На зеркало неча пенять, коли рожа крива.
Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, городничий.
Анна Андреевна, жена его.
Марья Антоновна, дочь его.
Лука Лукич Хлопов, смотритель училищ.
Жена его.
Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин, судья.
Артемий Филиппович Земляника, попечитель богоугодных заведений.
Иван Кузьмич Шпекин, почтмейстер.
Петр Иванович Добчинский, Петр Иванович Бобчинский, городские помещики.
Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга.
Осип, слуга его.
Христиан Иванович Гибнер, уездный лекарь.
Федор Андреевич Люлюков, Иван Лазаревич Растаковский, Степан, Иванович Коробкин, отставные чиновники, почетные люди в городе.
Степан Ильич Уховертов, частный пристав.
Свистунов, Пуговицын, Держиморда, полицейские.
Абдулин, купец.
Февронья Петровна Пошлепкина, слесарша.
Жена унтер-офицера.
Мишка, слуга городничего.
Слуга трактирный.
Гости и гостьи, купцы, мещане, просители.
Замечания для господ актеров
Городничий, уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек. Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьезен; несколько даже резонер; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало. Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жестки, как у всякого, начавшего тяжелую службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями души. Он одет, по обыкновению, в своем мундире с петлицами и в ботфортах со шпорами. Волоса на нем стриженые, с проседью.
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четырз раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, – один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьезно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его – серый или синий поношенный сюртук.
Бобчинский и Добчинский, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи друг на друга; оба с небольшими брюшками; оба говорят скороговоркою и чрезвычайно много помогают жестами и руками. Добчинский немножко выше и сурьезнее Бобчинского, но Бобчинский развязнее и живее Добчинского.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом – как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Земляника, попечитель богоугодных заведений, очень толстый, неповоротливый и неуклюжий человек, но при всем том проныра и плут. Очень услужлив и суетлив.
Почтмейстер, простодушный до наивности человек.
Прочие роли не требуют особых изъяснений. Оригиналы их всегда почти находятся пред глазами.
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Комната в доме городничего.
Городничий, попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ, судья, частный пристав, лекарь, два квартальных.
Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор?
Городничий. Ревизор из Петербург инкогнито. И еще с секретным предписанием.
Аммос Федорович. Вот те на!
Артемий Филиппович. Вот не было заботы, так подай!
Лука Лукич. Господи боже! еще и с секретным предписаньем!
Городничий. Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! пришли, понюхали – и пошли прочь. Вот я вам прочту письмо, которое получил я от Андрея Ивановича Чмыхова, которого вы, Артемий Филиппович, знаете. Вот что он пишет: «Любезный друг, кум и благодетель (бормочет вполголоса, пробегая скоро глазами)… и уведомить тебя». А! вот: «Спешу, между прочим, уведомить тебя, что приехал чиновник с предписанием осмотреть всю губернию и особенно наш уезд (значительно поднимает палец вверх). Я узнал это от самых достоверных людей, хотя он представляет себя частным лицом. Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясъ), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито… Вчерашнего дни я…» Ну, тут уж пошли дела семейные: «…сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел и все играет на скрыпке…» – и прочее, и прочее. Так вот какое обстоятельство!
Аммос Федорович. Да, обстоятельство такое… необыкновенно, просто необыкновенно. Что– нибудь недаром.
Лука Лукич. Зачем же, Антон Антонович, отчего это? Зачем к нам ревизор?
Городничий. Зачем! Так уж, видно, судьба! (Вздохнув.) До сих пор, благодарение богу, подбирались к другим городам; теперь пришла очередь к нашему.
Аммос Федорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия… да… хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены.
Городничий. Эк куда хватили! Еще умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Аммос Федорович. Нет, я вам скажу, вы не того… вы не… Начальство имеет тонкие виды: даром что далеко, а оно себе мотает на ус.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения – и потому вы сделайте так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Артемий Филиппович. Ну, это еще ничего. Колпаки, пожалуй, можно надеть и чистые.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, – всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Христиан Иванович издает звук, отчасти похожий на букву и и несколько на е.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Аммос Федорович. А вот я их сегодня же велю всех забрать на кухню. Хотите, приходите обедать.
Городничий. Кроме того, дурно, что у вас высушивается в самом присутствии всякая дрянь и над самым шкапом с бумагами охотничий арапник. Я знаю, вы любите охоту, но все на время лучше его принять, а там, как проедет ревизор, пожалуй, опять его можете повесить. Также заседатель ваш… он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода, это тоже нехорошо. Я хотел давно об этом сказать вам, но был, не помню, чем-то развлечен. Есть против этого средства, если уж это действительно, как он говорит, у него природный запах: можно ему посоветовать есть лук, или чеснок, или что-нибудь другое. В этом случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович.
Христиан Иванович издает тот же звук.
Аммос Федорович. Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Аммос Федорович. Что ж вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам – рознь. Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело.
Городничий. Ну, щенками или чем другим – всё взятки.
Аммос Федорович. Ну нет, Антон Антонович. А вот, например, если у кого-нибудь шуба стоит пятьсот рублей, да супруге шаль…
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Аммос Федорович. Да ведь сам собою дошел, собственным умом.
