В этот момент кто-то хлопнул в ладоши за занавесом, закрывавшим вход в комнату. Я раскрыл объятия, проклиная несвоевременного гостя, а Цилла отскочила от меня и вновь накинула вуаль. Я крикнул: «Войдите!» — и домовладелец Бен-Хамад с поклонами и извинениями за то, что нарушил покой моей светлости, сообщил, что один из царских вестников ждет меня во дворе, желая передать послание.
Я велел Бен-Хамаду привести его. Расскажу об этом кратко, так как вопрос был пустяковым. Вестник принес послание от царя, который думал, что я прибыл как посол Тигра-Владыки, и поэтому приглашал меня на аудиенцию в Зал суда Дома ливанского леса. Я быстро устранил недоразумение в отношении меня, но, решив не упускать случая, отослал вестника с подарком, так как в те дни (как и в наши) никто ничего не получал даром, и велел просить для меня аудиенции, так как у меня было очень загадочное дело, в котором я искал света мудрости Соломона.
Не прошло и часа, как он вернулся с другим посланием, в котором меня самым учтивым образом приглашали к царю. Тем временем я вызвал свою стражу из двадцати человек, все хорошо вооруженные и верховые. Наши с Циллой лошади стояли наготове во дворе. По моей просьбе, Цилла нарядилась в самые богатые одежды и надела самые дорогие украшения из золота и драгоценных камней, которые я щедро накупил ей, и, когда мы ехали во дворец, на улицах Салема не было более великолепных фигур, чем мы двое.
Царский дворец располагался за городом, на холме к западу напротив горы Сион, на которой стоял меньший по размеру дворец его отца Давида. Широкая, прямая, пологая дорога вела из долины к крыльцу, и, когда мы достигли подножия склона, послышался рев серебряных труб и крик, который бежал по толпе, выстроившейся вдоль дороги:
— Царь, царь! Дорогу царю!
Я оглянулся и увидел отряд царской гвардии, скачущий галопом по дороге, ведущей от загородного дворца Эдма. Я скомандовал своей охране, мои люди выстроились на повороте дороги, по десять человек с каждой стороны от нас с Циллой, и вскоре мимо проехал царский поезд. Первыми скакали две сотни вооруженных всадников, одетых в тирский пурпур, бронзу и золото, с густо посыпанными золотой пылью длинными развевающимися волосами, блестевшими на солнце.
Следом проехали два небольших отряда охраны, а за ними — две колесницы в ряд. Ближайшая ко мне была из резного полированного кедра, с золотым полом и пурпурным балдахином на серебряных столбах, запряженная тремя молочно-белыми лошадьми чистейшей арабской породы. В ней восседал Соломон в роскошном одеянии, увенчанный золотой тиарой, на которой торчали три коротких золотых рога. Рядом в украшенной золотом колеснице из слоновой кости, запряженной тремя яркими гнедыми, также под пурпурным балдахином на сиденье из слоновой кости, обтянутом пурпуром, возлежала сама копия той, что сидела, скрытая вуалью и дрожащая, на лошади рядом со мной.
С моих уст сорвался крик, который, к счастью, затерялся в радостных криках толпы, и когда Соломон и Царица юга проезжали мимо, я выхватил огромный меч и отсалютовал им, как мы обычно делали в Армене. Солнце сверкнуло на белом сверкающем клинке, так что он стал похож на столб света в моей руке, и царь с царицей вздрогнули, когда непривычная вспышка попала им в глаза. Оба подняли головы, царица, прикрыв глаза рукой, с любопытством взглянула на меня и на женщину в вуали рядом со мной, и через мгновение процессия уже взлетела на холм.
Мы двинулись за ними более медленным шагом и спешились у крыльца, дожидаясь очереди. Моя взятка сослужила свою службу, так как глашатаи первым выкрикнули мое имя, и, взяв Циллу за холодную, дрожащую руку, я провел ее через крыльцо в огромный вытянутый зал приемов. На полу была полированная мозаика, сияющая сотнями оттенков цвета, стены из безупречного мрамора, крышу из резного полированного кедра поддерживали кедровые колонны, покрытые золотом и увенчанные капителями из чистого золота, изображавшими гранаты.
В конце зала, в окружении блистательного двора и посланников из половины царств мира восседал Соломон на знаменитом троне из слоновой кости и золота с двумя огромными медными львами по бокам. К трону вели шесть ступеней из кедра, покрытого серебром, и на концах каждой ступени стояли еще два медных льва. В кресле из слоновой кости, стоявшем рядом с троном, сидела сияющая красотой и поражающая совершенным сходством с Циллой Царица юга, которая, как известно, пролетела по сцене истории как безымянная тень посреди славы Соломона.
