От границы меня с эскортом проводили до небольшого поселения на самом берегу озера Цонго, где нам предстояло провести ночь. К тому времени стало уже очень темно и холодно, и снег покрывал землю толстым ковром. Прибыв в селение, я обнаружил прекрасный сюрприз: встретить меня туда приехал и Такцер Ринпоче и Гьело Тхондуп, их обоих я не видел уже несколько лет. Лобсан Самтэн и маленький Тэнзин Чойгьел ехали со мной, так что сейчас впервые в жизни встретились все пять братьев.
На следующий день мы отправились в Гангток, столицу Сиккима, сначала на пони, затем на джипе, а потом на последнем участке пути в автомобиле, принадлежащем Махарадже (королю) Сиккима. В этом месте меня встретил сам Махараджа Сиккима сэр Таши Намгьел. За этим последовал забавный, но красноречивый эпизод. Лишь только мы въехали в город, наш эскорт остановился посреди большой толпы собравшихся людей. Тысячи жителей города, включая множество веселых школьников, стеснили нас со всех сторон, бросая шарфы ката и цветы и не давая нам тронуться, как вдруг, откуда ни возьмись, появился неизвестный молодой китаец. Не говоря ни слова, он сорвал тибетский флаг, развевавшийся на одном крыле автомобиля симметрично сиккимскому государственному флагу, и заменил его китайским вымпелом.
Мы провели в Гангтоке одну ночь, а рано утром выехали в аэропорт Багдогра. Помню, насколько это было малоприятное путешествие. Я очень устал за всю дорогу от Лхасы, а кроме того, накануне вечером состоялся пышный банкет. В довершение всего, на завтрак мне подали лапшу, а затем в автомобиле, когда мы спустились на индийскую равнину, стояла страшная духота.
Ожидавший нас самолет был намного комфортабельнее, чем тот, на котором я летал в Китае. На нем мы прилетели в Аллахабад, где сделали остановку на обед, а затем этим же самолетом прибыли в аэропорт Палам в Нью-Дели. Когда мы проносились на высоте тысяч футов над густонаселенными индийскими городами и сельскими районами, я думал о том, насколько по-разному воспринимаются Индия и Китай. Я еще никогда не был здесь, но уже чувствовал, какая огромная пропасть существует между укладами жизни в этих двух странах. Так или иначе, Индия была гораздо более открытой и свободной.
Это впечатление еще усилилось, когда мы приземлились в индийской столице. Был выстроен большой почетный караул, нас встречали г-н Неру, премьер-министр, и д-р Радхакришнан, вице-президент. Все это было гораздо красочнее и торжественнее, чем все, что я видел в Китае, но в то же время, каждое слово и в приветственной речи премьер-министра, и в частной беседе с деятелями не столь высокого ранга, носило оттенок искренности. Люди выражали свои чувства, а не проговаривали то, что, как они считали, обязаны говорить. Не было никакого притворства.
Из аэропорта я поехал прямо в Раштрапатхи Бхаван, чтобы встретиться с Президентом Индии д-ром Раджендрой Прасадом. Я увидел перед собой тихого старого человека, медлительного и очень скромного. Особенно неприметно он выглядел на фоне своего личного адъютанта, высокого блестящего офицера в форме, и в присутствии своей внушительной церемониальной личной охраны.
На следующий день я совершил паломничество к Радж-гхату на берегу реки Джамны, где произошла кремация Махатмы Ганди. Здесь было тихо и красиво, и я чувствовал счастье оттого, что пребываю здесь, что я гость народа, который, как и мой народ, страдал от иностранного господства; что нахожусь в стране, которая приняла принцип ахимсы, учение Махатмы о ненасилии. Когда я молился, стоя там, я ощущал одновременно и большую печаль, потому что не имел возможности встретится с Ганди лично, и великую радость, которую давал мне замечательный пример его жизни. Для меня он был — и продолжает оставаться — идеальным политиком, человеком, который поставил свою веру в альтруизм выше всяких личных соображений. Я был убежден также, что его преданность движению ненасилия — это единственный путь ведения политики.
Следующие несколько дней были посвящены празднованию "Будда Джаянти". Участвуя в нем, я говорил о своей вере в то, что учение Будды может вести не только к миру в душах отдельных людей, но и к миру между народами. У меня также была возможность участвовать в дискуссиях со многими последователями Ганди о том, как удалось Индии добиться независимости путем ненасилия.
