Я многое узнал от него, и он обрисовал довольно мрачную картину нищеты и страха среди населения.
Однако, и я сам имел один очень интересный разговор с носильщиком отеля, когда посещал индустриальную зону. Он сказал мне, что видел фотографии моего отъезда из Лхасы и был рад узнать, что тибетский народ так счастлив моей поездке в Китай. Когда я сообщил ему, что это далеко не так, он удивился. "Но так говорится в газете", — сказал он, на что я ответил, что газета вводит в заблуждение, так как правда состояла в том, что большинство людей были в высшей степени расстроены. Услышав это, мой друг был потрясен и изумлен. Я, со своей стороны, впервые понял, до какой степени искажаются факты в коммунистической печати: казалось, что потребность лгать — в крови у представителей власти.
Совершая поездку по Китаю, я оказался по ту сторону границы с Монголией, куда отправился с Сэрконом Ринпоче посетить его родные места. Впечатление было очень волнующим, потому что я увидел, как тесно связаны эта страна и моя собственная.
Мы вернулись обратно в Пекин в конце января 1955 года, как раз во время празднования "Лосара", тибетского Нового года. В ознаменование его я решил дать банкет, на который пригласил Председателя Мао и других членов "Большой Четверки", то есть Чжоу Энь-лая, Чжу Дэ и Лю Шао-ци. Все они приняли приглашение. На вечере Мао был очень дружелюбен. Увидев, как я бросаю вверх щепотку цампы, он спросил, что это я делаю. Я объяснил: это символическое подношение, после чего он тоже взял щепоть и сделал то же самое. А затем взял другую порядочную порцию и с озорным выражением лица бросил ее на пол.
Этот слегка саркастический жест был единственной неприятностью на этом во всех других отношениях достопамятной вечере, который, казалось, был выдержан в духе обещанного истинного братства между нашими двумя странами. Конечно, китайцы именно так освещали это событие. Под конец они выстроили обычную шеренгу фотографов, которые должны были увековечить его для потомков. Некоторые фотографии появились в газете через день или два, их сопровождала восторженная заметка, в которой придавалось особое значение речам, произнесенным тогда. Эти фотографии были также, наверное, переданы в Тибет, потому что, когда я возвратился в Лхасу, я увидел одну из них, воспроизведенную в издаваемой китайцами местной газете. Она изображала Председателя Мао и меня, сидящих вместе, причем моя голова была повернута к нему, а руками я делал какой-то непонятный жест. Тибетский редактор газеты сам домыслил, что на ней происходит, и дал такую подпись, что эта фотография изображает, как Его Святейшество Далай Лама объясняет Великому Кормчему процесс изготовления "кхабсе" (новогоднего печенья)!
За день до моего отъезда из Китая в Тибет, весной 1955 года, я присутствовал на собрании Постоянного Комитета. Лю Шао-ци, который председательствовал на нем, произнес уже половину своей речи, когда влетел мой офицер безопасности и подбежал ко мне. "Председатель Мао хочет видеть вас немедленно. Он ждет вас", — объявил он. Я не знал, что сказать. Я не мог тут же встать и уйти с собрания, а Лю не подавал никаких признаков того, что хочет передохнуть. "В таком случае, — ответил я, — вы должны пойти и извиниться за меня". Что он сразу и сделал.
Мы отправились прямо в офис Мао, где он, действительно, ждал меня. Предстояла наша последняя встреча. Он объявил, что хочет дать мне некоторые советы по управлению прежде, чем я уеду в Тибет, и начал объяснять, как организовать собрания, как добиться, чтобы люди высказывали свое мнение, и как решать ключевые вопросы. Это была превосходная информация, и я делал торопливые записи, как всегда, когда мы встречались. Он продолжал говорить, что коммуникации являются жизненно важной составной частью любой формы материального прогресса, и подчеркнул, что важно заботиться о том, чтобы как можно больше тибетцев обучалось в этой области. Он добавил, что хотел бы иметь возможность передавать свои послания мне и делать это через тибетца. Наконец, он придвинулся ко мне ближе и сказал: "Знаете ли, мне нравится ваш подход. Религия — это яд. Во-первых, она уменьшает население, потому что монахи и монахини не должны жениться, а во-вторых, она пренебрегает материальным прогрессом". При этих словах я почувствовал, что мое лицо вспыхнуло, и вдруг я ощутил страх. "Так, — подумал я, — ты еще и разрушитель Дхармы, кроме всего прочего".
Был уже поздний вечер. Когда Мао произнес эти роковые слова, я наклонился вперед, как будто бы что-то записываю, наполовину скрыв свое лицо. Я надеялся, что он не заметит того ужаса, который я чувствовал: это могло бы подорвать его веру в меня. К счастью, на этот раз Пунцог Вангьел не присутствовал в качестве переводчика. Если бы он был, я уверен, он обнаружил бы мои мысли — к тому же после встречи мы всегда обсуждали все между собой.