Нас подвели к подножию трона, мы приветствовали друг друга, и когда я снова поднял голову и посмотрел на Соломона, то увидел перед собой человека с довольно длинными руками, хотя и несколько худощавого телосложения, возлежавшего на троне с вялым, почти равнодушным выражением лица, и слегка нездорового вида из-за раннего часа.
Но, за исключением двух других, его лицо было самым красивым из всех, что я когда-либо видел. Одним из двух других был тот, кто много веков спустя смотрел на меня с креста на холме, примерно в двух сотнях метров от того места, где сейчас стоял я, а второго я видел на трибуне проповедника в храме Мекки.
Бледная, чистая, смуглая кожа, черты лица четкие и тонкие, гладкий лоб, скорее высокий, чем широкий, и глубокие мягкие темные глаза, полные невыразимой усталости — отражение души мудреца, который, подумав обо всем, что может вместить ум человека, и вкусив все, что может дать ему богатство земли, сказал в качестве последнего слова, что все это суета; длинная, черная, шелковистая борода и усы, под которыми пара почти женских губ улыбалась ласково и вместе с тем печально. Таким я запомнил мудреца Соломона.
Слабая вспышка любопытства мелькнула в его глазах, когда он посмотрел вниз на нас — на меня, одетого в удивительную белую кольчугу, со стальным с золотом шлемом, возвышавшимся на добрую пядь над самым высоким из его стражников, и на Циллу, единственную женщину под вуалью в зале, стоявшую рядом со мной, сверкающую золотом и драгоценными камнями и все же скрывающую свое самое большое украшение, так как по моему совету она на время спрятала свои великолепные золотисто-рыжие волосы под льняным чепцом.
Что до царицы, то она сидела на троне прямо, сжимая руками подлокотники из слоновой кости, в той же позе, в какой я увидел Илму в тот памятный день в зале цитадели Армена, и пристально смотрела на меня широко открытыми глазами из-под высокого белого лба, который был нахмурен, как будто чудесная загадка нашего присутствия поражала и ее своей неземной тайной. Но вскоре царь заговорил со мной по-ассирийски самым ласковым голосом, который я до сих пор слышал, если не считать женских уст:
— Добро пожаловать ко двору Великого царя! Ванея сказал, что ты желаешь видеть меня и выслушать мое суждение о деле, которое оказалось слишком трудным для твоего понимания. Также я приветствую твою спутницу. Она, по-видимому, из далекой страны, о которой я не слыхал и в которой, несомненно, принято, чтобы дамы появлялись перед царями в вуали. Говори же, и если моя бедная мудрость, о которой доброжелательные придворные отзываются слишком высоко, сможет помочь тебе, то она к твоим услугам.
— О, царь, живи вечно! — воскликнул я, снова отдавая ему честь и используя форму приветствия, которая тогда была обычной в подобных случаях и которая, хотя он этого и не знал, имела такой горький смысл в моих устах. — Вопрос, относительно которого я хотел бы услышать голос твоей мудрости, состоит в следующем:
Иштар из Арбелы, богиня любви и красоты, послала на землю свой образ в смертном обличье, и женщина, которую она сотворила, была прекраснее всех дочерей человеческих. Увидев ее, отец зла Иблис, завидуя искусству богини и опасаясь, как бы сердца людей не отвернулись от него при виде такой необыкновенной красоты и совершенной чистоты, сделал другую женщину, настолько похожую на дочь Иштар, что луна и ее отражение в спокойном озере в полночь не более похожи, чем эти две женщины.
И в это ее прекрасное тело он вложил частицу своей гнусной сущности, чтобы добро в одной было уничтожено злом в другой, и люди по-прежнему говорили бы, что зло может обитать в таком же прекрасном облике, как и добро. Теперь я хотел бы спросить моего господина царя, как тот, кто окажется по какой-то удивительной случайности в присутствии этих двух женщин, должен решить, кто из них зло, а кто добро?
Когда я закончил, наступила короткая тишина. Я посмотрел на царицу. Она сидела все так же недвижимо и прямо и смотрела на Циллу такими горящими глазами, что казалось, она вот-вот сдернет вуаль, скрывавшую лицо моей спутницы. Царь же улыбнулся и, махнув в сторону Циллы рукой, на которой сияло таинственное кольцо, открывавшее ему, как говорили, все тайны, проговорил ровным мягким голосом:
— Никогда еще не было (и не будет) загадки, в которой женщина не была бы в какой-то мере или тайной, или ответом. В форме притчи ты рассказал историю той, что стоит рядом с тобой, и какой-то другой женщины, но ты рассказал не все, и я не буду пытаться ответить на твой вопрос, пока не узнаю больше. Продолжай и расскажи мне, кем и чем были эти две смертные женщины.
