворота караулу; alcabala уплачивается не при выходе, а при входе в город, за все товары, доставляемые из деревень на рынок.
Сбор этот взимается положительно за все предметы торговли: продукты ферм и садов, полей и лесов — все обложено таможенными сборами. Смуглый туземец, согбенный под тяжестью дров, принесенных им из лесистых гор, миль за двадцать расстояния, — и тот платит пошлину при входе в город. Не имея по большей части ни копейки денег, он оставляет в залог свою шляпу и отправляется с непокрытой головой на рынок, получая шляпу обратно лишь при выходе. Миновать же эти ворота невозможно ни при входе, ни при выходе из города.
Кроме таможенного чиновника, сборщика пошлин, у ворот находится караул и расставлены часовые. Обязанности этих людей разнообразны — и политические, и экономические, и военные.
Подобные ворота имеются на конце у каждой из пяти или шести улиц, ведущих из города. Одни из них называются «garita del Nino Perbido», то есть воротами пропавшего ребенка, они имеют второстепенное значение с промышленной точки зрения, так как сообщаются не с крупными центрами, а лишь с деревнями Микское, Койоасан и Сан-Ангель и с богатыми дачными домами, принадлежащими знатным особам. Роскошные экипажи поэтому здесь не редкость.
От ворот тянется красивая аллея длиной в две версты с двумя рядами высоких деревьев, благодатная тень которых привлекает немало катающейся публики, в конце второй версты аллея сворачивает вправо по направлению к Сан-Ангелю. Это место представляет настоящую западню. Пишущий эти строки сам убедился в этом, испытав несколько раз нападения сальтеадоров, возвращаясь с дачи. Только благодаря своему превосходному коню он остался цел и невредим.
Извиняясь перед читателем за это маленькое отступление, замечу, что часовые, стоявшие в этот день у ворот, не сочли нужным остановить экипаж, возвращавшийся, очевидно, с утреннего торжества. Напротив, они отнеслись к нему с большим почтением. Неся не раз караульную службу у дворца, они часто видели, что в таких экипажах ездят высокопоставленные лица, а теперь по ливрее кучера сразу догадались, что проезжавшие принадлежат к семье министра.
Дежурный унтер-офицер, мечтавший о повышении, желая отличиться перед членами министерства, приказал солдатам приготовиться к отданию чести, и, когда ландо приблизилось, солдаты с сержантами во главе взяли ружья на караул.
Им ответили военным салютом. Итак, там, где беглецы ожидали найти гибель, их встретили не только мирно, но и с военными почестями!
Когда экипаж проехал и часовые вернулись на свои места, у сержанта вдруг явилось сомнение, заставившее его встревожиться. Не отдал ли он военные почести лицам, не имевшим на то никакого права? Не могло быть сомнения, что карета принадлежала дону Игнацио Вальверде. Это были его лошади, его ливрея, но это все, что сержант видел. Сидящие же в экипаже люди были ему совершенно незнакомы, так же как и Хосе, который, считаясь запасным кучером, никогда не возил своих господ во дворец или в такие места, где мог его видеть сержант.
Сидевшего на козлах верзилу он видел впервые, точно так же, как и одного из находившихся в карете, другой же возбудил в нем какие-то далекие воспоминания.
— Mil dilablos![11] — восклицает он вдруг, глядя вслед удаляющейся карете. — Да ведь это мой бывший начальник, капитан Руперто Ривас! Я на днях только слышал, что он стал сальтеадором и посажен в тюрьму! Carrai! Что все это значит?
Экипаж, спокойно отъехав сажен пятьдесят от ворот, понесся вдруг галопом, и сержант ясно видел, что сидевший на козлах великан осыпал лошадей ударами кнута. Для чего это? Как сидящие в карете могут допустить подобную вещь?
Ведь никто из них не казался пьяным, все имели только немного возбужденный вид, что объясняется сильным впечатлением виденной ими церемонии. С чего бы при таком великолепном экипаже, да еще принадлежащем министру, лошади неслись вскачь? Это более чем странно!
В то время как сержант предавался этим размышлениям, он услыхал пушечные выстрелы. Один раздался из крепости, другой — из Чапультепекского военного училища. Но это еще не все. Вдруг начался колокольный звон. Сначала зазвонили колокола в соборе, затем в Аккордаде, в монастыре Сан-Франциско и других церквах. Это уже общий тревожный перезвон!
Бум! — снова пушечный выстрел из крепости. Бум! — отвечает тотчас же выстрел из Чапультепека. Это условные сигналы, которыми обмениваются оба форта.
— Что бы это могло значить? Уж не восстание ли?
Этот вопрос занимал не одного сержанта, но и всех солдат, сержанта даже менее других, так как ему пришлось уже быть свидетелем нескольких революций и множества восстаний.
— Меня не удивит, если дело дошло до восстания, — сказал он спокойно.
— Кто может теперь поднять восстание? — заметил один из солдат, взволнованный возможностью бунта.
Перебрали несколько известных имен военных, не зная, однако, на каком остановиться. Да и можно ли было теперь ожидать восстания, когда столько времени не было ни смут, ни военного заговора, предшествующих всегда революции? Нет, здесь было что-то совсем иное. Если бы начались ружейные залпы, тогда было бы ясно…
Все внимательно прислушивались, большинству эти залпы пришлись бы по душе, не потому, что они ненавидели диктатора, напротив, они все симпатизировали Деревянной Ноге, как они называли Санта-Анну, но восстание дало бы им возможность принять участие в общем грабеже — перспектива, всем улыбавшаяся.
Сержант же продолжал размышлять о проехавшей карете, убежденный, что она была причастна ко всему происходящему. Уверенность эта подтверждалась странным появлением его бывшего капитана, видимо, куда-то спешившего. Но куда именно и с какой целью? Может быть, он стремился в деревню Сан-Августина, где стояло несколько полков? Не примкнули ли они к революционной партии? Ривас, вероятно, спешил за ними, чтобы отвести их в город.
Сержант начинал сильно волноваться, блуждая глазами по дороге, он никак не мог решить затруднявший его вопрос: к какой партии примкнуть? К либеральной или клерикальной? Он усердно служил и той, и другой и все же не пошел далее сержанта! Оставаясь столько времени верным Санта-Анне и ничего этим не достигнув, чем рисковал он, изменив ему? Может быть, этим путем он скорее достигнет столь желаемых офицерских погон!
В то время как он был занят этими честолюбивыми мыслями, раздались снова пушечные выстрелы. Однако ружейных залпов все же не было.
Ни сержант, ни часовые не могли ничего понять. Это было точно грозным предвестником бури — так думали, по крайней мере, солдаты, все еще ожидая услышать усиленную перестрелку, как это всегда бывает в подобных случаях.
Ожидание их, однако, не оправдалось, и только колокола продолжали звонить, точно весь город был охвачен пожаром.
Караул уже начинал терять терпение, не надеясь более ни на восстание, ни на грабеж, когда послышался звук рожка.
— Наконец-то начинается, — крикнул один из солдат, — надо и нам быть наготове!
Все бросились за своими ружьями, продолжая прислушиваться. Но вместо ружейных выстрелов донеслись лишь звуки рожка-сигнала, призывавшего к наступлению. Хотя солдаты принадлежали к пехоте, им все же известно было значение этого сигнала. Через минуту показался эскадрон гусар, несшийся во весь опор.
— Alto! — вскричал офицер громовым голосом, и весь эскадрон остановился как вкопанный.
— Сержант, — спросил полковник у начальника караула, — не видали вы экипаж, запряженный серыми лошадьми с пятью седоками?
— В нем было только четверо, сеньор полковник.
— Четверо? Что бы это значило? А кучер был в голубой с серебром ливрее?
— Да, господин полковник.
— Это, конечно, тот самый экипаж. Как давно он проехал?
— Несколько минут тому назад, еще не опустилась поднятая им пыль.
— Adelante! — скомандовал полковник, прекратив дальнейшие расспросы.
Снова раздался сигнал, и гусары понеслись галопом, оставив сержанта и его команду в неописуемом изумлении. Один из них проговорил разочарованным голосом:
— Нет, это не восстание
— Сколько предусмотрительности! Сколько решительности! — восхищался Ривас, в то время как ландо катилось все быстрее и быстрее. — Удивительно! — прибавил он. — Да, что касается ловкости, то надо отдать справедливость женщинам, они поразительно ловки! Мы, мужчины, в этом отношении ничто перед ними. Ах, моя храбрая Изабелла, как она достойна быть женой военного! Надо, однако, признать, что половина заслуги принадлежит сеньорите Вальверде, а это уже относится к вам, дон Флоранс…
Керней в этом не сомневался, но он был слишком озабочен, чтобы поддерживать разговор. Найдя под сиденьем небольшую пилу, он старался распилить ею свою цепь.
Владея плотничьими инструментами не хуже, чем оружием, молодой ирландец принялся за пилу, едва миновали ворота. Работа была не из легких, так как каждое звено было толщиной в палец. Нечего было бояться, что кто-нибудь помешает им: на дороге не было ни души, только в поле работало несколько крестьян, слишком занятых собственным делом, чтобы обращать внимание на проезжавших. Экипаж не мог удивить их. Они просто подумали бы, что это каталась компания молодежи, желавшая освежиться после кутежа. Если бы даже они и поняли, в чем дело, опасаться их нечего. Заговоры и восстания их не занимали… Если бы революционная гроза разразилась над ними, они не поинтересовались бы даже узнать, в чем ее причина.
Экипаж продолжал нестись полной скоростью, так как это было единственным спасением Риваса и его спутников. Нужно было отъехать как можно далее от города…
— Заметили вы, — сказал Ривас Корнею, — сержанта, отдававшего нам честь?
— Да, он имел такой вид, точно отдавал честь самому диктатору.
— Он узнал ливрею кучера.
— Вы думаете, что он пропустил нас намеренно?
— Не знаю, обладает ли он такой же хорошей памятью, как я, а я сразу же узнал в нем капрала, служившего когда-то в том отряде, которым я командовал, он, мне кажется, был расположен в то время к своему капитану, но он такой флюгер, что ему доверять нельзя, не раз уже менял свои убеждения.
— А, наконец-то!.. Они проснулись! — воскликнул Ривас, услыхав пушечные выстрелы и звон колоколов. — Черт возьми! — прибавил он. — Гонится кавалерия! Дело принимает серьезный оборот. Но с парой таких лошадей, как наши, мы, надеюсь, успеем достигнуть цели, если только…
— Что только? — спросил Керней, заметив, что лицо Риваса приняло вдруг встревоженное выражение.
— Слушайте, — сказал мексиканец, указывая в то же время на облако дыма, поднявшееся над уединенной возвышенностью, на которой находилась батарея.
Один за другим следовали выстрелы.
— Дело портится, — продолжал Ривас встревоженным голосом, — там, наверное, кавалерия. Если она отправится по нашим следам, то, конечно, догонит нас. Кучер, гони лошадей что есть духу!
Кони, подгоняемые кучером, неслись как вихрь, поднимая целое облако пыли. Дорога вела в Сан-Ангель, и Ривас намеревался проехать дальше через ту деревню, зная, что там не могло быть войск. Он решил, однако, проехать стороной, чтобы избежать кавалерии. Вдруг он заметил странное движение кругом форта, при этом лицо его стало еще мрачнее.
— Santo Dios, — вскричал он, — случилось именно то, чего я опасался! Взгляните, сеньор.
Керней увидел действительно громадное количество людей, выбегавших из ворот укрепления и поспешно сбегавших с горы, у них не было еще ни лошадей, ни оружия, но Ривас прекрасно знал, что они найдут и то, и другое внизу. Он знал также, что это были уланы, считавшиеся отличными наездниками, и что им ничего не стоит догнать карету с беглецами.
Ривас, несмотря на сильное волнение, отражавшееся на его лице, не терял, однако, надежды, у него был свой план…
— Оставьте пилу, — сказал он вдруг Кернею, — теперь не время этим заниматься… Его можно отложить до более удобного случая. Теперь же нам нужно как можно скорее покинуть экипаж.
Доехав до Койоакана, где дорога разветвлялась, он приказал свернуть, продолжая подгонять лошадей. Проехав еще с милю, Ривас велел остановиться и вышел с Кернеем из, экипажа.
— Бросайте вожжи, Крис, — сказал Керней техасцу, — распрягайте лошадей и следуйте за нами.
Крис поспешно соскочил с козел, увлекая за собой карлика.
— Отрежьте все, кроме уздечек, — крикнул Керней.
Техасец принялся за дело с ножом в руках, Керней помогал ему, а Ривас, держа лошадей, распускал вожжи. Вскоре кони были совершенно распряжены, на них оставались лишь хомуты да уздечки.
— Оставьте хомуты, — сказал Ривас, боясь, чтобы не было задержки. — Мы теперь сядем по двое на каждую лошадь, но прежде всего займемся «им».
«Им» означало Хосе, который продолжал сидеть на козлах, точно пораженный изумлением.
— Сволоките его с козел, Крис, привяжите вожжами к колесу, — вскричал Керней.
Техасец мгновенно исполнил приказание, и кучер оказался так же крепко привязанным к колесу, как Иксион к скале.
Но это было не всё, Крису пришлось совершить еще одну жестокость — он запихал в рот бедному малому ручку от его собственного кнута.
Кучер таким образом был лишен возможности двигаться и кричать. Он видел, как все четверо узников, сев по двое на лошадь, молча удалились. Один только карлик решился выразить свое соболезнование кучеру, прокричал ему на прощание насмешливым тоном:
— Adios, senor cochero… Желаю вам приятного путешествия! Ха, ха, ха!..
Вскоре крестьянам, работавшим на полях, представилась невиданная ими картина: две странного вида лошади, скакавшие во всю прыть, каждая с двумя седоками на спине. На одной из них всадники были в красной и синей мантии, на другой сидел великан, за спиной которого виднелось какое-то существо, похожее на обезьяну. Остатки сбруи, вожжей, хомуты болтались по бокам лошадей, при движении которых раздавался звон цепей.
