Во всей истории Англии нет таких светлых и славных страниц, как те, на которые занесен период между 1640 и 1650 годами. Это значительное десятилетие началось с созыва так называемого «Долгого» парламента. Просмотрите летописи всех древних и современных народов, и вы не найдете в этих летописях описания собрания, где заседало бы столько истинных государственных деятелей, как в Долгом парламенте. Мужественные, чистые и прямодушные, эти избранники были неустрашимы в исполнении своих тяжелых, опасных и ответственных обязанностей. Они не дрогнули даже перед печальной необходимостью уличить главного изменника своей стране и положить его венценосную голову на плаху. Со стойкою совестью и непоколебимою верою в свою конституцию эти люди сделали Англии такую честь, которая особенным блеском озарила ее государственный герб и прикрыла собою много позорных деяний прежних дней этой страны, заставив забыть их.
— Будьте ж, наконец, королем.
— А разве я не король?
— Да, но только по имени. О, будь я мужчиной и находись на вашем месте…
— Что же бы вы тогда сделали?
— Я? Да сразу привила бы вашим грубым островитянам вкус к обаянию королевской власти, — той власти, которая существует у нас, во Франции. Мой брат никогда не позволил бы так унижать себя, как вы… Ведь это ужас, до чего вы дошли!
— Ах, моя дорогая, вы забываете, что у вашего брата совсем другие подданные! Во Франции еще не додумались до крика о разных «правах» и «свободах». Здесь же, в Англии, всех сводит с ума «Великая Хартия», которую они вбили себе в головы.
— О, я сумела бы выбить из их голов эту глупую хартию или же… снесла бы эти головы с плеч! Я царствовала бы как настоящий король или же отреклась бы… Нет, это вздор! Отрекаться я не стала бы, а скорее опустошила бы всю страну мечом и огнем… превратила бы ее в мертвую пустыню!
Так говорила своему супругу, королю Карлу I, Генриетта Французская. Эта беседа происходила в одном из садов Уайт-гольского дворца, на террасе, с которой видна была Темза. Был прекрасный летний вечер. Супруги прогуливались взад и вперед по длинной террасе. Когда они на одном из поворотов очутились напротив Вестминстерского дворца, глаза королевы вспыхнули новым огнем и она возбужденно добавила:
— Неужели я допустила бы, чтобы мною распоряжался какой-то дикий парламент! чтобы я дала всякому сброду такую волю!
— Так что же мне делать, по-вашему, Генриетта? — тихо спросил король.
— Как что? Само собою разумеется, распустить это сборище… отправить всех этих нахальных болтунов обратно к их конституционным выборщикам, и пусть они там болтают о чем хотят и сколько хватит у них сил. Разгоните парламент и управляйте без него, как делали до сих пор. Вот и все.
— Но в таком случае мы останемся без денег, в которых у нас такая большая нужда. Мои подданные отказываются платить налоги, назначение которых для них темно. Я не могу более делать новые займы или продавать монополии.
Уверяю вас, в настоящее время немыслимо добиться ни малейшего добавочного дохода, не разрешенного и не утвержденного этим сбродом, как вы назвали парламент.
— Так заставьте этот сброд дать вам разрешение.
— Как же это я «заставлю», дорогая?
— Нет ничего проще: прикажите схватить десяток-другой этих несносных крикунов и посадить в Тауэр, на попечение сэра Томаса Ленсфорда. Он живо отучит их от мятежных повадок.
— Это может стоить мне моей короны.
— Ну, если она не стоит большого, то вам лучше расстаться с нею. Швырните ее в Темзу или расплавьте и продайте на вес золотых дел мастерам в Ледгет-Стрите… Как вам не стыдно, Шарль! Вы толкуете о королевских правах, но не пользуетесь ими… боитесь.
— Мои подданные толкуют о своих правах.
— Да, и вы их поощряете своей робостью. На коленях вымаливаете у них то, что вам следует, как королю, да, именно вымаливаете, вместо того, чтобы требовать и властно настаивать на своих требованиях. Хороши у вас «подданные». Это ваши господа, а не подданные. Но я все-таки сумела бы научить их повиновению… Для чего же они и существуют, как не для обслуживания наших нужд и удовольствия.
Слова эти были вполне достойны потомка Медичи: таковы были чувства королевы, жившей два с половиною века тому назад. Впрочем, не так велика разница между чувствами и речами коронованных лиц тех дней и некоторых из нынешних. Лишь немногие из них предпочтут отказаться от короны или поступиться хоть одною йотою своих так называемых «прерогатив», чем продолжать спокойно сидеть на троне и смотреть, как предаются на убой их подданные и как разоряются целые цветущие области. Да и не может быть иначе. Окруженные низкими льстивыми людьми, коленопреклоненными, с низко опущенными головами и медоточивыми языками, воспевающими хвалу, видя вокруг себя не людей, а лишь человекообразные существа, поклоняющиеся им, как божеству, — могут ли они относиться ко всему иначе? И не удивительно, что эта гордая, избалованная женщина, с самой колыбели привыкшая к рабскому повиновению всем своим желаниям, серьезно считала себя вправе требовать такого повиновения.
— Их права! Какие же могут быть у них права?! — с сатирическим смехом продолжала Генриетта, немного помолчав. — Какую глупость вбили они себе в свои саксонские черепа… Эх, побыть бы мне на вашем месте только один месяц… даже одну неделю, я с корнями вырвала бы всю эту глупость и растоптала бы ее ногами!
И как бы в подтверждение своих слов, она несколько раз топнула ножками по террасе. А ножки у нее были очень красивые, да и сама она, эта дочь Медичи, была довольно еще пикантная женщина, несмотря на то что уже перешла за черту первой молодости. И хотя она была такая же честолюбивая, как знаменитая Катерина, «эта мать целого рода королей», и такая же явно развращенная интриганка, как та, Карл все-таки любил ее. Быть может, в особенности по этой последней причине он и любил жену: ведь крик кукушки одинаково разжигает и любовную страсть и ревность. Он любил жену с нежностью, доходившею до безумия, готов был сделать все, что она прикажет, вплоть до убийства. И она подстрекала его на одно простое убийство: она заставляла его душить, топтать ногами свободу целой страны, какой бы крови это ни стоило.
Карл охотно последовал бы дурным советам своей жены, если бы только видел, что они могут повести к успеху. Некоторые до сих пор еще уверяют, что у Карла I характер был мягкий, наперекор тому неопровержимому факту, что Карл искренне радовался резне протестантов в Ирландии. Умалчиваем о многих других доказательствах бесчеловечности этого так называемого «короля-мученика». Правда, пожалуй, он не был ни Нероном, ни Тибо и относился очень любезно к своим фаворитам и приближенным, но не стеснялся, однако, жертвовать и ими, когда ему это казалось необходимым для собственной безопасности.
За свою верность и преданность жене Карл был прозван «королем-мучеником», и мы не отнимаем у него этого прозвища, но не можем не отметить, что в его любви к ней во всяком случае была известная доля страха. Ему хорошо было известно о скандальных отношениях ее матери, Марии Французской, к Ришелье и к убитому Букингему; он знал, что эта королева-мать отправила своего супруга — такого же короля, как он сам, — в преждевременную могилу посредством «чаши с холодной отравой». И часто, когда черные итальянские глаза ее дочери обдавали Карла пламенем негодования, он страдал от тайной боязни, как бы Генриетта в один прекрасный день не вздумала сделать с ним то же самое, что сделала ее мать с злополучным французским монархом. Ведь и она по крови принадлежала стране, где всегда можно было ожидать подобной опасности. Лукреция Борджиа и Тофана были не единственными великими отравительницами, рожденными Италией.
— Если вы не заботитесь о самом себе, то подумайте хоть о ваших детях, — упорно твердила свое Генриетта. — Позаботьтесь о своем наследнике. Вот он.
Она кивнула головой на роскошно одетого мальчика лет десяти — двенадцати, вдруг показавшегося в конце террасы. Это был тот самый мальчик, который двадцать лет спустя, прикрываясь безобидным прозвищем «веселого короля», был причиною безысходного горя во многих семействах, покрыл позором английский герб, отличился деяниями, равных которым мало даже и во французских летописях.
— Бедняжка! — вскричала Генриетта, перебирая своими белыми пальцами, унизанными кольцами и сверкавшими радужным сиянием драгоценных камней, кудрявые волосы подбежавшего к ней ребенка. — Твой отец хочет лишить тебя твоих прав… сделать королем с ничего не стоящею короною.
«Бедняжка» мило улыбался матери в ответ на ее ласки и хмуро косился на отца. Как ни был он еще мал, но отлично понимал намеки матери и всецело был на ее стороне. Она успела крепко внедрить в его детский ум свои идеи о «божественном» происхождении королевских прав.
— Полно, дорогая! — сказал король, стараясь скрыть закипавшее в нем раздражение, вызванное, быть может, напоминанием о будущем преемнике. — Если бы я последовал вашим советам, то действительно рисковал бы оставить его совсем без короны.
— Так и оставьте! — отрезала королева, но тут же перешла на деланно равнодушный тон и добавила: — Право, не стесняйтесь. Пусть лучше мой сын будет простым земледельцем, чем принцем, которому вы открываете жалкую перспективу носить лишь призрачную корону…
— Государь, граф Страффорд просит аудиенции вашего величества, — доложил молодой человек в одежде придворного, только что подошедший со стороны дворца и низко, по-при-дворному, склонившийся перед королем.
Этот юноша был очень красив, и когда королева обратила на него свой мрачный взгляд, ее настроение сразу смягчилось.
— Кажется, я теперь буду лишняя, — сказала она, как всегда пересыпая свою английскую речь французскими словами. — Юстес, несите за мною в мой будуар вот это, — обратилась она к юноше с одной из своих самых обольстительных улыбок.
Паж с поклоном взял из ее рук довольно объемистый портфель с гравюрами, который она взяла было сама.
Неизвестно, заметил ли король улыбку, которою королева озарила юношу, или нет, но он с несвойственною ему резкостью остановил ее:
— Я бы желал, чтобы вы остались, Генриетта.
— С удовольствием, — ответила она, хотя выражение ее лица говорило другое. — И Шарлю оставаться? — спросила она.
— Нет. Он может уйти… Тревор, попросите сюда лорда Страффорда.
Юстес Тревор, как звали молодого красавца, отвесил новый низкий поклон, взял за руку принца и удалился с ним.
— Я желаю, чтобы вы слышали мнение Страффорда относительно вопроса, который мы с вами сейчас обсуждали, — пояснил король жене.
— Этого желаю и я, — ответила она многозначительным тоном. — Если вы не хотите слушать меня, слабую женщину, то, надеюсь, послушаете… сильного мужчину.
Карл отлично отметил про себя подчеркиванье женою ее последнего слова. Но и без подчеркиванья это слово достаточно ясно намекало, что Карл был лишен того качества, которым так гордятся мужчины и которому так поклоняются женщины. Она чуть не назвала его прямо в лицо трусом!
К сожалению, королю не было времени защитить себя от этого косвенного обвинения, да еще сомнительно, решился ли бы он это сделать. Увидев подходящего лорда, Карл молча проглотил обиду и, придав своему лицу выражение полного спокойствия, стал готовиться к беседе с новым лицом.
Лорд Страффорд подходил к королевской чете с фамильярной небрежностью «своего». Королева прельщала и его своими улыбками, и он вполне был уверен в ее расположении к нему; более того: он знал, что она властвует над королем. И он ласкал ее слух такой же лестью, какою кадил перед королевою более поздних времен другой ловкий министр Уэнтворт. В одном только этом и выразилось сходство этих двух министров, во всем остальном так же различных между собою, как, например, Гиперион с Сатиром. Многие недостатки Уэнтворта покрывались достоинствами; во всяком случае этот человек обладал мужеством и был тем, что называется джентльменом.
— Вы кстати пожаловали, милорд, — сказала Генриетта Страффорду, когда он поцеловал ей руку. — Нам хотелось бы знать ваше мнение. Я советую королю или распустить парламент, или принять меры к обузданию этого собрания. Скажите, милорд, как смотрите вы на этот вопрос?
— Я вполне разделяю мнение вашего величества, — с поклоном заявил министр. — Разумеется, по отношению к этим мятежным болтунам полумеры совершенно непригодны. Среди них есть дюжина голов, которые так и просятся с плеч.
— То же самое говорю и я! — с торжеством подхватила королева. — Вы слышите, супруг мой?
Карл молча кивнул головой, выжидая, что скажет далее министр.
— В самом деле, государь, — продолжал Страффорд, — если вы не дадите отпора, вас скоро лишат всех ваших прерогатив, оставят вам одни обломки королевской власти.
— О, Боже мой!.. Что же будет с нашими бедными детьми? — плакалась королева, ломая руки.
— Я прямо из палаты, — продолжал лорд. — От одних речей, которые там льются целым потоком, можно прийти в отчаяние. Послушать Гэмпдена, Хезельрига, Вэна, сэра Роберта Гарлея и других им подобных, — так можно подумать, что в Англии уже и нет короля, а управляют страной они…
— Слышите, супруг мой, не то же ли самое говорю и я? — настаивала королева.
— Неужели это верно, Страффорд? — возбужденно спросил Карл. — Вы можете подтвердить это?
— С позволения вашего величества, могу, — ответил министр.
— О, так клянусь славой Божией, что я заговорю с ними совсем по-другому!.. Я докажу им, что король в Англии еще существует… такой король, который с этого времени будет управлять, как подобает королям: самодержавно и неограниченно!
Все более и более волнуясь, Карл почти выкрикнул последние слова.
— Благодарю вас, мой друг, — шепнула королева министру, пользуясь тем, что король отвернулся. — Теперь он наверное предпримет что-нибудь решительное.
Глаза и улыбка Генриетты подтверждали ее признательность ловкому министру.
Придворный доложил королю о новом лице, также просившем аудиенции, — о пресловутом архиепископе Лоде. Карл велел допустить и его.
Немного спустя на террасу стал подниматься своим тихим, скользящим шагом этот медоточивый князь церкви. Его лицемерное смирение являлось резкой противоположностью гордой, самоуверенной осанке лорда Страффорда. Приближаясь к королю, он постарался придать своему грубому лицу, свидетельствовавшему о его низком происхождении и низменной натуре, по возможности кроткое и благодушное выражение. На его скромно поджатых губах играла такая мягкая улыбка, точно они никогда не произносили ни одной лжи, а сам он никогда не совершал ничего позорного.
Он был таким же министром, как Страффорд, поэтому для него не было тайн ни придворных, ни государственных, и его пригласили принять участие в интимном совещании и в составлявшемся заговоре. Он также был на стороне королевы и уже не раз обсуждал с нею поднятый и ныне вопрос.
Но Страффорду не удалось развернуть перед своими слушателями полную схему той жестокой затеи, которая, по всей вероятности, была начертана в Риме. Как всегда по вечерам, к королеве Генриетте, любившей повеселиться, стало собираться многолюдное общество и на этом интересное совещание прекратилось.
Вскоре дворцовый сад расцветился пышными нарядами дам и кавалеров из представителей высшего дворянства, еще державшегося короля. Мало-помалу составилось, однако, очень смешанное общество, как в социальном, так и в моральном значении, — смешанное даже до карикатурности. Франкоитальянская королева, хотя и очень носилась со своими великими идеями о «божественных» правах и прерогативах, но была не прочь и поступиться ими, когда они не мешали ей веселиться. Она могла играть в равенство в таких случаях, когда этого требовали ее интересы.
Как раз такой случай теперь и представился. Падающая популярность короля требовала поддержки всех классов, сторон и партий, высоких и низких, дурных и хороших. Поэтому на вечернем гулянье в саду королевы носители таких громких имен, как, например, Гарри Джермайн, Гертфорд, Дигби, Конингсби, Скюдамор, шли бок о бок с людьми низкого происхождения и более низких свойств, вроде Ленсфорда, впоследствии заслужившего прозвище «кровавого», и заведомого разбойника Дэвида Гайда. Среди женского элемента замечалась такая же смесь, в том смысле, что почтенным дамам, известным своей щепетильностью в выборе знакомств и строгостью нравов, приходилось сталкиваться на равной ноге с героинями театральных подмостков и «профессиональными красотками». Положим, многие из этих красоток тоже принадлежали к знатному дворянству, роняя его достоинство своей распущенностью.
По обыкновению, Генриетта находила любезное слово и улыбку для всех, кто к ней приближался, хотя и более сладкие для мужчин, нежели для женщин, а самые сладкие для молодых и красивых мужчин. Впрочем, и между самою золотою молодежью она делала известное различие. Красавец Гарри Джер-майн, до этого времени состоявший в главных фаворитах и всегда в полной мере пользовавшийся знаками благоволения королевы, теперь имел полное основание считать свою звезду померкшей. Взоры Генриетты то и дело обращались в сторону более молодого и более красивого Юстеса Тревора и каждый раз вспыхивали хорошо знакомым фавориту огнем.
Юстес, состоявший в должности докладчика о высокопоставленных лицах, искавших аудиенции, освободился от своих дневных обязанностей и также участвовал в вечернем гулянье в королевском саду. Сын уэльского рыцаря, он вел свой род прямо от короля Каратака, но не превозносился и не страдал ни самомнительностью, ни тщеславием. Всего менее Юстес думал о своей наружности. Кажется, он даже и не сознавал своей красоты, хотя она бросалась в глаза другим. Вполне равнодушно относился он и к благосклонности, выражаемой ему королевою, на горе прежних фаворитов. Нельзя сказать, чтобы это равнодушие проистекало из холодного темперамента или из бесстрастной натуры, — нет, но не Генриетте Медичи, хотя и королеве и все еще прекрасной женщине, было пробудить в сердце юноши первую страсть. До этого дня он даже не знал и любви. Помещенный ко двору на официальную должность, он думал лишь о том, чтобы как можно добросовестнее исполнять свою службу.
На поверхностный взгляд собравшееся вокруг королевской четы пестрое общество казалось веселым и радостным, хотя у многих в сердцах кипели жгучие чувства зависти, ревности, ненависти и глубоких разочарований. Из уст в уста тайком передавался слух, что король решил вернуться к своим прежним способам действий и даже — что для многих было совершенною неожиданностью — намерен энергично выступить против того, что называлось «агрессивною политикою» парламента. Разумеется, это было на руку всем приближенным к трону, презиравшим народ. Там и сям составлялись группы служилых и неслужилых дворян, которые с едва скрываемым ликованием поздравляли друг друга с мелькавшей перед ними радужною надеждою на прекрасное для них будущее. Эта надежда рисовала им возможность по-прежнему продолжать расхищение народного достояния: вводить новые налоги, делать займы для «секретных» нужд, торговать монополиями и вообще всячески обогащаться за счет народа.
Но вдруг среди этой общей радости разразилось нечто вроде оглушительного громового удара с безоблачного неба и ввергло всех в ужас и смятение. Этот удар явился в лице человека, облеченного в официальный наряд пристава палаты лордов. Этот человек скорее требовал, чем просил себе аудиенции у короля, и король не мог отказать ему.
Введенный в аудиенц-зал, куда поспешил и король, пристав вручил Карлу документ, при чтении которого король побледнел и задрожал. Этот документ оказался только что подписанным обеими палатами постановлением приговора, объявлявшего виновным в государственной измене Томаса Уэнтворта, графа Страффорда.
Вернувшись в сад, король сообщил своим приближенным о доложенном ему постановлении парламента. Менее всех был поражен этим известием сам Страффорд. Закоренелый в грехах, этот человек был одарен редким мужеством, и до последней минуты своей жизни, даже когда клал на плаху голову, не менял своей гордой величавой осанки. Этой минуты ему недолго оставалось ждать: малодушный монарх так же хладнокровно подписал его смертный приговор, как простое заемное обязательство.
Более всех ужаснулся парламентскому постановлению архиепископ Лод. Для него окончательно был испорчен вечер в королевском саду. Его кроткая улыбка и медоточивая речь сразу исчезли. Бледный и хмурый бродил он между придворными, словно парламентское постановление принесло осуждение ему самому. Впрочем, дурное предчувствие, что теперь кончились и его счастливые дни, не обмануло этого развращенного представителя церкви.
Правдивый парламент умел не только обвинять, но и достойно наказывать обманщиков народа; он умел поддерживать и свое достоинство и честь, что и доказал в том, например, случае, когда король, подстрекаемый колкими насмешками жены, явился в парламент в сопровождении целой толпы забияк. Однако это вторжение, сделанное с намерением арестовать самых выдающихся английских патриотов, не имело успеха. Не видя на всех скамьях палаты ничего, кроме голов в шляпах и грозно нахмуренных лиц и не слыша ничего, кроме единодушного крика: «Долой привилегии!» — король, подавленный и сокрушенный, поспешил удалиться вместе со всеми своими спутниками.
— Кто не республиканец, тот должен обладать дурною головою или дурным сердцем.
Слова эти были произнесены всадником в возрасте лет за тридцать, с красивым и благородным, но сильно загорелым и обветренным лицом, с черными, слегка посеребренными сединою волосами и орлиными глазами. Он был в гладкой серой суконной куртке с широким отложным кружевным воротником, в черной поярковой шляпе с высокой тульей и небрежно воткнутым спереди петушиным пером и в высоких сапогах из буйволовой кожи. Сбоку у него была шпага. В те тревожные дни никто не отваживался отправляться в путь без какого-нибудь орудия, и не по этой шпаге можно было принять всадника за военного, а лишь по всему его виду, изобличавшему в нем лихого кавалериста.
Судя по его словам, он мог быть пуританином, но эти «круглоголовые», как известно, носили коротко остриженные волосы, у незнакомца же густые шелковистые волосы вились по плечам, да и красивые, холеные усы не были «пуританскими». Не вязалось с пуританством и «легкомысленное» петушиное перо. Наружность была «роялистская»; только одни его слова отзывали пуританством.
Что же касается человека, к которому были обращены слова всадника, то насчет его принадлежности к роялистам нельзя было и сомневаться: это ясно выражалось во всей его особе, в одежде и в манере себя держать.
Совсем еще юноша, лет всего около двадцати, этот второй незнакомец — также всадник — был в роскошном шелковом кафтане цвета старого золота, в таких же панталонах, в мягких сапогах из кордуанской кожи, обшитых по раструбам широкими драгоценными кружевами и снабженных вызолоченными серебряными шпорами. Щегольская шляпа его была отделана бобром и украшена развевающимся страусовым пером, которое прикреплялось аграфом из сверкающих самоцветных камней. Бархатная перевязь для шпаги была богато вышита, и судя по тщательности и красоте, — женскими ручками, руководимыми сердцем. Так же были украшены и раструбы его белых замшевых перчаток.
В этом юноше с женственно прекрасным, цветущим, породистым лицом, с длинными белокурыми вьющимися волосами, с ясным открытым взором больших синих глаз и с ясною улыбкою на красиво очерченных пунцовых губах, едва покрытых первым пушком, сказывалось нечто такое, что должно было внушить каждому невольное уважение к нему. «Смотри, не задень меня, иначе раскаешься!» — было написано на всей его фигуре. С особенной силою это сказывалось в его глазах и тоне голоса, когда он, натянув поводья своей лошади, с живостью спросил своего собеседника, с которым случайно вступил в обмен мнениями:
— Что такое вы сказали, сэр?
— Я сказал, что тот, кто не республиканец, обладает дурной головою или дурным сердцем, — повторил старший из всадников, тщательно отчеканивая каждое слово.
— Вы так находите? — продолжал юноша, повертывая свою лошадь назад по дороге, по которой всадники следовали друг за другом, причем младший был впереди.
— Да, таково мое мнение, — ответил старший, останавливаясь. — Если желаете, я могу выразить это и в следующей форме: кто не республиканец, тот или подлец или глупец.
— Подлец тот, кто говорит так! — весь покраснев от гнева и хватаясь за рукоять шпаги, вскричал юноша.
— Ясно, хотя и грубо сказано, молодой человек, — спокойно заметил старший. Хотелось бы мне в ответ на это также прямо и грубо обозвать вас глупцом, но я удерживаюсь. Предупреждаю вас, однако, что если вам дорога ваша жизнь, то возьмите обратно свои слова.
— Ни одного слова, пока у меня есть шпага! — кипятился юноша. — Советую лучше вам взять обратно свои слова.
Быстрым движением он выхватил из ножен шпагу и взмахнул ею по воздуху, где она описала молниеносную дугу.
Этих двух людей, совершенно между собой незнакомых, но уже готовых вступить в бой не на жизнь, а на смерть, свел слепой случай. Они оба ехали по одной и той же дороге. Дорога эта вела по горной отлогости от города Мичельдина в мичельдинский лес, недалеко от того места, где в настоящее время стоит усадьба «Пустынка». За каждым из всадников на некотором расстоянии от них следовали верхом слуги.
Одно время кавалерам пришлось ехать почти рядом, и они разговорились по поводу дороги. Незаметно разговор свернул на политические темы, и теперь, когда оба всадника поднялись на плоскогорье, у них вдруг вспыхнула ссора, готовая перейти в кровавую схватку.
Впрочем, горячился один шелковый юноша. Тот, который был постарше, спокойно сидел в своем седле, спокойно говорил и за оружие не хватался. Это шло совершенно вразрез с той страстностью, с которой он бросил в лицо собеседнику свое мнение относительно лиц, не принадлежащих к республиканцам. Что это означало? Не трусость же? А если трусость, то она должна была быть очень откровенного характера. Ведь этот человек первый потребовал, чтобы были взяты обратно оскорбительные для него слова. Но именно за труса и принял его юноша, почему и крикнул:
— Обнажай оружие, негодяй! Защищайся, если не хочешь, чтобы я убил тебя, как зверя на охоте!
— Ха-ха-ха! — иронически рассмеялся старший всадник. — Я потому и колеблюсь обнажить свое оружие, что опасаюсь, как бы мне не пришлось сразу проткнуть вас насквозь, — с насмешкою произнес он.
— Это увертка… самохвальство! — вне себя кричал юноша, разъяренный насмешкою противника. — Защищайтесь, и мы посмотрим, кто кого проткнет насквозь… Ну, что же вы?.. Слышите, что вам говорят?
— Напрасно вы так спешите, молодой человек. Конечно, если вы непременно настаиваете, я буду драться с вами, хотя, повторяю, боюсь нечаянно попасть в простые убийцы. Мне это было бы очень неприятно, потому что вы нравитесь мне, и я…
— Попробуйте! — с прежней возбужденностью оборвал его юноша. — Полагаю, не мне быть убитым вами. Как бы не случилось противоположное. Не будьте трусом.
По серьезному лицу старшего из противников пробежало выражение восхищения, смешанного с жалостью и с некоторою досадою. Он все еще колебался обнажить оружие, и сделал это лишь после того, как юноша обозвал его трусом.
— А? Вы находите, что я трус! — сквозь стиснутые зубы произнес он… — Ну, в таком случае — берегитесь… Да падет ваша кровь на вашу собственную голову!
Выхватив шпагу, он покрепче уселся на седле и приготовился к поединку.
— Бог и король! — крикнул юноша, набрасываясь на противника и пытаясь нанести ему первый удар.
— Бог и народ! — последовал ответ.
Шпаги со звоном скрестились. Должно быть, мало привычная к такого рода забавам лошадь юноши испуганно шарахнулась в сторону и перевернулась на задних ногах. Этим пируэтом она заставила своего всадника очутиться левым боком под оружием его противника. Если бы последний захотел воспользоваться своим преимуществом, то тут же поединок и был бы решен. Но он этого не сделал. Спокойно продолжая сидеть на своей лошади, не дрогнувшей и не шевельнувшейся с места, он выжидал, когда оправится его молодой противник.
Пылкий, самонадеянный юноша и эту снисходительность старшего счел за проявление трусости или, по крайней мере, слабости. Повернув обратно лошадь и лишив ее возможности вторично артачиться, он с новой яростью сделал выпад. По его приемам было видно, что он хотя и недурной фехтовальщик, но в серьезных дуэлях еще не имел практики. Он и на лошади сидел неважно, именно только как обыкновенный дворянчик, который всему предается только ради удовольствия.
Не то было с тем, который и в штатской одежде не мог скрыть своей принадлежности к военному сословию. Он и лошадью отлично управлял, и она охотно ему повиновалась, и оружием превосходно владел, именно по-военному, с тонким знанием своего дела. И как ни горячился, как ни пыжился и ни храбрился юноша, шпага противника вскоре вонзилась в его правую руку повыше локтя; хлынула кровь, и рука юноши бессильно повисла, невольно выпустив оружие.
Молодой человек теперь уже всецело был во власти своего старшего, более опытного и искусного противника. Тот по праву мог бы лишить его жизни, тем более что ему брошено было в лицо обвинение в подлости и трусости, и эти оскорбления должны были глубоко задеть его самолюбие и вызвать в нем жажду мщения. Между тем юноша нисколько не испугался участи, казавшейся ему неминуемой и не старался уклониться от последнего решительного удара. Напротив, не меняя своего положения, он подставлял грудь противнику и пылко кричал:
— Вы победили меня! Добивайте же!
— Добить вас?.. — с легким, почти добродушным смехом повторил старший. — Лишить вас вашей молодой, едва расцветающей жизни? Вот этого-то я все время и избегал, хотя, уверяю вас, для этого требовалось все мое искусство. Обыкновенного противника я обезоружил бы одним ударом, как не раз и делал, но с вами мне это было очень трудно: я не хотел сразу уложить вас. Это вовсе не входило в мои намерения. Но вот теперь, когда игра окончена и никому из нас не пришлось убить друг друга, могу я предложить вам сдаться?
— Вы вправе требовать этого, — поспешил ответить молодой человек. — Но я, пожалуй, могу просить и пощады, — добавил он с внезапным порывом раскаяния в своей необдуманной горячности, побежденный не только шпагою противника, но и его неоспоримым великодушием.
Слуги обоих противников с живейшим вниманием следили за поединком своих господ и, чувствуя потребность как можно ярче выразить свою преданность им, готовы были сами наброситься друг на друга с оружием в руках, как будто этим могли помочь тем, кому служили. Эти слуги так же во всем разнились между собою, как и их господа. Слуга старшего был рослый, плечистый, сильный и ловкий малый средних лет и, по-видимому, из конных рядовых. Слуга же молодого был худенький, жиденький, напыщенный и тоже совсем еще молодой городской фатишка-лакей. Видя, что дело оканчивается лучше, чем можно было предполагать, слуги успокоились и как ни в чем не бывало обменялись дружескими взглядами.
— Губерт, — обратился старший из кавалеров к своему слуге, — сойди с лошади, подними оружие этого молодого господина и отдай ему. Этот господин вполне заслуживает чести носить свое оружие!.. Теперь, милостивый государь, — вновь обратился он к своему противнику, — позвольте и мне принести вам свои извинения. Сознаю, что именно я дал повод к возникшему между нами недоразумению. Я должен был пояснить свои слова, и сам не знаю, почему не сделал этого. Может быть, мне помешал сразу принятый вами повышенный тон. Но дело в том, что я, обвиняя нереспубликанцев в отсутствии у них доброй головы или доброго сердца, имел в виду людей лишь зрелого возраста, немножко разобравшихся уже в житейских делах, вроде меня самого. Что же касается людей вашего возраста, то ведь и я в ваши годы твердо верил в разные «божественные» права. Быть может, вы пожелаете узнать мое имя? Оно подтвердит вам, что я говорю правду.
— О, я очень рад буду узнать ваше имя, — со свойственной ему живостью подхватил юноша. — Назовите себя, мой великодушный противник.
— Приятно слышать такой лестный отзыв с вашей стороны, — с поклоном ответил старший кавалер и тут же назвал себя: — Сэр Ричард Уольвейн.
— Не родственник ли вы Скюдаморам?
— Да, только дальний, и уже давно не виделся ни с кем из них. Я только на днях вернулся из Нидерландов, где напрактиковался в боях и приобрел крепость руки. Без этого я наверное оказался бы против вас в проигрыше, — со своим приятным смешком прибавил он.
Молодой человек с невольным смущением понял новый великодушный намек сэра Ричарда и сказал, что хорошо знаком со Скюдаморами, в особенности с лордом Скюдамором из замка Леси, причем с некоторой гордостью пояснил:
— Яс ним часто встречался во дворце.
— В каком? — полюбопытствовал сэр Ричард.
— Конечно в Вестминстерском.
— Значит, вы сами принадлежите к этому дворцу? Впрочем, на это указывает и вся ваша внешность. Вы состоите в штате короля или, скорее, королевы?
— Да, я действительно недавно еще состоял при дворе в должности докладчика о прибывающих ко двору лицах. Прослужил несколько месяцев, — объяснял юноша.
— А теперь?.. Простите мне мое невольное любопытство, — извинялся сэр Ричард.
— Пожалуйста, не стесняйтесь, дорогой сэр, — сердечно проговорил молодой человек. — Раз вы были так любезны, что сообщили мне кое-какие подробности о себе, то и я не должен скрываться от вас. В настоящее время я оставил придворную службу и еду домой к отцу, в Монмаутсшир.
— Так ваш отец…
— Мой отец — сэр Уильям Тревор.
— А! Теперь мне понятно, почему вы так вскипели, когда узнали, что я стою за парламент… Сын сэра Уильяма Тревора, конечно, не мог отнестись иначе… Но не будем больше касаться скользких политических тем. Если я не ошибаюсь, поместье вашего отца находится близ Эбергевенни?
— Совершенно верно.
— Это в двадцати семи милях отсюда. Неужели вы надеетесь добраться туда ночью?
— Нет, я намерен остановиться переночевать в Монмаутсе.
— Да и туда вы едва ли попадете засветло. Ваша лошадь кажется довольно утомленною.
— Это неудивительно. Я еду на ней без отдыха с раннего утра.
— Это делает честь и вам и ей. Это же, вероятно, послужило и лишней причиною моей слишком легкой победы над таким мужественным противником, — подсмеивался сэр Ричард и, встретив почти ребячески смущенную улыбку юноши, продолжал: — А знаете ли, ведь до Монмаутса тоже не близко, миль около десяти. Жаль лошадки, которую вы совсем замучите по этим горным дорогам. Вам бы постараться поскорее предоставить ей отдых, который она так добросовестно заслужила.
— Я уж думал об этом. Хотел остановиться в Кольфорде, но…
— О, я и не посоветовал бы вам не только ночевать в Коль-форде, но даже и останавливаться там.
— Почему?
— А потому что население Кольфорда страшно восстановлено против короля, как, впрочем, почти во всей этой области. Это очень понятно после того, что здесь стал делать сэр Джон Уинтор, получивший от короля монополию на пользование здешними лесами и рудниками. Король не имел права жаловать этой монополии. Народ сильно возбужден, и появиться в наряде придворного кавалера на улицах Кольфорда — прямо опасно.
— О, это для меня не страшно. Я нарочно переночую там! — воскликнул юноша.
— Хорошо сказано, мой молодой друг, и я не сомневаюсь, что у вас слово всегда сходится с делом. Но зачем же подвергать себя лишней опасности, когда без этого можно обойтись?
— Но как же это, если мой путь ведет именно через этот город?
— Вы забываете или не знаете, что есть еще дорога, по которой его можно объехать мимо.
— О, прятаться по обходам и закоулкам я вовсе не намерен! — горячо возразил молодой человек. — Я ведь не браконьер, которому нужно скрываться. Нет, я не боюсь никого и ничего. Пусть нападет на меня хоть целая толпа, я буду защищаться, как могу, но в бегство при виде ее не пущусь.
— Верно. Но иметь дело с целою толпою людей, заранее враждебно настроенных против вас, — совсем не то, что та маленькая стычка, которая произошла между нами двумя, — возразил сэр Ричард. — Вы так храбро пробили себе путь в эту область, что я от всей души желаю вам благополучно выбраться из нее. Поэтому я убедительно советую вам не ездить в Коль-форд и предлагаю эту ночь провести у меня.
— У вас, сэр Ричард? Но разве у вас есть здесь поблизости поместье?
— У меня лично нет, но есть у одного из моих лучших друзей. Я уверен, что в данном случае могу распорядиться его домом, как своим, приглашая вас разделить со мной его радушное гостеприимство. Мне очень жаль, что я вынужден был сделать вам маленькое кровопускание, и мне хотелось бы, чтобы мой приятель — он недурной хирург — осмотрел вашу рану. Ваш слуга хотя и помог вам кое-как остановить кровь и перевязать рану, но она требует более серьезного и умелого ухода. Кроме того, я могу обещать вам, что вы в доме моего приятеля увидите пару прелестных женских головок, если только, впрочем, вам, находившемуся при дворе королевы Генриетты, не надоели такие головки там.
Юноша беспокойно задвигался в седле, и по его вспыхнувшему лицу было заметно, что напоминание о дворе ему неприятно. Однако он смолчал, а сэр Ричард благожелательно продолжал:
— Как бы там ни было, но я могу сказать по совести, что леди Сабрина и леди Вега смело могут поспорить красотою с любою из прославленных придворных красавиц, не исключая и самой королевы, и, наверное, затмили бы их всех.
— Сабрина? Вега? — с удивлением повторил юноша. — Что за странные имена!.. Могу я спросить, кто эти леди?
— Разумеется, можете. Но вам лучше познакомиться с ними лично, — ответил сэр Ричард. — Ну, будет вам колебаться, мой молодой друг. Решайтесь. Поедемте со мною. Право, не раскаетесь.
— Ах, сэр Ричард, вы положительно подавляете меня своим великодушием! — воскликнул растроганный юноша. — Распоряжайтесь мною по вашему усмотрению. Я весь в вашей власти.
— Благодарю вас. Едем же. Скоро скроется солнце, а нам еще нужно проехать не менее пяти миль. С Богом, в добрый час!
Крепко пожав друг другу руки, причем Тревор мог подать только свою левую, оба новых приятеля пустились мелкою рысцою по указанному сэром Ричардом направлению. Слуги, также успевшие уже подружиться, последовали за ними.
В то самое время, когда лесные птички на одном из митчельдинских холмов были встревожены лязгом оружия, в трех милях оттуда другие лесные пернатые с любопытством прислушивались к веселым голосам двух молодых прогуливавшихся девушек. В наружности этих девушек было мало общего, хотя они были родными сестрами. Старшая была черноволосая и смуглая, как цыганка, а младшая — нежнейшая блондинка с беленьким как снег личиком, розовыми щечками и прекрасными голубыми глазами, свежая, светлая и сияющая, как майское утро. Младшая называла старшую Сабриною, а старшая младшую — Вегою. Это и были те красавицы, о которых так восторженно отзывался сэр Ричард Уольвейн. И он не преувеличил их красоты.
Действительно, обе девушки были выдающиеся красавицы, но каждая по-своему. Разница в наружности сказывалась в росте и фигуре: старшая сестра была и выше и плотнее младшей. Одеты были они тоже не одинаково, но вполне по современной моде. Безобразные фижмы времен Елизаветы были уже оставлены, и надетые на девушках нарядные узкие платья с узкими же рукавами отчетливо обрисовывали их стройные фигуры. Не только по одежде, но и по манере держать себя, говорить, двигаться можно было узнать кровных дворянок. О том же ясно свидетельствовало и благородство их лиц, изящество фигур, рук и ног.
На младшей, по-видимому более кокетливой, была прекрасная французская шляпа из светлого шелка, завязанная под подбородком длинными развевающимися лентами. На снежно-белой шейке блестело изящное золотое ожерелье, а в розовых ушках горели дорогие серьги. Все ее платье из дорогой белой летней ткани было покрыто искусной вышивкою разными шелками, сделанной, должно быть, собственными руками. В те дни даже самые знатные дамы не пренебрегали рукодельем и работали много и с любовью.
Старшая, более степенная и скромная, была в платье и шляпе темных цветов, вполне гармонировавших с ее черными волосами, глазами и смуглостью кожи. Ножки у обеих были обуты в белые чулки, очевидно тоже домашнего изделия, и в кожаные башмаки на толстых подошвах.
Обе девушки шли ускоренным шагом по лесной дороге, ведущей от Руардина до Дрейбрука. Дорога шла по высокому хребту лесистых гор. Девушки поднимались вверх, и когда они достигли высшей точки, Вега вдруг остановилась и спросила сестру:
— Не довольно ли нам ходить, Сабрина?
— А что? — отозвалась та. — Разве ты устала?
— Нет, я нисколько не устала, но боюсь, что мы слишком далеко отойдем от дома. Как бы нам не заблудиться.
Что Сабрина не боялась «заблудиться», это можно было видеть по тому, что она шла вперед твердым, уверенным шагом, и притом внимательно оглядывалась вокруг при каждом повороте дороги. Но Вега, очевидно, не замечала этого. Все внимание младшей сестры было устремлено на провожавшую их большую собаку из старинной породы чисто английских дворовых догов. Эта собака то и дело бросалась гонять мирно пасшихся в лесу темношерстых овец, которых издали принимала, должно быть, за каких-нибудь опасных для ее хозяек зверей. Вега каждый раз с восхищением хлопала в ладоши и звонко хохотала над смущением и разочарованием собаки, принадлежавшей, кстати сказать, собственно ей.
— Всего каких-нибудь две мили отошли мы от дома. Неужели же это, по-твоему, далеко, Вега? — с притворным удивлением говорила Сабрина, переждав, когда у сестры кончился новый припадок хохота, вызванный все тою же собачьей ошибкою.
— Да, это действительно не особенно далеко, — созналась Вега. — Но я…
И она недоговорила.
— Что же ты? — настаивала Сабрина. — Трусишь?
— Да… есть немножко.
— Чего же? Волков? Если их, то я могу вполне успокоить тебя. Вот уже более полусотни лет прошло, как, по словам здешних старожилов, в лесу здесь видели последний раз волка. И этот волк, очевидно последний представитель своей породы в этих местах, здесь был тотчас же убит. Здешнее население, происходящее от древних кельтов, питает наследственную неприязнь к волкам. Подозреваю, что это — последствие известного несчастья с инфантом Левеллином.
— Ах нет, я боюсь вовсе не волков! — с новым взрывом смеха возразила Вега. — Напротив, мне бы очень хотелось встретить хоть одного, Гектор вступил бы с ним в бой и наверное остался бы победителем… Что, Гектор, правду я говорю, а? Неужели ты осрамился бы?
Дог несколько раз очень выразительно гавкнул в ответ на этот обращенный к нему вопрос, причем энергичнейшим образом размахивал своим огромным пушистым хвостом. Приласканный за это смеющеюся хозяйкою, он, ободренный и обрадованный, пустился в погоню за новою партией овец, и все с тем же результатом.
— Чего же ты тогда еще можешь бояться? — не унималась Сабрина. — Призраков, что ли? Но и их не водится в здешних лесах. А если бы каким-нибудь чудом и водились, то они вообще не страшны днем, а до наступления темноты мы вернемся домой.
И Сабрина, в свою очередь, громко рассмеялась, хотя это было так же мало свойственно ей, как несвойственно было ее сестре говорить серьезно. Но как раз в это время Вега сделала серьезное лицо и заговорила таким же серьезным тоном. Очевидно, у каждой из сестер была своя причина перемениться на время характерами.
— Ну вот ты наконец и развеселилась, и я рада этому, хотя то, что меня тревожит, вовсе не шутка, — сказала Вега.
— А ты скажи, в чем дело, тогда я и буду знать, как относиться к этому, — продолжала со страхом Сабрина. — Если тебя пугают не волки и не призраки, то кто же или что? Уж не мерещатся ли тебе какие-нибудь особенные лесные звери, как Гектору?
— Ты угадала, Сабрина: звери самого страшного типа — двуногие…
— А!.. Да, двуногие звери действительно самые страшные… Но насколько мне известно, у нас, в глуши нашего Фореста, таких зверей не существует, значит, твоя боязнь не имеет никаких оснований.
— Ты забываешь, Сабрина, что в Монмаутсе и Лиднее поднялись целые толпы разнузданной черни, — возразила Вега. — Может случиться, что такая шайка забредет и сюда. Что же мы тогда будем делать?
— Ты говоришь глупости, Вега! Монмаутским и лиднейским бунтарям нет никакой надобности заходить сюда. Наши же руардинцы и дрейбрукцы, хотя тоже начинают волноваться, но женщин никогда не обижают, не только таких, как мы с тобой, но даже и совсем простых. Этого у нашего коренного населения никогда не водилось. На это способен только тот иноземный сброд, который созвал сэр Джон Уинтор в Лидией, да так называемые роялисты, околачивающиеся в Монмаутсе и возле него. Кавалеры тоже! Хвалятся чистотою своей крови и галантностью манер, а на самом деле это позор страны. Пьяницы, моты и игроки. Никого и ничего не уважают — ни друг друга, ни посторонних, ни почтенных старцев, ни женщин, всячески оскорбляют государственную честь, народное и общественное достоинство… Хороши кавалеры, нечего сказать!
Смех молодой брюнетки был саркастический. Видя, что сестра слушает ее с видимым сочувствием, она продолжала:
— Но уверяю тебя, дорогая моя трусиха, что и эти прекрасные кавалеры сюда не заберутся. Им совсем нечего делать в Форесте. Они знают, что наши бравые форестерцы все как один человек стоят за парламент. Нам лично, поверь, они ничего дурного не сделают, если бы даже и встретили нас тут одних. Напротив, они будут очень вежливы и почтительны к нам, в особенности когда узнают, кто мы. Ведь наш отец пользуется среди них большою любовью и уважением за то, что принял их сторону против насильника Уин-тора. Я горжусь этим.
— Горжусь и я, — заявила Вега, — и не меньше тебя люблю наших славных форестерцев. Не их и боюсь я… Но, вообще, что ты ни говори, а нам, право, пора домой, в наш милый уютный Холлимид. Смотри, уж солнце заходит за вершины тех гор. Скоро начнет смеркаться.
— Ну, до этого еще далеко, — отрезала Сабрина, спеша вперед, и мы отлично успеем подняться наверх, полюбоваться оттуда окрестностями и вернуться домой как раз к ужину. Я догадываюсь, что именно этот ужин так и манит тебя назад.
— Ах, Сабрина, как тебе не стыдно! — возмутилась Вега. — Ты знаешь, что я всего менее забочусь о еде.
Конечно, Сабрина отлично знала это. Но она подразнила сестру едою только так, чтобы сказать что-нибудь и скрыть свои мысли. Прогулка была предпринята по ее же настоянию, и девушка, по-видимому, твердо решила не возвращаться домой, пока не побывает на вершине того горного хребта, по которому шла дорога.
— Не сердись, милая Вега, — с прежним неискренним смехом продолжала старшая сестра, — я ведь только шутила. Но ты знаешь, что я не люблю ничего недоделанного. Я задумала побывать сегодня на этой верхушке, и мне обидно было бы возвращаться назад из-за твоих пустых страхов, когда до цели осталось всего минут десять ходу. Хочется взглянуть на ту прекрасную долину, среди которой течет моя тезка — река Сабрина. Потом оттуда же мы можем полюбоваться великолепным закатом солнца вплоть до того момента, когда оно совсем скроется за Уэльскими горами. После этого еще более часа будет настолько светло, что мы будем ясно видеть дорогу, а больше ничего и не нужно. И ты совсем напрасно хочешь лишить меня ожидаемого мною эстетического наслаждения.
— Ну, если ты так заговорила, я молчу и бегу вперед! — снова засмеялась Вега, с легкостью серны опережая сестру.
Наверху горы, где рос один дрок, Гектор увидел осла, лакомившегося молодыми побегами дрока, и с неистовым лаем стал прыгать вокруг него. Испуганно косясь на притворно свирепствующую собаку и трясясь всем телом, осел не знал, что ему делать. Вега хохотала и хлопала в ладоши, поощряя своего хвостатого любимца к дальнейшим проделкам. Явись в эту минуту на сцену собственник осла — наверное, один из «славных» форестерцев, — едва ли бы он оказался таким вежливым, каким представлялись в воображении путниц эти лесные жители. Но в сущности ни Гектор, ни тем более его госпожа вовсе не «затравливали» осла, как это могло показаться со стороны, а просто забавлялись по-своему. Да и сам осел, вспомнивший, что и у него, не хуже чем у его отдаленных предков, перевезенных сюда из Месопотамии, есть хорошие зубы и копыта, тоже вошел во вкус затеянной Гектором игры и принялся обороняться.
Остановившись в стороне, Сабрина широко открытыми глазами смотрела на расстилавшийся перед нею вид. Представление, заданное Гектором с ослом и так восхищавшее Вегу, нисколько не интересовало старшую сестру. Она только отметила про себя в уме опасение, как бы не вышло недоразумения из-за этой игры, потом махнула рукой и предалась своим мыслям.
Внизу, под ногами молодой созерцательницы, раскидывалась обширная зеленая равнина, по которой серебряною лентою извивалась узенькая речка. В некотором расстоянии от речки в живописном беспорядке были разбросаны домики довольно большого селения — Дрейбрука. Домики были небольшие и со своими выбеленными стенами утопали в густой зелени садиков. Сквозь эту зелень теперь, при заходе солнца, ярко сверкали горевшие золотом и пурпуром маленькие окна.
За рекою тянулся другой горный хребет, весь щетинившийся вековым лесом, и по этому хребту шли дороги в самую густую глушь Фореста. По другую сторону Дрейбрука едва заметно, почти касаясь самого горизонта, ширилась другая равнина с лугами и полями. Эта равнина называлась Севернскою и когда-то была морским проливом.
Седые туманы, начинавшие волноваться над этой равниною, с которой уже скрылось солнце, бросавшее теперь свои последние прощальные лучи на лесистые высоты, могли бы вызвать в воображении Сабрины картину некогда плескавшихся там морских волн. Но девушка смотрела вовсе не на эту равнину. Все внимание наблюдательницы было поглощено противоположною высотою, где крутыми извивами змеилась дорога из Дрейбрука в то место Фореста, которое называлось «Глушью». При этом в черных серьезных глазах девушки было какое-то странное выражение, полное как бы тоскливой пытливости и недоумения.
Когда Веге наскучила забава с ослом, она отозвала от него Гектора и с ним вперегонки добежала до сестры. Взглянув ей в лицо, шалунья сразу заметила особенность ее взгляда.
— Ах, милая Сабрина, — защебетала Вега самым наивным тоном, хотя ей заведомо хотелось немножко задеть сестру за живое, — насколько мне помнится, ты стремилась сюда затем, чтобы полюбоваться своей тезкою — рекою, а ты смотришь совсем не на нее, бедняжку, но прямо в противоположную от нее сторону. Даже и на «великолепный» закат солнца не глядишь, повернувшись к нему спиною. Кажется, тебя заинтересовало что-то на той вон дороге в «Глушь», хотя на ней ровно ничего не видно, кроме нее самой.
— Да, там ничего и нет, — с легким смущением подтвердила Сабрина, поймав взгляд сестры, в котором блуждал огонек какого-то подозрения.
— Так чем же она так привлекает твое внимание, милая Саб?
— С чего это ты взяла, что привлекает? — с худо скрытою досадою проговорила Сабрина, торопливо отвернувшись, чтобы сестра не заметила вспыхнувшего на ее смуглых щеках яркого румянца. — Я просто нечаянно взглянула туда. Разве это преступление?
Вега немного помолчала, с трудом удерживаясь от смеха, потом рубанула как ножом:
— Кто он, Саб?
— Как… кто он?.. Про кого ты спрашиваешь? — почти испуганно спросила старшая сестра, впиваясь в шалунью острым, строгим взглядом и заметно бледнея.
— Да тот, кого ты ожидаешь увидеть съезжающим верхом с той вон дороги, — храбро ответила Вега. — Полагаю, что он явится верхом.
— Вега, ты прямо несносна со своим неуместным любопытством! — вскричала Сабрина и даже топнула ногой.
— Так ради чего же, собственно, ты затащила меня сюда, на это верхотурье, когда мне хотелось скорее домой? Пойдем назад. Мне и в самом деле страшно захотелось есть. Я так проголодалась, что чувствую слабость и даже, пожалуй, на минутку присяду отдохнуть.
И, присев к стволу старого, полусломанного бурею дерева, она со смехом прижалась к нему спиною. Смех ее был так заразителен и весь ее вид так уморителен в эту минуту, что и Сабрина невольно рассмеялась, и на этот раз уже искренне. Но опять-таки ее глубокие черные глаза устремились на противоположную горную дорогу.
— Довольно, милая Саб, хитрить передо мною, — немного спустя снова зазвенел серебристый голосок Веги. — Я ведь отлично все понимаю. Ты напрасно забываешь, что мне на днях случайно попалось письмо в конверте, написанное очень знакомым почерком. Этим же почерком — по всей видимости мужским — было написано и раньше несколько писем, адресованных нашему отцу, а это было на твое имя. Сопоставив такие данные и приняв во внимание еще некоторые обстоятельства, я теперь прихожу к заключению, что в этом письме тебе было сообщено, что в такой-то день вечером, на закате солнца, некто сэр Ричард Уольвейн поедет по Динскому лесу из такого-то места в…
— Вега, ты… настоящий демон!
— Ага! Раз ты угощаешь меня таким милым прозвищем, значит, я попала в цель! — ликовала блондинка, хлопая в ладоши. — Нечего тебе больше скрываться от меня, Саб! Признавайся лучше прямо!
— Мне не в чем признаваться, а если бы и было в чем, я все-таки не стала бы, чтобы наказать тебя за твое… шпионство. Знаю, что неудовлетворенное любопытство для тебя хуже всего. Ну и оставайся с ним, — сердито проговорила Сабрина.
— О, я вовсе не до такой степени любопытна, как ты стараешься это изобразить, Саб! — воскликнула Вега. — Впрочем, продолжай, пожалуй, скрытничать, если так хочешь. Это меня нисколько не трогает. Я и так знаю все, что мне интересно знать. Если сэр Ричард и в самом деле приедет сегодня в Холлимид, то неужели я не догадаюсь, что была права?
Сабрина молча окинула сестру взглядом, полным упрека.
— Отлично! Можешь молчать, как каменная статуя, — не унималась Вега. — Впрочем, тебе нечего и говорить. Ты сама знаешь, что дважды два четыре и что против этого трудно что-либо возразить, как ты ни умна. Сегодня ли пожалует сэр Ричард или завтра… Ах боже мой! Да вот, кажется, уж и он? — вскричала шалунья, вскакивая с места и указывая рукою по направлению к видневшейся вдали дороге.
Действительно, по этой дороге спускался всадник, уже замеченный Сабриною, судя по ее разгоревшимся взорам. Всадников, собственно, было двое. Тот, который ехал впереди на великолепной, богато убранной лошади, одетый в блестящий цветной шелк и в еще более блестящие доспехи, был, разумеется, из джентльменов, между тем как следовавший за ним человек в простой, хотя и приличной одежде и на более скромной лошади всего вернее был его слугою.
Пока еще, за дальностью расстояния, нельзя было рассмотреть лица передового всадника, но когда Сабрина заметила цвет его одежды, девушка с трудом подавила готовый вырваться из ее груди вздох тяжелого разочарования. Тот, кого она так нетерпеливо ждала, то есть сэр Ричард Уольвейн, — как совершенно верно угадала Вега, — никогда не носил светлых цветов. Положим, он мог и изменить своей прежней привычке. Сабрина давно уже не видела его. Он был в Нидерландах, где под знаменами короля Густава шведского сражался за правое дело. Быть может, пребывание в чужих странах заставило его изменить своим правилам.
Но это ничего, лишь бы не изменилось его сердце, лишь бы оставались прежними его чувства. Впрочем, такой единственно страшной перемены не было основания опасаться: об этом ясно свидетельствовало то самое письмо, один вид которого навел проказницу Вегу на ее догадки.
Между тем всадник продолжал приближаться. Вдруг Вега, с таким же напряженным вниманием следившая за ним, как и ее сестра, разочарованно вскричала:
— Да это совсем не он!.. Это Реджинальд Тревор!
В ее звонком голоске вместе с разочарованием проскользнула нотка неудовольствия. Те же чувства выражало теперь и серьезное лицо Сабрины, убедившейся, что Вега права и в этом отношении. Блестящий всадник действительно оказался не тем, кого она в тайном томлении ожидала. Это был двоюродный брат Юстеса Тревора — Реджинальд Тревор.
Между Юстесом Тревором и его кузеном Реджинальдом было мало общего: только родство да имя. Будучи совершенно различных характеров, они и жизнь вели различную, да и положение их было разное.
На долю Юстеса выпали все блага, между тем как Реджинальда судьба осыпала одними неудачами. Отец, промотавшийся дворянин, ничего не оставил ему, кроме довольно запачканного имени. Положим, Реджинальд не хуже других подходил под рубрику так называемых «галантных» кавалеров своего времени. Он даже отличался беззаветной храбростью, что не раз и доказал, состоя офицером в армии Ленсфорда, действовавшей в Шотландии. Но подобно своему отцу, он был игроком, мотом, кутилой, — словом, в глазах республиканцев, в особенности пуритан, являлся человеком, достойным глубокого презрения; среди же своих, роялистов, он пользовался репутацией милого малого. Если терпимость в вопросах нравственности может быть причислена к христианскому милосердию, то роялисты этим милосердием отличались в полной мере. Впрочем, к чести Реджинальда Тревора нужно сказать, что он был не злой человек. Если он кому-нибудь и делал прямое зло, то лишь самому себе, поэтому можно смело добавить, что у него не было врага опаснее самого себя. Начав свою жизненную карьеру без гроша в кармане, он оставался таким же бедняком и после нескольких лет службы в армии. Кроме сабли, лошади, вооружения и надетой на нем одежды, он ровно ничего не имел, но зато все это было всегда, так сказать, первосортное. Он был настоящим военным франтом, и все, что получал, тратил на свою внешность. Мало того: ради поддержания этой блестящей внешности он влезал в неоплатные долги. Он занимал в армии довольно видный пост, поэтому ему был открыт широкий кредит, которым он и пользовался, не задумываясь о будущем. И когда его удалили из той выгодной комиссии, в которой он участвовал, причем он разделил одну участь с самим Ленсфордом и другими после их возвращения с севера, он несколько месяцев околачивался в Лондоне, перебиваясь кое-какими нечаянно зацепившимися у него деньжонками. В то время храбрые рубаки были везде в спросе. И в качестве такового он был приглашен Джоном Уинтором в его родовой замок, который Уинтор пожелал превратить в крепость для защиты интересов короля. И вот уже с месяц Реджинальд Тревор находился в числе других наемных офицеров, на новом месте, где исполнял сразу несколько обязанностей: администратора, специалиста по вопросам обороны и дипломата, ведшего переговоры с лицами другого лагеря.
В качестве дипломата ему приходилось бывать во многих домах местной форестерской знати. Особенно привлекательным показалось ему поместье Холлимид, владельцем которого состоял отец Сабрины и Веги, мистер Эмброз Поуэль; таким привлекательным, что ему хотелось бы остаться в нем навсегда. Это было странно и как бы совсем не вязалось с легкомысленным характером Реджинальда, не любившего захолустий, а Холлимид находился вдали от больших дорог, даже от других поместий.
Но в Холлимиде, как мы уже знаем, было два сильных магнита: Сабрина и Вега. Бесшабашного офицера притягивал именно последний. Почти при первом же взгляде на прелестную блондинку Реджинальд Тревор влюбился в нее, как говорится, по уши, и, что всего страннее, его страсть к девушке была совершенно чистая, потому что оказалась первою серьезною любовью. И намерения его по отношению к Веге были чистые и честные. Он ухаживал за нею не с той грубою, бесцеремонною настойчивостью, с какою обыкновенно преследовали понравившуюся им женщину дворянчики того времени, а сдержанно, почтительно, отчасти даже робко.
Однако Реджинальду и в этом случае не повезло. Ему не только заметили, но прямо и решительно высказали, хотя и в вежливой форме, что его участившиеся посещения Холлимида совсем нежелательны. Разумеется, это было высказано не самою Вегою, а ее отцом. И Реджинальд с тяжелым сердцем перестал бывать в Холлимиде.
