Соломон вызвал двух провожатых и велел отвести меня с двумя живыми подобиями моей потерянной и, как я полагал, вновь обретенной Илмы из Зала суда в приватные покои дворца, потому что видел, что наша драма достигла такой стадии, на которой уже было нежелательно выставлять ее на обозрение публики. Итак, мы прошли от подножия трона через расступившуюся толпу изумленных и восхищенных стражников и придворных, через дворы и коридоры, пока наконец нас не ввели в одну из личных комнат царя и не оставили там одних.
Балкис не проронила по дороге ни слова, но как только нас оставили наедине, разразилась потоком горячих слез и, бросившись к ногам Циллы, стала молить ее о прощении за свое противоестественное преступление, которое, как она снова и снова клялась, она совершила под непосредственным управлением самого Иблиса.
Но она не успела зайти далеко со своими заклинаниями и уверениями, потому что Цилла, чьи добрые глаза наполнились куда более чистыми слезами, подняла и поцеловала ее, поклявшись, что никогда не позволяла себе поверить в то, что ее сестра могла совершить такую подлость в здравом уме, и что она всегда была уверена, что вина за это лежит не на ней, что все это — работа Иблиса.
Прежде чем улыбнуться такому прощению или усомниться в его истинности, вспомните, что это были времена, когда религия, ошибочная или нет, была реальна, и что вера в демонов была не менее сильна, чем вера в богов. Я, никогда не придерживавшийся ничего, кроме простой веры Армена, не знавшего зла, за исключением тех земных сил, победить которые можно силой меча, прочел в заверениях Балкис иной смысл. Но Цилла искренне простила ее по доброте своего сердца и глубине веры.
Их лица все еще были мокры от слез, когда она подвела сестру ко мне и велела взять ее за руку и соединить мое прощение с ее прощением. Я некоторое время молча переводил взгляд с одной на другую, потому что чем ближе я смотрел на них, тем лучше видел, как поразительно они были похожи. Заметив мое изумление, Цилла рассмеялась сквозь слезы, взяла мою руку и вложила в нее руку Балкис со словами:
— Воистину, мой господин должен хорошо относиться к нам обеим, ведь он не может отличить, кто из нас Балкис, а кто Цилла, и как я простила, так и он простит.
— Нет, Цилла, — возразил я, — твое прощение не оставляет мне ничего, что я мог бы простить. Кто я такой, чтобы злиться на зло, которое смыли все эти слезы любви? Как твои враги были бы моими врагами, так и твоя сестра, теперь, когда ты снова нашла ее, будет моей.
— Из того, что сказал мой господин, — вмешалась Балкис тоже улыбаясь, и улыбка Циллы была так точно подделана, что я тут же снова заблудился в лабиринте чудес, — похоже, скоро у нас в Сабее будут не две царицы, а царь, и боги справедливо накажут меня за мою вину. Ведь ты же знаешь, Цилла, что, согласно завещанию нашего отца, наш общий трон должен быть отдан той, которая первой найдет мужа, достойного править вместо него. Теперь ты нашла такого человека, и боги привели тебя к нему через грех, который я совершила против тебя. Таким образом, я справедливо наказана, причем слишком легко, потому что мое раскаяние и твое прощение наполнили мое сердце такой радостью, что в твоем счастье я буду счастлива больше, чем заслужила.
Эта приятная речь была произнесена так ласково и любезно, что все сомнения моего неискушенного сердца растаяли в свете сопровождавших ее ярких взглядов, так как прежде я никогда не видел зла в женском обличье, а кроме того, я был слишком рад и сам хотел убедить себя, что зло не может существовать в том образе, который когда-то принадлежал Илме, а теперь Цилле. Что же касается Циллы, то она стояла рядом, вытирая слезы и краснея с каждым словом Балкис. Тогда Балкис взяла ее за руку и, в свою очередь, притянула сестру ко мне и, вложив правую руку Циллы в мою, сказала еще ласковее, чем прежде:
— Мои слова не нуждаются в лучшем подтверждении, чем твое красноречивое личико, Цилла. Теперь позволь мне совершить последнее искупление моей вины, которое я могу совершить, и пусть это будет сделано в знак твоей помолвки и моего отказа от того, что по воле нашего отца больше не принадлежит мне.
— Так ли это, в самом деле? — спросил я, обнимая Циллу и притягивая ее к себе. — А ты ничего мне об этом не говорила!