— Те, кто говорил о мудрости царя, были правы. Теперь я скажу больше, если уши царя открыты, — ответил я, на этот раз на том магическом языке, на котором я произнес первые слова на свете.
Веки Соломона резко поднялись, и легкий румянец залил его щеки, когда он ответил на том же языке.
— Уши царя и жреца Салема и помазанника божия всегда должны быть открыты для слов, произносимых на священном языке! Еще раз прошу, продолжай, ибо теперь я знаю, что ты хочешь сообщить нечто важное.
Как можно короче я рассказал историю Циллы и Балкис, а также рассказал о себе в той мере, в какой это касалось Циллы. Когда я закончил, он заметил, не глядя ни на одну из них:
— Ты был бы мудрее, если бы последовал совету своей Циллы и сбежал с ней в пустыню. Но сердце твое горячо, и кровь твоя молода, и ты еще не познал тщеты земной роскоши и богатства. Ты пойдешь навстречу опасностям, чтобы полуправить с ней на небольшом клочке земли, когда она готова была дать тебе империю более обширную, чем весь мир. Ты сделал свой выбор, и мои слова не убедят тебя изменить его.
Царица юга, которая сидит рядом со мной, не понимает ассирийской речи, и поэтому смысл твоей притчи не дошел до нее. Поэтому я снова расскажу твою историю на еврейском языке, чтобы она и все могли понять, потому что ее язык и наш очень похожи.
Но я скажу только, что ее сестра-царица была похищена и увезена пиратами с аравийского берега и продана в рабство в Тире, как ты и сказал. Потом пусть царица Цилла откроет лицо — и тогда мне не нужно будет говорить тебе, истинна ли твоя притча и каков ответ на твой вопрос.
Итак, он пересказал эту историю, и пока он говорил, я наблюдал за лицом Балкис, и, хотя она храбро и умело старалась скрыть бурю страсти и гнева, бушевавшую в ней, я видел (вы можете сами догадаться, с каким ужасом) ярость, ненависть и разочарованное зло, сверкающие в глазах, которые были бы глазами Илмы, если бы они не были также глазами Циллы, и оттенок стыда, поднимающийся к светлому челу, которое, казалось, было создано быть самим престолом чистоты.
Наконец, царь закончил, и по моему слову Цилла подняла дрожащие руки к голове, и в следующее мгновение вуаль и чепец упали на землю, и она предстала во всей красе перед единственной женщиной на свете, которая была так же прекрасна, как она.
Несмотря на правила поведения в присутствии царя, по огромной великолепной толпе, стоявшей вкруг трона, пробежал тихий ропот изумления, а придворные, солдаты и послы дружно устремились вперед, чтобы увидеть двойное чудо, воплотившееся перед ними в человеческом облике.
— Клянусь славой господней, такого чуда еще не видел ни один человек! — воскликнул Соломон, привстав с трона и на мгновение совершенно стряхнув с себя мирскую усталость.
Но ему и всем нам суждено было увидеть в следующее мгновение чудо еще большее, чем это, ибо, когда Балкиc встала, держась руками сзади за подлокотники трона, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и стараясь заставить свои застывшие бледные уста произнести какие-то слова, которые не выдали бы ее ненависти и ее греха, Цилла оставила меня и, поднявшись на три ступени трона, упала на колени перед женщиной, которая послала ее на смерть и продала в рабство, и, протянув к ней руки, сказала на родном языке:
— Балкис, забудешь ли ты, как я простила, и да будет мир между нами?
Я никогда раньше не видел, чтобы кому-нибудь прощали обиду, и очень сомневаюсь, что кто-нибудь в этом зале тоже видел подобное, потому что в те дни единственным воплощением справедливости была месть. Я, слепец, видел только, что Цилла просила мира ради меня, но Мудрец понял больше, чем кто-либо из нас, потому что, когда Балкис наклонилась, чтобы поднять сестру, и поцеловала ее в лоб сладкими, лживыми губами, Соломон повернулся ко мне, давно непривычные слезы стояли в его уставших от мира глазах, и сказал голосом, дрожащим от воодушевления:
— Друг! Ты показал сегодня два чуда мне, человеку, который думал, что ему больше никогда не придется взглянуть на что-либо земное с интересом, и второе чудо из них — большее, ибо в последующие дни слава господня явится в таком обличье, и в нем ты, как я и сказал, найдешь ответ на свой вопрос.