Но вот прошло не более двух недель, и он снова направился в дом, посещать который ему было запрещено. Впрочем, он теперь ехал туда с иной целью и иными чувствами, чем раньше, но не по отношению к Веге. Его страсть к очаровательной блондинке еще не угасла в его сердце, напротив, только сильнее разгорелась, хотя и была совершенно безнадежна. Отказ отца от дома сам по себе не много бы значил, если бы со стороны самой красавицы, пленившей молодого человека, был хотя малейший признак взаимности и поощрение ухаживаньям блестящего кавалера. Но все же ему трудно было уверить себя, что она осталась к нему равнодушною. Он привык к легким победам и ни разу еще не встречал серьезного отпора своим ухаживаньям, поэтому считал себя неотразимым для женщин. Тем более в данном случае, когда его чувство было глубокое и чистое. И эта уверенность утешала и поддерживала его.
Все-таки не по собственному побуждению, даже против своей воли ехал он в описываемый вечер в Холлимид. Ехать вынудили его обстоятельства, и притом такие, которые должны были еще более ухудшить отношения к нему Эмброза Поуэля.
Темнее тучи было его лицо, когда он спускался к Дрейбруку, в его глазах вспыхивали молнии гнева, когда он вспоминал, какое оскорбление было нанесено его самолюбию в Холлимиде. Но в то же время он несколько утешал себя сознанием, что везет мистеру Поуэлю нечто такое, что может послужить как бы отместкой за него, — некоторый документик, который многим был не по сердцу и даже возбуждал в них злобу. Этим документиком была грамота за подписью и печатью короля, заключавшая в себе требование ссуды в королевскую казну.
Но вернемся к сестрам.
— Да, кажется, это Реджинальд Тревор, — сказала Сабрина с таким видом, точно всадник был именно тот, кого она желала видеть.
— Наверное он, — подчеркнула Вега. — Узнаю его по гнедой лошади, на которой он постоянно ездит; узнаю и его одежду по цвету. Должно быть, у него только одна и есть, иначе бы мы при его явной склонности к щегольству видели бы на нем и другие наряды. Впрочем, может быть, сейчас он и в новом, только похожем на прежнюю, — с особенной гримаской добавила шалунья.
— Да, теперь и я больше не сомневаюсь, что это Реджинальд Тревор, — с кажущейся заинтересованностью произнесла Сабрина, не спуская глаз с всадника, все более и более приближавшегося, так что почти уже можно было рассмотреть черты его лица. — Да, это его лошадь и одежда, а также и красное перо на шляпе. Но куда же он едет? Не в Холлимид же? Не знаешь ли ты, Вега?
— Ах, Саб, какой странный вопрос!.. Ну откуда мне знать намерения мистера Тревора? — почти с негодованием возразила Вега.
— Ха-ха-ха! — судорожно рассмеялась Сабрина. — Какая ты хитрушка, Вега, и как мастерски умеешь притворяться! Я до сих пор и не подозревала у тебя такой способности.
— Саб, ты хочешь меня рассердить и отчасти уже добилась этого! — воскликнула Вега. — Право, я начинаю на тебя сердиться.
— Напрасно. Не вижу никакого повода.
— Как не видишь?
— Конечно. Какой же это повод?
— Ты, кажется, подозреваешь, что у меня есть тайна и что я способна скрыть ее от тебя, Саб. Это ужасно! — воскликнула Вега, и на ее глазах блеснули слезы.
— Вот так последовательность! — вскричала в свою очередь Сабрина. — Ты только что обвиняла меня в том, что я будто бы что-то скрываю от тебя. А теперь ты сердишься за то, что я говорю действительную правду… Да, да, не гляди на меня такими изумленными глазами, Вегочка! Ясно, что ты хотя и на три года моложе меня, но в некоторых делах гораздо опытнее, и, между прочим, в таких делах.
— В каких, Саб? Я не понимаю.
— Разве не понимаешь? Ну, я, может быть, не так выразилась. Я хотела только сказать, что тебе, вероятно, не безразлично, куда именно направляется этот всадник.
— Ах, Саб, ты меня не только обижаешь, но даже оскорбляешь! — с упреком вырвалось у Веги. — Я нисколько, ни капельки не интересуюсь Реджинальдом Тревором. Твои намеки не имеют никакого основания.
— Правду ты говоришь, Вега? — со сдержанною тревогою спросила брюнетка, и во всем ее прекрасном строгом лице выражалось глубокое чувство к сестре.
— Ты обвиняла меня в несносном любопытстве, а сама еще хуже меня любопытствуешь. Хорошо ли это, Саб? — с оттенком злорадства возразила блондинка, радуясь тому, что ей так скоро удалось «отплатить» сестре за ее любопытство.
Впрочем, злорадство Веги было не серьезное, а такое же легкое, ребяческое, как вся она.
Сабрина оставила возражение сестры без ответа. Но ее молчание и покорный вид красноречивее слов говорили, что она чувствует себя неправою и побежденною. Подметив и это, Вега в порыве искренней сердечности спросила:
— Разве тебе очень хотелось бы знать, Саб, как я отношусь к Реджинальду Тревору?
— Да, конечно, — созналась Сабрина. — И когда ты скажешь мне это, я объясню тебе причину моего… любопытства.
— О, в таком случае я все охотно скажу тебе, милая Саб. Слушай! Реджинальд Тревор для меня так же безразличен, как всякий другой мужчина. Все они для меня лично ничего не значат.
— Неужели ты ни в кого не влюблена, Вегочка?
— Ни в кого. Сколько же раз мне повторять тебе это?
— И никогда не была влюблена?
— Ах, Саб, какие странные у тебя вопросы! А этот последний всех страннее. Ведь ты всегда говорила мне, что не понимаешь и не признаешь другой любви, кроме неизменной, постоянной до гроба. И мне думается, что если бы я была в кого-нибудь влюблена, то оставалась бы влюбленною в одну и ту же особу до сих пор. Но я даже и понятия не имею об этом чувстве, потому что никогда не испытывала его. Да по правде сказать и не желаю испытывать, если он так терзает всех людей, как тебя.
— Это что еще за глупости! — едва не вспылила сдержанная Сабрина. — Я — влюблена и терзаюсь этим! Еще что выдумаешь? Уверяю тебя, что ничего подобного со мною нет.
— Нет, Саб, есть, и даже очень много «подобного», — невозмутимо продолжала Вега, чувствуя за собою превосходство положения и намереваясь использовать его до конца. — Может быть, ты думаешь, что никто ничего не замечает? Ну, ты сильно ошибаешься. По крайней мере я не была слепа за все время его отсутствия на войне…
— Кого это его? — с притворным хладнокровием осведомилась старшая сестра.
— Ну, ты, конечно, не догадываешься, о ком я говорю, — насмешничала веселая блондинка. — А я сейчас не хочу доставлять тебе удовольствия лишний разок услышать это имя… Скажу только, что с тех пор, как его нет, ты стала совсем другою, чем была раньше, Саб. Право, ты очень изменилась. Я еще помню время, когда ты была точь-в-точь такая же шалунья, как мы с Гектором. Но последние два года ты ходишь с меланхоличным видом… влюбленной киски. Только в самые последние дни — после получения известного письмеца — ты снова немножко повеселела, ха-ха-ха!
Засмеялась принужденно и Сабрина, хотя ей было вовсе не до смеха. Она чувствовала, что попала в тупик, устроенный ей сестрою. Письмо, на которое не раз уже намекала Вега, действительно рассеяло опасения, которым предавалась Сабрина. У нее никогда не возникало сомнения в верности того, кто был ей дорог и кому была дорога она, но она боялась за его жизнь, и его последнее письмо, извещавшее о… возвращении с войны, успокоило ее и заставило «повеселеть», как выразилась Вега.
— Слава богу, что Реджинальд Тревор не имеет для тебя никакого значения, дорогая сестренка, — поспешила она свести разговор с себя на тему о Треворе. — Если бы мы с отцом знали это раньше, то мы были бы избавлены от больших забот.
— Забот? О чем? — наивничала Вега.
— Ну, конечно, о тебе.
— По какому же поводу?
— Да по поводу вот этого кавалера, — пояснила Сабрина, кивнув на всадника.
— Напрасно вы так заботились обо мне, Саб, — возразила серьезным тоном Вега. — Я теперь уже достаточно велика, так что сама могу позаботиться о себе в подобных случаях.
Это звучало гордо со стороны молоденькой девушки, едва достигшей семнадцатилетнего возраста, но мнившей себя такою же взрослою, как двадцатилетняя Сабрина. Эта наивная на вид девушка обладала, однако, очень независимым характером, и не только не намерена была терпеть над собою контроль старшей сестры, но даже считала себя вправе контролировать сестру, потому что была любимицей отца, хотя, казалось, к нему скорее подходила бы старшая дочь.
— Уж не вашим ли с отцом заботам следует приписать то обстоятельство, что Реджинальд вот уже около двух недель не показывался у нас? — допытывалась, придравшись к случаю, Вега.
— Тут я ровно ни при чем, Вегочка, — ответила Сабрина.
— Так, значит, один отец? Да? Это-то ты уж наверное знаешь, и я прошу тебя сказать мне. По твоему лицу вижу, что ты знаешь, Саб.
— Да, наша горничная Гуензсиана как-то проговорилась мне, что между этим франтом и нашим отцом произошло объяснение, после которого «красное перо» и перестало появляться в нашем доме. Отец прямо сказал ему, что находит излишними его посещения.
— Да? Ну и что же возразил на это обладатель красного пера? Наверное, длинноухая Гуензсиана слышала это и сообщила тебе, — продолжала Вега, отмахиваясь от роя комаров, приставшего к ней.
Сабрина взглянула на сестру и, убедившись, что та действительно серьезно не заинтересована, ответила:
— К сожалению, горничная не расслышала, что именно сказало в ответ отцу «красное перо». Она только сообщила мне, что «перо» что-то глухо пробормотало сквозь зубы и тотчас же удалилось с видом полного разочарования.
— Странно, что Гуензсиана ничего не сказала мне, — заметила Вега. Девушке в самом деле казалось странным, что Гуензсиана, всегда выказывавшая именно ей, своей молодой госпоже, особенную симпатию, ничего не сообщила ей об этом.
— Нисколько не странно, — возразила Сабрина. — Гуензсиана боялась, как бы это не расстроило тебя.
— Ха-ха-ха! Какая удивительная деликатность!.. Но Гуензсиана не хуже вас с отцом должна бы знать, что это на меня нисколько не повлияет.
— Радуюсь, Вегочка, твоему благоразумию. Но отец, очевидно, не предполагал в тебе такой рассудительности, иначе он был бы избавлен от лишней неприятности. При его характере ему, конечно, было очень неприятно устраивать Реджинальду такие проводы, как их описала Гуензсиана. Она говорила, что отец был очень взволнован и что…
Сабрина вдруг прервала свою речь, когда, взглянув на дорогу, вдруг увидела, как вслед за «красным пером» и его спутником на противоположном склоне стали выступать фигуры еще двух всадников, по-видимому кавалеров, а за ними двух верховых, похожих на слуг.
«Боже мой! — подумала она. — Да сюда движется целая кавалькада. Но он едва ли среди нее. Писал, что приедет с одним своим Губертом. Может быть, это из банды тех разнузданных забияк, которые называют себя роялистами. Лучше поспешить назад». Страхи Веги, пожалуй, все-таки были основательны.
Теперь Сабрина сама уже стала торопить домой сестру, которая по этому поводу насказала ей несколько добродушных колкостей, а потом вместе с Гектором стрелою помчалась вниз по откосу.
Трудно вообразить себе уголок лучше того, в котором было расположено поместье Холлимид. Находясь в северо-западной полосе Динского леса, оно господствовало над Вайей в том пункте, где эта прелестная река с красным песчаниковым дном, прозмеившись по зеленым тучным лугам Гирфордшира, сворачивает к угленосным горам Монмаутса. Эти крутые каменистые высоты, идущие наперерез реке, смотрят так гордо, словно никакая сила не в состоянии их тронуть. Однако река в течение столетий проложила-таки себе путь сквозь эти твердыни. Разумеется, это далось ей не легко. В некоторых местах ей пришлось делать такие крутые изгибы, что она казалась обертывающеюся вокруг себя. Течет она среди прорванных ею преград очень быстро и стремительно.
С трех сторон это место обставлено горными кряжами всевозможных видов и пород, начиная с древнейших на земле разноцветных базальтов, гнейсов, сиенитов и гранитов. Только с четвертой, южной, нет горных высот; там темнеются одни густые леса. Перед самим же господским домом в Холлимиде расстилался на обширном пространстве своеобразный природный парк, в котором деревья словно чьей-то прихотливою рукою были разбросаны среди лужаек с сочною свежею травою. Но посередине этого парка была прекрасная аллея, по обеим сторонам усаженная вековыми дубами. Эта аллея вела к проезжей дороге, которая шла из Руардина в Уольфорд, а оттуда — на Росс.
Сам дом был построен в стиле времен Тюдоров, когда кирпич еще был дорог, потому что его мало выделывалось, а дерева было в изобилии и оно почти ничего не стоило. При перестройке дома был употреблен тот и другой материал: остов его был сложен из массивных дубовых бревен, а промежутки между образовавшимися клетками заложены кирпичом и оштукатурены. Получилось нечто очень своеобразное по виду и пестроте окрасок. Почти почерневшие бревна чередовались красными, желтыми и белыми пятнами, смотря по тому, совсем ли осыпалась белая штукатурка кирпичей или только отчасти облупилась и кое-где была наведена заново. Резные карнизы и украшения вокруг окон, дверей и других мест пестрели остатками и других красок, посредством которых разные владельцы хотели придать более веселый вид своему жилищу. Сама архитектура дома была неправильная и прихотливая, так что он весь был в выступах, вышках и боковых пристройках. Окна были разбросаны как попало, разных величин и форм.
Такою же прихотливостью отличалось внутреннее расположение комнат в доме и их убранство. Из передней поднималась вверх лестница с дубовыми перилами, для отделки которых искусный резчик не пожалел труда. К каждой площадке примыкали полутемные ходы, ведшие к комнатам, из которых не было и двух на одинаковом уровне. Комнаты эти были в большинстве спальнями, но почти все проходные. Повсюду были ступени, вверх и вниз, и незнакомый с этими «тонкостями» распланировки на каждом шагу рисковал сломать себе ногу или шею.
Но подобные неправильности могут показаться неудобными и опасными только для современных поколений. В прежнее же время жилища вроде холлимидского дома не представляли ничего особенного и были всюду распространены в глуши старой Англии. Люди, строившие их и жившие в них, ходили по ним вполне уверенно и спокойно. Еще и до наших дней там сохранилось несколько таких своеобразных домов, свидетельствующих об искусстве или, вернее, о плохом умении строителей времен Тюдоров.
Владелец Холлимида, мистер Эмброз Поуэль, вполне подходил к своему родовому гнезду. У него были необычайные вкусы и склонности, как можно заметить уже по тому, что он назвал обеих своих дочерей так же, как назывались те две реки, которые, подобно сестрам, проистекают из одних и тех же недр. Эти реки теперь называются Вайя и Северна, а раньше назывались Вегою и Сабриною. В его владениях, близ дома, была заросшая мелкою порослью беседка, где он любил в летние дни проводить целые часы наедине со своими любимыми книгами и не менее любимою природою.
Эмброз Поуэль любовался природою не как ленивый мечтатель, а как трудолюбивый наблюдатель и исследователь, стремившийся проникнуть в ее вековечные тайны. Но он не убегал и от жизни со всеми ее запросами, не прятался и от людей. Напротив, он любил человечество и страстно интересовался социальными, политическими и бытовыми вопросами. Всесторонне изучив все условия человеческого бытия, общественного и государственного уклада, он пришел к выводу, что самый лучший строй — республиканский. В душе он был пуританином, но не из крайних, которые нередко доходяг почти до изуверства. Всего более он примыкал к той группе пуритан, которая была известна под названием «друзья», или «квакеры», и особенно яростно преследовалась в те дни. Эта группа, несмотря на свою малочисленность, гораздо более способствовала упорядочению и очищению нравов в Англии, чем официальные проповедники епископальной церкви.
Впрочем, мистер Поуэль не был вполне и квакером. Разделяя лишь их основные взгляды, он очень резко расходился с ними из-за их крайней склонности к непротивлению. Гордый и независимый по характеру, он всеми силами восставал против излишнего пуританского смирения, подставлявшего обидчику, ударившему в одну щеку, и другую. Он скорее готов был дать сдачи, и эту черту его характера вполне может осветить сцена, которой предстояло разыграться у него в доме в описываемый нами вечер.
Ужин был уже готов, когда запыхавшиеся от быстрого бега сестры вернулись с прогулки, но они спешили не в столовую, хотя дорогою и уверяли друг друга, что очень проголодались. Не дав себе времени, чтобы снять верхнюю одежду и привести себя немного в порядок, обе девушки бросились в гостиную, окна которой выходили к тяжелым дубовым воротам, поддерживаемым толстыми, сверху донизу обвитыми плющом кирпичными столбами. Едва девушки успели выглянуть в окно, как в ворота стал въезжать Реджинальд Тревор. Ворота были далеко от дома, и девушки не могли еще видеть выражения лица въезжавшего. А если бы увидели, то поняли бы, что он сильно взволнован. Ему, видимо, было не особенно приятно показываться вновь здесь после того, что произошло между ним и хозяином этого дома, но он подбадривал себя какою-то мыслью, однако тоже имевшею свою неприятную сторону. Все это ясно выражалось на его подвижном лице и в красивых темных глазах.
Действительно, Реджинальду Тревору еще никогда в жизни не приходилось чувствовать себя так неловко, как в эту минуту. Он знал, что везет с собой нечто такое, что нанесет его обидчику такой же удар, какой он, Тревор, сам получил от него. Это доставляло молодому человеку и некоторое удовлетворение, и вместе с тем мучило его. Ведь после этого как бы ответного удара он навсегда испортит свои отношения с отцом девушки, которую так искренне и беззаветно полюбил. Но его тут же утешала мысль, что, быть может, сама девушка, эта простенькая, наивная полевая маргаритка, какою она ему казалась, не разделяет взглядов своего отца; остальное же со временем уладится и без этого чересчур уж резкого старика. Затем вдруг мелькнула еще мысль: ведь как-никак, а он едет с крайне неприятным поручением, таким неприятным, что стыдно и выполнять его. А, чтоб пусто было этому Джону Уинтору и еще кое-кому, поставившим его, Реджинальда, в такое щекотливое, почти безвыходное положение!
Когда он стал подъезжать к самому дому, то сразу увидел смотревших на него в окно девушек. Заметив, что обе девушки в шляпах, он понял, что именно их-то он и видел стоящими на горе, а потом бегущими домой, только не по той дороге, по которой ехал он, а по боковой тропинке. Очевидно, они узнали его и Вега хотела бы встречать гостя милою, ободряющею улыбкою, а может быть, и еще более милым словом, но не решалась на это. Впрочем, пока довольно и того, что они хоть в окно смотрят. Сердце молодого человека забилось было сильнее, но тут же и упало: вместо привета, прелестное личико Веги выражало презрительное равнодушие, а черные брови Сабрины были нахмурены прямо враждебно. И когда он хотел снять шляпу и раскланяться перед девушками, они круто отвернулись от окна и скрылись. На крыльце же появился сам хозяин дома и со строгим видом поджидал приближения незваного гостя.
Несколько мгновений царило тяжелое молчание. Гость не решался ни заговорить первым, ни сойти с коня, не получая приглашения со стороны хозяина. Мистер Поуэль ожидал объяснения, зачем пожаловал нежеланный гость, а последний хотя и понимал, что должен дать это объяснение, но не знал, как к нему приступить, и совершенно смущенный тоже молчал. Наконец хозяин с кислою улыбкой осведомился:
— Что вам еще угодно от меня, мистер Тревор? Вам, кажется, опять зачем-то понадобилось меня видеть?
— Да, именно вас. Кого же еще? — грубовато отрезал посетитель, обозленный этим новым оскорблением.
— В таком случае прошу вас скорее изложить вашу надобность, — тем же тоном продолжал Поуэль. — Быть может, вы имеете сказать мне всего несколько слов? Можете сделать это, не сходя с седла. Но если необходимо, я могу и пригласить вас войти в дом.
Сами слова Поуэля, тон, каким они были произнесены, и взгляд, который их сопровождал, — все это был ряд пощечин для блестящего кавалера. Побледнев, он выпрямился на стременах и с резко подчеркнутою иронией отчеканил:
— Благодарю вас, сэр. Мне нет надобности входить под ваш «гостеприимный» кров. То, что мне поручено передать вам, я могу вручить и здесь, оставаясь на лошади. Я предпочел бы вручить это кому-нибудь из ваших слуг, но раз вы очутились здесь, у дверей вашего дома, сами, то позвольте вручить вам лично.
С этими словами молодой человек вытащил из-за пазухи большой конверт казенного вида с красною сургучной печатью. Печать была королевская. Эмброз Поуэль молча взял конверт и, тут же вскрыв его, прочитал про себя следующее королевское послание:
«Дворянину Эмброзу Поуэлю».
«Благосклонно приветствуем вас, верного нашего подданного» — так начиналось письмо. Далее тягучим канцелярским слогом описывалось право короля совершать частные займы у своих подданных, затем излагалось предложение внести в частную кассу короля, для военных и других надобностей, три тысячи фунтов стерлингов, которые-де, по истечении полуторагодового срока, будут возвращены полностью. Письмо заканчивалось словами, что получить эту сумму король доверяет сэру Джону Уинтору, которому Эмброз Поуэль и должен представить ее не позже двенадцати дней по получении этого послания, и что сэром Джоном Уинтором будет выдана форменная расписка в получении денег. Затем следовали печать и собственноручная подпись короля.
— Вначале как бы просьба, а в конце уж прямо разбойничье требование! — с едким смехом проговорил тот, которому адресовано было это письмо.
— Позвольте мне, мистер Поуэль, заметить вам, что я служу не только сэру Джону Уинтору, который послал меня к вам с этим поручением, но и королю, поэтому не могу допустить, чтобы вы так отзывались о короле. Вы, кажется, осмелились назвать его разбойником?
Мистер Тревор произнес эти слова, задыхаясь от разнообразных чувств, теснившихся в его груди. Он едва сдерживался, чтобы не выйти из границ приличия.
— Вы можете думать все, что хотите. Это вам не воспрещается, — с ироническим смехом отвечал Поуэль, разрывая королевское послание и бросая клочки под ноги лошади всадника. — Поезжайте обратно и доложите вашему непосредственному начальнику, как я поступил с этою… с этой просьбой о пособии на бедность.
Нечаянно взглянув вверх, Тревор снова увидел прекрасные личики обеих сестер и прочел на них полное одобрение ответа отца. Посланцем овладело такое бешенство, что он чуть было не прибег к насилию над стариком, бросившим оскорбление не только ему, Тревору, но и тем, кому он служил. Но, сделав над собою громадное усилие, молодой человек сдержался, сообразив, что он со своим слугою слишком слаб в сравнении с целою толпой челяди, выглядывавшей из всех дверей надворных построек и, видимо, готовой грудью броситься на защиту своего хозяина. Их насмешливые лица и злорадное хихиканье ясно доказывали, что они с особенным удовольствием занялись бы этим господчиком, ненавистным им уж за одно то, что он принадлежал к партии короля. К тому же его оскорбитель все-таки был отцом боготворимой девушки, и с этим своим чувством Тревор не мог не считаться. Поборов себя, молодой кавалер почти смиренно сказал:
— Ваш поступок, мистер Поуэль, лично меня мало касается. Поверьте, что это поручение для меня крайне неприятно и я принял его на себя лишь в силу необходимости.
— Верю. Поручение действительно не из приятных, — с прежним сарказмом произнес Поуэль. — Поэтому вы, разумеется, не станете дольше задерживаться здесь и поспешите удалиться отсюда, стряхнув с себя поскорее эту неприятность… Впрочем, быть может, вы найдете нужным, в довершение вашей обязанности, подобрать остатки королевского послания и отвезти их обратно усерднейшему рабу королевы, а вашему господину сэру Джону Уинтору. Я вам в этом не воспрепятствую.
Идти дальше по пути насмешки было некуда. Тревор чувствовал это и при каждом слове строптивого старика вздрагивал, словно от удара хлыстом. Но снова, в третий раз, он храбро проглотил горькую обиду и, окинув пылающим взглядом теснившуюся возле него толпу челяди, глядевшей на него с самым неприязненным видом, круто повернул лошадь и направился к воротам.
— Желаю вам доброго вечера, мистер Поуэль! — сдавленным голосом крикнул он своему беспощадному врагу.
— Желаю и вам того же, сэр! — с преувеличенной вежливостью отозвался старик.
Однако как ни бодрился Поуэль, но на душе у него было тревожно. Он знал, что король, несмотря на ослабившую его парламентскую оппозицию, все же имел еще достаточно силы, чтобы уничтожить его, мелкого дворянина. Вернувшись в гостиную, куда собрались его дочери, он сказал:
— Милые детки, та грозовая туча, приближение которой я уже давно предвидел, в настоящую минуту нависла над нашим домом. Нам, пожалуй, придется или покинуть наш милый Холлимид, или же, укрепив его, и защищаться в нем.
Пока в Холлимиде шел совет, что предпринять, Реджинальд Тревор при выезде из холлимидского парка неожиданно встретился с двоюродным братом Юстесом, ехавшим, как мы уже знаем, рядом с Ричардом Уольвейном и со слугами позади. Кузены давно уже не виделись, но каждый из них знал, где должен находиться другой. Реджинальд был уверен, что Юстес поступил ко двору, и никак не ожидал встретить его здесь, у порога дома, который одновременно и тянул его к себе, и упорно отталкивал. В свою очередь и Юстес не предполагал, что увидит в этом месте Реджинальда, о возвращении которого с войны он не имел сведений. Оба были изумлены этой неожиданною встречей.
— Ба, Юст! Тебя ли я вижу? — воскликнул Реджинальд, сдерживая лошадь и окидывая беглым взглядом незнакомого ему спутника своего кузена. — Откуда ты?
— Редж?.. Вот удивительная встреча! — вскричал и Юстес, опережая своего спутника.
— Что это с твоей рукою, Юст? — вдруг спросил Реджинальд, увидев окровавленный рукав и перчатку кузена. — Ты ранен? Подрался с кем-нибудь?
— О, это пустяки, простая царапина! — возразил со смехом Юстес, протягивая для пожатия свою левую руку.
— Но чем нанесена эта «царапина»?
— Кончиком шпаги.
— Ну так и есть, значит, дрался! Да с кем же и где?
— Пожалуйста, потише, Редж! Мне не хотелось бы, чтобы этот джентльмен слышал нас, — взмолился юноша, указывая глазами на сэра Ричарда, который скромно оставался в стороне.
— Так это с ним у тебя было дело, Юст?
— Да.
— И он победил тебя?
— Сразу.
— Гм?.. Странно! Ты ведь хороший фехтовальщик, хотя и слишком горяч. Но еще страннее, что ты находишься в компании своего противника. Уж не в плену ли ты у него?
— Есть отчасти.
— В таком случае моя шпага к твоим услугам. Я отомщу за тебя и освобожу от любого слова, которым ты связал себя, и вообще от всяких обязательств.
Всего несколько минут назад Реджинальд Тревор принес в жертву свое самолюбие, уклонившись от угрожавшей ему схватки с холлимидской челядью; теперь же, ввиду возможности равного боя с равным противником, он был полон храбрости и мужества. Была пролита кровь Треворов, благородная кимврская кровь, и это требовало отмщения. Кузены никогда не были особенно дружны, но родственная связь давала себя знать во всем, что касалось родовой чести.
— Вызвать мне его, Юст? — спросил шепотом Реджинальд, наклонившись к кузену. — Скажи да, и он у меня живо затрещит по всем швам.
— Ах нет, нет, дорогой Редж! Благодарю тебя за участие и предложение, но этого не следует делать.
— Ну, как знаешь, Юст. Но мне, право, очень досадно видеть своего родственника в таком униженном положении и сильно хотелось бы помочь тебе вернуть свое достоинство. Твой противник, кажется, одних лет со мною и, по-видимому, порядочный малый. Мне доставило бы большое удовольствие сразиться с ним.
— Верю, Редж, но еще раз прошу тебя оставить это. Не сердись на меня, если я скажу, что и тебе самому несдобровать бы с ним. Ты и не заметишь, как он отделает тебя еще чище, чем меня.
Как ни было любезно предложение Реджинальда выступить за него, но Юстес почувствовал себя уколотым. Юноша видел в этом предложении намек на свою собственную слабость. Поэтому он и говорил не без некоторой насмешки. Реджинальд заметил это и раздраженно спросил:
— Ты шутишь, Юст? Что ты за ерунду несешь?
— Совсем не ерунду, я говорю правду, — тоже немного надувшись, возразил юноша. — Этот джентльмен один из великолепнейших бойцов и наездников, каких я когда-либо видел. Он доказал мне свое превосходство в несколько минут, а если бы захотел, то мог бы сделать это еще скорее. Хотя я и сам, как ты знаешь, неплохо владею шпагой, но против него казался ребенком, размахивающим деревянным или картонным мечом. Да он так и смотрел на меня, как я потом узнал. Он сначала только немножко поиграл со мной, а потом вдруг так ловко ткнул меня в руку, что моя шпага далеко отлетела в сторону. Но это еще не все. Он обезоружил меня и в другом смысле: сделал из врага почти друга. Потому я и сказал, что я у него как бы в плену.
— Гм… Все это очень странно, — повторил Реджинальд, подавляя новую вспышку гнева. Но оставим это. После расскажешь подробности. Пока же скажи мне, как и зачем ты попал сюда. Я думал, ты так внедрился в стенах уэстминстерского дворца и так увлечен ласками хозяйки этого дворца, что тебе не до сельских идиллий. И вдруг встречаю тебя в лесной глуши, далеко от блестящей придворной и городской суетни. Разве она для тебя уж не имеет никакой привлекательности и цены? Как же это могло случиться, Юст? Объясни, пожалуйста.
— Охотно объяснил бы, дорогой Редж, но сейчас неудобно. Видишь, меня ждет сэр Ричард.
— Какой сэр Ричард?
— Уольвейн… Вон тот, мой недавний противник, а теперь новый приятель.
— А, так вот как зовут твоего великодушного победителя.
— А ты разве знаешь его?
— Понаслышке — да, но до сих пор ни разу еще не видал его… Но как же ты с ним столкнулся и из-за чего вы поссорились?
— Оставь и эти вопросы до более удобного времени, Редж. Право, сейчас неловко…
— Ну, хорошо, хорошо. Но скажи мне, по крайней мере, зачем ты едешь в Холлимид? Надеюсь, ответ на этот вопрос не отнимет у тебя много времени.
— В какой Холлимид? — удивился Юстес.
— Ну вот, ты даже не знаешь названия усадьбы, в которую въезжаешь! — со смехом проговорил Реджинальд. — Неужели и в самом деле ты не знал этого до сих пор?
— Честное слово, не знал.
— Не знать, как называется усадьба Эмброза Поуэля!
— А это еще кто такой? — все более и более недоумевал Юст.
Не менее юноши недоумевал и его кузен.
— Ты даже имени лица, которое ты собираешься посетить, не знаешь? — продолжал спрашивать Реджинальд, делая большие глаза.
— Право… не знаю, — почти робко ответил юноша, начиная теряться.
— Совсем, значит, ничего не знаешь об этом лице?
— Ровно… ничего.
Юноше хотелось откровенно добавить: ничего, кроме того, что у него две «прелестные дочки», но его удержала мысль, что этим он нечаянно может задеть какую-нибудь чувствительную струну в сердце кузена.
— Вот чудеса-то! — снова смеясь проговорил Реджинальд. — Ты, придворный, едешь знакомиться, по-видимому с самыми мирными намерениями, с самым заклятым и опасным врагом королевской власти, с человеком, который ненавидит и короля, и двор, и церковь, и более всего твою покровительницу королеву, по милости которой ты и попал ко двору. Я сам слышал, как мистер Поуэль называл ее Иезавелью, с присоединением некоторых очень нелестных эпитетов.
— Нехорошо с твоей стороны, Редж, что ты, будучи ревностным роялистом, мог хладнокровно слушать такие вещи! — пылко вскричал юноша.
— Я не говорил, что слушал их хладнокровно. Охотно остановил бы его кощунство, если бы не…
— Если бы не… Что же ты замялся, Редж?
— По некоторым причинам, о которых, быть может, ты узнаешь в другое время. Ведь и у меня так же, как у тебя, Юст, есть свои тайны.
Юноша подумал, что он угадывает одну из этих тайн, но смолчал и ограничился возражением:
— Однако продолжаешь же ты бывать у этого ненавистника короля? Ведь от него ты едешь? Или эта дорога ведет еще к кому-нибудь из здешних дворян?
— Нет, я был у мистера Поуэля, но после его приема полагаю, что не скоро опять попаду к нему.
— А, значит, тоже была ссора? По какому поводу?
— По довольно серьезному. Мне было поручено отвезти мистеру Поуэлю письмо короля с требованием ссуды… Я теперь состою на службе у сэра Джона Уинтора, который является королевским агентом по сбору денег в частную казну короля в этом графстве и в глочестерском. Вот я и имел удовольствие быть посланным сюда с одним из королевских посланий, — пояснил Реджинальд.
— И денег ты не получил, — подхватил Юстес. — Вижу это по твоему лицу.
— Да, Юст. Вместо денег, я получил другое: клочки разорванного мистером Поуэлем королевского письма. Положим, эти клочки были брошены под ноги моей лошади, а не прямо мне в лицо, но от этого мне не легче. Вызов брошен королю, сэру Джону, мне — одним словом, каждому роялисту. Разумеется, этим дело не кончилось. Сгоряча я сказал, что не скоро опять буду здесь, но это неправда: я буду не в далеком будущем. Тогда и разговор у нас с мистером Поуэлем будет другой и вся картина изменится… Но что теперь скажешь ты, кузен? Неужели после того, что ты слышал от меня об этом доме, ты все-таки еще намерен войти в него? Я бы посоветовал тебе лучше повернуться к этому очагу мятежа спиной и поехать со мною в Росс, куда я сейчас направляюсь.
— Ах, дорогой Редж, — сокрушенно ответил Юстес, — сделать так, как ты мне советуешь, будет такою грубостью с моей стороны, на какую я не способен. Ведь этим я нарушу и вежливость и простую благопристойность, не говоря уже о благодарности. Я и без того сильно злоупотребил терпением и снисходительностью сэра Ричарда, заставив его так долго ждать.
— Да, это правда, — согласился Реджинальд. — Ну, так делай как знаешь, мой милый Юст. Я не могу заставить тебя сделать то, чего, очевидно, не желает твой новый приятель. До свидания.
Простившись с кузеном, королевский посланец поскакал в противоположную сторону от дороги, на которой произошла его встреча с Юстесом. Мимо сэра Ричарда Уольвейна проезжать не пришлось. Таким образом, оба джентльмена в этот раз так и не познакомились.
— Ну, двигайся же, Джинкем! Чего ты плетешься как безногий!.. Живее же, говорят тебе!
Эти хриплые окрики сопровождались градом ударов палкою по спине небольшого осла, полускрытого под тяжестью двух огромных корзин, висевших у него по тощим бокам.
— Да будет тебе, Джек, мучить так бедное животное! Дай ему передохнуть. Ведь этот подъем один из самых тяжелых.
— Да, но зато корзины-то почти пустые. Чего ему еще? Уж очень ты жалостлива, Уини!
— А у тебя совсем нет сердца, Джек. Когда он давеча нес эти корзины в Моннертс, они были полные доверху. Туда и назад — четырнадцать миль, и без отдыха. И он ничего не ел, кроме того, что сощипнул мимоходом.
— Тем больше ему причины скорей попасть домой. Если бы он умел говорить, то, наверное, сказал бы то же самое, что говорю я.
— Может статься. Но все-таки он очень устал и, конечно, еле тащит ноги. Ты хоть не бей уж его больше, Джек, слышишь?
— Ну, ладно, не буду… Ползи же скорее, Джинкем. Еще какая-нибудь миля — и ты будешь дома, на лужке, по самые уши в хорошей, сочной траве. И почавкаешь всласть, и отдохнешь там до утра. Постарайся еще немножко, пошевеливайся!
Точно поняв, что ему говорят и какую оказывают милость, осел стал напрягать последние силы, истощенные долгим трудным переходом по горам и такою же долгою голодовкою.
Провожатые осла были мужчина и женщина, оба довольно необычайного вида. Мужчина отличался очень маленьким ростом и ковылял на деревянной ноге. Женщина была выше его на целую голову именно потому, что сам-то он был уж очень мал. Ее простая, домотканая, мешковато скроенная и сшитая одежда не могла скрыть ее красивой пропорциональной фигуры, а глаза и волосы были так хороши, что многие герцогини и принцессы охотно отдали бы за них все свои драгоценности, если бы можно было купить живые глаза и заставить чужие волосы расти на своей голове. Эти волосы, черные как вороново крыло, длинные и густые, были свернуты жгутом и заколоты вокруг головы шпильками. Как волосы, так и огромные черные глаза под такими же черными пушистыми бровями, с длинными ресницами, бронзовый цвет кожи и черты лица напоминали цыганский тип. Напоминало об этом типе и то, что на всем облике молодой женщины лежала печать привычной неопрятности, и каждый, взглянув на нее, мог сказать: «Какая бы это была красавица, если бы она имела обыкновение умываться, причесываться и одеваться!»
Тот, с кем она шла, был ее старший брат, за свою подпрыгивающую походку, к которой вынудила его деревянная нога, прозванный Джеком Прыгуном. Он тоже был похож на цыгана, хотя вместе с сестрой происходил от одних и тех же родителей, коренных англичан. Оба они, подобно цыганам, занимались продажею кур и другой птицы на двух ближайших рынках — в Монмаутсе и Россе. Тщедушный, малосильный и вялый, Джек невольно подчинялся своей младшей сестре, Уинифреде, обладавшей избытком силы и энергии.
День был рыночный, и брат с сестрой ходили в Монмаутс, где продали свой товар и накупили себе кое-чего другого, необходимого в хозяйстве. До вершины перевала оставалось немного, а там остальная часть дороги была легче для усталых путников. Впрочем, Уинифреда поднималась таким легким шагом, словно и понятия не имела об усталости. Измучились только Джек да больше всего бедный ослик.
Однако отдых для терпеливого четвероногого неожиданно наступил раньше, чем это было обещано хозяином. В одном месте, где дорога врезалась между двумя откосами, поросшими густым кустарником, из-за кустов вдруг выскочил человек, вид которого мог привести в содрогание любых мирных путников, не приготовленных к таким встречам. Но те, перед которыми он так внезапно появился, не только не выразили испуга, а напротив, вполне дружески приветствовали его.
Это был мужчина лет тридцати, исполинского роста и богатырского телосложения, с целою копною темно-русых щетинистых, торчащих во все стороны волос на огромной голове, с рыжей, окладистой, всклоченной бородою и глазами, похожими на горящие уголья. Он также напоминал цыгана. Кафтан из толстого сукна бутылочного цвета и красный плисовый жилет были изодраны, словно их владельцу пришлось продираться сквозь колючую растительность. Лицо и руки у него были такие же грязные, как у той, которая в это время скалила ему в улыбке свои прекрасные зубы.
— Ну что слышно нового внизу, возле Моннертса? — спросил, поздоровавшись, исполин, хлопнув Джека по плечу.
— Нового много, Роб, — ответил тот. — Так много, что если бы все написать, то понадобилось бы столько бумаги, сколько войдет в обе эти корзины.
Хромой привык разнообразить свой товар, забирая все, что ему попадало в руки; так же разнообразны были и цветистые обороты его речи.
— Поделись со мною хоть частью этих новостей, Джек, — сказал тот, которого звали Робом, и спокойно присел на выступ откоса, заставляя этим остановиться и своих собеседников, к огромному удовольствию измученного осла.
— Гроза надвигается, Роб, гроза с трескучим громом и смертельными молниями, — начал Джек, располагаясь рядом с приятелем, между тем как его сестра осталась стоять, сложив руки под своим пестрым грязным передником. — Весь рынок был полон забияк со стороны Реглена и от лорда Уорстера. Заставляли всех встречных и поперечных кричать здравицу королю, а кто не хотел, тех лупили на оба бока.
— А Джек этого очень боится, потому и орал громче всех. Я думала, у него глотка лопнет от усердия! — насмешничала сестра.
— А ты полагаешь, сладко бы мне было, если бы за мое молчание меня те озорники повалили, сняли с меня деревяшку да ею и переломали бы мне ребра? — огрызался Джек. — Разве ты не видала, как одного храбреца, осмелившегося крикнуть: «Да здравствует парламент!» — чуть в клочья не разнесли? Поэтому я и орал что было мочи: «Да здравствует король!» — а про себя добавлял другое. От этого у меня в душе ничего не изменилось, да и тело не потерпело нового искалечения. Роб знает, какие у меня мысли. Он во мне не усомнится, как ты, сестрица, ни зубоскаль.
— Знаю, знаю, — успокоительно сказал Роб. — Ты такой же свободнорожденный форестерец, как и я, и не можешь быть заодно с теми роялистами и папистами, которые хотят закрепостить нас телом и душой и заставлять работать дни и ночи только на них да их разодетых кукол-любовниц, черт бы их всех подрал! А что зря не следует лезть в петлю или под нож — с этим я тоже согласен…
Круто оборвав разговор с Джеком, рыжебородый обратился к Уинифреде с таким видом, который показывал, что ему хотелось бы поговорить с нею наедине. Джек понял это и потихоньку погнал осла дальше. Роб поднялся и стал против молодой девушки.
Эти двое людей вполне подходили друг к другу. Оба высокие, плотные, сильные, в цветущих еще годах — Уинифреда была лет на десять моложе Роба; оба смелые, безбоязненные, решительные и, несмотря на убожество одежды и даже неопрятность, полные природного величия, не зависящего от среды и обстановки. Так и чувствовалось, что они должны любить Друг друга. И это было верно: их взаимная любовь была такая же пламенная, чистая и нежная, как если бы их сердца бились не под грязными лохмотьями, а под шелком и бархатом придворных одежд. Но оставшись наедине, они не обменялись ни одним словом любви. Должно быть, они считали это лишним.
— Обо мне ты ничего там не слыхала, Уини? — спросил Роб, наклоняясь к девушке, хотя она была не намного ниже его.
— Слышала, Роб.
— Да? А что именно?
— Удивляются, как это ты бежал из тюрьмы, и обвиняют Уилли Моргана в том, что он помог тебе. Третьего дня пришел отряд из Лиднея с тем офицером, который недавно поступил на службу к сэру Джону Уинтору… Кажется, его называли Тревором…
— Верно, Тревором. Я его знаю. Это он меня и засадил в тюрьму, — перебил Роб.
— Разве он?.. Хорошо, запомним. Ну, так вот этот Тревор схватил Моргана и потащил его в Лидией, где сэр Джон устроил собственную тюрьму. Там вышла маленькая передряга. Моннертский губернатор лорд Герберт сказал, что Морган подсуден ему, а лорд Уинтор объявил, что так как ты попался в браконьерстве в здешних лесах, а Морган тебе помогал, то это дело подсудно ему, Уинтору. Ну, за ним и осталось последнее слово, и Уилли теперь у него. А он и вправду немножко помог тебе, Роб?
— Не только немножко, а вполне. Если бы не он, я и сейчас сидел бы в Лиднее. А вот теперь он и сам попал туда. Но я думаю, ему недолго там быть, если то, что я сам слышал, верно…
— А что ты слышал, Роб?
— Да я познакомился с теми, которые на днях побывали в Лиднее и принесли оттуда слухи, что парламент выгнал из Лондона короля и повернул теперь все по-своему. Если это окажется верным, то ведь и лорду Уинтору недолго осталось своевольничать. Мы, форестерцы, покажем ему совсем другое лицо, чем он привык видеть у нас. Нам поможет один человек. Быть может, он и станет у нас во главе всех.
— Кто же это, Роб?
— Это один из настоящих друзей народа. Он только что вернулся с войны. Храбрец такой, каких мало, и притом честный человек.
— О, я знаю, о ком ты говоришь! — воскликнула девушка. — О сэре Ричарде Уольвейне? Верно?
— Совершенно верно, Уини. Он самый и есть. А ты разве знаешь его?
— Знаю. Он прежде часто бывал в Холлимиде, чуть не каждый день И как, бывало, едет мимо нас, непременно остановится, чтобы поговорить с Джеком. Думается, кое-кто в Холлимиде помнит его еще лучше меня.
— Кто же именно?
Старшая дочка мистера Поуэля мисс Сабрина. Я это знаю по секрету от их прислуги.
Девушка пустилась в подробности, не забыв упомянуть и о слуге сэра Ричарда, Губерте, который, по ее словам, тоже не пропускал случая «почесать язык» с ее братом. Эти подробности заставили было Роба нахмуриться, но он превозмог себя и, не высказав мелькнувшего у него в уме ревнивого подозрения, заговорил с девушкою более теплым тоном.
— Ну вот, дорогая Уини, — продолжал он беседу, — этот самый сэр Ричард, как мне говорили, начинает набирать солдат для парламента. Если это правда, то одним из этих солдат, и наверное не худшим, будет и Роб Уайльд. Надеюсь, что он в грязь лицом не ударит.
— О, ты будешь самым храбрым из всех, милый Роб! — вскричала девушка.
И в пламенном порыве она бросилась своему собеседнику на шею и стала покрывать его лицо жгучими поцелуями.
Весь дрожа от блаженства, Роб отвечал девушке такою же бурною ласкою, до боли стиснув ее в своих мощных объятиях, хотя она и сама была не из хрупких. Но вдруг он разжал руки и напряженно к чему-то прислушался. Его примеру последовала и девушка. Тонкий слух лесного браконьера не обманул Роба: по направлению из Руардина ясно слышался топот по крайней мере двух лошадей. Может статься, это были друзья, но, быть может, и враги. Совесть человека, промышлявшего чужою дичью и вдобавок еще убежавшего из тюрьмы, подсказывала, что это скорее всего враги. Поэтому первым движением Роба было броситься назад в кусты и оставить девушку одну на дороге; ее, наверное, никто не тронет. Но пока он будет карабкаться на крутой откос, к месту, где гуще разросся кустарник и можно было укрыться, всадники легко увидят его. Они неслись вскачь и каждое мгновение могли появиться здесь. К счастью, Роб заметил в противоположном откосе покрытый сорными растениями пролом и вспомнил, что это должен быть вход в старые, давно заброшенные каменоломни, где когда-то добывался известняк. Недолго думая, он схватил девушку за руку и повлек за собою в пролом. Уинифреда поняла, в чем дело, и доверчиво последовала за ним.
Но было уже поздно. Ехавший впереди всадник — Реджинальд Тревор — успел заметить беглецов. Он заинтересовался ими и пустил своего коня вслед за ними. Через минуту, не слезая с седла, так как пролом был достаточно высок и широк для прохода лошади с всадником, преследователь очутился в обширной каменоломне, лицом к лицу с Робом и его возлюбленной. Видя, что их попытка скрыться не удалась, молодые люди остановились и стали выжидать дальнейшего.
— А, это ты, мой милый великан! — весело вскричал Реджинальд, окидывая беглецов насмешливым взглядом. А с тобою и сестрица Джека Прыгуна. Знаю их обоих. В любовь, что ли, вы тут играете? Ха-ха-ха! Парочка подобралась на славу… Жаль только, что мне невольно пришлось прервать ваше приятное свидание. Но вы сами виноваты: что бы вам пораньше, а не у меня на глазах залезть сюда, чем целоваться на открытой дороге?.. Эх, неприятно мне это, но делать нечего. Придется разлучить вас, милые голубки… Ну, — продолжал всадник, обнажая шпагу, — марш за мной, мистер Роб! В Лиднее соскучились по тебе, и я дал слово, что недолго заставлю тамошних твоих друзей томиться по тебе.
— Как бы вам не пришлось нарушить ваше слово, — спокойно сказал Роб, вытаскивая из-под кафтана длинный складной нож и готовясь к защите.
Это было полной неожиданностью для королевского офицера, не предвидевшего, что может встретить сопротивление. Не показав, однако, и вида, что удивлен, Реджинальд направил коня прямо на браконьера с очевидною целью опрокинуть его и взмахнул саблей для удара.
Но нанести удара ему не удалось. Роб быстро бросился вперед и вонзил лезвие своего ножа прямо в ноздрю белому коню, который, пронзительно заржав от боли, поднялся на дыбы и обернулся кругом. Это сразу отдало офицера во власть того, над кем он только что смеялся, и в следующее мгновение почувствовал, как точно железные руки обхватили его и стащили с седла.
Слуга Реджинальда не оставался праздным зрителем и поспешил на помощь своему господину. Но едва он успел с обнаженным кортиком показаться на сцене, как Уинифреда, на которую слуга не обратил было никакого внимания, тигрицею набросилась на него, сдернула его с лошади и швырнула на землю. Таким образом, не прошло и нескольких минут, как офицер и его слуга, обезоруженные и спешенные, очутились в плену у своих почти безоружных противников.
Вдоволь посмеявшись над своими пленниками, Роб наконец сказал:
— Я отпущу вас обоих, если вы дадите мне слово, что не станете злоупотреблять моим великодушием и не нападете опять на меня… Впрочем, — прервал он сам себя, — от этой опасности я на время могу избавиться и другим способом… Вот, смотрите! — продолжал он, ломая, как щепы, шпагу и кортик пленников и бросая обломки им под ноги. — Теперь можете сесть на ваших лошадей и продолжать свой путь, — с насмешливым поклоном заключил браконьер, отступая назад.
Королевский офицер молча встал, помог своему слуге подняться на ноги и сесть в седло, потом сел и сам на свою лошадь, все еще дрожавшую от боли, причем из носа ее текла кровь. После этого господин и слуга поспешили выбраться из пещеры, где все вышло совсем иначе, чем они ожидали, когда въезжали в нее, и пустились прямо к дороге.
— Ну, на время мы от них избавились, Уини! — произнес Роб, глядя вслед исчезающим за поворотом всадникам. — А ловко мы с ними расправились, ха-ха-ха! Но, разумеется, этим дело не кончится и нам немало придется еще повозиться с этими франтами… Впрочем, быть может, мы и одолеем их, как ты думаешь, Уини, а?
— Конечно, милый Роб! Бог нам поможет! — Убежденно ответила девушка, снова бросаясь в мощные объятия своего возлюбленного.
Хотя дошедший до Роба Уайльда слух о том, что парламент будто бы выгнал короля из Лондона, и был преувеличен, но доля правды в нем все-таки была. Действительно, встретив со стороны парламента сильный отпор в своем смелом стремлении нарушить конституцию, Карл почувствовал себя в столице крайне неуютно. Мало того: поговаривали, что парламент хочет прижать и королеву, и эта тонкая интриганка находилась теперь в сильном смущении; она поняла шаткость тех прав, которые привыкла считать «незыблемыми» и «неприкосновенными».
Страффорд лишился своей гордой головы, Лод сидел в тюрьме, готовый потерять и свою голову. Королева могла ожидать, что не сегодня завтра «кровожадные островитяне» захотят положить под свой острый топор и ее красивую венценосную головку. Ведь одна такая головка, прекраснее ее, уже скатилась под этим топором. Пример был дан. Ежедневно по улицам и мимо дворца двигались громадные толпы черни и грозные крики: «Долой епископов!» врывались в окна. Слушая эти крики, Карл в ужасе дрожал, вспоминая эпиграмму своего отца: «Не будет епископов, не будет и королей». Не лучше ли поискать более безопасное убежище, чем уайтгольский дворец? И королевская чета переселилась в Виндзор, где королева потихоньку успокоилась и затем через Дувр ускользнула в Голландию.
Она захватила с собой столько золота и драгоценностей, что могла держать двор и за границей, давать пиры и даже набрать армию для обратного завоевания и нового закрепощения ограбленной ею страны.
Неприятно останавливаться перед такими делами и еще неприятнее говорить о них. Грустно думать, что хотя Англия и постарела на два столетия после Карлов Стюартов и Генриетт Медичи, всячески оскорблявших и грабивших эту страну, но она за это время нисколько не поумнела. Последняя победа либералов как будто противоречит такому взгляду, однако, что значит эта так называемая «победа», когда сам английский народ в лице его представителей в парламенте в течение последних десяти лет санкционировал деяния, покрывшие его имя долго несмываемым позором? Понадобится еще несколько веков, чтобы стерся в глазах цивилизованного мира этот позор.
Сравним Долгий парламент и нынешний. Когда первый открыл свои славные заседания, то составлявшие его истинные патриоты думали лишь о том, чтобы не пропустить безнаказанным ни одного преступления против страны и народа. «Долой голову Страффорду! Лода и двенадцать непокорных епископов — в Тауэр! Очистить звездную палату и палату высшей комиссии! Уничтожить монополии, частные королевские займы и все несправедливые налоги и поборы!» Эти требования не только предъявлялись, но тут же и приводились в исполнение, как по мановению волшебной палочки. Но тогда судьбы Англии направлялись ее добрым гением, и ей все удавалось. Слетела голова Страффорда, Лод отправился в Тауэр, и пресловутые королевские эдикты за последнее десятилетие были вырваны из книги государственных актов.
Что же мы слышим и видим теперь, в наши дни? Мы слышим много прекрасных речей и видим парламент, образовавшийся при условиях, почти одинаковых с теми, которые вызвали к существованию Долгий парламент, и как бы повторявший его. Видели и стушевавшихся перед этим парламентом министров, оскорблявших народ не менее, чем делали это Страффорды, Дигби и Лоды. Но вместо привлечения к ответственности, заключения в Тауэр и смертной казни, постигших министров 1640 года, министры 1880-го были награждены новыми орденами и титулами.
Живи Томас Уэнтворт, граф Страффорд, в наше время, его голова не скатилась бы на эшафоте под секирою палача, а была бы украшена еще и новою короною — герцогскою. Лод же, наверное, удостоился бы причисления к лику святых, потому что лишней земной почести для него, как архиепископа, в Англии уже не оставалось.
Как только Кар£ благополучно проводил свою жену за море, он сам поспешил в Иорк, где, окруженный толпой местных усердных сторонников, начал проявлять некоторую деятельность. В настоящее время столицы севера и юга переменились характерами. При Карле Иорк был наполни врагами свободы, а Лондон — ее друзьями; в наши дни Иорк поднялся на вершину свободолюбия, между тем как Лондон тонет в липкой тине беспросветного рабства.
Перемену эту нетрудно объяснить. Живущие в королевских столицах ближе к источнику нравственной заразы. Там царит кумовство и сватовство; там каждый жалкий писака может найти себе покровительство, поощрение и успех, там развращающее влияние современной финансовой системы питает целый сонм биржевых игроков, учредителей дутых акционерных обществ, торговых мошенников и всякого рода трутней, живущих на чужой счет. И компания таких лиц сменила собою тех честных купцов и ремесленников, которые в золотые дни парламента по справедливости заняли господствующее положение в стране…
Разошедшись с парламентом, Карл внял сладким голосам окружавших его Гертфордов и Дигби, напевавших ему, что его королевское достоинство требует победоносной борьбы с мятежным собранием. Король стал готовиться к этой борьбе, принимать меры для своей безопасности, рассылать по всей стране полутребования-полупросьбы о ссуде ему денег и придумывать разные другие способы добывания средств для борьбы.
Как мы видели, одним из его агентов по сбору денег в частную казну короля был сэр Джон Уинтор, придворный сановник и частный секретарь королевы. Этот ловкий проходимец отлично умел устраивать свои делишки, расстраивая чужие дела. Получив в бесконтрольное управление богатейшую лесную и углекопную область — Форест, он построил себе близ Лиднея обширный дом, названный им «Белым». В настоящее время этот дом уже не существует, потому что сам сэр Джон был вынужден предать его огню, но место, на котором он стоял, до сих пор слывет под названием «Белого дома». Когда двор покинул Лондон, сэр Джон засел в своем новом доме и, предвидя близкую грозу, привел его в состояние обороны.
Первые зловещие раскаты этой грозы послышались ему, когда вернулся из Холлимида Реджинальд Тревор и передал ему, что там произошло. Но сэр Джон был человеком, привыкшим управлять своими чувствами и поступками. Он никогда ничего не делал сгоряча и тщательно обдумывал каждое свое решение. Не вспылил он и теперь, как можно было ожидать, а спокойно выслушал доклад Реджинальда и сказал:
— Не волнуйтесь, капитан Тревор, из-за того, что говорит или делает Эмброз Поуэль. В свое время он за все ответит. В настоящее время я озабочен главным образом усилением нашего небольшого гарнизона и пригласил к себе еще одного офицера, который прибудет завтра или послезавтра. Это полковник Томас Ленсфорд.
— А! Очень приятно слышать, — заметил Реджинальд. — Ведь под его начальством я и состоял в нашей северной экспедиции.
— Ах да, в самом деле, я и забыл! — воскликнул сэр Джон. — Ну так вот он приведет с собой десятка два надежных людей, и когда отдохнет и пооглядится здесь, тогда вам можно будет вместе с ним сделать новый визит холлимидскому ослушнику. Во всяком случае мы так или иначе заставим его раскаяться в своих словах и в своем дерзком поступке. Получим с него и деньги в полной сумме, требуемой королем. Если этот бунтарь не отдаст добром, мы возьмем силою.
Реджинальд Тревор умолчал о том, что в доме «ослушника» и «бунтаря» есть нечто, ради чего он желал бы, чтобы этого дома не трогали. Впрочем, в эту минуту, когда сердце его было полно горечи, он старался не думать о том, что угрожало хозяевам Холлимида. Молодой человек устремил все свои помыслы на предстоящее прибытие полковника Ленсфорда, которого хотя и не любил, но ценил как доброго товарища в попойках и разного рода веселых развлечениях…
Дней десять спустя после описанных событий в Холлимиде происходила соколиная охота. Несмотря на свои мирные наклонности, Эмброз Поуэль не был противником полевых спортов, лишь бы только они не сопровождались излишней жестокостью. Сам он ни в каких охотах не принимал активного участия, но дочерям позволял развлекаться. Старшая дочь была страстная любительница соколиной охоты, а младшая интересовалась этим умереннее, и, кажется, больше лишь потому, что тогда было принято и дамам увлекаться этим развлечением.
Общество состояло из Сабрины, Веги, сэра Ричарда Уольвейна и Юстеса Тревора. Последний до сих пор все еще гостил в Холлимиде. Он находился там в качестве раненого, нуждающегося в уходе. Что же касается вопроса, почему и сэр Ричард все еще не возвратился под родительский кров в Эбергевенни, то на это дадут ответ последующие события.
Местом охоты выбрано было болотце с большими лужами и тоненьким ручейком, струившимся среди кочек. В лужах охотилось за лягушками и другою болотною тварью множество пернатой дичи: цапли, утки, глухари и прочее.
Соколов было два. Когда из болота поднялась цапля, очевидно стремившаяся в свое гнездо, с соколов были сняты шапочки и обе птицы, звеня бубенчиками и таща за собою путла, стрелою понеслись вверх за обреченной добычей.
Приближаясь к цапле, соколы стали делать круги, намереваясь атаковать ее с двух сторон. Испустив крик испуга, цапля поспешила выбросить содержимое своего зоба, чтобы облегчить себя, и попыталась подняться выше своих врагов. Но соколы быстро задвигали крыльями и, летя концентрическими кругами, опередили ее. Затем тот, который был старшим, достигнув нужной ему высоты, как бы замер на мгновение, а затем вдруг ринулся вниз на добычу.
Но этот маневр ему не удался. Цаплю трудно взять с первого раза. Неуклюжая и неповоротливая на вид, на самом деле она обладает удивительным искусством делать неожиданные повороты и долго может увертываться от ястреба или сокола, если он один. Но когда преследователей двое, участь цапли решается скорее.
Так было и в настоящем случае. Место первого сокола, потерпевшего неудачу, моментально занял второй и с победоносным криком бросился на жалобно кричавшую цаплю. Через несколько мгновений сокол острыми когтями впился в тело жертвы. Обе птицы судорожно забили крыльями, стараясь ослабить друг друга. Вскоре к борющимся птицам присоединился и первый сокол, отдохнувший на высоте, на которую он снова было поднялся. Началась яростная борьба в воздухе.