Поселянам, однако, недолго пришлось любоваться странным видом всадников, так как те очень скоро скрылись в чаще, примыкавшей к полю.
— Мы скоро достигнем цели, — сказал Ривас. — Если бы не цепи, стесняющие движения, я мог бы сказать, что мы уже спасены. Черт возьми! А где же пила, неужели вы забыли ее?
— Вот она, — ответил Керней, распахивая плащ.
— Вы предусмотрительнее меня. Я, признаться, про нее совсем было забыл, а между тем она нам так нужна! К сожалению, сейчас ею воспользоваться нельзя, так как мы не должны терять ни минуты. Кроме улан Чапультепека, за нами гонятся, кажется, гусары из города. Когда мы распрягали лошадей, я слышал звуки рожка, да и по колокольному звону можно догадаться, что на нас идет пехота со всех сторон. Дали бы они нам только время спрятаться! Я вас сведу в одно место, где мы можем спокойно укрыться, по крайней мере, от кавалерии.
Керней полагал, что Ривас имел, вероятно, в виду какой-нибудь тайник, известный ему одному. Но где же мог быть этот тайник? Над головой виднелись лишь лесистые горы, которые, конечно, могли служить убежищем беглецам. Но как добраться до них скованным и преследуемым кавалерией? Сообщив это своему товарищу, он услышал в ответ:
— Терпение, друг, я сейчас покажу вам место, о котором говорил, это будет лучше, чем заниматься его описанием. Настоящий лабиринт, который сбил бы с толку самого Дедала. Впрочем, судите сами, вот он!
Ривас указал на серый утес, шедший бесконечными уступами до самого леса, утес этот, не очень высокий, был весь покрыт кактусами и ползучими растениям.
— Педрегаль! — вскричал он радостно. — Ах, как я рад, его видеть! Он уже раз спас мне жизнь, и я надеюсь, что и на этот раз мы найдем в нем спасение. Только надо спешить. Вперед!
Лошади, пущенные снова вскачь, очутились вскоре перед утесом, загородившим им дорогу.
— Теперь, — сказал Ривас, — пора сойти с лошадей, они нам больше не нужны.
Все четверо спешились. Крис Рок продолжал держать лошадей за уздцы, ожидая приказаний.
— Мы оставим пока их здесь, — сказал мексиканец. — Однако они могут заржать и тем выдать нас… Через час нам уже нечего будет бояться, наступит темнота, но теперь…
Он остановился в раздумье; техасец, наблюдавший за ним, сказал Кернею:
— Мне кажется, что ему хотелось бы избавиться от лошадей?
— Я тоже так думаю.
— Предоставьте мне это дело. Держите одну, капитан! Снимите уздечку.
Говоря это, техасец вынул нож, минуту спустя он острием ножа прорезал животному ухо. С громким ржанием лошадь поднялась на дыбы, затем рванулась и исчезла в чаще леса. Вторая лошадь, подвергнутая той же пытке, тоже не замедлила исчезнуть с глаз беглецов.
— Браво! — вскричал Ривас, вышедший, казалось, из большого затруднения. — Теперь будем продолжать наш путь, действуя и ногами, и руками. Идем!
С этими словами он, накинув вожжи на выступ, стал взбираться по ним, увлекая за собой товарища. Нигде не было ни малейшей тропинки, приходилось хвататься руками за уступы, поросшие кактусами и другими мглистыми растениями. Они продолжали таким образом двигаться вперед. Техасец следовал за ним, и, когда Керней достигал верхушки, Крис Рок дергал за цепь и тянул за собой безобразного карлика. Минуты через две они совершенно исчезли в чаще, что было как раз вовремя, так как они услышали топот кавалерии, пронесшейся мимо скрывшего их утеса.
Окрестности Мехико одинаково интересны как в эстетическом, так и в геологическом отношении. Ни один уголок земного шара не представляет, пожалуй, столько данных для изучения свойств и истории горных пород. Там вы имеете возможность проследить изменения, которым подверглась земная поверхность под влиянием плутонических и вулканических сил. Для геолога самый большой интерес представляет, конечно, Педрегальское плоскогорье, находящееся на юго-западе от столицы и примыкающее к горе Адхуско, вершина которой возвышается над уровнем моря на 13 000 футов.
Это массы лавы, выброшенной на поверхность Адхуско. Вещество это приняло при остывании всевозможные формы и растеклось на несколько квадратных миль, благодаря чему эта местность почти непроходима. Экипаж, понятно, ни один не может проехать, мексиканская лошадь и даже мул, привычные к горам, как козы, передвигаются здесь с большим трудом, для пешехода же эта местность полна опасностей: приходится беспрестанно либо лазить по скалам, либо спускаться в глубокие, опасные овраги.
Почва покрыта здесь кактусами и колючими растениями. Встречаются, однако, места, очень богатые растительностью.
Они представляют собой как бы маленькие оазисы, где мирный индеец занимается земледелием. Люди же менее мирного нрава также скрываются там, чтобы избежать тюрьмы, впрочем, эти беглецы не всегда преступники, а часто патриоты, изгнанные из отечества.
Четверо людей, прибывших сюда теперь, представляли собой именно такого рода лиц.
Местность, по-видимому, была хорошо знакома мексиканцу.
— Не удивляйтесь, что я так хорошо знаю Педрегаль, — сказал он Кернею, — ведь это почти моя родина. Будучи ребенком, я лазил по этим скалам, разыскивая гнезда и расставляя силки. По этой тропинке мы доберемся до места, где уже нечего будет бояться быть настигнутыми, по крайней мере в эту ночь.
Они продолжали продвигаться, хотя и с большим трудом, цепляясь за скалы и пробираясь между кактусами, острые колючки которых впивались в тело как иголки. Веревка, которую им приходилось волочить за собой, затрудняла их еще более.
К счастью, цель, к которой они стремились, была близка: это углубление, в котором они могли стоять во весь рост, не будучи замеченными с окружающих высот.
Когда, наконец, достигли его, Ривас сказал, обращаясь к Флорансу:
— Теперь мы можем возобновить прерванную работу, никто нам не помешает, я ручаюсь.
Говоря это, он крепко натянул цепь, через несколько минут одно звено было распилено, и цепь распалась.
— Caballero! — вскричал мексиканец, точно провозглашая тост. — Пусть наша дружба будет менее хрупка, чем эта цепь, и соединит нас навеки!
Керней, как настоящий сын Ирина, поспешил ответить на эту любезность. Но это было еще не все. Предстояло разъединить Рока и Зорильо. Крис желал, может быть, больше всех освободиться от прикованного к нему товарища, карлик возбуждал в нем настоящее отвращение не столько физическим уродством, сколько нравственным.
— Капитан, — сказал он Кернею, — распилите цепь как можно ближе к моей ноге.
Первая цепь была распилена посередине, так как Ривас находил, что совсем освободиться от нее нельзя было по недостатку времени.
— Мне понадобится более свободы движений, чем ему, капитан, — объяснил Крис Рок. — Пусть всю тяжесть цепи влачит этот урод, черт бы его побрал!
Свирепый тон техасца гармонировал как нельзя более с противным визгом пилы.
Карлик, присевший на корточки, все время молчал, только глаза, похожие на глаза гремучей змеи, выражали страшное озлобление. В то же время он, видимо, трусил, так как догадывался, что речь шла о нем. Может быть, ему перережут горло? Ведь он только мешал им. Было отчего дрожать.
Как только цепь была распилена, Корней, Ривас и Крис Рок отошли в сторону. Карлик понял, что они совещаются о его участи.
— Не знаю, право, что нам делать с этим животным, — сказал Ривас.
— Его нельзя оставить здесь: он кончит тем, что выдаст нас, если мы его привяжем, он примется кричать, а мы еще будем слишком близко.
— Вот они. Слышите?.. Вон они скачут сквозь чащу, которую мы только что покинули.
Действительно, звук рожка подтвердил слова мексиканца.
— Но почему бы не связать его, заткнув рот? — спросил Керней.
— Это можно сделать, если солдаты пройдут здесь, они подберут его. Но если никто сюда не придет?
— А, понимаю, — произнес ирландец, — вы хотите сказать, что он тогда умрет с голоду?
— Вот именно. Он, может быть, и заслуживает этого, но мы не судьи его и не имеем права быть его палачами.
— Вы совершенно правы, — поспешил ответить Керней.
— А вы какого об этом мнения, Крис Рок? Что нам с ним делать?
— Убить его было бы менее жестоко, чем связать, но ни в том, ни в другом нет необходимости. Я предлагаю таскать его за собой, если он нас будет очень затруднять, я взвалю его себе на спину. Поклажа эта очень противная, но не особенно тяжелая.
Порешили на этом и отправились снова в путь. Крис Рок вел карлика на цепи, точно какого-нибудь зверя. Только при таких условиях и возможно было не опасаться, что он предаст их. Он мог бы закричать и тем привлечь внимание, но Крис Рок выразительным жестом дал ему понять, что его ожидало в случае малейшей неосторожности.
— Очень подозрительно, чтобы не сказать более! Если же это простое совпадение, то оно прямо поразительно! Вырвать эту именно карету среди множества других! Черт возьми!.. Это не может быть случайностью, ни в коем случае!
Так рассуждал сам с собой диктатор, когда ему доложили о случившемся в Калье-де-Платерас. Как ни был краток рапорт, в нем все же упоминались имена беглецов, а также владельца кареты, в которой они спаслись. Кто были сидевшие в экипаже дамы, угадать не составляло труда.
Первое сообщение об этом происшествии было сделано ему посланным от Сантандера, который не мог явиться сам, занятый распоряжениями о немедленном выступлении гусар. Никогда, кажется, беглецы не были преследуемы с таким рвением, и никто, пожалуй, не был огорчен неудачей в такой мере, как Сантандер. Впрочем, ему не уступал в этом и Санта-Анна. Ривас, опасный враг на поле битвы, счастливый соперник в любви, изгнанник, которого он только что видел униженным, в кандалах, был теперь снова свободен! Конечно, еще рано было считать дело проигранным. Эскадрон гусар, пущенный в галоп, пушечные выстрелы и звон колоколов могли сделать свое дело, не так трудно поймать четырех арестантов, скованных по двое и сидящих в парадной карете. Все обстоятельства, казалось, были против них, но Санта-Анна по опыту знал, что можно спастись от погони еще и при худших обстоятельствах.
Он приходил в ярость при одной мысли о возможности неудачи и то садился, то опять вскакивал с места, поминутно звоня, спрашивая, нет ли известия о беглецах, чем приводил в недоумение дежурного адъютанта, получившего уже приказание немедленно уведомлять обо всем, что узнает нового. Он удивлялся, почему генералиссимус мог встревожиться бегством каких-то четырех арестантов, точно дело шло о проигранном сражении.
Санта-Анна едва владел собой. Он громко посылал угрозы то одному, то другому, строя всевозможные предположения, из которых самым тяжелым было подозрение некоторых лиц в соучастии. По нескольким вырвавшимся у него словам можно было догадаться о волновавших его чувствах.
— А, графиня, — говорил он сам себе, — вы, конечно, умны, это бесспорно! Но если я открою ваше участие в этом деле, вам придется плохо… Титул, богатство — ничто не спасет вас от моего гнева и власти! В тюремной камере, где я смогу доставлять себе удовольствие посетить вас, вы не будете так горды и пренебрежительны, какой были со мной в моем дворце. Подождем, увидим!
— Дон Педро Ариас! — доложил адъютант о начальнике тюрьмы.
— Пусть войдет.
Начальник тюрьмы вошел с расстроенным лицом, прием, оказанный ему диктатором, был не из любезных.
— Что это значит! — вскричал он громовым голосом. — Вы распустили своих арестантов, теперь, пожалуй, в Аккордаде нет уже ни одного человека!
— Excelentissimo, я принужден сознаться, что четыре арестанта…
— Да, из которых двое подлежали особо строгому надзору!
— Да, признаюсь, но…
— Ваши оправдания ни к чему не поведут. По этому делу будет назначено следствие. В настоящую минуту я требую от вас лишь подробного и правдивого изложения всего происшедшего, я желаю знать мельчайшие подробности, относящиеся к бегству арестантов.
Начальник тюрьмы, приняв почтительную позу, ожидал начала допроса.
— Прежде всего объясните мне: почему вы послали этих четырех арестантов на очистку улиц?
— По приказанию полковника, который действовал сообразно желанию вашего превосходительства.
— Это так, я вас не обвиняю, но вы должны были позаботиться, чтобы к ним была приставлена надежная охрана.
— Я отправил их в сопровождении старшего надзирателя Доминго, к которому питал полное доверие. Его поведение в этот раз было исключением, он увлекся общим праздничным настроением и позволил себе выпить с некоторыми друзьями, задержавшими его в трактире. Только этим и можно объяснить его оплошность в исполнении своих обязанностей.
— Мне говорили, что в карете были две дамы, знаете ли вы, кто это?
— По наведенным мною справкам, одна из них — графиня Альмонте, другая — донья Луиза Вальверде, отцу последней и принадлежал экипаж.
— Я знаю это, мне говорили, что экипаж остановился как раз около работавших арестантов. Верно ли это?
— Да, ваше превосходительство!
— Знаете ли вы, как это произошло?
— Да, ваше превосходительство. Лошади, испугавшись, бросились в сторону и наехали на кучу грязи, кучер, который не был, по-видимому, очень ловок, не сумел справиться с лошадьми, четыре арестанта, воспользовавшись этим, завладели каретой, двое сели в карету, а двое взобрались на козлы. Великан техасец выхватил у кучера вожжи и кнут и пустил лошадь вскачь. По дороге к Сан-Франциско находился только один часовой, так же, как и Доминго, не вполне трезвый, он не успел задержать экипаж. Караул, находящийся у ворот del-Nino-Perbido, пропустил их без оклика, начальник караула оправдывается тем, что, узнав карету одного из министров вашего превосходительства, он не осмелился остановить ее.