— Да, это правда, — прошептала она. — Но как могли мои уста сказать это моему господину, когда между нами еще не было слов любви? Я даже сейчас не знаю…
— Нет, Цилла, — рассмеялся я. — Не пятнай свои прелестные уста ложью, какой бы невинной она ни была.
С этими словами я нагнулся и поцеловал ее, а когда снова поднял голову, Балкис уже исчезла.
После этого мы пробыли целую неделю во дворце Соломона в качестве его гостей. Наша помолвка была отпразднована пиршеством и весельем, которые заставили весь Салем восторгаться нашей удивительной историей и радоваться счастливому исходу несчастий Циллы. На седьмой день Соломон торжественно простился с нами на крыльце Дома ливанского леса, и мы отправились в путь красивой длинной кавалькадой по горной дороге, которая вела из Салема в порт Яффы, где флот царицы должен был принять нас на борт.
С холмов над Яффой я впервые увидел море — это славное поле зелени и лазури, этот чудесный, переменчивый мир спокойствия и бури, которому через много лет суждено было стать моим домом и моим полем битвы, и когда мои глаза распахнулись, чтобы вобрать великолепие этого зрелища, и грудь наполнилась глубоким глотком крепкого соленого воздуха, новый восторг наполнил мою душу — прелюдия к другим диким восторгам, которые должны были прийти в будущем, — и я закричал в экстазе, словно маленький мальчик.
— Оно прекрасно, это море, — заметила Цилла, ехавшая рядом со мной, — но его синева бледна по сравнению с яркими водами, омывающими зеленые берега и золотые пески Сабеи. Не думай, что ты видел истинную красоту земли или океана, пока твои глаза не насладятся прелестью Аравии Благословенной.
— Для меня это будет Аравия дважды благословенная, милая Цилла! — я перевел взгляд с синевы моря на более глубокую и яркую лазурь ее глаз, — и вся ее красота, как бы прекрасна она ни была, будет лишь отражением твоей.
— Красиво сказано, мой господин, — рассмеялась Балкис голосом, который был совершенным эхом голоса Циллы. — Даже Соломон в самом галантном настроении не смог бы найти более изысканных слов или более искусно вызвать румянец на щеках той, для кого они предназначались. Ах, Цилла, избранница богов! Я боюсь, мое одинокое сердце начнет завидовать тебе, если боги не окажут и мне в скором времени какую-нибудь милость.
— Мне хотелось бы, чтобы ты встретила Тигра-Владыку, а он увидел тебя в царственном обличье, прекрасная Балкис, — сказал я ей со смехом, — и тогда, мне кажется, ни твое, ни его сердце не осталось бы надолго одиноким, а потом, клянусь священной сталью, мы вдвоем, с нашими несравненными царицами, разделили бы всю землю между собой!
— А я заставила бы этого знаменитого Тигра лизать мою руку, как комнатная собачка, и Ниневия была бы моим троном, и вся земля Ашшура — моей скамеечкой для ног, ибо если я люблю царя, то его меч будет моим скипетром, а его подданные — моими рабами!
Говоря это, она бросила на меня несдержанный, откровенный взгляд, а затем развернула лошадь и поскакала галопом по наклонной дороге, ведущей к морю. Какой же я был глупец, ослепленный любовью, счастьем и надеждой на совершенное блаженство! Я не сумел прочесть ее замысла, каким бы ясным он ни был. Но, увы, кто может видеть сегодняшнее при свете завтрашнего солнца?
В Яффе мы погрузились на корабли, благоприятный ветер наполнил разноцветные паруса наших величественных галер и весело пустил нас по гладким светлым водам, пока мы не достигли Пелусия, восточного аванпоста Египта, той древней страны чудес, которая уже тогда была седой от неисчислимых лет, и с флагом Соломона, развевающимся на наших мачтах в знак мира и дружбы, миновали форты великого Рамзеса и вошли в Пелузийский рукав Нила.
После этого наше плавание в течение многих дней было картиной чуда и веселья, мечтой о неописуемом великолепии; чередой ярких дней и мягких, томных ночей под пылающим солнцем и сияющими звездами великолепного египетского неба; зрелищем блестящих садов и мрачных храмов, величественных памятников и великолепных дворцов, даже руины которых все еще не поддаются описанию, пока мы не миновали Бубастис и утерянный город Рамзес, не проплыли через воды Мерры и не вошли в Красное море через то, что вы теперь называете Суэцким заливом.
Оттуда мы плыли вдоль дикого и безмолвного берега Синайской пустыни и далее на юг, пока наконец не достигли веселой страны пальм и апельсиновых рощ, зеленых долин и величественных гор, где, как я так пылко и так тщетно мечтал, я должен был найти сразу царство, корону и царицу.