Городничий. Ну, в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было. Впрочем, я так только упомянул об уездном суде; а по правде сказать, вряд ли кто когда-нибудь заглянет туда: это уж такое завидное место, сам бог ему покровительствует. А вот вам, Лука Лукич, так, как смотрителю учебных заведений, нужно позаботиться особенно насчет учителей. Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием. Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу), и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду. Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, – это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет. Из этого черт знает что может произойти.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Городничий. То же я должен вам заметить и об учителе по исторической части. Он ученая голова – это видно, и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах – еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар, ей-богу! Сбежал с кафедры и что силы есть хвать стулом об пол. Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже замечал… Говорит: «Как хотите, для науки я жизни не пощажу».
Городничий. Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: умный человек – или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси.
Лука Лукич. Не приведи бог служить по ученой части! Всего боишься: всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек.
Городничий. Это бы еще ничего, – инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: «А, вы здесь, голубчик! А кто, скажет, здесь судья?» – «Ляпкин-Тяпкин». – «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А кто попечитель богоугодных заведений?» – «Земляника». – «А подать сюда Землянику!» Вот что худо!
Те же и почтмейстер.
Почтмейстер. Объясните, господа, что, какой чиновник едет?
Городничий. А вы разве не слышали?
Почтмейстер. Слышал от Петра Ивановича Бобчинского. Он только что был у меня в почтовой конторе.
Городничий. Ну, что? Как вы думаете об этом?
Почтмейстер. А что думаю? война с турками будет.
Аммос Федорович. В одно слово! я сам то же думал.
Городничий. Да, оба пальцем в небо попали!
Почтмейстер. Право, война с турками. Это все француз гадит.
Городничий. Какая война с турками! Просто нам плохо будет, а не туркам. Это уже известно: у меня письмо.
Почтмейстер. А если так, то не будет войны с турками.
Городничий. Ну что же, как вы, Иван Кузьмич?
Почтмейстер. Да что я? Как вы, Антон Антонович?
Городничий. Да что я? Страху-то нет, а так, немножко… Купечество да гражданство меня смущает. Говорят, что я им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял с иного, то, право, без всякой ненависти. Я даже думаю (берет его под руку и отводит в сторону), я даже думаю, не было ли на меня какого-нибудь доноса. Зачем же в самом деле к нам ревизор? Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли нем какого-нибудь донесения или просто переписки. Если же нет, то можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь – так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Городничий. Ну что ж, скажите, ничего не начитывали о каком-нибудь чиновнике из Петербурга?
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» – с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Городничий. Ну, теперь не до того. Так сделайте милость, Иван Кузьмич: если на случай попадется жалоба или донесение, то без всяких рассуждений задерживайте.
Почтмейстер. С большим удовольствием.
Аммос Федорович. Смотрите, достанется вам когда-нибудь за это.
Почтмейстер. Ах, батюшки!
Городничий. Ничего, ничего. Другое дело, если бы вы из этого публичное что-нибудь сделали, но ведь это дело семейственное.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Городничий. Батюшки, не милы мне теперь ваши зайцы: у меня инкогнито проклятое сидит в голове. Так и ждешь, что вот отворится дверь и – шасть…
Те же, Бобчинский и Добчинский, оба входят запыхавшись.
Бобчинский. Чрезвычайное происшествие! Добчинский. Неожиданное известие! Все. Что, что такое?
Добчинский. Непредвиденное дело: приходим в гостиницу…
Бобчинский(перебивая). Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу…
Добчинский(перебивая). Э, позвольте, Петр Иванович, я расскажу.
Бобчинский. Э, нет, позвольте, уж я… позвольте, позвольте… вы уж и слога такого не имеете…
Добчинский. А вы собьетесь и не припомните всего.
Бобчинский. Припомню, ей-богу, припомню. Уж не мешайте, пусть я расскажу, не мешайте! Скажите, господа, сделайте милость, чтоб Петр Иванович не мешал.
Городничий. Да говорите, ради бога, что такое? У меня сердце не на месте. Садитесь, господа! Возьмите стулья! Петр Иванович, вот вам стул.
Все усаживаются вокруг обоих Петров Ивановичей.
Ну, что, что такое?
Бобчинский. Позвольте, позвольте: я все по порядку. Как только имел я удовольствие выйти от вас после того, как вы изволили смутиться полученным письмом, да-с, – так я тогда же забежал… уж, пожалуйста, не перебивайте, Петр Иванович! Я уж всe, все, все знаю-с. Так я, вот изволите видеть, забежал к Коробкину. А не заставши Коробкина-то дома, заворотил к Растаковскому, а не заставши Растаковского, зашел вот к Ивану Кузьмичу, чтобы сообщить ему полученную вами новость, да, идучи оттуда, встретился с Петром Ивановичем…
Добчинский(перебивая). Возле будки, где продаются пироги.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Добчинский(перебивая). За бочонком для французской водки.
Бобчинский(отводя его руки). За бочонком для французской водки. Вот мы пошли с Петром-то Ивановичем к Почечуеву… Уж вы, Петр Иванович… энтого… не перебивайте, пожалуйста, не перебивайте!.. Пошли к Почечуеву, да на дороге Петр Иванович говорит: «Зайдем, – говорит, – в трактир. В желудке-то у меня… с утра я ничего не ел, так желудочное трясение…» – да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, – говорит, – привезли теперь свежей семги, так мы закусим». Только что мы в гостиницу, как вдруг молодой человек…
Добчинский(перебивая). Недурной наружности, в партикулярном платье.