Одно из главных моих открытий в этом отношении состояло в том, что в Индии, хотя банкеты и приемы, на которые меня часто приглашали, были гораздо менее утонченными, чем те, на которых я присутствовал в Китае, на них преобладала атмосфера чистосердечия, способствующая развитию искренних дружеских отношений. Это было прямо противоположно тому, что я испытал в Китайской Народной Республике, где существовало мнение, что возможно изменить мировоззрение людей, оказывая на них давление. Теперь у меня было с чем сравнивать, и я мог сам убедиться, что это ошибочное представление. Только путем развития взаимоуважения, в обстановке искренности может поддерживаться дружба. Только так можно изменить взгляды людей, но никак не силой.
В результате этих наблюдений и помня старую тибетскую пословицу, что узнику, которому удалось бежать, не стоит попадаться снова, я стал подумывать о том, чтобы остаться в Индии. Я решил воспользоваться возможностью и попросить о предоставлении мне политического убежища, когда встречусь с Пандитом Неру, — что я вскоре и сделал.
Я встречался с премьер-министром несколько раз. Это был высокий красивый человек, нордические черты которого еще больше подчеркивала маленькая гандистская шапочка. По сравнению с Мао он казался менее самоуверенным, и в нем не было ничего от диктатора. Он был правдивым человеком — вот почему позднее Чжоу Энь-лаю удалось ввести его в заблуждение. Во время нашей встречи я подробно изложил полную историю того, как китайцы захватили нашу миролюбивую страну, как мы были не подготовлены к встрече врага, как я отчаянно пытался сотрудничать с китайцами, поскольку осознавал, что никто во внешнем мире не готов признать наше законное право на независимость. Сначала он слушал и вежливо кивал. Но думаю, что моя страстная речь оказалась, может быть, слишком длинной для него, и через некоторое время стало видно, что его внимание ослабло: он почти перестал кивать. Наконец, он взглянул на меня и сказал, что понял, о чем я говорю. "Но вы должны уяснить", — продолжал он несколько раздраженно, — "что Индия не может поддержать вас". Когда он говорил на своем четком, прекрасном английском языке, его длинная нижняя губа вибрировала как бы в такт звукам его голоса. Это было плохо, но не совсем неожиданно. И хотя Неру уже ясно дал понять, какова его позиция, я продолжил разговор, сказав, что думаю попросить убежища в Индии. Он опять возразил: "Вы должны вернуться в свою страну и постараться работать с китайцами на основе "Соглашения из семнадцати пунктов". Я не согласился с ним, ответив, что уже пытался сделать все возможное, и добавил, что всякий раз, когда я думал, будто достиг понимания со стороны китайских властей, они обманывали мое доверие. А теперь обстановка в восточном Тибете настолько плоха, что я боюсь массовых насильственных выступлений, которые могут закончиться уничтожением целой нации. Как же я могу поверить, что "Соглашение из семнадцати пунктов" останется в силе? Наконец, Неру сказал, что он лично поговорит на эту тему с Чжоу Энь-лаем, который должен был прибыть в Индию как раз на следующий день, сделав остановку по пути в Европу. Он также обещал договориться о моей встрече с китайским премьер-министром.
Неру сдержал свое слово, и на следующее утро я поехал вместе с ним в аэропорт Палам, где он организовал мою встречу с Чжоу тем же вечером. Когда мы встретились, я увидел, что мой старый приятель все такой же, каким я помнил его: полон обаяния, приветливости и коварства. Но я не стал играть с ним в его хитрые игры и сказал совершенно откровенно, что озабочен тем, как ведут себя в восточном Тибете китайские власти. Я высказался также о том, что заметил значительную разницу между индийским парламентом и китайской государственной системой, заключающуюся в свободе народа Индии выражать свои истинные чувства и критиковать правительство, если они считают это необходимым. Как обычно, Чжоу внимательно выслушал, прежде чем начал отвечать, и его слова просто ласкали слух. "Вы были в Китае еще во время Первой Ассамблеи", — сказал он, — "с тех пор была уже проведена Вторая Ассамблея, и все значительно переменилось к лучшему". Я не поверил ему, но спорить было бесполезно. Затем он сказал, что до него дошел слух, будто я думаю остаться в Индии. Это было бы ошибкой, предостерег он. Я нужен моей стране. Возможно, это было верно, но у меня осталось чувство, что мы ничего не решили.
Два моих брата, Такцер Ринпоче и Гьело Тхондуи, также встречались с Чжоу Энь-лаем — "Чю энд Лай" (Замышляй и Лги): так назвала его одна индийская газета, когда он был в Дели. Они были даже еще более откровенны, чем я, и сказали ему, что не имеют никакого намерения возвращаться в Лхасу, хотя он настойчиво просил их сделать это. Тем временем я, наконец начал свое паломничество к святым местам Индии, во время которого постарался выбросить из головы всякую политику. К сожалению, оказалось совершенно невозможным стряхнуть с себя тревожные мысли о судьбе моей страны. Панчен Лама, который сопровождал меня повсюду, был постоянным напоминанием о нашем ужасном положении. Это был не тот добрый и скромный мальчик, которого я знал раньше: постоянное давление китайцев, которое испытывал на себе его незрелый ум, неизбежно сделало свое дело.