Несмотря на это, я не мог долго скрывать свои чувства. Хорошо, что всего через несколько минут Мао закончил беседу. Я почувствовал огромное облегчение, когда он встал и пожал мне руку. Удивительно, его глаза были полны жизни, в них не было никаких признаков усталости несмотря на поздний час. Мы вышли вместе, стояла ночная тишина. Мой автомобиль дожидался меня. Он открыл и закрыл за мной дверцу. Когда машина тронулась, я обернулся, чтобы помахать рукой. Мой последний взгляд на Мао запечатлел его стоящим на холоде без шляпы и без пальто и машущим рукой.
Страх и удивление уступили место замешательству. Как он мог составить такое неверное обо мне мнение? Как мог он подумать, что я не религиозен до самой глубины души? Что заставило его думать иначе? Я знал, каждый мой шаг фиксировался: сколько часов я сплю, сколько чашек риса я съел, что сказал на каждом собрании. Без сомнения, анализировался, а затем передавался Мао еженедельный отчет о моем поведении. Если это было так, то он, безусловно, не мог не знать, что я каждый день проводил по крайней мере четыре часа в молитве и медитации и, кроме того, все время, пока я был в Китае, получал религиозные наставления от моих учителей. Он также должен был знать, что я усердно готовился к последним экзаменам на высшую монашескую степень, до которых оставалось не так уже много лет, шесть или семь самое большее. Я не мог понять этого.
Единственным возможным объяснением было то, что он неверно истолковал мой большой интерес к научным вопросам и материальному прогрессу. Я, действительно, хотел модернизировать Тибет до уровня Китайской Народной Республики, и у меня, действительно, по существу научный склад ума. Так что это могло быть вызвано только тем, что Мао по своему незнанию буддийской философии не был знаком с наставлением Будды о необходимости для всякого практикующего Дхарму самостоятельно проверять ее правильность. По этой причине я всегда без предубеждения относился к истинам и открытиям современной науки. Вероятно, именно это и навело Мао на ложную мысль, что религиозная практика для меня не более чем ширма или привычка. Но каков бы ни был ход его мыслей, теперь я знал, что он составил обо мне совершенно неверное мнение.
На следующий день я отправился в обратный путь на родину. Теперь, когда было закончено строительство Цинхайского шоссе, передвигаться можно было быстрее, чем в прошлом году. Я использовал возможность останавливаться на два-три дня в разных местах, так что смог встретиться с большим числом соотечественников и рассказать им о своих впечатлениях от Китая и о надеждах на будущее. Несмотря на то, что мне пришлось пересмотреть свое мнение о Мао, я все еще считал его великим лидером и, самое главное, искренним человеком. Он не был обманщиком. Поэтому я твердо верил, что пока китайские чиновники в Тибете выполняют его указания, и в том случае, если он будет их четко контролировать, есть все основания для оптимизма. Кроме того, что касается меня, я считал, что единственным разумным подходом был бы положительный. В отрицательном не было никакого смысла: это только ухудшило бы ситуацию. Конечно, не многие из моего окружения разделяли такой оптимизм. Мало кто из них получил благоприятное впечатление от Китая, они боялись, что жесткие методы коммунистов приведут к репрессиям в Тибете. Кроме всего прочего, их еще встревожила история с высокопоставленным деятелем китайского правительства по имени Ган Кун. По слухам, он был настроен критически к Лю Шао-ци и за это убит самым зверским образом.
Вскоре и у меня самого появились новые сомнения. Когда я посетил Ташикел на самом крайнем востоке Тибета, там собралось очень много людей. Немало тысяч народу пришло сюда, чтобы получить возможность повидать меня и выразить свое уважение. Я был глубоко тронут их безграничной преданностью. Однако через некоторое время меня неприятно поразило известие, что китайские власти ввели людей в заблуждение, сказав, будто я приеду на неделю позже, чем это было на самом деле. Они солгали, назвав не ту дату, чтобы не дать людям увидеть меня. В результате, еще тысячи людей собрались, когда я уже уехал.
Другой неприятностью было параноидальное отношение китайцев к моей личной безопасности. При посещении моей родной деревни они настояли, чтобы я не принимал никакой пищи ни от кого кроме моих личных поваров. Это означало, что я не мог принять ничего из подношений моих земляков, даже если кто-то из них принадлежал к моей собственной семье, члены которой еще жили в Такцере. Как будто кому-нибудь из этих простых религиозных преданных людей могло когда-нибудь прийти в голову попытаться отравить Далай Ламу. Моя мать была очень огорчена. Она не знала, что им сказать. Когда я разговаривал там с тибетцами, спрашивая, как они живут, они отвечали: "Благодаря Председателю Мао, коммунизму и Китайской Народной Республике мы очень счастливы", — но на глазах у них были слезы.
На протяжении всего моего обратного пути в Лхасу я принимал столько людей, сколько было возможно. В отличие от Китая здесь это оказывалось нетрудно. Тысячи людей приходили, принося больных и старых, чтобы только взглянуть на меня. На этих встречах также присутствовало много китайцев. Это давало мне возможность высказать им пожелание с большим пониманием относиться к умонастроениям тибетцев. При том я старался отличать, кто был членом партии, а кто нет. По опыту я знал, что первые в целом более откровенны.