Несмотря на неравенство сил, цапля долго сопротивлялась, и когда наконец все три птицы стали опускаться на землю, сокольничий поспешил к тому месту, куда они падали. Он знал, что в предсмертных судорогах цапля зачастую пронизывает противников своим длинным и острым клювом, и хотел это предупредить. Однако цапля упала на землю уже мертвою, вместе с вцепившимися в нее победителями. Сокольничий громким криком известил зрителей о благополучном исходе птичьей битвы.
— О, я так и знала, что наши милые соколики не осрамят себя! — весело крикнула своим звонким голоском Вега, подпрыгивая и хлопая в ладоши. — Видели ли вы когда-нибудь таких молодцов?
Вопрос девушки не был обращен ни к кому в особенности, поэтому, не дожидаясь ответа, она пустила в ход свою прелестную лошадку и помчалась к сокольничему, который с трудом освобождал от мертвой цапли соколов. За Вегою понесся и Юстес Тревор, между тем как Сабрина и сэр Ричард Уольвейн оставались на местах и, сидя также верхами, вели вполголоса беседу.
Объехав с сотню ярдов вокруг изгиба болота, молодые люди остановились. Сокольничему наконец удалось заставить соколов выпустить свою добычу. Соколы принадлежали Веге, и сокольничий служил лично ей. Она и распоряжалась охотою по своему усмотрению. Полюбовавшись на поднесенную ей цаплю, девушка сказала сокольничему:
— Отдайте ее соколам. Видите, с каким аппетитом они смотрят на нее. Они голодны и вполне заслужили свой корм.
Цапля была из редкостных по красоте своего оперения; в особенности был хорош ее пышный хвост. В другое время Вега не отнеслась бы так равнодушно к такой красивой птице и, наверное, распорядилась бы сделать из нее чучело.
— Прошу у вас милости, — обратился Юстес к своей спутнице.
— Какой, мистер Тревор? — поспешно спросила девушка.
— Позвольте мне взять несколько перьев этой птицы.
— Пожалуйста. Сокольничий даст вам их. Какие? Наверное, из хвоста?
— Да, именно их-то я и желал бы получить.
— Слышите, Ван-Дорн? Выщиплите хвостовые перья, которые получше, и отдайте мистеру Тревору.
Ван-Дорн, голландец по происхождению, превосходно знавший свое дело, ловко вытащил десяток самых красивых перьев из хвоста погибшей цапли, обвязал их тоненькою бечевкою, имевшеюся у него в кармане, и вручил молодому кавалеру. Затем он отправился к соколам, которые, нахохлившись, сидели в стороне.
— На что вам понадобились эти перья, мистер Тревор? — после некоторого молчания спросила девушка.
— Я хочу украсить ими свою шляпу.
— Она и так украшена перьями, несравненно более красивыми.
— Может быть. Но зато несравненно менее ценными для меня. Перья цапли я буду носить в память об одном из самых прекрасных дней моей жизни. С этими словами он снял свою шляпу, сорвал находившиеся на ней роскошные страусовые перья и на место их воткнул только что полученные. Вега следила за ним с упреком на языке, но с блаженством в сердце.
— Ну зачем вы это сделали? — притворно-укоризненным тоном проговорила она, когда Юстес с пренебрежением изломал страусовые перья и пустил их по ветру. — Эти иноземные перья были так хороши и они так дорого стоят. Вот и шляпу испортили, и, что хуже всего, забыли, что перья с побежденной птицы — плохой трофей.
— Тем более они подходят ко мне, — возразил Юстес.
— Почему? — удивилась девушка.
— Да просто потому, что ведь и я — побежденный.
— Вы побежденный! Когда? Где? — сыпала она вопросами, недоумевая, о какой побежденности он говорит: намек ли это на поединок, в котором он был ранен, или что-нибудь другое?
Кстати сказать, ни сам Юстес Тревор, ни сэр Ричард Уольвейн ни словом не обмолвились перед другими о своей стычке, после которой они подружились, но мало-помалу все догадались, откуда у Тревора получилась на руке «царапина», до сих пор еще не совсем зажившая.
— Вега, мистер Тревор! Пойдемте теперь порадовать моего Мёра, — крикнула им издали Сабрина. — Он еле жив от нетерпения получить и свою долю, — продолжала она, поравнявшись с сестрой и ее спутником.
«Милый Мёр» был красивый кобчик, сидевший на левой руке у Сабрины. Как известно, эта птица не любит дичи, а предпочитает лесную и полевую добычу. В интересах кобчика и хлопотала его хозяйка.
Веге очень не хотелось прерывать начавшуюся многозначительно беседу с Юстесом, и девушка попробовала было возразить сестре. Однако Сабрина настояла на своем, и вся компания, не исключая и Ван-Дорна, отправилась на соседний руардинский хребет.
Дорогою кобчик то и дело подымался то за жаворонком, то за стрепаткой, то за горлицей и с одного налета всех их отправлял мертвыми на землю. Сабрина была в восторге и поощряла своего любимца на новые подвиги. Между тем Вега и ее кавалер с нетерпением ожидали, когда им представится новый случай досказать то, что горело у каждого из них на языке. Ван-Дорн беспокоился об участи своих соколов, оставленных им пока на попечении подручного, и в то же время особым свистом разжигал воинственный пыл кобчика. Он делал это с таким неподражаемым уменьем, что ради этого и был приглашен Сабриною в новую экскурсию, хотя, в сущности, он был нужнее при соколах, плохо слушавшихся других, кроме Веги, которой они принадлежали, да его самого.
Но вот вдруг Ван-Дорн прервал свой свист и воскликнул:
— Сюда идут солдаты!
Мгновенно вся компания обернулась туда, куда смотрел сокольничий — в сторону Дрейбрука, и разными интонациями подтвердила:
— Да, да, верно, солдаты!
Действительно, из лесной чащи со стороны Дрейбрука выступал довольно большой отряд всадников, одинаково одетых и вооруженных. Ехали они по двое в ряд.
Вид этого отряда сразу прекратил дальнейшую забаву с кобчиком. Сабрина призвала его к себе, посадила на руку, накрыла шапочкой и прикрепила путлом к своей руке, а Ван-Дорн поспешил вперед к оставленным у болота соколам, чтобы препроводить их домой.
— По-моему, это отряд наемников Джона Уинтора из Лиднея. Как вы думаете, мистер Тревор?
Вопрос этот был сделан Ричардом Уольвейном, подъехавшим к молодому человеку, который, в свою очередь, спешил ему навстречу.
— Я думал то же самое, что и вы, — ответил юноша. — Вон во главе мой кузен Редж… Видите его? Он на сером коне, в черной шляпе с красным пером. Вы уже раз видели его… помните, в первый день или, вернее, вечер нашего приезда сюда.
— Помню, помню и узнаю его шляпу и перо. Кажется, и лошадь была та же… Но кто же это рядом с ним? Кажется, кто-то из начальствующих. Смотрите, обертывается на седле и что-то кричит отряду.
— Вижу, но не знаю, кто это, — ответил Юстес, заслонив глаза рукой от яркого солнца, чтобы лучше видеть подъезжающих. А эта орава что еще значит? — продолжал он, указывая на разношерстную толпу, следовавшую пешком за всадниками.
В толпе были и женщины в цветных платьях и платках.
— Это, наверное, народ из Мичельдина, из любопытства следующий за солдатами, — сказал сэр Ричард.
Но он хорошо знал, что это за толпа и зачем она сюда идет. Не будь здесь его самого, не шла бы сюда и эта толпа. За время своего пребывания в Холлимиде он совершил немало экскурсий по окрестностям, в Мичельдин, Кольфорд и другие промышленные центры Фореста. Немало людей перевидал он, много говорил с ними о свободе, и его слова всюду встречали сочувственный и радостный отклик. Поэтому тревога, с которой он смотрел на пеших провожатых военного отряда, относилась не к тому, что и они шли, а к их численности, которую он про себя сравнивал с численностью солдат.
Дочери мистера Поуэля тоже догадывались, в чем дело, хотя и не вполне. Подозвав своих кавалеров, они поспешили вернуться домой. Когда кавалькада снова очутилась возле болота, где происходила соколиная охота, Ван-Дорн, также смекнувший кое-что, выбивался из сил, чтобы остановить соколов, гонявшихся за другою цаплею, нечаянно вспугнутою Гектором и другими собаками, шнырявшими по густой осоке, где водилась дичь. Лишь услышав властный голос хозяйки, разошедшиеся пернатые хищники решились оставить новую добычу и вернуться на свои места.
Этим и закончилась охота.
Охотничья компания вернулась в Холлимид без сэра Ричарда. Что-то шепнув дамам, он вместе со своим неразлучным Губертом повернул в сторону Руардина. Оба всадника быстро понеслись по горным и лесным тропинкам и вскоре очутились в Руардине, который в то время был небольшим местечком с двумя сотнями домиков, расположенных вокруг почтенного вида старинной церкви. Все местечко, окруженное холмами, вдоль и поперек было изрезано ложбинами и ущельями.
Лошадиный топот привлек ко всем окнам и дверям любопытных, а когда всадники остановились перед постоялым двором на взмыленных и тяжело дышавших лошадях, любопытство местного населения еще более увеличилось.
— Губерт, — обратился сэр Ричард к своему спутнику, — протруби в рог сигнал созыва.
Губерт был трубачом в той армии, которая так храбро сражалась во Фландрии, поэтому знал все сигналы. Достав из-под своего кожаного колета металлический рожок, он звонко протрубил «сбор».
Не успели еще замереть звонкие переливы рожка в отголосках, отбрасываемых церковною башенкою и соседними развалинами древнего рыцарского замка, как из всех ближайших домов стали выбегать люди, спешившие к месту, откуда раздался призыв. Вскоре во всем местечке не осталось ни одного закоулка, из которого не появились бы люди обоего пола и всех возрастов. Вокруг всадников тотчас же собралась довольно внушительная толпа. Ближе всех теснилось около них человек двадцать мужчин. По их лицам было видно, что они хотя и поняли призыв и последовали ему, но не знали, что он означает и по какому случаю сделан.
— В чем дело, сэр Ричард? — спросил один из них.
Спрашивавший был человек исполинского роста, на целую голову возвышавшийся над толпою. Это был наш знакомец Роб Уайльд.
— Из Лиднея идет отряд солдат, Роб, — ответил сэр Ричард. — Идет через Дрейбрук в Холлимид. Полагаю, ты со своими друзьями пожелаешь взглянуть, что там будут делать эти солдаты.
— Вы не ошиблись, сэр Ричард. Здесь немало найдется охотников поглядеть на это вместе с Робом Уайльдом, — отозвался великан.
— Очень рад слышать это, — сказал рыцарь и, перегнувшись через седло, стал что-то шептать ему на ухо.
Затем, приветливо кивнув головой собравшейся толпе, сэр Ричард натянул поводья, дал своей лошади шпоры и прежним галопом понесся назад к Холлимиду. Губерт не отставал от своего господина.
Немного спустя в холлимидском доме происходил следующий разговор:
— Значит, идут, сэр Ричард?
— Идут, идут, мистер Поуэль. По всем признакам, это именно отряд Уинтора. Во главе идут двое. Один из них, насколько мы могли разглядеть издали, Реджинальд Тревор, другого мы не узнали.
— Это все равно, кто бы он ни был. Визит этот, конечно, имеет целью вымогательство того, что они называют займом. Я же называю это настоящим грабежом.
— Я — тоже.
— Что же вы посоветуете мне предпринять, сэр Ричард? Три тысячи фунтов стерлингов у меня имеются здесь, в доме. Пожалуй, все-таки придется отдать их. Но если вы находите, что можно обойтись и без этой недобровольной дани, то я опять откажу.
— Позвольте мне, мистер Поуэль, как следует ознакомиться с составом той толпы, которая следует за отрядом. Кажется, это народ вполне надежный, собравшийся из Мичельдина, Дрейбрука и других ближайших местечек по пути следования отряда. Потом необходимо знать численность и настроение этих людей. От этого все и будет зависеть. Когда я узнаю это, можно будет и решить, как вам действовать.
Разговор этот происходил перед домом. Мистер Поуэль стоял на крыльце, а сэр Ричард, только что подъехавший, сидел еще на коне. Затем рыцарь сошел с коня, который был уведен конюхом в стойло. Помещик же со своим гостем стали обходить усадьбу, делая нужные распоряжения относительно ожидаемых «визитеров». Покончив с этим, сэр Ричард отправился в дом и вошел в гостиную, где у одного окна стояли Вега с Юстесом, а у другого — в грустном одиночестве — Сабрина. Едва успел к последней присоединиться сэр Ричард, как снаружи к воротам подскакал Реджинальд Тревор, сопровождаемый другим, по-видимому тоже начальствующим, лицом. За ними следовал в прежнем порядке, также попарно, длинный хвост солдат. Ворота и широкая калитка, проделанная в решетке, отделявшей двор от аллеи, заранее были растворены, и всадники беспрепятственно могли проникнуть в усадьбу.
— О, да ведь это полковник Ленсфорд! — вскричал Юстес, вглядевшись в спутника своего кузена.
— Полковник Ленсфорд? Вот как? — заметила Вега. — Я кое-что слышала о нем.
— Томас Ленсфорд? — озабоченно произнесла Сабрина, видя, как грозно хмурится чело сэра Ричарда. — Что он представляет собою?
— Один из самых отъявленных… Впрочем, вы сейчас и сами поймете, что это за человек, — отвечал сэр Ричард, кусая губы.
Подъехав к дому, Ленсфорд мельком взглянул в окно на Вегу, но в прекрасное, смуглое и серьезное лицо Сабрины он впился восхищенным взглядом человека, встретившего свой идеал женской красоты. Реджинальд Тревор, наоборот, смотрел только на предмет своих тайных вздохов, снова предаваясь напрасной надежде увидеть на пунцовых губках девушки хоть беглую тень милой улыбки.
— Ого! Вот так красавица! Настоящая Венера! — вполголоса проговорил полковник Ленсфорд, подвигаясь далее к крыльцу.
— Кого это вы называете Венерой? — тревожно осведомился Реджинальд, хорошо знавший бесшабашное волокитство своего начальника.
— Кого? Разумеется, ту, которая стоит во втором окне, вон ту, высокую, черноволосую и черноглазую. Это прямо чудо красоты! Белобрысая в первом окне не в моем вкусе. Очень уж пресноваты эти так называемые блондинки.
— Вы правы, полковник, — произнес сквозь зубы Реджинальд, — с одной стороны оскорбленный таким пренебрежительным отзывом о предмете его страсти, а с другой находивший нужным и поддержать противоположный вкус Ленсфорда.
— Впрочем, — продолжал полковник, — и белобрысая недурна, надо отдать ей справедливость. За неимением лучшего и она… Ах, черт возьми! — вдруг прервал он сам себя, только теперь заметив возвышающуюся за Сабриною фигуру человека, которого боялся и ненавидел.
Неожиданность встретить здесь этого человека была так велика для Ленсфорда, что он даже побледнел.
«Однако, Юстес-то все еще здесь?» — тоже изумлялся про себя Реджинальд, когда увидел, что из-за плеча Веги на него смотрит двоюродный брат. Он предполагал, что Юстес уже давно уехал домой к отцу.
Возмущенная дерзкими взглядами Ленсфорда, старшая хозяйская дочь отошла от окна. Сестра последовала ее примеру, между тем как сэр Ричард подошел к Юстесу Тревору и сказал ему:
— Мистер Тревор, я желал бы, чтобы вы были свидетелем, как ведут себя ваши кавалеры и королевские офицеры. Если не ошибаюсь, вам к этому сейчас представится прекрасный случай.
В словах и тоне говорившего был такой намек, который десять дней раньше заставил бы Юстеса обнажить шпагу, тем более что на помощь ему приближался его родственник. Но в эту минуту юноша и не подумал сделать это. За протекшие десять дней его политические воззрения сильно изменились, и вместо ответа он поспешно прижался лицом к стеклу окна.
Остановившись перед крыльцом дома, Ленсфорд скомандовал отряду образовать линию, параллельную фасаду дома. При этом маневре оба кузена очутились лицом к лицу. Юстес по-дружески поклонился Реджинальду. Тот ответил ему с холодной сдержанностью, причину которой юноша смутно почувствовал.
Между тем сам мистер Поуэль оставался на крыльце, точь-в-точь в той же позе, как в тот достопамятный вечер, когда он с таким презрением разорвал заемное письмо короля. По открытому лицу старика не видно было, чтобы он боялся за свой поступок и страшился ответственности за него. Напротив, старик смотрел так же смело и презрительно, как тогда. Окинув взглядом военный отряд и окружавшую его толпу, он сравнил приблизительную численность обеих сторон и пришел к заключению, что ему можно продолжать прежнюю тактику. И когда полковник Ленсфорд приблизился с той же небрежностью, к которой привык в качестве бывшего придворного, он был встречен взглядом, полным достоинства и спокойной самоуверенности. Уже раздраженный тем, что видел в окно, королевский офицер еще более был разгневан этой «грубой» встречей и решил показать свои когти.
— Вы Эмброз Поуэль? — резко бросил он вопрос помещику, осаживая своего коня перед ступенями крыльца.
Он даже не счел нужным поклониться.
— Да, сэр, я Эмброз Поуэль, — ответил старик. — Если вы сомневаетесь в моей подлинности, то обратитесь за справкою к сопутствующему вам джентльмену. Этот джентльмен должен хорошо знать меня, — со свойственным ему сарказмом прибавил он.
Это был новый удар Реджинальду Тревору, но сейчас не время было ему отвечать на него, и он угрюмо промолчал.
— О, я считаю свидетельство капитана Тревора излишней формальностью, я и без нее верю, что вы именно тот, кто мне нужен, — пренебрежительно ответил Ленсфорд.
— По какому делу я вам нужен, сэр? — твердо спросил мистер Поуэль, заметив, что полковник говорит с ним таким тоном, каким привыкли полицейские говорить с пойманным преступником.
— Мне нужно от вас, чтобы вы уплатили ваш долг.
— Вы ошибаетесь, сэр. У меня нет долгов.
— Нет, есть, и вы это отлично знаете, мистер Поуэль! Но, быть может, вы желаете, чтобы я называл это обязательством? Извольте, я скажу и так: мне нужно от вас, чтобы вы погасили свое обязательство.
— Никаких непогашенных обязательств я за собою не признаю.
— Опять позволю себе возразить вам. Вы должны королю три тысячи фунтов стерлингов. Как подданный его величества, вы обязаны помочь ему нести государственные тяготы, обязаны, подобно другим подданным, внести и свою лепту на нужды государственной обороны. Вы однажды уже отказались исполнить эту обязанность…
— И теперь отказываюсь от этого незаконного требования, — спокойно оборвал старик. — Вам не удастся получить от меня ни одного пенни.
— Однако мы получим.
— Никогда!
— А, вы продолжаете упорствовать! — злобно воскликнул Ленсфорд. — Но я научу вас повиновению! Повторяю: если вы не дадите добровольно требуемой королем суммы, я возьму ее у вас силою, слышите? Я должен это сделать и сделаю! Если у вас не найдется этой суммы, я возмещу ее вашей дорогой посудой, которой, как слышно, у вас излишек. Я говорю совершенно серьезно, мистер Поуэль, — продолжал он, заметив на лице своего собеседника насмешливую улыбку, — и знаю, что говорю. Томас Ленсфорд никогда не бросает своих слов на ветер, и вы сильно ошибаетесь, если воображаете, что он уйдет отсюда с пустыми руками.
— О, если вы Томас Ленсфорд, то я знаю, что с пустыми руками вы действительно ниоткуда не уходите. Я слышал о вас, сэр. Такие разбойники, как вы, всегда и везде найдут чем поживиться, но только не всегда им это удается, — продолжал иронизировать владелец Холлимида.
— Как?! Что такое?! Вы осмеливаетесь называть разбойником меня, королевского офицера! — крикнул Ленсфорд угрожающим голосом.
— Осмеливаюсь, и сделал бы это даже в том случае, если бы рядом с вами стоял сам ваш король, — с тою же твердостью и с тем же спокойствием произнес старик.
— А, проклятый бунтовщик! — скрежеща зубами, прошипел про себя Ленсфорд. — Берегитесь, я заставлю вас раскаяться в ваших дерзких словах! — продолжал он вслух. — Знайте, мистер Поуэль, что я имею полномочия подавлять всеми мерами всякое неповиновение воле короля… Но долго разговаривать с вами я не намерен. Если вы не желаете дать королю трех тысяч фунтов взаймы, то давайте их так, как уплачивают долг. Еще раз советую вам…
— О, я совершенно не нуждаюсь в ваших советах, сэр, — не изменяя своему спокойствию, продолжал старик. — И как вы ни вертитесь, я все-таки смотрю на вас, как на простого вымогателя или попрошайку, и повторяю: ничего не дам вам, слышите? Ровно ничего.
— Так я обойдусь и без вашего согласия.
— Попробуйте.
— А вот увидите! — стиснув зубы, проговорил Ленсфорд и, обернувшись к своим людям, крикнул: — Эй, сержант! Бери десяток солдат — и марш за мной!
Выкрикнув эту команду, он ловко соскочил с лошади и поднял было ногу на нижнюю ступеньку крыльца.
— Ну, нет, так просто вы в мой дом не войдете! — произнес решительным тоном старик.
С этими словами он быстро повернулся к массивной двери, вошел в нее и запер ее изнутри тяжелым засовом. Вслед за тем захлопнулись все остальные двери и окна нижнего этажа и закрылись тяжелыми дубовыми ставнями.
В то время когда хозяйские дочери отошли от окон, сэр Ричард успел шепнуть самому хозяину только одно слово: «Сопротивляйтесь!» Это слово и вселило в сердце старика новую бодрость. Он остался на крыльце, а сэр Ричард снова занял свой наблюдательный пост у окна, ближайшего к парадному крыльцу и не закрытого ставней.
Судя по особому блеску в глазах сэра Ричарда, можно было понять, что рыцарь остался доволен смотром своих сил. Солдат, приведенных полковником Ленсфордом, было не более сорока человек, да и то по большей части из того сорта, который называется «всяким сбродом». Защитников же Холлимида собралось не менее двухсот. Правда, между ними оказалось много женщин, но зато таких, которые были не хуже мужчин. Вся эта толпа казалась безоружной, но, вглядевшись попристальнее, можно было заметить, как одни прятали под одеждой огородные вилы, сечки, топоры, серпы, а другие — молотки с длинными рукоятками, мотыги и тому подобные орудия, употребляемые местными горными рабочими. Все это были орудия мирного труда, но в случае надобности могли в сильных руках превратиться в смертоносное оружие.
Поднявшись во второй этаж, сэр Ричард чуть не вскрикнул от радости, увидев, что в дальний конец аллеи, упиравшийся в проселочную дорогу, которая со своей стороны примыкала к большой проезжей дороге, вступает новая толпа народа, хотя малочисленнее первой, зато более сплоченная и, по-видимому, лучше дисциплинированная. Эта толпа шла под предводительством человека исполинского роста и телосложения, в котором нетрудно было узнать Роба Уайльда.
Великан оказался верен в своем слове и хорошо умел выполнять дело, за которое брался. Его люди были не только поголовно вооружены, но еще и настоящим боевым оружием — пиками, алебардами, кремневыми ружьями и секирами. Все это оружие они открыто несли в руках, и оно грозным блеском сверкало на солнце.
Совершенно успокоенный сэр Ричард снова спустился вниз и, стоя возле дверей, которые вели на крыльцо из дома, слышал почти всю беседу мистера Поуэля с Ленсфордом. Когда мистер Поуэль захлопнул входную дверь, сэр Ричард обратился к Юстесу Тревору, все еще стоявшему у своего окна, и торопливо сказал ему:
— Ну, мистер Тревор, наступает время действовать. Я намерен сделать все, что в моих силах, чтобы не допустить нашего доброго и радушного хозяина быть так нахально ограбленным. Если желаете, можете оставаться нейтральным. Вообще поступайте, как сами сочтете нужным или удобным для себя.
— Напрасно вы думаете, что я могу остаться безучастным зрителем разыгрывающихся событий. Понадобится драться — буду и драться, как умею, — с живостью ответил юноша.
— За кого? — полюбопытствовал сэр Ричард.
— Ах, зачем вы задаете мне такой вопрос? После того, что я сейчас видел и слышал, ясно, на чьей стороне я теперь могу быть! — чуть не со слезами на глазах воскликнул Юстес. — До сих пор я совсем не знал, что делается королем, и, разумеется, не могу поощрять такие действия. Кроме того, вы, должно быть, забыли, что я обязан вам своей жизнью, и буду очень рад доказать вам свою глубокую благодарность. Вы покорили не только мою шпагу, но и мое сердце, то и другое всегда к вашим услугам.
— Теперь я вижу, что вы истинный друг не только мне, но и тому делу, которому служим я и мои единомышленники, то есть делу человеколюбия и справедливости! — с жаром проговорил рыцарь, крепко пожимая руку юноши. — Ваша готовность быть в союзе с нами глубоко меня трогает и умиляет. Но не забывайте в вашем великодушном порыве, что, становясь на нашу сторону, вы восстанавливаете против себя своего отца и всю свою родню. Обдумайте это, взвесьте, прежде чем обнажать за нас свою шпагу. Если дело сейчас дойдет до битвы — что очень возможно, — то как бы вам не пришлось скрестить оружие с родственником, который…
— Все это я уже обдумал, сэр Ричард, — перебил Юстес, весь горя от внутреннего возбуждения. — Я понял, что ваше дело — правое, а то, которое защищает Редж, — неправое, и ставлю дело человеколюбия и справедливости выше всяких родственных связей. Если нам с двоюродным братом придется скрестить шпаги как защитникам противоположных интересов и стремлений, то пусть нас потом судит наша собственная совесть.
Не часто можно наблюдать на мужском лице выражение такой восторженной радости, какая отражалась на лице сэра Ричарда во время горячей речи его нового друга. Этот юноша, которого он случайно встретил, сразу вызвал его симпатию. Даже вооруженное «недоразумение» с ним не уменьшило этого внутреннего влечения. Более того: существовавшая до этой минуты разница в политических убеждениях не могла изменить расположение сэра Ричарда к этому милому юноше. И вот вдруг, когда наступил решительный момент и явилась надобность открыто выступить против того или иного начала, оказывается, что его прежний политический противник стал его горячим, убежденным сторонником. Сознание этого доставило сэру Ричарду одну из лучших минут его жизни. Такого переворота в душе Юстеса он совсем не ожидал, почему, искренне жалея благородного юношу, и предлагал ему отстраниться от надвигающихся событий.
— Не могу и выразить вам, как я рад видеть вас на нашей стороне, дорогой Юстес! — растроганным голосом произнес рыцарь, снова пожимая руку юноши. — Такая шпага, как ваша, — большая помощь во всяком деле. Очень может быть, что вам сейчас же придется омочить эту шпагу в крови врагов свободы. Сэр Ричард вовремя успел помочь мистеру Поуэлю распорядиться закрытием и защитою всех окон и наружных дверей в доме. Встретившись в сенях с хозяином, рыцарь сказал ему, что он и мистер Тревор попытаются урезонить непрошеных посетителей, и просил передать молодым хозяйкам, чтобы они ничего не боялись.
Сэр Ричард и не заметил, как с площадки верхней лестницы соскользнула высокая женская фигура и быстрыми шагами стала приближаться к нему. Только шелест юбок заставил обоих мужчин оглянуться. Они увидели Сабрину, подходившую с решительным выражением на своем энергичном лице. Пока сэр Ричард спешил ей навстречу, чувствуя, что она именно ему хочет сказать что-то очень важное, мистер Поуэль, не желая стеснять молодых людей, тактично удалился.
— О, Ричард! — дрожащим голосом промолвила Сабрина, доверчиво положив ему руку на плечо. — Что вы задумали сделать? Надеюсь, ничего слишком поспешного?
— Разумеется, нет, моя дорогая, — ответил рыцарь. — Разве вы заметили во мне склонность к необдуманным действиям?
— До сих пор нет, но…
— Но и теперь я себе не изменю. Будьте уверены, что слепо я никогда ни во что не бросаюсь. Мною все предусмотрено и приготовлено, и ни вашему дому, ни тем более вам самим, то есть всей вашей милой семье, не будет угрожать никакая опасность. Того, за чем явились эти вымогатели, они не получат, и вообще здесь ничем не воспользуются. За это ручаются явившиеся к нам на помощь верные друзья.
Шепнув еще несколько успокоительных слов на ухо Сабрине, он горячо поцеловал ей руку и позвал Тревора, который вел почти слово в слово такую же беседу с Вегой, отыскавшей юношу в одной из нижних комнат, где он помогал ее отцу делать новые распоряжения по дому и усадьбе. Очаровательная блондинка с трудом сдерживала слезы. Но, подобно сестре, и она не боялась за саму себя, а лишь за того, который заставил ее понять, что такое любовь.
Несколько минут спустя после этих интимных бесед новые союзники вместе со своими слугами очутились среди толпы своих партизан за решеткою усадьбы. Это привело в большое смущение и недоумение полковника Ленсфорда и его офицера, которые только что расставили было вокруг всего дома и двора караульных, получивших приказание никого за черту усадьбы не выпускать.
— Честные форестерцы! — крикнул сэр Ричард толпе, смотревшей на него в ожидании. — Вы видите, что происходит? Неужели вы допустите, чтобы на глазах у вас ограбили вашего лучшего друга Эмброза Поуэля? И притом кто же бы ограбил? Ваш самый лютый враг Джон Уинтор. Может ли это быть?
— Нет! Мы никогда не допустим этого! — раздался в ответ хор твердых голосов.
— Вы, конечно, знаете, что эти солдаты, одетые в королевские мундиры, присланы сэром Джоном Уинтором? — продолжал рыцарь.
— Знаем, как нам не знать этих разбойников, будь они прокляты вместе с Джоном Уинтором! — с озлоблением крикнул один из толпы, выступая вперед. — С тех пор как над Форестом поставлен этот Уинтор, у нас не было ни одного спокойного дня. Он отнимает у нас все наши права, которые так же стары, как наши горы и леса. Наши угольные шахты, наш лес, даже нашу дичь — все он забрал в свои разбойничьи руки. Даже самую дичь он объявил своей, хотя она испокон веку принадлежала каждому из нас, который не жалел труда добывать ее. Я заявляю протест против злоупотреблений сэра Джона Уинтора!
Этот протестант, видимо считавший самой серьезною обидой запрещение свободной охоты на местную дичь, был не кто иной, как браконьер Роб Уайльд.
— Мы все присоединяемся к твоему протесту, Роб! — донеслось из толпы. — Коли будет нужно, мы на одних словах не остановимся!
— Вот этот джентльмен, — продолжал великан, указывая на сэра Ричарда, — хочет помочь нам вернуть наши права. Только он один и может это сделать. Стойте за него, как будет стоять он за вас.
Взоры толпы впились в сэра Ричарда. Многие из этой толпы видели его впервые, но все уже слышали о нем как о правдивом и смелом человеке, открыто объявившем себя сторонником народа и парламента против короля и двора. Поэтому можно было понять, что не одна личная вражда к сэру Джону Уинтору заставляла его говорить так, как он говорил собравшемуся народу.
— Честные мои форестерцы, — произнес рыцарь, когда до него донесся одобрительный гул толпы, — благодарю вас за ваше доверие. Я знаю все ваши огорчения, причиненные произволом сэра Джона Уинтора, и приложу все свои силы, чтобы помочь вам вернуть ваши права и восстановить вашу прежнюю свободу. Но для этого вы и сами должны помогать мне. Готовы ли вы тут же на месте помочь мне дать хороший отпор этим негодяям, которые уже принялись ломать двери вашего преданнейшего друга?
Действительно, в это время солдаты по распоряжению Лен-сфорда принялись высаживать и ломать тяжелую дубовую дверь господского дома. Но это плохо им удавалось, несмотря на все их усилия и проклятия.
— Готовы, готовы, все до единого! — кричали одни в ответ сэру Ричарду.
— Можете надеяться на нас, как на свои руки! — заявляли Другие.
— Мы — форестерцы, и не побоимся никаких солдат! Начинайте, сэр Ричард, мы за вами! — гремели третьи.
— Хорошо, друзья мои, я верю вам! — отвечал рыцарь.
Глаза его горели торжеством. Двести решительных, мужественных, сильных духом и телом людей против нескольких десятков жалких наемников — разве тут можно было сомневаться в успехе?
Дав толпе нужные инструкции, рыцарь вместе с Юстесом Тревором встал во главе ее и двинулся к решетчатой ограде усадьбы. Ворота в эту ограду были заперты и охранялись двумя солдатами. Сэр Ричард не был намерен просить этих солдат отворить ему ворота: он знал, что путь ему откроет его сабля и сабля его друга, а если этого мало, то поможет сам народ.
Но солдаты и сами широко раскрыли ворота. Им их собственная шкура была дороже достоинства напяленного на них мундира. Грозный вид десятифутовых пик, сверкавших над головами толпы, валившей вслед за всадниками, заставил этих трусов поспешно скрыться в глубине двора, за спинами товарищей.
Бывший вице-комендант Тауэра полковник Ленсфорд замер на месте. Густая толпа рослых, бородатых, хорошо вооруженных форестерцев, предводительствуемых двумя дворянами, из которых один был известным своей храбростью офицером, была ему сейчас не по плечу. Этот грубый проходимец, заслуживший впоследствии прозвище «Кровавого», был настолько же малодушен и труслив, насколько жесток. По приказу короля он мог немножко почваниться, когда чувствовал за собой силу, но здесь за его спиною этой силы не было и его чванство сразу оселось. Он видел, как убежали караульные от ворот и с какою тревогою оглядывались ломавшие дверь, бросив свое дело; видел, как даже его старший сержант побледнел, и тогда он понял, что ему несдобровать, если дело дойдет до схватки с надвигавшимся на него сильным противником, воодушевленным желанием во что бы то ни стало отстоять Эмброза Поуэля.
Полковник вполголоса что-то скомандовал своему отряду, и через минуту все солдаты вновь были на лошадях. Хмурые и злобные, они напоминали волков, внезапно попавших в облаву.
Сэр Ричард и Юстес Тревор ехали прямо на воинский отряд. За ними плотною массою шла толпа, которая, вступив за ограду усадьбы, разделилась на две половины и окружила весь отряд. Все происходило в стройном порядке, хотя не было слышно ни слова команды. Роб Уайльд руководил толпою одними знаками, очевидно заранее условленными. Пока сверкающие алебарды и пики еще не были направлены на солдат, но довольно было уже того, что эта грозная щетина окружила носителей королевского мундира. Это показывало, что местное население нисколько не боялось королевских наемников и готово было схватиться с ними грудь в грудь, заранее уверенное в победе.
— Капитан, или, как вас теперь называют, полковник Ленсфорд, — начал сэр Ричард, подъехав к начальнику отряда, — вы ведете себя здесь, словно все еще находитесь в Нидерландах, где можно было беспрепятственно грабить. Позвольте же напомнить вам, сэр, что здесь — Англия; здесь ваши повадки не в обычае, хотя бы им покровительствовал сам король. Именем народа предлагаю вам оставить ваше предприятие, в противном случае не сетуйте на последствия вашего отказа.
Разумеется, настоящий воин ответил бы на такой град оскорблений оружием. Так и советовал Ленсфорду сделать Реджинальд Тревор, который хотя также проглотил молча много обид, однако совсем по другим причинам. Но он напрасно ободрял своего начальника. Тот растерянно молчал, придумывая, как бы поудобнее вывернуться из создавшегося критического положения. Одного взгляда на его наемников было достаточно, чтобы убедиться в их полной ненадежности.
Видя, что Ленсфорд совсем растерялся, сэр Ричард громко сказал:
— Ваше колебание происходит, вероятно, потому, что вы желаете избежать столкновения, со свойственной вам гуманностью опасаясь подвергнуть опасности ваших наемников, производящих впечатление кротких агнцов. В таком случае я вполне сочувствую вам.
Эти иронические слова были встречены громким смехом со стороны форестерцев.
Помолчав немного, рыцарь снова продолжал:
— Если вам заблагорассудится удалиться отсюда, не удостоив показать нам, насколько хорошо вы умеете владеть оружием, то мы готовы примириться с этим лишением и предоставить вам свободный пропуск. Но, быть может, вы все-таки решитесь попытаться дать возможность вашей сабле отличиться, так мы готовы и на это.
Слушать эти насмешки было истинною пыткою для Ленсфорда, тем более что их сопровождал хохот и свист толпы, обрадованной смущением храброго воина. Горше же всего для этого воина было то, что из окна верхнего этажа насмешливо смотрели две красавицы, одна из которых только что была предметом его восторгов.
Однако, несмотря на все это, Ленсфорд не мог найти в себе достаточно мужества, чтобы принять вызов своего противника, и он уклончиво ответил:
— Сэр Уольвейн, я нахожусь здесь вовсе не с целью сводить личные счеты. Это я успею сделать в более удобное время. Сейчас я здесь, в имении мистера Эмброза Поуэля, в качестве начальника ополчения, чтобы получить с этого джентльмена ссуду королю. Раз он отказался дать эту ссуду, мне, не имеющему приказания доходить до крайностей, нежелательных и для меня самого, остается только отвезти его ответ моему начальству.
Можно представить себе, каким гомерическим хохотом покрыла толпа форестерцев эти слова, обнажавшие до самого дна всю низменность души говорившего. Тот, который до сих пор разыгрывал из себя перед этой толпою неустрашимого орла, вдруг оказывался жалким, трусливо дрожащим перед силою воробьем.
Когда толпа попритихла, сэр Ричард сказал Ленсфорду:
— Да, сэр, это будет самое лучшее, что вы можете сделать. И чем скорее сделаете, тем выгоднее будет и для вас самих, и для ваших людей.
Ленсфорд молча повернул своего коня по направлению к воротам. Толпа беспрепятственно пропустила его, Реджинальда Тревора и весь их отряд, но потом провожала долго несмолкавшим гулом всяческих насмешек, который навсегда врезался в их память.
Но Реджинальд Тревор, один из всех смотревший гордым львом, припертым к стене настолько многочисленными охотниками, что сопротивляться им было бы бесполезно, и затаившим свою ярость, тут же вернулся назад. Отозвав в сторону своего двоюродного брата, он сказал ему:
— Я попросил у своего начальника позволения переговорить с тобой. Юстес, как мог ты покинуть короля?
— Спроси лучше: как мог покинуть король свой народ? — возразил Юстес. — После всего того, чему я здесь был свидетелем и что было сделано именем короля и по его воле, я считаю себя вправе отвернуться от него.
— Это объяснение может оправдывать тебя в глазах твоих новых и, очевидно, уже очень дорогих твоему сердцу друзей, — иронизировал Реджинальд, — но что скажет на это твой отец? Едва ли он одобрит тебя.
— Очень может быть. Но что же делать! — произнес со вздохом юноша.
— «Что же делать?» — укоризненно повторил Реджинальд. — Как быстро остыли твои родственные чувства, Юстес! Ты считался одним из самых образцовых сыновей, и вдруг…
— И вдруг я достиг таких лет, когда принято считать человека достаточно зрелым для того, чтобы он мог быть самостоятельным и не нуждаться в совете даже таких мудрых братьев, как ты! — с легким раздражением досказал Юстес.
— Хорошо, Юст, пусть будет так! — с горечью проговорил Реджинальд. — Но смотри, как бы тебе не пришлось раскаяться в том, что ты сейчас делаешь!
— Это тоже мое дело, — ответил юноша, нетерпеливо передернув плечами. — Но о чем ты-то беспокоишься, Редж? Во всяком случае на тебя последствия моих поступков не падут. Иди своей дорогою и не мешай мне следовать по моей.
— Ах, Юст, погубишь ты себя… положишь свою юную голову на плаху!
— Что ж, пойду и на это, если понадобится, — заявил храбрый юноша. — Но если дело дойдет до плахи, то ведь плаха не на одной только стороне. До сих пор та сторона, на которой находишься ты, не обладала исключительной привилегией снимать головы, да, наверное, и не будет обладать ею. Те, которые сняли с плеч голову Страффорда, в один прекрасный день могут снести голову и кое-кому… повыше. Он вполне заслужит этого, если будет продолжать так, как начал.
— Что-о! Ах ты, молокосос! — вскричал Реджинальд, взбешенный таким ответом. — Ну, нет, будь уверен, что король сохранит и свою голову, и корону на ней достаточно долго, чтобы успеть наказать каждого изменника, каждого низкого ренегата вроде тебя!
Эти гневные слова были внушены королевскому офицеру не одною преданностью королю, но и другим чувством, более субъективным, относившимся к одной из тех девушек, которые смотрели из верхнего окна дома и могли слышать все, что говорилось на дворе.
Юстес Тревор, с своей стороны, пылал желанием обнажить оружие против своего обидчика, но этот обидчик был его кровным родственником, всегда относившимся к нему хорошо. Как решиться пролить эту родственную кровь? Судорожно сжимая рукоятку шпаги и чувствуя себя не в состоянии оставить без протеста брошенное ему в лицо обвинение в «низком ренегатстве», юноша глухо проскрежетал сквозь зубы:
— Редж, помни, что если бы ты не был моим родственником, то…
— То ты убил бы меня?! — вскричал Реджинальд. — Ну что ж, убивай, если… осмелишься! — добавил он, в свою очередь хватаясь за рукоятку шпаги.
— И осмелюсь, будь уверен! — дрожа от возбуждения, ответил Юстес. — Но только не здесь, не теперь…
— Хорошо! — подхватил старший кузен. — Я буду ожидать новой встречи с тобой… быть может, на поле битвы. И тогда, клянусь тебе небом, я заставлю тебя раскаяться, не дам тебе пощады. Я и на тебе оправдаю наш девиз. Когда я направлю на тебя свое оружие, то ты услышишь из моих уст один крик: «Без пощады!»
— Хорошо, Редж, когда я услышу от тебя этот крик, то отвечу тебе тем же криком! — твердо проговорил юноша.
Реджинальд молча повернул коня и понесся догонять свой отряд. С этой минуты в его отравленном ревностью сердце созрело твердое решение действительно не давать никакой пощады своему двоюродному брату, если придется встретиться с ним на поле битвы.
Через несколько недель после описанного началась страшная междоусобица. Вся Англия резко разделилась на два противоположных лагеря. Помимо двух главных лагерей, каждое графство, каждый округ разбился на мелкие отряды, предводители которых шли друг на друга с таким же мужеством и доблестью, как настоящие боевые военачальники.
Большинство поместного дворянства укрылось в защищенных стенами городах. Те, которые были в состоянии укрепить свои усадебные дома, оставались на месте и собирали к себе друзей и сторонников. Дороги сделались небезопасными для мирных путников. Когда на них встречались незнакомые друг другу люди, тотчас же раздавался окрик: «Вы за кого: за парламент или за короля?» Когда получался неблагоприятный ответ, выхватывалось оружие и начинался бой, сопровождаемый яростными криками: «Без пощады!» и кончавшийся поражением и даже смертью сторонников той или другой стороны.
При возникновении так называемого «великого мятежа» — хотя это движение следовало назвать иначе — в графствах, опоясывающих Уэльс, в большинстве были роялисты, если не по численности, то по своему весу и силе. То же наблюдалось и в самом Уэльсе, где население находилось всецело под руководством и давлением знатного и богатого дворянства, строго контролировавшего его политические склонности и действия. Яркою иллюстрацией этому может послужить Монмаутсшир, где граф Вурстер держал в повиновении всех, даже самых буйных.
Где не было таких сильных влиятельных лиц, там, как, например, в Пемброке и Глеморгане, на юге Уэльса и в некоторых его северных графствах и областях, население тяготело, разумеется, к свободе. Из окраинных графств особенно стойко было предано королю салопское. Это было очень естественно, потому что его население в течение целых столетий привыкло преклонять голову и колени пред своими деспотами — так что рабская покорность и угодливость перед знатью крепко засели ему в плоть и кровь.
То же самое, и даже еще в большей степени, было и в Гирфорде. Его полу пастушеское, полуземледельческое население само, без всякого принуждения, стояло на стороне королевской власти. Всюду и во все времена на земле близость к природе и занятие мирным трудом среди полей и лугов настраивало население на тот мечтательный лад, который оказывает своим не-сопротивлением, своей кроткой пассивностью самую сильную поддержку своеволию и тирании деспотов. Не будь этого, никогда не мог бы иметь места илистый империализм во Франции, не говоря уже о его еще более вязкой имитации в Англии.
Итак, Гирфордское графство было строго монархическое, но все же с примесью противоположного элемента. Многие из простого народа, в особенности те, которым приходилось жить ближе к Глостерскому графству, были настроены иначе, и среди тамошнего дворянства встречались такие благородные исключения, как, например, Кэйрлы, Поуэли, Гоптоны и благороднейший из всех сэр Роберт Гарлей из Брамптон-Брайана. Если в этом славном списке не встречается имени сэра Ричарда Уольвейна, то только потому, что автор нашел более удобным сохранить за этим доблестным рыцарем его боевое имя, умолчав о действительном.
Из западных графств, заслуживших наибольшую славу за свое доблестное поведение во дни великой скорби английского народа, всех более отличалось Глостерское. Когда светоч свободы повсюду еле теплился и сильно чадил, он горел ярким пламенем только на берегах Северны, а в двух главных городах этого графства, в Глостере и Бристоле, пылал всеозаряющим костром. Этот светоч, или костер, или маяк, освещал путь друзьям свободы и поддерживал в них необходимую бодрость духа в борьбе с угнетателями.
Бристоль, как город портовый, был важнее Глостера. Он являлся крупным складочным местом и центром заморской торговли, вследствие чего население этого города, разумеется, было свободно от узких воззрений и предрассудков, свойственных нашим островитянам. Некоторые из бристольских граждан уже в то время достаточно просветились и поняли, что мир создан вовсе не для наслаждения одних королевских сибаритов и для мучений их подданных и рабов. Сообразно с этим пониманием, бристольцы и отдавали предпочтение парламенту, когда пробил час выбирать между собранием народных представителей и королем. Поэтому, когда в Бристоль был назначен военным губернатором полковник Эссекс, сын лорда-главнокомандующего армией парламента, его там приняли с распростертыми объятиями, и ни один голос не поднялся против него.
Однако вскоре же свободомыслящие бристольцы сделали открытие, сильно удивившее и смутившее их. Открытие это состояло в том, что человек, присланный самим парламентом для защиты интересов сторонников свободы, оказался способным скорее на другое. Живи полковник в наше время, он был бы вигом, хотя и с наклоном в сторону ториев. Будучи бристольским губернатором в 1642 году, он настолько склонялся к роялизму, что хвастался своей нестриженой головой и покровительствовал тем, которые носили длинные локоны и не иначе как с пеною у рта говорили о пуританах и квакерах. В Бристоле тогда было много длиннокудрых дворянчиков в качестве пленников, взятых Стемфордом при Гирфорде и живших совершенно свободно в городе. Снисходительный полковник не только постоянно водил с этими пленными компанию, но и состязался с ними за кубком вина в насмешках над круглоголовыми, принадлежавшими к плебеям и лишенными всякого вкуса к дворянскому чванству.
На счастье правого дела, язык этого полуренегата был длиннее его осторожности, а голос оказался настолько громким, что достиг до чуткого слуха парламента. Благодаря этому в один прекрасный вечер, когда Эссекс участвовал в пирушке своих друзей-роялистов, его вызвали в переднюю, где оказался человек, который с суровым видом сказал ему:
— Полковник, на меня возложена неприятная обязанность арестовать вас.
— Арестовать?., меня?! — повторил губернатор, сверкнув глазами. — Да вы с ума сошли, милостивый государь! Кто вы?
— Вот этот документ подтвердит вам мои слова и объяснит, кто я, — спокойно ответил суровый человек.
С этими словами он вручил губернатору сложенный вдвое лист пергамента, на котором красовалась печать, но не королевская, а печать парламента. На этом листе был написан приказ на имя полковника Натаниэля Финса взять под стражу бристольского военного губернатора полковника Эссекса и занять его место. Под приказом, кроме печати, была подпись: «Обер-секретарь парламента Ленталь».
Пораженный губернатор разразился было шумным протестом, но тем и ограничился, потому что весь гарнизон крепости, еще утром находившийся под его командой, также оказался арестованным. Эти «доблестные» защитники города, узнав о перемене над ними начальства, нашли более благоразумным молча покориться обстоятельствам.
Таким образом низложенный губернатор, вынужденный расстаться со своими приятными собутыльниками, был препровожден в крепостную тюрьму, как простой преступник. Это он-то, сын графа Эссекского, военный губернатор одной из самых важных крепостей! Тот же самый парламент, который облек было его таким высоким доверием, и низложил его, когда убедился в его двоедушии.
— Ну вот, теперь мы скоро доберемся и до города, Уини. Ах, как я рад! Наверное, не меньше меня радуешься и ты, приятель, а?
Так говорил Джек Прыгун, обращаясь то к сестре, шагавшей рядом с ним, то к своему ослику, как всегда тащившему на своей терпеливой спине пару больших корзин.
На этот раз мы встречаем брата и сестру не на одной из форестских дорог, а на пути к Бристолю, высокие кровли зданий которого начали уже вырисовываться вдали.
Можно было подумать, что животное поняло слова своего хозяина: осел с оживлением поднял голову, весело тряхнул своими длинными ушами и прибавил шагу.
— Ну, до города еще добрых три мили, — заметила девушка. — Не скоро еще доберемся до него.
— Нам нужно попасть в него не позже семи часов, — продолжал Прыгун. — Авось поспеем.
— Поспеем, если нас ничто не остановит, — проговорила девушка, с беспокойством оглядываясь вокруг.
— Ну что же может остановить нас? — возразил ее спутник, отирая рукавом куртки вспотевший лоб. — Губернатор в Глостере сказал, что здесь мы если и встретим кого, то разве только разъезды наших солдат. Хорошо, кабы так… Ах, как стало теперь неприятно путешествовать! Каждую минуту так и жди, что на тебя налетят эти королевские сорванцы. Если бы нам давеча не посчастливилось незаметно прошмыгнуть мимо той компании, которая сломя голову неслась в Берклей, а моя деревяшка была бы прозрачная, то я мог бы лишиться не только последней ноги, но, пожалуй, и головы. Ну а здесь, полагаю, не так страшно. Эта сторона пока еще в руках у наших…
— Ну, ты не очень надейся на это, Джек, — возразила сестра. — Пока мы не попадем в город, нужно всего опасаться. Разве ты не слыхал, как говорили бывалые люди, что королевские драгуны рыщут по всей стране. Их главарь принц Руперт прямо какой-то бешеный зверь: давит народ конями, стреляет в него из пистолета, словно в лесную дичь. Как бы и нам не попасть здесь в какую-нибудь беду, Джек. Меня томит какое-то предчувствие… Впрочем, быть может, оно и ошибочное…
— Будем надеяться, что оно ошибочное, Уини. Пока ведь с нами ничего не случилось особенного, хотя, конечно, можно наткнуться на беду и перед самым городом. Но, бог даст, с нами ничего не случится такого… Не забывай, что если мы попадем благополучно в город и выполним данное нам поручение, то и пользу получим хорошую. Мы сразу заработаем столько, сколько нам не выручить в целый год нашей торговлей. Разве это не важно для нас с тобой, Уини, как ты думаешь, а?
— Конечно, важно, иначе я ни за что не отправилась бы в такой дальний и опасный путь, — согласилась девушка.
Говоря так, она, однако, сильно кривила душой. Главная цель предпринятого ею с братом действительно довольно рискованного и дальнего путешествия была иная: в Бристоле девушка надеялась встретить человека, которого не видела уже несколько месяцев и который был ей дороже всего на свете. Этот человек, как вероятно уже догадался читатель, был Роб Уайльд, местный браконьер. Он сделался солдатом и, произведенный вскоре же за особенное отличие в чин сержанта народной гвардии, состоял в числе мелких начальников бристольского гарнизона.
— Бодрись, Джинкем, бодрись, дружище! Скоро доберемся до отдыха и вот как накормим тебя! — поощрял Джек осла.
И они все трое ускоренным шагом продолжали путь, мечтая каждый о своем: безногий — о награде, которую он должен получить в Бристоле, девушка — о свидании с другом сердца, а осел — об отдыхе и обещанном корме.
Пока наши путники шагают, бросим беглый взгляд на разыгрывавшиеся события.
Это было вскоре после взятия Сиренстера принцем Рупертом, когда все население города было почти поголовно истреблено без различия пола и возраста, а уцелевшие в резне были уведены или, точнее, уволочены в Оксфорд для доставления «приятного» зрелища королю. Чтобы встретить это «триумфальное шествие», король в сопровождении всех своих придворных и сподвижников отбыл из этого города, хотя и вмещавшего в своих стенах столько высших учебных заведений, но более хваставшегося просвещением, нежели обладавшего им действительно. Целых десять миль проехал этот нарядный сброд, желая поскорее насладиться зрелищем сотен несчастных пленников, полунагих, босых, коченевших от зимнего холода, покрытых ранами, облепленных грязью тех дорог, по которым их гнали, как скотину на рынок.
Один беспристрастный историк — во всяком случае не сторонник парламента — так описывает этот ужасный эпизод:
«Связанные попарно пленники сгонялись в Оксфорд. Король в сопровождении своих ближних дворян, генералов и толпы городской черни отправился им навстречу. Бесконечною вереницей тянулись пленники по дороге, окруженные кавалерией. Среди этих пленников находились дворяне, солдаты, земледельцы и горожане. Вся окрестность дрожала от гула лошадиного топота. Пленники местами брели в грязи по колена. Конвойные подстегивали их и гнали, как баранов на бойню. Многие были покрыты ранами, все были страшно измучены. Среди этой толпы страдальцев особенно выделялась трагическая фигура почти совершенно нагого человека, сидевшего на лошади, которую вел в поводу один из конвойных. Несчастный не мог держаться на ногах, ему поневоле была оказана милость, то есть его бросили на спину лошади. Это был совсем еще молодой очень красивый человек. Будучи едва жив, он все-таки старался сидеть прямо. Красота молодого тела подчеркивалась множеством зияющих ран, из которых струилась алая кровь. Когда этого умирающего юношу подвели к королю, одна старушка-горожанка крикнула: «Что, получил свое, негодный изменник?! Хорошо тебя отделали?» Юноша окинул старушку укоризненным взором, хотел что-то возразить, но тут же свалился с лошади и умер…»
Таково было зрелище, которым принц Руперт угощал своего дядю после взятия Сиренстера. «Мягкосердечный», как его называли льстецы, король глядел на весь этот ужас без малейшей жалости во взоре, а его свита оскорбляла несчастных пленников разными непристойными шутками, смехом, глумленьем, в то же время славословя и поздравляя бесчеловечных «победителей».
Падение Сиренстера было сигналом к падению еще целого ряда таких важных пунктов, как Тьюксбери, Мальмсбери, Девайзес, занятых было войсками парламента. Даже превосходно укрепленным замкам Седлей и Берклей пришлось подвергнуться перемене гарнизона и развевавшихся на их сторожевых башнях флагов и знамен. Вообще сторонники парламента в это время были стиснуты со всех сторон.
Неудивительно поэтому, что Джек Прыгун и его сестра боялись встречи с роялистами, или «кавалерами», как их преимущественно называли в народе. Эти беспутные «рыцари» не щадили даже скромных сельских разносчиков. Один из них, сын знатного вельможи Гастингс, заслужил себе издевательством над торговцами сельскими продуктами прозвище «Грабителя разносчиков». Пример подавал сам принц-грабитель Руперт. Где он находился со своим блестящим сбродом, там каждый мирный путник рисковал быть обобранным и при малейшем сопротивлении — хладнокровно зарезанным разбойниками в мундирах.
В сущности, опасение Джека и его сестры быть ограбленными могло казаться очень странным, так как ни на них самих, ни в корзинах на спине осла не было ровно ничего ценного. Только намек Джека на то, что его деревянная нога непрозрачна, мог послужить догадливому человеку некоторым указанием на настоящую причину тревоги Прыгуна.
Поощряемый ласковыми словами хозяина, его длинноухий подвигался вперед с таким усердием, что Джек едва поспевал за ним и порою готов был даже немножко и поумерить пыл животного, рвавшегося попасть поскорее к яслям с обещанным кормом. К счастью для путников, никаких подозрительных встреч не произошло, и к назначенному времени они уже были у ворот Бристоля.
Бристоль в те дни был сильно укрепленным городом, окруженным крепкими стенами и мощными старинными бастионами, только что заново отремонтированными и оборудованными. Ворота были заперты, подъемный мост был поднят и стража была наготове. Короткий зимний день давно кончился, и сделалось совершенно темно. Местность перед воротами освещалась чем-то вроде маленького маяка, устроенного на воротах, что давало возможность часовым ясно видеть каждую приближающуюся фигуру.
Когда наши путники вместе со своим ослом подошли к воротам, часовой окинул всех троих пронизывающим взглядом. Сразу определив по их убогому виду, кто они, он крикнул дежурному сержанту, что в город просятся «женщина, мужчина и осел». Наперекор обычаю, часовой упомянул сначала о женщине, а не о мужчине, вероятно, потому, что она прежде всего бросилась ему в глаза и поразила его своим ростом. Сверх обыкновения и сержант оставил ошибку часового без замечания. Молча поспешив к воротам, он выглянул в окошечко, закрытое железною створкою, и отдал приказ опустить мост.
Этим самовольным распоряжением сержант брал большую ответственность на свои плечи, хотя и достаточно широкие и крепкие, чтобы вынести любую тяжесть. Сержант этот был Роб Уайльд. Как нарочно, начальник стражи в это время отсутствовал, и Роб надеялся, что небольшое превышение власти будет ему прощено.
— А, Уини! Это ты? — вскричал он, узнав женщину. — Потерпи минуточку, пока мы опустим мост.
И он бросился сам помогать людям опускать мост. Усталая путница терпеливо ждала. Она готова была прождать хоть целый час, раз услышала голос любимого человека, и поняла, что скоро увидит и его самого. Через минуту завизжали тяжелые блоки, загремели толстые железные цепи и мост плавно опустился, образуя широкий проход.
— Здравствуй, Уини! — весело приветствовал Роб Уайльд девушку, отведя ее в тень. — Откуда вы явились? — продолжал он, поцеловав ее в губы.
— Из Глостера, — ответила она.
— С товаром?
— Нет, мы пришли сюда совсем по другому делу.
— Так зачем же ваш осел с корзинами на спине? Значит, они пустые?
— Пока пустые, но назад надеемся отправиться нагруженными.
Девушке не хотелось сразу сказать правду. Она и от Джека скрыла, что, собственно, погнало ее сюда. Если в Глостере ее брату было дано одно поручение в Бристоль, то совершенно случайно. Джек во всем верил сестре и слушался ее. Когда она сказала, что нужно идти в Бристоль и захватить с собой осла с пустыми корзинами, он не стал долго расспрашивать, зачем и почему, а просто молча приготовился в путь в назначенное ею время. И только теперь он догадался, в чем дело.
— Так, значит, вы собираетесь и назад? — продолжал Роб.
— Разумеется. Как только покончим с делом, ради которого пришли, сейчас же и пустимся обратно, — ответила девушка. — А почему бы нам не сделать этого?
— Да ведь дороги теперь не прежние. На каждом шагу могут быть опасности. Если бы я знал, что вы идете такую даль, я бы очень беспокоился. Нет, право, вам лучше пока остаться бы здесь.
Сердце девушки замерло от радости. Она несколько месяцев уже не видела своего возлюбленного. За это долгое время он превратился в воина, даже в сержанта, и притом, как ей казалось, такого блестящего, что ни один офицер, ни один генерал, даже сам главнокомандующий не мог бы с ним поспорить в представительности. Да и в самом деле, при своем громадном росте, богатырской фигуре, затянутой в мундир, с стальною каскою на голове, с широкой сержантской перевязью через плечо, в высоких сапогах со шпорами, он мог показаться простодушной сельской девушке каким-то сказочным принцем. И это тем более, что с детства она привыкла видеть его в такой же грубой простой одежде, в какой ходила сама, часто оборванным и грязным, что, однако, не помешало ей полюбить его.