Эта искусная лесть смягчила диктатора, ответившего уже более спокойным тоном:
— Эти объяснения оправдывают ваше личное поведение. Но, скажите мне, по вашему мнению, дамы, сидевшие в экипаже, были причастны к происшедшему или это простая случайность?
— Не разрешите ли мне, ваше превосходительство, немного подумать?
— Думайте, сколько хотите, я требую только, чтобы вы высказали свое мнение правдиво… Это для меня очень важно…
Начальник тюрьмы перебрал мысленно все, что ему было рассказано о поведении двух дам до их изгнания из кареты и после него. Зная, однако, о чувствах, какие питала одна из молодых женщин к одному из беглецов, он спрашивал себя, почему именно эта карета была избрана арестантами.
Однако известные ему сведения склоняли его к той мысли, что молодые женщины не были соучастницами этого дела. Он ответил диктатору, что положительно не в состоянии разобраться в этом вопросе. За столь неопределенный ответ он был холодно выпровожен и, возвращаясь в Аккордаду, сказал себе, что, пожалуй, из начальника тюрьмы, занимающего хорошую квартиру и получающего большой оклад, ему придется обратиться в узника и переселиться в одну из вверенных ему камер.
Диктатор с возрастающим нетерпением ожидал возвращения гусар или, по крайней мере, каких-нибудь известий о них. Но только под вечер ему удалось услышать их из уст Сантандера, явившегося для рапорта во дворец, несмотря на поздний час.
— Ну что, захватили? — спросил Санта-Анна у полковника Сантандера, мундир которого, весь покрытый пылью, утратил свой обычный блеск.
Вопрос этот был предложен с сомнением в голосе, так как по выражению лица Сантандера можно было ожидать отрицательного ответа.
— Нет, ваше превосходительство, должен сознаться, что они еще на свободе.
Санта-Анна позволил себе тогда высказать свое негодование в таких выражениях, которые не подобают особе, занимавшей столь высокий пост. Но диктатор, настоящий солдат по натуре, ругался, как последний мужик. Наконец, немного успокоившись, он сказал:
— Расскажите мне все, что произошло, что вы видели и что предприняли.
Сантандер рассказал ему все мельчайшие подробности погони, начиная с момента отъезда гусар и кончая возвращением экспедиции.
Полковник объяснил, что, находясь, по счастью, в Масе, он имел возможность отправить тотчас же гусар в погоню за беглецами, кроме того, он, как только узнал о случившемся в Калье-де-Платерос, сейчас же отдал приказ нескольким полкам быть наготове на случай, если придется разослать людей по всем направлениям. Он прибавил, что беглецы проехали в ворота Эль-Ниньо-Пербидо, где дежурный сержант не счел нужным остановить их.
— Прикажите его арестовать.
— Это уже сделано.
— Что же было дальше?
Сантандер сообщил, что сам пустился в погоню, следуя по дороге в Сан-Ангель. Там работавшие в поле крестьяне рассказали, что видели проехавшую карету, карета была вскоре найдена, но без лошадей, стоящая посреди дороги и с привязанным к колесу кучером.
Когда кучера освободили, он сказал, что четверо беглецов, связавших его, ускакали по двое на лошади по дороге в Сан-Антонио. Сантанденр, поспешивший за ними, убедился вскоре, что они скрылись в чаще. Несмотря на все поиски, их, однако, не могли разыскать, только лошади их без седел и седоков пронеслись как бешеные мимо гусар, заметивших, что из ушей несчастных животных сочилась кровь. Очевидно, беглецы ранили их, чтобы от них избавиться. Чаща же была вся обыскана без малейшего результата.
— Caramba! — вскричал Санта-Анна. — Оно иначе и быть не могло. Если бы вы знали эту местность так же хорошо, как я, вы отказались бы от всяких поисков. Я теперь уверен, что они скрылись в Педрегале.
— Вы думаете?
— Я в этом уверен. Искать их — бесплодная трата времени, это настоящий лабиринт. Но что же вы потом делали? Продолжайте.
— Мне почти нечего более прибавить к тому, что я уже рассказал, ваше превосходительство. Стало уже совсем темно, когда мы узнали, что беглецы укрылись в горах.
— Как вы узнали это?
— По их следам, сломанным ветвям и стекавшей с их одежды грязи. Но так как настала темнота, то я не счел возможным продолжать розыск, отложив его до утра. Я принял в то же время все предосторожности, что беглецы не могли совершенно уйти от нас. Для этого мною посланы по всем направлениям уланы и гусары, которые и будут сторожить всю прочь.
— Прекрасно. Ваш план хорош, лучшего нельзя было и придумать. Однако я все же сомневаюсь, чтобы удалось захватить беглецов в Педрегале. Один из них слишком хорошо знает его, чтобы не сумел, несмотря на расставленные пикеты, добраться до верного убежища. Ах, будь прокляты эти горы с их чащами и пещерами! Они кишат моими врагами и разбойниками! Но я добьюсь того, что уничтожу всех! Я велю их вешать и расстреливать до тех пор, пока не останется ни одного во всей стране. Carajo! Я желаю иметь неограниченную власть над Мексикой, желаю быть ее императором!
Возбужденный иллюзией неограниченной власти и жаждой мести, столь же сладкой для деспота, как кровь для тигра, он встал с кресла и стал ходить взад и вперед, страшно волнуясь и жестикулируя.
— Да, сеньор полковник, — продолжал он победоносным тоном, — другие заботы помешали мне уничтожить всех этих ссыльных, но наша победа над техасцами даст мне, наконец, возможность расправиться с ними. Беглецы должны быть пойманы во что бы то ни стало! Вам, Карлос Сантандер, поручаю командование экспедицией. Разрешаю вам взять столько людей, лошадей и денег, сколько найдете нужным для достижения цели, и, — прибавил он, понизив голос и подойдя ближе к Сантандеру, — если вам удастся привести ко мне Риваса или хотя принести мне его голову в таком виде, чтоб я мог узнать ее, я поблагодарю уже не полковника, а генерала!
Выражение лица Санта-Анны при произнесении этих слов было поистине дьявольское, не многим, впрочем, уступал ему в этом отношении и его слушатель. Как при таких инстинктах и таких надеждах сомневаться в успехе?
— Ночь будет очень темная, — сказал Ривас, взглянув на горы и на небо.
— Что же, это к лучшему?
— С одной стороны, да, с другой — нет. Кавалерия, отправленная в погоню, окружит, конечно, Педрегаль, поставив пикеты везде, где будет подозревать выход. Если бы светила луна, чего, слава Богу, нет, мы едва ли могли бы надеяться пройти незамеченными, а это для нас главное, поэтому темнота должна нам благоприятствовать.
Ривас сделал товарищам знак остановиться, сам же осторожно взобрался на уступ, чтобы осмотреть окрестность.
— Нам нужно достигнуть гор до завтрашнего утра, — сказал он. — Если бы мы были скрывающимися бандитами, мы могли бы спокойно оставаться здесь, так как мексиканские власти не особенно преследуют их, но мы, к несчастью, не принадлежим к этой категории людей. Как бы непроходим ни был Педрегаль, он будет через несколько часов весь окружен и осмотрен. Если нам не удастся выйти из него ночью, мы погибли.
Сумерки длятся в этой местности лишь несколько минут. Не успел Ривас произнести эти слова, как наступила полнейшая темнота. Беглецы продолжали, однако, молча следовать за мексиканцем.
Пробираясь в течение получаса среди скал и колючего кактуса, Ривас вдруг остановился, сделав товарищам знак прислушаться. Можно было лишь слушать, так как рассмотреть что-либо в темноте было немыслимо.
Вскоре они расслышали голоса, на одном из уступов мелькнул огонек.
— Пикет, — прошептал Ривас. — Будьте осторожны.
— Валет бубен!.. На квит!.. Валет! Он теперь, наверное, выиграет! — воскликнул кто-то, сидевший у огня.
— Отлично! — прошептал снова Ривас. — Они играют в карты, и, пока увлечены игрой, им не до нас. Я знаю место, где они расположились, мы можем обойти их другой дорогой. Бодритесь! Судьба на нашей стороне!
Он оказался прав. Искусно обойдя солдат, Ривас благополучно вышел со своими спутниками из Педрегаля, в то время как игроки весело продолжали партию. Минут через двадцать беглецы уже подымались на гору Адхуско. Теперь они находились в безопасности, и солдаты их более не страшили. Пройдя еще немного, они решились отдохнуть.
— Друзья, — сказал Ривас, — мы можем не спешить. Опасаться долее нечего.
После небольшого отдыха беглецы продолжали взбираться на гору. Вдали был слышен звон колоколов — полночь. Ривас наклонился, сорвал лист и, поднеся его к губам, издал странный звук… Легкий свист ответил ему. По мере того как они продвигались, обмен сигналами продолжался. Наконец Ривас остановился.
— Quien vive?[12] — раздался голос.
— El capitan! — ответил Ривас.
Он испустил радостное восклицание, услыхав ответ, обещавший ему полную безопасность. Склон горы становился все круче Достигнув вершины, беглецы увидали, наконец, человека, отвечавшего на сигналы Риваса. Керней и техасец были поражены странным видом этого человека. Насколько можно было разглядеть в темноте, он был в монашеской рясе и, по-видимому, стоял на посту часового.
Все прошли мимо него с удивленным видом, но не произнося ни слова, кроме Риваса, прошептавшего ему на ухо несколько слов. Затем все продолжали путь, который становился все тяжелее по мере того, как поднимались выше. Но цель была уже близка.
Место, где остановились беглецы, чтобы провести ночь, представляло род площадки, за которой подымался высокий утес. Площадка была окружена деревьями с большими, широкими листьями, составляющими особенность мексиканской флоры. У самой скалы виднелось строение.
— Вот мое скромное жилище, Caballeros! — сказал Ривас. — Прошу вас оказать мне честь войти в него.
Здание трудно было различить в темноте, виднелись лишь два окна, между которыми находилась дверь, напоминавшая вход в пещеру. Внутри была видна горящая свеча. При их появлении с одной из наружных скамеек поднялся человек, радостно воскликнувший:
— Господин капитан, и на свободе! Какое счастье! Дон Руперто Ривас! Да будет благословенно Небо!
— Спасибо, мой добрый Грегорио, спасибо, но надо благословлять также одну прекрасную даму и даже двух.
— Сеньор капитан, я знаю, по крайней мере, одну и клянусь, что во всей Мексике…
— Хорошо, хорошо… теперь не время говорить о сеньорите, — заметил с живостью Ривас. — Мои друзья и я умираем с голоду.
— К несчастью, у меня очень мало съестного, но я сейчас разбужу повара.
— Нет, нет, пусть он спит. Мы удовольствуемся холодным мясом, к тому же мы столько же утомлены, сколько голодны, и чем раньше ляжем, тем лучше. Подите же посмотрите, что вы можете нам дать поесть и выпить. Погреб, может быть, тоже опустел?
— Нет, сеньор, без вас не было откупорено ни одной бутылки. Я говорю, понятно, о дорогом вине. В ваше отсутствие пили простое Канарское.
— О, в таком случае дело еще не так плохо. Принесите же нам бутылку мадеры, бутылку бургонского и старого медро-хименес. А мои сигары, существуют они еще?
— Как же, сеньор, я все гаванские сигары спрятал под замок и раздал лишь те, что попроще.
— Вы примернейший дворецкий, Грегорио, принесите же нам скорее вина и сигар. Мы не курили уже целую вечность.
Разговор этот происходил в полумраке длинного коридора, по которому они проходили, в конце его через открытую дверь виднелся свет. Ривас жестом пригласил Кернея и Рока войти в комнату. Он не собирался, однако, угощать и карлика дорогими винами и сигарами, поэтому, указав на него Грегорию, сказал ему вполголоса:
— Уведите его и заприте где-нибудь. Дайте ему есть, а главное, наблюдайте, чтобы он не убежал.
— Слушаю, сеньор, все будет исполнено.
Говоря это, дворецкий схватил карлика за ухо и потащил по коридору.
Ривас поспешил к своим друзьям, вошедшим в указанную им большую комнату, вся меблировка которой состояла из длинного стола и стульев, обтянутых кожей, как принято в Мексике. Здесь было более оружия, чем мебели, висевшие по стенам ружья, сабли и всевозможные военные доспехи придавали комнате вид арсенала.
— Теперь, amigos, — сказал Ривас, заметив тревожное выражение на лицах своих гостей, — вам нечего более бояться. Я сожалею лишь, что не могу предложить вам лучшего ужина, который будет, однако, все же лучше того, какой нам давали в Аккордаде. Per Dios! Что это была за пища! Она одна могла уж служить наказанием!
— Ах! — заметил Керней. — Если бы вы испытали то же, что мы, когда были взяты этими людьми в плен, вы бы сочли аккордадское кушанье лукулловским угощением.
— Чем же вас кормили в плену?
— Полусырыми бобами, почти холодными tortillos, а очень часто ровно ничем в продолжение целых суток.
— Черт возьми! — воскликнул мексиканец. — Меня эта жестокость не удивляет. Санта-Анна только так и может поступать со своими врагами, будь они его соотечественники или иностранцы. Никогда наша страна не видала более жестокого тирана! Благодаря Богу его царствование подходит к концу. Я имею основания надеяться на это!
Разговор был прерван приходом дворецкого, поставившего на стол бутылки, стаканы и ящик с сигарами. Ривас стал угощать ими своих гостей.
Через минуту дворецкий снова появился, нагруженный таким количеством холодных яств, которое должно было вполне удовлетворить узников, покинувших Аккордаду: холодное мясо, дичь, маисовый хлеб и всевозможные фрукты, — одним словом, целый ужин, хотя это и были только остатки кушаний, подававшихся многочисленным жильцам этого места.