Отношение ко мне китайских властей в Тибете было довольно интересным. Однажды некий представитель власти сказал: "Китайский народ так не любит Председателя Мао, как тибетцы любят Далай Ламу". Другой раз один часовой, который держался очень развязно и грубо, подошел к моему джипу и потребовал ответа, где находится Далай Лама. Получив ответ: "Здесь", — он снял свой головной убор и попросил благословения. А когда я покидал Чэнду, многие китайские официальные лица, которые сопровождали меня во время всей поездки, при прощании плакали. И у меня к ним были такие же теплые чувства: несмотря на различие взглядов у нас сложились хорошие личные взаимоотношения.
Когда я впервые через столько месяцев увидел сельских жителей Тибета, это позволило по-новому взглянуть на различия между ними и такими же людьми в Китае. Для начала, только сравнив их лица, можно было сказать, что тибетцы выглядят намного более счастливыми. Полагаю, это обусловлено определенными культурными факторами. Во-первых, отношения между землевладельцами и крепостными были намного мягче в Тибете, чем в Китае, а положение бедных гораздо менее тяжелым. Во-вторых, в Тибете никогда не существовало ничего подобного варварским обычаям надевания колодок и кастрации, которые еще недавно были широко распространены по всему Китаю. Однако я думаю, эти моменты не учитывались китайцами, которые смотрели на нашу феодальную систему как на копию их собственной. Незадолго до прибытия в Лхасу я встретился с Чжоу Энь-лаем, который прилетел в Кхам, в местность, пострадавшую от землетрясения. Это была любопытная встреча, в ходе которой он высказал некоторые положительные замечания о религии. Я не мог понять, чем это вызвано, так как ему это было совершенно не свойственно. Возможно, он говорил по указанию Мао, пытаясь загладить обиду, нанесенную мне на нашей последней с ним встрече.
Когда в июне 1955 года я прибыл обратно в Лхасу, меня как обычно приветствовали тысячи людей. Мое долгое отсутствие очень опечалило тибетцев, и они вздохнули с облегчением, когда Далай Лама оказался опять среди них. И для меня это было таким же облегчением. Китайцы явно вели себя здесь более сдержанно, чем в восточном Тибете. На обратном пути из Китая я принял кроме многих рядовых посетителей многочисленные делегации от местных старейшин, умолявших, чтобы я попросил наших новых хозяев изменить свою политику в этих местностях. Они видели, что китайцы угрожают самому образу жизни тибетцев и были очень обеспокоены.
В самом городе обстановка показалась мне относительно нормальной, за исключением того, что теперь было много легковых автомобилей и грузовиков, которые впервые в истории внесли в этот город шум и выхлопные газы. Нехватка продовольствия стала менее острой, а активные проявления народного гнева уступили место скрытому недовольству, смешанному с пассивным сопротивлением. Теперь, когда я вернулся, возродился даже некоторый оптимизм. Я со своей стороны ощущал, что мой статус среди местных китайских властей определенно возрос благодаря публичным проявлениям доверия ко мне Председателя Мао, и все-таки продолжал надеяться на лучшее будущее.
Однако я сознавал, что внешний мир повернулся к Тибету спиной. Хуже того, Индия, наш ближайший сосед и духовный наставник, косвенно признала притязания Китая на Тибет. В апреле 1954 года Неру подписал новый Китайско-Индийский договор, который включал в себя меморандум, известный как Панча Шила, где было зафиксировано соглашение о том, что Индия и Китай ни при каких обстоятельствах не будут вмешиваться во "внутренние" дела друг друга. Согласно этому договору Тибет являлся частью Китая.
Лето 1954 года, несомненно, было лучшим периодом из всего нелегкого десятилетнего сосуществования китайских властей и моей тибетской администрации. Но лето в Тибете коротко, и уже через несколько недель до меня стали доходить тревожные вести о деятельности китайских властей в Кхамс и Амдо. Они совершенно не собирались оставлять наш народ в покое и стали в одностороннем порядке внедрять всякого рода "реформы". Были введены новые налоги на дома, землю и скот, и в довершение всех беззаконий, для обложения налогом было оценено имущество монастырей. Большие поместья конфисковались, а землю местные китайские кадры перераспределили в соответствии с их собственной политической идеологией. Землевладельцев предали публичному суду и приговорили к наказанию за "преступления против народа"; к моему ужасу, некоторые были приговорены даже к смертной казни. Одновременно китайские власти стали проводить облавы на многие тысячи кочевых скотоводов, пасших свой скот в этих плодородных районах. Наши новые хозяева терпеть не могли кочевничество, так как видели в этом варварство. На самом деле китайское слово "манцзе", которым принято обозначать тибетца, буквально означает "варвар".