С тех пор, как Уинифреда узнала о постигшей Роба перемене, повлекшей за собою его перемещение в большой город, она не имела ни минуты покоя. Ей казалось невероятным, чтобы он остался ей верен при этих новых условиях. Мало ли он теперь видел красивых девушек, которые могли обольстить его? Ведь он сам был так красив, по ее мнению, что должен был привлекать к себе все женские сердца. Но слова «милая Уини» и выражение заботливости о ее безопасности доказывали, что он к ней не переменился. О том же свидетельствовали и его честные глаза, глядевшие на нее с прежней нежностью, и его ласковый голос. Прочь все сомнения!
В сладостном упоении она сама бросилась к нему в объятия и крепко его расцеловала. Потом начала было рассказывать, зачем привела с собою брата с Джинкемом. Но сержант прервал ее:
— Об этом мы поговорим потом, когда у нас будет побольше времени. А теперь скажи только, где вы думаете остановиться в городе?
— Да там же, где останавливались раньше, когда бывали здесь, в гостинице под вывескою «Птичий куст».
— Это что за Авонским мостом?
— Да, улицы за две от него.
Бристоль не был для Уинифреды незнакомым городом, она не раз уже бывала в нем с братом и ослом. Товар на рынках этого многолюдного города всегда хорошо продавался и оплачивался.
— Я бы пошел вас проводить, если бы не был сегодня дежурным у ворот, — объявил сержант. — Я не имею права ни на минуту покидать своего поста. Если бы был на месте мой капитан, он, наверное, отпустил бы меня на часок. Но, к несчастью, его нет… Кстати, Уини, ты знаешь моего капитана, уже видала его.
— Разве? Где же я его могла видеть?
— Да в Холлимиде, нынче летом.
— Так это сэр Ричард?
— Нет, не он, — поспешно ответил Роб, у которого насчет сэра Ричарда были сомнения, подсказанные ревностью. — Это Юстес Тревор, который сначала подрался было с этим самым сэром Ричардом, а после драки крепко с ним подружился и им был введен в Холлимид. Ты ведь слышала тогда об этой истории, Уини?
— Слышала. Он долго прожил в Холлимиде, и я даже знаю почему, — сказала девушка. — Там есть хорошенькая, светловолосая барышня, и мы ожидали, что она будет его невестой.
— И будет, — с уверенностью проговорил Роб, — лучшего жениха ей и не найти… Но что же мы все толкуем о других, а о себе забываем? — совсем другим тоном продолжал он, вновь притягивая к себе девушку. — Ты себе и представить не можешь, как я рад тебя видеть, моя дорогая козочка!
Уинифреда теперь чувствовала, что это была правда.
— Ах, лиходейка-судьба! — снова заговорил он, обменявшись с нею десятком горячих поцелуев. — Какая досада, что нет капитана! Но он хотел вернуться непременно сегодня же. Быть может, ты подождешь меня, если я приду ночью поболтать с тобой по душам? А если ты чересчур устала, то отложим это до завтра.
— Нет, я лучше прожду тебя хоть до самой утренней зари, милый Роб. Приходи, когда можешь. Я…
Она хотела еще что-то добавить, но в это время к молодым людям подковылял Джек, до тех пор остававшийся в стороне.
— Уини, нам некогда здесь долго задерживаться, — встревоженно сказал он. — Ты знаешь, дело не терпит.
— Да, да, правда! Идем, Джек, — торопливо ответила девушка с виноватым видом.
Сержант в недоумении перевел свой взгляд с Джека на его сестру и обратно. Очевидно, они что-то от него скрывали, но что именно? Какой мог быть у них секрет от него?
Как ему ни хотелось узнать этот секрет, он не решался прямо предложить вопрос, который мог казаться неуместным, и сильно мучился этим. Уинифреда своим тонким женским чутьем угадала его мысли и шепнула ему:
— Не думай ничего дурного, милый Роб. У нас есть небольшое дельце, о котором мы обещали никому не говорить, пока оно благополучно не обделается. Когда ты придешь в гостиницу, оно будет покончено и я все скажу тебе.
— Хорошо, я верю тебе, дорогая, — сказал сразу успокоенный Роб, еще раз крепко целуя девушку. — Идите с миром. При первой возможности я прибегу к тебе.
— Ах, как бы нам не опоздать! — озабоченно ворчал Джек, усиленно подпрыгивая и постукивая своей деревяшкой по гулкой городской мостовой. — Помнишь, Уини, ведь губернатор сказал — не терять ни одной минуты. А ты столько времени проболтала с милым дружком. Я был как на иголках… Но вот что: не лучше ли нам пройти прямо в замок, чем еще завертывать в гостиницу? Как ты думаешь, а?
— Нет, — возразила девушка, — сначала мы поставим Джинкема на место и велим его покормить, а потом и в замок. Без Джинкема даже скорее выйдет. Авось не опоздаем.
Как всегда, Джек сдался на доводы своей сестры, рассудительность которой ставил выше своей собственной. С обычными своими прибаутками он стал погонять осла к мосту.
Через реку Авон, разделяющую город Бристоль на две половины, был перекинут мост, посередине шоссированный, унизанный по обеим сторонам зданиями и укрепленный с концов башневидными сооружениями: таков всегда был вид мостов в старые годы. Среди жилых домов и торговых помещений красовалась даже церковь очень оригинальной постройки и удивительно непропорциональных размеров: семидесяти футов в длину и только двадцати одного в ширину.
Мост этот сыграл значительную роль в политических судьбах Бристоля, так как его обитатели — «мостовики», как их называли в отличие от других, — были все поголовно приверженцами парламента, и он, в особенности по вечерам, являлся местом сборища единомышленных граждан всего города.
Так и в этот темный и холодный мартовский вечер, который мы описываем, на одном из концов моста собралась довольно многочисленная толпа с целью потолковать о событиях дня и высказать свои предположения насчет будущего. Ревностный патриотизм заставлял собравшихся пренебречь личными удобствами. Тысячеголовая толпа, сжатая со всех сторон не лучше сельдей в бочонке, терпеливо стоит целыми часами, лишь бы только услышать слово правды и безобманного обещания.
Я не знаю зрелища более великого и приятного, чем то, которое представляет вид собрания свободомыслящих людей, этого моря народных лиц, на которых так ярко выражается природная склонность человека ко всему, что носит в себе истину и добро и отвращение ко всему лживому и злому. Наоборот, не нахожу зрелища более жалкого и позорного, чем то сборище, среди которого проповедуется насилие. На этих сборищах скапливаются все мракобесы, все враги свободы, все угнетатели человечества.
В числе собравшихся на Авонском мосту было немало обмундированных и вооруженных людей, хотя и не принадлежавших ни к одному из полков регулярной армии. Все это были добровольцы, тогда еще впервые явившиеся в Англии на смену насильственно набираемым «тренированным бандам». Эти добровольцы держали караул на мосту под начальством молодого офицера, имя которого впоследствии озарило славою страницы летописи, а меч навсегда дал себя чувствовать врагам свободы. Это был капитан Джон Бэрч из торгового сословия.
Писатели Реставрации забросали липкой грязью память этого честного человека, с презрением называя его низкородным, погонщиком вьючных лошадей, выскочкою и тому подобными якобы позорными кличками, как они со злобою упрекают и Оливера Кромвеля в том, что он был пивоваром. Между тем Джон Бэрч вовсе не был «низкородным»: он происходил из семьи состоятельных торговцев и сам занимался торговлей, которую вел на широкую ногу. В то время вовсе не считалось стыдом производить торговлю; ею занимались и многие дворяне, несмотря на их показное презрение к «торгашам». К тому же Джон Бэрч, судя по его дошедшей до нас обширной корреспонденции, обладал и некоторым образованием, а грамотностью превосходил многих своих высокопоставленных современников, не исключая и самого короля. Превосходил он многих и природным умом, и стойкой храбростью. В качестве партизанского вождя он стоит на первом месте, и описания его подвигов в этой народной войне читаются, как самый интересный роман с приключениями.
Будучи одним из первых по времени и усерднейшим сторонником парламента, Джон Бэрч набрал в Бристоле многочисленный отряд добровольцов, преимущественно из «мостовиков». С частью этого отряда он и держал на мосту караул, назначенный не столько против внешних врагов, сколько против внутренних, ютившихся в стенах самого города, так как в Бристоле находилось множество пленных роялистов. Хотя они и находились под присмотром, но им разрешалось на честное слово разгуливать по улицам, и при первом же удобном случае они могли нарушить это слово, что многие из них, к своему вечному стыду и позору, и сделали.
В глазах короля их это нисколько не роняло; напротив, это только способствовало его благосклонности к ним и побуждало его давать им повышения, вплоть до самых ответственных должностей, как он сделал, например, с Вавасором.
Измена, не только терпимая, но и поощряемая бывшим бристольским губернатором Эссексом, находившимся теперь в берклейском замке, не была еще уничтожена; она только притаилась, готовая при первой возможности поднять свою змеиную голову, и новому губернатору Натаниэлю Финсу стоило немалого труда держать ее в страхе. К счастью, у него в этом деле был хороший помощник в лице Джона Бэрча. Энергичный капитан-доброволец казался точно нарочно рожденным для этой обязанности. Благодаря двуличности бывшего губернатора ему раз самому пришлось пострадать: он был ни за что ни про что посажен Эссексом под арест. С тех пор Бэрч сделался особенно бдительным и осторожным.
И вот, обозревая свой участок, он увидел приближавшуюся группу, которая не могла не поразить его: шел маленький мужчина с деревянной ногой, шла женщина, чуть ли не вдвое выше его ростом, а между ними шагал осел, навьюченный двумя корзинами. Это были Джек Прыгун, Уинифреда и Джинкем.
Хотя сам Бэрч и не был погонщиком вьючных животных, как его обзывали враги, а был крупным торговцем, производившим скупку разных товаров по всей провинции, он все же отлично знал все местные дороги и способы доставки товаров. Поэтому он с первого же взгляда догадался, что это идут разносчики, простые сельчане. Мост был достаточно освещен фонарями и огнями из домов, и когда путники приблизились, капитан мог ясно рассмотреть их лица. По этим лицам наблюдательный Бэрч понял, что это люди бывалые. Если они шли из Глостера или хотя из Берклея, то могли подхватить дорогой кое-какие важные новости, которые не мешало бы узнать от них. Рассуждая таким образом, Бэрч вышел на середину шоссе и остановил разносчиков вопросом:
— Откуда идете, почтенные люди?
— Из Глостера, ваша честь, — ответил Джек.
— А по какому делу вы пришли в Бристоль?
— По своему обычному. Как вы видите, мы разносчики.
— Да, но корзины ваши, кажется, пусты, — сказал капитан, взглянув в корзины и двинув их толчком. — Почему это так?
Вопрос этот смутил было Джека, но сестра поспешила спасти положение, ответив своим громким и ясным голосом:
— Мы пришли купить здесь кое-что для Глостера и других мест подальше. Мы, собственно, из Динского леса. В Глостере всего не достанешь, что бывает нужно в нашей стороне.
— Ах, вы из Динского леса! — подхватил капитан. — А когда вы вышли оттуда?
— С неделю тому назад, ваша честь, — снова подал голос Джек.
— Да, оттуда не близко, — заметил Бэрч, покосившись на деревяшку разносчика. — Наверное, вам попадалось немало народа по пути, особенно между Глостером и нашим городом. Не можете ли вы, добрые люди, сказать мне…
Капитан круто оборвал свою речь, заметив, что кругом начинают собираться любопытные. Он хотел продолжать свои расспросы, отведя путников в сторону, но вдруг увидел, как к женщине подошел мужчина исполинского роста в форме кавалерийского сержанта и по-дружески заговорил с этой женщиной.
— А, сержант Уайльд! — воскликнул офицер добровольцев. — По-видимому, вы знаете этих людей?
— Как мне не знать их, капитан, когда мы вместе родились и росли в Дин-Форесте! — воскликнул бравый сержант.
— Ну и отлично, — заметил вполне успокоенный капитан и дал своим людям знак пропустить путников через мост.
Обменявшись еще несколькими словами с капитаном, Роб обернулся к Уинифреде и схватил ее за руку.
— Милая Уини, — шепнул он девушке, — я отпросился на часок. Капитан Тревор вернулся, едва вы успели отойти от ворот. Когда я ему сказал о вас, он велел мне позаботиться о хорошем ночлеге для вас. Славный он человек, не правда ли, Уини?
— Хороший, Роб. Мало таких хороших, — ответила Уинифреда, про себя отмечая, чем именно вызывалась доброта мистера Юстеса Тревора к ней и ее брату: конечно, любовью к их прекрасной землячке.
Джек хмурился и неодобрительно качал головой. Новая задержка на мосту была для него настоящей пыткой: из-за этой задержки могли разлететься в пух и прах все его надежды на хорошее вознаграждение. Что же касается его сестры, то последняя мало об этом заботилась: она чувствовала себя совершенно вознагражденною за все трудности долгого пути, видя шагающего возле себя любимого человека.
Между тем к Джону Бэрчу, смотревшему вслед тем, с которыми он только что разговаривал, подошла торопливыми шагами женщина, закутанная в длинный темный плащ со спущенным на лицо капюшоном. Оглянувшись кругом и не видя ничего подозрительного для нее, эта женщина откинула капюшон, и свет фонарей озарил прелестное женское личико с тонкими породистыми чертами.
— Марианна! — вполголоса вскричал капитан. — Зачем вы пришли сюда? В чем дело?
— Ваша жизнь в опасности, Джон, — в страшном возбуждении ответила та, которую звали Марианной. — Я только что узнала это и поспешила, чтобы сообщить вам.
— Откуда же угрожает мне опасность, Марианна?
— От изменников. Они готовятся… вооружаются… хотят поднять народ в пользу короля! — отрывисто говорила молодая женщина, дрожа с головы до ног и задыхаясь.
— Но кто они? Где? И откуда вы узнали об этом?
— Они собрались кто в доме у Иоменса, кто у Ваучера. Ждут подкрепления с улицы… Среди них… мой отец и брат… О, господи! Но ваша жизнь мне дороже всего на свете. Берегите ее, дорогой Джон! Не пренебрегайте моим предостережением!
— Не беспокойтесь, милая Марианна, не пренебрегу. Не медля ни минуты, я приму меры против заговорщиков. Не бойтесь за меня.
Торопливое объятие, торопливый, но жгучий взаимный поцелуй — и молодая женщина или, вернее, девушка, снова закрывшись капюшоном и завернувшись в плащ, поспешно удалилась с моста. Полным любви взглядом провожал ее изящную фигуру молодой капитан, и когда она наконец совсем скрылась в ночной темноте, он со вздохом отвернулся и прошел в караульню.
Эта девушка считалась одною из замечательнейших бристольских красавиц. Отец ее был очень богатый и гордый купец. Если бы этот отец слышал, что говорила его дочь Джону Бэрчу, он собственноручно сбросил бы ее с моста в воду.
Некоторое время спустя, капитан Бэрч несся во главе отряда добровольцев по направлению к городской крепости, к так называемому «Замку». Весь отряд, сидя на превосходных конях, был с головы до ног вооружен, как на войну.
В это самое время в Замке происходил военный совет под председательством самого губернатора Натаниэля Финса. Кстати нужно сказать, что этот человек хотя и был неизменно предан парламенту, но другими достоинствами, необходимыми для его ответственной должности, не обладал. По профессии он был стряпчим, и лучше разбирался в юридических тонкостях, чем в административных и тем более военных делах. Человек безусловно честный, прямолинейный и наружно спокойный, в действительности же он был горяч и несдержан, так что часто отталкивал от себя своих лучших друзей и портил самые лучшие свои намерения, не умея обуздывать свой резкий язык. К счастью, он был окружен людьми с большим дипломатическим тактом и военной опытностью; они контролировали его действия и удерживали его от многих пагубных ошибок и увлечений. К числу этих людей принадлежал сэр Ричард Уольвейн.
Этот рыцарь, как и Юстес Тревор, очутился в Бристоле потому, что весь Дин-Форест с соседними областями был временно захвачен роялистами. Сэра Джона Уинтора, оперировавшего в западной части этой провинции, поддержали в других местах лорд Герберт и Гарри Линджен. Особенно трудно было бороться с прекрасно дисциплинированными и хорошо вооруженными наемными и партизанскими отрядами лорда Герберта, и сторонники парламента отовсюду были вытеснены из Фореста. Не теряя, однако, бодрости духа, сэр Ричард соединил свой отряд с главными парламентскими силами, двинувшимися против регулярных королевских войск. В описываемое время обе армии действовали в Вурстершире, Варвике и Салопе. Они уже вступали в битву при Эджхилле — битву, оставшуюся нерешенною, но в которой с обеих сторон проявлялось столько же стойкой храбрости, сколько и жалкой трусливости.
Не были повинны в трусости лишь отряды сэра Ричарда; напротив, все они проявили чудеса стойкости, и не при одном Эджхилле, но и на других полях сражения. Особенно отличился отряд, находившийся под командой сержанта Роба Уайльда, одно имя которого внушало панический ужас королевским солдатам. Даже блестящая конница принца Руперта старалась по возможности избегать стычки с этим отрядом, хотя превосходила его вдвое одной численностью. Силою обстоятельств Роб со своим отрядом был вынужден войти в состав бристольского гарнизона; это было крайне неприятно свободолюбивым форестерцам, всегда стремившимся к простору, но горькая необходимость заставила их покориться.
Вместе с сэром Ричардом и «большим сержантом», как называли в народе Роба Уайльда, очутился и Юстес Тревор, весь душою и телом предавшийся парламенту с того дня, когда он в Холлимиде собственными глазами убедился в неправоте той партии, к которой принадлежал раньше.
Вернемся, однако, к новому бристольскому губернатору.
В описываемый нами вечер 7 марта, то есть всего несколько дней спустя после ареста Эссекса, он собрал в одной из своих приемных в Замке всех старших офицеров, командовавших отдельными частями местного гарнизона. Его предшественник непременно провел бы этот вечер, как и все предыдущие, в веселой компании легкомысленных кавалеров и дам, но Натаниэль Финс был человек серьезный, положительный и всему на свете предпочитал исполнение своих обязанностей, хотя иногда и не совсем верно понимал их.
Но в эту минуту и он не хуже своих офицеров понимал, что дело, которое они защищают, находится в критическом положении. Взятие Сиренстера, сопровождавшееся кровопролитнейшей резней, сдача Малмсбери, Тьюксбери и Дивайзеса, оставление седлейской и берклейской крепостей — все эти тяжелые удары, сыпавшиеся беспрерывным рядом, могли всполошить хоть кого.
По всей видимости, победоносные пока роялисты намеревались попытать теперь свои силы на Бристоле. Роялисты особенно зарились на Глостер и Бристоль, как на складочные пункты, обещавшие наибольшую добычу. Кроме того, Бристоль являлся ключом к богатой севернской равнине с ее цветущими городами и селами, вплоть до Шрьюсбери, господствовавшим над оживленной торговлей с южным Уэльсом.
Вся ближайшая территория находилась во власти принца Руперта, который во главе своего сильного корпуса беспрепятственно совершал набеги и грабил без всякого стеснения. В последнее время шел слух, что он готовится овладеть и Бристолем путем штурма или осады. Слух этот и понудил губернатора созвать военный совет для решения насущных вопросов обороны города.
Но для Бристоля были страшны не одни внешние враги, — страшнее их были внутренние. Яйцо измены, высиженное при Эссексе, не было болтуном. В нем скрывалась живая сила, которая ждала лишь луча тепла и надежды, лишь руки помощи, чтобы пробить скорлупу и вылететь из своей темницы на свет, готовой на бой, во всеоружии своих острых когтей и смертоносного клюва.
В этот вечер Натаниэль Финс был необыкновенно возбужден, смущенный той неприятной задачей, которую оставил ему в наследство его предшественник. Уныния, однако, в нем не было заметно. Напротив, трудная минута заставила его только собрать всю силу своего духа, и когда совещание уже подходило к концу, он со свойственной ему горячностью воскликнул:
— Прежде чем врагу войти в Бристоль, ему придется перешагнуть через мой труп!
— И через мой! И через мой! — единодушно вторили ему заседающие с ним патриоты.
Голоса их звучали страстной убежденностью, но не все были искренни. Так, например, громче всех кричал о своей преданности отечеству и парламенту полковник Ленгриш, в тиши готовивший измену, которую впоследствии и совершил.
Самым спокойным и сдержанным оказался сэр Ричард Уоль-вейн. Как человек более дела, нежели слов, он не любил пышных и витиеватых прокламаций. Слова же хотя бы того же Финса вскоре действительно оказались именно только такой прокламацией, потому что впоследствии враг, вступив в город, не перешагнул через тело губернатора, а вошел самым удобным путем — путем открытых перед ним настежь городских ворот. Сдача Бристоля произошла так легко, что не могла не показаться преступною, причем сам бывший стряпчий угодил в тюрьму, куда его посадили не враги, а собственные прежние друзья. Он ходатайствовал о помиловании, и оно было ему оказано, но он должен был навсегда оставить всякую общественную деятельность.
Совещание в Замке уже окончилось, и все собирались разойтись, как вдруг в дверях появился дежурный адъютант и доложил, что пришли какие-то люди, добивающиеся быть немедленно принятыми губернатором по важному делу. Никому другому об этом деле они не желают сказать.
— Что это за люди? — спросил губернатор.
— Не могу знать, ваше превосходительство, — ответил адъютант. — Они ожидают за воротами. Известие о них принес мне капрал стражи, который находится здесь у дверей.
— Позовите его сюда.
Через минуту перед губернатором уже стоял навытяжку капрал.
— Что за люди, желающие меня видеть в такой поздний час? — повторил ему свой вопрос Фине.
— Ваше превосходительство, — отвечал капрал, — я знаю только одного из них. Это сержант Уайльд из дин-форестского отряда. С ним пришли двое неизвестных мне: маленький мужчина и очень высокая женщина. У мужчины одна нога деревянная.
— Позвольте мне сказать, полковник, — начал сэр Ричард, привстав со своего места, — мне знакома вся эта компания, судя по описанию капрала. Сержант Уайльд мой подчиненный. Могу ручаться за него, как за самого себя, а также и за тех, с кем он пришел сюда. Эти лица могли прийти сюда только с добрым намерением.
— Ну, в таком случае пусть войдут сюда все трое, — приказал губернатор.
Адъютант и капрал исчезли. Когда двери за ними затворились, Финс стал расспрашивать сэра Ричарда о тех, за которых тот так ручался. Едва успел капитан Уольвейн сообщить губернатору нужные сведения, как адъютант уже привел Роба Уайльда с его спутниками.
Присутствовавшие на совете офицеры стали по обе стороны губернатора и с любопытством смотрели на входившую группу, состоявшую из трех людей, которые, переступив за порог комнаты, выстроились в ряд, причем маленький мужчина пришелся между рослым сержантом и почти такой же высокой женщиной.
— Добрый вечер, сержант, — сказал сэр Ричард, подходя к новоприбывшим и ответив приветливым кивком головы на поклоны разносчиков и на отдание Уайльдом чести по уставу. — Вероятно, вы привели ваших друзей с какою-нибудь жалобою на причиненную им обиду? Быть может, они потерпели от наших солдат или от здешнего населения?
— Нет, полковник, — возразил Роб, — они не из тех, которые любят беспокоить начальство жалобами. Но дело в том, что они принесли из Глостера весть от полковника Массея, которую должны передать господину губернатору. Они только что вошли в город и попросили меня немедленно привести их сюда с этой вестью.
Глаза присутствующих с еще большим вниманием обратились на спутников сержанта. Весть от полковника Массея, командовавшего в Глостере, да еще в такой критический момент, — это, должно быть, что-нибудь особенно важное.
— Может быть, вашему превосходительству угодно выслушать этих вестников с глазу на глаз? — сказал сэр Ричард, выказывая намерение покинуть залу совещания и подавая этим пример остальным офицерам.
— О нет, зачем же! — воскликнул губернатор. — Я не вижу в этом никакой надобности. Прошу вас всех остаться, господа. В сообщениях полковника Массея мы все одинаково заинтересованы… Так что же поручил вам, добрые друзья мои, передать нам полковник Массей? — обратился он к Джеку и его сестре, пытливо оглядывая их обоих. — Говорите прямо, без стеснения и не таясь.
Слова ободрения были излишни для Джека и Уинифреды; брат и сестра привыкли иметь дело со всякого рода людьми и никого не боялись.
— То, что мне велено передать вашей чести, написано на бумажке, — сказала Уинифреда. — Бумажка у моего брата, и он спрятал ее в надежное место на случай, если бы на нас напали кавалеры, которые рыскают по стране.
— Ну, здесь их нечего опасаться, и брат твой спокойно может достать спрятанную бумагу и передать мне, — заметил губернатор.
Джек прислонился к стене и с помощью сестры отвязал свою деревянную ногу, отвинтил ее верхнюю часть, причем в деревяшке открылось небольшое углубление, из которого и был извлечен свернутый в трубочку листок бумаги.
Развернув врученный ему листок, Финс вслух прочитал следующее:
«Глостер, 7 марта. Руперт с 8000-м отрядом идет на Бристоль. Рассчитывает быть у ваших ворот вскоре же. Советую держать их на запоре. Сожалею, что не могу поспешить к вам на помощь: я сам прижат в стороне Монмаутсшира. Бретт и лорд Джон Соммерсет со своим папистским сбродом пересекли Форест и теперь напирают на нас со стороны Хайнема. Но я во всяком случае удержу Глостер, как, надеюсь, и вы удержите Бристоль. Массей».
— Удержу, чего бы мне это ни стоило! — в новом порыве восторженности вскричал Фине. — До последней капли крови будем защищать этот город, не так ли, джентльмены?
Вопрос этот был покрыт пылкими заявлениями офицеров о своей готовности умереть за Бристоль.
Не успел еще замолкнуть гул голосов, как дверь с шумом отворилась и в залу без всякого доклада поспешно вошел новый офицер, по встревоженному лицу которого было видно, что ему не до церемоний.
— Ваше превосходительство… джентльмены, под нашими ногами мина, готовая взорваться! — с трудом проговорил он, еле переводя дух и дрожащей рукой поправляя на себе сбившуюся при быстрой верховой езде перевязь сабли.
— Стоим на мине?! — повторил изумленный губернатор. — Что вы такое говорите, капитан Бэрч? Я вас не понимаю.
— Среди нас измена… сбор заговорщиков… — почти хрипел Бэрч. — Вооружены… собираются произвести смуту в городе…
— А вам известно, где они собрались? — спросило сразу несколько голосов.
— Частью в доме Роберта Иоменса, а частью у Джорджа Ваучера. Почти у ваших дверей я получил предупреждение, что и у Эдуарда Сэкра нечисто.
Если сопоставить это известие с сообщением полковника Массея, то нетрудно было догадаться, что принц Руперт и его тайные сторонники в Бристоле сговорились овладеть городом в эту же ночь. Руперт со своим корпусом наемников должен был напирать извне, между тем как его друзья в городе намеревались устроить побоище в самих стенах и под шумок отворить ему ворота.
Ленгриш, Уитель и двое других из присутствовавших на совещании у губернатора офицеров, также принадлежавших к стражникам Руперта, попытались было дискредитировать донесение Бэрча, но, к счастью, голоса их не были услышаны.
— Арестовать заговорщиков! — решило большинство офицеров с губернатором во главе.
— Слышите, капитан Бэрч? — обратился Финс к офицеру-добровольцу. — Заговорщиков нужно немедленно арестовать. Поручаю это дело вам, как наиболее знакомому с местами сборищ. Возьмите, сколько нужно, своих людей и сделайте все, чего потребуют обстоятельства. В качестве моего представителя посылаю с вами вот этого джентльмена, — заключил он, указывая рукой на своего адъютанта.
Получив еще несколько инструкций, адъютант с капитаном Бэрчем поспешно удалились. Но вслед за ними явился также без доклада и в сильном возбуждении новый офицер-доброволец, капитан Джереми Бёк, известный у писателей Реставрации под презрительной кличкой «хлопотливого торгаша». Был ли он «хлопотливым борцом» за правду — это им было вполне доказано в описываемую ночь. Между прочим, он доставил много новых важных сведений о роялистском заговоре, которыми подтверждались и пополнялись предыдущие сообщения.
Ввиду того что в Бристоле очагов измены оказалось более, чем было известно Бэрчу, губернатор уполномочил и капитана Бёка произвести «выемку» заговорщиков в тех местах, которые сделались известными ему помимо Бэрча.
Лишь только Бёк вышел из губернаторской приемной, как на смену ему явился капитан Юстес Тревор, не менее своих предшественников встревоженный и взволнованный.
— Что случилось, Тревор? — встретил сэр Ричард своего подчиненного. — Как могли вы оставить свой пост у ворот, не испросив на то надлежащего разрешения, капитан?
— Извините, полковник, — торопливо проговорил Тревор. — Но время не терпит, и я нашел нужным лично прискакать сюда, чем посылать кого-нибудь. Особенно важно то, что здесь присутствует сам господин губернатор…
— Что же случилось, капитан? — спросил губернатор, вместе с своим штабом внимательно прислушивавшийся к каждому слову нового вестника.
— Стоя на своем посту, я увидел в некотором расстоянии от города подозрительное зарево, происходящее как бы от лагерных костров. Я счел своей обязанностью лично донести об этом по начальству и очень рад, что нашел здесь и высшее начальство в лице вашего превосходительства.
Да, полковник Массей не ошибся. Губернатор со своей свитой поспешил подняться на сторожевую башню Замка. Действительно, со стороны Дёргем-Доуна и вплоть до Кингс-Уэстона весь горизонт освещался желтоватым заревом.
— Разумеется, это бивуачные огни! — вскричал один из старых бывалых офицеров. В этом нет никакого сомнения.
— Очевидно, так, — подтвердил губернатор. — В свое время мы поблагодарим за предупреждение полковника Массея и остальных верных и преданных сынов родины, не скрывших от нас грозящей нам опасности. Пока капитаны Бэрч и Бёк исполняют данные им поручения об аресте заговорщиков, не будем медлить и мы исполнением наших дальнейших обязанностей.
С этими словами Финс спустился с дозорной башни и вместе с несколькими офицерами отправился обозревать городские укрепления.
Между тем капитан Бэрч уже стучался у дверей дома Роберта Иоменса, требуя впуска. Весь дом был окружен пешими и частью конными солдатами-добровольцами. В случае надобности были бы выломаны двери. Кроме того, Бэрч принял все необходимые меры против возможных вылазок неприятеля и в других местах.
Дом был очень обширный, так как принадлежал одному из местных богачей. По сведениям Бэрча в этом доме в настоящую минуту было собрано более сорока вооруженных роялистов. Услышав зловещий стук в наружную дверь и еще более зловещие слова: «Отоприте и сдайтесь без сопротивления!» — заговорщики схватились было за оружие и хотели попытаться пробиться силою на улицу. Однако, когда они выглянули из окон и увидели форменную осаду, сердца у них упали. Если они не хотели лечь на месте поголовно, не принеся ни малейшей пользы своему делу, то им действительно не оставалось ничего иного, как сдаться без сопротивления. И они покорно сдались. Ждать пощады им было нельзя. Они знали, что среди добровольцев есть люди, только чудом избежавшие резни, устроенной роялистами в Сирелстере, и те не упустили бы возможности жестоко отомстить за своих злополучных сограждан, погибших в этой резне.
Не зевали Бёк и Тревор, отправленные губернатором «очистить» гнезда заговорщиков, что и было ими исполнено с таким же успехом, как Бэрчем. Все обошлось без кровопролития: роялисты везде сдались, уступая силе противника и сберегая свою жизнь в надежде, быть может, на лучшее будущее.
Нужно сказать правду: не будь неусыпного Бэрча и неутомимо деятельного Бёка, улицы Бристоля в ту ночь наверное были бы орошены потоками крови. После действительно узналось, что принц Руперт, стоя перед городом, с нетерпением ожидал условленного колокольного сигнала, которым его сообщники в городе хотели дать ему знать, что местный гарнизон перебит ими и ворота отперты. Стоит лишь вступить в Бристоль и взять его.
Но титулованный разбойник так и не дождался желанного сигнала. В городе все оставалось спокойно, а его стены по-прежнему были унизаны черными силуэтами людей, оружие которых блестело и сверкало в лучах фонарей. Незадолго до утра лагерные костры, обозначавшие стоянку Руперта, угасли, и он во главе своей армии повернулся спиною к богатому портовому и торговому городу, который в заносчивых мечтах уже видел было своим.
Неблагоприятно сложившиеся политические события заставили всех наших добрых знакомых собраться в Бристоле, как в наиболее надежном убежище. Пришлось укрыться в нем и мистеру Эмброзу Поуэлю с обеими дочерьми. Его планы укрепления Холлимида и защиты своего поместья с помощью друзей и приверженцев оказались невыполнимыми. Сэр Ричард объявил, что все старания укрепиться в деревянном доме будут напрасны: первая же раскаленная стрела, какая будет пущена неприятелем из специальных метательных снарядов, подожжет строение. Противник же завладевал одним за другим всеми густо населенными и хорошо укрепленными и защищаемыми пунктами в Форестской области. Сила была пока на его стороне. Послушавшись совета сэра Ричарда, мистер Поуэль, скрепя сердце, решился переселиться в Бристоль одновременно с отрядами добровольцев патриотов.
У Эмброза Поуэля была сестра, состоявшая в замужестве за одним богатым плантатором в Вест-Индии. Имя ей было Гвендолина и по мужу она носила фамилию Лаланд. Муж ее, за год до своей смерти, последовавшей незадолго до описываемого нами времени, ликвидировал все свои дела в Вест-Индии и перебрался на родину своей жены, где от непривычной праздности и разных излишеств вскоре же заболел и умер, оставив жене и единственной дочери Клариссе огромное состояние.
Клариссе Лаланд было всего восемнадцать лет, и она отличалась необыкновенною, оригинальною красотою. Среди предков ее отца были мулаты, и это сказывалось в бронзовом цвете ее прекрасного лица, в огромных жгучих темных глазах, в особом оттенке густых, курчавых черных волос, с которыми не могла справиться ни одна гребенка, и в ярко-пунцовых пышных, чувственных губах.
Избалована была эта единственная дочка богатых родителей донельзя. Прихотям ее и причудам не было конца. Своенравная и страстная натура Клариссы не терпела никаких противодействий своей воле и не знала никакого удержу. Воспитанная в атмосфере рабства и лести, она, естественно, могла сочувствовать только монархизму, казавшемуся ей олицетворением всех ее идеалов — величия, пышности, изящества и красоты. От демократов она с отвращением и почти ужасом отвертывалась.
Хуже всего было то, что и мать стала разделять вкусы дочери. Мистер Поуэль совсем не узнавал в сестре свою прежнюю любимицу, скромную провинциальную девушку, которая раньше всегда так горячо входила в его интересы и разделяла все его взгляды и убеждения. Он много лет с нею совсем не видался и был неприятно поражен происшедшей с ней за морем переменою. Между тем судьба, как нарочно, заставила его искать гостеприимства именно у этой сестры.
Гвендолина Лаланд была в высшей степени гостеприимна. Постоянно устраивая званые обеды, вечера, балы и тому подобные собрания с великолепными угощениями и разного рода увеселениями, она, в сущности, только продолжала то, что началось по желанию ее покойного мужа. Центром этих собраний, на которых присутствовала вся местная знать — аристократическая и денежная, служила, разумеется, Кларисса. За нею увивались все мужчины, свободные от брачных уз. В числе ее поклонников одно время состоял и веселый полковник Эссекс, завсегдатай всех пышных обедов, балов и пикников. Мать и дочь, видимо, благоволили ему, потому что он был сын лорда и в один прекрасный день сам смог сделаться лордом. Но когда Эссекс был уличен в измене и посажен в тюрьму, надежды его и Лаландов рассеялись, как дым.
Однако и после исчезновения Эссекса из дома радушной вдовы последняя продолжала прежний образ жизни. Не проходило почти ни одного дня, чтобы в этом доме не было многолюдного веселого сборища. Хотя город и находился в полуосадном положении, но это нисколько не отражалось на богатом доме, где думали только о забавах, развлечениях и дорогих яствах.
Из семьи Эмброза Поуэля всех ближе подходила к Гвендолине и Клариссе Лаландам жизнерадостная Вега, но и ее смущали их чересчур уж свободные манеры и склонности. Сам же мистер Поуэль и его старшая дочь Сабрина являлись полной противоположностью своих родственниц и чувствовали себя крайне неуютно в их гостеприимном доме. Не раз пожалел мистер Поуэль о том, что не поселился в Глостере вместо Бристоля. Ему хотелось бы исправить эту ошибку, но это было очень рискованно, потому что дороги между обоими городами с каждым днем становились все более и более опасными, и он поневоле мирился с необходимостью переждать в доме сестры дни смуты и тревоги.
Гражданская война шла с переменным счастьем. Открытие заговора 7 марта и арест всех заговорщиков дали временный перевес патриотам. Принц Руперт отошел от Бристоля. Был избавлен от непосредственной опасности и город Глостер, которому угрожали отряды лорда Герберта, надвигавшиеся со стороны Монмаутсшира. Это было сделано сэром Вильямом Уоллером, известным под двумя прозвищами: «Вильяма Победителя» — за совершенный им ряд блестящих подвигов, и «Ночной Птицы» — за его пристрастие к ночным экспедициям.
Разбив наголову часть партизанских войск лорда Герберта, наседавших на Глостер, он выгнал из Динского леса королевские войска, находившиеся под предводительством принца Мориса, после чего направился в Гирфордшир и занял главный город этого графства, оставленный слабым и бездеятельным парламентарием Стамфордом. Захватив там в плен целую банду роялистов, Уоллер вернулся к Глостеру, а оттуда направился к Бристолю.
Уоллер не любил нигде засиживаться. Сдав Финсу своих пленников, состоявших преимущественно из самого цвета гирфордширского дворянства, он полетел в Соммерсетшир, чтобы помериться силами с принцем Морисом и маркизом Гертфордом.
Население Бристоля могло свободно вздохнуть. Внутренняя измена была подавлена в тот самый момент, когда она надеялась на успех. Главари заговора 7 марта были приговорены к смерти и вскоре же казнены. Среди судей не нашлось ни одного голоса, который решился бы ходатайствовать о смягчении их участи.
Эти главари — Иомене и Ваучер — имели повсюду большие связи, и за них многие хлопотали, но безуспешно. Сам король попробовал было пустить в ход все свое еще остававшееся у него влияние, чтобы их спасти. Он предлагал в обмен за них всех пленных, захваченных его сподвижниками в Сиренстере, но не помогло и это. Юрист Финс на это предложение, сделанное ему одним из приближенных короля, очень находчиво ответил:
— Люди, которых мы судили и осудили, — не воины, а шпионы и заговорщики. Ваши же пленники, взятые в Сиренстере, бились с оружием в руках. Это большая разница. На предложенный вами обмен мы согласиться не можем, и я предупреждаю вас, что за каждого сиренстерского пленника мы повесим целый десяток ваших длинноволосых кавалеров. Прошу вас это запомнить.
Королевская партия знала, что Финс шутить не любит и привык свои слова подкреплять делом. Новых попыток спасти Иоменса и Ваучера больше не делалось, и сиренстерские пленные не были казнены.
Но король действовал так вовсе не из сострадания и жалости, а просто по расчету. В руках парламентариев находились роялисты, настолько важные по своему роду, положению и состоянию, что король боялся подвергнуть риску их жизнь. У этих роялистов были еще более сильные связи, чем у Иоменса и Ваучера, так что можно было опасаться, как бы они не обратились против самого короля в случае, если бы по его упорству угроза Финса была приведена в исполнение. Зато королевский провост-маршал[16] Смите впоследствии отомстил сиренстерцам, находившимся в заключении в Оксфорде, тем, что в тиши заморил их всякими лишениями и жестоким обращением.
До последней минуты своей жизни Иомене и Ваучер, эти «государственные мученики», как называют их роялистские писатели, не переставали кричать о своей невиновности, но им никто не верил. Очевидность доказывала, что они собирались пролить кровь своих ничего не подозревавших сограждан. Недаром же при аресте они оказались вооруженными вместе с остальными заговорщиками. Кроме того, судебным следствием было установлено, что они собирались впустить в Бристоль принца Руперта с его разбойничьей шайкой, а это значило бы обречь город на разграбление, мирных граждан — на убой, а женщин — на позор. Только по опубликовании следственных актов бристольцы смогли понять ту страшную опасность, которой они подвергались в ночь 7 марта и от которой они были спасены почти чудом.
Между тем госпожа Лаланд собирала вокруг себя и своей прелестной дочери не одних приверженцев короля, но и сторонников парламента. Разумеется, она охотно допускала в свой избранный круг только таких лиц из противоположной партии, которые своим происхождением и манерами не шли вразрез с этим кругом. Таких лиц среди парламентариев было еще довольно много, так как партия чистых патриотов лишь впоследствии приняла специальную окраску.
Среди других приверженцев парламента в доме вдовы Лаланд появлялись и сэр Ричард Уольвейн и его юный приятель Юстес Тревор. Одного из них даже встречали там особенно радушно по причинам, которые выяснятся потом. Появление этих лиц несколько смягчало горечь мистера Поуэля, сильно страдавшего в той шумной толчее, которая составляла главное условие существования его сестры.
Сэру Ричарду часто приходилось отлучаться из города в погоне за роялистами. В последнее время он имел много дела с отрядами принца Мориса, которые старались пройти обходом в Соммерсетшир, чтобы присоединиться к отрядам Гертфорда. Сэр Ричард не давал покоя противнику и преследовал его как тень. При каждой стычке он наносил ему чувствительное поражение и разбивал все его планы. После одной блестящей экспедиции он вернулся в Бристоль в одни ворота, между тем как из других выступал Уоллер, который явился в этот город с целью взять под свои знамена лучшую часть тамошнего гарнизона. Так как «Победитель» был снабжен большими полномочиями, то губернатор не мог противиться этому, хотя ему и было очень досадно лишиться части своих лучших защитников.
Через несколько дней после своего возвращения сэр Ричард получил приглашение на бал, который устраивала мадам Лаланд. Такое же приглашение было получено и Юстесом Тревором. Выходило так, что будто она давала бал только в честь этих лиц, что очень удивило и даже раздражило многих роялистов, также приглашенных на этот бал. Вид Юстеса Тревора раздражал их в особенности. Они считали юношу низким ренегатом, покинувшим своего короля в критический момент. Как могла сделать это мадам Лаланд, когда тела злополучных «государственных мучеников» еще не успели остыть в могиле? Нашлись и такие, которые объясняли это тем, что мадам Лаланд заискивает у «восходящих светил». Некоторые успехи, выпавшие в последнее время на долю приверженцев парламента, многих заставляли верить в их полную победу в недалеком будущем.
Не это ли имела в виду и Гвендолина Лаланд?
Но такое предположение было неверно. На приглашении «новых светил» настояла Кларисса по причинам, известным только ей. Своенравная девушка не привыкла давать отчет в своих поступках никому, даже матери, которая, напротив, сама находилась под ее влиянием. Что будут говорить о ней другие, Кларисса совсем не заботилась, лишь бы она могла настоять на своем. Она знала, что хороша, знала, что умеет танцевать, как баядерка, хотела веселиться и блистать в обществе, хотела любить и быть любимой, а до всего остального ей и горя было мало.
В Бристоле было много дворян всех сортов: и среди коренных жителей, и среди временно искавших в нем убежище, вроде мистера Поуэля с дочерьми, и среди приведенных насильно в его стены в качестве пленников. Мадам Лаланд было из кого выбирать своих гостей. Число разосланных ею на этот раз приглашений было очень велико. Почти все приглашенные явились на ее любезный зов, и в назначенный час вечера великолепные гостиные и залы Монсерат-Хауза стали наполняться именитою публикою, состоявшею не из одних длинноволосых или коротко остриженных дворян, но и из представителей местного крупного купечества. При новом губернаторе балы в Бристоле были редкостью, и золотая молодежь с жадностью ловила каждую возможность повеселиться и пофлиртовать. Этой молодежи и было особенно много. Но были люди и пожилые, для которых также было довольно приманок в доме мадам Лаланд в виде лакомого угощения, интересных бесед и новых знакомств.
Всех собравшихся было не менее двухсот человек обоего пола. Бал обещал быть тем более интересным, что приглашенным предоставлялось право быть в каком угодно костюме и даже в масках. Разнообразие костюмов оказалось поразительное. Большинство дам было в масках, по крайней мере в начале бала, во время же танцев почти все маски очутились на полу, открыв лица такой красоты, которую было прямо грешно скрывать.
Однако знатоки утверждали, что всех прелестнее были хозяйская дочь и ее две кузины, Сабрина и Вега Поуэль, которые и помогали мадам Лаланд принимать гостей. И действительно, эти три девушки совершенно различных типов были так ослепительно хороши, каждая в своем роде, что сам Париж признал бы за ними пальму первенства.
На бале оказался и Реджинальд Тревор, явившийся после своего кузена Юстеса, который сопутствовал сэру Ричарду. Реджинальд и Юстес Треворы не виделись друг с другом довольно долго, именно с того дня, когда они неожиданно столкнулись в Холлимиде. Реджинальд участвовал с монмаутсширскими отрядами лорда Герберта в балаганной осаде Глостера, так быстро прекращенной Уоллером, который забрал его в плен и препроводил в Бристоль. Кстати сказать, во время сражения при Эджхилле попал в плен и полковник Ленсфорд, не постыдившийся громко крикнуть «Пощадите!», когда этого храбреца со всех сторон окружил неприятель. Пленника поместили в Варвик-Кэссле.
Находясь в Бристоле уже несколько недель, Реджинальд Тревор знал, что его кузен состоит в капитанском чине под начальством сэра Ричарда и вместе с ним сражается против роялистов, стремившихся овладеть одним из крупных торговых центров между реками Авоном и Северной. И вдруг старший кузен видит Юстеса в одной с ним гостиной! Эта новая встреча была для него очень неприятна. Ведь Юстес был из числа тех, которые взяли его в плен, и, кроме того, это был тот самый человек, которому он, Реджинальд, угрожал не давать пощады в случае встречи с ним на поле битвы. Все это углубило в мыслях Реджинальда ту пропасть, которая легла между ним и его кузеном еще в Холлимиде.
Но Юстес смотрел на это совсем иначе. Он со своим простодушием не чувствовал к Реджинальду никакой вражды и видел в нем лишь политического противника, с которым при встречах на нейтральной почве всегда был готов обменяться крепким рукопожатием. Он искренне обрадовался, когда увидел в этом мирном собрании и Реджинальда. Полный самых добрых чувств, он подошел было к брату с протянутой рукою. Но вместо ожидаемой им трогательной сцены примирения вышло нечто совершенно другое, заставившее его очнуться от своих прекрасных мечтаний. Произошел обмен слов, хотя и коротких, но острых и режущих, как боевые мечи.
— Так ты исполнил-таки свое безумное решение? — бросил ему Реджинальд резким тоном.
— Какое решение? — с искренним удивлением спр сил Юстес.
— А, ты еще спрашиваешь?! Притворяешься непонимающим? — продолжал Реджинальд. — Ты изменил своему государю и родному отцу!
— Зато не изменил своей совести, — с достоинством возразил Юстес, начиная понимать свою ошибку в оценке истинного характера и настроения кузена. — Бог и совесть для меня выше короля и даже выше моей привязанности к отцу, как бы сильна она ни была.
— Вижу, вижу, ха-ха-ха! — злобно смеялся Реджинальд. — Продолжай, как начал. Пока еще твои стриженые головы берут кое-где верх. Но скоро, — скорее, чем вы можете вообразить, — все перевернется иначе. Радуйся, Юстес, что тебя не было среди тех, которым удалось добраться до меня при Хайнеме. Я успел уложить там около десятка бунтовщиков. Если бы и ты находился среди них, несдобровать бы и тебе.
Сделав над собою усилие, Юстес старался придать этой беседе вид шутки и с легким смехом произнес:
— Нет, Редж, если бы мы с тобой встретились там, то тебя сейчас, пожалуй, здесь бы не было.
Бросив это замечание, он поспешил отойти от кузена.
В эту ночь двоюродные братья более не вступали в беседу. Когда они случайно сталкивались, то делали такой равнодушный вид, точно не были даже знакомы. Новых попыток к примирению Юстес не делал и жалел о сделанной уже им.
Реджинальд также не думал о примирении. Чувство более сильное и глубокое, чем оскорбленная преданность королю, заставляло его относиться к Юстесу, как к своему злейшему врагу. Чувство это было ревностью, которая впервые заползла в сердце Реджинальда при последней встрече с кузеном в Холлимиде и с тех пор успела превратиться во всепожирающую страсть. Он был уверен, что Юстес вытеснил его образ из сердца Веги, и не поверил бы никому, кто стал бы доказывать ему, что Вега и до знакомства с Юстесом ни одной минуты не интересовалась им, Реджинальдом.
Каковы бы ни были политические разногласия между остальною массою гостей в Монсерат-Хаузе, наружу они пока не прорывались. Роялисты и круглоголовые сходились группами или по одному из каждой партии и мирно между собою беседовали, шутили, смеялись как ни в чем не бывало. Офицеры, уже сталкивавшиеся на полях битвы и старавшиеся там отнять друг у друга жизнь, здесь встречались, как добрые друзья, и старались шутить над изменившимися условиями встречи. А когда начались танцы, то не одну ярую роялистку можно было увидеть несущеюся по паркету чуть не в объятиях какого-нибудь усерднейшего сторонника парламента, даже и носившего его мундир, или самого пламенного роялиста в паре с прелестной парламентаристкой. Впрочем, большинство молодежи совсем не интересовалось политикою и со всем пылом беззаботной юности предавалось лишь наслаждению прекрасным моментом веселья. Серьезные дела молодежь предоставляла старшим.
Сабрина Поуэль танцевала почти исключительно с одним сэром Ричардом Уольвейном, с которым ей было о чем поговорить; они были уже женихом и невестой. Что же касается ее младшей сестры, то, будучи страстной поклонницей Терпсихоры, она готова была кружиться под задорные звуки музыки хоть со всеми танцорами. Она так и перелетала из рук в руки, не отказывая ни одному из многочисленных кавалеров, искавших чести и удовольствия потанцевать с такою красавицей.
Поведение Веги не нравилось Клариссе. Хотя она тоже не имела отбоя от кавалеров, но не желала, чтобы какая-нибудь другая дама, в особенности ее собственная кузина, на которую она смотрела, как на деревенскую простушку, могла поспорить с ней в чем-либо; избалованная дочка госпожи Лаланд привыкла царить в городском обществе и не выносила соперничества. Но всего досаднее было то, что Вега осмелилась соперничать с нею еще и в любви к Юстесу Тревору; этого уж не могла бы стерпеть и всякая другая женщина, даже и не одаренная таким бурным темпераментом, как Кларисса Лаланд. Поэтому можно себе представить, что творилось в душе и сердце этой взбалмошной полу мулатки!
Распорядительницей бала была сама Кларисса. Она составила программу музыки и танцев; управляла и подбором пар, назначая, кому с кем, в каком танце и сколько времени участвовать. Сама же она старалась иметь своим постоянным кавалером Юстеса Тревора, не обращая внимания на то, что это возбуждало насмешливые толки. Такое явное предпочтение хозяйской дочерью «ренегата» перед всеми другими кавалерами побуждало некоторых роялистов высказывать предположение, что благосклонность Гвендолины Лаланд к парламентариям основана именно на благосклонности Клариссы к «ренегату».
Со своей стороны и Вега терзалась муками любви и ревности. Давно ли прошли те дни, когда она так пренебрежительно толковала с сестрой о любви, а теперь вот и сама очутилась во власти этого чувства, казавшегося ей тогда таким непонятным и бессмысленным. И как нарочно, казалось, что на ее долю выпали одни шипы этой загадочной розы, именуемой любовью, то есть одни терзания ревностью. Ведь уверенности во взаимности Юстеса она не имела. Положим, в ту минуту, когда он на соколиной охоте променял свои великолепные страусовые перья на хвост убитой ее соколом цапли, у нее была основательная надежда услышать из его уст признание в любви, но надвинувшиеся вслед за тем события помешали этому. С тех пор не было больше ни одного свидания с глазу на глаз, поэтому девушка так и оставалась в неведении относительно настоящих чувств ее избранника. Но она была верна своему слову. Никакая сила не могла бы заставить ее разлюбить Юстеса; даже уверенность в том, что он уже не любит ее, да никогда и не любил. Но страдала и мучилась она невыразимо, и лишь одурманивающая атмосфера бального угара давала ей возможность удерживать в этот вечер свое душевное равновесие.
Между тем Юстес по каким-то тайным соображениям казался весь поглощенным Клариссой, которая употребляла всевозможные уловки, чтобы он почти не отходил от нее. И то, что так заставляло страдать Вегу, приносило радость не Клариссе, но еще одному лицу — Реджинальду Тревору. С одной стороны, он считал ухаживание своего кузена за хозяйской дочерью искренним, а с другой — он, привычный сердцеед, воображавший, что и Вега не могла избежать влияния его всепокоряющего обаяния, был убежден, что если этот пряничный херувимчик Юстес не вертится больше возле нее, то, значит, она его любезностей не поощряла и, стало быть, таит нежное чувство к другому, то есть к нему самому, Реджинальду. И это было для него большим утешением в его остальных горестях.
В Монсерат-Хауз его, собственно, и привела только безумная надежда на то, что он там вновь увидит предмет своей страсти и объяснится с ним. Что же другое могло привести его туда? Не соблазны же бала или изысканного ужина? Он любил Вегу, как никогда никого не любил, и судорожно цеплялся за надежду, что и Вега должна полюбить его. Девушку могла бы заставить разочароваться в нем только обида, причиненная им отцу. Но ведь он нанес эту обиду не по собственному побуждению, а под давлением долга службы, по приказу свыше. Во всяком случае она могла бы забыть или простить ему это. Любовь всегда все прощает. Надо было только услышать подтверждение этого от самой Веги. Вот почему он и явился на бал.
Случай для объяснения с Вегою не замедлил представиться. Хозяйка дома за своими племянницами не присматривала; она вся была поглощена заботою о своей ненаглядной дочке; мистер Поуэль на балу не присутствовал, потому что вообще никогда не участвовал в увеселениях этого дома, где жил лишь временно и поневоле. Дочерям же своим он не запрещал пользоваться удовольствиями, свойственными их возрасту, и считал их достаточно благоразумными, чтобы не нуждаться в присмотре.
Сестры стояли отдельно, когда к ним приблизился Реджинальд. На его учтивый поклон они обе приветливо ответили и без всякой натянутости вступили с ним в разговор. Они слышали, что он, хотя и сражался за начала, которым они, разделяя политические убеждения своего отца, не сочувствовали, но проявлял истинную храбрость и стойкость. За эти свойства женщины всегда склонны многое простить мужчине. Да к тому же он ведь теперь был человеком побежденным, несчастным пленником, а это вызывало к нему сострадание благородных сердец. Такие сердца были у обеих сестер, и они теперь еще раз доказывали это.
Немного поговорив с «несчастным пленником» о событиях последнего времени, Сабрина оставила его одного с сестрой, чтобы не мешать им. Она научилась понимать Вегу и знала, что смело может предоставить ее самой себе.
— Я думаю, вы уже забыли меня, мисс Вега? — начал Реджинальд, лишь только Сабрина ушла от них.
— Напрасно вы, капитан Тревор, полагаете, что у меня такая короткая память, — с милой улыбкой ответила девушка. — Почему вы предположили, что я уже забыла вас?
— Потому что с тех пор, как мы виделись в последний раз, случилось так много нового, произошли такие события и вам пришлось встретить столько новых людей, гораздо интереснее меня, — мог ли я надеяться, что вы не забудете меня?
Он говорил с видом скромности, почти смирения, без тени прежнего фатовства. Это еще более затрагивало в сердце молодой девушки струну сострадательности.
— Ничто не может заставить меня забыть друга, каким вы были для нас и каким, наверное, остались бы, если бы не роковые обстоятельства, которые превратили стольких друзей во врагов, — поспешила девушка успокоить «бедного» пленника, своим смиренным видом точно умолявшего об участии.
— Никто больше меня не сожалеет об этих обстоятельствах, и по очень веской причине.
Реджинальд и в самом деле имел «вескую» причину огорчаться оборотом тех событий, в которых и он был действующим лицом. Хотя он и был пленником лишь на честное слово и не содержался ни в каком заключении, но все время находился под страхом, что его схватят и отведут в крепость, откуда была одна дорога — на место казни. Король не переставал осыпать «изменников» разными угрозами, и если бы ему удалось привести их в исполнение, то в ответ на это и сторонники парламента не пощадили бы пленников из королевской партии, и Реджинальд мог бы пасть одною из первых жертв их справедливой мести.
Но не это пугало Реджинальда. Была надежда на то, что будет произведен обмен пленных. Тогда Реджинальд мог со временем иначе пристроить свою шпагу и снова поправить свою карьеру. Вега же думала, что «бедный» пленник горюет только о потере свободы и опасается за свою будущность, поэтому и продолжала в прежнем приветливом тоне:
— Да, вас постигло большое несчастье, капитан Тревор, и я от всей души жалею вас. Особенно грустно мне то, что вы пострадали за неправое дело.
— О, благодарю вас! — воскликнул он, обрадованный и ободренный добротой девушки, не вслушавшись в ее последние слова. — Но я говорю не о своем поражении. Эту участь испытал не я один, и я знаю, что она постигла меня не по моей вине. Нет, эта гражданская война мучит меня тем, что из-за нее я лишился многих прежних друзей, и в особенности, — добавил он пониженным голосом, — меня терзает боязнь лишиться вашей дружбы.
— Но мы к вам нисколько и не переменились, мистер Тревор, — уверяла его мягкосердечная девушка. — Действительно, одно время и отец и все мы были очень раздосадованы вашими действиями против отца. Но потом мы рассудили, что вы были лишь исполнителем чужой воли и поступить иначе не могли.
— Вы поняли это правильно, как я, впрочем, и ожидал, — продолжал молодой человек, все более и более увлекаясь и поддаваясь своим иллюзиям. — Действительно, никогда ни одно служебное поручение не было мне так противно и так мало согласовалось с моей личной волей, как то, которое разлучило меня… с вами! — решительно выпалил он, немного замявшись было перед этими смелыми словами.
Сильно смущенная этой неожиданностью, Вега отступила на шаг и даже отвернулась, не найдясь сразу, что ответить. Он этого не понял и принял за особый поощрительный маневр со стороны девушки, а поэтому и продолжал страстным шепотом свои излияния:
— Да, мисс Вега, только об одном этом я сожалел и скорбел за все это бесконечно долгое время. Сколько служебных ночей провел я в неотступных думах о вас… Впрочем, когда служба и не обязывала меня бодрствовать, мои ночи все равно оставались бессонными из-за вас!
— Не понимаю, сэр, — попробовала отделаться шуткою Вега, — причем я в вашей бессоннице?
Но эта притворная шутка вдруг напомнила Реджинальду, что в сущности девушка никогда не давала ему прямого повода говорить ей такие вещи, какие он сейчас говорил.
— Ах, — разочарованно произнес он, — если вам это непонятно, то мне нечего больше и объяснять… А я так надеялся, что вы поймете меня!
Но она отлично понимала его в эту минуту и даже была не прочь немножко поддержать его надежды: в ней заговорила ревность. Девушка заметила, как Кларисса повисла на руке Юстеса Тревора и без всякого стеснения обдавала его самыми жгучими взглядами и томными улыбками, на которые, казалось, он отвечал тем же. Пара эта готовилась начать новый танец. Зрелище, причинявшее Веге боль, как от острой пытки, и послужило на пользу Реджинальду. Когда он несмело, не надеясь на успех, попросил ее протанцевать и с ним несколько туров, она, к его удивлению, приняла это предложение. Этим девушка снова сбила его с толку. Он не догадывался, что это служит для нее лишь прикрытием в ревнивой игре.