Беглецы оказали должную честь ужину. Лишения, перенесенные ими, до крайности утомили их. Поэтому, утолив голод, они почувствовали потребность в отдыхе и сне и приняли с радостью возглас Георгио:
— Caballeros, ваши комнаты готовы!
— Луиза, вы видите солдат?
— Где?
— Вон там, вдоль улицы El-Nino-Perbido… Они несутся галопом.
— Sanctissima! Да, я вижу их теперь. Ах, Изабелла, лишь бы они не догнали карету. Ay Dios![13]
— Да, теперь как раз кстати восклицать: Ay Dios! Во всяком случае, я надеюсь, что солдаты их не догонят; если бы кучер поехал по другому направлению, гусары не выбрали бы эту дорогу, а раз карета не была остановлена у ворот, она должна быть теперь уже далеко… Успокойтесь, amigo mia, и поверьте, что они сумеют избежать опасности.
Разговор этот происходил под звон колоколов и пальбу пушек. Молодые женщины переговаривались, сидя на азотее дома дона Игнацио, куда они взошли тотчас по приходе домой.
С высоты мирадора с биноклями в руках они следили за происходившим на дороге. Карета, завернув за Кайоакан, исчезла из виду, они видели затем лишь одних солдат, несшихся в погоню за беглецами. Это были гусары с Сантандером во главе. Вскоре все смешалось в столбе пыли, поднятой лошадьми.
Затем прекратились выстрелы и звон колоколов, все затихло, и город успокоился. Только Луиза Вальверде и ее подруга были охвачены беспокойством как за участь беглецов, так и за свою собственную. Они начали думать о последствиях их участия в побеге арестантов. Чем все это кончится, если экипаж и беглецы будут настигнуты?
Как объяснить, что в экипаже оказались спрятанными кинжалы, пистолеты и в особенности пила и мужские плащи? Для чего понадобились они молодым женщинам, выехавшим на прогулку? Они не боялись измены кучера, но опасались, что, если все вещи будут найдены, участь их решена…
Беспокойство сильно подействовало на молодых женщин, которым не с кем даже было посоветоваться. Дон Игнацио, узнав о случившемся, пришел в ярость: его экипаж, лошади, все пропало! Что сказал бы он, если бы знал, что и пистолеты его подверглись той же участи? «Что делать? — недоумевали подруги». Признаться разве во всем дону Игнацио и положиться на его доброту?»
А он между тем не знал даже имен похитителей.
Луиза Вальверде и Изабелла Альманте просидели долгое время вдвоем, не зная, на что решиться, спасти их мог лишь один дон Игнацио. Он может сказать властям, что собирался в этот вечер уехать с дочерью и графиней на дачу, таким образом, присутствие оружия в экипаже не возбудило бы ничьего подозрения, так как все запасались им, уезжая за город. Что же касается теплых плащей, то они взяты были для защиты от вечернего холода.
Кроме пилы, присутствие которой трудно было объяснить, девушек выдавали еще чувства, которые они питали к беглецам.
Несколько часов, проведенных ими вдвоем, немного успокоили их. Наконец получили вести. Хосе вернулся вместе с экипажем и лошадьми. Но это все. Не было ни оружия, ни глащей, ни пилы!.. Это рассказала Пепита, прибежавшая сообщить новость своей госпоже. Девушки хотели сейчас же видеть Хосе, но он в это время отвечал на расспросы дона Игнацио, смотревшего с разгневанным видом на изрезанную сбрую и загнанных лошадей!
Когда дона Игнацио вызвали во дворец, Хосе поспешил к молодым сеньоритам. Они сначала так закидали его вопросами, что он едва успевал отвечать, но мало-помалу они успокоились, хотя и продолжали прерывать его ежеминутно.
Он рассказал им, что сначала карета ехала шагом мимо стен монастыря Сан-Франциско, и в это время беглецы переоделись, что карета была покинута на дороге, а беглецы ускакали, сев по двое на каждую лошадь, что лошади были доставлены потом Хосе одним знакомым солдатом и что гусары проискали напрасно в чаще, так как беглецы достигли беспрепятственно Пед-регаля.
— Да будет благословенна Святая Дева! — восклицают радостно подруги.
— Какое счастье! — прибавляет графиня. — Руперто Ривасу так же хорошо знакомы все тропинки в Педрегале, как аллеи в Аламеде!
Луиза, встав на колени перед образом св. Гваделупы, вознесла к ней горячие молитвы благодарности.
Хосе, окончив свой рассказ, продолжал стоять, хотя вовсе не ждал обещанного вознаграждения, в чем он наивно и сознался. Но графиня помнила свое обещание.
— Отважный и преданный слуга, — сказала она, — возьмите это. Вы их вполне заслужили. — Говоря это, графиня сняла с себя цепочку с часами и протянула их Хосе.
— Возьмите также и это, — прибавила Луиза Вальверде, сняв с пальца бриллиантовое кольцо и подавая его Хосе.
— Я не приму ни того, ни другого, сеньориты, я достаточно вознагражден тем, что мог услужить вам…
— Но, Хосе, разве вы забыли наше условие? Я настаиваю, чтобы вы приняли наши подарки.
— Хорошо, но не ранее, чем мы будем вполне уверены в спасении беглецов. До тех пор я попрошу графиню считать меня своим кредитором.
— В таком случае я заплачу ему! — воскликнула Пепита и, бросившись ему на шею, громко поцеловала его. — Впрочем, — прибавила она, — чего ради я поцеловала этого человека?.. Ведь он исполнил только свой долг… Ха-ха-ха!
Смех Пепиты не смутил Хосе, этот поцелуй, так долго желанный, подавал ему надежду стать, наконец, счастливым супругом Пепиты.
— Где я, черт возьми?
Таков был вопрос, который предложил сам себе Керней, проснувшись на другой день после вполне удавшегося побега. Он лежал на походной кровати, устланной пальмовыми листьями, вместо одеяла он был покрыт плащом, взятым из кареты дона Игнацио. Четырехугольная комната имела не более девяти футов в длину и ширину. Вместо окна — лишь небольшое круглое отверстие, без стекол и ставней.
Протерев глаза, чтобы удостовериться, что он не галлюцинирует, Керней садится на свое ложе и начинает рассматривать комнату и ее обстановку. В ней вместо мебели стоит один только стул, на котором лежит пара пистолетов и его собственная шляпа, более ничего, если не считать стоящих на полу сапог и рядом с ними бутылки с воткнутым в горлышко огарком. Накануне, изнемогая от усталости, он моментально заснул, не оглядев даже комнаты.
— Что за странная конура! — сказал он. — Она похожа на каюту или на тюремную камеру!
Однако замеченные им изображения святого, кресты и всевозможные образки навели его на другую мысль.
— Это, должно быть, древний монастырь, — сказал он себе, — я слышал, что в Мексике выбирали в прежние времена самые недоступные места для постройки монастырей. Есть ли еще здесь монахи? — подумал он, вспомнив встреченных им накануне двух людей в монашеском облачении. — Во всяком случае, — думал он, — странно, что капитан может быть настоятелем монастыря. Но если члены этой обители согласятся приютить нас, я буду им более чем благодарен.
Он растянулся снова на своем ложе, обводя комнату глазами. На белых, оштукатуренных стенах виднелись кое-где плесень и длинные желтые потеки, указывавшие на сырость, одним словом, если это и был монастырь, то время его процветания, очевидно, давно прошло.
Предаваясь этим размышления, Керней вдруг заметил, что кто-то стоит в полуоткрытых дверях комнаты. Повернув к нему голову, он видит человека, одетого в длинную рясу, в сандалиях на ногах, его голый череп чуть окаймлен бахромкой волос, четки, распятие, клубок — все указывает на его принадлежность к монашеству.
— Я пришел узнать, как сын мой провел ночь, — сказал монах, заметив, что Керней не спит. — Надеюсь, что свежий горный воздух, так отличающийся от того которым вам приходилось дышать столько времени, способствовал ему?
— Да, — ответил ирландец, — я спал превосходно, не запомню даже, когда я так хорошо спал. Но где ж…
Он встал с постели и начал рассматривать монаха. Узнав его, он так поразился, что не мог продолжать говорить. Однако Керней не ошибался, это тот самый человек, с которым он провел столько печальных дней в близком общении.
— Ах, это дон Руперто Ривас! — вскричал Керней совсем другим тоном.
— Я самый, сын мой, — ответил монах с тем же смиренным видом.
Керней, разразившись смехом, воскликнул:
— Вот уж в ком я никогда не заподозрил бы монаха.
— Ах, дон Флоранс, в Мексике нам приходилось иметь по нескольку тетив для лука и не одну крышу, под которой мы могли бы укрыться. Вчера я был таким же узником, как вы, а сегодня вы видите меня настоятелем монастыря. Впрочем, прошу извинения, я забываю обязанности хозяина. Вы, должно быть, страшно голодны, и, кроме того, вам не помешает заняться туалетом. Грегорио, — позвал он дворецкого, — все ли вы приготовили? Есть ли в уборной свежая вода и чистое белье? Проводите туда сеньора и предложите ему свои услуги, я попрошу вас только не очень мешкать с завтраком, так как братья не любят ждать. Hasa luego[14].
Произнеся это короткое приветствие он ушел, оставив Кернея с дворецким, который повел его в комнату, где находились умывальник, полотенца и другие принадлежности для умывания. Все было очень просто, но показалось роскошью Кернею, лишенному столько времени всего необходимого. Надев костюм ранчеро, поданный ему дворецким, он последовал за ним в столовую.
Идя по коридору, он уже издали услыхал шум голосов. Ривас предупредил Кернея, что тот увидит многочисленное общество. Действительно, в трапезной было человек тридцать, одетых в монашеские рясы.
Посреди большой комнаты стоял длинный стол, окруженный скамьями и стульями. По расставленным в беспорядке бутылкам, стаканам можно было догадаться, что трапеза, служившая и завтраком, и обедом (так как было позже одиннадцати часов), подходила к концу.
Молодые индейцы, одетые немонахами, ставили на стол блюда, которые подымались и спускались через трап, сообщавшийся с кухней, откуда шел очень аппетитный запах. Керней сейчас же все заметил. За столом сидели группами, самая многочисленная собралась около человека громадного роста. Это был Крис Рок, имевший, по-видимому, большой успех среди своих новых знакомых; по их оживленным и насмешливым лицам видно было, что они заставили его разговориться.
Но Керней был вполне уверен в своем старом друге. В то время как он удивлялся веселому выражению лиц, выражению, не особенно подходившему к рясам, в комнату вошел настоятель представивший Кернея братьям.
— Hermanos, — сказал он, — это сеньор дон Флоранс, нуждающийся в гостеприимстве монастыря.
Все встали, протягивая ему руку. Однако нельзя было терять времени на любезности. Новые блюда, поставленные на стол, привлекли внимание братии. Настоятель, сев посередине, посадил Кернея около себя. Соседом Криса Рока был монах, по-видимому, одного из начальствующих лиц в монастыре.
Хрусталь и столовое белье были не особенно тонки, но зато яства не оставляли желать ничего лучшего. Мексиканская кухня — лучшая во всем мире, она превосходит древнюю испанскую, основу современной французской кухни, этим превосходством она обязана, впрочем, многим туземным произведениям. Монахи любили, по-видимому, хорошо поесть, так как блюдо следовало за блюдом. Некоторые блюда Кернею приходилось есть первый раз в жизни.
Теперь он понял, почему остатки обеда составили им накануне такой плотный ужин. Что касается вин, то они отличались и качеством, и количеством.
Некоторые мнения, высказанные монахами, поразили его. Но каково же было его удивление, когда в конце завтрака Ривас провозгласил, стоя со стаканом в руке: «Patria у Libertad!», подхваченное всеми присутствующими.
Отечество и свобода! Воодушевление, вызванное этими словами, казалось здесь еще более странным, чем сами слова.
Когда завтрак был окончен, братья встали все разом и покинули трапезу. Некоторые разошлись по своим кельям, другие сели на скамьи перед домом и закурили папиросы. Настоятель, ссылаясь на спешные дела, попрощался со своими гостями и удалился. Керней и Рок могли, наконец, поговорить друг с другом.
Не желая, чтобы братья могли их слышать, они сошли на аллею, когда-то, вероятно, усыпанную песком, теперь же заросшую мхом и травой. Ветви деревьев, сплетаясь вверху, защищали гуляющих от слишком яркого солнца. Пройдя сотню шагов, беглецы очутились опять под открытым небом. Здесь они заметили, что стоят на краю обрыва или пропасти, служащей границей площадки, на которой был воздвигнут монастырь. Отсюда их взору представился самый красивый ландшафт, какой только мог видеть человеческий глаз.
Но красота природы их мало трогала, и, бросив беглый взгляд на чудную картину, они повернулись к ней спиной и сели друг против друга. Эта площадка была, вероятно, любимым местом прогулки монахов, судя по расставленным здесь скамейкам.
— Ну, Крис, старый товарищ, — начал Керней, — немало мы пережили за эти сутки! Что вы думаете о наших новых знакомых?
— Капитан, вы мне предлагаете настоящую загадку!
— В самом ли деле они монахи?
— Не сумею вам сказать. Да и что меня спрашивать? Я никогда не видел монахов до моего посещения с вами Мексики. В Сан-Антонио, в Техасе, может быть, и было их несколько, но я могу судить о них только понаслышке и, признаться, склонен думать, что здесь нет ни одного монаха.
— Неужели же это попросту разбойники?
— А кто же знает? Ривас ведь слывет атаманом сальтеадоров, то есть разбойников. Но я сильно сомневаюсь в этом. Каково ваше мнение?
— Меня бы это сильно удивило, — ответил Керней, — мне он кажется, напротив, высокопорядочным человеком. Он был офицером и имеет чин капитана.