Бобчинский. Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки, и здесь (вертит рукою около лба) много, много всего. Я будто предчувствовал и говорю Петру Ивановичу: «Здесь что-нибудь неспроста-с». Да. А Петр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад тому родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир. Подозвавши Власа, Петр Иванович и спроси его потихоньку: «Кто, говорит, этот молодой человек?» – а Влас и отвечает на это: «Это», – говорит… Э, не перебивайте, Петр Иванович, пожалуйста, не перебивайте; вы не расскажете, ей-богу не расскажете: вы пришепетываете, у вас, я знаю, один зуб во рту со свистом… «Это, говорит, молодой человек, чиновник, – да-с, – едущий из Петербурга,; а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить». Как сказал он мне это, а меня так вот свыше и вразумило. «Э!» – говорю я Петру Ивановичу…
Добчинский. Нет, Петр Иванович, это я сказал: «э!»
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! – сказали мы с Петром Ивановичем. – А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и есть этот чиновник.
Городничий. Кто, какой чиновник?
Бобчинский. Чиновник-та, о котором изволили получить нотицию, – ревизор.
Городничий(в страхе). Что вы, господь с вами! это не он.
Добчинский. Он! и денег не платит и не едет. Кому же б быть, как не ему? И подорожная прописана в Саратов.
Бобчинский. Он, он, ей-богу он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы с Петром-то Ивановичем ели семгу, – больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.
Городничий. Господи, помилуй нас, грешных! Где же он там живет?
Добчинский. В пятом номере, под лестницей.
Бобчинский. В том самом номере, где прошлого года подрались проезжие офицеры.
Городничий. И давно он здесь?
Добчинский. А недели две уж. Приехал на Василья Египтянина.
Городничий. Две недели! (В сторону.) Батюшки, сватушки! Выносите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская жена! Арестантам не выдавали провизии!. На улицах кабак, нечистота! Позор! поношенье! {Хватается за голову.)
Артемий Филиппович. Что ж, Антон Антонович? – ехать парадом в гостиницу.
Аммос Федорович. Нет, нет! Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот и в книге «Деяния Иоанна Масона»…
Городничий. Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили, еще даже и спасибо получал. Авось бог вынесет и теперь. (Обращаясь к Бобчинскому.) Вы говорите, он молодой человек?
Бобчинский. Молодой, лет двадцати трех или четырех с небольшим.
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Свистунов. Что угодно?
Городничий. Ступай сейчас за частным приставом; или нет, ты мне нужен. Скажи там кому-нибудь, чтобы как можно поскорее ко мне частного пристава, и приходи сюда.
Квартальный бежит впопыхах.
Артемий Филиппович. Идем, идем, Аммос Федорович! В самом деле может случиться беда.
Аммос Федорович. Да вам чего бояться? Колпаки чистые надел на больных, да и концы в воду.
Артемий Филиппович. Какое колпаки! Больным велено габерсуп давать, а у меня по всем коридорам несет такая капуста, что береги только нос.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку – а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Судья, попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ и почтмейстер уходят и в дверях сталкиваются с возвращающимся квартальным.
Городничий, Бобчинский, Добчинский и квартальный.
Городничий. Что, дрожки там стоят?
Квартальный. Стоят.
Городничий. Ступай на улицу… или нет, постой! Ступай принеси… Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь. Где Прохоров?
Квартальный. Прохоров в частном доме, да только к делу не может быть употреблен.
Городничий. Как так?
Квартальный. Да так: привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, до сих пор не протрезвился.
Городничий(хватаясь за голову). Ах, боже мой, боже мой! Ступай скорее на улицу, или нет – беги прежде в комнату, слышь! и принеси оттуда шпагу и новую шляпу. Ну, Петр Иванович, поедем!
Бобчинский. И я, и я… позвольте и мне, Антон Антонович!
Городничий. Нет, нет, Петр Иванович, нельзя, нельзя! Неловко, да и на дрожках не поместимся.
Бобчинский. Ничего, ничего, я так: петушком, петушком побегу за дрожками. Мне бы только немножко в щелочку-та, в дверь этак посмотреть, как у него эти поступки…
Городничий(принимая шпагу, к квартальному). Беги сейчас возьми десятских, да пусть каждый из них возьмет… Эк шпага как исцарапалась! Проклятый купчишка Абдулин – видит, что у городничего старая шпага, не прислал новой. О, лукавый народ! А так, мошенники, я думаю, там уж просьбы из-под полы и готовят. Пусть каждый возьмет в руки по улице… черт возьми, по улице – по метле! и вымели бы всю улицу, что идет к трактиру, и вымели бы чисто… Слышишь! Да смотри: ты! ты! я знаю тебя: ты там кумаешься да крадешь в ботфорты серебряные ложечки, – смотри, у меня ухо востро!.. Что ты сделал с купцом Черняевым – а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри! не по чину берешь! Ступай!
Те же и частный пристав.
Городничий. А, Степан Ильич! Скажите, ради бога: куда вы запропастились? На что это похоже?
Частный пристав. Я был тут сейчас за воротами.
Городничий. Ну, слушайте же, Степан Ильич! Чиновник-то из Петербурга приехал. Как вы там распорядились?
Частный пристав. Да так, как вы приказывали. Квартального Пуговицына я послал с десятскими подчищать тротуар.
Городничий. А Держиморда где?
Частный пристав. Держиморда поехал на пожарной трубе.
Городничий. А Прохоров пьян?
Частный пристав. Пьян.
Городничий. Как же вы это так допустили?