Но все же у меня было несколько моментов, когда я мог полностью отдаться глубоким чувствам радости и благоговения, пока совершал поездку по всей стране, от Санчи к Аджанте, затем в Бодхгайю и Сарнатх: я чувствовал, что вернулся на свою духовную родину. Все казалось необъяснимо знакомым.
В Бихаре я посетил Наланду, самый большой и наиболее знаменитый буддийский университет, который лежит в руинах уже сотни лет. Здесь учились многие тибетские ученые, и теперь, когда я смотрел на жалкие груды камней — все, что осталось от колыбели глубочайшей буддийской философии — я снова убеждался, насколько верно учение о непостоянстве.
Наконец я достиг Бодхгайи. Я чувствовал себя глубоко взволнованным тем, что нахожусь в том месте, где Будда достиг Просветления. Но мое счастье было недолговечным. Пребывая там, я получил записку от своих китайских сопровождающих, в которой говорилось, что Чжоу Энь-лай возвращается в Дели и желает видеть меня. Затем, уже в Сарнатхе, я получил телеграмму от генерала Чжана Дзинь-у, в которой мне предлагалось вернуться в Лхасу немедленно. Вероломные реакционеры и пособники империалистов замышляют переворот, и мое присутствие настоятельно необходимо — так было сказано в ней. Я приехал обратно в Дели, на вокзале меня встречал китайский посол. Он сказал, чтобы я отправился с ним в его автомобиле в посольство, чем были очень встревожены мой гофмейстер и телохранитель. В посольстве я встретился с Чжоу Энь-лаем. Так как эти двое боялись, что меня похитят, они приехали к посольству, и не будучи уверены, действительно ли я нахожусь там, попросили кого-то передать мне свитер, чтобы посмотреть, какая будет реакция. Тем временем у меня состоялся откровенный разговор с Чжоу. Он сообщил, что ситуация в Тибете ухудшилась, заметив, что китайские власти готовы использовать силу, чтобы подавить всякое народное восстание.
Здесь я вновь заявил, довольно резко, что обеспокоен той линией поведения, которую проводят китайцы в Тибете, заставляя нас принимать нежелательные реформы, несмотря на неоднократные недвусмысленные заверения в том, что не будут делать ничего подобного. Он отвечал, как всегда, с приятной улыбкой, что Председатель Мао объявил, будто никакие реформы не будут вводиться в Тибете по крайней мере еще шесть лет. А если и тогда мы будем еще не готовы, то они могут быть отложены хоть на пятьдесят лет, если это необходимо: Китай хочет только помочь нам. Видя, что не убедил меня, Чжоу продолжал, что понимает: я хочу нанести визит в Калимпонг. Это было правдой. Меня попросили дать некоторые учения многочисленному тибетскому населению, которое проживало там. Он убедительно советовал мне этого не делать, так как там "полно шпионов и реакционных элементов". Также добавил, что я должен доверять индийским деятелям с большой осторожностью: одни из них надежны, но другие опасны. Затем он переменил тему: не соглашусь ли я, — спросил он, — вернуться в Наланду и в качестве представителя Китайской Народной Республики вручить местной организации денежный чек и останки Тан-съена, китайского духовного мастера. Зная, что на этой церемонии будет присутствовать Пандит Неру, я согласился.
Когда я увидел индийского премьер-министра в очередной раз, при нем был экземпляр "Соглашения из семнадцати пунктов". Он снова убеждал меня вернуться в Тибет и сотрудничать с китайскими властями на основе "Соглашения". "Этому нет никакой альтернативы", — сказал он, добавив, что должен четко выразить свое мнение о невозможности предоставления Индией какой бы то ни было помощи Тибету. Он заявил мне также, что я должен поступить так, как посоветовал Чжоу Энь-лай, и вернуться в Лхасу, не задерживаясь в Калимпонге. Но когда я стал настаивать на поездке в Калимпонг, он вдруг изменил свое мнение. "Индия — свободная страна, в конце концов", — сказал он. "Вы не нарушите этим никаких ее законов". Затем он обещал сделать все необходимые распоряжения для этого визита.