— Я этому охотно верю, но не надо забывать, что по всему течению Рио-Гранде есть много мексиканских офицеров, которые были грабителями, начиная с поручиков и кончая генералами. Из полковников назовем хотя бы Чаперраля, известного своими разбоями и убийствами. А Санта-Анна, кто же он, если не разбойник? Звание офицера не гарантия честности. Во время революции офицеры в этой стране становятся бандитами и наоборот.
— А если это разбойники, что же нам тогда делать?
— Зачем разбираться, когда у нас нет выбора? Мы во власти наших хозяев, и, кто бы они ни были, мы в настоящее время только у них можем найти приют и покровительство, чем мы уже и воспользовались.
Керней молчал, обдумывая слова техасца, вспоминая все, что он слышал о Ривасе, сопоставляя с этим его действия и надеясь таким образом разрешить интересовавшую его загадку.
— Если мы попали в притон бандитов, — сказал он наконец, — придется перенести все последствия. Они захотят, чтобы мы примкнули к их шайке, а это будет очень неприятно.
— Конечно, капитан, что может быть неприятнее для честного человека? Но если к этому он принуждается силой, тогда совсем другое дело. К тому же в Мексике ведь не то, что в Техасе или в Соединенных Штатах. Если к воровству не присоединяется жестокость, то оно не считается у них бесчестьем. Я слышал раз, как один мексиканец уверял, что разбойник с большой дороги ничем не хуже, чем государственные деятели и законодатели, обворовывающие страну. Во всяком случае, — продолжал он, — я ничего не утверждаю, я столько же считаю их бандитами, сколько и монахами. Могу только сказать, что эти симпатичнейшие люди, каких я когда-либо встречал, и мне не верится, чтобы они принудили нас к бесчестным поступкам. Будем же относиться к ним с уважением, пока не получим доказательств, что они недостойны его. Тогда мы поступим с ними по заслугам.
— Если это нам удастся, — заметил Керней, — впрочем, займемся лучше настоящим… Что предпринять?
— Оставаться, конечно, здесь с нашими новыми знакомыми.
— Да, я не вижу другого выхода. Будем надеяться, что уйдем отсюда с чистой совестью, так как в сущности ничто не доказывает, что мы у воров.
— Я заметил даже обстоятельство, доказывающее противное.
— Какое?
— В доме нет ни одной женщины. Когда я заходил сегодня в кухню, я не заметил ни одной юбки. Полагаю, что это более похоже на монахов, чем на разбойников. Что вы об этом думаете, капитан?
— Право, не знаю, может быть, мексиканские разбойники похожи в этом случае на итальянских, которые не любят таскать с собой женщин.
— Не странно ли, однако, — прибавил техасец, — что монахи расставляют везде часовых? Я видел их и вчера, и сегодня, с ружьем в руке возвращавшихся с постов.
— Все это очень странно, но мы ведь разгадаем же когда-нибудь эту тайну. Кстати, — прибавил он, — что сталось с карликом?
— Право, не знаю, капитан, я о нем ничего не слышал с той минуты, как его увел дворецкий, и желал бы его никогда более не видеть. Экая образина!
— Его, наверное, куда-нибудь, заперли. Пусть он себе там и остается, а мы, вероятно, сейчас узнаем что-нибудь об ожидающей нас участи, так как к нам идет настоятель, — сказал Крис Рок, заметив подходящего к ним мнимого монаха.
— Amigo, — сказал настоятель, обращаясь к Кернею, — позвольте мне предложить вам сигарету и извиниться, что я не подумал об этом раньше. Вот манильские и гаванские, выбирайте, пожалуйста.
За монахом шел дворецкий, неся большой ящик с сигарами, он поставил его на одну из скамеек и удалился.
— Спасибо, святой отец, — сказал Керней с улыбкой, — ваши сигары, действительно, превосходны.
— Я в восторге, что оценили их по достоинству, — ответил монах, — они и должны быть хороши ввиду их стоимости. Но прошу вас об этом не думать и курить, сколько пожелаете, они мне ничего не стоили. Это контрибуция, предложенная монастырю.
Слова эти сопровождались улыбкой, вызванной, вероятно, каким-нибудь воспоминанием, связанным с сигарами.
«Значит, вынужденная контрибуция», — подумал ирландец, на которого слова Риваса произвели неприятное впечатление.
Техасец еще не дотрагивался до сигар, и, когда ему предложили их жестом, он сказал Кернею:
— Скажите ему, капитан, что я предпочел бы трубку, если таковая у него найдется.
— Что говорит сеньор Крис? — спросил мнимый аббат.
— Что он предпочел бы трубку, если это вас не затруднит.
— О, un pipa, Грегорио!.. Грегорио! — закричал Ривас вслед удалявшемуся дворецкому.
— Не беспокойтесь, — заметил Керней. — Крис Рок, удовольствуйтесь сигарой, не надо быть очень требовательным.
— Я сожалею, что заговорил об этом, — ответил техасец, — буду вполне доволен сигарой, в особенности если мне разрешат пожевать ее. Мой желудок давно просит табачку.
— Возьмите сигару и жуйте се сколько хотите…
Воспользовавшись позволением, техасец выбрал одну из самых толстых сигар и принялся кусать ее, как сахар, к немалому удивлению Риваса, который, однако, не сделал ни малейшего замечания. Крис Рок жевал и курил поочередно, так как дворецкий появился вскоре с трубкой.
Ривас, в свою очередь закурил сигару и дымил, как паровоз. Курящий монах производит всегда и всюду очень странное впечатление, но так как в настоятеле монастыря горы Адхуско никто и не предполагал найти анахорета, то и удивляться было нечему. Сев рядом с Кернеем и устремив взор на развертывающийся перед ним вид, он сказал своему гостю:
— Что скажете об этом ландшафте, дон Флоранс?
— Великолепно, чудесно! Я никогда не видел ничего величественнее и разнообразнее.
— Возьмите бинокль, — сказал монах, — и рассмотрите картину детально.
Он подал Кернею бинокль, который тот и подстроил по своим глазам.
— Видите вы Педрегаль? Вон там у подножия горы, его можно отличить по его серому цвету.
— Конечно, — ответил Керней, — я вижу даже чащу, по которой мы пробирались.
— Теперь взгляните направо, видите ли дом среди полей?
— Да. Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Потому что этот дом представляет для меня особый интерес. Как вы думаете, кому он принадлежит? Мне следовало бы, впрочем, сказать, кому он принадлежал или кому он должен бы был принадлежать.
— Как могу я это знать? — спросил Керней, находя этот вопрос довольно странным.
— Вы правы, но я вам сейчас все объясню. Несмотря на мои неоспоримые права на эту собственность, она тем не менее была у меня отнята и отдана нашему бывшему хозяину, начальнику Аккордадской тюрьмы в виде награды за его измену стране и нашему делу.
— Какому делу? — спросил ирландец, откладывая в сторону бинокль. Услышанное заинтересовало его более того, что он видел.
«Стране и нашему делу». Вот слова, которые нельзя ожидать от монаха или разбойника. Дальнейшее доказало окончательно, что он не был ни тем, ни другим.
— Дело, за которое готовы пожертвовать жизнью я и все, кого видели вы в трапезной, ясно из провозглашенного мной тоста: «Patria у libertad».
— Я был счастлив видеть вызванное им воодушевление.
— И удивлены, не правда ли, amigo?
— Говоря откровенно, да.
— Меня это не удивляет. Ваше желание разгадать все виденное и слышанное вполне естественно. Настало время все объяснить вам… Закурите же другую сигару и выслушайте меня.
— Попробуйте эту манильскую сигару. Многие предполагают, что привозимые с Кубы самые лучшие. Это заблуждение. По-моему, некоторые, выделываемые на Филиппинских островах, гораздо лучше гаванских.
Керней, действительно, всегда слышал, что гаванские сигары самые лучшие. Закурив теперь манильскую, он должен был признать, что она превосходит все, какие ему приходилось когда-нибудь курить.
— Вы, вероятно, заметили, что монахи моей обители не принадлежат к слишком строгому ордену, и, может быть, вы даже заподозрили, что они совсем не монахи? Все они военные и, исключая двух-трех, все офицеры и люди из хороших фамилий. Последняя революция, предав нашу страну снова тирании Санта-Анны, разогнала их; большинство из них — изгнанники, как и я, и головы их оценены.
— Вы, значит, не разбойники?
Слова эти были сказаны необдуманно, сорвавшись невольно с языка Кернея. Монах, вместо того чтобы обидеться, разразился смехом.
— Разбойники, amigo mio? Кто это мог сказать вам?
— Простите, сеньор, — вскричал сконфуженный Керней, — вас называли так в тюрьме, хотя я этому никогда и не верил.
— Спасибо, сеньор, — заметил Ривас. — Я принимаю ваши извинения, хотя они в некотором отношении излишни. Мы пользуемся такой репутацией у наших врагов, и, признаюсь, не без причины.
Последняя фраза возбудила опять беспокойство в Кернее, он, однако ничего не сказал.
— Карамба! Конечно, — прибавил Ривас, — мы действительно кое-что награбили, иначе я не мог бы вам предложить ни такого хорошего завтрака, ни таких дорогих вин. Взглянув вниз, вы увидите Пуэбло Сен-Августина и за его предместьями большой желтый дом. Оттуда-то и взяты наши последние запасы вина, сигар и всего остального. Вынужденная контрибуция! Но не думайте, что это сделано без основания. Уплативший нам эту дань — один из наших злейших врагов. К тому же это была месть, оправдываемая обстоятельствами. Я уверен, что вы согласитесь со мной, когда узнаете подробности.
— Я теперь все понял, — ответил успокоенный Керней, — и прошу извинить нас.
— Весьма охотно, да и почему мне обижаться, что вы приняли нас за воров? Я думаю, что многие, которых мы посетили, того же мнения.
— Можете ли объяснить мне, зачем вы носите монашеское облачение?
— По очень простой причине, amigo. Оно безопасно и в то же время дает возможность многое сделать. В Мексике монашеский клобук служит лучшим паспортом. Он позволяет нам обходить деревни, не возбуждая подозрения, а власти думают, что заброшенный когда-то монастырь стал снова святой обителью. Мы, понятно, никого к нему не подпускаем, расставляя для этого часовых. Мы так искусно играем роль, что никому не приходит в голову нас подозревать. Между нами есть случайно двое бывших когда-то монахами, и они очень нужны нам до того дня, когда мы, наконец, сбросим рясы, заменив их военными мундирами. День этот уже близок, судя по тому, что рассказывали мне товарищи по моем возвращении. Штат Оаксака и вся южная сторона Акапулько полны недовольными и ожидают восстания не далее как через месяц. Альварес, имеющий большое влияние на эту часть страны, будет вождем восстания. Старый Пинто надеется, что мы последуем за ним, и в этом он не ошибается. Вот наша история, кабальеро, в прошлом, настоящем и будущем. Теперь позвольте и мне предложить вам вопрос: желаете ли присоединиться к нам?
Это предложение требовало размышления. Что ожидало Кернея, если он примет его, что — если откажется? Да и мог ли он отказаться при подобных обстоятельствах? Это был очень щекотливый вопрос. Ведь он и Крис Рок были обязаны Ривасу своим спасением, и покинуть его теперь было бы неблагодарностью. Мексиканец, заметив затруднение своего собеседника, сказал:
— Если мое предложение вам не подходит, скажите прямо, я во всяком случае сделаю все, что от меня зависит, чтобы дать вам возможность покинуть безопасно страну. Будьте покойны, я не отправлю вас опять в Аккордаду. Скажите же откровенно, желаете вы быть одним из наших?
— Да, желаю, — ответил Керней решительно.
Колебания были излишни. Взятый в плен врагами, оценившими его голову, он мог спастись, присоединившись лишь к Ривасу и его друзьям, кто бы они ни были: революционеры или просто воры.
— Да, дон Руперто, — прибавил он, — если вы находите меня достойным принадлежать к вашей партии, я с радостью приму ваше предложение.
— А товарищ ваш какого об этом мнения?
— О, я в нем уверен так же, как в себе.
Керней подозвал техасца, который, не понимая их разговора, отошел было в сторону.
— Это совсем не воры, Крис, — сказал он ему по-английски.
— Тем лучше, я, впрочем, и не думал, чтобы они были ворами или монахами. А кто же они такие, капитан?
— То же, что и вы, — патриоты, сражавшиеся за свою страну и потерпевшие поражение. Вот почему они и скрываются здесь.
— Они враги Санта-Анны?
— Да, побежденные враги, они замышляют, однако, скорое восстание и просят нашего содействия. Что вы об этом скажете?
— Что за вопрос, капитан! Я готов идти с ними когда угодно. Будь они разбойники, я все равно последовал бы за ними. Итак, это решено. Я бы не согласился идти в монахи, но, раз люди идут сражаться за свободу, Крис Рок от них не отстанет. Вы можете уверить их в этом.
— Он согласен, — сказал Керней Ривасу, — и мы оба счастливы иметь такого начальника, как вы.
— Mil gracias, сеньор! Мы должны считать за честь иметь в своей среде людей такой испытанной храбрости, как ваша. Теперь могу ли просить вас надеть нашу одежду? Это необходимая предосторожность. Вы найдете ваше облачение уже готовым; я дал по этому поводу распоряжение Грегорио, так как был вполне уверен в вас.
— Сколько превращений со времени отъезда из Нового Орлеана! — вскричал Крис Рок. — Я в одежде монаха!.. Если я не могу быть самым ревностным монахом, то буду по крайней мере самым долговязым!
Одна из красивейших деревень долины Мексики, без сомнения, Сан-Августин-де-Лас-Куевас — Тлалпам, как ее называли туземцы-ацтеки из-за многочисленных пещер вокруг деревни, находящейся в двенадцати милях от столицы по дороге в Акапулько.