Частный пристав. Да бог его знает. Вчерашнего дня случилась за городом драка, – поехал туда для порядка, а возвратился пьян.
Городничий. Послушайте ж, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын… он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожника, и поставить соломенную веху, чтоб было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя. Ах, боже мой! я и позабыл, что возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Что это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор – черт их знает откудова и нанесут всякой дряни! (Вздыхает.) Да если приезжий чиновник будет спрашивать службу: довольны ли? – чтобы говорили: «Всем довольны, ваше благородие»; а который будет недоволен, то ему после дам такого неудовольствия… О, ох, хо, хо, х! грешен, во многом грешен. (Берет вместо шляпы футляр.) Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску. О боже мой, боже мой! Едем, Петр Иванович! (Вместо шляпы хочет надеть бумажный футляр.)
Частный пристав. Антон Антонович, это коробка, а не шляпа.
Городничий(бросая коробку). Коробка так коробка. Черт с ней! Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась. Да сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он, для порядка, всем ставит фонари под глазами – и правому и виноватому. Едем, едем, Петр Иванович! (Уходит и возвращается.) Да не выпускать солдат на улицу безо всего: эта дрянная гарниза наденет только сверх рубашки мундир, а внизу ничего нет.
Все уходят.
Анна Андреевна и Марья Антоновна вбегают на сцену.
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.) Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.) А все ты, а всё за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.) Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Голос городничего. После, после, матушка!
Анна Андреевна. После? Вот новости – после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.) Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Марья Антоновна. Да что ж делать, маменька? Все равно чрез два часа мы всё узнаем.
Анна Андреевна. Чрез два часа! покорнейше благодарю! Вот одолжила ответом! Как ты не догадалась сказать, что чрез месяц еще лучше можно узнать! (Свешивается в окно.) Эй, Авдотья! А? Что, Авдотья, ты слышала, там приехал кто-то?.. Не слышала? Глупая какая! Машет руками? Пусть машет, а ты все бы таки его расспросила. Не могла этого узнать! В голове чепуха, всё женихи сидят. А? Скоро уехали! да ты бы побежала за дрожками. Ступай, ступай сейчас! Слышишь, побеги расспроси, куда поехали; да расспроси хорошенько: что за приезжий, – каков он, – слышишь? Подсмотри в щелку и узнай все, и глаза какие: черные или нет, и сию же минуту возвращайся назад, слышишь? Скорее, скорее, скорее, скорее! (Кричит до тех пор, пока не опускается занавес. Так занавес и закрывает их обеих, стоящих у окна.)
Маленькая комната в гостинице. Постель, стол, чемодан, пустая бутылка, сапоги, платяная щетка и прочее.
Осип лежит на барской постеле.
Черт побери, есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы целый полк затрубил в трубы. Вот не доедем, да и только, домой! Что ты прикажешь делать? Второй месяц пошел, как уже из Питера! Профинтил дорогою денежки, голубчик, теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится. А стало бы, и очень бы стало на прогоны; нет, вишь ты, нужно в каждом городе показать себя! (Дразнит его.) «Эй, Осип, ступай посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший: я не могу есть дурного обеда, мне нужен лучший обед». Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь елистратишка простой! С проезжающим знакомится, а потом в картишки – вот тебе и доигрался! Эх, надоела такая жизнь! Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше; возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да ешь пироги. Ну, кто ж спорит: конечно, если пойдет на правду, так житье в Питере лучше всего. Деньги бы только были, а жизнь тонкая и политичная: кеятры, собаки тебе танцуют, и все что хочешь. Разговаривает все на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь на Щукин – купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел – ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери и объявит, что всякая звезда значит на небе, так вот как на ладони все видишь. Старуха офицерша забредет; горничная иной раз заглянет такая… фу, фу, фу! (Усмехается и трясет головою.) Галантерейное, черт возьми, обхождение! Невежливого слова никогда не услышишь, всякой тебе говорит «вы». Наскучило идти – берешь извозчика и сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему – изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет. Одно плохо: иной раз славно наешься, а в другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например. А все он виноват. Что с ним сделаешь? Батюшка пришлет денежки, чем бы их попридержать – и куды!.. пошел кутить: ездит на извозчике, каждый день ты доставай в кеятр билет, а там через неделю, глядь – и посылает на толкучий продавать новый фрак. Иной раз все до последней рубашки спустит, так что на нем всего останется сертучишка да шинелишка… Ей-богу, правда! И сукно такое важное, аглицкое! рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать; а о брюках и говорить нечего – нипочем идут. А отчего? – оттого, что делом не занимается: вместо того чтобы в должность, а он идет гулять по прешпекту, в картишки играет. Эх, если б узнал это старый барин! Он не посмотрел бы на то, что ты чиновник, а, поднявши рубашонку, таких бы засыпал тебе, что дня б четыре ты почесывался. Коли служить, так служи. Вот теперь трактирщик сказал, что не дам вам есть, пока не заплатите за прежнее; ну, а коли не заплатим? (Со вздохом.) Ах, боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи! Кажись, так бы теперь весь свет съел. Стучится; верно, это он идет. (Поспешно схватывается с постели.)
Осип и Хлестаков.
Хлестаков. На, прими это. (Отдает фуражку и тросточку.) А, опять валялся на кровати?
Осип. Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кровати, что ли?
Хлестаков. Врешь, валялся; видишь, вся склочена.