Когда я поехал в Калькутту поездом с небольшим числом сопровождающих меня лиц, был февраль 1957 года. И помню, что по дороге моя мать, не признавая никаких условностей и чувствуя себя совершенно непринужденно, достала маленькую печку и приготовила вкуснейшую "тхугпу" (традиционный тибетский суп с лапшой). После прибытия в столицу Западной Бенгалии мы остановились там на несколько дней, а затем вылетели на север в Багдору, где жаркие просторы Индийской равнины сменяются начинающимися здесь скалистыми отрогами Гималаев. Последний участок пути мы проехали на джипе. Когда приехали в Калимпонг, я остановился в том же самом доме, принадлежащем бутанской семье, в котором останавливался и мой предшественник во время своего бегства в Индию. Они отвели мне ту же самую комнату, в которой жил он. Странным совпадением было попасть в этот дом в таких похожих обстоятельствах. Эта очень дружелюбная семья была семьей бутанского премьер-министра, позднее убитого. У них было три молодых сына, самый младший из которых проявлял большой интерес к гостю. Он заглядывал в мою комнату, как бы проверить, не надо ли мне чего, а затем со смехом скатывался вниз по перилам.
Вскоре после прибытия я встретился с Лукхангвой, моим бывшим премьер-министром, который недавно приехал из Лхасы под предлогом совершения паломничества. Я был очень рад видеть его, хотя мне стало сразу ясно, что он в высшей степени не одобряет моего возвращения домой. Два моих брата, которые тоже приехали в Калимпонг, были согласны с ним и теперь стали пытаться убедить меня остаться. Они втроем также просили Кашаг не разрешать мне возвращаться. Пока братья были в Бодхгайе, они установили контакт с некоторыми сочувствующими индийскими политиками, один из которых — Джая Пракаш Нараян — обещал при ближайшем благоприятном случае поднять голос Индии в защиту свободы Тибета. Мои братья, Лукхангва и некоторые другие считали, что когда это произойдет, Неру будет вынужден поддержать независимость Тибета. Кроме того, Индии совершенно не выгодно, что на ее северной границе находятся китайские войска. Но я не был в этом всем убежден. Я спросил Нгабо Нгаванга Джигмэ (главу той делегации, которую принудили подписать "Соглашение из семнадцати пунктов"), тоже сопровождавшего меня, что он думает. Его совет состоял в том, что был бы смысл остаться в случае, если бы существовала возможность выдвинуть определенный план. Но за неимением ничего конкретного он считает, что нет никакой альтернативы, кроме возвращения.
Я проконсультировался с оракулами. Далай Лама может спрашивать совета у трех основных оракулов. Двое из них, из Нэйчунга и Гадонга, присутствовали здесь. Оба они сказали, что я должен вернуться. Когда во время одной из консультаций вошел Лукхангва, оракул очень рассердился и приказал ему оставаться снаружи. Оракул, казалось, знал, что Лукхангва принял свое решение. Но Лукхангва не обратил на него внимания и сел. Позднее он подошел ко мне и сказал: "Когда люди приходят в отчаяние — они просят совета у богов. А когда боги приходят в отчаяние — они говорят неправду!".
Двое моих братьев были непреклонны в том, что я не должен возвращаться в Тибет. Оба они, как и Лукхангва, были сильными личностями и обладали даром убеждения. Никто из них не мог понять моей нерешительности. Они полагали, что когда само существование тибетского народа находится под угрозой, необходимо противостоять китайцам любым возможным способом. А для этого, считали они, было бы лучше всего, если бы я остался в Индии. Тогда стало бы возможным просить иностранной помощи, которую, как они были уверены, легко получить. По их убеждению, Америка обязательно должна была помочь нам. Хотя в то время не шло речи о вооруженной борьбе против китайцев, братья без моего ведома уже связались с американским
Центральным разведывательным управлением. Несомненно, американцы считали, что имеет смысл оказывать ограниченную помощь тибетским борцам за свободу — не потому, чтобы заботиться о независимости Тибета, но в качестве составной части их всемирной программы по дестабилизации коммунистических правительств. С этой целью они сбрасывали партизанам с самолетов некоторое количество легкого вооружения. Также американцы планировали, чтобы ЦРУ обучило некоторых из них технике ведения партизанской войны, а затем забросило их на парашютах в Тибет. Естественно, мои братья сочли благоразумным сохранить эту информацию в тайне от меня. Они знали, какова была бы моя реакция.
Когда я объяснил, что могу понять логику их доводов, но не могу принять их, Гьело Тхондуп стал проявлять признаки возбуждения. Он был и сейчас остается — самым рьяным патриотом из всех моих братьев. У него сильный характер, его целеустремленность иногда доходит до упрямства. Но у него доброе сердце: так на него сильнее, чем на кого-либо из нас, подействовала кончина нашей матери. Он сильно плакал. Такцер Ринпоче более мягок, чем Гьело Тхондуп, но под его спокойствием и внешней веселостью кроется твердый и непреклонный характер. На него можно положиться в критический момент, но тогда он был весьма раздражен. В конечном счете, им не удалось убедить меня, и я принял решение вернуться в Тибет, чтобы дать китайцам последний шанс выполнить свои обязательства, как советовал мне Неру и в чем заверял меня Чжоу Энь-лай.