Начался контрданс — тот самый испанский танец, который через Францию проник в Англию, предшествуя котильону, кадрили и другим подобным «квадратным» танцам.
Пар образовалось столько, что часть их решилась перенестись в сад. Музыка помещалась так, что была одинаково слышна и в доме и в саду. Двери и окна одной из зал выходили на обширную террасу, перед которой расстилалась большая площадка для игр на открытом воздухе. Эта площадка была так хорошо утрамбована, что на ней так же легко было танцевать, как на паркете. Терраса и окружающие ее деревья были обвиты гирляндами пылающих разноцветных фонарей и шкаликов, а воздух был напоен смешанным ароматом цветов, в изобилии росших на садовых куртинах. Кларисса пожелала танцевать именно здесь, в этой чудной обстановке природы, в теплую летнюю ночь, где девушка чувствовала себя точно на родине, среди пальм и огромных светляков.
В ее больших темных глазах восточного разреза светилось удовольствие, словно она и в самом деле была перенесена в родную страну. Но в действительности Кларисса совсем и не думала о ней в эту минуту. Причина ее хорошего настроения была иная. Девушка и не скрывала этого. Одаренная чисто тропическою страстностью и никогда не встречавшая противодействий, она не привыкла ничего утаивать. Чего хотела, того открыто и домогалась. Вот сейчас задумала покорить сердце Юстеса Тревора и добивалась этого напрямик. Казалось, она и на этот раз достигает своей цели. Молодой кавалер один танец уже протанцевал с нею, а теперь готовился пройтись с нею и в контрдансе. По всей видимости, он был совсем очарован своей дамою: внимательно слушал ее болтовню, оживленно отвечал ей, всецело разделял ее радости, — словом, всячески способствовал ее торжеству.
Все это так казалось и Веге и доводило ее ревность до высшей точки кипения. Но ревность, это зеленоглазое чудовище, обладает свойством все преувеличивать и искажать, а потому бедная Вега совсем неверно истолковывала то, что видела. Беспристрастный наблюдатель, умеющий верно читать на лицах, во взглядах и движениях людей, подметил бы, что Юстес Тревор только притворялся заинтересованным Клариссою Лаланд, в действительности же был бы очень рад избавиться от нее. Дело было в том, что он также страдал всеми муками ревности, потому что видел рядом с Вегою своего кузена. Юноша знал, что Реджинальд раньше его был знаком с домом Поуэлей, и когда сам он, Юстес, был введен в этот дом, то, как он теперь припоминал, тамошняя домашняя челядь перешептывалась о том, что между младшей хозяйской дочерью и статным новоприезжим офицером, Реджинальдом Тревором, завязывается нечто большее, чем обыкновенная дружба.
Действительно ли это было так? Не возобновляются ли теперь на его глазах прежние отношения, временно прервавшиеся по причине возникшей политической смуты, выбившей из привычной колеи всю страну? Юстес с тоскою задавал себе эти вопросы и мучился ревностью. Ведь и он верил тому, что так искусно разыгрывалось при нем, но он не знал, что Вега вовсе не была такою простушкою, какою могла казаться на первый взгляд. Она отлично умела кокетничать не хуже любой великосветской львицы…
Удивительно, как были перепутаны сердечные дела квартета: Реджинальд — Вега и Юстес — Кларисса. Двое мужчин любили одну и ту же женщину, две женщины любили одного и того же мужчину; двое же из этого квартета не были любимы теми, которых любили сами, и что было всего страннее, именно эти нелюбимые предметами своего избрания ликовали и торжествовали воображаемую победу, между тем как любимые терзались всеми муками отвергнутой любви!
Печальное недоразумение между молодыми людьми продолжалось в течение всего танцевального вечера. Один танец сменялся другим, но ни в одном из них Юстес Тревор не был кавалером Веги. Вина была не его, хотя и могло казаться, что виноват именно он. На первый танец с Клариссою не он выбрал ее, но был выбран ею, то же самое вышло и во второй. Оттанцевав с хозяйской дочерью как бы по обязанности, от которой неудобно уклониться, он хотел подойти к Веге и пригласить ее на составлявшийся контрданс. Однако неотступно следившая за ним Кларисса перехватила его опять.
— Ах, капитан Тревор, как вы хорошо танцуете! Совсем по-другому, чем прочие наши кавалеры, — сказала она ему полупокровительственно-полувызывающе.
Не дав молодому человеку оправиться от смущения, в которое вверг его этот слишком прозрачный комплимент, Кларисса стремительно продолжала:
— Надеюсь, и вы настолько довольны моей манерой танцевать, что пригласите меня и на контрданс? Не правда ли?
В устах каждой чопорной англичанки такие слова были бы явным бесстыдством и, наверное, получили бы должный отпор даже от такого вежливого кавалера, каким был Юстес Тревор. Но к пылкой, воспитанной в совершенно иных условиях и донельзя избалованной креолке следовало быть снисходительным. Поэтому Юстес с вынужденной галантностью ответил:
— С большим удовольствием. Весь к вашим услугам, мисс.
Восхищенная Кларисса, не сомневавшаяся в его искренности, поспешно подхватила его под руку и увлекла в сад. Увидев это, охваченная ревностью Вега взяла себе кавалером Реджинальда Тревора, сходя с ума по его двоюродном брате, которого она считала навеки погибшим для себя. Конечно, этой несносной кокетке Клариссе удалось влюбить его в себя по уши! Это ясно, как божий день. Иначе неужели бы он не нашел случая подойти к ней, Веге, чтобы сказать хоть одно любезное слово?
Окончив второй танец с креолкой, Юстес кое-как отделался от своей чересчур навязчивой дамы и стал отыскивать Вегу, надеясь хоть теперь наконец перемолвиться с нею парою слов. Но, к его отчаянию, она оказалась все еще в компании со своим кавалером по контрдансу и, по-видимому, была очень довольна им. Казалось, что Вега и Реджинальд только друг для друга и существуют на свете.
Увидев идущего к ним Юстеса, Реджинальд, стоявший перед своей отдыхающей под деревом дамою, немного отступил назад и остановился в позе холодной напряженности, с блеском торжества в глазах и тенью насмешливой улыбки на губах. Двоюродные братья не обменялись ни словом, ни взглядом. Кто их не знал, тот мог подумать, что они совсем незнакомы. Поклонившись Веге, Юстес несмело спросил ее:
— Могу я просить вас на танец со мною, мисс Вега?
В другое время он отнесся бы к ней иначе и сказал бы: «Милая мисс Вега» или прямо: «Милая Вега», но в эту минуту она не казалась желающей быть «милой» для него.
— Извините, я уже ангажирована, — пренебрежительно ответила девушка и отвернулась.
Юстес понял, кем она снова ангажирована, и, с трудом скрывая свое огорчение, отвесил новый поклон, церемоннее первого, и поспешил скрыться в толпе.
В течение этого вечера пропасть между Юстесом Тревором и Вегою Поуэль все более расширялась и углублялась. Условия танцев часто заставляли их сталкиваться, но молодые люди старались даже не глядеть друг на друга; а когда их взгляды нечаянно встречались, то лишь вскользь и с таким выражением, словно каждый из взглянувших чувствовал себя в чем-то виноватым перед другим. Но украдкою они все-таки очень внимательно следили друг за другом, и жало ревности все острее и глубже вонзалось в их истерзанные сердца.
Кларисса и Реджинальд, наоборот, находились в полнейшем упоении. Между ними было много общего. Одинаково тщеславные креолка и ее кавалер умели производить известное обаяние на особ противоположного себе пола, которым желали нравиться. Реджинальд все же был красивым и видным мужчиною того воинственного типа, который так привлекателен для большинства женщин. Он и в самом деле всегда был женским баловнем, поэтому не удивительно, что он почти не сомневался в расположении к себе и Веги. Если одно время он и поддался было сомнению, то поведение Веги по отношению к нему вернуло ему его прежнюю самоуверенность и он торжествовал теперь победу.
В таком же состоянии блаженной уверенности в победе находилась и Кларисса Лаланд. Когда она гостила в Холлимиде, перед тем как Поуэли были вынуждены переселиться в Бристоль, она слышала о том, что там провел три недели и Юстес Тревор, слышала и о его внезапном обращении из роялиста в парламентария и чутьем угадала причину этого обращения. Однако при ближайшем наблюдении она не открыла ничего, подтверждающего ее догадку. Юстес хотя и продолжал посещать Холлимид, но всегда в сопровождении своего непосредственного начальника сэра Ричарда Уольвейна. Беседовать с Вегою ему приходилось постоянно под наблюдением остальных присутствующих, между прочим, и самой Клариссы, когда та одновременно с ним бывала у своих форестских родственников. Правда, без нее Юстес с Вегою, быть может, и встречались наедине, но никакой особенной близости между ними не было заметно.
Разумеется, блестящая красота Веги, отрицать которую Кларисса не могла, давала повод подозревать, что редкий мужчина окажется в состоянии пройти мимо равнодушно. Но разве она сама, Кларисса, не была в полном смысле красавицей, и даже еще более бросающейся в глаза, чем Вега, как ее уверяли льстивые языки и зеркало? И разве она не обладает всей силою очарования? Нет, не «бледной» красоте форестской кузины спорить с нею, жгучею креолкою! Юстес должен любить ее, одну ее, Клариссу! А что он иногда украдкою так странно поглядывает на даму своего кузена, то это ничего не значит; быть может, она нравится ему в качестве будущей жены его двоюродного брата.
Таким образом, в то время как одна пара мучилась воображаемыми горестями, другая ликовала, предаваясь таким же воображаемым радостям.
Бал завершался танцем-соло. Этот вид танцев плохо прививался в Европе, пока его не одобрила французская королева. Пример королевы заразительно подействовал сначала на близкие ко двору круги, потом понемногу начал распространяться и по всей Франции, но еще мало был знаком в Англии. Кларисса Лаланд вздумала доставить своим гостям особенный сюрприз, показав им в первый раз танец-соло, заимствованный у туземцев Антильских островов. Время для этого танца было выбрано после ужина, когда возбуждение выпитым вином должно было придать этому чересчур смелому танцу особенную привлекательность в глазах публики. Положим, Кларисса заботилась только об одном лице из публики, но ведь приходилось немного считаться и с другими.
Танец-соло, введенный Клариссою в свою программу, — собственно говоря, в финале этой программы, — изображал индейскую девушку, собирающую цветы. В качестве этой девушки выступала, разумеется, сама затейница танца. Начала она с тихих, медленных движений, сопровождаемых соответствующею пантомимою. Вокруг нее воображаемые цветы. Она идет по лесной тропинке и подходит то к одному цветку, то к другому, но не срывает ни одного. Остановившись на мгновение перед каким-нибудь цветком, она вдруг отпрыгивает от него и перепархивает к другому.
Танец этот очень богат фигурами и разнообразием поз в зависимости от того, растут ли воображаемые цветы на правой стороне или на левой, внизу, на земле, или вверху, на ветвях деревьев. Все это дает возможность развивать ловкость, грациозность и искусство пантомимы. Стан танцующей выказывает всю свою изворотливость и гибкость.
Все еще не находя желаемого цветка, танцорка вдруг останавливается, причем вся ее фигура меняет свое выражение. Очевидно, ее смущает какой-то шум в лесу. Она низко наклоняется к земле и прислушивается. Сперва она выражает недоумение, затем тревогу. И вдруг бросается бежать, но не по прямой линии, а зигзагами, словно она в своем смятении сама не знает, куда броситься, чтобы избежать угрожающей ей опасности. Движения ее становятся все более и более порывистыми, жестикуляции — возбужденнее. Наконец она несется в вихре бешеного вальса. Временами останавливается как бы для отдыха, изображая полное изнеможение и пантомимою умоляя публику поспешить к ней на помощь. Но публика знает или предупреждена, как в настоящем случае, что «спасти» танцорку должен только тот, кому она бросит какой-нибудь предмет: платок, ленту, перчатку или еще что-нибудь. Роль «спасителя» состоит в том, что он выходит на арену танца и останавливается в позе желающего помочь. Тогда танцорка бросается ему на грудь, разыгрывая восторги радости по поводу своего спасения и выражая благодарность спасителю. Разумеется, этим спасителем должен быть мужчина.
К этому танцу Кларисса надела соответствующий костюм, какой носят караибские королевы: короткую белую газовую юбку и лиф из того же воздушного материала, с очень низким вырезом и широкими рукавами. В волосах, ушах, на открытой шее и на почти обнаженных руках сверкали драгоценности. Костюм этот с особенной яркостью подчеркивал оригинальную красоту танцорки. И когда танцорка, подобно блестящей бабочке, запорхала от цветка к цветку, выказывая изумительную грациозность и гибкость, даже самые строгие пуритане не могли не восхититься ею.
Мужчины затаили дыхание в томительном ожидании, кого именно из них изберет индейская чаровница своим спасителем. Все уже заметили, к кому именно клонятся ее симпатии, но интересно было знать, не захочет ли она прикрыть свое истинное чувство, вызвав к себе «на помощь» кого-либо из остальных кавалеров. Томиться долго неизвестностью никому не пришлось.
Сняв с правой руки расшитую драгоценными камнями перчатку, какие в то время носили богатые дамы, и протянув руку с видом готовящейся бросить перчатку, она изящными волнообразными движениями переступала с ноги на ногу, вглядываясь в лица зрителей, как бы отыскивая между ними избранника. Многие были заинтересованы ею и втайне надеялись, что драгоценная во всех отношениях перчатка будет брошена им. Но она упала к ногам как раз того человека, который вовсе не желал ее, к ногам Юстеса Тревора. Отказаться поднять перчатку было нельзя. Молодой человек поднял ее и выступил вперед. В нескольких шагах от танцорки, под самою залитою огнями террасою, он остановился и, по условиям танца, раскрыл свои объятия. В то же мгновение к его груди приникла другая, молодая, упругая грудь, бурно волновавшаяся и тяжело дышавшая. Но это нисколько не восхитило юношу: эта грудь не привлекала его.
Однако этим дело еще не кончилось. Юстесу Тревору пришлось взять под руку воображаемую караибскую королеву и прогуляться с нею по иллюминованным аллеям сада. Такое зрелище было новым ударом ножа в сердце бедной Веги. Прелестная блондинка была близка к отчаянию и, пожалуй, заболела бы или наложила бы на себя руки, если бы не судьба. Эта всевластная богиня нашла, что истинная любовь должна восторжествовать над всеми ложными видимостями, недоразумениями, ошибками и заблуждениями людей и прихотями враждебных сил. Быть может, все объяснилось бы когда-нибудь и само собою, но могло случиться и другое: зеленоглазая ревность могла погубить все намеченные ею жертвы. Как бы там ни было, но судьба послала Веге и еще кое-кому помощь в лице двух бдительных добрых гениев, вполне раскусивших всю суть дела. Этими гениями оказались Сабрина Поуэль и сэр Ричард Уольвейн.
— Не знаете ли вы, моя дорогая, — спросил сэр Ричард у своей невесты, с которою переходил на интимное «ты» только в особенных случаях, — почему ваша сестра совсем не танцевала с Юстесом Тревором? Да я и вообще весь этот вечер не видел их рядом. Уж не случилось ли чего-нибудь особенного между ними?
— Да, кажется, у них произошло какое-то недоразумение, — ответила Сабрина.
— Но по какому же поводу?
— Положим, повод-то есть…
— Вы думаете, что тут замешана ваша экзотическая кузина?
— А вы разве не думаете этого, Ричард?
— Как вам сказать, дорогая Сабрина?.. Положим, она довольно откровенно ведет себя с Юстесом. Но я все-таки не думаю, чтобы мисс Вега имела основание ревновать к ней.
— Почему же?
— Да просто потому, что Тревор нисколько не заинтересован мисс Клариссой.
— Так почему же он так носится с ней весь вечер?
— Спросите лучше, почему она так цепляется за него в нарушение всех правил приличия. Что же касается Юстеса, то он только из вежливости или по какой-нибудь другой причине делает вид, будто ему приятны ее авансы. На самом же деле он любит вашу сестру. Это я знаю от него самого. В одну откровенную минуту он мне во всем сознался.
— Он мог измениться с тех пор. Кларисса очень хороша и умеет привлекать к себе.
— Да, она хороша и привлекательна, но только не для Юстеса. Он не из тех, которых может привлечь каждое красивое женское личико. В Уайтхолле он прослыл за человека с сердцем твердым, как алмаз, и все старания тамошних красавиц тронуть это нечувствительное сердце оказались тщетными. Говорят, это и было причиною того, что ему пришлось уйти оттуда. Он отверг явную благосклонность даже самой важной дамы при дворе, так что и та оказалась против него. Когда такой человек кого-нибудь полюбит, то сомневаться в прочности его чувства нет основания. Юстес Тревор искренне полюбил вашу сестру и никогда не изменит этой любви. Будьте уверены.
— Однако смог же он чуть не в один миг изменить свои политические убеждения, — резонно заметила Сабрина.
— О, это совсем другое дело, и свидетельствует только в его пользу! — воскликнул сэр Ричард. — Он не по собственному выбору шел по ложному пути, и когда убедился, что этот путь ложный, то, недолго думая, с мужественной решительностью свернул с него. С пути же, свободно им избранного, он уж не сбивается и никогда не собьется… Не вернее ли предположить, что сама Вега изменилась к нему? Она сегодня что-то очень долго находилась в обществе другого Тревора. Что это значит, по-вашему?
— Право, не знаю. Может быть, старший Тревор насильно навязывается ей, а она, оскорбленная явным пренебрежением Юстеса, затеяла эту игру.
— По всей вероятности, это игра с обеих сторон. Оба — и ваша сестра, и мой юный друг — проделывают все это просто так… в пику друг другу. Но эта игра очень рискованная, и нам нужно постараться скорее прекратить ее, пока еще не поздно.
Сабрина и сэр Ричард давно уже были помолвлены друг с другом, и если бы не мешала гражданская война, разразившаяся в стране, то были бы уже мужем и женою. Их интерес к сердечным делам Веги и Юстеса Тревора носил покровительственный характер. Особенно тревожилась Сабрина, видя, что счастью ее любимой сестры грозит серьезная опасность.
— Да, дорогой Ричард, вы правы, — обрадованно подхватила она последние слова жениха, — нам надо остановить эту игру… Но серьезно ли вы уверены в любви Юстеса к Веге?
— Повторяю вам — вполне уверен, — поспешил ответить сэр Ричард. — Не дальше как сегодня, когда мы ехали с ним сюда вдвоем, он снова открыл мне свое сердце и прибавил, что никогда, ни на один вечер он не отправлялся в таком тяжелом настроении, как именно на этот. Я спросил его о причине такого настроения, и он мне сознался, что боится, не ошибается ли он, надеясь на взаимность Веги! Он слышал, что во время его отсутствия из Бристоля его кузен Реджинальд часто бывал здесь, что тот тоже влюблен в Вегу и что, быть может, ему удастся покорить сердце этой еще малоопытной в знании людей девушки…
— О, — с живостью перебила Сабрина, — я положительно знаю, что Реджинальд Тревор никогда не может быть предметом мечтаний моей сестры! Она…
Молодой девушке не удалось договорить: помешал шум приближающихся шагов и говор. Жених и невеста сидели в беседке, сплошь покрытой густою листвой вьющихся растений. Беседка освещалась висячею лампой, которая только что перед этим почему-то погасла. Поэтому в беседке было теперь темно. Шаги идущих вдруг остановились перед входом в беседку. Это были Кларисса и Юстес Тревор. Беззастенчивая креолка вела своего кавалера на место, где не ожидала никого встретить.
— Как странно, что вы могли перейти на сторону парламента, капитан Тревор! — звенел возбужденный голос Клариссы.
— Почему это кажется вам странным, мисс? — раздался холодно-вежливый голос Юстеса.
— Потому что ваш отец и вся ваша семья находятся на стороне короля. Не изменил королю и ваш храбрый кузен. Да вы и сами совсем не подходите к этим плебеям… круглоголовым, как их называют. У вас с ними ровно ничего нет общего.
— Нет, мисс, вы ошибаетесь, у меня с ними общее то, что я так же, как и они, люблю свободу и правду. Я удивляюсь их стойкости, их самопожертвованию, их мужеству, с какими они добиваются своего права на сносное человеческое существование.
— Однако и роялисты не менее стойки. Напротив, говорят, что они даже и храбрее ваших оборванцев.
— Вы заблуждаетесь в этом, мисс… Простите, что я, во имя правды, противоречу вам. Роялисты вовсе не храбрее наших партизан. До сих пор они были только лучше вооружены. Это давало им возможность грабить каждую незащищенную ферму, каждую усадьбу, каждое селение. Вот в чем их преимущество над нами. Но скоро колесо фортуны повернется в другую сторону, и мы рассчитаемся с Рупертом и его грабителями за все их бесчинства.
— Ах, капитан Тревор, как можете вы так отзываться о принце Руперте, словно об атамане разбойников с большой дороги!
— Он такой же гнусный убийца! Впрочем, и сам король не лучше его. Стоит только припомнить, как он поступил с несчастными сиренстерскими пленниками.
— Ах, какой вы, однако, гадкий бунтовщик! — вскричала Кларисса со смехом, доказывавшим, что участь сиренстерцев нисколько ее не трогает. — И что вы ни говорите, капитан Тревор, но я не могу не называть вас ренегатом.
— Называйте меня, как вам будет угодно, мисс, — прежним равнодушным тоном произнес Юстес. — Я сделал то, что должен делать каждый честный человек. Когда он увидит, что необдуманно, по чужой ложной указке идет не туда, куда следует, он тотчас же повертывает в другую сторону. Я так и сделал и нисколько не стыжусь этого, напротив, горжусь этим.
«Прелесть, что за прямой и открытый характер!» — думал о Юстесе сэр Ричард, с наслаждением прислушиваясь к его правдивым ответам. То же самое думала и Сабрина, с тем лишь добавлением, что находила Юстеса вполне достойным быть мужем ее сестры. Только бы устроить эту партию!
Очевидно, Кларисса подумала, что Юстес обиделся ее словами, и поспешила умиротворить его.
— О, сэр, — говорила она дрожащим от страсти голосом, — не подумайте, что я серьезно назвала вас так… Нет, нет, я только пошутила. Я вовсе и не думаю упрекать вас. Ведь мы, женщины, все очень слабы в делах политики. В особенности я, я совсем не осведомлена в них, потому что нахожусь здесь очень недавно. Как вам известно, моя родина не здесь. В действительности я совсем не знаю, какая партия права, какая нет. Да, по правде сказать, мало этим и интересуюсь… во всяком случае не настолько, чтобы из-за этих вопросов ссориться с друзьями, а тем более с вами, капитан Тревор. Прошу вас забыть мои необдуманные шутки, как будто бы их и не было. Забудете? Да?
Она перешла чуть не на умоляющий тон кающейся преступницы. Кажущаяся кротость и смирение его собеседницы подкупили Юстеса. Он подумал, что, в сущности, у нее недурное сердце и много настоящей женственности, а если она так странно ведет себя, то это потому, что плохо воспитана и все время была окружена у себя на родине дурным обществом. Это побудило его пожалеть ее и сердечно ответить ей:
— Мне не за что прощать вас, дорогая мисс, и нечего забывать из ваших слов. По-своему вы, быть может, правы и не мне обижаться на вас за это.
Он и в мыслях не имел, что его дружеский тон и нечаянно сорвавшиеся с языка слова «дорогая мисс», которым он не придавал особенного значения, могут быть приняты как доказательство таких чувств, каких у него не было. Кларисса в этом именно смысле и поняла его слова.
— Ах, как я рада, что мы остаемся друзьями! — с чисто южною пылкостью произнесла она. — А где моя перчатка? Вы возвратите мне ее или предпочтете оставить у себя?
Этот вопрос сильно смутил Юстеса. Он все еще держал в руке поднятую им при танце-соло перчатку Клариссы и совсем забыл о ней. Вопрос креолки заставил его понять, что он попал в крайне щекотливое положение. Оставить у себя перчатку — значило бы выказать то, чего он не чувствовал, а возвратить ее — это могло быть прямым оскорблением для девушки, на что он по своей натуре не был способен. Как поступить? Вдруг у него блеснула мысль, дававшая ему приличный выход из создавшегося положения. Перчатка была очень дорогая: бархатная, вышитая золотом и мелкими драгоценными камнями.
— О нет, — сказал он, протягивая Клариссе перчатку, — оставить у себя такую дорогую вещь я не могу. Пожалуйста, возьмите ее обратно.
— Не надо, не надо, сэр! — со смехом ответила креолка, отмахиваясь от перчатки. — Благодарю за ваше любезное предложение, но, поверьте, я не настолько бедна, чтобы не быть в состоянии приобрести пару других таких же перчаток.
— Раз вы так великодушны, мисс, то я с благодарностью принимаю ваш подарок, — сказал окончательно растерявшийся Юстес, думая дать делу совсем другой оборот, чем это могло показаться его собеседнице.
— Благодарить не за что, — возразила торжествующая Кларисса. — Вы только получили должное за избавление меня от угрожавшего мне врага, ха-ха-ха!
Вдруг она взглянула на его шляпу, на которой еще развевались перья цапли, на которые он в Холлимиде променял страусовые, и прибавила:
— Жаль, что вы не можете прикрепить мою перчатку к вашей шляпе. Она может испортить вид этих прелестных перьев.
Молодой капитан оцепенел. Прикрепить перчатку к шляпе — да ведь это значило бы, что нужно оставить ее там, и главное, что этим та особа, которой принадлежала перчатка, всенародно объявляется дамой сердца носителя шляпы. Что подумает тогда Вега? Не будет ли она вправе считать его изменившим ей? Нет, этого нельзя допустить. Может быть, она изменила ему и никогда не любила его, — но что же делать? Ведь он сам искренне любит ее и ему не следует навлекать на себя и тени подозрения в перемене его чувств. Даже в отместку за возможную измену он не в силах был нанести ей такое оскорбление, какое внушала ему эта сумасбродная креолка. Немного подумав, он с решительным видом и твердым голосом сказал:
— Простите, мисс Лаланд. Как я ни осчастливлен тем даром, которым вам угодно было почтить меня, но есть причина, по которой я не могу использовать его согласно выраженному вами желанию.
— Да? Почему же? — полуудивленно-полураздраженно спросила Кларисса. — Интересно бы узнать эту причину… Впрочем, на что мне и знать ее! Отдайте перчатку, сэр… Благодарю вас… Спокойной ночи!
Сидевшие в беседке слышали, как сначала удалились легкие и быстрые женские шаги, а немного спустя зашуршал песок дорожки, пролегавшей мимо беседки, под более тяжелыми и медленными мужскими шагами. Затем все кругом затихло.
— Кларисса проиграла, — сказал сэр Ричард. — Видите, дорогая Сабрина, я был прав: любовь Юстеса Тревора к вашей сестре верна и крепка, как утес.
— Да, теперь я сама в этом убедилась, — подтвердила девушка. — Пойду, отыщу Вегу и расскажу ей все.
— Вы думаете, это ее обрадует?
— Конечно. Хотя прямо она мне ничего не говорила о своей склонности к Юстесу, но нетрудно было догадаться… Ах, вот еще какие-то двое идут сюда! Нужно скорее уйти, Ричард, чтобы не пришлось навлечь на себя подозрения в подслушивании…
— Не смущайтесь, дорогая Сабрина: наше подслушивание может привести только к добрым результатам, — возразил сэр Ричард, — они пройдут мимо.
Оба прислушались. Гремела музыка, слышался смутный гул множества голосов, раздавались взрывы смеха. К беседке подходила еще одна парочка. Это были Вега и Реджинальд Тревор. Словно нарочно, и они остановились перед беседкою, и как раз на том самом месте, на котором за пять минут перед тем стояли Кларисса с Юстесом.
— Мой двоюродный брат Юст не отходит от своей возлюбленной, — говорил Реджинальд. — Никогда мне не приходилось видеть кого-нибудь влюбленным до такой степени, как влюблен мой бедный кузен. Интересно бы знать, отвечают ли ему взаимностью?
Он бессознательно вливал яд в сердце Веги, потому что вполне был уверен в любви девушки к нему самому. Сознательным интриганом Реджинальд во всяком случае не был.
— Должно быть, отвечают, — упавшим голосом промолвила Вега.
Если бы Реджинальд вслушался в Тон ее голоса и рассмотрел бы выражение ее лица, то, вероятно, догадался бы, что он идет по ложным следам. Очаровательное личико его спутницы было покрыто смертельной бледностью, глаза были полны слез и отчаяния, губы судорожно дрожали. Он увидел бы, что девушка едва владеет собою и сдерживается только благодаря усилиям воли, какую трудно было и подозревать в таком юном существе. Но возле беседки было темно. Блестящие огни иллюминации горели вдали, а с неба падал лишь слабый звездный свет.
Поощряя ухаживания Реджинальда, девушка хотела этим показать пренебрежение Юстесу, мало думая о том, что одному подает неосуществимые надежды, а другого оскорбляет и всех сбивает с толку. Она помнила только одно: как извивалась змеей перед Юстесом ее залетная кузина с Антильских островов, как она бросила ему перчатку, с какою — это уж Вега сама вообразила — торопливостью он подхватил эту перчатку, чтобы затем подхватить в свои объятия и прижать к груди саму танцорку, и как в довершение он стал гулять с нею вдвоем по пустынным садовым аллеям. В пику всему этому и Вега пошла под руку с Реджинальдом бродить в темноте. Теперь она клялась в своей необдуманности и порывистости и не знала, как выйти из тупика, в который сама себя загнала. Не поступает ли она еще хуже Клариссы? Та, несмотря на свою сумасбродную причудливость, была хоть искренна, между тем как она, Вега, делала глупости с целью кого-то обмануть.
Знай Реджинальд, что происходит в душе его прекрасной спутницы, он тотчас же ушел бы от нее, как ушла от Юстеса Кларисса, когда поняла, что жестоко ошиблась. Но он этого не знал, поэтому считал себя вправе скорее завладеть тем, что ему сулила лживая видимость.
— Впрочем, я выразился неверно, сказав, что не видал еще мужчины, который был бы так безумно увлечен женщиною, как мой кузен Юстес, — снова заговорил он, направляясь на этот раз уже прямо к цели. — Я знаю еще одного.
— Разве? — безучастно, машинально проговорила Вега.
— Да, я знаю его, — с невольной дрожью в голосе продолжал Реджинальд, только такого вопроса и ожидавший, чтобы пойти дальше. Он думал, что этот вопрос доказывает интерес Веги к его словам и поощряет его дальнейшие излияния, желательные ей самой. — Позволите вы мне сказать вам, кто это? — добавил он, склоняясь к ней.
Вега молчала.
— Этот человек — я сам, — пояснил наконец он и снова приостановился, ожидая, что она спросит об имени его избранницы. Но он ошибся и в этом.
— Вот как! — еле слышно слетело с ее бледных уст, но и только.
— Сказать вам имя любимой мною женщины? — решился он еще раз, полагая, что Вега мнется по свойственной девушкам скромности, стыдливости и застенчивости.
— А разве вам так интересно, чтобы я знала это имя? — спросила она скорее по наитию, чем сознательно, потому что вся была поглощена своими мучительными душевными переживаниями.
— Интересно, очень интересно… более всего на свете! — страстно проговорил он. — Женщина эта — вы, мисс Вега Поуэль. Вас я люблю… люблю всем сердцем, всею душою! Разве вы не поняли этого? Или, быть может, вам это неприятно?.. Вы так странно смотрите на меня…
Она подняла на него глаза, и он более чувствовал, чем видел, что эти глаза говорят совсем не то, чего он так пламенно ожидал.
— Капитан Тревор, — теперь уже с полным сознанием всей важности сказанного Реджинальдом начала Вега, — напрасно вы делаете мне такое признание. Я никогда не давала вам права думать, что могу серьезно ответить на ваше, хотя и лестное, но чуждое для меня чувство. Отвечать вам взаимностью я не могу. Останемся добрыми друзьями, какими мы были до сих пор, но не…
— Можете не договаривать, мисс Вега! — холодно, резко, почти грубо оборвал он ее. — Я слышал достаточно и знаю, кто является препятствием между нами. Это — мой собственный кузен… Хорошо, будьте с ним счастливы, если вам удастся завладеть им. Что же касается меня, то я утешаюсь мыслью, что в житейском море не одна такая прекрасная рыбка, какою являетесь вы, и иду ловить другую… Прощайте, мисс Вега Поуэль!
Сняв шляпу, он с деланной изысканной вежливостью отвесил своей собеседнице низкий поклон. Затем, круто повернувшись на каблуках, подбоченясь и насвистывая какую-то песенку, он быстрыми шагами удалился.
Оставшись одна в темноте ночи и во мраке своего отчаяния, Вега закрыла руками свое искаженное горестью лицо и горько зарыдала. В ту же минуту ее плечи обхватили две нежные, теплые и мягкие женские руки и милый, ласковый голос проговорил:
— Не плачь, моя милая Вегочка. Ты держала себя молодцом с этим франтом, и больше он к тебе не решится приставать. А я скажу тебе кое-что, после чего ты не захочешь больше плакать, а будешь радоваться. Пойдем со мной. Мы обойдем дом с задней стороны, где никого нет, и я дорогой все скажу тебе.
В то время когда сестры, нежно обнявшись, пошли по одной дорожке, чтобы задним ходом незаметно пробраться в одну из своих комнат, сэр Ричард отправился отыскивать Юстеса Тревора. Отыскав юношу в каком-то темном углу опустевшей бальной залы, где один за другим угасали огни, он утешил и его точно так же, как утешала Сабрина свою сестру. Горевавшая перед тем парочка стала ликующей, а ликовавшая — кипела теперь всеми муками действительно отвергнутой любви.
Таким образом, вся эта мучительная игра, к удовольствию одних и огорчению других, была наконец раскрыта.
Около сотни всадников, мчавшихся во весь опор, но не в стройном боевом порядке, а в полном разброде, — всадников в рваных мундирах и помятых доспехах, пробитых пулями шлемах на головах, — некоторые, впрочем, и без всякого головного прикрытия, в разодранных, покрытых кровью кольчугах, в грязных сапогах, неумытые, облепленные потом и пылью, — вот все, что осталось от армии «Вильяма Победителя».
Эти остатки конницы Гессельрига, так называемых «лобстеров», бежали из-под Раундвэй-Дауна. Рыцарски храбрый, но беспечный и слишком доверчивый Уоллер вступил в бой с более сильным противником под предводительством Байрона и Виль-мота и был разбит наголову.
Это было заключением целой серии кровавых схваток с маркизом Гертфордским и принцем Морисом, начавшихся в покрытой мелкой растительностью долине между Тогскими и Фринольскими холмами и вскоре перешедших в жаркий бой, какого не помнили даже самые старые ветераны. После нового сражения на соседних высотах Ленсдауна, в котором перевес остался на стороне роялистов, оба войска снова сошлись на высоком горном плато при Раундвэй-Дауне, где и произошло окончательное поражение Уоллера.
Особенно пострадали кирасиры Гессельрига. Ряды их во многих местах были прорваны, у многих погибли лошади, и они оказались совершенно беспомощными в своем тяжелом вооружении. Целыми толпами они скатывались в глубокие пропасти, которыми была изрыта скалистая возвышенность. Из блестящего отряда в пятьсот человек, лишь за несколько дней перед тем так гордо выступавшего из ворот Бристоля, уцелела едва пятая часть и спасла свою жизнь в беспорядочном бегстве. Во главе этого разбитого отряда находился и сам Уоллер, не раз раненый и почти истекающий кровью.
Несмотря на страшное поражение, никто из этой горстки храбрецов не выказывал и признака душевной слабости. Свежая кровь, покрывавшая и их самих, и их доспехи, еще красневшаяся на их оружии и на лошадях, — все это доказывало, что они стойко бились до тех пор, пока не убедились в полной бесцельности дальнейшего сопротивления. Они даже не стыдились своего бегства, сознавая, что отступили только перед силою, намного превосходившею их собственную. Осуждать их было нельзя, и они знали это. Они спасались как загнанные львы, а не как трусливые гиены, которых может испугать и ребенок с палкою в руках.
Утро только что забрезжило, когда перед бегущими открылся вид бристольских башен, радовавший их взоры и обещавший им безопасность и отдых. В отдыхе они нуждались, пожалуй, даже больше, чем в безопасном убежище. Несколько дней и ночей подряд эти доблестные воины не покидали седел, поэтому были сильно истомлены усталостью, голодом и жаждою. И лошади едва держались на ногах и часто спотыкались, но, понукаемые всадниками, снова со свойственной им добросовестностью напрягали последние силы, чтобы выручить своих хозяев.
Но какое печальное зрелище они должны были представлять сами для тех тысяч людей, которые смотрели на них с городских стен, валов, башен и бастионов! Первым увидел их часовой на сторожевой башне Замка, когда светлеющее небо дало ему возможность различать предметы на расстоянии. Потом они были замечены другими часовыми, стоявшими на башнях по обеим сторонам крепостных ворот, и данные всеми этими часовыми сигналы тревоги быстро были повторены по всей крепости. Загудели колокола, раздались резкие металлические звуки медных труб, зарокотали барабаны, и весь этот гул вскоре перенесся на улицы города, заставляя мирно спавших граждан с испугом вскакивать с теплых постелей.
Когда летнее солнце начало подниматься над горизонтом, все многочисленное население Бристоля было уже на ногах и высыпало на улицы. Мужчины с криками и гамом неслись к городским стенам, а женщины с плачем взбирались на первую попавшуюся возвышенность и оттуда с беспокойством и ужасом старались разглядеть и понять, что случилось. Но вот наконец все увидели длинный ряд сверкающих оружием всадников, медленно приближавшихся к городским воротам. В некотором расстоянии от города потерпевший отряд привел себя мало-мальски в порядок и умерил шаг.
Когда же бристольцы разглядели, кто эти всадники и в каком они истерзанном виде, когда увидели еле державшегося в седле, израненного, сокрушенного сэра Вильяма Уоллера и ехавшего рядом с ним не в лучшем состоянии его товарища сэра Артура Гессельрига, этих двух вождей, до сих пор считавшихся непобедимыми, — тогда зрители поняли, какая над ними разразилась беда. Этот отряд выступал из Бристоля в рядах шеститысячной армии, полный мужества, храбрости и веры в успех, и вот теперь от всей этой громады возвращалась лишь жалкая горсточка полуживых людей! Многие из бристольских граждан тут же почувствовали, что это грустное зрелище — лишь прелюдия к еще более грустным и страшным событиям, угрожающим Бристолю.
Но не все в Бристоле огорчались. Часть его обитателей даже радовалась — радостью удовлетворенной жажды мести. Разумеется, эта часть состояла из роялистов. Суровый режим губернатора Финса причинял им страдания, а вид пораженного противника возбуждал в них надежду на скорую благоприятную для них перемену, когда они снова восторжествуют пока здесь, в Бристоле, а потом, быть может, и везде. Тут были все тайные сторонники и явные родные и друзья «славных государственных мучеников», только и ожидавшие случая жестоко отомстить за них; были и простые граждане, так или иначе заинтересованные делом короля; были и парламентские пленники разных категорий из оставленных на свободе под честное слово или заключенных в тюрьмы; были, наконец, всякого рода интриганы, держащие нос по ветру, разные авантюристы, устраивающие свои делишки сообразно с обстоятельствами: где окажется выгоднее, туда и примкнут. Все эти люди радовались, глядя на остатки разбитой парламентской армии, это зрелище вливало в них бодрость и давало им повод надеяться, что скоро вернутся к ним прежние золотые деньки, когда им опять можно будет безнаказанно грабить и производить всяческие насилия над беззащитными.
Возвращение разбитого отряда «лобстеров» совпало с балом у Гвендолины Лаланд. В то время когда с этого бала разъезжались последние гости, к Монсерат-Хаузу подъехал верхом на лошади какой-то офицер в адъютантской форме и спросил, здесь ли еще находится сэр Ричард Уольвейн. Оказалось, что он только что готовится уезжать вместе с Юстесом Тревором и некоторыми другими парламентскими офицерами. Услышав, что его спрашивают, сэр Ричард, сопровождаемый своими товарищами и друзьями, поспешно вышел на крыльцо, возле которого дожидался приезжий офицер.
— Я — Ричард Уольвейн, — сказал он офицеру. — Что вам угодно от меня?
— Мне поручено передать вам, полковник, экстренный приказ губернатора, — ответил адъютант, прикладывая руку к шлему. — Потрудитесь принять.
Сэр Ричард взял сложенную вчетверо и запечатанную сургучной печатью бумагу, вскрыл ее и прочитал следующее:
«Полковнику Уольвейну. Экстренно.
Арестуйте всех пленников, оставленных на честное слово, кто бы они ни были, военные или штатские, и препроводите их под сильным конвоем в Замок. Затем обыщите весь город.
Финс».
— Ну, Тревор, — вполголоса обратился сэр Ричард к Юстесу, — вот нам и реванш, если бы мы захотели воспользоваться этим случаем… Прочтите-ка… Поняли? Отправьтесь сейчас же в казармы и приведите сюда сержанта Уайльда с дюжиною рядовых. Начнем обыск с этого дома… Эй, да вот и он сам, и с рядовыми! — удивленно и вместе с тем обрадованно вскричал он, увидев въезжавшего в ворота сержанта Уайльда, за которым шла шеренга спешенных солдат, ведших своих лошадей под уздцы. Роб непосредственно из Замка тоже получил приказ отправиться с определенным числом людей в Монсерат-Хауз.
Последовала сцена, трудно поддающаяся описанию. Успело разъехаться лишь небольшое число гостей. Большинство же еще веселилось, разбредшись группами по обширному саду, где находились столы с винами, прохладительными напитками, фруктами и разными лакомствами. Одни из гостей были без масок, другие — в масках, но все в самых разнообразных костюмах. Между ними оказались и пленники на честное слово. Не успели они опомниться, как их всех арестовали и свели на пустое место перед домом, где и расставили рядами, чтобы вести в Замок.
Во всем этом было много комичного и карикатурного; раздавались даже веселый смех и шутки. Но было немало досады и гнева. В особенности негодовала сама мадам Лаланд, принимая все совершавшееся на ее глазах за оскорбление, наносимое лично ей. На некоторых лицах, не закрытых масками, замечались испуг и что-то вроде раскаяния.
Самые разнообразные чувства выражало лицо Реджинальда Тревора, также, разумеется, арестованного. И это было неудивительно: быть может, во всю жизнь этому человеку не пришлось пережить столько волнений, сколько он пережил в этот вечер. Муки ревности к двоюродному брату; торжество вследствие уверенности в том, что Вега его любит; наступившее вслед за тем горькое разочарование и, наконец, унижение быть арестованным тем же двоюродным братом.
К чести Юстеса нужно сказать, что ему вовсе не хотелось добивать своего родственника, хотя тот и был его противником. Напротив, он от души жалел старшего кузена, в особенности после той радостной для него вести, которую услышал всего за несколько минут перед тем от сэра Ричарда. Но нужно было повиноваться приказанию начальства. С румянцем смущения на своем красивом лице молодой человек подошел к Реджинальду и тихо сказал ему:
— Реджинальд, мне дан приказ отвести тебя в Замок.
Во избежание дальнейших разговоров он поспешно отвернулся и знаком приказал Робу Уайльду позаботиться о дальнейшем. Гигант подошел к Реджинальду и насмешливо проговорил:
— Пожалуйте за мной, капитан. Нам недалеко идти, гораздо ближе, чем вы меня вели из Кэтсхилля в Лидией.
Роялист понял насмешку грубого форестера, понял с острою болью в душе и взгляд Веги Поуэль, смотревшей на него из окна своей комнаты. Он уже в третий раз видел ее там, и все с тем же почти выражением снисходительной жалости на лице и в прекрасных голубых глазах. Однако, встряхнувшись и проведя рукою по лбу и лицу, как бы желая прогнать что-то надоедливое, Реджинальд с горделивым видом поднял голову и бодро пошел вслед за сержантом.
Совсем другим взглядом обменялась Вега с Юстесом, когда тот снизу посылал ей прощальный привет. Они теперь знали, что неизменно любят друг друга, а остальное было лишь вопросом времени и обстоятельств. Охранявшие их добрые гении успокоили обоих…
Сэр Вильям Уоллер недолго оставался в Бристоле — он пробыл там лишь столько времени, чтобы дать отдохнуть измученным людям и лошадям, да немного оправиться и самому от своих многочисленных, но не опасных ран. Он был не из тех людей, которые любят торчать без дела в осажденном городе, каким Бристоль обещал сделаться в ближайшем будущем. Открытое поле, а не замкнутая крепость — вот что было ареной, достойной деятельной натуры Уоллера. Хотя и потерпевший жестокое поражение, лишенный всей своей армии, этот сильный духом человек не поддался, однако, унынию. Разбита одна армия, он соберет другую. Поэтому он быстро снова покинул Бристоль. За ним последовал и Гессельриг. Они взяли с собой своих любимых «лобстеров», какие только уцелели и могли еще держаться на лошадях с оружием в руках.
Уоллер направлялся в Лондон. При таком слабом конвое это было очень рискованным предприятием, так как вся провинция была наводнена отрядами торжествующего врага. Но сообразительность и ловкость Уоллера помогли ему благополучно добраться до столицы, для чего он должен был делать большие обходы по самим глухим дорогам.
Между тем вскоре после выступления Уоллера из города бристольцы могли полюбоваться наездом к их стенам новых гостей — передовых отрядов победоносной роялистской армии. Все западные графства находились уже во власти этой армии. Только в Глостере и Бристоле оставались еще порядочные гарнизоны, верные парламенту. Роялисты намеревались овладеть и этими городами. Вопрос сводился теперь к одному: который из них подвергнется первым натиску роялистов.
Глостер был уже под угрозой, но местному губернатору удалось на время ее отвести. Поэтому предполагалось, что роялисты набросятся теперь на Бристоль, а потом, взяв его, вновь попытаются овладеть и Глостером. Бристоль был богаче и важнее по своему положению, следовательно, захват его обещал роялистам больше выгод. И действительно, к стенам Бристоля уже подступал Байрон с порядочным передовым отрядом легкой конницы. За ним тянулись и другие войска: из Ленсдоуна шли отряды Гертфорда и Мориса, а со стороны Оксфорда показались ряды наемных войск Руперта, от которых несло гарью сожженного ими Чельгрова, где благодаря предательству одного изменника пролита была целыми потоками кровь лучших патриотов.
С чисто сатанинским буйным весельем эти многочисленные отряды носились вокруг бристольских стен, подобно пернатым хищникам, кружащимся над добычей. Они видели, что укрепления города не настолько сильны, чтобы долго противостоять дружному натиску, и знали, что и гарнизон довольно слаб. Мы уже говорили, что после первой своей побывки в Бристоле Уоллер вывел оттуда значительную часть его защитников, которые почти все и полегли в битвах с роялистами и их наемниками.
— Тут нечего и раздумывать, — сказал Руперт. — Нужно прямо начать штурм. Город сразу же будет взят.
Вечером роялисты окружили город, а рано утром следующего дня начали штурмовать его и действительно сразу ворвались в него. Это им удалось на глостерской стороне, где снаружи действовал принц Руперт, а внутри ему косвенно помогал изменник Ленгриш бок о бок со слабым в военных делах Финсом. Испугавшись на первых же порах, бывший стряпчий решил впустить неприятеля без дальнейшего боя. Роялистам даже не пришлось перешагнуть через его тело. Хвастливые высокопарные слова хорошего законоведа, но никуда не годного военачальника так и остались одними словами, когда дошло до дела. Хотя он и пережил этот грустный день, но меча в защиту народа ему больше уже не было доверено.
Между тем на другой стороне Бристоля дело шло иначе; там защитники были другого рода. Сэр Ричард Уольвейн со своими форестерцами и Бэрч со своими «мостовиками» стойко держались против Гертфорда и принца Мориса, храбро отражая все атаки. Но — увы! — все оказалось напрасным. Не понадобилась и пылкая отвага рыцаря-солдата. Когда победа стала клониться на сторону защитников города, вдруг раздался сигнал, оповещавший о том, что кто-то хочет приступить к переговорам. Обернувшись, сэр Ричард и его волонтеры увидели белый флаг, развевавшийся на одной из замковых башен. Что бы это значило? Нападение успешно отражается, Бристоль цел — к чему же переговоры? Уж не измена ли?
Бэрч сразу подумал, что это измена, только не со стороны Финса. Губернатор мог малодушно оробеть, но не изменить, значит, изменил Ленгриш. Так думал Бэрч, и, как потом оказалось, он не ошибся. Когда он хотел сообщить о своем предположении сэру Ричарду, к нему вдруг подскакал адъютант, тот самый, который являлся в Монсерат-Хауз, и передал ему устное распоряжение губернатора прекратить оборону.
— Но почему же? — спросил ошеломленный полковник. — С какой стати нам прекращать действия? Ведь еще немного — и неприятель будет вынужден нами к отступлению.
— Причина этого распоряжения мне так же мало известна, как и вам, полковник, — отвечал адъютант, видимо смущенный той ролью, которую ему пришлось сыграть в этой некрасивой истории. — Мне известно лишь то, что мы разбиты на глостерской стороне и неприятель уже вступил в тамошнее укрепление. Губернатор просил перемирия для ведения переговоров о дальнейшем, и принц Руперт согласился. Вот все, что я знаю.
— А! Так у вас там уже хозяйничает Руперт? — с горечью вскричал сэр Ричард. — Ну, это дело Ленгриша. Я всегда считал его подозрительным… Джентльмены! — обратился он к своим офицерам. — Очевидно, Бристоль предательским образом сдается врагу. Здесь будет пировать Руперт со своими головорезами. Не желаете ли вместе со мною сделать попытку проложить себе путь отсюда наружу? Но, предупреждаю, дело это довольно рискованное.
— Желаем! Желаем! — в один голос закричали Юстес Тревор и все мужественные форестерцы; громче всех крикнул Боб Уайльд.
— И мы с вами! — послышалось из рядов, находившихся под командою Бэрча, причем его мощный голос покрыл все другие голоса.
Однако большинство защитников молчало. Предлагаемый им подвиг казался им слишком уж опасным и имеющим мало надежды на успех. Будь весь гарнизон единодушен, то еще можно было бы рассчитывать на удачу, но раз проявилась измена со стороны одной части защитников, то затея сэра Ричарда значила бы идти на верную, бесславную смерть. Какой в этом был толк?
Пока шел обмен противоположных мнений среди защитников города, к ним примчался на взмыленном коне другой адъютант, сообщивший, что принц Руперт предложил почетные условия сдачи города, и Финс на них согласился. Сомнений больше не могло быть: факт совершился, Бристоль был сдан.
— В чем же заключаются эти условия? — осведомился сэр Ричард.
— Пленных не брать, население не грабить. Солдаты и все поднявшие оружие против короля могут свободно уйти из города, куда хотят. На очищение города и собирание имущества дается три дня. После же этого срока по отношению к оставшимся в городе «бунтовщикам» будут приняты другие меры, — ответил адъютант.
На поверхностный взгляд такие условия казались очень человечными, и многие были удивлены этим. Некоторые заговорили даже о необычайном великодушии. Но кто понимал побудительные мотивы этого «великодушия», тот знал, что скрывается за ним. Очевидно, до Руперта донеслись вести о положении дела на южной стороне города, где пыл штурмующих уже сильно ослабевал. Разумеется, ввиду этого всего благоразумнее было предложить губернатору самые мягкие условия сдачи. Тот их принял и вручил Руперту ключи города так же спокойно и даже дружелюбно, как уходящее в отставку должностное лицо передает свои полномочия заместителю.
Как сдержал свои прекрасные обещания принц Руперт, об этом более подробно может рассказать история. А мы от себя скажем лишь то, что тотчас же по получении ключей злосчастного города принц разрешил своим буйным наемникам всякое насилие, какое только могло взбрести им в их отуманенные головы. Начались грабежи, пожары, убийства, оскорбления девушек и женщин… Так поступали те, которые называли себя джентльменами!
Взятие Бристоля роялистами сопровождалось настоящей вакханалией буйств и всякого рода насилий. Условия сдачи города были нарушены раньше, чем успели высохнуть чернила, которыми они были подписаны. В стенах города было много зложелательных лиц, указывавших «победителю» достойные его внимания жертвы и добычу, хотя, в сущности, королевским наемникам было безразлично, в чей дом врываться, чью жизнь уничтожать, чье имущество грабить. Они ничем не брезговали, совершая свои разбойничьи подвиги с неописуемым цинизмом и невероятною жестокостью.
Финс оставил потомству свидетельство, что принц Руперт будто бы сделал все от него зависящее, чтобы обуздать своих дикарей, и что ради этого даже пускал в ход свою шпагу. Может быть, это было так, но его удары придворною шпагою по спинам головорезов скорее всего были притворными, чтобы доказать свою «лояльность». «Наказуемые» мало обращали внимания на это воздействие и храбро продолжали свое дело: ведь им наперед была обещана полная свобода грабить Бристоль и лицемерная игра их предводителя не могла смутить этих головорезов. Одно перехваченное письмо от кровавой памяти лорда Байрона к принцу Руперту ставит этот скандальный факт вне всякого сомнения.
Все дома парламентариев подвергались вторжению буйных шаек Руперта и освобождались ими от всех ценностей, а хозяйки этих домов, как бы высоко ни было их общественное положение, претерпевали самое гнусное насилие. Это было первым практическим ознакомлением Бристоля с победоносным роялизмом, и даже те, которые способствовали этому ознакомлению, вскоре сами же почувствовали оскомину от такой прелести.
По условиям сдачи гарнизон и все нежелающие оставаться могли беспрепятственно покинуть город; но это нужно было сделать как можно скорее, чтобы очистить помещения для вступающих «победителей». Лицам невоенным было предоставлено право взять с собой имущество. Последнее условие являлось уж прямою насмешкою, так как почти все, кто не чувствовал себя в безопасности и был в состоянии выбраться из города, поспешили воспользоваться предоставленной им «милостью».
В числе пожелавших покинуть занятый неприятелем город находился и мистер Поуэль. Теперь, при господстве роялистов, Бристоль не мог уж больше служить ему надежным убежищем, а тем более — его дочерям. Дочерей мистер Поуэль и вообще был рад освободить от влияния легкомысленной родственницы. Самое ценное его движимое имущество хранилось в Глостере, куда он и намеревался перебраться. Остальное было неважно. Совершить переезд он нашел более удобным на верховых лошадях. Выезд из Бристоля был назначен утром следующего дня. Сабрина и Вега заранее были предупреждены отцом об этой необходимой перемене места жительства, и обе девушки ничего, кроме радости, по этому поводу не выразили.
Защитники города выступили из его ворот; лишенные оружия, они медленно проходили между рядами неприятельских полчищ. На их головы сыпались всякого рода ядовитые насмешки, но они в горделивом сознании своего достоинства выносили все это молча. Не мог только смолчать Юстес Тревор и в ответ на иронический выпад против него старшего кузена ответил ему тем же.
— Эх, жаль, что мне не удалось вчера встретиться с тобой на стенах укреплений, Юст! Я бы… — начал было Реджинальд, но не докончил, потому что Юстес находчиво подхватил:
— Лег бы там вместе с некоторыми из твоих соратников! Не это ли ты хотел сказать мне, Редж?
Реджинальд только скрипнул зубами, глядя вслед весело смеявшемуся кузену, и мысленно молил судьбу дать ему возможность скрестить с ним шпагу при воинственном кличе: «Без пощады!»
— Ах, боже мой, какие прелестные девицы!
Это воскликнул на немецком языке принц Руперт, который, сидя верхом не прекрасном и великолепно убранном коне, окруженный блестящим штабом своих офицеров, представителей высшей знати страны, за воротами Бристоля пропускал мимо себя выходивший обезоруженный гарнизон сдавшийся крепости. Вслед за бывшими защитниками города спешили и толпы мирных граждан, также покидавших город. В волнах этого человеческого моря принц заметил обеих мисс Поуэль, следовавших за отцом и сопутствуемых небольшим числом слуг обоего пола. Все это общество было верхом на лошадях.
Восклицание Руперта заставило оглянуться державшегося почти рядом с ним Реджинальда Тревора. Узнав Вегу и Сабрину, отвергнутый обожатель первой глубоко вздохнул. Он понял, что Поуэли переправляются в Глостер; туда же, наверное, едет и Юстес. Это причиняло ему новую горечь.
Не менее Реджинальда Тревора был затронут зрелищем переселения семейства мистера Поуэля и полковник Ленсфорд. Ему, до сих пор сидевшему в заключении в берклейской крепости, совсем не было известно о пребывании этого семейства в Бристоле. И вдруг он совершенно неожиданно видит перед собой ту самую девушку, красота которой так поразила его в тот день, когда он в качестве взыскателя незаконных поборов находился в Холлимиде и так позорно был вынужден признать себя недостаточно сильным для выполнения данного ему поручения. Но и теперь эта очаровательница только скользнула мимо его восхищенных взоров.
Мистер Поуэль и его дочери ехали одетые очень скромно и на простых лошадях, но их гордый, независимый вид и благородная красота девушек, усиленная румянцем возбуждения, игравшем на их нежных щечках, и блеск прекрасных глаз — все это придавало всадницам особенную пикантность.
— Ах, Вега, — говорила Сабрина сестре, — как жаль, что мы забыли надеть свои маски! Взгляни, как они смотрят на нас.
— Ну, это не важно! — с задорным движением головы возразила Вега. — Пусть они пучат на нас свои совиные глаза. Это меня нисколько не смущает, как не смущают и их дикие выкрики.
Последние ее слова относились к тем бесцеремонным замечаниям, которыми обменивались вслух насчет девушек «благородные» роялисты, сквозь строй которых они проезжали.
Но вот смеющиеся глаза Веги встретились с глазами Реджинальда Тревора и мгновенно изменили выражение. Роялистский капитан смотрел на нее с таким выражением, которое плохо вязалось с тем напускным равнодушием, какое он проявил после своего неудачного объяснения с девушкою на балу у Лаландов. Видя это и сознавая свою невольную вину перед этим человеком, она посмотрела на него с жалостью сестры. Хотя она и была довольно кокетлива, но не зла и хотела бы доказать ему это чем-нибудь.
В то же время скрестились взгляды и другой пары — Сабрины с Ленсфордом. На восхищенный взгляд полковника Сабрина ответила взглядом, полным гневного негодования, и забияка-роялист понял, что эту красавицу он мог бы взять только силой. И это было острым ударом для его самолюбия.
— Кто это такие? — спросил принц, проследив за всадницами глазами, пока они не скрылись из виду. — Вы как будто их знаете, полковник?
Он обратился с этими вопросами к Ленсфорду, заметив страстные взгляды, которые тот бросал на прекрасную брюнетку.
— Ваше высочество спрашивает о тех двух молодых леди, которые только что проследовали мимо нас? — осведомился Ленсфорд.
— Да, да, именно о них… Собственно говоря, меня заинтересовала только одна из них, та, которая с золотыми кудрями. Другая не в моем вкусе.
Реджинальд слушал эти слова с чувством отвращения. Ему горько было видеть Вегу покидающей Бристоль, но еще больнее было бы знать, что она остается. Он досадовал на нее, даже возмущался ее поведением с ним на бале, но ненавидеть ее он не мог, поэтому не желал ей той участи, которой подвергалась всякая красивая женщина, имевшая несчастье понравиться бесцеремонному Руперту.
Совершенно противоположно было чувство, с которым Ленсфорд выслушал объяснение принца. Ленсфорд опасался, что принцу понравилась именно Сабрина; это угрожало неприятным соперничеством в случае, если бы прихоть судьбы когда-нибудь свела Сабрину, его и Руперта. С облегченным сердцем полковник ответил:
— Это дочери того пожилого джентльмена, который едет впереди.
— Богатый отец! — смеясь сказал принц, с победоносным видом покручивая свои холеные усы. — Я бы не прочь воспользоваться половиною его богатства в виде одной дочки, хе-хе-хе! Эта пикантная розовощекая блондиночка с задорною мордочкою обещала бы мне довольно приятное развлечение. Я такой хорошенькой куколки еще не видел у вас в Англии.