Столь же тревожными были и новости о том, что осуществляется грубое вмешательство в деятельность монастырей, а местному населению внушаются антирелигиозные идеи. Монахи и монахини подвергались издевательствам и публичному оскорблению. Например, их заставляли участвовать в мероприятиях по уничтожению насекомых, крыс, птиц и всякого рода червей, хотя китайские власти прекрасно знали, что лишение жизни всякого живого существа противоречит буддийскому учению. Если монахи отказывались, их избивали. Между тем в Лхасе китайцы продолжали вести себя как ни в чем ни бывало. Но не вмешиваясь в религиозную жизнь здесь в столице, они явно надеялись, что меня успокоит ложное чувство безопасности, в то время как они будут творить в других местах все, что им вздумается.
К концу 1955 года была проведена подготовительная работа для введения в действие Подготовительного Комитета Автономного Района Тибета (ПКАРТ) — альтернативы военному управлению, предложенной Председателем Мао. Но по мере того как приближалась зима, новости с востока становились все хуже. Люди народности кхампа, которые не привыкли к вмешательству извне, не так уж безропотно приняли китайские методы: из всего своего имущества больше всего они дорожили личным оружием. Поэтому, когда местные кадры начали конфисковывать его, кхампинцы ответили открытым сопротивлением. В течение зимних месяцев обстановка быстро ухудшалась. В Лхасу начали прибывать беженцы, подвергшиеся репрессиям китайцев, они рассказывали устрашающие истории о жестокостях и унижениях. Китайцы зверски расправлялись с сопротивлением кхампинцев: зачастую дети вынуждены были участвовать в публичных порках и казнях своих родителей. Введена была также "публичная критика", этот самый излюбленный метод китайских коммунистов. "Преступник" связывается веревкой так, что плечевые кости выходят из суставов. И вот, когда человек совершенно беспомощен и кричит от боли, людей из толпы — включая женщин и детей — заставляют выходить вперед и продолжать издевательства над ним. Очевидно, китайцы считали, что этого достаточно, чтобы заставить людей изменить свое мировоззрение, и что это помогает процессу приобретения политической грамотности.
В начале 1956 года во время тибетского Нового года у меня состоялась очень интересная встреча с оракулом из монастыря Нэйчунг, который объявил, что "свет Исполняющей Все Желания Драгоценности (одно из имен Далай Ламы у тибетцев) воссияет на Западе". Я принял это за указание на то, что в этом году поеду в Индию, хотя теперь понимаю, что предсказание имело более глубокий смысл.
Самой неотложной заботой было множество беженцев из Кхама и Амдо, которые недавно прибыли в Лхасу. Город бурлил. Впервые новогодний праздник приобрел политическую окраску. По всей столице ходили плакаты, обличающие китайцев, распространялись листовки. Люди собирались на митинги и выбирали народных лидеров. Никогда прежде Тибет не становился свидетелем таких событий. Естественно, китайцы были в ярости. Они срочно арестовали трех человек, которые, как было объявлено, привлекались к ответственности за подстрекательство к антидемократическим преступлениям. Но это отнюдь не уменьшило возмущения народа правлением китайцев.
Во время праздника Монлам крупнейшие дельцы Амдо и Кхама начали собирать деньги для церемонии "Сэтри Ченмо", которая должна была состояться позднее в этом же году. Церемония включает в себя подношение божествам-хранителям Тибета с просьбой даровать Далай Ламе долгую жизнь и благополучие. Сбор средств прошел настолько успешно, что это событие было отмечено передачей мне в дар великолепного усыпанного драгоценными камнями золотого трона. Однако, как я позднее обнаружил, эта деятельность имела и другой аспект. Ее результатом было образование союза, называемого "Чуши Гангдруг", что означает "Четыре реки, шесть горных цепей" — традиционное название, объединяющее две провинции: Кхам и Амдо. Этот союз впоследствии организовал широкое партизанское движение сопротивления.
После Монлама подготовка, к предстоящему открытию ПКАРТ продолжилась в быстром темпе. Всего за три месяца китайцы, используя труд тибетцев, построили три больших общественных здания: гостиницу для приезжающих китайских деятелей, баню и городской зал для общественных собраний. Последнее было современным двухэтажным строением с крышей из гофрированного железа, способным вместить около тысячи двухсот человек на сидячих местах перед приподнятой площадкой и еще триста человек на галерее вверху. Оно встало прямо напротив Поталы.