Сан-Августин пользуется некоторыми особыми привилегиями. Кроме городского судьи там есть муниципальный совет и альгвасилы, или полицейские. Главные начальствующие лица принадлежат по большей части к чистейшей испанской расе — «gent de Razon», как они себя называют, хотя большинство из них метисы. К этой же группе относятся и крупные коммерсанты, все же остальное население состоит исключительно из туземцев с бронзовым цветом лица. В известную часть года, однако, здесь появляется большое число бледнолицых. Это бывает на масленице.
В то время как улицы Сан-Августина полны пешеходов, вереница экипажей и всадников движется по дороге между селением и столицей.
В продолжение целой недели масленицы полгорода предается игре. В этом мексиканском Монако идет крупная игра, для играющих раскинуты обширные палатки. В этой карточной игре, называемой «monte», принимают участие самые разнообразные партнеры. За одним и тем же столом можно видеть и офицеров, и генералов, и полковников, и сержантов. Сенаторы, министры, иногда и сам глава государства пытают счастье рядом с нищими и сальтеадорами. Даже женщины высшего круга с изысканными манерами не пренебрегают сделать свои ставки на зеленом поле рядом с босоногими деревенскими девушками и франтихами сомнительной репутации.
Однако это увлечение игрой длится лишь несколько дней, по окончании масленичной недели никто и не говорит более о «monte». Палатки снимаются, игроки всех сословий возвращаются по домам, и деревенька погружается в невозмутимую тишину до следующего карнавала.
Сан-Августин, однако, и в своем обыденном виде представляет очень любопытное местечко благодаря своему положению и живописному виду.
Кроме его коренных жителей, в нем есть и наезжие, так называемые «ricos», любящие проводить иногда время за городом, на своих дачах — casas de campo. Здесь поместий, конечно, меньше, чем в Сан-Антеле и Такубайи. Тлалпам более удален от города, но и в его окрестностях находится несколько богатых вилл, принадлежащих знатным вельможам.
Одна из них составляет собственность дона Вальверде. Это любимое место отдыха министра, куда он любит приезжать в свободное время. После описанных нами происшествий он поспешил удалиться в свою виллу вместе с дочерью и графиней Альмонте. Читателю, однако, неизвестно, сколько испытаний пришлось перенести этим трем лицам с тех пор, как мы с ними расстались. По «делу Калье-де-Платерос» было назначено следствие, которое, однако, по желанию Санта-Анны велось секретно, не становясь достоянием гласности.
Благодаря преданности Хосе, лгавшего с удивительным искусством, заинтересованные лица оказались вне подозрений. Дон Игнацио немало способствовал этому, согласясь, со своей стороны, покривить душой.
Для этого дочери пришлось ему все рассказать. Впрочем, обе девушки заставили дона Игнацио решиться на ложь ввиду опасности, угрожавшей обеим сеньоритам, и симпатии к тому, для кого рисковала его дочь.
Таким образом подозрения Санта-Анны и полковника были на этот раз опровергнуты. Им пришлось также отложить надежду захватить беглецов. Самые тщательные поиски в Педрегале не привели ни к чему. Тогда были обысканы деревни, долины, ближайшие горы, но без малейшего результата.
Мало-помалу жажда мести у Санта-Анны начала ослабевать, уступив место беспокойству по поводу слухов о готовящемся восстании. Все мысли его были заняты этой угрозой. Каждую минуту ему чудились крики: «Patria у Libertad!»
Скоро никто уже и не думал о происшествии в Калье-де-Платерос. На другой день после бегства арестантов был помещен полный отчет о случившемся во всех столичных газетах, а через неделю никто уже не вспоминал об этом, кроме близко заинтересованных лиц. Вот как сменяются, проходят и забываются события в Мексике!
Керней и Крис Рок нисколько не интересовались тем, что сталось с карликом. Техасец не имел ни малейшего желания видеть этого урода, он был уверен, что того заперли где-нибудь в монастыре.
На самом деле карлик был не только заперт, но держался на цепи, конец которой, надетый на железное кольцо, был, в свою очередь, на замке. Помещение в котором он находился, напоминало Аккордадскую камеру, по всей вероятности, здесь сиживал некогда не один монах, отбывая наказание за какое-нибудь нарушение устава. Будет, понятно, излишним говорить, почему карлик был помещен в камеру. Дон Руперто прекрасно понимал, что, дав ему свободу, он рисковал лишиться своей.
Через несколько дней карлику позволено было выходить на пару часов из камеры, затем он выпросил позволение у дворецкого проводить некоторое время в кухне, где ему приходилось, однако, выслушивать немало насмешек от прислуги.
Он выносил все с таким терпением, какого нельзя было заподозрить у него в Аккордаде. Грегорио стал, наконец, смотреть на него как на принадлежащего к служебному персоналу монастыря, продолжая, однако, сажать его на ночь на цепь и запирать на ключ. Карлик не переставал жаловаться на это каждый вечер, повторяя дворецкому:
— Это так неудобно, так тяжело! Я не могу повернуться в кровати. И зачем держать меня на цепи? Неужели вы думаете, что я захочу убежать? Мне здесь слишком хорошо, чтобы менять жизнь или рисковать попасть снова в Аккордаду. О нет, сеньор, вам нечего бояться. Я желал бы только, чтобы вы меня избавили от этой ужасной цепи. Добрый дон Грегорио, позвольте мне только эту ночь провести без цепи, завтра, если захотите, наденьте ее опять на меня, и я ни слова не скажу, клянусь вам!
Эта сцена происходила каждый вечер. Однажды карлик, бывший когда-то сапожником, починил дворецкому сапоги, последний решился в виде вознаграждения освободить его на ночь от цепи.
— Как вы добры, дон Грегорио, — сказал карлик, — как я буду сегодня хорошо спать! Прежде чем заснуть, я помолюсь за вас. Спокойной ночи!
Хотя ночь была лунная, в камере было так темно, что дворецкий не заметил злорадного выражения лица карлика, в противном случае он немедленно посадил бы его снова на цепь.
— Если мне удастся отсюда выбраться, — сказал себе карлик по уходе дворецкого, — моя жизнь спасена и состояние обеспечено. Мне откроются все блага жизни, и вместо того, чтобы запереть меня в тюрьму, мне даруют свободу и кошелек золота в придачу. Эх, хорошо бы, черт возьми!
Он подошел к двери и прислушался, до него донесся шум оживленных голосов. Монахи ужинали, не думая о нем.
— Какое, однако, счастье, что меня приковали к великану, притащившему меня сюда! И сыграю же я с ними шутку! Однако посмотрим, можно ли отсюда выйти.
Отойдя от дверей, он пробрался к окну и сообразил, насколько оно отстоит от земли. Окно без стекол было загорожено железным прутом.
Если не вынуть его, карлику не пролезть в окно. Имея, однако, пилу, которую ему удалось утащить и спрягать, карлик мог надеяться преодолеть это препятствие. Сначала он захотел получить представление об окружающей его местности. Просунув голову в окно, он убедился, что оно приходилось как раз над небольшим уступом скалы, откуда легко было спуститься на землю. Но как добраться до него?
У карлика все было обдумано заранее. Не теряя ни минуты, он вытащил из-под матраса пилу и принялся за дело, не торопясь и стараясь не шуметь. Ведь все равно, пока все монахи не лягут спать, ему нельзя будет убежать.
Заржавленное железо очень скоро уступило пиле. Отпилив с одной стороны прут, карлик, напрягая всю силу, вырвал его из спайки. Несмотря на малый рост, он обладал удивительной физической силой.
Покончив с этим делом, он, разорвав одеяло на длинные полосы, связал их вместе, чтобы спуститься по этой импровизированной лестнице. Убедившись, однако, что ей не выдержать его тяжести, он на минуту задумался, забыв, что в его распоряжении была цепь.
— Ах, я и забыл, что у меня есть эта проклятая цепь, которую мне теперь придется благословлять. Ведь здесь невысоко — каких-нибудь шесть футов. А этот дурак еще оставил мне ключ от замка!
Говоря это, он принялся искать ощупью ключ, забытый Грегорио. Когда ключ был найден, он укрепил цепь у оставшегося конца железного прута и стал осторожно опускать ее вниз. Высунувшись в окно, он убедился, что цепь не доходила до уступа на каких-нибудь два фута. Затем он сел на постель, чтобы выждать удобное для бегства время.
— Зачем ждать? — решил он. — Все теперь сидят в трапезной и всецело заняты ужином, более удобного случая не найти. Карамба! Воспользуемся им.
Говоря это, он подошел к окну, пролез в него и спустился по цепи, как обезьянка. Очутившись на уступе, он огляделся, поздравляя себя, что выбрал именно этот час, так как ему придется идти по дороге, ведущей мимо дома и где в более поздний час ставится всегда часовой. Теперь же никто не загородит ему дорогу.
Хотя он ни разу не выходил из монастыря, он прекрасно помнил тропинку, по которой пришел сюда в ночь их бегства из Аккордады. Он помнил крутой скат горы и узкий проход, где они наткнулись на часового, окликнувшего их: «Quien vive?» Что ответит он теперь на этот оклик?
Размышляя об этом, он медленно подвигался, пробираясь осторожно в темноте, хватаясь за сучья, но так тихо, что никто не мог его слышать, даже часовой, стоявший на прежнем месте. Одетый монахом, он стоял на краю пропасти, лицом к долине, на которую начинал уже падать серебристый свет луны.
Может быть, он, как и дон Руперто, смотрел на какой-нибудь дом, связанный с воспоминаниями детства и из которого он был теперь изгнан. Он мечтал, может быть, о том дне, когда снова войдет в него. Но о чем он, конечно, не думал в ту минуту, это о близкой опасности, угрожавшей ему…
— Ах! — сказал себе Зорильо. — Как жаль, что у меня нет хорошего ножа.
Но в ту же секунду в его голове родилась адская мысль: он бросился на монаха и столкнул его вниз. Крик несчастного часового замер в пропасти, куда он и исчез навеки.
— Он, наверное, умер, — сказал себе карлик, глядя вниз, — нельзя упасть с такой высоты, не сломав себе шеи.
Захотев, однако, убедиться в этом, он осторожно спустился в пропасть, где при свете луны увидел свою жертву, лежавшую без признаков жизни.
Нисколько не смутившись этим, карлик подошел к своей жертве, чтобы обыскать ее. Но денег при трупе не оказалось. Ружье было сломано, и только кинжал с серебряной рукояткой послужил добычей убийцы.
Захватив с собой эту ценную вещь, он поспешно направился к городу. Ему нужно было сделать важное сообщение и сделать это как можно скорее. Чтобы попасть в город, ему надо было пройти через Сан-Августин. Опасаясь все время погони и сетуя на лунную ночь, беглец достиг, наконец, одного из предместий селения.
Заметив аллею, по которой можно было пройти незаметно, он тотчас воспользовался ею. Идя вдоль нее близ ограды, он вдруг заметил человека, идущего ему навстречу. Зорильо, слыша уверенную походку подходившего, решил, что это полицейский, и, ухватившись своими длинными руками за ветви деревьев, влез на широкую ограду и притаился на ней. Человек, не заметив его, прошел мимо.
Карлик, считая себя вне опасности, собирался уже слезть снова на аллею, когда услыхал вдруг звук голосов, нежных, как журчание ручейка, голоса слышались все ближе и яснее, и, наконец, показались и их обладательницы, озаренные лунным светом… При виде их карлик чуть не вскрикнул от удивления:
— Santissima, сеньориты той кареты!..
Карлик действительно находился в парке, прилегавшем к даче дона Игнацио, теплая лунная ночь выманила из дома Луизу Вальверде и графиню Альмонте, пожелавших пройтись по парку. Они шли медленными шагами, занятые все одной мыслью, от которой их не могли отвлечь ни напоенный ароматом воздух, ни трели соловья.
— Удивительно, что о них ничего более не слышно! Как вы думаете, Изабелла, это хороший знак? — спросила Луиза.
— Это вовсе не так странно, как вам кажется. Все дороги охраняются, и, если бы они дали нам вести о себе, посланного бы задержали и на нас пали бы подозрения. Но Руперто слишком осторожен, чтобы так рисковать. По-моему, раз нет известий, то все, значит, благополучно. Если бы Руперто и Флоранс были пойманы, об этом бы уже знал весь город.
— Это правда, но все же хочется знать, где они теперь находятся.
— Этого и мне хочется! Не думаю, чтобы они укрылись в одном древнем монастыре, о котором писал мне Руперто. Это убежище теперь недостаточно безопасно. Скорее всего они в Акапулько, и если так, то мы можем быть совершенно спокойны относительно их.
— Почему, Изабелла?
— На этот вопрос я сейчас не могу ответить, но скоре вы все узнаете и будете так же довольны, как и ваш отец.
Дочь дона Игнацио была очень удивлена словами подруги, но, зная ее характер, не стала ее больше расспрашивать.
Графиня имела в виду брожение на юге и готовившееся восстание, которое должно было свергнуть диктатора, но она воздержалась от того, чтобы выдать этот секрет Луизе.
Подруги уже собирались кончить свою прогулку, когда вдруг обе остановились, вскричав:
— Santissima… Madre Dios!
— Что это? — спросила Луиза дрожа. — Здесь человек?..
Причиной тревоги был урод, притаившийся на стене.
— Не бойтесь, сеньориты, — сказал карлик, — моя наружность отвратительна, я знаю, но душа моя чиста… Разве вы не припомните, где меня видели?
Говоря это, он приподнялся, ярко освещенный луной. Подруги сейчас же узнали в нем того Еnаnо[15], которого великан техасец втащил с собой на козлы.
— Сожалею, сеньориты, что вы меня не узнаете, — продолжал между тем карлик, — я ведь ваш друг или, по крайней мере, друг ваших друзей.
— О ком ты говоришь? — спросила графиня.