— Так почему же вы, ваше высочество, позволяете ей уходить отсюда? — шепотом спросил Ленсфорд. — Как видно, они едут в Глостер, и второй случай увидеться с нею может не скоро еще представиться…
— Да, в самом деле! — перебил принц, задумчиво глядя по тому направлению, в котором скрывалась Вега со своими спутниками.
— Если вашему высочеству угодно, можно будет их вернуть обратно. Прикажите, пока еще не поздно.
Этот совет был тем более низок, что дававший его хлопотал, собственно, о своих интересах: он рассчитывал, что вместе с Вегою будет задержана и Сабрина.
Принц колебался. Какое-то мгновение казалось, что он последует совету Ленсфорда, но одно соображение остановило его.
— Нет, полковник, — ответил он, немного подумав, — нам неудобно сделать это.
— Но почему же, ваше высочество? — удивился Ленсфорд.
— Вы забываете подписанные нами условия о сдаче города. Нарушение с нашей стороны этих условий вызвало бы страшный скандал, а нами, роялистами, и без того многие недовольны.
— Ваше высочество, я знаю эти условия, — продолжал Ленсфорд. — Но здесь существует обстоятельство, допускающее исключение. Недостойное поведение отца этих девиц…
— А кто он и в чем провинился? — перебил с любопытством принц.
— Это один из самых ярых врагов его величества. Он даже ослушник королевской воли. По своей обязанности я ездил к нему, чтобы получить три тысячи фунтов стерлингов, просимых у него королем в виде ссуды на личные нужды его величества, собиравшего средства на свою оборону. Мне не только в грубой форме было отказано в этой ссуде, обязательной для каждого верноподданного, но я чуть не был разорван в клочья громадной толпой его односельчан, которые окружили меня со всех сторон, чтобы защитить от воображаемой обиды своего единомышленника и потатчика их мятежного настроения. По-моему, все это является достаточным основанием для того, чтобы задержать этого человека и всех, которые с ним, — заключил лукавый советчик.
Будь это на двенадцать месяцев позже, когда принцу Руперту уже удалось в достаточной степени развратить английский народ и приучить его ко всяким правонарушениям, этот безнравственный человек не задумался бы последовать совету своего соблазнителя, но на второй день после сдачи ему Бристоля он счел это слишком рискованной забавой. Еще немного поразмыслив, он решительным тоном сказал:
— Нет, полковник, лучше оставим это. Пусть птички летят, куда хотят. Утешимся надеждой на новое свидание с ними в будущем. Вы знаете, куда они отправляются?
— Кажется, знаю, ваше высочество. А если ошибаюсь, могу узнать.
— Ну, вот и отлично. Когда мы приведем в порядок страну, — а это случится, наверное, скоро, — тогда вы поведете меня туда. Пока же пусть они от нас прячутся, — с новым циничным смехом добавил он, перемешивая, по своему обыкновению, английские слова с немецкими.
Никто не слышал этой беседы, веденной вполголоса, кроме Реджинальда Тревора, да и до его слуха доносились лишь отдельные слова, но их было достаточно для того, чтобы он не оставался в сомнении относительно будущности, которую готовил Веге Поуэль ее новый высокий поклонник. Он понял это, и новое горькое чувство закралось в его сердце. Несмотря на свою развращенность, Реджинальд все-таки искренне любил Вегу и желал бы видеть ее своей женой, а не любовницей немецкого принца.
На высшей точке области Динского леса находится странного вида утес, известный под названием Бекстона (Козлиного Камня). Это — обращенная вниз пирамида, основание которой, в пятнадцать футов диаметром, обращено вверх, а вершина гораздо меньшего размера покоится на другом утесе с ровной четырехугольной поверхностью. Издали кажется, что оба эти утеса срослись, но вблизи ясно видно, что верхний еле касается своей острою оконечностью второго, являясь, таким образом, подвижным камнем. Многие пробовали свою силу, стараясь свалить стоящую на вершине пирамиду, но сделать этого пока никому не удалось, хотя все были готовы поклясться, что она движется и вот-вот свалится в бездну. Много связано с этим камнем всевозможных легенд. Одни приписывают странному камню искусственное происхождение, другие — сверхъестественное. Но геологи дают очень простое объяснение неправильным наслоениям песчаных масс, сначала мягких, а затем постепенно отвердевших.
С Козлиного Камня открывается одна из прекраснейших панорам. Куда бы ни обратился взор, он всюду увидит оттуда живописнейшие картины природы, оживленные разбросанными там и сям городами и селами. На востоке, юго-востоке и юге красуются в своих зеленых окрестностях города Глостер, Соммерсет и Девон, а среди них вздымаются горные высоты — Костсуольдские и Мендипские. Тут же, мимо городов и поселков, извивается широкая лента реки Северны, постепенно в своем беге все более и более суживающаяся, пока наконец стремительным водоворотом не ввергается в море.
В один ясный вечер в конце лета на Бекстон поднялись двое мужчин, оба в форме и с отличиями полковников парламентской армии. Это были полковник Массей, военный губернатор Глостера, и сэр Ричард Уольвейн. На шляпе последнего сверкала на черной бархатной ленте вышитая золотом королевская корона, проткнутая шпагою — эмблема открытых приверженцев парламента. Эта многозначительная эмблема была вышита руками Сабрины Поуэль.
Со дня, описанного нами в предыдущей главе, прошло больше месяца. За это время произошло много новых кровавых событий. При Марстон-Муре роялисты, с принцем Рупертом во главе, понесли очень тяжелое поражение после целого ряда других более мелких неудач. Вообще битва при Марстон-Муре многое изменила. Весь Дин-Форест был очищен от королевских мародеров, так долго державших в страхе и трепете эту богатую область. Полковник Массей, человек в высшей степени энергичный и храбрый, в свою очередь нанес этим грабителям сильный удар при Бечлее, далеко отбросив отряды сэра Джона Уинтора, принявшиеся было укреплять переправу через Северну. Это произошло всего три дня назад, а теперь неутомимый и предприимчивый полководец задумал обрушиться на Монмаутс.
Мысль эта была внушена Массею тем самым человеком, который сопровождал его к Бекстону, а разожгла ее одна молодая девушка, которая, вся в слезах, на коленях умоляла его взять Монмаутс. Эта девушка была Вега Поуэль. До нее дошел слух, что в Монмаутской крепости содержится в плену тяжелораненый капитан Юстес Тревор, и она дрожала за его драгоценную для нее жизнь. Каждая минута промедления с освобождением Юстеса казалась ей вечностью. Ведь в то время был в полном ходу закон, допускавший ссылку в отдаленные места, продажу в рабство и даже резню пленных.
К счастью для молодой девушки, собственные желания Массея совпадали с ее стремлениями. Монмаутс был острой занозой для него, и он давно уже хотел бы устранить ей, но до сих пор не мог. Недавно он справился с Лиднеем, тоже сильно мозолившим ему глаза; кроме того, совершил немало и других подвигов. Может быть, ему теперь посчастливится взять и Монмаутс. Если же не удастся взять город приступом, можно будет обложить его со всех сторон. Это стоило целого года полевых военных действий, потому что как только падет Монмаутс, рухнет последняя опора роялистов во всей области и в ней больше уж не раздастся клич: «За короля!»
С Бекстона был виден, точно на ладони, весь Монмаутс. Массей вынул из кармана подзорную трубу, раздвинул ее и стал водить ею по опоясывавшим город укреплениям, по воротам, выходившим в эту сторону, и по дорогам, разбегавшимся от Монмаутса по всем направлениям. Наконец он передал трубу сэру Ричарду и спросил:
— Так вы находите, что можно будет взять этот город, не принеся слишком много жертв?
Сэр Ричард уже производил разведку Монмаутса. Между прочим, он разузнал и о численности его гарнизона.
— Думаю так, — ответил он. — Сведения, сообщенные мне полковником Кэйрлем, должны быть верны.
Полковник Кэйрль был сначала в рядах республиканцев, потом, в недавнее время, фиктивно перешел к роялистам и через знакомого нам Джека Прыгуна доставлял сэру Ричарду, с которым издавна был знаком, самые точные сведения о военных тайнах той стороны, на которую он якобы искренне передался.
— Может статься, — согласился Массей. — Неизвестно, что, собственно, побудило Кэйрля переменить окраску. Но, во всяком случае, дело при Марстон-Муре должно было произвести на него сильное впечатление, и он, похоже на то, намерен снова перефасониться и открыто вернуться к нам.
— Да и наша победа при Бечлее должна была укрепить в нем это намерение, — заметил сэр Ричард. — Вот посмотрим, какое еще известие принесут нам от него наши вестовые. Они хотели сегодня быть на рынке в Монмаутсе и теперь должны скоро вернуться оттуда. Дорога их, проложенная еще римлянами, ведет как раз мимо этого места. Мы их тут и подождем. Кажется, рынок уже кончился… Да, — продолжал он, наведя подзорную трубу на улицы Монмаутса, — вон сколько народу высыпало из ворот… и все прибывает… А это еще что такое? — вдруг перебил он сам себя, с особенным вниманием продолжая вглядываться в пеструю толпу, выходившую и выезжавшую из городских ворот.
— Что такое вас там поражает, сэр Ричард? — спросил Массей, глядя в ту же сторону, куда смотрел его спутник, но за дальностью расстояния и без помощи подзорной трубы не видевший ничего, кроме отдельных кучек движущихся фигур.
— Из города выходит отряд копьеносцев, — пояснил сэр Ричард.
— Из каких ворот?
— Из северных.
— Вероятно, патруль.
— Нет, для этого отряд слишком многочислен. Я насчитал уже более ста человек, и все еще идут новые… Ах, вот оно что: ведут куда-то пленников и…
— Позвольте мне взглянуть, — перебил Массей, протягивая руку за трубою, которую сэр Ричард поспешил ему передать, хотя ему очень хотелось рассмотреть пленников.
— Да, вы правы, — сказал Массей, взглянув в трубу, — среди отряда идут пленники. Но куда же их могут вести? Дорога, по которой они пошли, ведет в Росс…
— А также и в Гирфорд.
— Ах да, совершенно верно!.. Но зачем уводят пленных? Монмаутская крепость довольно вместительная, и я не думаю, чтобы она была переполнена пленными…
— Мне кажется, их ведут не в Гирфорд, — продолжал сэр Ричард. — Если я не ошибаюсь, есть одна подробность, указывающая на другое… Будьте любезны, ваше превосходительство, позвольте мне еще раз посмотреть в трубу, — попросил он.
— Пожалуйста, пожалуйста! — воскликнул губернатор, передавая ему трубу. — Интересно узнать, в чем там дело.
— Так и есть, это отряд конницы Линджена! — вскричал сэр Ричард, направив трубу на дорогу, которая шла из северных ворот города. — Мне так и показалось, что это линдженцы… А пленники, должно быть, из моих рядов… Один из них по фигуре очень похож на моего злополучного капитана Юстеса Тревора. Наверное, их ведут в замок Гудрич, ведь там главная квартира Линджена. Это недалеко отсюда, всего шесть миль. Досадно, что мешает река, иначе мы успели бы собрать свой отряд и устроить этим линдженцам приятную встречу. Как видно, большинство из них простые добровольцы: еле держат копье…
Сэр Ричард вдруг оборвал свою речь, услыхав за собой чьи-то твердые и торопливые шаги. Оглянувшись, оба полковника увидели поспешно поднимающегося на утес сержанта Роба Уайльда, который нес что-то зажатое в руке.
— Сейчас встретил тут в горах Джека Прыгуна, — начал гигант, отдав честь обоим начальствующим лицам и вручая сэру Ричарду тщательно сложенную и запечатанную записку. — У него в деревяшке была спрятана вот эта записка, переданная ему в городе. Так как одноногий уж очень долго копался со своей деревяшкой, то я сам отвязал ее, открыл втулку и вынул записку, — с легкой фамильярностью подсмеивался великан, зная расположение к нему своего полковника.
— Вот и отлично! — одобрил тот. — А там больше ничего не оказалось? Может быть, Прыгун и деньги хранит в своей деревяшке?
— Так точно, полковник, — ответил Роб, ощерив свои крупные, но белые как снег, здоровые зубы, — он целую горсть мелкого серебра запрятал туда. Говорит, очень бойко торговал нынче. Много разного товара он доставил туда на спине своего Джинкема и столько же, только другого, везет назад. Кроме того, еще и денежки остались.
— Радуюсь за него, за его умницу сестру и за терпеливого Джинкема! — также со смехом сказал сэр Ричард, потом, обратившись к губернатору, другим тоном проговорил: — Сейчас мы, ваше превосходительство, узнаем, что еще новенького сообщает нам полковник Кэйрль.
Выслушав одобрительное замечание Массея, сэр Ричард вскрыл записку, на которой вместо всякой надписи были начертаны лишь начальные буквы его имени: «Р.У». Внутри записки, над первой страницей, была нарисована пером та самая эмблема, которая красовалась не только на шляпе сэра Ричарда, но и на его знамени: королевская корона, проткнутая шпагою. Это могло быть насмешкою, однако содержание записки доказывало другое. Содержание же ее было следующее:
«Помещенный здесь символ засвидетельствует «Р. У», что «К» ненавидит то, что называется королевской властью, и никогда не перестанет ненавидеть. После этой ночи он никогда больше не обнажит меча в пользу неправого дела, а в эту ночь обнажит его лишь для того, чтобы нанести ему, этому делу, заслуженный удар. Предложение «Р. У.» принято. План действия таков: пусть «М» отведет свои отряды из Хай-Мидоу, о чем сюда будет сообщено предупрежденным заранее гонцом. Но для этого маневра необходим вполне благовидный предлог, иначе «К» трудно будет получить разрешение пуститься в погоню. Если видимость будет хорошо обставлена, намерение «К» не встретит здесь никаких препятствий. «Г» — заведомый дурак, которому очень хочется отличиться, и он непременно попадет в расставленную ему ловушку. Пусть «Р. У» покажет эти строки «М», а сам пусть будет уверен, что меч его прежнего соратника вполне сознательно вновь поднимается за дело «П»; он окажется настолько острым и действенным, чтобы навсегда исправить прежние ошибки, в которых виновен «К», кающийся и ждущий прощения».
Хотя в записке не было названо ни одного имени и она была без всякой подписи, но сэр Ричард хорошо знал почерк писавшего и не нуждался в других указаниях, чтобы понять, кто ее автор.
— Как вы думаете, полковник, можно ли довериться ему? — спросил Массей, выслушав прочтенную вслух записку.
— Я убежден, что можно, ваше превосходительство, — отвечал сэр Ричард, пряча записку в карман. — Я хорошо знаю Кэйрля, чуть не с самого детства, и вместе с ним служил в Голландии. Мне известны и причины, побудившие его перейти на ту сторону; это не что-нибудь дурное, а напротив, очень хорошее. Ведь он сделался кажущимся изменником нашему делу только ради любви к своему престарелому отцу, которому республиканство сына угрожало полным разорением, конфискацией имущества, а может быть, и кое-чем еще более худшим. Имение старика Кэйрля находится в Уальфорде. В верховьях реки, по эту сторону Росса. Оно на расстоянии пушечного выстрела от Гудрического замка, и Линджен непременно разрушил бы это имение, если бы молодой Кэйрль не поспешил принести повинную и не передался фиктивно королю. Теперь же, когда он видит, что дело короля проиграно и всякая опасность для отца миновала, он рвется назад под те знамена, которым в душе никогда и не думал изменять. Это один из самых мужественных бойцов, и мы во всех отношениях можем только радоваться, если ему удастся вернуться в наши ряды.
— Хорошо, полковник. Раз вы так уверены в Кэйрле и в успехе задуманного нами предприятия, то я готов приступить к действию. В худшем случае, если нас все-таки постигнет неудача.
— О, ваше превосходительство, — с горячностью подхватил сэр Ричард, — по всем моим соображениям и расчетам неудачи не должно быть! Позвольте мне поговорить с моими верными форестерцами, и вы увидите, на какие чудеса храбрости они вновь окажутся способными.
— Прошу вас, полковник, делать все, что вы найдете нужным, и вообще предоставляю вам полную свободу действий, — сказал губернатор.
— Благодарю вас, ваше превосходительство. Постараюсь, как всегда, оправдать ваше лестное доверие, — вежливо, но с сохранением полного достоинства промолвил сэр Ричард. — Сделаем так, как просит Кэйрль: отведем часть отрядов.
— Да, кстати, почему желает этого Кэйрль? — прервал Массей. — Мне это кажется очень странным.
— А мне кажется, я понимаю его мысль, и для того, чтобы удостовериться в справедливости моей догадки, я сейчас пошлю верхового в Кольфорд, — сказал сэр Ричард.
— В Кольфорд? Зачем?
— Узнать новости о Глостере: не там ли опять Руперт?
Губернатор вздрогнул, словно ужаленный. Возможность сказанного сэром Ричардом была новою угрозою для победоносных за последнее время республиканцев. Однако, заметив на губах своего собеседника тонкую улыбку и поняв намек, заключавшийся в его словах, Массей, приободрившись, также улыбнулся и сказал:
— Блестящая идея, полковник, и мы воспользуемся ею. Не будем же терять времени. Отправляйте своего гонца. Пойдемте делать необходимые распоряжения.
С этими словами губернатор стал спускаться с опрокинутой пирамиды, на которой все время стоял вместе со своим спутником. Последний хотел последовать за ним, как вдруг сержант Уайльд, ожидавший распоряжений начальства, стоя немного в стороне, на самом краю пирамиды, вполголоса сообщил ему:
— Полковник, вот тут одна женщина желала бы сказать вам несколько слов.
— Женщина? Кто такая?
— Сестра Джека Прыгуна.
— А! Я знаю ее… Где же она?
— Внизу, в ущелье. Я не решился привести ее сюда, не зная, понравится ли это вам или господину губернатору. К тому же она хочет говорить именно только с вами лично.
— Ваша сообразительность равняется вашей храбрости, Уайльд, — полушутливо проговорил сэр Ричард. — Может быть, Уинифреда хочет предложить мне поставку товара? Так это дело вы можете вести и без меня. Я дал вам на это полномочие, и вы, как хотите, так и поступайте…
— Нет, полковник, Уинифреда ничего мне на этот счет не намекала.
— Значит, намекала на что-нибудь другое? На что же именно?
— Да вот она и сама, — заметил Уайльд, указывая на росшие внизу утеса деревья, под одним из которых стояла Уинифреда.
Губернатор поспешно прошел мимо девушки, прятавшейся за стволом дерева, и не обратил на нее внимания, может быть, по рассеянности, а может статься, и преднамеренно, зная кое-что из сердечных тайн сэра Ричарда, посредницею которой, как и других, более серьезных секретов была эта разносчица.
— Здравствуй, Уинифреда, — ласково произнес сэр Ричард, спустившись к молодой великанше. — Мой сержант сообщил, что ты хочешь что-то сказать мне.
— Не хотелось бы сообщать вам об этом, сэр, потому что я не люблю передавать неприятных вестей, но меня просили, и я обещала: — ответила Уинифреда, поклонившись сэру Ричарду.
— Неприятная весть?.. Насчет кого или чего?
— Насчет молодого капитана Тревора. Вы, может быть, не знаете, что он был ранен перед тем, как его взяли в плен при Холлимиде. Вот меня и просили сказать вам об этом, сэр.
— Да, я действительно не знал, что он ранен. Опасно?
— Говорят, не очень опасно. Рана пулевая, и, кажется, навылет.
— Благодарю тебя, милая, за это сообщение. Оно мне как раз вовремя. Больше ничего не имеешь сказать мне?
— Больше ничего. Прощайте, сэр. Побегу догонять брата. Он пошел вперед с ослом.
— Прощай, Уинифреда. Еще раз благодарю тебя.
Разговаривающие расстались. Девушка со всех ног пустилась вдогонку за братом, успевшим проковылять со своим ослом уже довольно далеко. А сэр Ричард, отправив своего сержанта гонцом в Кольфорд, в свою очередь стал догонять Массея, уже сидевшего под горою на коне и ожидавшего своего спутника.
Относительно того, что случилось с Юстесом Тревором, нужно пояснить читателю, что Эмброз Поуэль, благополучно добравшись с дочерьми и домочадцами до Глостера и устроившись там, захотел перевезти туда еще кое-какие ценности, оставшиеся у него в имении. Сделать это взялся Юстес и отправился в Холлимид с небольшим конным отрядом. Но об этом узнал полковник Линджен и нагрянул ночью со своей конницей в Холлимид. Между его отрядом и отрядом Тревора произошла жаркая схватка, окончившаяся победою роялистов и взятием раненого Юстеса в плен.
Сэр Ричард слышал об этом происшествии, но не знал, что Юстес захвачен раненым, а теперь, узнав, решил во что бы то ни стало выручить своего молодого друга и соратника из рук врага.
Главная квартира Массея находилась в Хай-Мидоу-Хаузе, обширном и богатом имении некоего Холля, который был роялистом и бежал в Бристоль при первых признаках надвигающейся опасности со стороны республиканских войск, не успев даже ничего взять с собою, кроме денег. После битвы при Марстон-Муре Массей занял это имение, представлявшее большие удобства для него и его главных боевых сил. Оно было хорошо расположено и довольно порядочно укреплено еще его владельцем, струсившим только потому, что в решительный момент усомнился в достаточности числа защитников, челядинцев и разных наемников, которые после его бегства и разбрелись кто куда.
Вернувшись в свою квартиру, Массей все так ловко подстроил, что посланный сэром Ричардом в Кольфорд гонец сержант Уайльд привез ему заранее условленное известие о том, что к Глостеру движется целая армия с принцем Рупертом во главе. Это известие было привезено как раз в то время, когда губернатор находился в своем военном лагере, где вокруг костров заканчивался сытный ужин, обильно орошенный хорошими возлияниями. Провизии и вин в брошенном имении оказалось столько, что могло хватить войску Массея на несколько недель. Благодаря этому люди Массея были довольны и веселы.
Прочитав врученное ему гонцом письменное сообщение, губернатор обратился к присутствующим офицерам и солдатам со следующей речью:
— Друзья! Майор Раукрофт, командующий кольфордским гарнизоном, сообщает мне очень важное известие. Он пишет, что по дошедшим до него из достоверного источника сведениям принцы Руперт и Морис объединили свои силы, взяли Страуд, Сиренстер и теперь направляются к Глостеру. Мы собирались брать Монмаутс, но, разумеется, если наш собственный город находится под угрозой, то мы должны прежде всего позаботиться о спасении его. Мы не позволим кровожадному врагу овладеть нашим старым Глостером, который до сих пор так храбро держался против злобных роялистов, ищущих только насытиться его кровью и обогатиться его сокровищами. Совершим до конца наш долг. Идем без промедления на новую защиту нашего дорогого Глостера. Мы остановились здесь, чтобы быть поближе к Монмаутсу, но теперь надо вернуться в угрожаемый город, пока еще не поздно. Через двадцать минут будьте все готовы в путь. Надеюсь, что каждый из вас исправно исполнит свою священную обязанность.
Говорить больше не было надобности. Войско Массея было прекрасно дисциплинировано и настолько уже привыкло к внезапным походам и боевым трудам, что всегда готово было мобилизоваться в любую минуту. Едва успели замолкнуть последние слова губернатора, как сигнальная труба протрубила «сбор», и вслед за тем офицеры и солдаты, бросив недоеденный кусок и недопитый кубок, проявили живейшую деятельность: выводили из временных стойл лошадей, седлали их, надевали на себя доспехи, прицепляли оружие, тушили костры, так что не истек еще и назначенный срок, как уже могла раздасться команда: «Марш в дорогу!» — и лагерь начал пустеть.
Но никто не заметил, как один из личных слуг губернатора, его дворецкий, вскочил на лошадь и, еще до выступления войска, понесся по направлению к Монмаутсу.
Ясный день кончался с признаками наступающей бурной ночи. Солнце зашло в полосе темных облаков. Немного спустя эта полоса, все более и более уплотняясь, чернея и расширяясь, понемногу расползлась сплошною пеленою по всему небу. Наступил мрак, изредка прорезываемый яркими извилистыми молниями, походившими на раскаленные стрелы; поднялся сильный ветер и полил как из ведра дождь.
Кто в это время шел или ехал по горным дорогам и тропинкам Фореста, тот должен был переждать промежутки между молниями, чтобы не сбиться в сторону, не быть сброшенным в пропасть или со всего размаха не удариться о дерево.
Разумеется, в такую погоду ни один человек не решался пуститься в путь без крайней надобности.
Такая нужда постигла, должно быть, четырех всадников, остановившихся на расстоянии одной мили от Хай-Мидоу-Хауза, на кольфордской дороге. Очевидно, эти люди стали под дерево не для того, чтобы укрыться от проливного дождя, потому что потоки воды легко проникали сквозь нависшие над их головами ветви и сами они были уже промочены насквозь до нитки. Скорее всего они прятались тут от чужих глаз, которые случайно могли заметить их в те мгновения, когда яркая молния рассекала густой мрак и завесу дождя и освещала все вокруг. Всадники выбрали это место с тем расчетом, чтобы им можно было видеть большую часть дороги, а самим остаться незамеченными. При ослепительных вспышках небесного огня нетрудно было рассмотреть, что все четверо — люди военные: офицер и трое рядовых, из которых один держал сигнальный рожок. Это был дозорный пикет, посланный наблюдать за дорогою, и если заметит на ней какое-либо движение, дать знать кому следует.
На небольшом расстоянии от этого пикета, в глубине леса, на обширной поляне, также пренебрегало дождем, бурей и грозой войско Массея. Всадники и лошади вели себя тихо, как призраки. Лишь изредка слышалось сказанное шепотом слово, раздавался лязг оружия или металлического лошадиного убора. Фыркнет и рванется лошадь, когда молния сверкнет ей прямо в глаза, но, сдержанная сильною рукой, снова замрет.
В самый разгар непогоды из ворот Монмаутса тоже выступил отряд конницы и направился к мосту через реку Вайю, а затем, переправившись через него, начал подниматься к Каймин-Хиллу, где находился Бекстон. Этот отряд, по-видимому разведочный, состоял из сорока человек под командою старшего офицера и корнета. Когда молния озаряла флаг, который нес на древке корнет, на этом флаге можно было видеть изображение золотой королевской короны; да и некоторые особенности в мундирах свидетельствовали о принадлежности отряда к королевской армии.
Перевалив через Каймин-Хилл, отряд направился к Хай-Мидоу-Хаузу. С какой целью совершалась эта экспедиция — было известно только командиру отряда. А цель эта была следующая. Монмаутский губернатор, получив донесение об оставлении неприятельским войском своей штаб-квартиры, нашел нужным занять этот важный пункт, который мог послужить базой для дальнейших операций роялистов.
Сторонкою от этого отряда, лесом, быстро скользила между деревьями высокая фигура, которую можно было принять за мужскую, тем более что она была закутана в плащ с капюшоном, надвинутым на голову. Однако некоторая мягкость, округленность в очертаниях этой фигуры изобличали в ней женскую. Это была Уинифреда.
Добравшись до сторожевого пикета, девушка притаилась. При первой же новой вспышке молнии она убедилась, что перед нею те самые люди, которых она искала: сэр Ричард, сержант Уайльд, трубач Губерт и еще один конный рядовой, тоже знакомый ей. Проскользнув мимо сэра Ричарда, она шепнула ему:
— Сорок человек конных из Монмаутса идут в Хай-Мидоу-Хауз.
И тут же снова скрылась в буре и дожде.
— Роб, — обратился полковник Уольвейн к своему сержанту, — поезжай и скажи капитану Харлею как можно скорее вести назад свои отряды. Дело сейчас начнется.
Буря со свистом и воем носилась по лесу, ломая деревья; продолжительные раскаты грома грохотали по низко нависшему черному небу; дождь лил еще усиленнее, но на западном горизонте, откуда поднялась гроза, начинало яснеть. Можно было догадаться, что скоро разъяренные стихии утихнут, истощив свои силы.
В то время когда республиканское войско под предводительством самого Массея и сэра Ричарда разделилось на четыре части и по возможности бесшумно двинулось обратно к недавно оставленной квартире, предводители не спешили. Им было важно застать неприятельский отряд уже на месте, уверенным в полной безопасности.
Обрадованные прекрасным убежищем, открывшимся им в Хай-Мидоу-Хаузе, роялисты расположились там по-домашнему, обсушились за разведенными кострами и принялись угощаться всем тем, что было оставлено республиканским войском, якобы выступившим назад в Глостер.
Но радость монмаутцев была непродолжительна. Не успели они утолить первый голод и осушить первый кубок, как в пиршественный зал Хай-Мидоу-Хауза вошли два полковника в форме республиканских войск. Один из них резким голосом сказал пировавшим в зале роялистам:
— Сдавайтесь, господа. Мы вас окружили со всех сторон. Всякое сопротивление с вашей стороны будет бесполезно. Нас по пятьдесят человек на каждого из вас. Если вы дорожите своей жизнью, тотчас же сдавайтесь.
Это был сам Массей.
Ошеломленные роялисты застыли на своих местах, кто с куском во рту, кто с кубком в руке. Случилось то, чего они никак не ожидали: они очутились в ловушке, из которой не было никакого выхода. Одно мгновение им казалось, что они подверглись странной галлюцинации, но появление в дверях и у открытых окон множества вооруженных людей показало им, что они имеют дело с грозной действительностью, а не с мимолетным видением. Поняв свое безвыходное положение, все молча сдались, кроме корнета. Он успел выскочить из залы в темный внутренний коридор и оттуда благополучно выбраться во двор. Искусно лавируя между надворными постройками, тень которых не освещалась догоравшими кострами, он прошмыгнул в сад и, отыскав там лазейку, проник через нее в пустырь, а через него — и в недалекий лес. Таким образом, из всего отряда спасся только он и к утру вернулся в Монмаутс. Бегству его помогло то обстоятельство, что он бывал в Хай-Мидоу-Хаузе в качестве знакомого владельца этого имения и хорошо знал расположение дома.
Между тем в том же доме, после того как монмаутцы были взяты в плен и уведены из залы, другой из парламентерских полковников подошел к командовавшему монмаутским отрядом, оставшемуся в зале на свободе, и сердечно сказал ему:
— Очень рад снова видеть вас в нашей дружеской среде, Кэйрль.
— А я еще того более рад, что мне посчастливилось вернуться к вам, Уольвейн, — отвечал Кэйрль, горячо пожимая протянутую ему руку. — Богу известно, как мне опротивел этот Руперт с его разнузданными шайками!..
Час спустя сотенный отряд конницы двинулся обратно из Хай-Мидоу-Хауза в Монмаутс. Буря за это время уже пронеслась. Раскаты грома становились все реже и отдаленнее, дождь ослабевал, природа успокаивалась. Только темнота оставалась прежняя. Отряд спускался по скользким горным тропинкам с особенной осторожностью, чуть не ощупью. Двигались медленно, как автоматы, и в полном молчании. Во главе отряда ехал полковник Кэйрль, а рядом с ним — знаменосец, наряженный в форму роялистов и державший тот самый флаг, который раньше находился у бежавшего корнета.
Среди отряда шли пленные и, судя по их мундирам и оружию, те самые, которые составляли монмаутский разведочный отряд, захваченный Массеем в Хай-Мидоу-Хаузе. Но на самом деле это были вовсе не пленники, и только то, что было на них надето, принадлежало настоящим пленникам, сами же они были из числа форестерцев, находившихся под командою сэра Ричарда Уольвейна.
В арьергарде следовал сам сэр Ричард со своим новым помощником капитаном Херлеем, заменившим Юстеса Тревора. За ними ехали сержант Уайльд и трубач Губерт. И эти четверо также казались обезоруженными и тоже находились под присмотром ехавших за ними десятерых конвойных с саблями наголо. Временами Кэйрль отъезжал немного в сторону, где это допускалось условиями местности, поджидал приближения сэра Ричарда и обменивался с ним несколькими словами, потом опять обгонял отряд и снова становился во главе его.
Осторожно спустившись по извилистой дороге и начиная приближаться к мосту через Вию, Кэйрль скомандовал: «Эскадрон, вольно!» Тотчас же после этого лошади были пущены веселой рысцою, а люди громко и весело заговорили. Все это было сделано с целью обмануть часовых, карауливших мост.
К этому времени караул на мосту был усилен вдвое против обыкновенного, благодаря тому что бежавший из Хай-Мидоу-Хауза корнет принес в крепость известие о случившемся с его отрядом несчастии. Основываясь на этом сообщении, комендант крепости принял целый ряд экстренных мер на случай возможного набега республиканского войска. Корнет был уверен в этом набеге, потому что во время своего бегства, прокрадываясь в темноте мимо республиканских солдат, слышал, как они вполголоса переговаривались об этом.
Караулу на мосту были даны самые строгие инструкции. Главное его внимание было устремлено на дорогу в Хай-Ми-доу-Хауз. Вдруг на этой дороге показался шумный конный отряд с весело что-то выкрикивающим и хохочущим полковником Кэйрлем во главе. Это возвращался монмаутский отряд, только значительно увеличенный. Поприглядевшись при свете фонарей, караул увидел, что это увеличение происходит от довольно большого числа безоружных людей, стало быть пленных. Очевидно, разведочный отряд Кэйрля сделал удачный набег и захватил где-нибудь поблизости неприятельский отряд. Так что же напутал корнет, вернувшийся пешком, без оружия и без своего флага? Должно быть, он бежал, не дождавшись собственного отряда. «Вернее всего, что так», — заключил начальник караула, посылая по адресу злополучного корнета нс совсем лестные замечания.
Передняя часть моста была поднята, образуя огромный провал посреди дороги, и в этом провале грозно шумела вздувшаяся от проливного дождя река.
— Кто идет? — крикнул начальник караула, когда подъезжавшая конница оказалась близ провала.
— Свои! — донесся веселый голос Кэйрля. — Опустить мост!
— Для кого? — снова осведомился начальник караула.
— Для полковника Кэйрля и его эскадрона! Ведем партию пленных круглоголовых, а другую партию их отправили к праотцам. Впустите нас скорее. Мы промокли до костей, иззябли и голодны как волки!
— Но, полковник, — продолжал усомнившийся начальник стражи, — ведь ваш же корнет только что принес известие, что, наоборот, вы со всем вашим отрядом попались в плен к…
— А, так он бежал сюда, негодяй! — с притворным негодованием вскричал Кэйрль, нисколько не растерявшись. — Ах он подлец! А мы думали, что он лежит где-нибудь убитый или раненый, но в темноте не могли найти его и хотели послать искать на рассвете. А он вот что устроил: позорно бежал, бросив оружие и флаг, и в свое оправдание наплел такую ложь!.. Ну, я с ним потом расправлюсь!.. Опустите мост, повторяю вам!
Последняя молния удаляющейся грозы с полною ясностью вырисовала перед караулом длинную линию монмаутского отряда, ехавшего попарно, а посреди него и в арьергарде массу людей на чужих лошадях, в чужих мундирах, безоружных и с опущенными на грудь головами, — очевидно, пленных. Сомневаться больше было нечего. К тому же самого полковника Кэйрля ясно освещали и мостовые фонари, да и голос его был хорошо знаком монмаутскому гарнизону. Ясно, что корнет бессовестно налгал, чтобы оправдать свою трусость.
— Опустить мост! — скомандовал начальник караула, решив, что долее медлить неудобно: этим он может навлечь на себя крупную неприятность со стороны полковника Кэйрля.
Эскорт с мнимыми пленниками галопом пронесся через мост и влетел в городские ворота, также отворенные перед ним по сигналу с моста. Но тут же произошла волшебная перемена. Выхватив из-под мундиров сабли, «пленники» очутились во главе эскадрона и с криками: «За Бога и парламент!» бросились по направлению к крепости.
В то же время к мосту с другой стороны вихрем примчалась главная сила полковника Массея под его собственным предводительством. Она перебила часть караула, остальную взяла в плен и с теми же криками: «Бог и парламент!» обрушилась на стражу у городских ворот.
Когда на восточном горизонте заалелась утренняя заря, на главной башне монмаутской крепости уже развевался совсем другой флаг, чем раньше. Славный штандарт Свободы сменил опороченное знамя Стюартов.
— Что с вами, Ричард? Чего приуныли? Это совсем не идет храброму воину, только что взявшему целый город. Вы смотрите так, словно сами попали в плен.
Это говорил полковник Роберт Кэйрль полковнику Ричарду Уольвейну. Беседа их происходила около двух часов пополуночи, вскоре после перехода Монмаутса из рук роялистов в руки парламентариев. Кэйрль привел соратника в свою собственную квартиру, очень хорошую и прекрасно обставленную. Кэйрль привык жить на широкую ногу, имел большое состояние и умел им пользоваться.
Друзья сидели перед большим, богато накрытым столом и с аппетитом ели разнообразную холодную закуску, оказавшуюся в буфете, несмотря на поздний час ночи. За кубком хорошего старого вина они только что возобновили свои прежние чисто товарищеские отношения, которые одно время были прерваны переходом Кэйрля на сторону роялистов, а теперь, с возвратом его к парламентариям, начали вновь скрепляться.
— Да, Ричард, если бы не вы, Массею так скоро не взять бы Монмаутса, — проговорил Кэйрль, продолжая начатую беседу.
— Нет, он этим обязан скорее вам, Роберт, — возразил сэр Ричард. — Надо же отдать должное и черту, как уже успели прозвать вас роялисты, — с улыбкой добавил он.
Кэйрль не обиделся на эту шутку и с веселым смехом подхватил ее.
— Так как в данном случае я в роли «черта», то вам нечего и беспокоиться насчет того, что мне будет воздано «должное», — заметил он. — На мою голову теперь посыплется весь запас ругательных слов, каким и так богат лексикон роялистов. Но пусть называют меня как хотят, я этим нисколько не буду смущен: совесть моя чиста, и мне нечего стыдиться мотивов моего поведения, какими бы они ни казались в глазах других. Вам известны эти мотивы, Ричард.
— Конечно, я знаю, что руководило вашими поступками, Роберт, и никогда не осуждал вас. Я говорил об этом Массею, когда мы с ним вчера вечером находились на Бекстоне и любовались Монмаутсом как раз в то время, когда мне принесли вашу записку, вынесенную отсюда в деревянной ноге нашего тайного вестника.
— Благодарю вас, Ричард! — воскликнул взволнованным голосом Кэйрль. — Впрочем, другого отношения ко мне я от вас и не ожидал. Когда я узнал, что вы находитесь в Хай-Мидоу-Хаузе, то решил присоединиться вновь к вам во что бы то ни стало, хотя бы мне пришлось бежать одному. Вы и представить себе не можете, как мне было противно среди роялистов. От них так и несет одуряющим запахом всяческого разврата. Роялисты и паписты пропитали своим специфическим запахом весь Монмаутс. Но теперь, надеюсь, скоро в стенах этого города повеет другим духом. Об этом позабочусь я сам. Массей сказал, что намерен сделать меня здешним комендантом.
— Радуюсь этому, — с искренностью проговорил сэр Ричард. — После того, что вами сделано, вы вполне заслуживаете такого доверия.
— Ну, сделал-то я, в сущности, не много. Тонкий план, только выполненный мною, задуман был вами, Ричард.
— Выполнение-то и важно. Успех плана именно от способа выполнения и зависит.
— Ну, что нам считаться, Ричард! Каждый из нас сделал что и как мог.
— С этим я, пожалуй, согласен, Роберт. Но благодаря глупой случайности успех наш висел на волоске, когда вам с моста сообщили о бежавшем корнете.
— Да, момент действительно был критический, — сознался Кэйрль. — Я сам подумал тогда, что все пропало.
— Однако вы выпутались из этой петли великолепнейшим образом! — подхватил сэр Ричард. — Я едва удержался от смеха, когда вы так искусно разыграли возмущенного «ложью» сбежавшего «от трусости» корнета. Впрочем, он и в самом деле струсил, хотя и по другой причине, чем та, которую вы расписывали перед мостом. А каким глупцом оказался тот офицерик, который начальствовал на мосту! Наверное, его теперь уже нет в живых. Следовавшие за ними товарищи вряд ли пощадили его.
— Да, боюсь, что так, — сказал Кэйрль. — В сущности, это был один из самых симпатичнейших людей в здешнем гарнизоне.
— Интересно знать, что сталось с вашим корнетом, который выказал такую удивительную прыткость ног? — сказал сэр Ричард.
— Все это мы узнаем завтра, когда будем делать смотр. Корнет, может быть, ухитрился опять удрать. Пожалуй, и не один он. А какие остались здесь подозрительные субъекты, — они все будут мной обезврежены. Я очищу весь город от роялистов, папистов и тому подобной гадости.
Наступило минутное молчание. Кэйрль достал бурдюк с испанским вином и наполнил им оба кубка. Когда он снова взглянул на своего собеседника, то заметил на его лице прежнее озабоченное выражение.
— В самом деле, что с вами, Ричард? — вторично спросил он, ставя перед ним кубок. — Право, вы смотрите так уныло, словно я — принц Руперт, а вы мой пленник… Простите, что я пристаю к вам с расспросами о причине вашей необъяснимой грусти. Кажется, не следовало бы грустить после такой блестящей экспедиции, как та, которая привела вас сюда. Но если у вас тайна, то, я, конечно, не настаиваю. Быть может, вас тяготит что-нибудь, относящееся к делам сердечным? Тогда, разумеется, я молчу.
— Вы угадали, Кэйрль, — просто ответил сэр Ричард.
— Да?.. Вот уж не думал, что и ваше сердце может быть затронуто нежной страстью, Ричард!
— Нет, Роберт, то, что озаботило меня, не имеет никакого отношения к моему сердцу — в том смысле, как вы думаете.
— Так чьего же сердца или чьих сердец касается это?
— Знаком вам молодой Тревор?
— Нет. Я знаю всех Треворов только по слуху.
— Тот, о котором я говорю, — Юстес Тревор, сын сэра Вильяма Тревора, владельца Эбергавенни.
— Ах, этот!.. Лично с ним я не знаком, хотя он и провел здесь несколько дней в качестве пленника. Он был взят Линдженом в Холлимид-Хаузе, близ Руардина, и завезен сюда по пути в Бечлей. Возвращаясь назад, Линджен снова забрал его с собой, чтобы отвезти в Гудрический замок. Это было третьего дня поздно вечером. Кажется, он ранен.
— Да, и я слышал, что он ранен. Вот это-то меня и тревожит. Не знаете, какого рода у него рана? Опасна она?
— Не знаю. Я только заметил, что у него правая рука на перевязи. Но почему вы так беспокоитесь о нем, Ричард? Разве он вам родственник?
— Нет. Но он мне дороже всех родственников, Роберт! — с чувством проговорил сэр Ричард. — Так любить, как я люблю Юстеса Тревора, я мог бы разве только брата, сходного со мною характером и убеждениями. Но брата у меня нет… К тому же его любит еще одна особа, которой я симпатизирую.
— А!.. Ну, конечно, эта особа — женщина, первопричина всяческого зла на земле! — презрительно буркнул Кэйрль.
— Нет, Роберт, не всякая женщина — причина зла, — возразил сэр Ричард. — Например, та, о которой я говорю, никогда никому не причинила ни малейшего зла, зато много делает добра другим и даже принесла большую пользу нашему делу. Она сделала и то, что мы с вами сейчас сидим в стенах Монмаутса.
— Будет вам шутить, Ричард! — вскричал Кэйрль. — При чем же женщина в деле взятия нами Монмаутса?
— Уверяю вас, Роберт, что без нее из нашей затеи ничего бы не вышло. Вдвоем с вами нам не взять бы Монмаутса. Надо было поднять на это дело Массея. А это сделала именно та женщина. Она любит Тревора и захотела освободить его из плена, вот и сумела повлиять на Массея…
— Вот как! — воскликнул с удивлением Кэйрль. — Значит, благодаря ей…
— Да, только благодаря ее убедительным просьбам и уверениям, что, как ей было известно от хорошо осведомленных лиц, Монмаутс охраняется довольно слабо, Массей и решился помочь нашему с вами предприятию.
— О, в таком случае эта женщина достойна всякой благодарности с нашей стороны! — снова вскричал Кэйрль. — Могу я узнать ее имя?
— Это младшая дочь Эмброза Поуэля, о которой вы, вероятно, тоже слышали.
— Конечно! Кто не слыхал об этом стойком патриоте. Теперь мне понятно, почему Тревора захватили именно в Холлимиде, а не где-нибудь еще… Если не ошибаюсь, Поуэль сейчас находится в Глостере? Мы с ним соседи по владениям, но лично нам как-то не пришлось познакомиться и подробностей его жизни за последнее время я мало знаю.
— Мистер Поуэль со своими двумя дочерьми, Сабриною и Вегою, в начале гражданской войны перебрался было в Бристоль. А когда этот город был взят Рупертом, он воспользовался позволением, данным победителем, и переселился в Глостер. Вега, младшая дочь Поуэля, и есть наша добрая помощница. Но, как мне известно, она знает о Треворе только то, что он попал в плен и был перевезен сюда, а о его ране совсем не была осведомлена. Я боюсь, что когда до нее дойдет весть и об этом, да, пожалуй, еще в преувеличенном виде, она будет очень расстроена. Всего обиднее будет для нее сознание, что он теперь, так сказать, вне нашей достижимости.
— Вне нашей достижимости? — медленно повторил Кэйрль, видимо пораженный какою-то мыслью. — Вы так думаете, Ричард?
— Разумеется! Разве мы в состоянии будем овладеть замком Гудрич? — печально произнес сэр Ричард.
— Не сейчас, конечно, а через некоторое время мы попытаемся сделать это, — сказал Кэйрль, начиная возбуждаться. — Никто так страстно, как я, не может желать увидеть срытым до основания это разбойничье гнездо, а его владельца — повешенным над дымящимися развалинами! Много горьких обид нанес Линджен моему старому отцу, и не я буду, если не отомщу ему за это!
— Но если вы собираетесь разрушить Гудрич, то надо сначала освободить оттуда Тревора.
— Ну, конечно, это будет сделано прежде всего, и я уже придумал способ. Очевидно, вы не прочь рискнуть кое-чем для его спасения, Ричард?
— Я готов ради этого пожертвовать хоть самой жизнью! — горячо воскликнул Уольвейн.
— В таком случае постараемся освободить его, так сказать, нахрапом.
— Какой у вас план, Роберт?
— Очень простой. Едва ли оставит Линджен своих пленников в Гудриче, который он считает угрожаемым с нашей стороны после дела при Бечлее. Он опасается осады, которая чем дольше протянется, тем будет хуже для него. Я кое-что слышал об этом мельком. Говорят, что он хочет переправить пленных этой же ночью в Гирфорд с тем, чтобы к утру они были уже на месте…
— А, понимаю, — перебил сэр Ричард, — вы хотите перехватить их где-нибудь по дороге, да?
— Именно. Опасаюсь только, как бы не воспрепятствовал Массей. Он может сказать…
— Так мы обойдемся и без его разрешения! — перебил Уольвейн. — Лично я со своим небольшим, но храбрым отрядом совсем не завишу от Массея и могу делать то, что сам найду нужным.
— Да?.. Впрочем, пока ведь и я еще могу распорядиться собой и своим эскадроном, как хочу, лишь бы это не шло вразрез с интересами общего дела, — соображал Кэйрль. — Да и Массей должен быть только доволен, если мы совершим новый лихой подвиг, не потревожив ради этого его самого. Я знаю одно удобное местечко возле дороги из Гудрича в Гирфорд. Мы можем засесть там в ожидании конвоя с пленниками. Только для этого надо отправляться немедленно, иначе мы опоздаем.
— Что же, я готов, — поспешил заявить сэр Ричард, допивая свой кубок. — Сейчас будут готовы и мои форестерцы.
Пока происходила эта беседа между сэром Ричардом и полковником Кэйрлем, из ворот Гудричского замка выступил конный отряд в несколько сот человек, ехавших попарно и снабженных копьями, любимым оружием Линджена. Лишь двадцать человек не было вооружено. Это были пленники. Во главе отряда ехал сам Линджен, состоявший полковником королевской армии и главным шерифом графства Гирфорд. Он, как и предполагал Кэйрль, действительно переправлял своих пленников в главный город графства.
Линджен не стал бы делать этого, если бы ему было известно о переходе Монмаутса во власть Массея. Гонец, посланный к нему с этим роковым известием из Монмаутса, задержался дорогою и достиг места своего назначения лишь после ухода оттуда эскорта с пленными. Но ничего не подозревая и считая себя в полной безопасности, Линджен ехал в самом радужном настроении, перекидываясь веселыми шуточками с окружавшими его молодыми офицерами, очень довольными тем, что едут в большой город, где их ожидают всякого рода развлечения.
Среди пленников находился и Юстес Тревор. Он действительно был ранен, и его правая рука висела на перевязи. Юноша предавался самым грустным размышлениям. Помимо горести, испытываемой каждым пленником, его мучило опасение, как бы не изменилась к нему Вега. Быть может, она приписывает его несчастье трусости и стала презирать его. И никакой надежды вырваться из цепких рук врага и поспешить к любимой девушке, чтобы оправдаться перед нею! В Монмаутсе блеснула было надежда на возможность освобождения, когда туда дошла весть о победе парламентариев при Бечлее. Но здесь, в Гирфорде, расположенном в самом центре неприятельской зоны и отличавшемся своим строго роялистским направлением, не могло быть никакой надежды на спасение.
Особенно досадно было молодому Тревору видеть себя на плохой лошаденке, а не на своем верном Саладине, волею судеб попавшем в руки одного из конвойных солдат, ехавших рядом с ним. Саладин обладал свойствами, известными только его прежнему хозяину. В строю он ничем не отличался от других коней обычного типа, принятого в войсках. Но в случаях крайней надобности он проявлял почти сверхъестественную силу, быстроту, ловкость и неутомимость. Бывали дни, когда он без отдыха делал по пятьдесят миль в сутки.
Юстес был уверен, что ему удалось бы бежать, если бы под ним был Саладин. Конь был понятлив, как человек, и, почувствовав на себе своего любимого хозяина, непременно постарался бы спасти его. В два-три быстрых скачка он вынес бы Тревора из рядов конвоя на такое расстояние, что растерявшимся конвойным нельзя было бы его догнать. Даже пуля не настигла бы его, потому что пока было бы наведено ружье, Саладин успел бы умчаться еще дальше. Думая об этом, Юстес то и дело с нежностью посматривал на своего четвероногого друга, который, в свою очередь, ласково глядел на него своими большими умными глазами и временами терся о него головой. Это было наконец замечено конвойным, который сказал:
— Что, господин офицер, вам жаль своей лошадки? Да и она, кажись, скучает по вас? Коли угодно вам заплатить мне, я могу устроить так, что мы опять обменяемся конями. Неподалеку отсюда, в Акорнбери, перед спуском в глубокий овраг, есть постоялый двор, где наш полковник всегда останавливается на отдых. Там я все и устроил бы. Никто и не заметит, как я переменю лошадок. Цветом и ростом они схожи. Мне все равно, на какой лошади ни сидеть: они все не мои. Ну, а когда привыкнешь к какой, то, понятно, жаль расставаться. А заработать немножко деньжонок было бы мне приятно, потому что я человек бедный, а дома у меня семья, которой я посылаю все, что добуду на службе…
— Видишь ли, милый друг, — сказал обрадованный Тревор, — когда вы взяли меня в плен, один из ваших капралов отнял у меня и деньги и дорогую пряжку с шляпы вместе с пером, которого мне жаль больше самой пряжки. У меня остался только вот этот перстень, и уцелел он потому, что был на пальце раненой руки, которую я обвязал платком, чтобы остановить кровь. Вот его я и мог бы отдать тебе за твою услугу, если ты согласишься.
Юстес снял с пальца перстень и показал его конвойному. Крупный алмаз в тяжелой золотой оправе сверкнул в лучах молодой луны целым снопом разноцветных лучей, лучше всяких слов свидетельствовавших о его ценности.
— Согласен, согласен, господин офицер! — поспешил сказать солдат, сразу понявший, что он в Гирфорде выручит за этот перстень столько денег, сколько никогда не видывал даже во сне.
Конвойный хотя и мог бы обмануть Тревора, получив от него плату вперед, но он не сделал этого. Когда отряд остановился перед постоялым двором, хозяин которого подавал оставшимся в седлах офицерам вино и пиво, конвойный сделал вид, что поправляет на лошади Тревора ослабшую подпругу. Для этого пришлось слезть с лошадей и конвойному и пленнику. Дело было обычное во время стоянок, и никто на это не обратил внимания. Солдат действовал так ловко, что через минуту Юстес был уже на своем любимом коне.
Когда отряд двинулся дальше, Юстес с тревожно бьющимся сердцем стал выжидать поворота дороги в том месте, где она разветвляется в две стороны. В этой местности находилось поместье отца Юстеса, поэтому она была ему хорошо знакома с детства. И вот, когда отряд приблизился к повороту, молодой человек шепнул что-то на ухо Саладину и сильно сжал коленями его бока. В мгновение ока добрый конь вынес его из строя и помчал вверх на гору, покрытую густым лесом и изрезанную узкими тропинками. За беглецом бросилась погоня, в него стреляли, но Саладин знал свое дело и проявлял чудеса ловкости, чтобы спасти своего хозяина. Еще немного, и Юстес оказался вне всякой опасности. Куда он забрался, там ему не были страшны никакие преследователи: это была непроходимая, дикая лесная глушь. Отсюда беглец рассчитывал выбраться в область, занятую сторонниками парламента. Но помощь оказалась к нему ближе, чем он предполагал.
Восходящее солнце уже заливало своими яркими лучами весь лес, когда вдруг из-за группы деревьев выступил новый конный отряд, и тот, который был во главе этого отряда, крикнул:
— Стойте! Кто вы и за кого? — но тут же радостно прибавил: — Ах, Боже мой! Да ведь это вы, мой милый Тревор… Вот неожиданная встреча! Как вас Бог спас? Вас-то нам и нужно было, и мы думали, что вас придется отбивать из рук врагов, а тут такое чудо…
— Сэр Ричард?! — вскричал Юстес, не менее его удивленный и обрадованный. — Вот счастье-то.
— Вас везли в другое место заключения? — продолжал сэр Ричард, спеша узнать нужные ему подробности.
— Да, и, кажется, в Гирфорд.
— Под сильным конвоем?
— Человек в двести. Но ведь я был не один. Там еще осталось девятнадцать пленников.
— Где вы их оставили?
Юстес сказал.
— Кто начальствует конвоем?
— Сам Линджен.
— Да? Кстати, Тревор, слышали вы, что мы нынче ночью овладели Монмаутсом?
— Нет, не слыхал. Вернее всего, эта весть не успела еще дойти до Гудрича. Рад узнать эту приятную новость.
— Вы говорите, сам Линджен при отряде? — спросил Кэйрль, пожав руку Юстесу после того, как сэр Ричард догадался наконец познакомить их.
— Да, полковник, он сам ведет конвой, — ответил Юстес. По лицу экс-роялиста пробежало выражение такой радости, какая может быть только у человека, давно искавшего случая разделаться со своим смертельным врагом и вот наконец дождавшегося этого случая.
— Присутствие этого человека едва не стоило мне жизни, — добавил Юстес.
— А что?
— Я слышал, как он распорядился стрелять в меня и вернуть живым или мертвым.
— Ну и стреляли в вас?
— Стреляли все его конвойные, но, к счастью, не попали, и я, как видите, уцелел.
— Ну, и слава Богу! — сердечно проговорил Кэйрль. — Значит, эти-то выстрелы мы и слышали, когда попали сюда, пробираясь к дороге в Гирфорд… Ну, Уольвейн, — обратился он к сэру Ричарду, — пора нам и дальше, если мы не хотим упустить Линджена. Хотя ваш молодой друг и спасен и отбивать его нам не нужно, мы все-таки не должны упускать случая посчитаться с неприятелем. Берите своих людей и своего друга, так счастливо попавшего из-под обстрела прямо в ваши дружеские объятия, и направляйтесь влево, а я со своими людьми поверну направо. Так с двух сторон мы и охватим Линджена. Только позвольте мне руководить всем делом, потому что эта местность мне больше знакома, чем вам.
Немного спустя, эскадроны Кэйрля и Уольвейна, каждый в отдельности, уже находились в засаде возле одного места, которого нельзя было миновать Линджену, бросившему бесполезное преследование беглеца и продолжавшему свой путь.
Юстесу было дано запасное оружие, имевшееся у сержанта Уайльда, и он снова почувствовал себя человеком, а не вещью, с которой можно делать все, что вздумается ее владельцу. И всем этим он был обязан своему верному и умному Саладину.
Часть линдженского эскорта, состоявшая исключительно из молодых дворянчиков и ехавшая немного позади, только что достигла крутого перевала, как вдруг с обеих сторон была окружена неприятельскими дружинами. Послышалось грозное: «Сдавайтесь!» Растерявшиеся кавалеры поняли, что если они не послушаются этого окрика, то через минуту все будут уложены на месте. И они, забыв, что при них есть оружие, единодушно подняли руки и хорохм завопили: «Пощадите!»
— Где Линджен? — кричал Кэйрль, с обнаженной саблей ринувшись в самую середину эскорта. — Почему не видно его? Куда он спрятался? Такому храбрецу следовало бы быть во главе отряда… Эй, вы, корнет! — продолжал он, бешено напирая на молодого офицерика, помертвевшего от ужаса. — Говорите скорей, где ваш полковник? Иначе я проткну вам ребра!
— Не знаю, — лепетал несчастный корнет, еле ворочая языком. — Он был впереди… Должно быть, отъехал в сторону.
Кэйрль вылетел обратно на дорогу и внимательно посмотрел во все стороны. За поворотом, с которого начинался спуск с кручи, мелькнуло несколько лошадиных хвостов.
— А, вот он где! — крикнул Кэйрль. — Уольвейн, пустимся за ним!
— Непременно! — отозвался сэр Ричард. — Он ушел вперед со всеми пленными. А так как эти пленные все из моей дружины, то их надо освободить, чего бы это ни стоило.
— Это не трудно будет сделать, судя по тому, что сейчас было, — заметил Кэйрль. — Ватаги Линджена деморализованы и не в состоянии оказать серьезного сопротивления.
Оставив часть своих людей при пленных, оба полковника пустились вслед за передовым неприятельским отрядом, который успел уже уйти далеко.
Между тем Линджена стали догонять его собственные дружинники, которым удалось ускользнуть из засады. Обернувшись на шум лошадиной скачки, Линджен узнал своих и, видя их тревожное состояние, спросил:
— Что случилось? Бежавшего пленника, что ли, поймали?
— Никак нет, полковник! — запыхавшись, ответил один из солдат. — Измена! Мы попали в ловушку!
— Измена?.. Ловушка?.. Что за чушь! — воскликнул Линджен, размахивая саблей. — Очумели вы, что ли?
— Никак нет, полковник! — продолжал солдат. — Нам подстроена ловушка. Мы едва ушли. Наверху выскочили на нас целые тысячи круглоголовых…
— Вздор, какие там могут быть круглоголовые! Их больше нет в здешних местах. Это, наверное, дружина Скыодамора из Гирфорда, и вы, трусы, испугались собственной тени.
— Никак нет, полковник. Они окружили и захватили в плен всех наших кавалеров, которые ехали в арьергарде отдельной кучкой. Им крикнули: «Сдавайтесь!» — и они сдались. Никто ведь ничего подобного не ожидал.
— Не поверю этому, пока сам не увижу! — упорствовал Линджен. — Назад за мной! — скомандовал он, продолжая размахивать саблей.
Солдаты неохотно повиновались только из страха наказания. Но не успел еще весь отряд обернуться, как с нижней части дороги донесся новый конский топот. Линджен остановился в ожидании, что будет еще. Подскакал всадник, весь в поту и на взмыленной лошади. Очутившись лицом к лицу с полковником, он молча отдал ему честь и вручил письмо. Вскрыв письмо, Линджен прочитал следующие, очевидно, с большой поспешностью набросанные строки:
«Кэйрль обманул нас. Массей занял Монмаутс. Большие отряды — несколько сот человек из форестерцев Уольвейна и дружинников Кэйрля во главе с ним самим — нынче под утро отправились по дороге к Гирфорду. Назначение неизвестно. Будьте настороже!»