В апреле 1956 года маршал Чень И, заместитель премьер-министра и министр иностранных дел Китайской Народной Республики прибыл из Пекина вместе со своей женой и большой делегацией как представитель Председателя Мао. Я помнил Чень И по своему визиту в Китай. Как человек он был очень приятен, хотя его репутация оратора была просто устрашающей. Однажды он произнес речь, длившуюся целых семь часов. Маршал появился в Лхасе в галстуке, которым весьма гордился, хотя не знал толком, как его носить. А его гимнастерка еле-еле сходилась на брюшке. Однако все это маршала нисколько не трогало: он был весел, не лишен самомнения и любил жить на широкую ногу. Его прибытие в Лхасу послужило сигналом для начала впечатляющего представления. Китайцы устраивали ему расточительные приемы, в честь маршала было дано много банкетов и произнесено речей. Когда ПКАРТ официально приступил к работе на своем первом заседании, состоявшемся в новом городском зале, город был украшен множеством флагов и знамен с изображениями Председателя Мао и его ближайших соратников. Играл китайский военный оркестр, звучали коммунистические песни. Все это выглядело очень празднично. Затем Чень И произнес речь (сравнительно короткую), в которой провозгласил, что будут введены "необходимые реформы", чтобы "избавить Тибет от его отсталости", пояснив, что требуется поднять тибетцев до уровня "передовой" китайской нации. После этого китайцы, а также тибетцы произнесли немало подобострастных речей, причем все восхваляли социализм и партию и приветствовали присутствие китайцев в Тибете. Даже я вынужден был произнести речь, в которой подчеркнул свою уверенность в том, что китайская сторона будет соблюдать все гарантии проведения реформ приемлемыми для народа темпами и обеспечит свободу отправления религиозных обрядов.
Структура ПКАРТ предусматривала создание различных новых правительственных департаментов, например, финансов, образования, земледелия, коммуникаций, здравоохранения, религии и безопасности. Ими должны были руководить преимущественно тибетцы. Кроме того, администрация Чамдо должна была вернуться в Лхасу. Эта область включалась в состав так называемого Тибетского Автономного Района. Однако остальная часть Кхама и весь Амдо оставались под непосредственным контролем Пекина. Сам Комитет должен был состоять из пятидесяти одного регионального делегата. Только пять из них были китайцами. В то же время, предполагалось сохранение Кашага и Национального Собрания, хотя было ясно, что китайцы намереваются постепенно покончить со всеми остатками традиционного правительства.
Тогда как на бумаге провозглашалось, что ПКАРТ будет означать важный шаг к автономии, на самом деле все обстояло иначе. Когда Чень И объявил назначения, оказалось, что из этих пятидесяти одного делегата (ни один из которых не был выбран народом) почти все, кроме нескольких человек, обязаны своим положением китайцам: и власть, и имущество им разрешено было сохранить в обмен на безропотное послушание. Другими словами, это была сплошная липа.
Но обнаружилось и несколько сюрпризов. Одним из них стало назначение членом вновь созданного департамента безопасности Лобсан Самтэна, настолько доброго и мягкого человека, что нельзя было выбрать менее подходящего для такой работы, чем он. Я никогда не забуду выражение его лица, когда он вернулся после встречи со своим китайским коллегой. Все шло хорошо, пока этот человек не обратился к Лобсан Самтэну (который немного говорил по-китайски) с вопросом, как будет по-тибетски "убей его". Вплоть до этого момента мой брат считал этого нового работника очень приятным и откровенным человеком, но вопрос его ошеломил. Мысль убить даже насекомое настолько была чужда его убеждениям, что он не мог вымолвить ни слова. Когда он в тот же вечер появился в Норбулингке, его лицо выражало полное замешательство. "Что же мне делать?" — спрашивал он. Эта история представляет собой еще одну иллюстрацию отношения к жизни китайца и тибетца. Для одного убийство человеческого существа — дело житейское, а для другого — совершенно немыслимое.
Вскоре после открытия ПКАРТ я услышал, что китайские власти в Кхаме предприняли попытку склонить на свою сторону местных лидеров. Они собрали их всех вместе и попросили проголосовать за введение "демократических реформ", конкретно означавших организацию нескольких тысяч сельскохозяйственных кооперативов, в состав которых должны были войти более ста тысяч личных хозяйств в области, включающей Гарчу и Карзе. Из трехсот пятидесяти человек, которых они собрали, около двухсот согласились участвовать в реформах в том случае когда я и мой кабинет дадим согласие на их проведение. Сорок человек выразили готовность принять их сразу же, а остальные заявили, что они никогда не примут этих так называемых реформ. После этого всех отпустили по домам.
Месяц спустя опять собрали несогласных, на этот раз в крепости под названием Чомда Дзонг, которая находится на северо-востоке Чамдо. Как только они очутились внутри, здание было окружено пятью тысячами солдат НОАК, и пленникам было объявлено, что их не выпустят, пока они не согласятся принять реформы и не дадут обещание, что будут помогать их проведению. После двухнедельного заточения кхампинцы сдались. Казалось, выхода не было. Однако в ту ночь охрану крепости уменьшили и, увидев благоприятную возможность, все узники бежали и скрылись в горах. Так одним махом китайцы создали собственными руками ядро людей, стоящих вне закона, которые в ближайшие годы причинили им немало трудностей.