Осип. Да на что мне она? Не знаю я разве, что такое кровать? У меня есть ноги; я и постою. Зачем мне ваша кровать?
Хлестаков(ходит по комнате). Посмотри, там в картузе табаку нет?
Осип. Да где ж ему быть, табаку? Вы четвертого дня последнее выкурили.
Хлестаков(ходит и разнообразно сжимает свои губы; наконец говорит громким и решительным голосом). Послушай… эй, Осип!
Осип. Чего изволите?
Хлестаков(громким, но не столь решительным голосом). Ты ступай туда.
Осип. Куда?
Хлестаков(голосом вовсе не решительным и не громким, очень близким к просьбе). Вниз, в буфет… Там скажи… чтобы мне дали пообедать.
Осип. Да нет, я и ходить не хочу.
Хлестаков. Как ты смеешь, дурак!
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего из этого не будет. Хозяин сказал, что больше не даст обедать.
Хлестаков. Как он смеет не дать? Вот еще вздор!
Осип. «Еще, говорит, и к городничему пойду; третью неделю барин денег не плотит. Вы-де с барином, говорит, мошенники, и барин твой – плут. Мы-де, говорит, этаких шерамыжников и подлецов видали».
Хлестаков. А ты уж и рад, скотина, сейчас пересказывать мне все это.
Осип. Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я, говорит, шутить не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Хлестаков. Ну, ну, дурак, полно! Ступай, ступай скажи ему. Такое грубое животное!
Осип. Да лучше я самого хозяина позову к вам.
Хлестаков. На что ж хозяина? Ты поди сам скажи.
Осип. Да, право, сударь…
Хлестаков. Ну, ступай, черт с тобой! позови хозяина.
Осип уходит.
Хлестаков один.
Ужасно как хочется есть! Так немножко прошелся, думал, не пройдет ли аппетит, – нет, черт возьми, не проходит. Да, если б в Пензе я не покутил, стало бы денег доехать домой. Пехотный капитан сильно поддел меня: штосы удивительно, бестия, срезывает. Всего каких-нибудь четверть часа посидел – и всё обобрал. А при всем том страх хотелось бы с ним еще раз сразиться. Случай только не привел. Какой скверный городишко! В овошенных лавках ничего не дают в долг. Это уж просто подло. (Насвистывает сначала из «Роберта», потом «Не шей ты мне, матушка», а наконец ни се ни то.) Никто не хочет идти.
Хлестаков, Осип и трактирный слуга.
Слуга. Хозяин приказал спросить, что вам угодно?
Хлестаков. Здравствуй, братец! Ну, что ты, здоров?
Слуга. Слава богу.
Хлестаков. Ну что, как у вас в гостинице? хорошо ли все идет?
Слуга. Да, слава богу, все хорошо.
Хлестаков. Много проезжающих?
Слуга. Да, достаточно.
Хлестаков. Послушай, любезный, там мне до сих пор обеда не приносят, так, пожалуйста, поторопи, чтоб поскорее, – видишь, мне сейчас после обеда нужно кое-чем заняться.
Слуга. Да хозяин сказал, что не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.
Хлестаков. Да что ж жаловаться? Посуди сам, любезный, как же? ведь мне нужно есть. Этак могу я совсем отощать. Мне очень есть хочется; я не шутя это говорю.
Слуга. Так-с. Он говорил: «Я ему обедать не дам, покамест он не заплатит мне за прежнее». Таков уж ответ его был.
Хлестаков. Да ты урезонь, уговори его.
Слуга. Да что ж ему такое говорить?
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Слуга. Пожалуй, я скажу.
Хлестаков один.
Это скверно, однако ж, если он совсем ничего не даст есть. Так хочется, как еще никогда не хотелось. Разве из платья что-нибудь пустить в оборот? Штаны, что ли, продать? Нет, уж лучше поголодать, да приехать домой в петербургском костюме. Жаль, что Иохим не дал напрокат кареты, а хорошо бы, черт побери, приехать домой в карете, подкатить этаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади, одеть в ливрею. Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея): «Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что такое значит «прикажете принять». К ним если приедет какой-нибудь гусь помещик, так и валит, медведь, прямо в гостиную. К дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдешь: «Сударыня, как я…» (Потирает руки и подшаркивает ножкой.) Тьфу! (плюет) даже тошнит, так есть хочется.
Хлестаков, Осип, потом слуга.
Хлестаков. А что?
Осип. Несут обед.
Хлестаков(прихлопывает в ладоши и слегка подпрыгивает на стуле). Несут! несут! несут!
С л у г а (с тарелками и салфеткой). Хозяин в последний раз уж дает.
Хлестаков. Ну, хозяин, хозяин… Я плевать на твоего хозяина! Что там такое?
Слуга. Суп и жаркое.
Хлестаков. Как, только два блюда?
Слуга. Только-с.
Хлестаков. Вот вздор какой! я этого не принимаю. Ты скажи ему: что это, в самом деле, такое!.. Этого мало.
Слуга. Нет, хозяин говорит, что еще много.
Хлестаков. А соуса почему нет?
Слуга. Соуса нет.
Хлестаков. Отчего же нет? Я видел сам, проходя мимо кухни, там много готовилось. И в столовой сегодня поутру двое каких-то коротеньких человека ели семгу и еще много кой-чего.
Слуга. Да оно-то есть, пожалуй, да нет.
Хлестаков. Как нет?
Слуга. Да уж нет.
Хлестаков. А семга, а рыба, а котлеты?