Хотя письмо было без подписи, но Линджен узнал автора по почерку, а содержание письма подтверждалось только что полученным от собственных людей известием о засаде и теми изустными подробностями, которыми мог дополнить письмо гонец.
Среди роялистов Линджен был одним из самых храбрых. Но кидаться очертя голову в опасность у него не было привычки; для этого он был слишком рассудителен и осторожен. Не поступил необдуманно он и в настоящем случае. Он понял, что с несколькими сотнями форестерцев и других республиканских дружинников ему, имея под руками какие-нибудь две сотни, не сладить. К тому же при форестерцах, наверное, находился полковник Уольвейн, славившийся своей исключительной доблестью, а изменник Кэйрль лично ему, Линджену, смертельный враг. Массей — в Монмаутсе, и тоже как бы не выкинул чего-нибудь непредвиденного. Вообще, положение Линджена было довольно критическое. Поэтому он хотел продолжить путь по направлению к Гирфорду, не пытаясь вступать в битву с неприятелем и оставив ему на произвол пленных кавалеров. Однако после новых размышлений, сообразив, что Кэйрль и Уольвейн могут пуститься ему вдогонку, он не стал пробиваться к Гирфорду, но со всем своим отрядом и пленниками бросился обратно в Гудрич, только по боковой дороге, в обход того места, где была засада.
Это утро представляло удивительную картину переменчивости военных судеб. Сначала ехали триумфаторами роялисты, собиравшиеся удивить столицу графства Гирфорд своими победами и числом пленных; потом самая блестящая часть этих «победителей» позорно попала в плен к врагу и в довершение всего Кэйрль и Уольвейн успели окружить отряд Линджена и отбить всех его пленников. Только самому Линджену, и то с большим трудом, удалось пробиться сквозь ряды преследователей. Со стыдом и позором, с горстью своих солдат он вернулся обратно в свой замок, недавно покинутый им при совершенно иных условиях. Кэйрль торжествовал. Он гнался за своим врагом вплоть до самого Гудрича, куда он не мог проникнуть, потому что для этого понадобилось бы несколько тысяч человек. Но он нанес чувствительный удар Линджену, а в будущем надеялся докончить дело своей мести. Ради этого нужно было взять Гудрич штурмом или измором, сравнять эту гордую твердыню с землею и уничтожить самого Линджена. Вот только бы ему, Кэйрлю, утвердиться в Монмаутсе в качестве коменданта, и тогда наступит для него день полного торжества над врагом его родины.
Долго страдала руардинская область от роялистов, которые держали ее в страхе и трепете, творя всевозможные насилия над мирным трудовым населением. Когда парламентариям посчастливилось сломить силу сэра Джона Уинтора при Бечлее и овладеть Монмаутсом, форестерцы могли наконец вздохнуть полной грудью. Давивший их столько времени тяжелый кошмар кончился. Для охраны их от возможных будущих вторжений и набегов роялистов по деревням были размещены отряды парламентских дружин, по большей части набранных из среды местного же населения. С их стороны нечего было опасаться измены и предательства.
Когда все успокоилось возле Холлимида, Эмброз Поуэль, все время находившийся в сношениях со своими единомышленниками и оказывавший им как материальную, так и нравственную помощь, нашел возможным снова вернуться в свое заброшенное поместье. Этому способствовало и то обстоятельство, что Ричард Уольвейн и Юстес Тревор решились основать там свою главную квартиру. При них находился и сержант Уайльд. Лучшей защиты не могло и быть.
Вместе с отцом вернулись в свое родное гнездо и Сабрина с Вегой. В старом живописном Холлимиде снова закипела молодая жизнь со всеми ее радостями и удовольствиями; снова начались там и соколиные охоты. Ван-Дорн не покидал Холлимида. Сокольничий сказал, что у него нечего взять роялистским грабителям, и за два года отсутствия своих хозяев — именно столько времени продолжалась борьба республиканцев за освобождение всего Динского леса от роялистов — успел воспитать новый выводок соколов-бойцов.
В один прекрасный летний день была устроена соколиная охота на равнине у подножия руардинского горного хребта. Предметом охоты снова была белая цапля с пышным хвостом и хохлом, поднявшаяся из ближайшей осоки. Это было странное и многозначительное совпадение для Веги. Мечтая о новой белоснежной эгретке для Юстеса, как известно лишившегося этого украшения вместе с алмазною пряжкою при взятии в плен роялистами, Вега с напряженным ожиданием следила за происходившими в воздухе движениями птиц. Соколы искусно делали свое дело, стараясь не упустить своей добычи; но одно время казалось, что она ускользнет от них. Сердце Веги тревожно колотилось в груди.
Ван-Дорн поощрительно свистал и улюлюкал. Соколы горели желанием и отличиться и получить награду. Ловким маневром они далеко отогнали цаплю от ее убежища в осоке, где она была бы потеряна для них. Долго металась несчастная жертва, тщетно пытаясь уйти от своих преследователей, и яростно защищалась от них, но минуты ее были сочтены. Новым удачным маневром оба старых сокола дружно ринулись на нее. Обхватив свою добычу крыльями и впившись в ее тело когтями, они вместе с нею спустились на землю.
— Готова! — с торжеством возгласил сокольничий и, не дожидаясь распоряжения, отделил от мертвой уже цапли роскошные хвостовые перья.
Он слышал, что Вега желает иметь новую эгретку, чтобы украсить ими некую шляпу, и спешил услужить своей госпоже.
— Вот вам, дорогой Юстес, замена вашей утраты, — с нежной улыбкой проговорила девушка, передавая своему кавалеру перья.
— Как мне благодарить вас, дорогая Вега! — воскликнул молодой человек, принимая подарок и вспыхнув от удовольствия.
Какая была разница в их взаимных отношениях с того дня, когда Юстес получил первую эгретку из тех же ручек! Не было уже больше мучительных сомнений и опасений. Сердце поняло сердце, верность обоих была доказана и взаимная любовь утверждена навеки.
— Постараюсь сохранить эти перья и не лишиться их, как первых, — продолжал молодой человек, втыкая перья за ленту шляпы. — Ах, как я был огорчен, когда у меня были отняты первые! Я опасался, что вместе с ними лишусь и того, что было мне всего дороже на свете…
— Жизни своей, конечно, — договорила Вега. — Как боялась и я этого, когда узнала, что вы ранены.
— Нет, я опасался лишиться не жизни, а кое-чего другого, — возразил Юстес.
— Чего же?
— Вашей любви, Вега, и вашего уважения.
— Ах, Юстес, как могли вы так думать!
— Как же было мне не думать так, когда я сам потерял к себе уважение, попав самым глупым образом в плен! Вы могли счесть меня трусом.
— Никогда этого не могло бы быть, дорогой Юстес. Мы все сразу поняли, что вы сделались жертвою низкой измены. При таких условиях, при каких вы попались в плен, мог попасть и лев. И он ведь покоряется превосходству силы. Притом же вы были ранены…
— Да, и опять в правую руку, на которой оказались поврежденными три пальца. Само по себе это не важно, и слухи о моем поражении были сильно преувеличены, но в нужный момент это лишило меня возможности защищаться, чем и воспользовались мои противники. Теперь уж все зажило…
— Только остались рубцы, как знаки совершенных вами подвигов! — подхватила Вега, с жалостью и гордостью глядя на красные еще рубцы, которыми были отмечены три средних пальца правой руки ее жениха. — А как славно совершился ваш побег и как хорошо, что под рукою у вас оказался милый умник Саладин! Само Провидение так вовремя вернуло его вам. Недаром я день и ночь молилась за вас… Кстати, знаете ли, дорогой Юстес, что ваш счастливый побег избавил меня от неприятной поездки и еще более неприятного унижения?
Юстес с удивлением посмотрел на свою невесту и поспешил спросить:
— Куда же вы намерены были ехать и перед кем унижаться?
— Сначала я съездила бы в Гудрич, а потом, может быть, и еще кое-куда.
— Но для чего?
— Для того, чтобы броситься к ногам мистера Линджена и вымолить вам свободу.
— Да, это действительно было бы для вас большим унижением, и я несказанно рад, что судьба избавила вас от этого! — с чувством воскликнул молодой человек.
— Судьба, а также ваша смелость и прекрасные качества Саладина, — добавила молодая девушка, трепля по шее коня, на котором сидел его хозяин. — Милый Саладин, если бы ты знал, как я тебе благодарна!
Благородный конь на эту ласку повернул к девушке свою тонкую голову и радостно заржал, стараясь потереться мордой о плечо ласкавшей его.
Приятное зрелище представляла собою эта красивая молодая парочка, сидевшая верхом на великолепных лошадях, нарядно и богато одетая и такая же жизнерадостная, как те птички, которые так беззаботно и весело щебетали в зеленых ветвях дерева. Возмужавший за два года боевой жизни, загоревший, с вполне развившейся и окрепшей фигурой, Юстес Тревор, сидя на своем Саладине, походил на рыцаря-крестоносца, только что вернувшегося из дальних походов. В свою очередь и Вега превратилась из многообещающего бутона, каким была два года тому назад, в пышную розу. Теперь в ней сказывалась уже женщина, много видевшая и перетерпевшая. Не стало в ней прежней, почти мальчишеской резвости и бойкости, зато явилось больше спокойной, милой женственности, и это придавало ей особенную привлекательность. Вообще, она сделалась почти такою же серьезною, как ее старшая сестра.
Временами по ее прелестному личику пробегало облако печали и горести. Война еще не кончилась, и каждую минуту можно было ожидать, что возникнет новое осложнение, которое снова разлучит ее с Юстесом, и, может быть, даже навсегда. О том же самом думал и Тревор, глядя на свою очаровательную невесту. Словом, эта парочка чувствовала себя как на старом, полуразбитом ветрами корабле, ныряющем по бурным волнам океана в ожидании, что вот-вот ему предстоит нырнуть в последний раз, и тогда всему конец. Ах, какая это жестокость!
Тревоги Юстеса и Веги, вдруг охватившие их среди веселья охоты, оказались предчувствиями. Как всегда, по окончании соколиной охоты Сабрина пожелала дать отличиться и своему кобчику. Ради этого охотники поднимались на гору, где среди древесной растительности водилась птица, нужная кобчику. Так было сделано и в этот раз. Едва достигнув известной высоты, Сабрина спустила с руки кобчика. Не прошло и нескольких минут, как он уже высмотрел себе добычу — дергача — и бросился за ним. Развив всю силу своих крыльев, дергач старался юркнуть в лиственную гущу, но был настигнут кобчиком и почти мгновенно сброшен на землю мертвым. Сабрина хотела еще раз спустить кобчика, но была остановлена появлением всадника, быстро скакавшего к ним со стороны Дрейбрука.
Первым увидел его сэр Ричард, разумеется участвовавший в охоте вместе с Сабриной, и угадал в нем посланца от Массея.
— Должно быть, это ко мне, — сказал он невесте. — Наверное, случилось что-нибудь новое и важное. Обождите здесь с сестрой, а я поеду встретить гонца. Смотрите, он несется во весь опор.
И действительно, это был гонец с письмом к полковнику Уольвейну от Массея. Письмо гласило следующее:
«Джерард через Вурстер проскользнул из южного Уэльса и направляется в Оксфорд на помощь королю. Комитет предписал мне перехватить его, по возможности, возле Ивсгема или Котвольда. Для этого мне нужен полный состав дружин. Немедленно выступайте из Руардина и отправляйтесь в Глостер для подкрепления тамошнего гарнизона. Время дорого. Спешите.
Е. Массей».
Когда сэр Ричард прочел письмо, Вега тотчас поняла по серьезному лицу жениха сестры, что опасения ее не были безосновательными. И это подтвердил ответ сэра Ричарда на вопрос Сабрины, не получил ли он дурных известий.
— Да, — дрогнувшим голосом сказал он, — Массей требует меня немедленно в Глостер со всеми моими дружинниками. Нужно поспешить домой и приготовиться к выступлению.
Как и в первый раз, охота была внезапно прервана и маленькое общество поспешило назад в Холлимид. Но тогда, два года тому назад, сэр Ричард и Юстес Тревор оставались еще какое-то время возле приглянувшихся им молодых девушек, сделавшихся теперь их невестами. А теперь женихи должны были наскоро проститься со своими возлюбленными и отправиться в тьму неизвестности.
Прошло несколько дней.
— Разве тебе не хотелось бы вернуться в Глостер, Саб?
— Зачем же мне хотеть этого, Вега?
— Здесь такая скука!
— Тебя трудно понять, Вега! Когда мы были в городе, ты не знала, как попасть сюда, а теперь…
— А теперь сплю и вижу, как бы вернуться в город.
— Это в «прозаический»-то Глостер? Помнится, ты всегда так называла его.
— Называла. А все-таки теперь мне досадно, что мы покинули его.
— Ты сама себе противоречишь, милая Вега. Отец всеми силами был против такого раннего возвращения сюда, а ты настояла на этом, и отец не мог отказать своей любимице…
— То есть тебе, Саб. Это ты все время рвалась сюда, по известной причине. Я только вторила тебе.
Вега была права. После взятия Монмаутса парламентариями сэр Ричард был назначен охранять гирфордские границы руардинской области от вторжения роялистов. Это подало сэру Ричарду мысль основать свою главную квартиру в Холлимиде, что, в свою очередь, вызвало и желание сестер Поуэль вернуться туда. После же того, как сэр Ричард был внезапно отозван в Глостер, все изменилось, и сельская жизнь, так восхваляемая Вегой в городе, потеряла для нее всякую прелесть.
— Ну, может быть, было и так, — созналась невольно покрасневшая Сабрина. — Во всяком случае раз мы здесь, нам нечего сокрушаться об этом. По совести сказать, я и сама была бы рада, если бы отец сдался на советы Ричарда.
Перед отъездом сэр Ричард советовал мистеру Поуэлю вновь оставить Холлимид и переселиться в Глостер, где он и его дочери были бы в полной безопасности, между тем как у себя в поместье, лишенном защитников, он мог снова подвергнуться неприятностям. Но Эмброз Поуэль был уверен в том, что роялисты и носа больше не посмеют показать в его владения, и в тот самый день, в который происходила описываемая беседа его дочерей, отправился в Глостер по делам комитета народной обороны, оставив дочерей одних.
— Мне не только скучно, Саб, — продолжала Вега, — но меня опять тяготит какое-то мрачное предчувствие. Ты ничего такого не чувствуешь, Саб?
— Нет. А что?
— Да мне все кажется, что к нам могут ворваться роялисты…
— Ну вот, вздор какой! Ближе Бристоля и Гирфорда их теперь больше нет. Да и быть не может.
— Ты забываешь о Гудриче, Саб.
— Нет, не забываю, Вега. Но раз Монмаутс в руках наших партизан, гудричскому гарнизону теперь только одна забота: как бы самому уцелеть вместе с крепостью, ему уж не до набегов по сторонам. Во всяком случае, думается мне, Линджен лично нас не стал бы тревожить. Ведь он был другом нашего отца и…
— Да и твоим тоже, пока не женился на другой! — подхватила младшая сестра. — Это мне хорошо известно. Тем больше надо его бояться. Отвергнутые поклонники бывают склонны к мести.
— Ах, Вега, охота тебе городить такую чушь! — с сердцем возразила Сабрина. — Между мною и Линдженом никогда не было ничего такого, что могло бы подать ему повод считать себя «отвергнутым» и пылать к нам жаждою мести. Нет, с этой стороны нам совсем нечего опасаться.
— Так, может быть, с другой? — спросила Вега.
— С какой же, по-твоему?
— Не знаю, Саб. Но повторяю, что меня томит предчувствие о какой-то надвигающейся беде. То же самое было у меня и перед тем, как пожаловал гонец от Массея…
— Ну что же случилось тогда особенно дурного, Вега? Только то, что Ричард и Юстес должны были наскоро покинуть нас. Но ведь это не в первый раз. Пока не кончится эта несчастная война, мы постоянно должны быть готовы к разлуке. Да и не мы одни.
По своей тонкой, нервной натуре Вега была подвержена душевным состояниям, каких у большинства людей не бывает. На нее действовали всяческие знамения и предвестия, и она всему этому придавала большое значение. Как ни странно, все ее предчувствия сбывались. Сбылись они и в этот раз.
Сестры находились в маленькой гостиной, рядом со столовой, откуда и перешли в гостиную после завтрака. Вега стояла у одного из окон и смотрела вдоль длинной аллеи. Вдруг девушка вскрикнула: «Так и есть! Смотри, Саб, смотри, кто идет!» — и ближе приникла к окну.
Сабрина тоже выглянула в окно. По аллее быстрыми шагами, чуть не бегом, приближалась Уинифреда, сестра Джека Прыгуна.
В самом появлении этой девушки не было ничего особенного; живя поблизости, она чуть не каждый день бывала в Холлимиде по разным надобностям. Необычна была только ее торопливость. Она всегда ходила степенным шагом, а тут неслась с поспешностью человека, гонимого очень важным.
— Должно быть, случилось что-то, — сказала Сабрина. — Уини никогда так не бегает… И видно, что она в большом возбуждении.
— Я же говорила тебе, что надвигается вновь что-то нехорошее для нас, — сдавленным голосом произнесла Вега. — Наверное, Уини несет нам какую-нибудь роковую весть.
— Ну, зачем все видеть в черном свете, милая Вегочка? Вернее всего, она была на рынке в Монмаутсе, услыхала там что-нибудь новое и бежит сообщить нам, хотя это лично нас, быть может, не касается… Но как же она могла поспеть назад с рынка в такое раннее время?.. Впрочем, мы сейчас узнаем, в чем дело.
Отворив окно, Сабрина вышла на маленький балкон и, перегнувшись через перила, крикнула вниз:
— Уини, ты несешь нам какую-нибудь весть?
— Да, мисс Сабрина, и сама не рада этому, — отозвалась разносчица, приостановившись.
— Значит, весть твоя дурная? — с замирающим от страха сердцем спросила и Вега, также выбежавшая на балкон.
— Из Глостера? — подхватили Сабрина и Вега в один голос.
— Нет, из Монмаутса, — ответила великанша.
У сестер отлегло от сердца, и они уже спокойнее стали ждать дальнейших сообщений.
— Он взят кавалерами, — продолжала разносчица, отирая рукой струившийся по ее лицу пот. — Они ворвались в него, засадили всех парламентских сторонников в крепость и грабят там по-прежнему, — пояснила вестница.
— Откуда ты это узнала? Неужели успела уже побывать в городе такую рань? — интересовалась Сабрина, не перестававшая думать, что это просто пустой слух.
— Конечно, нет, — продолжала вестница. — Мы с братом успели дойти только до Гудрича и узнали, что тамошний лорд вместе с регленцами ходил в Монмаутс и помог им взять город. Мы и бросились назад, Джек — прямой дорогою домой, а я сюда, чтобы предупредить вас.
— Спасибо тебе, милая Уини, за то, что ты так хорошо помнишь о нас, — сказала старшая сестра. — Теперь иди на кухню и скажи от моего имени повару, чтобы он накормил тебя как следует… Да, погоди минуту! Когда был взят Монмаутс?
— Под вчерашнее утро, мисс Сабрина. Когда рассвело, люди увидали, что над крепостью опять развевается королевский флаг. Кто вчера побывал в Монмаутсе, те рассказывают, как там радуются сторонники короля. Словно все взбесились от радости.
— Что же нам теперь делать, Саб? — спросила Вега, когда разносчица ушла на кухню.
— Ничего, до возвращения отца, — ответила Сабрина. — Как только весть о взятии Монмаутса дошла до Глостера, — а это могло быть уже вчера вечером, — отец, наверное, поспешил обратно домой и скоро прибудет. Но вот что: не отложить ли нам до другого дня соколиную охоту, которую мы назначили было на сегодня?
— Ну, вот, милая Саб, почему же? — возразила Вега. — Похоже, что теперь нам и в самом деле придется опять перебраться в Глостер или в какой-нибудь другой город, и неизвестно, когда мы снова вернемся сюда и будем в состоянии повеселиться с нашими пернатыми бойцами. Да и не хотелось бы разочаровывать Ван-Дорна, который только этими охотами и живет.
— Ну, хорошо, пусть будет по-твоему. Не надо только выезжать из пределов наших владений. Устроим охоту у себя в парке, — решила старшая сестра.
— Вот и отлично! — согласилась младшая. — Это ничему не помешает. Я и сама нахожу, что одним нам небезопасно уходить далеко от дома…
Соколиная охота, начавшаяся после обеда, шла к концу, и сестры уже собирались домой, вдоволь натешившись подвигами своих любимцев, двух старых соколов, двух молодых, только что кончивших курс обучения под руководством Ван-Дорна, и старого кобчика. Отца все еще не было, и девушки начинали беспокоиться, не случилось ли с ним чего дорогой. Рассуждая об этом, они хотели было направиться к дому, но вышла неожиданная задержка.
Ван-Дорн уже собрал собак, посадил соколов под клобучки и собирался вернуться домой, как вдруг перед его глазами поднялась дичь, которая до этой минуты не показывалась. Это была великолепная цапля, летевшая по направлению от Северны к Байе и теперь проносившаяся как раз над тем местом, где только что проходила охота. Это было таким соблазном, перед которым не может устоять никакой сокольничий. Ван-Дорн указал Веге на цаплю, и девушка, как и ожидал сокольничий, велела вновь спустить соколов, но только одних старых, и те, расправив крылья, спиралью взвились ввысь.
В эту минуту широко раскрылись ворота, замыкавшие парк со стороны проезжей дороги, и в аллею вступил длинный блестящий кортеж. Во главе ехало человек шесть в залитых золотом мундирах и в дорогих шляпах с развевающимися страусовыми перьями. Драгоценные аграфы на шляпах переливали всеми цветами радуги. Особенно роскошно одет был тот, который следовал впереди всех. Он весь горел золотом и брильянтами; вся грудь его была украшена знаками отличия, обычно присваиваемыми только лицам королевской крови. Этот блестящий всадник был принц Руперт. Непосредственно за ним следовали его главные приближенные, среди которых находился и наш знакомец полковник Ленсфорд. Затем тянулись две колонны солдат в багряных мундирах, богато украшенных золотыми шнурками. В каждой колонне было не менее ста человек. Лошади под всадниками были белой масти, превосходно подобранные. Те же белоснежные скакуны, на которых ехали сам принц и его приближенные, были чистой арабской крови, и, видимо, из одной конюшни. Принц был щедр к своим любимцам и ничего для них не жалел.
Находясь на стоянке в Бристоле, принц узнал, что те самые прелестные девушки, которые заинтересовали его, когда они вместе с отцом покидали только что занятый им, принцем, город, теперь живут у себя в имении. Об этом сообщил ему Ленсфорд, имевший при этом в виду, главным образом, свои собственные интересы, связанные, как уже известно читателю, с Сабриной Поуэль. Полковник напомнил принцу о красавицах, и тот пожелал привести в исполнение свое намерение развлечься с пикантною блондиночкою, носившею странное имя Вега. Такая же пикантная брюнетка, имевшая не менее оригинальное имя, Сабрина, была «не в его вкусе», и Ленсфорд мог не опасаться соперничества принца; напротив, мог даже надеяться, в случае надобности, на его содействие в «ухаживании» за этой брюнеткой, красота которой была именно ему, Ленсфорду, по вкусу. Накануне за веселым пиром в Бристоле принц решил «осчастливить» своим визитом прекрасных обитательниц Холлимид-Хауза на следующий же день, то есть в тот самый, который нами описывается.
Въезжая в холлимидский парк и увидев, по всем признакам, что дом действительно обитаем, как ему было донесено, Ленсфорд обратился к принцу со словами:
— Меня не обманули. Владельцы этого прелестного уголка налицо, и ваше высочество напрасно опасались проехаться напрасно.
— Очень рад. Действительно, я боялся, как бы эта восхитительная блондиночка не оказалась неуловимою, — на смеси немецкого с французским и английским отозвался Руперт.
— А теперь выходит, что вашему высочеству удастся не только изловить эту хорошенькую бабочку, но и удержать ее при себе, сколько вам пожелается, — с льстивой улыбкой успокаивал своего высокого собеседника Ленсфорд.
— Если я верно понял вас, полковник, вы намекаете на то, чтобы я взял этих девиц в плен? — спросил принц.
— Нет, ваше высочество, — возразил полковник, — я посоветовал бы вам взять в плен, собственно, не девиц, а их отца. Посадить в крепость этого старого интригана и смутьяна будет вполне законно и необходимо. Ведь это, как я уже не раз докладывал вашему высочеству, один из самых ярых врагов его величества. Отведите его в Бристоль, и дочери поневоле последуют за ним. Не захотят же они оставить своего отца одного томиться в заключении. И тогда, вы понимаете, ваше высочество?
— Понимаю! — лаконически ответил принц, задумчиво оглядываясь вокруг. Совет лукавого Ленсфорда пришелся ему по душе, и принц обдумывал, как бы получше привести его в исполнение. Вдруг его слух был поражен каким-то странным криком, за которым последовал протяжный и пронзительный свист.
— Эй, да тут что-то происходит! — вскричал Руперт, придерживая коня. — Кажется, соколиная охота, судя по этому свисту.
— Совершенно верно, ваше высочество. — Подтвердил Ленсфорд. — Поднимают соколов на добычу.
— В каком же это месте? Отсюда ничего не видно.
— Должно быть, в той вон стороне, за соснами… Смотрите, ваше высочество, вот и пара соколов в погоне за цаплей! — воскликнул Ленсфорд, подняв глаза вверх.
— Да, да… Великолепный подъем. Превосходно обучены… Как красиво вонзаются вверх… А эта красавица цапля… Не уйти ей от врагов… Вот и стойка… Подлетает второй… Сцепились… Готово! Мастерские приемы у этой дивной пары! — восторгался принц на смеси трех языков.
Пока в воздухе происходили волнующие зрителей движения птичьего боя, охотники и гости не могли видеть друг друга. Возможность эта явилась только тогда, когда охотники выехали из-за тесных рядов сосен, окаймляющих с обеих сторон аллею, спеша к тому месту, куда спускались соколы и их уже полумертвая жертва. Произошло обоюдное изумление.
— Солдаты?! — раздалось из уст обеих мисс Поуэль.
— Дамы?! — вскричали кавалеры.
— Вам везет, ваше высочество, — шепнул принцу Ленсфорд. — Изволите видеть?
— Этих двух дам? Вижу. Но лиц не могу различить под широкими полями шляп. Уверены ли вы, что это именно те, которых мы ищем?
— Вполне уверен, ваше высочество. Кому же еще из дам быть здесь, как не самим хозяйкам?
— Да, вы правы. Сами птички с птичками играют, хе-хе-хе!.. Не попросить ли нам у них позволения принять участие в их забаве, как вы думаете, Ленсфорд?
— Это как вам будет угодно, ваше высочество.
— Вы знакомы с ними лично, полковник?
— Нет, представлен я им не был, но вот капитан Тревор…
— Ах да, припоминаю, вы мне описывали ваше пребывание здесь. И насчет Тревора тоже… Тревор, прошу вас сюда! — крикнул принц, обернувшись через плечо к своей свите.
Капитан Реджинальд Тревор быстро поравнялся с принцем и, почтительно выпрямившись в седле, ждал, что ему скажут.
— Я слышал, вы знакомы с семейством мистера Эмброза Поуэля? Не его ли это дочери, которых мы тут видим? — спросил Руперт.
— Да, ваше высочество, когда-то я был знаком. Но с тех пор утекло много воды, — с запинкой отвечал Реджинальд.
— Поссорились, что ли?
— Нет, ваше высочество, ссоры в прямом смысле не было, но…
— Но явилось некоторое охлаждение, понимаю, — прервал принц. — Ну, остывшую дружбу можно снова подогреть, и я постараюсь поспособствовать этому. Прошу только познакомить меня с этими дамами. Полагаю, ваше знакомство с ними не настолько охладилось, чтобы они не пожелали выслушать вас?
— Надеюсь и я, ваше высочество, — пробормотал Реджинальд, поняв, что просьба принца, собственно, означает приказание, которого он не мог ослушаться. — Во всяком случае, я вполне к услугам вашего высочества.
— Так подъедемте к ним, капитан… Вы же, полковник, — обратился принц снова к Ленсфорду, — оставайтесь здесь с остальной моей свитой и со всем эскадроном, пока я не узнаю, можем ли мы надеяться на ночлег в Холлимиде… собственно говоря, с радушием ли он может быть нам предоставлен, хе-хе-хе! — со смехом добавил он.
Дав своему арабскому коню шпоры, Руперт понесся вперед к охотникам или, верное, к охотницам. Реджинальд волей-неволей последовал за ним. Он все еще любил Вегу и продолжал на что-то надеяться, хотя казалось, что никакой надежды уже не должно бы быть. Поэтому он нс мог перестать поклоняться Веге и уважать ее. Знакомить любимую девушку с принцем Рупертом было для него равносильно участию в ее погибели, и это было ему невыносимо больно…
— Кто это может быть, как ты думаешь, Саб? Парламентское войско?
— Нет, для этого они слишком нарядны и блестящи.
— Так это дружинники Линджена?
— Едва ли и они. Ричард говорил, что у Линджена одни копьеносцы. У этих же не видно ни одного копья. Скорее всего они из Монмаутса или Реглена. Старый маркиз Вурстер, сидящий в Реглене, говорят, любит такую пышность, да и его сын, лорд Герберт, тоже… Должно быть, тот нарядный радужный павлин, который впереди, и есть сам лорд Герберт. Но кто бы они ни были, одно несомненно, что это — роялисты, то есть наши враги.
Так переговаривались сестры Поуэль, когда увидели в начале парка нежданных гостей. Вид их привел девушек в сильное волнение. От роялистов нельзя было ожидать ничего хорошего. Предчувствия Веги оправдывались.
— Чего им нужно? — удивлялась она, с ужасом глядя на пеструю кавалькаду, сопровождаемую таким внушительным количеством солдат. — Зачем они явились?
— Наверное, за нашим отцом, — с дрожью в голосе ответила Сабрина. — А мы еще хотели, чтобы он скорее вернулся к нам. Хорошо, что наше желание не исполнилось!
— Да… Как же нам теперь быть, Саб?
Старшая сестра на минуту задумалась. Затем, обернувшись к своему груму, сказала:
— Рекс, поезжай потихоньку домой по тому пути, которым мы сейчас прошли. Поезжай шагом, и с таким видом, будто ты ищешь что-то. А когда выедешь на поляну, скачи что есть мочи и задними воротами проберись в Руардин к Джеку Прыгуну. Скажи там его сестре Уини, чтобы она как можно скорее пришла сюда. Потом отправься на глостерскую дорогу, и если встретишь нашего отца, скажи ему, чтобы вернулся назад в город. Понял?
— Все понял и исполню, мисс Сабрина, — ответил грум.
— Ну, так с Богом!
Рекс был человек сметливый и дельный. Он с таким искусством объехал вокруг опасных гостей, что ни один и не догадался, что это может быть человек, вредный для них, которого следовало бы перехватить.
— Зачем-то остановились? — недоумевала Вега, смотря в сторону неожиданных гостей. — Наверное, хотят ехать к нам в дом…
— Это они из-за нас остановились. Лица обращены к нам, — заметила старшая сестра, в свою очередь глядя в ту сторону.
— Да, правда… А вот двое скачут прямо к нам. Что же нам делать, Саб?
— Подождем их здесь. Ведь не особенно будет вежливо, если мы повернемся к ним спиной и бросимся бежать.
— Как же принять их, Саб?
— Как следует девушкам нашего круга… Впрочем, это будет зависеть от их поведения. Если это лорд Герберт, то он не позволит себе ничего неприличного. Эти регленцы хотя роялисты и паписты, но до сих пор никогда…
— Нет, это не лорд Герберт! — вскричала Вега, всматриваясь в приближавшегося великолепного всадника. — Это кто-то другой.
— Почему ты так думаешь? — спросила Сабрина. — Ведь насколько известно, ты никогда не видела лорда Герберта…
— Его-то я не видела, а этого вот нарядного павлина, как ты сама удачно назвала его, видела. Видела и ты вместе со мною.
— Разве?.. Не помню… Кто же это?
— Принц Руперт.
— Ах, Боже мой!.. Ведь и в самом деле он… Но кто же другой-то?
— А другой — Реджинальд Тревор.
— Да, да, вижу и я теперь… Ну, Вегочка, мы попали в тиски! Нам нужно будет действовать очень осторожно. Я уж кое-что придумала и потом скажу тебе. А пока надо стараться быть с ними как можно вежливее и приветливее.
Едва Сабрина успела проговорить последние слова, как всадники подъехали.
В нескольких шагах от дам Руперт вдруг так круто осадил коня, что тот взвился на дыбы и сбросил бы всякого неопытного и неловкого всадника. Но принц Руперт был одним из лучших наездников своего времени и захотел, очевидно, похвастаться своей ловкостью перед дамами.
— Прекрасные леди, — с изысканной вежливостью, дотрагиваясь до своей роскошной шляпы, проговорил он, — я не имею удовольствия быть с вами знакомым. Но вот этот джентльмен, капитан Реджинальд Тревор, давно уже пользуется этим удовольствием, и если вы не имеете ничего против, он может познакомить и меня с вами.
— Это его королевское высочество принц Руперт, — проговорил Реджинальд в свою очередь, хотя и с сильным смущением поклонившись дамам и представив их принцу.
«Прекрасные леди» ответили не только любезным поклоном, но даже и приятною улыбкою, что было уже больше, чем можно было ожидать от них. Поощренный этим, принц продолжал:
— Кажется, мы невольно прервали ваш интересный спорт? Усердно извиняемся в этом.
— Не беспокойтесь, ваше высочество. Мы уж кончили охоту, — ответила Сабрина.
— Разве?.. Так это был последний из намеченных вами воздушных боев, которому я имел удовольствие быть свидетелем? Великолепнейший бой! Давно не видывал такого. Ваши соколы — прекрасные бойцы, воспитаны на удивленье… Ах, я вижу у вас и кобчика? Тоже интересная птичка.
Кобчик Сабрины случайно уселся на загривке лошади ее сестры. Показывая, что любуется «интересной птичкой», принц впивался глазами не в птицу, а в лицо Веги, и выходило так, что его похвала относится именно к ней самой, тем более что принц произнес свою похвалу пониженным голосом, чтобы не быть услышанным Сабриною. Та, впрочем, все равно не слушала его, потому что в это время была занята разговором с Реджинальдом Тревором.
— Да, это большой умник, — сказала Вега, одним пальцем поглаживая крылья кобчика и как будто не замечая назойливых взглядов принца. — В несколько мгновений укладывает любую птицу, на которую бывает выпущен.
— Ах, — вздыхал Руперт, — очевидно, он так же опасен для жаворонков и стрепаток, как ее хозяйка для бедных мужчин! Этот кобчик тоже ваш, мисс?
— Нет, ваше высочество, — ответила Вега, стараясь подавить неудовольствие, причиненное ей его тяжелым, пошлым комплиментом. — Кобчик принадлежит моей сестре. Мои только соколы.
— Счастливые соколы! — подхватил принц с новым вздохом. — Как бы я желал быть одним из вас! — обратился он уж прямо к птицам, смирно сидевшим под клобучками у девушки на руке. Я готов бы целый век просидеть на цепи, лишь бы по временам удостоиться ласки нежной ручки вашей прекрасной хозяйки. Ах, как сладка должна быть эта ласка!
Это было уже прямою дерзостью, и Вега до корней своих золотистых волос вспыхнула от негодования. Ей хотелось бы как следует осадить этого блестящего нахала, но она вспомнила о предостережении сестры и сдержалась. Однако оставить совсем без возражения такие бесцеремонные выходки — значило поощрять их, и девушка ответила, стараясь говорить по возможности спокойнее:
— Простите, ваше высочество, мы, провинциалки, не привыкли к тому языку, который, очевидно, предназначен для придворных дам.
Как ни был испорчен этот немецкий принц, но и он почувствовал некоторый стыд, когда получил такой отпор со стороны девушки, а негодующий взгляд, которым она сопровождала свои слова, окатил его точно холодной водой. Поняв, что с этой «пикантной блондиночкой» надо действовать иначе, чем он привык обращаться с женщинами, принц скрыл свое смущение смехом и с искусственной веселостью проговорил уже другим тоном.
— Ах, уважаемая мисс, не сердитесь на наш язык. Он так же, как и наш меч, часто рубит без разбора. Сознаю это и извиняюсь. Клянусь вам, что у меня не было ни малейшего намерения оскорбить вас.
Извиняться было нелегкой задачей для такого избалованного человека, но он покорился этой горькой необходимости в надежде на то, что в ближайшем будущем сторицею вознаградит себя за минутное унижение, когда эта «задорная девочка» будет в его власти. Переменяя тактику, он с достоинством заговорил так громко, что мог быть услышан всеми присутствующими:
— Мисс, я приехал сюда с целью посетить вашего почтенного родителя, к которому у меня есть дело. Он, наверное, у себя дома? Может быть, вы позволите мне проводить вас домой и вместе с тем попросить познакомить меня с мистером Поуэлем, которого до сих пор, к сожалению, я знаю только понаслышке. Если же вы найдете это почему-нибудь неудобным, то позвольте мне тут же распроститься с вами и поблагодарить за любезный прием.
— Ваше высочество, — отозвалась Сабрина, — нашего отца нет дома.
— А! — воскликнул принц, чувствуя некоторое разочарование и вместе с тем удовольствие. — Как это жаль. Но, может быть, ваш почтенный родитель скоро возвратится?
— Не могу вам сказать, ваше высочество, он не определил дня своего возвращения.
— Да?.. А не могу ли я узнать, где именно он находится? Извините, что я так настаиваю, но мне необходимо это знать.
— Он находится в Глостере, — поспешила ответить Сабрина, радуясь случаю намекнуть принцу, что ее отец в безопасности от него.
— В Глостере? Ну, в таком случае он, наверное, скоро вернется. Не будет же он там долго задерживаться вдали от своего дома и семьи. Обождем его… Тревор, — обратился он к Реджинальду, — мы вынуждены здесь переночевать… Поверьте, мисс, — снова обернулся он к дамам, — мне очень совестно за такую навязчивость, и не только за себя лично, но и за мой конвой, стоянка которого здесь едва ли доставит вам удовольствие. Я понимаю это, но ручаюсь, что мои солдаты будут вести себя тихо и прилично, а если подадут кому-либо хоть малейший повод к жалобе, виновные будут мною строго наказаны.
Девушки обомлели; то, чего они так опасались при виде незваных гостей, действительно случилось. Не стесняясь отсутствием хозяина дома, принц желает остаться в этом доме, следовательно, они всецело во власти этого человека!
Но, собрав всю силу своей воли, старшая сестра постаралась уверить принца, что Холлимид будет очень счастлив пребыванием в нем такого высокого гостя, и пригласила его пожаловать в дом. Дорогою она ухитрилась шепнуть сестре:
— Не унывай, Вегочка, и постарайся сдерживаться. Все будет зависеть от твоего поведения. Помни, что с волками нужно и выть по-волчьи.
— Капитан Тревор, — распоряжался между тем принц, — скажите Ленсфорду от моего имени, чтобы он привел весь отряд сюда к дому.
— Боже мой, и Ленсфорд здесь! — чуть не вслух воскликнула Сабрина.
К счастью, никто, кроме сестры, не слыхал этого восклицания, и она добавила ей уже шепотом:
— Да, мы действительно среди волков.
У крыльца, ловко соскочив с коня, принц галантно помог и дамам сойти с лошадей.
Когда девушки скрылись в доме, извинившись перед гостем, что они должны сделать кое-какие распоряжения по хозяйству, он остался на месте и с видимым нетерпением стал поджидать приближения отряда. С той минуты, как он услыхал, что владельца Холлимида нет дома, им овладела какая-то беспокойная мысль.
Лишь только офицер, ведший эскорт, подъехал достаточно близко, принц сделал ему знак прибавить шагу. Этот офицер был сам Ленсфорд, который по данному ему знаку и поспешил на зов своего начальника.
— Ближе, ближе сюда, Ленсфорд! — вполголоса подзывал его принц, стоя сам на верхней ступени крыльца, так что голова всадника как раз приходилась на одном уровне с его головой. По-видимому, принц опасался быть услышанным другими.
— Что прикажете, ваше высочество? — также вполголоса осведомился Ленсфорд, удивленный такою таинственностью.
— Тревор не говорил вам, что отца нет дома? — тихо спросил Руперт, нагнувшись к нему.
— Нет. Но я сейчас узнал об этом, — также тихо ответил Ленсфорд.
— Где же и от кого?
— Только что вы изволили отъехать от нас, как я увидел шмыгавшего по парку молодого челядинца, остановил его, дал ему монету и узнал от него не только об отсутствии Поуэля, но и о том, куда он уехал.
— Мне говорили, что он в Глостере.
— Так сказал и мне этот парень. Но имейте в виду, ваше высочество, что монмаутский переворот, наверное, немедленно призовет Поуэля сюда. Весть об этом перевороте должна была достичь до Глостера еще вчера, и нет сомнения, что старик тотчас поспешил домой, так что каждую минуту он может быть здесь.
— Думал так и я, но затем мне пришло на ум, что если он как-нибудь случайно узнает дорогою, что мы опередили его, то с той же поспешностью вернется обратно. Поэтому прошу вас отделить от нашего конвоя человек десять — двенадцать и под командою надежного офицера отправить этот отряд по глостерской дороге, приказав ему при встрече с «родителем» — принц произнес это слово с особенной иронией — взять его под арест и вести сюда.
— Это уж сделано, ваше высочество.
— Как?.. Разве он уже арестован?
— Нет, ваше высочество, прошу простить мне, если я выразился недостаточно ясно. Я хотел сказать, что отряд для задержания этого «родителя» мною уже отправлен без распоряжения вашего высочества. Я видел, что дело спешное, и боялся пропустить время, а потому и распорядился…
— Отлично, полковник. Благодарю вас.
— Рад стараться, ваше высочество. Но я должен доложить вашему высочеству еще об одном обстоятельстве. Я заметил, что верховой, похожий на грума, насколько можно судить в отдалении, сначала отъезжал шагом от того места, где происходила охота, потом, очутившись за линией сосен в правой стороне, вдруг понесся во всю прыть. Я догадался, что это может быть гонец, отправленный навстречу кое-кому, чтобы сообщить о нашем прибытии…
— О, как это изменяет весь наш план! — перебил принц.
— Ничуть, ваше высочество, — возразил Ленсфорд. — Так как гонец вынужден ехать задами, пока не достигнет Дрейбрука, откуда уж прямой путь в Глостер, то наш отряд настигнет его в пути и также захватит его в плен. Хозяина со слугой вместе и приведут назад.
— Ах, какой вы блестящий стратег, мой милый полковник! — похвалил Руперт своего соумышленника, хлопая его по плечу рукою, затянутою в белоснежную замшевую перчатку. — Если нас и постигнет неудача, то уже не по вашей вине.
— Глубоко тронут милостивыми словами вашего высочества, — ответил с низким поклоном Ленсфорд. — Но я надеюсь, неудачи не будет. Во всяком случае, гонца перехватят, и мы узнаем от него что-нибудь важное. Я распорядился, в случае если он будет упорствовать на допросе, доставить его под конвоем сюда. Здесь мы сами подвергнем упрямца такому допросу, что он выложит все, что нам нужно знать, и даже то, чего не нужно, — позволил себе пошутить Ленсфорд. — Полагаю, ваше высочество намерены переночевать здесь? — спросил он с плохо скрытым любопытством.
— Да, полковник, и даже не только одну эту ночь, а несколько, если это понадобится для… достижения моей цели, — с улыбкой ответил принц.
— Достаточно будет и одной, если ваше высочество не откажетесь последовать моему искреннему совету. Скромностью и деликатностью здесь ничего нельзя будет достигнуть; это можно сделать лишь смелостью, а быть смелым всегда и везде предоставляется победителю.
Ленсфорд знал, что его совет будет выслушан благосклонно. Едва ли бы он решился дать такой совет человеку с большей нравственной устойчивостью, чем принц Руперт.
— Конечно, — подхватил принц, — это будет самым верным способом — действовать, так сказать, нахрапом. Совершенно согласен с вами, полковник. А теперь вернитесь к отряду и распорядитесь насчет квартир. Позаботьтесь также расставить стражу вокруг дома и пикеты вокруг всего именья. Хотя Монмаутс снова в наших руках, но надо быть как можно осторожнее. Мало ли что может случиться неожиданного и непредвиденного? Когда вы все устроите, приходите ко мне и мы с вами еще потолкуем.
Сестры Поуэль поднялись наверх, в свои комнаты. Им нужно было переодеться к обеду. Однако, когда явилась позванная ими горничная Гуензсиана, ни одна из молодых хозяек не выказывала никакого желания переодеваться.
Усевшись перед своим письменным столом, Сабрина достала бумагу, обмакнула гусиное перо в чернила и принялась с лихорадочной торопливостью что-то писать. Когда письмо было готово, она особенным способом сложила его и, обратившись к горничной, сказала:
— Вот что, милая Гуензс, пойди к нижней калитке и дождись там разносчицу Уинифреду. Она должна скоро прийти. Как только она придет, приведи ее сюда ко мне. Сделай все это как можно незаметнее.
Горничная утвердительно кивнула головой и уже хотела уйти, но Сабрина остановила ее и сделала еще одно распоряжение.
— Вот что, Гуензс, сначала ступай на кухню и скажи повару, чтобы обед был отпущен только тогда, когда Уинифреда уже уйдет отсюда, если вообще она придет. Во всяком случае, на стол без моих дальнейших распоряжений не подавать.
— Неужели нам и в самом деле придется обедать с ним? — с ужасом спросила Вега, когда горничная наконец ушла. — Нельзя ли этого избежать, Саб?
— Никак нельзя, дорогая Вегочка, — спокойно отвечала старшая сестра. — Я уже пригласила принца отобедать вместе с нами, и отказаться теперь от этого будет с нашей стороны грубым оскорблением. Надеюсь, ты это понимаешь, Вегочка?
— Ах, я бы скорее села за стол с самим Вельзевулом, чем с этим вульгарным принцем! Ты и представить себе не можешь, Саб, какой он противный!
— Вижу сама. Я уже знала его по рассказам Ричарда. Но мы должны перенести его общество и всячески стараться занять его и его офицеров. Думаю, пока еще они не позволят себе никакой вольности по отношению к нам. Только бы поддержать их в хорошем расположении духа несколько часов… собственно говоря, мне нужно полным счетом двенадцать часов и тогда мы будем избавлены от всякой опасности.
— Почему же именно двенадцать, Саб? — полюбопытствовала Вега.
— Вот прочти это, тогда узнаешь.
Сабрина показала сестре только что написанную ею записку, и когда Вега пробежала глазами набросанные на бумаге строки, спросила:
— Теперь поняла?
— Поняла. Но с кем ты хочешь послать эту записку?
— С Уинифредой. Для этого я и послала за нею Гуензс.
— Что ж ты не догадалась послать это с Рексом? Уж кстати бы. К тому же он на лошади гораздо скорее доставил бы ее.
— Его могут остановить, Вегочка. Я имела это в виду. Уини пешком скорее везде проскользнет, чем Рекс на лошади, а бежать она может с неменьшей скоростью, чем лошадь. Ей знакомы все тропинки и лазейки во всем Дин-Форесте, и лучше ее никто не умеет исполнять подобные поручения. К несчастью, может случиться, что ее нет дома, что она ушла куда-нибудь далеко. Жаль, что мы не знали сегодня поутру, когда она была у нас, того, что случится вечером.
— Да вот, кажется, она уже и идет! — воскликнула Вега, тонкий слух которой уловил вдруг раздавшиеся на лестнице шаги — одни полегче, другие потяжелее. — Да, да, это, наверное, она вместе с Гуензс.
Действительно, немного спустя, отворилась дверь и на пороге появились две женские фигуры — горничной и за ней разносчицы.
— Иди сюда, милая Уини, — позвала Сабрина разносчицу в комнату. — Как хорошо, что ты так скоро пришла.
— Я пришла бы и раньше, мисс Сабрина, но никак не могла пробраться сюда: весь Холлимид занят стражей. Увидали и не пропускают в усадьбу. Долго я думала, как бы мне пробраться к вам. Наконец мне пришло в голову сказать, что я здешняя прачка и иду за бельем…
— Отлично придумала! — одобрила Вега. — Ну, тогда и пропустили?
— Не хотели и после этого. Но тут явился на выручку один из офицеров и велел не задерживать меня. Вы знаете этого офицера…
— Кто же это такой? — полюбопытствовали обе сестры.
— А это тот самый капитан Тревор, который бывал здесь года два назад.
— А! Странно, что он так хорошо обошелся с тобой, Уини, — задумчиво проговорила Сабрина. — Мы были уверены, что он сердится на нас и не захочет пропустить случая сделать нам неприятность. Ну, тем лучше, если мы ошибались… Но вот что, милая Уини. Я хочу просить тебя об одной услуге. Только не знаю, возьмешься ли ты…
— А почему же вы думаете, что я не возьмусь, мисс Сабрина?
— Потому что поручение, которое я хочу дать тебе, довольно опасное.
— А разве я боялась какой-нибудь опасности? Что вы, мисс Сабрина, Господь с вами! Говорите прямо, в чем дело, и я исполню все, что смогу, в особенности для вас.
— Спасибо, милая Уини. Вот в чем дело. Нужно бы немедленно доставить вот это.
И Сабрина показала разносчице свернутый в трубочку листок бумаги. Опытная в таких делах разносчица сразу поняла, что это было письмо, и поспешила сказать:
— Хорошо, мисс Сабрина, позвольте мне эту штуку, я доставлю ее куда и кому будет нужно, и никому не найти ее у меня, если бы меня и остановили на дороге.
Она взяла у Сабрины бумажную трубочку и так искусно вплела ее в густые пряди своих волос и потом так умело зашпилила эти пряди, что только тогда можно было бы постороннему человеку отыскать бумажку, если распустить все ее косы. Она даже не спросила, кому доставить письмо в Глостере, зная, что адресатом может быть только сэр Ричард Уольвейн, которому не раз уже доставляла письма, написанные той же рукой.
— Ну, я отправлюсь, мисс Сабрина, — заявила она, поклонившись обеим сестрам.
— Когда ты думаешь попасть в Глостер? — осведомилась Сабрина.
— С Джеком и ослом мы ходим четыре часа, а одна я хожу скорее, потому что тогда не стесняюсь дорогой и пробираюсь глухими местами. Надеюсь, пробегу не более трех часов, а может быть, меньше.
— Теперь десять минут седьмого, — сказала Сабрина, взглянув на часы. — Значит, ты будешь там около девяти или немного позднее?
— Да, если меня нигде не остановят и не задержат.
— Ну, авось Бог милостив… постой, мне надо сказать тебе еще словечко на ушко. Подойди поближе и нагнись.
Сабрина была не из маленьких, но форестерская разносчица превышала ее почти на голову. Когда она нагнулась, Сабрина шепнула ей несколько слов, вызвавших на строгом лице разносчицы нечто вроде веселой улыбки.
— Хорошо, мисс Сабрина, — сказала она, отступая к двери. — А теперь пусть Гуензс даст мне побольше белья, чтобы видели, что я недаром назвалась прачкой.
Забрав большой узел белья, форестерка положила его себе на голову и, гордо подбоченившись, вышла из дома. Сестры, оставшись наедине, тревожно переглянулись. Теперь, когда их возбуждение немного улеглось, девушек охватило опасение: что если Уинифреда будет остановлена караулом и подвергнута обыску? Письмо, несмотря на все предосторожности, все-таки может быть найдено у нее в волосах, и тогда девушки окажутся сильно скомпрометированными. В письме были ясные указания, и если они не достигнут своего назначения, можно было ожидать всего самого дурного.
Прошло с четверть часа в томительном ожидании. Обе бледные как смерть сестры сидели в глубоком раздумье. С тревожно бьющимся сердцем они напряженно прислушивались к малейшему звуку, раздававшемуся в доме и вокруг него. Наконец по лестнице снова послышались легкие шаги Гуензс и через несколько секунд она с сияющим от радости лицом вошла в комнату и воскликнула:
— Слава Богу, Уини благополучно выбралась из усадьбы!
— Ты это верно знаешь? — осведомились сестры.
— Верно, верно! Ведь я провожала ее до самой наружной калитки.
— Неужели ее везде так и пропустили без остановок и опросов?
— Какое тут без остановок! — засмеялась Гуензс. — Здесь же, у черного крыльца, караульные не хотели выпустить ее, как мы обе ни спорили и ни доказывали, что если прачка спешит домой с бельем, которое дано ей вымыть к сроку, то ее нельзя задерживать. Пусть посмотрят, что в узле ничего нет, кроме белья. Но куда тебе, и слышать ничего не хотят! Совсем было задержали нашу Уини и хотели куда-то отправить, да на счастье опять подошел капитан Тревор и, когда узнал, в чем дело, велел пропустить нашу «прачку» без всяких препятствий, даже позволил мне проводить ее до задней калитки и отправил с нами солдата, чтобы передать наружному караулу его распоряжение насчет дальнейшего пропуска прачки. Дай Бог ему всего хорошего! Славный этот капитан. Жаль только, что он не из наших…
— Ну, это, пожалуй, и лучше для нас, — заметила Сабрина. — А по какой дороге она пошла?
— Побежала прямо через нее. Белье оставила в дальней сторожке, там оно будет цело. Не тащить же его с собой всю дорогу?
— Само собою разумеется… Ну, Бог даст, теперь все обойдется благополучно. Самое главное было выбраться отсюда, а в своем родном лесу, где ей знакома каждая норочка, каждый кустик, каждая самая глухая тропочка, она никому в руки не дастся.
Успокоившись, сестры занялись обдумыванием другого вопроса, также очень существенного: как успеть в короткий срок приготовить приличный обед для таких важных гостей, какими были принц Руперт с его приближенными офицерами? Относительно солдат нечего было особенно заботиться: Сабрина уже распорядилась выдать им достаточное количество провизии и пару бочек пива; готовить же себе еду они взялись сами, попросив только разрешения разложить в удобном месте костры. Но для принца и его спутников нужно было иное. Нельзя же кормить таких избалованных господ чем попало. А затем, как и чем занять гостей, чтобы они остались довольны? Трудно было молодым хозяйкам, не привыкшим к такого рода осложнениям. Пришлось позвать на совет повара. После долгих обсуждений и споров было решено, что обед должен быть отложен часа на два, а за это время повар брался состряпать такой обед, что «хоть всех королей собирай со всего света, так и те остались бы довольны».
Наконец все необходимое было улажено, и молодые хозяйки могли приступить к одеванию для предстоящего вечера. Им хотелось бы просто заменить свои амазонки обыкновенным домашним платьем, но этого не допускало приличие. Нужно было почтить гостей и нарядом. А наряжаться сестрам совсем не хотелось. Во-первых, они вовсе не стремились казаться еще лучше в глазах этих «противных повес», как охарактеризовала Вега незваных гостей, а во-вторых, им было больно наряжаться еще и потому, что на сердце у них лежала забота об отце. Что будет, если Рексу почему-либо не удастся вернуть его с пути и он попадет в руки своих заклятых врагов, роялистов? Об этом страшно было и подумать. Но как бы там ни было, а одеться было необходимо. Перебрав все свои наряды, сестры наконец остановились на самых скромных, но вполне приличных для приема любого гостя, только не подчеркивающих, а скорее затемняющих природную красоту обеих девушек. Сабрина выбрала более темные цвета, а Вега на этот раз надела серое платье, вместо белого или голубого.
— А знаешь, Вегочка, — заговорила Сабрина, когда наряды уже были выбраны, но перед тем как их надеть, нужно было еще поправить прическу, и сестры уселись каждая перед своим туалетным столиком, — ведь Реджинальд Тревор сильно переменился. Я давеча говорила с ним и была поражена: он точно переродился за то время, в продолжение которого мы с ним не встречались.
— Разве так? — удивилась Вега. — Что же могло так подействовать на него?.. Должно быть, тебе только показалось, что он изменился? Если бы это было верно, он едва ли бы остался в свите этого надутого павлина Руперта.
— Мало ли какие соображения могут удерживать его до поры до времени! А что он стал совершенно другим, чем был раньше, — это верно. В нем уж незаметно ни прежнего бахвальства, ни самодовольства, ни…
— Одним словом, — иронически перебила сестру Вега, — по какому-то волшебству все его прежние свойства исчезли и заменились… чужими! Напрасно, стало быть, ты, мудрая Саб, боялась, как бы я не увлеклась им… помнишь, когда он только что познакомился было с нами, а ты уж по уши была влюблена в своего Ричарда?
— Ах, Вегочка, какая ты насмешница! Мало ли что было! Я никогда не считала себя «мудрою», а всегда сознавала, что могу ошибиться, как и всякий другой человек, в особенности молодой. Это ты меня так прозвала, и, конечно, тоже в насмешку.
Вега молча расчесывала свои длинные и шелковистые золотистые волосы, целым каскадом окатившие ее белоснежные плечи, думая о том, что, быть может, Реджинальд Тревор и в самом деле изменился. Быть может, он искренно любил ее и ее отказ произвел в нем коренной переворот. Она слыхала, что так бывает. Вероятно, он понял, что таким, каким он был, его не может полюбить ни одна порядочная девушка. Ну и отлично, тем лучше для него, но ей, самой Веге, разве это не все равно? Его хорошее отношение к Уинифреде, конечно, стоит признательности, в которой ему не будет отказано. А дальше — какое ей дело до него? Да и Сабрина хлопочет, разумеется, только о справедливости: она видит, что человек исправился, радуется этому и хочет, чтобы радовалась и сестра…
— Ах, Боже мой, Вегочка! — раздался вдруг возглас Сабрины, уже окончившей свой туалет и смотревшей в окно. — Пойди-ка скорее сюда и посмотри, что там делается.
Испуганная встревоженным голосом сестры, Вега как была с распущенными волнами волос, так и бросилась к окну и выглянула во двор. В ворота въезжало трое всадников, в середине ехал кто-то в черной одежде гражданского покроя, а по бокам ехало по солдату в вышитых золотыми шнурками мундирах багряного цвета.
— Это Рекс! Его забрали в плен! — продолжала Сабрина, вглядевшись. — Попался-таки… Вот несчастье-то!
— Да, Саб, это действительно он, — подтвердила Вега. — Ах, какая неудача!.. Теперь одна надежда на то, что отец не успел еще выехать из Глостера.
Но и эта надежда оказалась напрасной. Едва успела Вега выразить ее, как в аллее, по ту сторону двора, появилось еще несколько багряных всадников с человеком посредине в темной же одежде. По-видимому, это тоже был конвой с каким-то пленником.
— О, Саб, да ведь это наш отец! — вскричала Вега, отскочив от окна и бросаясь на шею сестры. Крепко обхватив друг друга, сестры громко разрыдались…
Над Холлимидом спустилась ночь. Сама по себе очень темная, эта ночь освещалась множеством больших и малых огней, горевших вокруг дома и в нем самом. Октябрь шел к концу, и становилось свежо, поэтому топились все камины в доме. Повсюду на столах и стенах сияло пламя толстых восковых свечей. Горели и спускавшиеся с потолка фигурные бронзовые канделябры.
На дворе пылали костры, вокруг которых в самых непринужденных позах расположились солдаты принца. Все они сытно и вкусно поужинали и получили по хорошей порции вина и пива, так что находились в самом прекрасном настроении. Их веселый и шумный гомон далеко разносился по тихим окрестностям.
Не менее весело, хотя и не так шумно, было и в парадной столовой дома. Там, за богато убранным столом, уставленным всякого рода прекрасной старинной фарфоровой посудой, бутылками с дорогими винами и серебряными кубками, восседали непрошеные гости. Самого хозяина дома здесь не было. Он находился в одной из соседних комнат, перед запертыми дверями которой стояла стража.