Инцидент в Чомда Дзонге произошел приблизительно в то же самое время, когда мне дали экземпляр газеты, издававшейся китайскими властями в Карзе, провинция Кхам. Не веря своим глазам, я увидел фотографию, на которой были изображены разложенные в ряд отрубленные головы. Подпись была примерно такого содержания, что эти головы принадлежат "реакционным преступникам". Это было первое конкретное доказательство зверств китайцев, которое я видел. Впоследствии я узнал, что все ужасы, которые я слышал о поведении новых хозяев, были правдой. Китайцы, со своей стороны, понимая, что эта газета может иметь отрицательное воздействие на людей, попытались помешать ее распространению — даже предлагая купить весь тираж. Имея эту новую информацию и к тому же поняв, что ПКАРТ — не что иное, как "цума" (очковтирательство), я стал искать хоть какую-то надежду на будущее. Предсказание моего предшественника начинало сбываться с большой точностью. У меня было тяжело на сердце. Однако внешне моя жизнь протекала во многом, как раньше: молился, медитировал, напряженно учился под руководством наставников, как и прежде, продолжал участвовать во всех религиозных праздниках и церемониях и время от времени получал различные учения. Иногда я использовал свое право на передвижение и уезжал из Лхасы, чтобы посетить монастыри. Одна из моих поездок была в монастырь Ретинг, резиденцию бывшего Регента, расположенный в нескольких днях пути к северу от Лхасы. Незадолго до отъезда я получил письмо от одного видного тибетца, который жил уже в эмиграции. Ситуация в Лхасе стала такой гнетущей, что даже я стал проявлять подозрительность и прежде, чем вскрыть письмо, держал его при себе, осторожно перекладывая на ночь под подушку, пока не уехал в Ретинг.
Каким облегчением было выехать из города и отвлечься от безумных попыток одновременно сотрудничать с китайскими властями и уменьшать вред, который они наносили. Как всегда, я путешествовал как можно более незаметно и старался оставаться инкогнито. Так я мог встречаться с местными жителями и слушать, что они говорят. Один раз недалеко от Ретинга у меня завязался разговор с одним пастухом. "Ты кто?" — спросил он. "Слуга Далай Ламы", — ответил я. Мы поговорили о его жизни в деревне, о его надеждах и опасениях. Он мало знал о китайцах и никогда не был в Лхасе. Он был слишком занят, добывая пропитание на своей бедной неплодородной земле, чтобы беспокоиться о том, что происходит в городах и во внешнем мире.
Но несмотря на всю простоту этого человека, я с радостью обнаружил, что у него была глубокая религиозная вера, и что Дхарма Будды процветает даже в его глухом краю. Он жил, как живут крестьяне во всем мире, в гармонии с природой и всем, что его окружает, но не проявляя большого интереса к миру, лежащему за пределами его непосредственного поля зрения. Я спросил, что он думает о местных правительственных чиновниках. Он сказал, что большинство из них справедливы, хотя есть несколько лезущих не в свое дело. Я был очень доволен нашей беседой, позволившей мне сделать много полезных открытий. Прежде всего, я узнал, что несмотря на то, что этот человек не получил совершенно никакого образования, он был удовлетворен и хотя у него не было материального достатка, он точно знал, что его жизнь нисколько не отличается от жизни бесчисленных поколений его предков и, несомненно, будет оставаться такой же для его детей и детей его детей. В то же время я понимал, что такой взгляд на мир уже недолговечен, что Тибет не может больше существовать в избранной им для своего спокойствия изоляции, независимо от того, как разрешатся взаимоотношения с китайскими коммунистами. Мы расстались с этим пастухом лучшими друзьями.
Но эта история имела продолжение. Случилось так, что на следующий день мне предстояло встретиться с населением следующей деревни, которая лежала на моем пути, и дать им свое благословение. Для меня соорудили что-то вроде трона, собралось несколько сотен людей. Сначала все шло хорошо, но затем, оглянувшись по сторонам, я увидел моего вчерашнего друга, стоявшего среди собравшихся с выражением крайнего замешательства на лице. Он не мог поверить своим глазам. Я улыбнулся ему в ответ, но он лишь бессмысленно на меня уставился. Я пожалел, что обманул его. Когда мы прибыли в монастырь Ретинг, я пошел поклониться главной статуе и вдруг без всякой особой причины ощутил сильное волнение. Меня пронизало чувство, что я каким-то образом был долго связан с этим местом. С тех пор у меня часто появляется мысль построить в Ретинге келью и провести там остаток своей жизни.