Слуга. Да это для тех, которые почище-с.
Хлестаков. Ах ты, дурак!
Слуга. Да-с.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они едят, а я не ем? Отчего же я, черт возьми, не могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Слуга. Да уж известно, что не такие.
Хлестаков. Какие же?
Слуга. Обнаковенно какие! они уж известно: они деньги платят.
Хлестаков. Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и ест.) Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне другого.
Слуга. Мы примем-с. Хозяин сказал: коли не хотите, то и не нужно.
Хлестаков(защищая рукою кушанье). Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.) Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.) Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.) Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.) Что это за жаркое? Это не жаркое.
Слуга. Да что ж такое?
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.) Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.) Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.) Больше ничего нет?
Слуга. Нет.
Хлестаков. Канальи! подлецы! и даже хотя бы какой-нибудь соус или пирожное. Бездельники! дерут только с проезжающих.
Слуга убирает и уносит тарелки вместе с Осипом.
Хлестаков, потом Осип.
Хлестаков. Право, как будто и не ел; только что разохотился. Если бы мелочь, послать бы на рынок и купить хоть сайку.
Осип(входит). Там зачем-то городничий приехал, осведомляется и спрашивает о вас.
Хлестаков(испугавшись). Вот тебе на! Эка бестия трактирщик, успел уже пожаловаться! Что, если в самом деле он потащит меня в тюрьму? Что ж, если благородным образом, я, пожалуй… нет, нет, не хочу! Там в городе таскаются офицеры и народ, а я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с одной купеческой дочкой… Нет, не хочу… Да что он, как он смеет в самом деле? Что я ему, разве купец или ремесленник? (Бодрится и выпрямливается.) Да я ему прямо скажу: «Как вы смеете, как вы…» (У дверей вертится ручка; Хлестаков бледнеет и съеживается.)
Хлестаков, городничий и Добчинский. Городничий, вошед, останавливается. Оба в испуге смотрят несколько минут один на другого, выпучив глаза.
Городничий(немного оправившись и протянув руки по швам). Желаю здравствовать!
Хлестаков(кланяется). Мое почтение…
Городничий. Извините.
Хлестаков. Ничего…
Городничий. Обязанность моя, как градоначальника здешнего города, заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений…
Хлестаков(сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко). Да что же делать?.. Я не виноват… Я, право, заплачу… Мне пришлют из деревни.
Бобчинский выглядывает из дверей.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп – он черт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Городничий(робея). Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так, то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
Хлестаков. Нет, не хочу! Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть – в тюрьму. Да какое вы имеете право? Да как вы смеете?.. Да вот я… Я служу в Петербурге. (Бодрится.) Я, я, я…
Городничий(в сторону). О господи ты боже, какой сердитый! Все узнал, всё рассказали проклятые купцы!
Хлестаков(храбрясь). Да вот вы хоть тут со всей своей командой – не пойду! Я прямо к министру! (Стучит кулаком по столу.) Что вы? что вы?
Городничий(вытянувшись и дрожа всем телом). Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие… не сделайте несчастным человека.
Хлестаков. Нет, я не хочу! Вот еще! мне какое дело? Оттого, что у вас жена и дети, я должен идти в тюрьму, вот прекрасно!
Бобчинский выглядывает в дверь и в испуге прячется.
Нет, благодарю покорно, не хочу.
Городничий(дрожа). По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.) Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь,; что у меня нет ни копейки.
Городничий(в сторону). О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.) Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Дайте, дайте мне взаймы! Я сейчас же расплачусь с трактирщиком. Мне бы только рублей двести или хоть даже и меньше.
Городничий(поднося бумажки). Ровно двести рублей, хоть и не трудитесь считать.
X л е с т а к о в (принимая деньги). Покорнейше благодарю. Я вам тотчас пришлю их из деревни… у меня это вдруг… Я вижу, вы благородный человек. Теперь другое дело.
Городничий(в сторону). Ну, слава богу! деньги взял. Дело, кажется, пойдет теперь на лад. Я таки ему вместо двухсот четыреста ввернул.
Хлестаков. Эй, Осип!
Осип входит.
Позови сюда трактирного слугу! (К городничему и Добчинскому.) А что же вы стоите? Сделайте милость, садитесь. (Добчинскому.) Садитесь, прошу покорнейше.
Городничий. Ничего, мы и так постоим.
Хлестаков. Сделайте милость, садитесь. Я теперь вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а то, признаюсь, я уж думал, что вы пришли с тем, чтобы меня… (Добчинскому.) Садитесь.
Городничий и Добчинский садятся. Бобчинский выглядывает в дверь и прислушивается.
Городничий(в сторону). Нужно быть посмелее. Он хочет, чтобы считали его инкогнитом. Хорошо, подпустим и мы турусы: прикинемся, как будто совсем и не знаем, что он за человек. (Вслух.) Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому что я не так, как иной городничий, которому ни до чего дела нет; но я, я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший прием, – и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
Хлестаков. Я тоже сам очень рад. Без вас я, признаюсь, долго бы просидел здесь: совсем не знал, чем заплатить.
Городничий(в сторону). Да, рассказывай, не знал, чем заплатить! (Вслух.) Осмелюсь ли спросить: куда и в какие места ехать изволите?
Хлестаков. Я еду в Саратовскую губернию, в собственную деревню.
Городничий(в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение). В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.) Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги: говорят, с одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?