— О двух молодых людях, имевших несчастье быть вместе со мной в Аккордаде и работавших затем в грязи. Благодаря вашему экипажу нам удалось спастись и избегнуть преследования врагов.
— Всем четверым? — быстро спросили подруги.
— Да, но тяжелые дни, пережитые нами, заставили нас едва ли не пожалеть, что мы более не в тюрьме.
— Почему? Говори скорее, тебе нечего нас бояться.
— Могу ли опасаться? Я ведь пришел сюда от имени ваших друзей и ради их спасения.
— Говори же скорей, в чем дело?
— Меня послали, чтобы раздобыть хоть немного зерна. У нас ничего нет, мы умираем с голоду, ведь мы уже целый месяц живем в горах, питаясь лишь плодами и кореньями. Мы не решались спуститься, зная, что всюду расставлены полиция и солдаты. Наконец дон Руперто, зная мою храбрость, решился послать меня в Сан-Августин за съестными припасами, я собирался войти в селение, но, увидав полицейского, испугался и влез на ограду. Не знаю, каким образом добуду провизию, придется просить милостыню, а ведь люди все такие черствые! А может быть, вы дадите мне немного денег на покупку?
— Луиза, есть у вас деньги? У меня почти ничего нет.
— Какая досада! У меня тоже ничего нет.
— Вместо денег, сеньорита, вы можете дать какую-нибудь вещь, а я променяю ее на деньги.
— Вот возьми! — вскричала графиня, подавая ему часы, это были те самые, которые были обещаны Хосе, последний предпочел им деньги.
— Возьми это — прибавила Луиза Вальверде, передавая ему и свои часы, которые он поспешно схватил.
— Как вы добры, сеньориты, — сказал он, пряча часы в карман. — Теперь мы на некоторое время обеспечены, хотя и ненадолго, так как мне придется продать вещи очень дешево.
Маленькие глазки уродца жадно смотрели на драгоценности: браслеты, кольца, серьги, блестевшие при свете луны. Молодые девушки, боясь, что их возлюбленные могут нуждаться в самом необходимом, поспешно сняли с себя драгоценности и вложили в жадно протянутые руки карлика.
— Mil gracias!.. — вскричал тот, запихивая все в карман. — Как сеньоры дон Руперто и дон Флоранс будут счастливы, узнав, кто дал им возможность получить необходимое! Однако до свидания, сеньориты, мне пора уходить… — И соскочив с ограды, он поспешно исчез.
Его неожиданный уход озадачил девушек, надеявшихся узнать от него еще что-нибудь, касающееся интересующих их людей.
Миновав Сан-Августин, большая дорога, примыкающая к Педрегалю, местами прерывается скалами из застывшей лавы, По другую ее сторону расстилается богатая растительностью долина, куда все владельцы вилл отправляют на пастбища свой скот.
В ту минуту, когда карлик покидал своих благодетельниц, в некотором расстоянии от деревни проходил человек, одетый в богатое купеческое платье. Взглянув на него, не трудно узнать Хосе, грума дона Игнацио. В руках у него было два недоуздка, предназначенных для двух лошадей, которые уже известны нам и которых ему пора было отвести в конюшню.
Подойдя к Педрегалю, около которого паслись лошади, кучер увидел на скале волка, подстерегавшего лошадей. Хосе, бросившись к нему, замахнулся недоуздком, и зверь в испуге убежал.
Кучер в это время находился совершенно в тени. Собираясь выйти на дорогу, он увидел вдруг идущего по ней маленького урода, в котором сейчас же признал одного из седоков кареты в тот незабвенный день.
Вместо того чтобы заговорить с ним, он спрятался за выступ. Зорильо, старавшийся держаться в тени, подойдя к пастбищу, остановился пораженный.
— О! — вскричал он, глядя на лошадей, хорошо освещенных луной. — Вот так везет! Сколько счастливых встреч!
В эту минуту раздался топот лошадей и на дороге показалась кавалерия, несшаяся прямо на него. Карлик, моментально взобравшись на скалу, притаился на ней.
Следя за эскадроном, он не заметил кучера, находившегося совсем близко от него. Хосе узнал в одном из офицеров эскадрона полковника Сантандера, который, несмотря на холодный прием, приезжал все же изредка навещать Луизу Вальверде.
— Carajo! — вскричали офицеры, увидав перед собой уродливое существо, испугавшее их лошадей.
— Сам черт не может быть хуже этого урода! — воскликнул Сантандер, приказав ехать шагом.
— Нет, сеньор полковник, — ответил Зорильо, — я не черт, а бедное существо, обиженное природой, которое по этой причине не должно бы изгладиться из памяти вашего сиятельства.
— Уже не ты ли это был в Аккордаде, прикованный к техасцу великану?
— Да, сеньор полковник.
— Где же ты до сих пор был?
— Ах, ваше сиятельство, я для того и спешил сюда, чтобы все рассказать вам. Какое счастье, что я вас здесь встретил! Я страшно устал и ослабел, так как ничего не ел с тех пор, как покинул горы.
— Ты был в горах?
— Да, сеньор полковник, я был там, прячась с теми, кто удерживал меня насильно. Если вы желаете узнать все подробности, нам лучше поговорить без свидетелей. Есть вещи, которые никто из посторонних не должен слышать.
Сантандер был того же мнения. Повернувшись к офицеру, он передал ему командование эскадроном и отъехал в сторону.
Карлик подробно рассказал Сантандеру все, что с ним было с минуты бегства. Выслушав его, Сантандер приподнялся на стременах. Лицо его приняло гобедоносное выражение.
— Наконец-то! — вскричал он. — Теперь все козыри в моих руках, и враг от меня не уйдет!
Подумав минуту, он закричал офицеру, чтобы тот прислал ему двух солдат.
Когда они прискакали, он приказал им арестовать карлика и не спускать с него глаз.
Затем, присоединившись к эскадрону, он понесся вместе с ним обратно в город.
Хосе, слышавший весь разговор Сантандера с карликом, очень встревожился, так как все эти разоблачения были небезопасны и для него. Полковник поспешил, вероятно, в город за подкреплением, чтобы в сопровождении карлика разыскать древний монастырь. Забыв в эту минуту о себе, Хосе хотел прежде всего рассказать сеньоритам все виденное и слышанное. Кроме того, у него явилось горячее желание предупредить беглецов об угрожавшей им опасности. Он прекрасно знал дорогу к старому монастырю, куда приносил уголь, когда был ребенком. Но как пройти мимо двух гусар, оставшихся стеречь карлика?
Спрятавшись за скалой, Хосе не мог быть замеченным ими, однако оставаться в том положении, в котором находился, он более не был в состоянии, особенно же услыхав то, что говорили между собой солдаты.
Сержант казался очень не в духе. Сев на камень, он угрюмо проговорил:
— Какая скука сидеть и ждать здесь! А я-то надеялся провести эту ночь в Сан-Августине и поболтать с девчоночкой, служащей в том доме, где так часто бывает полковник.
— Ты говоришь о Пепите, горничной Луизы Вальверде?
— Да, о ней, я имею основание предполагать, что она ко мне не совсем равнодушна.
Услыхав эти слова, Хосе едва удержался от того, чтобы не броситься на солдата…
— Я должен тебя разочаровать, — возразил другой солдат, — так как слышал, что Пепита отдала свое сердце одному из домашних слуг, кажется, кучеру. Они даже обручены.
Хосе облегченно вздохнул.
— Это ничего не значит! — вскричал сержант. — Конюх не может быть для меня серьезным соперником.
И, повернувшись затем к карлику, он принялся вымещать на нем злобу.
— Пощадите меня! — вскричал карлик. — Я вовсе не арестант и пришел по собственному желанию, чтобы переговорить с полковником. К тому же у меня нет ни малейшего желания ни убежать, ни помешать вашему свиданию с горничной. Мы в двух шагах от дома, где ваша приятельница, вероятно, уже ждет вас. Советую не обращать внимания на слова вашего товарища, который разочаровывает вас из собственных интересов.
Эта шутка рассмешила солдат. Они принялись курить, чтобы убить время.
— Нет ли у тебя карт? — спросил сержант.
— Конечно, они всегда при мне, но достаточно ли светло для игры?
— Если мало будет лунного света, нам поможет свет наших сигар, мне уже случалось играть при таком освещении.
— Но на что же мы будем играть, у меня нет ни копейки!
— И у меня тоже, будем играть на слово. Впрочем, подождите!
И он повернулся к карлику, вопросительно взглянув на него. Зорильо, заметив это, невольно задрожал, предчувствуя, что ему придется расстаться с драгоценностями, наполнявшими его карманы.
— Может быть, — продолжал сержант, — у этого человечка есть деньги. Он, наверно, не откажет нам в маленьком займе, Что ты на это скажешь?
— У меня ничего нет.
— Он действительно не похож на богача, — сказал солдат, рассматривая лохмотья карлика.
— Если бы у меня были деньги, — продолжал карлик, — я бы вам их все отдал, но я расскажу вам, что со мной случилось, и вы, наверное, пожалеете меня. Я шел в Сан-Августин, чтобы переночевать там, когда на меня вдруг напали два бандита. Я защищался изо всех сил, но один из них потребовал у меня кошелек, угрожая кинжалом, и мне пришлось уступить.
Рассказывая это вымышленное приключение, карлик энергично жестикулировал, размахивая руками, чтобы показать, как он сражался с разбойниками.
Хосе, находившийся еще в углублении скалы, почувствовал вдруг, что на него посыпался целый град предметов, упавших к его ногам.
Зорильо нарочно размахивал руками, выбрасывая в это время драгоценности, которые могли его выдать.
— Ты говоришь, что они отняли у тебя все?
— Да, клянусь честью!
— Можешь не клясться, мы все равно тебя обыщем.
Карлик, зная, что карманы его были уже пусты, не протестовал. Сержант, не удовольствовавшись, однако, осмотром карманов, ощупал его всего и, почувствовав что-то твердое, вытащил из-под кушака кинжал с дорогой серебряной рукояткой.
— Откуда у тебя такое дорогое оружие? Это что-то подозрительно.
— Очень просто, я получил его в наследство.
— Так! Во всяком случае мы разыграем его в карты и увидим, кому достанется твое наследство.
Присев на край дороги, гусары принялись играть. Карлик, примостившись около них, следил, казалось, с интересом за игрой, хотя мысли его были далеко.
Хосе в это время придумывал способ уйти-незамеченным, как вдруг увидел лежавшие у его ног часы, браслеты, кольцо. Улучив минуту, он собрал все драгоценности и осторожно вышел из-за скалы, в то время как солдаты и карлик были всецело поглощены игрой.
Перелезая со скалы на скалу, Хосе вскоре скрылся из виду. Когда он решился, наконец, взглянуть на драгоценности, наполнившие его карманы, он пришел в совершенное изумление.
— Что за черт! Возможно ли! Ведь это часы графини, те самые, которые она хотела мне отдать! Карлик, значит, украл их! Но как он достал браслет, кольца, серьги?
Зная, что карлик был способен на все, кучер забеспокоился. Он вспомнил, что, когда уходил, молодые девушки гуляли в парке. Неужели карлик зарезал их и затем обокрал? Хосе пустился со всех ног к дому, у которого встретил Пепиту.
Не успели Хосе и Пепита сделать несколько шагов, как услыхали не только разговор, но и смех сеньорит. Как могли они быть веселы после совершенной у них кражи? Удивление слуг не превзошло, однако, удивления сеньорит при появлении Хосе, у которого в руках были их драгоценности.
Хосе поспешил рассказать им, как ему достались эти вещи, сообщив им обо измене карлика и его гнусных намерениях. Урод хотел привести Сантендера и гусар к монастырю, чтобы захватить беглецов.
— Что делать, Изабелла? — вскричала Луиза. — Как предупредить их об опасности?
— Я берусь за это, сеньориты, — отвечал Хосе таким уверенным тоном, что подруги невольно успокоились.
Рассказав им, что дорога к монастырю ему известна с детства, он поспешил отправиться в путь, не выслушав их возражений. Часы на башне Тлалпама не пробили еще полуночи, как Хосе уже подымался на гору, устремив взор к вершине Адхуско.
Зорильо прекрасно сделал, покинув свою камеру ранее назначенного им себе срока. В трапезной в это время царило необычное оживление. Человек пятьдесят, собравшиеся там, были одеты уже не в рясы, а в военные мундиры. Тут же была приготовлена и вся остальная амуниция, по-видимому кавалерийская. Хотя лошадей в монастыре не было, но все «монахи» прекрасно знали, где они их найдут. К тому же время садиться на коней еще не настало.
Оставалось провести как можно веселее эту последнюю ночь в монастыре. Стол был заставлен яствами и винами, предназначенными к уничтожению.
Около полуночи Ривас, председательствовавший за столом, встал, собираясь говорить речь.
— Товарищи! — начал он. — Вы знаете, что в эту ночь мы покидаем монастырь, но не всем еще известно, куда мы направимся и что намереваемся предпринять. Я считаю своим долгом сообщить вам об этом: я получил сегодня письмо от моего старого друга, генерала Альвареса, который сообщает, что все повстанцы готовы и ожидают лишь нас, партизан, чтобы подать сигнал к восстанию. Я ответил с тем же посланием, что и мы готовы откликнуться на зов. Вы одобряете мой ответ?
— Одобряем! — ответили все в один голос.
— Я написал также генералу, что мы будем там, где он нам назначил. План его заключается в том, чтобы атаковать Оаксака и двинуться затем на столицу. Я все сказал, товарищи, и нам остается только отправиться за лошадьми. Место сбора по эту сторону уарды.
Все остались еще, однако, допивать вино, так как времени впереди было достаточно. Начались тосты, в которых немалую роль играли Керней и техасец. Крики: «Patria у libertad» не умолкали.
Во время этого невообразимого шума кто-то ворвался вдруг в комнату с криком:
— Измена!