Покинув Калимпонг, я был вынужден задержаться в Гангтоке на целый месяц, пока не открылся перевал Натху. Но я совсем не сожалел об этом и воспользовался случаем дать духовные учения местному населению.
Наконец, с тяжелым сердцем я отправился в обратный путь в Лхасу во второй половине марта 1957 года. Я был опечален еще и тем, что в последний момент Лобсан Самтэн принял решение остаться в Индии, поскольку плохо себя чувствовал после недавней операции аппендицита. Когда показалась граница и я попрощался с последними индийскими друзьями, — все они плакали, — я еще больше упал духом. Среди разноцветных тибетских молитвенных флагов развевались по крайней мере дюжина кроваво-красных знамен Китайской Народной Республики. И то, что генерал Дзинь Жао-жень приехал встретить меня, вовсе не было мне утешением. Так как несмотря на то, что он был хорошим и искренним человеком, я мог думать о нем только как о человеке в военной форме.
Оказавшись на тибетской стороне, я ехал в Лхасу через Дромо, Гьянцзе и Шигацзе. В каждом из этих городов я выступал перед большими собраниями народа, на которые приглашал и тибетцев, и китайских деятелей. Как обычно, я читал небольшую духовную проповедь в сочетании с тем, что мне надо было сказать о мирских вещах. При этом я всячески подчеркивал, что обязанность всех тибетцев быть честными и справедливыми по отношению к китайским властям. Я настаивал на том, что долг каждого исправлять ошибки всякий раз, когда он видит их, независимо от того, кто их совершил. Я также убеждал свой народ строго придерживаться принципов "Соглашения из семнадцати пунктов". Я говорил им о моих беседах с Неру и Чжоу Энь-лаем и о том, как в этом году в первую неделю февраля сам Председатель Мао публично признал, что Тибет еще не готов для реформ. Наконец, я напомнил им о заявлении китайцев о том, что они находятся в Тибете, чтобы помогать тибетцам. Если кто-то из представителей власти отвергает сотрудничество, то он действует вопреки политике Коммунистической партии. Я добавлял, что пусть другие занимаются восхвалением, но мы, согласно собственному указанию Председателя Мао, должны быть самокритичными. При этом присутствующие китайцы чувствовали себя неловко.
Таким образом я пытался заверить народ своей страны, что делаю для них все, что только могу, и предостеречь наших новых иностранных хозяев о том, что отныне все случаи беззаконий будут выявляться без колебаний. Однако на каждой остановке в пути мой вынужденный оптимизм получал новые удары вследствие новостей и сообщений о широко развернувшейся борьбе на востоке. Затем ко мне как-то пришел генерал Тань Куан-сэнь, Политический комиссар, и попросил меня послать своего представителя, чтобы предложить борцам за свободу сложить оружие. Поскольку это отвечало и моему желанию, я согласился и послал одного ламу на переговоры с ними. Но они не согласились, и к тому времени, как я добрался до Лхасы, в апреле 1957 года я уже знал, что во всем Тибете ситуация вышла не только из-под контроля китайцев, но и из-под моего.
В середине лета открытые военные действия шли по всему Кхаму и Амдо. Борцы за свободу, руководимые человеком по имени Гомпо Таши, с каждым днем увеличивали свою численность и совершали все более дерзкие налеты. Китайцы со своей стороны тоже не проявляли сдержанности. Кроме того, что они использовали авиацию для воздушных бомбардировок городов и деревень, весь этот регион подвергался опустошительному артиллерийскому обстрелу. В результате тысячи людей из Кхама и Амдо бежали в Лхасу и разбивали свои лагеря в долине за городом. Они рассказывали такие ужасающие истории, что я не мог поверить им многие годы. Методы, которые использовали китайцы для устрашения населения, были настолько омерзительны, что не укладывались в моем воображении. Я полностью поверил тому, что слышал, только в 1959 году, когда прочитал отчет Международной комиссии юристов: обычным делом были распятие на кресте, вивисекция, вспарывание живота и отрубание конечностей. Использовались также обезглавливание, закапывание живьем, сжигание и забивание до смерти, не говоря уже о том, что людей привязывали к лошадиным хвостам, вешали вниз головой и бросали в ледяную воду со связанными руками и ногами. А чтобы они не кричали: "Да здравствует Далай Лама" на пути к казни, им протыкали языки мясницкими крюками.