Летом 1956 года произошел инцидент, который огорчил меня больше, чем все события до или после. Союз борцов за свободу Кхама и Амдо стал одерживать значительные победы. К маю-июню было разрушено много участков китайской военной дороги, а также большое количество мостов. В результате НОАК вызвала сорок тысяч солдат подкрепления. Это было именно то, чего я боялся. Как бы успешно ни шло сопротивление, китайцы все равно подавили бы его в конце концов одним только численным перевесом и превосходством огневой мощи. Но я не мог предвидеть воздушной бомбардировки монастыря Литанг в Кхамс. Услышав об этом, я заплакал. Я не мог поверить, что люди способны на такую жестокость по отношению друг к другу. За этой бомбардировкой последовали безжалостные пытки и казни женщин и детей, отцы и мужья которых участвовали в движении сопротивления, и, что совершенно неслыханно, отвратительное оскорбление монахов и монахинь. После ареста этих простых, религиозных людей принуждали публично совершать друг с другом нарушение обета безбрачия и даже убивать людей. Я не знал, что мне делать, но делать что-то я был должен. Я немедленно потребовал встречи с генералом Чжаном Го-хай, которого поставил в известность, что намереваюсь написать лично Председателю Мао. "Как тибетцы могут доверять китайцам, если вы так поступаете?" — заявил я ему. Я решительно высказался, что они не имеют права делать такие вещи. Но это только вызвало ответные аргументы. Моя критика — это оскорбление Родины-Матери, которая хочет лишь одного: защитить мой народ и помочь ему. Если кто-то из моих соотечественников не хочет реформ — реформ, которые принесли бы благо массам, потому что защитили бы их от эксплуатации — тогда они должны быть готовы к тому, что их накажут. Его доводы были рассуждениями невменяемого. Я сказал, что это не может никоим образом оправдать пытки невинных людей, а тем более бомбардировку их с воздуха.
Разумеется, это было бесполезным занятием. Генерал твердо стоял на своем. Моя единственная надежда состояла в том, чтобы Председатель Мао понял, что подчиненные не подчиняются его указаниям.
Я отправил письмо немедленно. Ответа не было. Поэтому я послал еще одно, снова по официальному каналу. В то же самое время я убедил Пунцога Вангьела передать третье письмо лично Мао. Но и его судьба осталась неизвестной. Когда прошли недели, а я не получил никакого ответа из Пекина, я впервые стал сомневаться относительно намерений китайского руководства. Это потрясло меня. После визита в Китай, вопреки множеству неприятных впечатлений, полученных мною, мое отношение к коммунистам оставалось еще в своей основе положительным. Однако теперь я стал понимать, что слова Мао были похожи на радугу — красивые, но пустые.
Пунцог Вангьел прибыл в Лхасу во время открытия ПКАРТ. Я был очень рад увидеть его снова. Он оставался все так же привержен коммунизму. После апрельских праздников Пунцог сопровождал некоторых высокопоставленных китайских должностных лиц в поездке по отдаленным районам. По возвращении он рассказал мне забавную историю. Один из высокопоставленных китайцев спросил крестьянина, который жил в отдаленной сельскохозяйственной общине, что он думает о новом режиме. Крестьянин ответил, что он совершенно счастлив. "Только вот если бы не одна вещь — этот новый налог". "Какой новый налог?" — спросил чиновник. "Хлопательный налог. Каждый раз, когда к нам приезжает китаец, все мы должны собираться и хлопать".
Мне всегда казалось, что пока Пунцог Вангьел пользуется доверием Председателя Мао, Тибет еще может на что-то надеяться. Когда он в очередной раз отправился в Пекин, я обратился к генералу Чжану Дзинь-у с предложением, чтобы Пунцог Вангьел был назначен партийным секретарем в Тибете. Сначала эта идея была в принципе одобрена, но только много времени спустя я услышал об этом что-то еще. В конце 1957 года китайский сотрудник информировал меня, что Пунцог Вангьел больше не приедет в Тибет, потому что он оказался опасным человеком. Я слушал с изумлением, потому что знал, что Председатель Мао высоко ценит его. Этот сотрудник объяснил, что тому существует несколько причин, первая и самая главная — это то, что когда он жил в Кхаме перед приездом в Лхасу, он организовал отдельную Тибетскую Коммунистическую партию, в которую не принимались в качестве членов лица китайской национальности. За это преступление его сместили с должности и запретили возвращаться в Тибет. Мне было печально услышать это — и еще более печально было узнать на следующий год, что мой старый друг снят с работы и арестован. В конце концов его посадили в тюрьму, где он оставался, получив официальное обозначение "неличность", до конца 1970-х годов — и все несмотря на то, что, как мог заметить любой, он был искренним и преданным коммунистом. Это привело меня к выводу, что китайское руководство — не истинные марксисты, посвятившие себя борьбе за лучший мир для всех, а просто крайние националисты. На самом деле эти люди были никем иным, как китайскими шовинистами, представлявших себя коммунистами: сборище узколобых фанатиков.
Пунцог Вангьел еще жив, хотя теперь уже и очень стар. Я очень хотел бы увидеть его еще раз, пока он не умер. Я продолжаю глубоко уважать его как старого опытного тибетского коммуниста. Нынешние власти в Китае знают об этом, и у меня еще есть надежда, что мы встретимся.
Весной 1956 года Лхасу посетил желанный гость — Махарадж Кумар, наследный принц Сиккима, крошечного государства, расположенного вдоль части нашей границы с Индией недалеко от Дромо. Он был очень приятным человеком: высокий, сдержанный, мягкий и спокойный, с большими ушами. Принц привез с собой чудесную новость в письме от индийского общества Махабодхи, президентом которого он был. Эта организация, которая представляет буддистов всего субконтинента, приглашала меня участвовать в празднествах "Будда Джаянти", которыми отмечалась 2500-я годовщина со дня рождения Будды.