— Измена? — повторили, как эхо, все пятьдесят человек, повернувшись к дворецкому, так как это был он.
— Что вы хотите сказать этим, Грегорио?
— Здесь есть человек, который расскажет вам все лучше меня.
— Кто же это?
— Человек, пришедший из Сан-Августина.
— Но как же он прошел мимо часового?
— Ах, капитан, спросите его самого.
По приказанию Риваса Грегорио ввел в комнату посланного.
— Кучер!.. — удивились про себя Керней и техасец.
Это был Хосе, весь запыхавшийся от скорой ходьбы по горам.
— Но как же вас пропустил часовой? Ведь пароль вам не известен?
— Пароля не понадобилось, так как часовой лежит мертвый на дне пропасти.
— Кто нам изменил? Кто убил его?..
— Карлик Зорильо, — ответил Хосе к общему изумлению.
Тогда со всех сторон поднялись крики о мщении.
Ривас и Керней отошли с Хосе в сторону, где кучер рассказал им все виденное и слышанное. В заключение он сообщил, что дон Игнацио с дочерью и графиней находятся в настоящее время на даче около Сан-Августина.
В это время большинство партизан покинули столовую. Некоторые пошли осмотреть келью карлика, где валявшаяся на полу пила и висящая из окна цепь подтвердили совершенное им преступление. В столовую партизаны вернулись лишь после того, как их убитый товарищ был извлечен из пропасти и похоронен в могиле, вырытой их собственными руками.
В то время, как партизаны хоронили своего несчастного товарища, из Мексико выступили два эскадрона гусар с Сантандером во главе.
Подъехав к тому месту, где он оставил карлика на попечении конвойных, полковник приказал взять его с собой на лошадь. Затем кавалерия понеслась через Сан-Августин.
В расстоянии версты от Сан-Августина дорога стала такой тяжелой, что гусары принуждены были сойти с лошадей. Карлик, шедший впереди, был похож скорее на четвероногое, чем на человека, так как полз на четвереньках. Вдруг он начал дрожать: дойдя до обрыва, он увидел, что убитый им монах исчез!
Очевидно, монахи нашли его и унесли, теперь можно было уже опасаться всего. Сантандер, казавшийся храбрым только с виду, стал колебаться и хотел остановить карлика, прекратив наступление. Но офицер, наблюдавший за Зорильо, так энергично подгонял его, что полковник не счел возможным скомандовать отступление.
Никакой враг, однако, не угрожал им. Не встретив ни часового, ни патруля, они беспрепятственно подошли к монастырю. Солдаты оцепили его кругом, но на требование сдаться не последовало ответа. Не лучший результат получен был и после ружейного выстрела. Эта мертвая тишина ясно доказывала, что в монастыре никого не было… Тогда полковник решился войти в монастырь в сопровождении дюжины солдат. В трапезной все носило следы недавнего пребывания людей, бутылки на столе были так же пусты, как сам монастырь.
Разочарование, испытанное солдатами при виде пустых бутылок, было все же не так сильно, как разочарование полковника, снова упустившего своих врагов.
Зорильо, однако, не счел себя побежденным, наклонившись к уху полковника, он прошептал ему несколько слов, от которых лицо Сантандера просияло. Подозвав майора, он сказал ему:
— Еще несколько верст — и мы, надеюсь, найдем гнездо, которое не окажется пустым.
Затем, пришпорив лошадь, он понесся вперед, скомандовав:
— В карьер!
Утренняя заря уже окрасила вершины Кордильер, когда гусары снова проскакали через Сан-Августин. Люди, шедшие к обедне, не могли понять, откуда возвращалась кавалерия в такой ранний час. Обитательницы виллы, мимо которых гусарам пришлось снова проехать, вглядывались с необычайной тревогой в ряды солдат, но ничто не изменилось, ни одного человека не прибавилось и не убавилось.
— Не права была я, говоря вам, что не надо беспокоиться? — вскричала графиня. — Я была уверена, что если их предупредят вовремя, то нам нечего будет за них бояться.
Они теперь уже знали, как обстоит дело, так как посланный вернулся, принеся с собой два письма: одно на имя Луизы, другое на имя графини Альмонте. Это было первое послание Кернея к своей возлюбленной, полное страстной любви, послание, которое он заканчивал словами, что если умрет, то с именем Луизы на устах.
Письмо к Изабелле было совсем в другом роде. Руперто писал ей как жених, уверенный в ее чувстве, относясь к ней как к самому близкому другу. Он говорил ей о поднимающемся восстании, о готовящемся нападении на Оаксака, о надеждах на успех и, сообщая ей, где должен был находиться на следующий день, высказывал тревогу о ней и Луизе.
Какая опасность могла угрожать им?..
Дон Игнацио уже давно уехал в город. Оставшись одни, подруги, сильно встревоженные, не могли найти себе места. Но им недолго пришлось предаваться одиночеству. Часов около восьми появился Сантандер. Въехав верхом в сопровождении солдат прямо во двор, он обратился к девушкам:
— Сеньориты, вы удивлены моим бесцеремонным появлением в такой неурочный час. Мне самому, поверьте, очень жаль, что я принужден так поступать!
— В чем дело, полковник? — спросила графиня хладнокровно.
— Я обязан арестовать вас и вашу подругу. Мне это крайне тяжело, но долг прежде всего.
— Понимаю, — ответила графиня, — вам должно быть тяжело исполнять подобный долг, входящий обыкновенно в обязанность полицейских!
Оскорбленный этим замечанием, Сантандер ответил пренебрежительно:
— Благодарю, графиня, за любезное замечание, но это не помешает мне арестовать вас и сеньориту Вальверде.
Графиня даже не удостоила его ответом. Гордо взглянув на него, она повернулась к нему спиной и ушла. С таким же гордым, хотя и менее презрительным, видом вышла за нею и Луиза. Обеим было разрешено вернуться в свои комнаты, в то время как полковник принимал необходимые меры. Первой из них было окружение дома солдатами, и минут через десять дом дона Игнацио походил на казармы с часовым у каждой двери.
В ту минуту, когда девушки уже были арестованы, но дом еще не был окружен солдатами, Хосе, бывший свидетелем всего происходившего, стремительно побежал в парк. Он перелез через ограду и поспешил к указанному ему графиней месту.
Он взбирался на гору так скоро, как только мог, ни разу не оглянувшись и не замечая следившего за ним карлика, который, видя, как кучер лез через ограду, решил проследить за ним, чтобы сообщить потом обо всем Сантандеру, от которого надеялся получить щедрую награду.
Пройдя верст пять, он вдруг потерял Хосе из виду, однако продолжал идти, заметив вдалеке костер, озарявший ярким светом людей, лошадей, оружие.
Не подходя к ним близко, но успев, однако, разглядеть фигуру великана техасца, он поспешил обратно в Тлалпам с доносом Сантандеру.
В ожидании его возвращения вернемся к дому дона Игнацио. Обе узницы, сидя в своих комнатах, смотрели в окно на поставленного в саду часового.
Пепита, которая была допущена к своей госпоже, рассказала ей об исчезновении Хосе, на которого все они возлагали большие надежды. Немного успокоенные этим известием, они скоро начали опять тревожиться, так как приближалась ночь, а положение их не изменялось. Наконец, около полуночи Пепита снова появилась, но на этот раз с печальным известием об аресте дона Игнацио солдатами Сантандера.
Луиза надеявшаяся, что с возвращением отца все изменится, потеряла последнюю надежду на спасение. Дон Игнацио, несмотря на то что он министр, будет посажен в тюрьму!
Подойдя к полуоткрытым дверям, подруги увидели экипаж, в котором возвратился дон Игнацио. Но почему же лошади повернуты опять головами по направлению к городу, а по бокам экипажа стоят гусары?
— Сеньориты! Карета готова… Мне приказано везти вас немедленно, — сказал вошедший солдат.
Луиза и графиня, видя, что приходится повиноваться, вышли во двор, сопровождаемые солдатами. Среди офицеров, находившихся около экипажа, выделялся полковник Сантандер, тотчас же подскакавший к девушкам.
— Прошу извинения, — сказал он насмешливо-любезным тоном, — что приходится потревожить вас в такой поздний час. Впрочем, путешествие не будет продолжительно, а вы не будете одни.
Не получая ответа, страшно обозленный высказываемым ему презрением, он произнес, обращаясь к бригадиру:
— Кабо, посадите дам в карету!
Луиза Вальверде увидела только тогда своего отца, сидевшего в экипаже, бледного и расстроенного. Бросившись к нему на шею, она вскричала:
— Отец! Вы здесь… арестованы!..
— Да, amigo mia, но садись и не дрожи так. Провидение защитит нас, если люди нас покинут!
Когда обе девушки сели, дверцы с шумом захлопнулись. Пе-пита, не хотевшая расстаться со своей госпожой, вскочила на козлы, сев рядом с солдатом, исполнявшим в первый раз в жизни обязанности кучера.
Не успел, однако, экипаж отъехать, как испуганные лошади, заржав, встали на дыбы: они испугались карлика, загородившего дорогу и спрашивавшего запыхавшимся голосом, где полковник:
— Здесь! — вскричал Сантандер. — Говори, в чем дело?
— Враги, сеньор полковник, враги!.. Я видел издали их бивуак, теперь они уже близко, слышите?
Невдалеке слышался действительно лошадиный топот и крики: «Patria у Libertad!» и «Смерть тиранам!» Через минуту партизаны налетели на гусар, предводитель их скомандовал громовым голосом: «Сдавайтесь!»
Гусары окружили растерявшегося полковника, у которого сабля так дрожала в руке, что готова была из нее выпасть. В ту же минуту кто-то закричал ему, размахивая саблей:
— Карлос Сантандер, ваш час настал! — Это говорил Керней. — На этот раз вы не уйдете от меня, но я не хочу быть убийцей, защищайтесь!
— Как бы не так! — вскричал Крис Рок. — Без панциря-то он никогда на это не решится.
Тогда из кареты послышался голос Луизы Вальверде:
— Оставьте его, дон Флоранс, он недостоин вашей шпаги!
— Хорошо сказано! — заметил техасец. — Но, хотя он недостоин и свинца моего револьвера, я все же угощу его им.
При этих словах раздался выстрел, и Сантандер упал мертвым.
Однако техасец еще не окончил своего мщения. Увидя издали карлика, он подъехал к нему, поднял его одной рукой повыше и бросил на землю с такой силой, что череп урода разбился, как кокосовый орех.
— Мне самому противна моя жестокость, — сказал техасец Кернею, — но я, кажется, хорошо сделал, избавив мир от такого создания.
Керней, однако, был в это время занят совсем другим. Он держал руки Луизы в своих, обменивался с нею нежными словами и… еще более нежными поцелуями. Немного в стороне графиня и дон Руперто казались не менее счастливыми…
Однако нельзя было медлить. Гусары ускакали по направлению Сан-Ангела и Чапультепека за подкреплением.
Вскоре, действительно, довольно большой отряд прибыл в Тлалпам. Но он уже никого не нашел на вилле дона Игнацио: господа, прислуга, экипажи — все исчезло.
Месяц спустя маленькая шхуна плыла мимо оаксакского берега, направляясь к Рио-Текояма, впадающей в Тихий океан около западной границы этого штата.
На возвышенности у самого устья реки стояли человек двадцать, среди которых видны только три женщины, одна из них горничная. Это были графиня Альмонте, Луиза Вальверде и преданная Пепита.
Из мужчин шестеро знакомы читателю: дон Игнацио, Керней, Крис Рок, Ривас, Хосе и дворецкий прежнего «монастыря». Большинство остальных были тоже партизаны, но в настоящее время представляли собой лишь остатки рассеянного отряда.
Как же это случилось? В последний описанный нами день казалось, что настало время торжества партизан. Оно так бы и было, если бы не произошло измены, помешавшей восстанию. Диктатор, уведомленный об их замыслах, успел послать достаточное количество войск, чтобы подавить восстание.
Только благодаря счастливой случайности министр и окружавшие его очутились на берегу Тихого океана. Альварес, предводитель повстанцев, сумел не возбудить против себя подозрений во время восстания и обещал теперь прислать беглецам судно, на котором они могли бы покинуть страну. Это-го-то и ждали партизаны, глядя с таким напряжением вдаль. Наконец Ривас воскликнул:
— Шхуна!
Как счастливы были ожидающие, когда шхуна, наконец, подошла к берегу. Три дня спустя они уже были в Панамском порту. Прибыв в Чангрес, они пересели на другое судно, доставившее их в место, безопасное от тирании мексиканского диктатора.
Дон Игнацио возвратился в свой прежний дом в Новом Орлеане, он снова стал изгнанником, лишенным имущества, то же было и с графиней Альмонте.
Но они не теряли надежду на то, что при перемене правления изменится и их положение.
И они не ошиблись. Восстание было, наконец, доведено до конца. Девиз «Patria у Libertad!» восторжествовал над диктатором, принужденным бежать за границу. Наши знакомые, понятно, не остались безучастными к событиям. Когда звон мечей затих и борьба прекратилась, произошло одно мирное событие, которое мы не можем обойти молчанием. Оно совершилось в большом соборе Мехико при звоне колоколов и звуках органа. У алтаря стояли три пары, ожидавшие венчания: дон Руперто Ривас с графиней Альмонте, Флоранс Керней с Луизой Вальверде и Хосе с Пепитой!
Все были счастливы, в том числе и свидетель бракосочетания Крис рок.
Войдите, дон Карлос (исп.).
Древнегреческие боги.
С особым почтением (исп.).
— Матерь Божья! (исп.).
Юные красавицы (исп.).
Конечно, господин управляющий (исп.).
Святая дева! (исп.).
Храни тебя Бог! (исп.).
Ура сеньору Доминго, королю тюремщиков! (исп.).
Тысяча чертей! (исп.).
Кто тут? (исп.).
О Боже! (исп.).
До скорого свидания (исп.).
Карлика (исп.).