Дочери его все еще оставались наверху. Они видели в окно, как их отца провели под конвоем, точно какого-нибудь злодея, пойманного на месте преступления. Это зрелище наполнило их негодованием и ужасом. Еще больнее стало им, когда они узнали, что не только не будут допущены к свиданию с отцом, но даже к дверям его комнаты, через которые они могли бы перекинуться с ним несколькими словами. Эта бесчеловечность со стороны роялистов переполнила чашу горести девушек. Очевидно, взятие в плен их отца сулило впереди новые беды.
Злосчастные девушки страшились даже задумываться о будущем. Они могли только дрожать, плакать, молиться и со страхом прислушиваться к шагам, поднимавшимся по лестнице к ним. Хотя дверь в их комнату не была заперта на ключ и никакой стражи к ним не было приставлено, однако они чувствовали себя в таком же заключении, в каком был их отец. Придворная челядь, находившаяся в рядах свиты принца Руперта, рыскала по всему дому, громко разговаривала и смеялась, — вообще вела себя самым бесцеремонным образом. Попасться на глаза этой нахальной челяди было небезопасно для девушек, потому они сами заперлись в своей половине и боялись даже пошевельнуться, чтобы не привлечь внимание к своему присутствию в доме.
По всему было заметно, что принц почему-то вдруг круто изменил свое первоначальное отношение к обитателям Холлимида. Сначала он был таким любезным, вежливым и обещал не допускать никаких бесчинств со стороны своих людей, а теперь, по-видимому, разрешил им не стесняться во всякого рода вольностях. Это что-нибудь да значило, но что именно?
Причина была в сущности простая. Вскоре после прибытия принца в Холлимид к нему явился гонец из Монмаутса с извещением о новом поражении роялистов: парламентские дружины взяли еще один из их укрепленных городов. Выведенный из себя этим неприятным известием, принц решил вполне последовать лукавому совету Ленсфорда и, сбросив с себя личину даже условной порядочности, поступить со всем семейством республиканца Поуэля, как с военнопленными, и отвести их в Бристоль. Сделавшись, таким образом, полновластным распорядителем этого семейства, он мог заставить «пикантную блондиночку» покориться его прихотям, как это уже было со многими девушками и замужними женщинами, имевшими несчастье приглянуться этому развратнику.
Усевшись вместе с Ленсфордом за небольшим столом, который приказал поставить в один из дальних углов столовой, принц вполголоса вел интимную беседу со своим соучастником. Бражничавшим за большим столом офицерам было не до того, чтобы подслушивать разговоры своего начальства; да если бы они и подслушали, то едва ли были бы возмущены содержанием этих разговоров. Понятия о чести и порядочности были им так же чужды, как и принцу с Ленсфордом.
— Как вы думаете, полковник, — сказал Руперт, — оставаться нам здесь до утра или теперь же вернуться в Монмаутс? Мы могли бы быть там около полуночи, если выехать отсюда сейчас.
— Конечно, могли бы, ваше высочество, но зачем нам так скоро возвращаться в Монмаутс? — с удивлением спросил Ленсфорд.
— Разве вы находите это излишним, полковник?
— Да, ваше высочество.
— Почему?
— По двум причинам.
— Какие же эти причины, Ленсфорд?
— Первая причина та, что если Чепстоун действительно попал в руки неприятеля, то нам будет очень затруднительно переправиться обратно через Вайю. Да и через Северну мы едва ли проберемся с нашими слабыми силами!
— Да, это верно… Я об этом и не подумал… Ну, а вторая причина?
— Вторая причина более деликатного свойства, ваше высочество. Как вы поведете туда пленника, в особенности — пленниц, не обратив на это внимания лорда Вурстера? Вы знаете, какой он щепетильный в вопросах рыцарской чести… К тому же он не из ваших друзей…
— О да, это мне хорошо известно, и когда-нибудь я посчитаюсь с этим старым лицемерным папистом! Но по какому же тогда пути нам уйти отсюда?
— По-моему, нам следует пройти через Форест до переправы через Северну при Ньюнгеме или при Уэстбери. В обоих этих местах имеется прекрасный перевоз как для людей, так и для лошадей. Приема в два-три весь наш отряд будет перевезен на тот берег. К утру мы можем достигнуть Берчлей-Кессля. Если вашему высочеству будет угодно, мы там отдохнем, а затем проедем прямо в Бристоль, где никому уже не будет дела до того, кого мы ведем с собой в качестве пленников и… пленниц.
— Гм… Пожалуй, вы и правы… Но хорошо ли вы знакомы с тем путем, по которому предлагаете следовать?
— Порядочно знаком, ваше высочество. Но еще лучше меня знает весь Форест капитан Тревор. Ведь он довольно продолжительное время провел в этих окрестностях, когда служил под знаменами сэра Джона Уинтора и объездил всю область вдоль и поперек. Под его руководством мы не заблудимся.
— Но я слышал, как здесь кто-то говорил, что ночь чересчур темна, — заметил принц.
— Скоро должна взойти луна, ваше высочество, — поспешил успокоить его последние сомнения Ленсфорд. — Если мы поднимемся немедленно, то будет, пожалуй, и в самом деле еще темно, но часа через два появится луна. Тогда и в путь, а следующую ночь ваше высочество уже будет иметь удовольствие переночевать вновь в Бристоле в компании с некоей очаровательницей.
— Да, да, обязательно в этой компании, хе-хе-хе! — подхватил Руперт, весь красный от возбуждения вином и тем, что он называл любовью, но что, в сущности, было лишь одною из его грязно-чувственных прихотей. — Хорошо, я согласен следовать по предлагаемому вами пути. Распорядитесь, чтобы через два часа все были готовы к отъезду, а потом возвращайтесь сюда доканчивать нашу пирушку.
С этими словами принц пересел на свое председательское место за общим столом. Когда же вернулся Ленсфорд, сделав нужные распоряжения, Руперт поднял полный кубок и провозгласил:
— Пьем за прекрасных женщин, товарищи! Ленсфорд прославит их песенкой. Он на это мастер… Слышите, Ленсфорд, мы желаем, чтобы вы воспели наших утешительниц в боевых трудах и лишениях, прелестных женщин!
— Слушаю, ваше высочество. Сейчас исполню ваше желание.
Чокнувшись с принцем и остальными офицерами, Ленсфорд залпом осушил свой кубок, обтер усы и бороду и довольно звучным голосом запел песню собственного сочинения, прославлявшую роялистов, женщин-утешительниц и утехи любви и осмеивавшую «круглоголовых» противников. Припев этой песни повторялся присутствующими, и этот хор пьяных голосов гремел по всему замку, раздражая слух лишенных свободы владельцев этого чинного до сих пор дома.
Река Северна разлилась, и вся ее обширная долина превратилась в сплошное озеро. Вплоть до самого Вурстера на севере не видно было берегов. Казалось, снова хлынуло в свое прежнее ложе когда-то шумевшее здесь, затем исчезнувшее море.
Город Глостер превратился в остров, и часть его окраинных домов оказалась под водой. Сообщение по улицам производилось на лодках. Все шоссейные дороги, соединявшие город с окрестностями, также были залиты водою на несколько футов глубиной.
Этот осенний паводок и был причиною того, что мистер Эмброз Поуэль не успел вернуться домой вовремя, то есть до нашествия роялистов на его родной Холлимид. Только накануне он узнал о падении Монмаутса, и его тотчас же потянуло домой к дочерям, остававшимся там без всякой защиты. Его остановила разбушевавшаяся река, и пока он нашел возможность переправиться через нее, прошло несколько часов. Встревоженный отец дорого бы дал, чтобы превратиться в птицу и перенестись на крыльях домой, где, как он чувствовал, его дочерям угрожает опасность. А когда ему наконец удалось быть почти в виду Холлимида, на него вдруг налетели солдаты королевской армии и, узнав, кто он, привели его к нему же домой как пленника.
Несмотря на то что к Глостеру не было доступа иначе как на лошадях, Уинифреда, эта отважная девушка, не испугалась бушевавшей воды и задумала добраться до города вброд и, если необходимо, даже вплавь. Лодку она не хотела нанимать, чтобы не иметь лишних свидетелей своей экскурсии.
На башне кафедрального собора в Глостере пробило девять часов, когда Уинифреда дошла до Хайнема и остановилась на берегу новообразовавшегося от разлива озера. Луна еще медлила с восходом, и было очень темно. Однако слабый отблеск ее лучей уже отражался в воде и давал возможность различать все, что было на водной поверхности, на расстоянии по крайней мере сотни ярдов. Благодаря этому рысьи глаза молодой фо-рестерки могли различить две линии растрепанных ивовых деревьев, вершины которых поднимались над водой. Эти линии обозначали то место, где пролегала затопленная шоссейная дорога.
Уинифреда не ожидала этого препятствия; обыкновенно Северна разливалась позднее. Но храбрая девушка не дрогнула и не подумала отступить назад, как сделала бы на ее месте каждая изнеженная горожанка. Да, пожалуй, и не всякий мужчина решился бы поступить при данных условиях так, как поступила эта безбоязненная и самоотверженная девушка. Разувшись и подобрав повыше одежду, она смело вошла в воду, которая сначала доходила ей до лодыжек, потом стала постепенно подниматься все выше и выше. Временами отважная форестерка попадала в полосу быстрого течения, которое чуть не сбивало ее с ног. Но, собрав всю силу своего духа и тела, она мужественно боролась и с течением, и с поднявшимся ветром, яростно вздымавшим волны и трепавшим отважную путницу. В ее больших темных глазах не было ни страха перед опасностью, ни упрека в душе тем, ради которых она подвергалась опасности.
Погруженная в холодные волны реки уже по пояс, Уинифреда продолжала храбро подвигаться вперед. Ее красивое энергичное лицо выражало спокойную решимость. Возвращаться назад она и не думала, хотя — повторяем — даже не всякий мужчина проявил бы такую твердость воли и такую готовность к самопожертвованию. В крайнем случае она могла броситься и вплавь, как не раз уже делала и раньше при подобных же обстоятельствах. Но пока надобности в этом при ее высоком росте еще не было. В одном месте смелая путница погрузилась было в глубокую размоину почти по самую шею. Но и это не испугало ее. Высвободившись из ямы, путница снова очутилась на ровной почве, залитой водою только по пояс. Еще немного времени, еще несколько усилий — и форестерка очутилась у высокого укрепленного моста, за которым на противоположном берегу белела массивная башня городского собора. Теперь всякая опасность миновала и, кроме того, была близка минута свидания с любимым человеком. Ради уже одного этого Уинифреда готова была бы переплыть хоть океан. Грудь ее дышала свободно и сердце радостно билось.
Как нарочно, Роб Уайльд и в эту ночь, как и в ту, когда Уинифреда приходила с братом в Бристоль, был на часах у тех ворот, через которые она могла проникнуть в город. Уайльд сразу узнал свою невесту, когда та попросила впуска, и по-прежнему были горячи объятия и поцелуи этих молодых людей, чувство которых было так же крепко и устойчиво, как их тела.
— Господи, кого я вижу?.. Мою Уини! — задыхающимся от радости голосом бормотал Роб, с бурной страстностью прижимая к своей могучей груди не менее могучий стан возлюбленной. — Что принесло тебя сюда? Какая еще беда заставила тебя перебираться через паводок?.. Бедная моя, измокла-то как!
— Это ничего не значит, милый Роб, — возразила девушка. — Лишь бы было сделано дело, по которому я пробралась сюда…
— Дело?.. Уж не случилось ли чего-нибудь у вас, в Руардине или в Холлимиде? — спросил встревоженный ее серьезностью сержант.
— Да, именно в Холлимиде и случилось очень нехорошее, — продолжала Уинифреда. — Положим, этого надо было ожидать, раз роялисты взяли верх в Монмаутсе… Слышал ты об этом или еще не знаешь этой новости, Роб?
— Об этом мы узнали еще третьего дня. Но о Холлимиде нам ничего не известно. Уж не нашествие ли…
— Да, вчера днем пожаловал принц Руперт с отрядом конницы. Солдаты в красных мундирах, в золотых галунах; кони у них — одно загляденье. Сам он весь в золоте, бархате, перьях да бриллиантах… Я послана сюда к сэру Ричарду с письмом… Догадываешься, от кого это письмо?
— Знаю, знаю! — кивнул головой сержант. — Значит, тебя надо немедленно вести к сэру Ричарду? Или, может быть, ты сначала пообсушишься и приведешь себя немножко в порядок? В таком случае я сейчас найду тебе помещение…
— Ах нет, Роб, какое уж тут обсушиванье! — воскликнула девушка, кое-как выжавшая воду из своей одежды еще на берегу, перед входом в город. — Дорога каждая минута! Если сэр Ричард не поспеет вовремя на выручку, то в Холлиммде бог знает что может произойти. Знаешь ведь, на что способен Руперт?
— Знаю, знаю, для него ничего нет заветного. Должно быть, ему приглянулась одна из барышень? Был среди нас такой слух… Так пойдем скорей к полковнику, Уини, — теперь уж сам сержант торопил вестницу. — Он только что перед твоим приходом был здесь, проверял посты и дал мне приказ… Ну, да это уж дело мое… Поцелуй меня еще разок, радость моя, пойдем. Думаю, полковник теперь у себя дома.
Через минуту высокие фигуры сержанта и его невесты уже торопливо пробирались по пустынным улицам, погруженным в глубокий мрак, лишь кое-где прорезаемый огоньками скудных фонарей.
Отправившись в одну из своих многочисленных экспедиций, глостерский губернатор оставил своим заместителем полковника Браутона, а сэру Ричарду поручил начальство над конной частью и снабдил его особыми полномочиями.
Совершив вместе со своим молодым другом Юстесом Тревором вечерний обход караульных постов, сэр Ричард вернулся в свою квартиру. Озябшие на холоде, он и его спутник уселись перед топившимся камином в ожидании ужина. Губерт-трубач накрывал на стол. Этот бравый солдат так искренне был предан своему господину, с которым не разлучался с самого детства, что считал за счастье и честь услуживать ему, чем мог. Он один заменял сэру Ричарду несколько слуг.
Придвинув к господам небольшой стол, накрытый тонкой белоснежной скатертью, Губерт проворно расставил приборы, стаканы, корзины с хлебом и разные приправы к кушаньям. Потом достал из буфета заранее приготовленную бутылку кларета, откупорил ее и поставил перед прибором хозяина. Как молодой Тревор, так и более пожилой сэр Ричард любили умеренно пользоваться стаканом хорошего вина, да и то лишь за едою. Это было далеко от безобразных кутежей и попоек роялистов.
Наконец Губерт принес и аппетитно пахнувшее блюдо жаркого, обложенного гарниром из овощей, и приятели принялись утолять свой голод, усиленный тем, что им в этот день случайно не пришлось вовремя пообедать.
Заморивши червяка сотрапезники разговорились о последних политических новостях, к числу которых принадлежало, разумеется, взятие Монмаутса роялистами. Сэр Ричард высказывал сожаление, что ему не пришлось защищать город, который благодаря главным образом его стараниям уже находился в руках республиканцев. Он вполне был вправе сказать, что будь командование монмаутским гарнизоном поручено ему, а не майору Трогмортону, роялистам вряд ли удалось бы снова овладеть этим городом. Трогмортон же, как человек или слишком малодушный, или, быть может, как изменник, отдал вверенный ему город почти без боя.
Дело это сильно смахивало на фарс, крайне досадный для парламента. В описываемое время происходили заседания образованного парламентом «провинциального комитета». На этих заседаниях вырабатывались резолюции отдать под суд монмаутских мятежников и конфисковать их имения. И вдруг те самые лица, жизнью и имуществами которых распоряжался — на бумаге — этот комитет, явились перед ними вооруженные с головы до ног и крикнули им грозное: «Сдавайтесь! Вы в нашей власти».
Никогда еще ни одно судебное заседание так внезапно не прерывалось, ничей авторитет не бывал так смехотворно разбит, как в этот раз. Только что с важным видом заседавшие судьи, игравшие в приговоры к высшим степеням наказания и в конфискацию укрепленных замков и поместий, были захвачены, как малые дети на месте шалости. Богато и уютно обставленная комната заседания сменилась для них темной, сырой, лишенной всякого комфорта тюрьмой. Люди, стоявшие у власти, мгновенно превратились в жалких, бесправных арестантов, какими собирались сделать других. Разумеется, для роялистов это было пустым бахвальством и веселым глумлением над противником, так легкомысленно попавшим впросак; но для последнего это был прямой стыд и позор, не говоря уж о разочаровании и горечи.
Особенно скорбели об этом событии полковник Уольвейн и капитан Юстес Тревор.
— Жаль, — говорил сэр Ричард, мелкими глотками потягивая вино, — очень жаль, что я не знал о надвигавшейся опасности в то время, когда получил от Массея приказ идти сюда.
— А что же бы вы сделали, сэр Ричард, если бы знали? — полюбопытствовал Юстес.
— Разумеется, не послушался бы Массея и направил бы свои отряды в противоположную сторону — к Монмаутсу, — горячо ответил Уольвейн.
— Да, действительно жаль, что не пришлось вам так сделать. Это спасло бы несчастный город, — убежденно сказал Тревор.
— Конечно, — подтвердил Уольвейн. — Но у нас осталось утешение: Монмаутс пал не по нашей вине. Дай Бог, чтобы нам с вами не о чем больше было горевать, Тревор. К несчастью, есть кое-что еще более близкое нашему сердцу. Подумать только, что наши невесты оставлены одни в Холлимиде. Это было прямым безумием со стороны мистера Поуэля.
— Да, и мы с Вегою находили это очень рискованным, — заметил Юстес. — Слишком тревожное время для таких… неосторожностей.
— Вот и мы с Сабриною говорили то же самое, — продолжал его собеседник. — Один мистер Поуэль ничего не хотел слушать. Его никак нельзя было убедить в существующей опасности. В конце концов я и сам стал надеяться, что все обойдется благополучно. А теперь, после падения Монмаутса, мало ли что может случиться неожиданного? Я весь холодею при одной мысли об этом.
— Нам с вами, полковник, следовало бы как-нибудь принудить мистера Поуэля последовать за нами сюда вместе с дочерьми.
— О, это было совершенно невозможно! — воскликнул сэр Ричард. — Мало ли я старался уговорить его. На него тогда нашло такое упрямство, какое иногда он вообще проявляет, и тогда ничем нельзя переубедить его… Неприятно говорить в таком духе о почтенном человеке, которого мы, вдобавок, оба уважаем еще как нашего будущего тестя. Но нельзя и скрывать правды относительно кого бы то ни было. Когда на мистера Поуэля находит упрямый стих, никакая земная сила не в состоянии сдвинуть его с той точки, в которую он уперся. Никого и ничего он не боится в это время. Помните, как неустрашимо отнесся он к вашему кузену и к Ленсфорду, когда они явились к нему за сбором денег в пользу короля? Положим, за спиною у него в тот день были мы с нашими людьми. Но и без этого он все равно стал бы бравировать с королевскими агентами, если бы даже за ними стояла целиком вся их армия. Это такая упрямая голова, каких мало на свете.
— Да, это верно, сэр Ричард, — согласился Тревор. — Но такая бравада вполне достойна уважения.
— Так-то оно так, друг мой, но и отвага, доходящая до безрассудства, может навлечь на него и на всю его семью, включая и нас, будущих членов этой семьи, всякого рода бедствия, — возражал Уольвейн, задумчиво глядя в одну точку перед собой. — И мне начинает казаться, что в Холлимиде уже что-то происходит очень дурное, — упавшим голосом прибавил он.
— В каком смысле, полковник? — спросил Тревор, невольно заражаясь беспокойством своего начальника и друга. — Может быть, вам мерещится какая-нибудь особенная опасность?
— Именно так. И эта опасность угрожает нашим милым невестам, — тем же тоном ответил сэр Ричард.
— Но какая и от кого?
— Вы лучше спросите: откуда? И я вам отвечу: из Монмаутса. Мне чудится, что роялисты, овладев этим местом, захотят прогуляться по Динскому лесу и, кстати, посетить прославленный своей оригинальностью Холлимид. Вы понимаете, что в этом-то и кроется опасность для тех, кто нам так безгранично дорог.
— Но ведь мистер Поуэль отправился уже за ними. Наверное, он поспел вовремя и ваша боязнь совершенно напрасна, сэр Ричард.
— Вовсе не напрасна, друг Тревор. Могло случиться, что он опоздал. Мало ли что бывает в пути! Если он успел добраться до своего поместья вовремя, то, конечно, ни одной лишней минуты не задержится там. Но что он вовремя прибыл туда, я сильно сомневаюсь. Ведь как назло случился такой ранний осенний паводок, который мог задержать нашего милого упрямца на первых же шагах. Наверное, ему пришлось горько раскаиваться в том, что не послушал наших добрых советов.
— Ну, Бог даст, этого не случится! — вскричал совсем приунывший Юстес. — Я не перенесу несчастья, на которое вы намекаете.
— Ия также, — с глубоким вздохом проговорил сэр Ричард. — Будь Массей здесь, я отпросился бы у него в Холлимид — посмотреть, что там делается… Впрочем, — продолжал он, ударив себя рукой по лбу, как человек, осененный новой мыслью, — отчего бы мне не сделать этого и по собственной воле.
— А ведь и в самом деле, полковник! — подхватил сразу повеселевший Тревор. — Мы успели бы побывать там и вернуться назад еще до рассвета.
Сэр Ричард молчал, видимо обдумывая шансы такого предприятия. Но через минуту он уже встряхнулся, вскочил на ноги и со свойственной ему решительностью проговорил:
— Рискну, чего бы мне это ни стоило! Едемте сию же минуту. Я возьму с собой собственный отряд, которым могу распоряжаться как хочу. Эй, Губерт! — крикнул он.
— Что угодно, полковник? — послышался бодрый голос преданного трубача, появившегося из передней, в которой он находился.
— Беги скорее в казармы и труби нашим людям сбор! — распоряжался сэр Ричард.
— Слушаю, полковник.
Схватив мимоходом в передней свою неизменную сигнальную трубу, Губерт в буквальном смысле слова бросился бежать к казармам. Он знал, что когда его полковник отдает приказание таким тоном, как сейчас, то нельзя медлить ни минуты.
— Тревор, — обратился сэр Ричард к своему капитану, — пошлите за Гарлеем и другими офицерами… Или, еще лучше, отправляйтесь сами за ними… Вы знаете, где они стоят?
— Знаю, полковник.
— Приведите их как можно скорее. Хорошо бы нам всем через полчаса быть уже в седлах.
Юстес вполне был с этим согласен и поспешил выйти из комнаты, а затем и из дому. Но лишь только он вышел на улицу, как тотчас столкнулся с мужчиной и женщиной. В мужчине он сразу узнал сержанта Уайльда, а в женщине — разносчицу Уинифреду.
Появление здесь разносчицы, служившей вместе с тем и тайной вестницей, поразило Тревора. Он понял, что она недаром явилась сюда в разлив и, вероятно, шла к сэру Ричарду с делом, так сильно волновавшим его и сэра Ричарда.
— А, здравствуйте, Уинифреда! — воскликнул молодой человек в ответ на ее поклон. — Я и не знал, что ты в Глостере.
— Да она всего с четверть часа и находится здесь, капитан, — ответил за девушку сержант. — Я только что впустил ее в ворота. У нее есть к полковнику весточка от барышень.
— Да? Ну, пусть идет… Впрочем, сначала идите сами к полковнику, сержант, и доложите ему о ней.
Это было в порядке вещей. По военному уставу, никакое постороннее лицо не может войти к начальствующему офицеру без его предварительного разрешения. Роб, как сам военный, не подходил под это правило. Но когда тот уже шагнул через порог в полковничью квартиру, Тревор по какому-то внутреннему побуждению последовал за ним.
— В чем дело, Уайльд? — осведомился сэр Ричард, увидев встревоженного сержанта. — Благополучно ли на вашем посту?
— Вполне благополучно, полковник.
— Так какие-нибудь новости?
— Так точно, полковник, только не из добрых.
— Что же случилось?., где?
— Вести из Руардина или, вернее, из Холлимида.
Полковник с капитаном навострили слух. Никакое место на всем земном шаре не имело для них такого значения, как Холлимид, и ниоткуда оба так жадно не ждали вестей, как именно из этого местечка.
— Говорите скорее, сержант, что вам известно оттуда! — последовал приказ Уольвейна.
— Туда забрался на стоянку отряд королевской конницы, полковник, — докладывал Уайльд.
— О, Господи, вот беда-то! — вскричал побледневший Тревор.
Сэр Ричард тоже казался сильно пораженным.
— Откуда вы это узнали? — спросил он сержанта.
— От Уинифреды, полковник.
— Разве она пришла оттуда?
— Так точно. Она перебралась вброд через разлив и находится здесь за дверями. У нее есть письмо от барышень.
— Приведите ее сюда скорее.
— Слушаю, полковник.
— Какое странное совпадение, Тревор! — обратился сэр Ричард к Юстесу, когда вышел сержант. — Роялисты уже в Холлимиде: случилось как раз то, чего мы боялись.
— Да, и я о том же сейчас думаю, — сказал Тревор. Тем больше основания поспешить нам туда.
— Чей это может быть отряд, как вы думаете, Тревор? Не Линджена ли?
— Роб говорит, что они там остановились. С какой же стати останавливаться Линджену так близко от его Гудрича? Вернее всего, это лорд Герберт или, быть может, даже…
— Да, Тревор, если это отряд не лорда Герберта, то кое-кого похуже… Ну, мы сейчас узнаем это от самой Уинифреды или из письма.
Дверь вновь отворилась, и в нее вошла вестница из Дин-Фореста в сопровождении сержанта. Промокшая насквозь одежда плотно облепила статную и классически очерченную фигуру великанши, а ее тяжело дышавшая грудь и горевшее румянцем лицо свидетельствовали о только что перенесенных ею затруднениях в поспешном пути.
— У тебя есть письмо ко мне, моя милая? — поспешил спросить Уольвейн, когда она, остановившись перед ним, почтительно поклонилась ему.
— Есть, ваша милость, из Холлимида.
С этими словами форестерка подняла руки к копне своих черных волос, вытащила спрятанную бумажную трубочку и вручила ее сэру Ричарду.
Последний не был удивлен таким видом записки. Он уже не в первый раз получал подобные записки из рук той же вестницы и таким же путем. Развернув записку, он поднес ее к свету лампы и быстро прочитал. Ее содержание еще более усилило его тревогу.
— Уайльд, — скомандовал он, — живо в казармы! Поднимите весь наш эскадрон, чтобы он немедленно готовился в путь. Губерт, вероятно, уже там и трубит сбор. А вы подгоняйте людей… Тревор, — обратился он затем к Юстесу, передавая ему записку, — прочтите-ка это письмо. В нем есть кое-что, касающееся и вас.
Затем он стал расспрашивать Уинифреду, что она видела и слышала в Холлимиде. Между тем Юстес пожирал глазами следующие строки:
«Сообщаю вам, дорогой Ричард, дурные вести. Явился принц Руперт с отрядом королевских кавалеристов, человек около двухсот. Прибыл только что сейчас, под вечер, и намерен остаться на ночь под предлогом дождаться нашего отца. Надеюсь, отец без вас не поедет домой. Боюсь, что в том случае, если он все-таки уехал сюда один, роялисты захватят его. В свите принца находятся ужасный Ленсфорд и Реджинальд Тревор. Посылаю к вам Уинифреду с этим письмом. Подробности она передаст вам изустно. Опасаюсь тратить лишнее время на писание… Дорогой Ричард, спешите к нам на помощь, если можете».
Внизу была приписка, сделанная другой рукой:
«Милый Юстес, мы в большой опасности!»
Подписей не было. Да в них и не нуждались те, кому были адресованы эти краткие, но многозначительные строки.
— Прочитали, Тревор? — спросил Уольвейн, видя, что глаза его молодого друга замерли на последних строчках, приписанных рукою Веги.
— Прочитал, сэр Ричард, — ответил молодой человек, проводя рукой по лбу и как бы отгоняя засевшее в мозгу тяжелое впечатление. — Да, чего мы боялись, то и случилось.
— Поспеем! — уверенно сказал сэр Ричард. — Одевайтесь скорее!
Немного спустя оба офицера, наскоро расспросив вестницу о самом важном, уже были в казармах, откуда во главе своего эскадрона направились к выезду из города.
Поднявшаяся луна то и дело скрывалась за бежавшими по небу темными облаками, и тогда на земле вновь наступал полный мрак. Но в промежутках между затмениями было достаточно светло.
В один из таких светлых промежутков конница полковника Уольвейна, отличавшаяся зелеными мундирами и петушиными перьями на шляпах, быстро поднималась от Мичельдина в нагорную часть Дин-Фореста.
Благополучно переправившись через разлив, эскадрон галопом примчался в Мичельдин. Там, не слезая с лошадей, офицеры навели справки о мистере Поуэле и узнали, что он в послеобеденные часы проезжал через этот городок один верхом и, по-видимому, очень торопился.
— Ну, значит, он теперь в руках роялистов, — пробормотал себе под нос сэр Ричард и снова пустился в путь.
Пользуясь тем, что начинался крутой подъем на гору, по которому можно было ехать только шагом, сэр Ричард вступил в беседу с Юстесом, ехавшим рядом.
— Ах, как жаль, — начал он, — что в письме не указано точное число кавалеристов, нахлынувших в Холлимид. Сабрина пишет: «человек около двухсот». Это очень неопределенно…
— А что говорила о численности их разносчица? — спросил Юстес. — Ведь вы расспрашивали ее.
— Она тоже не могла сказать ничего, кроме того, что кавалеристы окружили и заняли всю усадьбу и что их много. Таким образом, мы только на месте можем узнать, со сколькими саблями нам придется иметь дело.
— Лишь бы было с кем скреститься шпагами, — заметил Юстес.
— Уж не думаете ли вы, что незваные гости успеют убраться до нас? — спросил не без тревоги сэр Ричард.
— Опасаюсь этого, — ответил Юстес. — Мистер Поуэль должен был вернуться домой под вечер. Наверное, роялисты захватили его в плен. После этого им незачем было и оставаться в Холлимиде.
— Но почему же? — возражал сэр Ричард, продолжая, однако, волноваться. — Если они явились из Бристоля, — а это ведь не так близко, — то должны порядком устать и пожелать провести ночь на отдыхе. Мне думается, они именно из Бристоля.
— А мне думается, что принц пожаловал из Монмаутса, — возражал в свою очередь Юстес. — Наверное, его привлек туда совершившийся переворот. И если он действительно явился в Холлимид из Монмаутса, то, забрав, кого нужно в плен, теперь мог уже вернуться и назад: Монмаутс не так далеко от Холлимида, как Бристоль.
— Если вы правы, друг мой, то нам предстоит большое разочарование и эта ночь будет для нас очень горькая! — заметил после некоторого размышления сэр Ричард. — Если принц уже покинул Холлимид, то, разумеется, в сопровождении не только самого мистера Поуэля, но и его дочерей… Гм!., да! Руперт, Ленсфорд да ваш милейший кузен — хорошая, нечего сказать, компания! Ни один из них не упустит случая «позабавиться», как они это называют, с беззащитными женщинами! Ваш кузен еще особенно рад будет возможности насолить вам почувствительнее. Вы во многих отношениях стали ему поперек горла.
— Да, это верно, — поддакнул Юстес. — Я знаю, что мне еще предстоит скрестить с ним оружие, и тогда уж окончательно «перейду ему дорогу». Мы клятвенно обещали друг Другу, что при первой же встрече на поле сражения будем биться без пощады. Если по его вине случится что-нибудь недоброе с Вегой, то, клянусь, я ни за что не пощажу его!
— И хорошо сделаете, друг Тревор. Я уверен, что вам недолго придется ждать этой встречи.
— Стало быть, вы все-таки убеждены, что принц еще в Холлимиде? — с живостью спросил Юстес.
— Скорее рассчитываю на это, — ответил сэр Ричард. — Рассчитываю же я потому, что Руперт, как известно, большой любитель пображничать, Ленсфорд — тоже. В Холлимиде же такие хорошие погреба и кладовые. Наедятся всласть, напьются и не захотят, а то и прямо будут не в состоянии двинуться с места до утра. Это тем более возможно, что они не ожидают никаких сюрпризов, вроде, например, нашего появления среди них, и, уверенные в полной безопасности, наслаждаются за обильно уставленным столом.
— Ну и пусть наслаждаются хоть до утра или, лучше сказать, до нашего прибытия! — воскликнул Юстес.
— Да, если мы их застанем в Холлимиде, то в эту ночь там польется не одно вино! — глухо проговорил сквозь стиснутые зубы сэр Ричард. — А, друг Ленсфорд! — в порыве жгучей ненависти продолжал он, — вы думаете, я забыл о вас? Нет! И клянусь, если нам суждено встретиться в эту ночь, то она будет для вас последнею!
Угроза эта была вызвана, главным образом, прежними намеками Сабрины на дерзкое отношение к ней Ленсфорда, подтвержденными ею в только что полученном сэром Ричардом письме выражением «ужасный Ленсфорд». Такое выражение доказывало, что девушка сильно опасается этого человека.
Юстес Тревор также горел желанием сдержать свое обещание свести последние счеты с Реджинальдом именно в эту ночь. Горе Реджинальду, если он осмелился хоть одним словом или даже взглядом оскорбить Вегу! Не ждать ему тогда никакой пощады, как бы он ни умолял об этом.
Во время этих монологов-размышлений Ричард и его спутник очутились на том самом месте, где два года тому назад произошла их первая встреча, начавшаяся ссорой и окончившаяся дружбой. С признательностью судьбе вспомнили об этом всадники, но с совершенно другим чувством — их кони. Под единодушным впечатлением происшедшего эти чувствительные четвероногие вдруг остановились как вкопанные и, обернувшись друг к другу мордами, принялись яростно фыркать и бить копытами землю, словно собираясь вступить в бой. Это было тем более странно, что они, подобно своим хозяевам, жили в большой дружбе между собою.
Посмеявшись над этой курьезной сценой, друзья потрепали своих коней по крутым шеям и успокоили их уверением, что им, коням, нет никакой надобности ссориться, потому что этой надобности не имеется и у их хозяев. Умные животные поняли, радостно заржали и с удвоенной энергией поскакали дальше.
Этот маленький инцидент, наверное, послужил бы темой для новой оживленной беседы между всадниками, если бы в эту минуту их внимание не было отвлечено другим обстоятельством. В стороне Руардина они вдруг заметили на небе какой-то яркий отблеск, который никак не мог быть приписан лунному свету. Этот отблеск даже усилился, когда луна снова исчезла в покрывавших ее бродячих тучах. Нетрудно было догадаться, что это — зарево пожара.
— Дом горит! — вскричал один из солдат, показывая в ту сторону.
— Может быть, не дом, а просто стог сена, — заметил Другой.
— Какое тут сено! — кричал третий. — Зарево такое большое, словно горит целый город!
— В этой стороне нет города, кроме Руардина, куда мы и едем, — послышалось чье-то возражение.
— Так разве по этой причине Руардин не может гореть? — иронизировал первый солдат. — Должно быть, горит церковь…
— И отличное бы дело, если так! — воскликнул один ярый пуританин. — Всем бы этим папистским церквам со всеми их алтарями да статуями зараз превратиться в мусор! Эти церкви с их причтом — прямая пагуба для страны. Духовенство заодно с пакостными роялистами — значит, идет против парламента и народа.
— Верно, товарищ! — отозвался другой такой же завзятый противник папизма. — Если окажется, что это горит не церковь, то давайте подожжем ее, когда доедем до нее. Надо же наконец покончить с этим злом.
Предложение это было встречено хором сочувствующих голосов. Ехавшие во главе отряда не вслушивались в беседу солдат, а вели свой разговор.
— Что-то где-то горит, — сказал сэр Ричард. — Должно быть, близ Руардина, по ту его сторону.
— А я опасаюсь, что… — начал было Юстес, но от волнения не мог продолжать и только прошептал со вздохом: — О, Господи!
— Что вы хотели сказать, Тревор? Договаривайте! — с тревогой вскричал сэр Ричард. — Уж не думаете ли вы, что горит Холлимид?.. Да, в самом деле, похоже… Зарево правее Руардина… Эй, шевелись живее! — скомандовал он, обернувшись к отряду, и прибавил про себя: — Авось, Бог даст, поспеем, чтобы спасти…
Но и он не мог договорить по той же причине, что и Юстес.
В глубоком молчании отряд вихрем пронесся через погруженный в крепкий сон Дрейбрук, переправился через узенькую речку, быстро поднялся по отлогой извилистой дороге у подошвы Руардин-Хилля и остановился для минутной передышки лишь в Руардине. Этот городок, как и Дрейбрук, был погружен в мирный сон, но никакого пожара в городке не было.
Снова пустились в путь и, отъехав на некоторое расстояние от Руардина, все убедились, что горит действительно Холлимид.
Всадники еще более усилили бег своих коней и неслись точно на крыльях, стараясь не отставать друг от друга. Когда достигли наконец парка, всем бросились в глаза уже догоравшие остатки живописного усадебного дома, основанного еще во времена Тюдоров. Но ни на пожарище, ни вокруг него не было ни одной живой души.
Сэр Ричард и Юстес Тревор замерли в ужасе…
— Ну, здесь нам делать нечего! — с горечью выговорил наконец сэр Ричард. — Злодеи подожгли усадьбу и увели с собой в плен всех ее бывших владельцев… Вдогонку! — с такою силою рявкнул он, что некоторые из лошадей испуганно взвились на дыбы и шарахнулись в сторону.
И тем же путем, каким ехал сюда, отряд понесся назад. Однако куда же именно направить преследование? Роб Уайльд был послан отыскать следы уходившего из усадьбы эскадрона принца Руперта. Эту задачу сержант-великан выполнил быстро. Вернувшись к своему полковнику, дожидавшемуся во главе своего отряда на перекрестке, он доложил, что следы ведут к Дрейбруку.
— Стало быть, и к Мичельдину. Почему же мы в таком случае не встретились с ним, когда ехали сюда? — изумлялся сэр Ричард.
— Это объясняется очень просто, полковник, — сказал Роб. — Весь лес изрезан боковыми тропинками, причем некоторые из них короче большой дороги. Должно быть, такою тропинкою он и ехал.
— Может быть. Но через Дрейбрук и Мичельдин дорога идет, насколько мне известно, только на Глостер. Неужели этот разбойничий атаман не боится идти в область, занятую нами? — недоумевал Уольвейн.
— Он может миновать ее, — возразил сержант. — Возле Эбенхолла путь разветвляется: один идет в Глостер, а другой — в Уэстбери, где Руперт найдет своих.
— Да?.. Ну, хорошо, увидим, — проговорил Уольвейн и прибавил: — Поезжайте вперед, сержант, и ведите нас по следам врага. Дай Бог, чтобы мы настигли его хоть при переправе через одну из рек!
Между тем принц Руперт и его эскадрон уже подъезжали к переправе через Северну при Фремилоде. Ближайшая переправа при Уэстбери оказалась настолько неудобной и рискованной по своей близости к Глостеру, что пришлось направиться к другой. Это затягивало и затрудняло путь, но было безопаснее. Ленсфорду пришло в голову соображение, что можно ожидать погони со стороны полковника Уольвейна. Наверное, до него уже донеслась весть о посещении им, Ленсфордом, и принцем Рупертом Холлимида. Получив эту весть, полковник тотчас должен был подняться со своим отрядом на помощь обитателям Холлимида. Побывав же там и увидев только пожарище, зеленая конница форестерцев скачет теперь по следам багряной королевской конницы. Может быть, подумают, что Руперт переправился через разлившуюся Северну при Кэстбери, и захотят сделать то же самое. Но это будет их погибелью: вода в том месте так глубока, стремительность ее так велика, что сунувшиеся в нее сгоряча лошади не в силах будут с ней бороться.
Принц Руперт хотя и послушался доводов Ленсфорда, но с очень тяжелым сердцем решился следовать к другой переправе. Ему хотелось как можно скорее достичь Берклея, где он мог бы укрыться со своими пленниками, а главное — с пленницами. Он тоже был вполне уверен, что за ним погонится полковник Уольвейн, чтобы отбить у него лакомую добычу. К чести этого развращенного немецкого принца нужно сказать, что он далеко не страдал трусостью; напротив, он был одним из храбрейших среди роялистов. Но голова его отяжелела после чересчур усердного возлияния Бахусу за ужином, и ему очень хотелось хорошенько выспаться, вместо того чтобы скакать ночью сломя голову по горам и оврагам, лесам и перелескам, переправляться через разбушевавшиеся реки и ждать встречи с полудикими форестерцами. Все это вовсе не улыбалось принцу, и он сильно нервничал.
Но вот добрались наконец до переправы при Фремилоде, находившейся милях в двух выше уэстберийской. Поскольку переправа должна была занять много времени, принц распорядился оставить на берегу арьергард настолько сильный, чтобы в случае надобности он мог отбить преследователей. Для этого приходилось оставить треть всего отряда. В той трети, которая следовала непосредственно за вождями, находились и холлимидские пленники. Все они, не исключая дам, были закутаны в длинные военные плащи с опущенными на лица капюшонами; это было сделано, чтобы скрыть их от взоров возможных встречных в пути. Пленники сидели на лошадях, которыми сами и управляли, но были так сжаты по сторонам конвоирами, что у них не могло явиться и мысли о побеге.
Начальство над арьергардом было поручено Реджинальду Тревору. Поместившись среди деревьев, спускавшихся с горных высот до самой реки, Тревор мог видеть приближение неприятеля с тыла, не будучи сам им замечен, и это предоставляло ему некоторое преимущество. Он должен был задерживать преследование до последней возможности, а с ним самим и его отрядом будь что будет, лишь бы была достигнута главная цель — благополучная переправа принца и Ленсфорда с пленниками. В случае же отсутствия погони арьергард мог переправляться сам по сигналу со стороны авангарда, когда тот очутится уже в безопасности на противоположном берегу.
Никто из офицеров принца Руперта не был так приспособлен для охраны переправы, как Реджинальд Тревор. Он отлично знал местность, примыкавшую к его родовым владениям, и отличался выдающимся мужеством и стойкостью. Но несчастье принца заключалось в том, что он не знал того, что творится в душе и сердце этого офицера.
А сердце Реджинальда Тревора было очень неспокойно с самого отъезда из Бристоля. Капитан знал, куда и зачем едет принц, и это страшно мучило его. Не менее мучила его и необходимость рекомендовать этого принца той самой девушке, которую он сам, Реджинальд, не переставал любить и которую Руперт намеревался превратить лишь в игрушку своей мимолетной прихоти. Теперь же вдобавок на него была возложена и обязанность помогать высокородному повесе вести эту девушку туда, где она могла лишиться чести и всех надежд своей молодой, цветущей жизни.
Раньше совсем опустившийся в среде роялистов, которая была школой всяческого разврата, Реджинальд в последнее время словно переродился или, вернее, возродился, сделавшись снова таким же чистым, каким был во дни своего юношества в родительском доме. И это чудо совершила любовь к чистой девушке. Неужели же он мог равнодушно присутствовать при позоре этой девушки и даже быть участником и пособником в нанесении ей этого позора?
Стоя на своем посту и следя за переправою авангарда через разлив, он мучился непримиримым противоречием чувств. В нем спорили две обязанности — обязанность честного человека и долг службы, и ему было невыносимо тяжело при таком внутреннем разладе.
Наконец, повинуясь голосу совести, превозмогшему голос службы, он выдвинул свой отряд прямо на берег, вне всякого прикрытия, и отдал приказ держаться на месте и не открывать стрельбу, пока он не скомандует. Потом медленно поехал один назад по только что пройденной дороге и шагах в пятидесяти от места стоянки отряда остановился. Этот маневр показался солдатам странным; но так как они не слыхали распоряжений принца и были твердо уверены в преданности своего капитана королю, то подумали, что он действует по каким-нибудь тактическим соображениям.
Между тем, в сущности, Реджинальд изменился не только с нравственной, но и с политической стороны. Эта перемена была так глубока, что он готов был пасть первым в бою с ожидаемыми преследователями, лишь бы вместе с тем был уничтожен весь конвой принца Руперта, а уводимые им пленники и пленницы были спасены. Приглядевшись поближе к грязной оборотной стороне внешне блестящего роялизма, он почувствовал к нему такое же непреодолимое отвращение, какое побудило и его двоюродного брата Юстеса покинуть роялистов.
Теперь, в особенности за последний день, отвращение это достигло такой непреодолимой силы, что сделало из прежнего ярого роялиста такого же ярого республиканца, мечтавшего о том, как бы сбросить с себя опротивевший ему королевский мундир, которым раньше он так гордился. Он очень жалел о том, что не сделал этого до сих пор, отстав где-нибудь по дороге сюда, например в Мичельдине. Там был удобный случай. Стоило ему войти в первый попавший дом и заявить о своем намерении, его встретили бы с распростертыми объятиями и помогли бы ему присоединиться к парламентским войскам.
Напряженно вслушиваясь, не раздастся ли в ночной тиши шум погони со стороны Уэстбери, Реджинальд молил судьбу, чтобы его страстное желание осуществилось. Как был бы он счастлив, если бы вдруг из-за поворота дороги показался несущийся отряд зеленой конницы и раздался бы ее грозный военный клич: «Бог и парламент!» Только одно это и могло еще спасти Вегу. Но нужно, чтобы это случилось вовремя, немедленно; через какой-нибудь час прекрасная девушка будет уже за крепкими стенами Берклей-Кессля, куда и он должен будет последовать, лишенный всякой возможности помочь несчастной жертве роялистской разнузданности. Там он ценою даже своей жизни не будет в состоянии спасти ее. Да, теперь под очистительными чарами любви к Веге прежний себялюбивый Реджинальд Тревор охотно отдал бы за эту девушку свою жизнь.
Кругом царила глубокая тишина. Шумели только воды, да изредка слышался крик ночной птицы, перепархивавшей в ветвях деревьев. Стучали копыта и бряцали удила лошадей. Шумела в воде переправлявшаяся часть конницы. На далекое же расстояние кругом все было погружено в безмятежный ночной покой.
Так прошло сколько-то времени. Вдруг донесшийся издали смутный гул заставил Реджинальда встрепенуться и более прежнего напрячь слух. Беспрепятственно сиявшая в эту минуту луна ярко освещала красивое и мужественное лицо молодого человека. Посторонний наблюдатель мог бы заметить теперь на этом лице, до сих пор таком печальном, и в его открытых блестящих глазах выражение безумной радости.
Как принц Руперт со своими друзьями опасался погони со стороны Уольвейна, так Реджинальд Тревор желал ее. Он был уверен, что пленницы через кого-нибудь из своих людей или преданных друзей из местного сельского населения да ухитрились сообщить сэру Ричарду о надвинувшейся на них грозной опасности. Получив об этом известие, храбрый полковник, конечно, ни минуты не промедлит и с отрядом сейчас же бросится на помощь к своей невесте и ее сестре. Догадавшись на месте, что принц забрал в плен всю семью Поуэль и, поджегши усадьбу, с этой живой добычей поспешил назад в один из своих городов, сэр Ричард попытается догнать его и отбить у него драгоценную добычу. Иначе не могло быть. И вот теперь эта погоня действительно уже приближается.
Убедившись в том, что не ошибся в своих ожиданиях, Реджинальд вернулся к своим драгунам, но в полной нерешительности: сдаться сразу неприятелю или до конца исполнить принятое на себя обязательство защищать интересы знамени, которому служил столько времени? Заметили и солдаты приближение погони и, приготовив мушкеты, ожидали команды открыть огонь, но ожидали напрасно. Даже тогда, когда зеленая конница была уже совсем близко и по всей окрестности разнесся ее бодрящий клич: «Бог и парламент!» — Реджинальд Тревор молчал и не делал никаких распоряжений к обороне.
Положим, солдаты были довольны бездеятельностью своего начальника. Они видели, что противник во много раз превосходит их своей численностью. Схватиться с таким сильным неприятелем — значило прямо идти на верный и бесславный убой. Поэтому будет гораздо лучше, если начальник крикнет: «Прошу пощады!» — тогда и они охотно присоединят к его голосу свои голоса.
Их желание исполнилось немного спустя, когда оба отряда сошлись лицом к лицу.
Впереди зеленых кавалеристов сэра Ричарда Уольвейна летел Юстес Тревор с обнаженной саблей в руке. Он первый узнал своего кузена в начальнике неприятельского отряда и несся прямо на него. Едва успел обнажить свою саблю Реджинальд, как она с громким лязгом скрестилась с шпагою Юстеса.
— А, наконец-то! — весь дрожа в пылу воинственности вскричал Юстес. — Наконец-то мы встречаемся с оружием в руках и можем выполнить свой уговор. Исполняя его, я кричу вам: «Без пощады!»
— А я, — ответил Реджинальд, — кричу: «Прощу пощады!»
Пораженный этой неожиданностью, Юстес поспешно опустил оружие и спросил:
— Как мне понимать ваши слова, капитан Реджинальд Тревор?
— Понимайте их, капитан Юстес Тревор, в том смысле, что я не служу больше ни принцу, ни королю, а с этой минуты посвящаю себя и свое оружие на службу парламенту, — пояснил Реджинальд.
— О, да благословит тебя Бог, дорогой Редж! — мгновенно переменив свой враждебный тон на сердечный, произнес обрадованный Юстес и протянул кузену руку. — Какое счастье… Я думал, мы будем крошить друг друга, а ты вот как…
— Ну, я-то едва ли стал крошить тебя, но предоставил бы тебе удовольствие крошить меня на какие угодно мелкие части, — с улыбкой заметил Реджинальд.
— Разве?.. Да ты совсем изменился, Редж, прямо до неузнаваемости! Что такое случилось с тобою?.. Впрочем, теперь не время для таких разговоров…
— Действительно, не время, Юст. Видишь, как улепетывают принц Руперт с Ленсфордом и со своими пленниками…
— Вижу. Ну, мы их немножко подзадержим… Ты ведь теперь с нами, Редж?
— Конечно, с вами, Юст. Соединим наши отряды — мой, как заметно, ничего не имеет против этого хотя бы из одного чувства самосохранения, — и марш вслед за разбойниками!
Подоспевший в это время сэр Ричард решил, что лучше хоть для вида обезоружить королевских драгун арьергарда, хотя на его вопрос те заявили, что давно уже думали уйти от короля и только ждали удобного случая сделать это. Сержант Роб Уайльд отобрал у всех красномундирников оружие и поместил их в середине собственного эскадрона. После этого вся объединенная кавалерия бросилась в воду, вдогонку принцу.
Шум новой переправы заставил оглянуться задние ряды передового отряда принца Руперта. Смутно различив в полумраке очертания коней и всадников, драгуны авангарда подумали, что их нагоняют почему-то товарищи арьергарда и крикнули:
— Наши бегут с берега.
Крик этот, передаваемый из ряда в ряд, быстро достиг до слуха принца.
— Бог мой! — вскричал он на своем пестром жаргоне, обернувшись назад. — Что бы это могло значить, полковник? Почему арьергард следует вслед за нами, не дождавшись сигнала с нашей стороны? Как вы думаете?.. Потом, смотрите, разве такое огромное количество людей было оставлено с Тревором?.. Уж не круглоголовые ли это?.. Но как же они тогда могли ускользнуть от внимания арьергарда?
— Едва ли это наши, ваше высочество, — отвечал Ленсфорд, всматриваясь в густые колонны, видимо имевшие намерение следовать за ними по пятам. — Это что-то другое… Можно предположить только, что круглоголовые захватили врасплох Тревора с его отрядом, и притом так ловко, что он не мог оказать никакого сопротивления, и всех наших забрали в плен, а теперь вот хотят преследовать нас.
Пока принц и Ленсфорд с недоумением переговаривались, погоня приближалась; даже стали слышны крики: «Бог и парламент!» До противоположного берега было еще далеко, да и вообще показывать спину настигающему неприятелю не в обычае храбрых людей. Лучше обернуться к врагу лицом и встретить его, как подобает, с оружием в руках.
Принц повернул свой отряд обратно. Отряд полковника Уольвейна приближался. Встреча произошла приблизительно посередине разлива. Лошади стояли в воде по брюхо, хотя под их ногами и была шоссейная насыпь, которой держались обе стороны, так как вокруг этой насыпи вода была еще глубже. Появившаяся в это время луна освещала редкую картину боевой схватки двух кавалерийских отрядов в воде.
Первый же напор зеленомундирников был настолько силен, что роялисты сразу понесли большой урон. Красномундирники один за другим валились с коней, пораженные метким сабельным ударом или пулей. Немного спустя весь отряд принца дрогнул и подался назад. Многие из красномундирных солдат стали искать спасения вплавь.
С обнаженною саблею в руке и кощунственной бранью на устах принц Руперт прокладывал себе путь по расстроенным рядам своих драгун. Рубя направо и налево, он старался пристыдить, устрашить, остановить бегущих. Но тут он вдруг очутился лицом к лицу с человеком, одно имя которого наводило на него, самого храброго бойца, панический ужас, — с сэром Ричардом Уольвейном, с которым ему и пришлось скрестить оружие.
Первый удар сэра Ричарда был ловко отпарирован принцем, но при втором сабля Руперта была выбита у него из руки и, описав в лунном свете широкую сверкающую дугу, с плеском упала в воду. Это был тот же самый прием, которым Уольвейн некогда обезоружил Юстеса Тревора.
С проклятьями Руперт выхватил из кобуры пистолет и направил было его в противника. Но в это время перед ним выросла фигура другого человека, которого ему еще приятнее было бы лишить жизни.
— А! Подлый изменник! Гнусный ренегат! — с пеною у рта прохрипел принц. — Это вы предали нас врагу… Получайте же за это достойную награду!
И принц выстрелил, но не в сэра Ричарда, а в Реджинальда Тревора и вышиб его из седла. На смену одному Тревору перед принцем встал другой, стремившийся нанести ему удар в грудь шпагою.
Между тем сэр Ричард увидел Ленсфорда, с которым ему главным образом и хотелось схватиться. Однако трусливый Ленсфорд был не из тех, которые способны держаться стойко при виде явной опасности. Притом он знал, что в искусстве владения оружием он совершенно бессилен по сравнению с Уольвейном. Боясь за свою шкуру, не дорожа своей честью, этот малодушный человек вдруг круто повернул коня и, показав сэру Ричарду спину, исчез среди общей сумятицы. Его примеру последовал и принц, обезоруженный Юстесом Тревором, не успевшим только взять его в плен.
Вообще, красномундирники все до одного или спасались бегством, или просили пощады и сдавались в плен. Часть же их была перебита или утоплена. Храбрые форестерцы подвигались вперед, пока не добрались до пленников принца Руперта, оставленных своими конвоирами среди воды на произвол судьбы.
— Сабрина!.. Ричард!.. Вега!.. Юстес!
Хором четырех радостных голосов произносились эти имена, сопровождаемые ласковыми прилагательными: «милая» и «милый», «дорогая» и «дорогой». Других разговоров не было. Не время было предаваться дальнейшим излияниям. Сэр Ричард желал доделать начатое Юстесом Тревором — взять в плен принца Руперта, что было бы большою политическою победою, перевешивавшею все личные интересы.
Но этому не суждено было совершиться. Руперт и Ленсфорд уже успели перебраться через паводок и скрыться вдали. Долго еще в их ушах звенели позорные клички и насмешки, которыми их осыпал преследовавший противник. Впрочем, их, этих аристократов-выродков, это мало смущало. Совесть, честь, чувство собственного достоинства — все прекраснейшие человеческие свойства давно уже были потеряны ими в буйных оргиях и диком пьяном разгуле страстей. Они только радовались, видя себя уцелевшими для новых оргий и преступлений.
И немало было совершено еще преступлений принцем Рупертом, хотя ему после описанных событий и не пришлось долго поцарствовать в Бристоле. Этот город вновь подвергся штурму, и на этот раз уже человеком, которому было суждено стать впоследствии законодателем всей Англии и озарить ее светом свободы и блеском истинной славы.
Этот человек был Оливер Кромвель. Когда он, явившись под стенами Бристоля, крикнул: «Сдавайтесь!» — и не голосом человека, сомневающегося в успехе, а голосом твердого, властного требования, принц Руперт немедленно исполнил этот приказ, спасая свою жизнь. Вместе с жизнью великодушный победитель даровал ему свободу и беспрепятственный пропуск из города со всем его имуществом и в сопровождении всех его собутыльников, всякого рода прихлебателей и паразитов.
Одновременно в соседнем Глостере происходило событие еще более приятное для пера бытописателя. Там перед алтарем собора совершалось торжественное бракосочетание четырех любящих пар: Сабрины Поуэль — с полковником Ричардом Уольвейном, Веги Поуэль — с капитаном Юстесом Тревором, Уинифреды — с сержантом Уайльдом и Гуензсианы — с трубачом Губертом. Последняя парочка тоже давно уже тяготела друг к другу, хотя у автора и не было случая указать на это читателю.
Среди стольких сияющих счастьем лиц особенно бросался в глаза печальный вид Реджинальда Тревора. Он не был убит в сражении при Фремилоде, а только ранен. Вовремя спасенный сержантом Уайльдом и перевезенный в Глостер, он быстро оправился от телесной раны. Сердечная же его рана была настолько глубока, что он едва ли мог надеяться на ее скорое исцеление. Зато он духовно все более и более очищался от наносной грязи и облагораживался. Смирил он себя и владел собою до такой степени, что смог даже оказать честь своему счастливому сопернику-кузену, присутствуя на его свадьбе. В сущности, это было для Реджинальда равносильно принесению самого себя в жертву другому.
В числе публики, смотревшей на церемонию бракосочетания четырех пар, находилась и Кларисса Лаланд. Разумеется, она смотрела не с добрым чувством. Обманутая в своих ожиданиях относительно Юстеса Тревора, она сама навязалась принцу Руперту, но быстро ему надоела, как все предметы его мимолетной прихоти, и была им брошена. После этого она стала улавливать в свои сети других лиц со звонкими титулами и блестящим общественным положением. Раз нельзя было удовлетворить сердце, нужно было удовлетворить хоть тщеславие. Но пока ей не удавалось и это: слишком уж была избалована, своенравна и сварлива эта красавица для того, чтобы надолго привязать к себе даже самого снисходительного к красавицам мужчину.
После свадьбы дочерей мистер Поуэль ликвидировал все свое довольно значительное имение и переселился за океан, в страну истинной свободы, так пышно процветающую теперь под своим звездным знаменем. За ним охотно последовали все его близкие: дочери с мужьями и друзья — сержант Роб Уайльд и трубач Губерт с женами, и даже Прыгун Джек. Дружескими убеждениями всех этих добрых людей, составивших как бы одну тесно сплоченную семью, удалось привлечь в свою среду и Реджинальда Тревора. С большим трудом он заставил себя смотреть на Вегу только как на любимую сестру. После же его годичного пребывания в счастливой Америке судьба сжалилась над ним и послала ему жену в лице прелестного отпрыска других английских поселенцев. Он успокоился и зажил тихой семейной жизнью.
Если бы наши друзья остались на родине, они тоже подверглись бы участи всех истинных борцов за свободу и величие Англии, то есть — беспощадным гонениям и гибели. В надвинувшихся вскоре после их отъезда в Америку кровавых событиях, имевших своим последствием страшнейший из всех позоров — Реставрацию, уцелели только те низкие трусы и предатели, которые вовремя опускались на колени перед так называемым «веселым монархом», Карлом Вторым, и постыдно умоляли это чудовище развращенности о пощаде…
В виде заключения нам осталось сказать несколько слов еще об одном герое, игравшем видную роль в нашем повествовании, — о принце Руперте. Этот герой одно время довольно успешно занимался пиратством в морях Западной Индии, затем был призван Карлом Вторым обратно в Англию. Сделанный там генерал-адмиралом королевского флота и осыпанный всяческими почестями и благами, он достиг глубокой старости и после своей «мирной» кончины был похоронен с особенной пышностью и торжественностью как «лучший и преданнейший друг короля». Хотя он и занимался убийствами и грабежами, но все-таки был отпрыском королевской крови…
Главный надсмотрщик за арестантами, тюремный староста.