Я был вне себя от радости. Для нас, тибетцев, Индия — это "Арьябхуми", Страна Святости. Всю свою жизнь я мечтал совершить туда паломничество: больше всего я хотел посетить именно эту страну. Кроме того, поездка в Индию дала бы мне возможность говорить с Пандитом Неру и другими духовными наследниками Махатмы Ганди. Я отчаянно хотел установить контакт с индийским правительством, хотя бы только для того, чтобы увидеть путь, по которому развивается демократия. Конечно, была вероятность, что китайцы меня не отпустят, но я должен был приложить все силы. Поэтому я пошел к генералу Фан Мину, взяв с собой это письмо.
К сожалению, Фан Мин был, несомненно, самым неприятным человеком из всех местных представителей китайских властей. Он принял меня достаточно вежливо. Но когда я объяснил причину своего прихода, он стал отвечать уклончиво. Эта мысль не представлялась ему здравой. В Индии много реакционеров. Это опасная страна. Кроме того, у Подготовительного Комитета очень много работы, и он сомневается, что без меня смогут обойтись. "Во всяком случае, — сказал он, — это только приглашение от религиозного общества, совсем не то, что приглашение от самого правительства Индии. Поэтому не беспокойтесь, вы вовсе не обязаны принимать его". У меня опустились руки. Было очевидно, что китайские власти намереваются препятствовать мне даже в выполнении моих религиозных обязанностей.
Прошло несколько месяцев, о "Будда Джаянти" больше не было сказано ни слова. Затем где-то около середины октября Фан Мин обратился ко мне с вопросом, кого я хочу назначить главой делегации: индийцам надо знать это. Я ответил, что я послал бы Триджанга Ринпоче, моего Младшего наставника, добавив, что делегация готова ехать, как только он даст разрешение. Прошло еще две недели, и я уже стал забывать всю эту историю, как вдруг пришел Чжан Дзинь-у, который только что вернулся из Пекина, чтобы сообщить мне: китайское правительство решило, что было бы неплохо, если бы я поехал сам. Я был так рад, что не верил своим ушам. "Но будьте осторожны", — предостерег он меня. "В Индии много реакционных элементов и шпионов. Если вы попытаетесь иметь с ними какие-то дела, то я хочу, чтобы вы поняли: в Тибете произойдет то, что произошло в Венгрии и Польше. (Он намекал на жестокое подавление Россией восстаний в этих странах). Когда он кончил говорить, я понял, что должен скрыть свою радость и сделал все, чтобы показаться обеспокоенным. Я сказал, что глубоко удивлен и озабочен его информацией об империалистах и реакционерах. Это успокоило Чжана, и он перешел на более мирный тон. "Не надо так беспокоиться", — сказал он, — "Если у вас будут какие-то трудности, наш посол всегда придет на помощь". На этом встреча окончилась. Генерал встал и, соблюдая по своему обычаю все формальности, покинул меня. Как только он ушел, я выскочил и, улыбаясь до ушей, рассказал новость своему персоналу.
Через несколько дней я услышал интересную историю об этом повороте китайских властей на сто восемьдесят градусов. Стало известно, что индийское консульство в Лхасе запросило моих чиновников, собираюсь ли я в Индию, чтобы принять участие в празднествах. Получив отрицательный ответ, индийцы передали это известие своему правительству — в результате г-н Неру лично выступил в мою защиту. Однако, китайские власти все еще не хотели отпускать меня. И только когда Чжан приехал в Лхасу и обнаружил, что индийский консул рассказал некоторым людям о вмешательстве Неру, китайцы под угрозой повреждения китайско-индийским отношениям были вынуждены изменить свое решение.
В конце концов я выехал из Лхасы в конце ноября 1956 года, радуясь перспективе свободно передвигаться без постоянного надзора китайцев. Моя свита была довольно небольшой, и благодаря военным дорогам, которые пересекали теперь весь Тибет с севера на юг и с востока на запад, соединяя его с Китаем, мы почти весь путь до Сиккима проделали на автомобиле. В Шигацзе мы остановились, чтобы дать возможность присоединиться к нам Панчен Ламе, а затем продолжали путь на Чумбитханг, последнее селение перед перевалом Натху, через который проходит граница. Здесь сменили автомобили на лошадей, и я попрощался с генералом Динь Мини, который сопровождал нас из Лхасы. Он казался глубоко опечаленным расставанием со мной. Думаю, он был убежден, что моя жизнь подвергается опасности со стороны иностранных империалистов, шпионов, реваншистов и всех остальных демонов коммунистического пантеона. Он дал мне еще много напутствий в духе генерала Чжана и убеждал быть осторожным, добавив, что я должен объяснять всякому иностранному реакционеру, с которым встречусь, какой прогресс имеется в Тибете с тех пор, как произошло "Освобождение". Если они не поверят мне, сказал он, то могут приехать в Тибет и увидеть все собственными глазами. Я заверил его, что буду стараться, и на этом повернул моего пони в гору, начав длинное восхождение наверх, в пелену тумана.