Понимая, что надвигается беда, я объявил, что буду готов к своим последним экзаменам во время праздника Монлам в 1959 году, спустя восемнадцать месяцев. Я знал, что должен окончить обучение как можно раньше, не теряя времени. В то же время я очень ждал прибытия в Лхасу Пандита Неру, принявшего мое приглашение (которое любезно подтвердил китайский посол) посетить Тибет в следующем году. Я надеялся, что его присутствие принудило бы китайские власти вести себя цивилизованным образом.
Между тем жизнь в столице во многом оставалась такой, какой она была со времени первого появления китайцев шесть лет назад, хотя сами они стали значительно более агрессивными. Теперь генералы приходили ко мне только вооруженными. Но они не носили свои пистолеты открыто, а прятали их под одеждой. Поэтому, когда они садились, то были вынуждены принимать крайне неудобную позу, и все равно ствол оказывался очень заметен. Когда они говорили, то продолжали давать мне обычные заверения, но лица выдавали их, принимая цвет редиски.
Подготовительный Комитет также продолжал регулярно собираться, чтобы обсуждать бессмысленные поправки. Просто удивительно, как далеко пошли китайские власти в том, чтобы обеспечить себе фасад, за которым они могли совершать гнусные дела по всей стране. Я чувствовал, что если уйду в отставку (а я действительно это обдумывал) или прямо выступлю против китайцев, последствия будут самые опустошительные. Я не мог позволить, чтобы Лхаса и те области Тибета, которые пока еще не были охвачены кровопролитием, подверглись подобной участи. На востоке было уже по крайней мере 150000 хорошо обученных китайских солдат с отработанной техникой ведения боя, которым могли быть противопоставлены лишь неорганизованные группы всадников и горных бойцов. Чем больше я думал о будущем, тем меньше у меня оставалось надежд. Казалось, что бы ни делал я или кто-либо из моих соотечественников, рано или поздно Тибет превратится в вассальный штат новой Китайской Империи, лишенный всяких религиозных и культурных свобод, не говоря уже о свободе слова.
В Норбулингке, где я теперь жил постоянно, также во многом все оставалось по-прежнему. Тысячи позолоченных Будд, которые стояли в отблесках мягкого света бесчисленных масляных светильников, были острым напоминанием о том, что мы живем в мире Непостоянства и Иллюзии. Мое расписание сохранялось во многом таким же, что и всегда, хотя теперь я вставал раньше, обычно до пяти часов, чтобы молиться и изучать тексты самостоятельно в первой половине утра. Позднее приходил один из моих наставников, чтобы обсудить тексты, которые я читал. Затем к нам присоединялся ценшап (которых было теперь четверо), и я проводил большую часть дня в диспуте — потому что таким способом я должен был экзаменоваться. И, как обычно, в определенные дни я возглавлял проведение пуджи (церемонии подношения) в одном из многих молитвенных помещений дворца.
Однако, сама Лхаса очень заметно изменилась с тех пор, как произошло вторжение китайцев. Для размещения коммунистических деятелей и их подчиненных вырос целый новый район. Уже просматривались черты современного китайского города, который однажды поглотит древнюю столицу. Китайцы построили больницу и новую школу — хотя, к сожалению, должен сказать, что тибетскому населению от них было мало пользы — и несколько новых казарм. Кроме того, ввиду ухудшающейся ситуации военные начали копать траншеи вокруг своих кварталов и укреплять их мешками с песком. И теперь, когда они выходили наружу, то делали это только колонной, хотя раньше чувствовали себя в достаточной безопасности, если ходили парами (но никогда не по одиночке). Но я мало контактировал с этим миром, и большая часть моей информации происходила из мрачных докладов моих уборщиков и различных чиновников.
Весной 1958 года я переехал в новый дворец в Норбулингке, так как существовала традиция, по которой каждый последующий Далай Лама закладывал, свое собственное здание в "Драгоценном Парке". Подобно другим домам мой собственный был совсем небольшим и предназначался для использования не более, чем в качестве моего личного жилого помещения. Однако что его все-таки отличало, это современные удобства и устройства, которыми он был оборудован. У меня появилась современная железная кровать вместо старого деревянного ящика, ванная с водопроводом и канализацией. Были установлены также батареи водяного отопления, но, к сожалению, мое пребывание в Норбулингке оказалось прервано прежде, чем оно стало работать должным образом. Везде было проведено электрическое освещение, на обоих этажах. В моей комнате для приемов имелись кресла и столы вместо традиционных тибетских подушек (для удобства иностранных посетителей), а также большой радиоприемник, насколько я помню, подарок индийского правительства. Это был очень хороший дом. Снаружи располагался небольшой пруд и красивые альпийские горки, а также сад, за посадкой которого я следил лично. В Лхасе все росло хорошо, и вскоре он ярко зазеленел. В общем, я был очень счастлив здесь, но недолго.