Хлестаков. Нет, батюшка меня требует. Рассердился старик, что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу и дадут. Нет, я бы послал его самого потолкаться в канцелярию.
Городничий(в сторону). Прошу посмотреть, какие пули отливает! и старика отца приплел! (Вслух.) И на долгое время изволите ехать?
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий(в сторону). Славно завязал узелок! Врет, врет – и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.) Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.) Кажется, эта комната несколько сыра?
Хлестаков. Скверная комната, и клопы такие, каких я нигде не видывал: как собаки кусают.
Городничий. Скажите! такой просвещенный гость, и терпит – от кого же? – от каких-нибудь негодных клопов, которым бы и на свет не следовало родиться. Никак, даже темно в этой комнате?
Хлестаков. Да, совсем темно. Хозяин завел обыкновение не отпускать свечей. Иногда что-нибудь хочется сделать, почитать или придет фантазия сочинить что-нибудь, – не могу: темно, темно.
Городничий. Осмелюсь ли просить вас… но нет, я недостоин.
Хлестаков. А что?
Городничий. Нет, нет, недостоин, недостоин!
Хлестаков. Да что ж такое?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь – ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Напротив, извольте, я с удовольствием. Мне гораздо приятнее в приватном доме, чем в этом кабаке.
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство с самого детства, особливо если гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы я говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже – я не люблю людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Те же и трактирный слуга, сопровождаемый Осипом. Бобчинский выглядывает в дверь.
Слуга. Изволили спрашивать?
Хлестаков. Да; подай счет.
Слуга. Я уж давича подал вам другой счет.
Хлестаков. Я уж не помню твоих глупых счетов. Говори, сколько там?
Слуга. Вы изволили в первый день спросить обед, а на другой день только закусили семги и потом пошли всё в долг брать.
Хлестаков. Дурак! еще начал высчитывать. Всего сколько следует?
Городничий. Да вы не извольте беспокоиться, он подождет. (Слуге.) Пошел вон, тебе пришлют.
Хлестаков. В самом деле, и то правда. (Прячет деньги.)
Слуга уходит. В дверь выглядывает Бобчинский.
Городничий, Хлестаков, Добчинский.
Городничий. Не угодно ли будет вам осмотреть теперь некоторые заведения в нашем городе, как-то – богоугодные и другие?
Хлестаков. А что там такое?
Городничий. А так, посмотрите, какое у нас течение дел… порядок какой…
Хлестаков. С большим удовольствием, я готов.
Бобчинский выставляет голову в дверь.
Городничий. Также, если будет ваше желание, оттуда в уездное училище, осмотреть порядок, в каком преподаются у нас науки.
Хлестаков. Извольте, извольте.
Городничий. Потом, если пожелаете посетить острог и городские тюрьмы, – рассмотрите, как у нас содержатся преступники.
Хлестаков. Да зачем же тюрьмы? Уж лучше мы обсмотрим богоугодные заведения.
Городничий. Как вам угодно. Как вы намерены: в своем экипаже или вместе со мною на дрожках?
Хлестаков. Да, я лучше с вами на дрожках поеду.
Городничий(Добчинскому). Ну, Петр Иванович, вам теперь нет места.
Добчинский. Ничего, я так.
Городничий(тихо, Добчинскому). Слушайте: вы побегите, да бегом, во все лопатки, и снесите две записки: одну в богоугодное заведение Землянике, а другую жене. (Хлестакову.) Осмелюсь ли я попросить позволения написать в вашем присутствии одну строчку к жене, чтоб она приготовилась к принятию почтенного гостя?
Хлестаков. Да зачем же?.. А впрочем, тут и чернила, только бумаги – не знаю… Разве на этом счете?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.) А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Хлестаков. Что? не ушиблись ли вы где-нибудь?
Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлепка! Я забегу к Христиану Ивановичу: у него-с есть пластырь такой, так вот оно и пройдет.
Городничий(делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову). Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.) Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, – тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.) Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Занавес опускается.
Комната первого действия.
Анна Андреевна, Анна Андреевна Марья Антоновна стоят у окна в тех же самых положениях.
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.
Марья Антоновна. Да, право, маменька, чрез минуты две всё узнаем. Уж скоро Авдотья должна прийти. (Всматривается в окно и вскрикивает.) Ах, маменька, маменька! кто-то идет, вон в конце улицы.
Анна Андреевна. Где идет? У тебя вечно какие-нибудь фантазии. Ну да, идет. Кто же это идет? Небольшого роста… во фраке… Кто ж это? а? Это, однако ж, досадно! Кто ж бы это такой был?
Марья Антоновна. Это Добчинский, маменька.
Анна Андреевна. Какой Добчинский? Тебе всегда вдруг вообразится этакое… Совсем не Добчинский. (Машет платком.) Эй, вы, ступайте сюда! скорее!
Марья Антоновна. Право, маменька, Добчинский.
Анна Андреевна. Ну, вот нарочно, чтобы только поспорить. Говорят тебе – не Добчинский.
Марья Антоновна. А что? а что, маменька? Видите, что Добчинский.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, – из чего же ты споришь? (Кричит в окно.) Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда – все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.) Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Те же и Добчинский.
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Добчинский. Ей-богу, кумушка, так бежал засвидетельствовать почтение, что не могу духу перевесть. Мое почтение, Марья Антоновна!
Марья Антоновна. Здравствуйте, Петр Иванович!
Анна Андреевна. Ну что? Ну, рассказывайте: что и как там?
Добчинский. Антон Антонович прислал вам записочку.