Я мог бы исписать целые страницы, если бы мне позволила длина стоящей передо мной задачи, в попытке (наверное, тщетной) описать теплоту нашего приема в Сабее, приема, ставшего вдвойне теплым благодаря возвращению царицы-близнеца, которую так долго оплакивали как потерянную; долгие публичные пиршества и тысячекратно более приятные личные беседы, которые привели к трижды счастливому, трижды проклятому дню, когда жрецы звезд воззвали к благословению богов на мою свадьбу с милой реинкарнацией моей давно потерянной Илмы, с милой лучезарной царицей, которую я купил в далекой Ниневии за меч и кольчугу.
Но пока я пишу, тени давно минувшей смерти сгущаются на странице, и слезы, от которых расплываются написанные мною слова, предупреждают, что я должен поспешить поведать о мрачной трагедии, которая смыла кровью мое счастье и положила конец короткой светлой мечте моей второй жизни на земле.
Закончился пир, стихли музыка и песни последнего празднества, и в тишине Балкис увела мою застенчивую Циллу к себе, чтобы подготовить ее к последнему обряду, который должен был увенчать ее и мою жизнь тем божественным блаженством, которое является единственным остатком рая, оставленного богами человеку, когда боги покинули землю. Жрецы в белых одеждах подвели меня к занавешенному входу моей брачной комнаты, последние звуки их эпиталамы затихали в длинном коридоре, когда с бьющимся сердцем я беззвучно вошел — и здесь, как только занавеси сомкнулись за моей спиной, так и завеса молчания должна на некоторое время опуститься между мной и вами.
Пламя в золотой лампе догорало и солнечные лучи пробирались сквозь занавешенные решетки комнаты, когда я открыл все еще полусонные глаза и огляделся. Спрашивая себя, не снится ли мне все еще какой-то сладкий сон о рае, я попытался убедиться в этом, разбудив Циллу поцелуем.
— Ах ты, красивая дурочка! Неужели ты думала, что я действительно отдам тебе свой трон и твоего царственного господина? Нет… — Что? Ты уже проснулся, мой господин? Все, что я говорила — меня, несомненно, охватил какой-то злой сон, который наслал Иблис, чтобы омрачить мое счастье. Поцелуй меня еще раз, мой господин, любовь моя Терай, чтобы я смогла убедиться, что это был всего лишь сон!
Она протянула ко мне белые руки, но я, сжатый холодной хваткой смертельного безымянного ужаса, сковавшего мое сердце и выдавливающего из него кровь жизни, вскочил на ноги и отпрянул от нее, как будто она была какой-то отвратительной рептилией, пробравшейся в темноте на мое свадебное ложе.
— Цилла, — вскричал я, задыхаясь от рыданий, которые вырвались из груди и почти задушили меня, — Цилла, где она? Ты не Цилла, потому что ее чистая душа никогда не была бы запятнана таким отвратительным видением. Если ты и в самом деле Цилла, то встань и пойди со мной к Балкис, чтобы успокоить мою душу! Если же нет, если ты откажешься, то, клянусь любовью, которую ты оскорбила и осквернила, я убью тебя там, где ты лежишь!
— Тогда убей! — крикнула она с диким издевательским хохотом, жуткое эхо которого до сих пор через пропасть веков звучит в моих ушах. — Убей, ибо я не Цилла, я Балкис! Цилла с прошлой ночи лежит мертвая в моей постели, а я продала свое тело и душу за любовь к тебе, мой господин, и один кусочек блаженства, без которого жизнь была бы бесполезна для меня. Теперь я не боюсь смерти — возьми меч и убей меня, потому что я славно пожила!
Обнаженный клинок был уже в моей руке, когда последние из этих испепеляющих слов слетели с ее лживых, смеющихся уст. Она обнажила белую грудь навстречу удару, все еще улыбаясь и неотрывно глядя на приближающуюся сталь, но боги по своей милости пощадили меня, ибо, когда я отвел руку для справедливого возмездия, рука моя застыла, а глаза заволокло туманом, сквозь который я увидел — не ее, а прекрасное лицо и сияющую фигуру моей Илмы, исчезающей, уходящей все дальше в бесконечную даль… А затем темная завеса забвения опустилась на память о моем блаженстве и моем горе, и, словно слепой в быстро сгущающихся потемках, я побрел спотыкаясь от того, что было, в то, что будет.