Вооруженная борьба, охватившая Кхам и Амдо, а теперь и Центральный Тибет, продолжала набирать силу. К началу лета несколько десятков тысяч борцов за свободу объединили отряды и совершали теперь рейды все ближе и ближе к Лхасе несмотря на свое скудное обеспечение амуницией и легким оружием. Кое-что из этого было захвачено у китайцев, кое-что получено в результате налета на тибетский правительственный склад амуниции около Ташилхунло, а небольшая часть оказалась материализовавшейся в должное время любезностью ЦРУ, но все же они были безнадежно плохо экипированы.
Когда я ушел в изгнание, то услышал рассказ о том, как сбрасывались в Тибет с самолетов оружие и деньги. Однако эти вылеты принесли чуть ли не больше вреда тибетцам, чем китайским вооруженным силам. Вследствие того, что американцы вовсе не желали, чтобы стало известно, откуда исходит помощь, они побеспокоились о том, чтобы не снабжать тибетцев оружием, произведенным в США. Вместо него они сбросили только несколько плохо сделанных базук и небольшое количество старых британских винтовок, некогда бывших в ходу по всей Индии и Пакистану, и поэтому в случае захвата их происхождение не могло быть определено. Однако повреждения, которые они получили при сбрасывании с самолета, делали их почти бесполезными.
Естественно, я никогда не видел ни единого сражения, но в семидесятых годах старый лама, который недавно бежал из Тибета, рассказал о том, как однажды наблюдал из своей кельи, расположенной высоко в горах в отдаленной части Амдо, одну стычку. Небольшой отряд из шести всадников атаковал лагерь НОАК, который превышал их силы в сотни раз, прямо возле излучины реки. Результатом был полный хаос. Китайцы впали в панику и начали, ничего не соображая, стрелять во всех направлениях, убив много собственных солдат. Между тем эти всадники, которые ушли, переправились через реку, вернулись назад, приблизившись с другой стороны, и снова атаковали с фланга, а затем скрылись в горах. Мне было очень приятно слышать о такой храбрости.
Неизбежный момент наступил, наконец, во второй половине 1958 года, когда члены "Чуши Гангдруг", союза борцов за свободу, окружили крупный гарнизон в Цетханге, не далее чем в двух днях пути от стен самой Лхасы. В это время все чаще и чаще я начал лицезреть генерала Тан Куан-сэня. Он выглядел как крестьянин, у него были желтые зубы и коротко остриженные волосы. Теперь он стал приходить почти каждую неделю в сопровождении чрезвычайно заносчивого переводчика для того, чтобы убеждать, улещать и оскорблять меня. Раньше эти визиты были не чаще, чем раз в месяц. В результате мне опротивела новая комната для приемов в Норбулингке. Сам ее воздух был насыщен той напряженностью, которая сопровождала наши беседы, и я стал бояться ходить туда.
Для начала генерал потребовал, чтобы я мобилизовал тибетскую армию против "бунтовщиков". Он сказал, что мой долг сделать это, и пришел в ярость, когда я высказал, что если так сделаю, он может быть уверен, солдаты воспримут это как удобный случай перейти на сторону борцов за свободу. После этого он только бранился на неблагодарность тибетцев и высказывался в том духе, что все это для нас плохо кончится. Наконец генерал назвал Такцера Ринпоче и Гьело Тхондупа, а также нескольких моих бывших сотрудников (все они были за пределами страны) преступниками и приказал мне лишить их тибетского гражданства. Что я и сделал, полагая, что, во-первых, они находятся за границей и поэтому в безопасности, а, во-вторых, что в данное время лучше согласиться, чем провоцировать китайцев на открытую конфронтацию с самой Лхасой. Я хотел избежать этого почти любыми средствами. Я понимал, что если в борьбу включится население Лхасы, то не будет никакой надежды на восстановление мира.
Между тем борцы за свободу совершенно не были склонны к компромиссу. Они даже пытались заручиться моей поддержкой своих действий. Увы, я не мог поддержать их, несмотря на то, что как человек молодой и патриот к тому же, я был склонен тогда к этому. У меня вес еще оставалась надежда на приближающийся визит Неру, но в последний момент китайские власти отменили его. Генерал Тань Куан-сэнь заявил, что не может гарантировать безопасности индийского премьер-министра, и приглашение должно быть снято. Я понял, что это катастрофа.
В конце лета 1958 года я поехал в монастырь Дрейпунг и затем в монастырь Сера для того, чтобы пройти первую часть моего последнего монашеского экзамена. Она заключалась в продолжающемся несколько дней диспуте с самыми выдающимися учеными этих двух центров буддийской образованности. Первый день в Дрейпунге начался с чудесного гармоничного пения нескольких тысяч монахов в зале публичных собраний. Они пели хвалу Будде, его святым и последователям (многие из которых были индийскими мудрецами и учителями), и я растрогался до слез.
Перед тем как покинуть Дрейпунг, я совершил восхождение, как положено по традиции, на вершину самой высокой горы позади этого монастыря, с которой можно обозревать окрестности буквально на сотни миль. Она так высока, что даже для тибетцев здесь была опасность горной болезни, — но не слишком высока для красивых птиц, которые гнездятся высоко над плоскогорьем, и для обилия диких цветов, которые по-тибетски называются "упел". Эти живописные цветы были светло-голубыми, высокими и имели колючки, а по форме напоминали дельфиниум.
К сожалению, радость всей этой панорамы омрачалась тем фактором, что в горах для моей охраны необходимо было расставить тибетских солдат, потому что как раз напротив Дрейпунга располагался китайский гарнизон, окруженный заграждением из колючей проволоки и бункерами, откуда каждый день доносился шум тренировочной стрельбы из легкого оружия и артиллерии.
Вернувшись в Лхасу после окончания экзамена, я узнал, что пока все было хорошо. Один из настоятелей, самый ученый монах по имени Пэма Гьелцен, сказал, что если бы у меня была такая же возможность учиться, как у рядового монаха, то мое выступление на диспуте стало бы совершенно непревзойденным. Так что я был очень счастлив, что такой ленивый студент все-таки не опозорился.
Попав обратно в столицу после этого краткого периода нормальной жизни, я заметил, что обстановка значительно ухудшилась со времени моего отъезда. В Лхасу прибыли еще тысячи беженцев, спасающихся от жестокости китайцев, и разбили лагерь в ее окрестностях. К этому времени тибетское население города уже, наверное, почти удвоилось. Но все еще продолжалось тревожное затишье, и фактически никаких стычек не было. Тем не менее, когда осенью я поехал в Гандэн, чтобы продолжить свое участие в диспутах, некоторые из советчиков побуждали меня воспользоваться удобным случаем отправиться на юг, где большая часть территории была в руках "защитников Дхармы Будды". Предварительный план состоял в том, что я должен был затем отвергнуть "Соглашение из семнадцати пунктов" и восстановить свое правительство как законную власть в Тибете. Я хорошо обдумал их предложение, но снова вынужден был прийти к выводу, что ничего положительного я этим не достиг бы. Такая декларация только спровоцировала бы китайцев на проведение наступления по всем фронтам.
Поэтому я вернулся в Лхасу, чтобы продолжать в течение долгих холодных зимних месяцев свои занятия. Мне оставался один заключительный экзамен во время праздника Монлам в начале следующего года. Но трудно было сосредоточиться на работе. Почти каждый день я слышал новые сообщения о произволе, творимом китайцами по отношению к мирному населению. Иногда были благоприятные для Тибета новости, но это не успокаивало меня. Только мысли об ответственности за жизнь шести миллионов тибетцев заставляли меня держаться. И еще моя вера. Каждый день рано утром, когда я садился молиться в своей комнате перед древним алтарем, заставленным скульптурными изображениями, молчаливо благословляющими меня, я глубоко сосредоточивался на развитии сострадания ко всем живым существам. Я постоянно напоминал себе утверждение Будды о том, что наш враг есть в некотором смысле наш самый большой учитель. И хотя иногда трудно было так думать, я в действительности никогда не сомневался, что так оно и есть.
Наконец пришел Новый год, и я переселился из Норбулингки в Джокханг, чтобы принять участие в празднике Монлам, после которого должен был состояться мой последний экзамен. Как раз перед этим я принял генерала Чжана Дзинь-у, который пришел по своему обыкновению с новогодним посланием. Он также объявил о прибытии в Лхасу новой танцевальной труппы из Китая. Интересно ли мне будет посмотреть их? — Я ответил: "Да, интересно". Тогда генерал сообщил, что они могут дать представление где угодно, но поскольку в китайском военном штабе имеется подходящая сцена с рампой, то, может быть, лучше, если бы я смог прийти туда. В Норбулингке, действительно, не было подобных условий, поэтому я сказал, что с радостью приду.
Когда я прибыл в Джокханг, то заметил, как и ожидал, что людей собралось вокруг храма больше, чем когда-либо. Кроме мирян, прибывших из самых отдаленных областей Тибета, в огромной толпе было тысяч двадцать пять-тридцать монахов.