Анна Андреевна. Ну, да кто он такой? генерал?
Добчинский. Нет, не генерал, а не уступит генералу: такое образование и важные поступки-с.
Анна Андреевна. А! так это тот самый, о котором было писано мужу.
Добчинский. Настоящий. Я это первый открыл вместе с Петром Ивановичем.
Анна Андреевна. Ну, расскажите: что и как?
Добчинский. Да, слава богу, все благополучно. Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо. Они теперь поехали осматривать богоугодные заведения… А то, признаюсь, уже Антон Антонович думали, не было ли тайного доноса; я сам тоже перетрухнул немножко.
Анна Андреевна. Да вам-то чего бояться? ведь вы не служите.
Добчинский. Да так, знаете, когда вельможа говорит, чувствуешь страх.
Анна Андреевна. Ну, что ж… это все, однако ж, вздор. Расскажите, каков он собою? что, стар или молод?
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками), так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате, говорит, немножко темно».
Анна Андреевна. А собой каков он: брюнет или блондин?
Добчинский. Нет, больше шантрет, и глаза такие быстрые, как зверки, так в смущенье даже приводят.
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.) «Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.) Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Добчинский. А, это Антон Антонович писали на черновой бумаге по скорости: там какой-то счет был написан.
Анна Андреевна. А, да, точно. (Продолжает читать.) «Но, уповая на милосердие божие, кажется, все будет к хорошему концу. Приготовь поскорее комнату для важного гостя, ту, что выклеена желтыми бумажками; к обеду прибавлять не трудись, потому что закусим в богоугодном заведении у Артемия Филипповича, а вина вели побольше; скажи купцу Абдулину, чтобы прислал самого лучшего, а не то я перерою весь его погреб. Целуя, душенька, твою ручку, остаюсь твой: Антон Сквозник-Дмухановский…» Ах, боже мой! Это, однако ж, нужно поскорей! Эй, кто там? Мишка!
Добчинский(бежит и кричит в дверь). Мишка! Мишка! Мишка!
Мишка входит.
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем говорит): эту записку ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.
Добчинский. Ну, Анна Андреевна, я побегу теперь поскорее посмотреть, как там он обозревает.
Анна Андреевна. Ступайте, ступайте! я не держу вас.
Анна Андреевна и Марья Антоновна.
Анна Андреевна. Ну, Машенька, нам нужно теперь заняться туалетом. Он столичная штучка: боже сохрани, чтобы чего-нибудь не осмеял. Тебе приличнее всего надеть твое голубое платье с мелкими оборками.
Марья Антоновна. Фи, маменька, голубое! Мне совсем не нравится: и Ляпкина-Тяпкина ходит в голубом, и дочь Земляники тоже в голубом. Нет, лучше я надену цветное.
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь – лишь бы только наперекор. Оно тебе будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Марья Антоновна. Ах, маменька, вам нейдет палевое!
Анна Андреевна. Мне палевое нейдет?
Марья Антоновна. Нейдет, я что угодно даю, нейдет: для этого нужно, чтоб глаза были совсем темные.
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?
Марья Антоновна. Ах, маменька! вы больше червонная дама.
Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда не была червонная дама. (Поспешно уходит вместе с Марьей Антоновной и говорит за сценою.) Этакое вдруг вообразится! червонная дама! Бог знает что такое!
По уходе их отворяются двери, и Мишка выбрасывает из них cop. Из других дверей выходит Осип с чемоданом на голове.
Мишка и Осип.
Осип. Куда тут?
Мишка. Сюда, дядюшка, сюда!
Осип. Постой, прежде дай отдохнуть. Ах ты, горемычное житье! На пустое брюхо всякая ноша кажется тяжела.
Мишка. Что, дядюшка, скажите: скоро будет генерал?
Осип. Какой генерал?
Мишка. Да барин ваш.
Осип. Барин? Да какой он генерал?
Мишка. А разве не генерал?
Осип. Генерал, да только с другой стороны.
Мишка. Что ж, это больше или меньше настоящего генерала?
Осип. Больше.
Мишка. Вишь ты, как! то-то у нас сумятицу подняли.
Осип. Послушай, малый: ты, я вижу, проворный парень; приготовь-ка там что-нибудь поесть.
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Осип. Ну, а простова-то что у вас есть?
Мишка. Щи, каша да пироги.
Осип. Давай их, щи, кашу и пироги! Ничего, всё будем есть. Ну, понесем чемодан! Что, там другой выход есть?
Мишка. Есть.
Оба несут чемодан в боковую комнату.
Квартальные отворяют обе половинки дверей. Входит Хлестаков; за ним городничий, далее попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ, Добчинскии и Бобчинский с пластырем на носу. Городничий указывает квартальным на полу бумажку – они бегут и снимают ее, толкая друг друга впопыхах.
Хлестаков. Хорошие заведения. Мне нравится, что у вас показывают проезжающим все в городе. В других городах мне ничего не показывали.
Городничий. В других городах, осмелюсь доложить вам, градоправители и чиновники больше заботятся о своей, то есть, пользе. А здесь, можно сказать, нет другого помышления, кроме того, чтобы благочинием и бдительностью заслужить внимание начальства.
Хлестаков. Завтрак был очень хорош; я совсем объелся. Что, у вас каждый день бывает такой?
Городничий. Нарочно для такого приятного гостя.
Хлестаков. Я люблю поесть. Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?
Артемий Филиппович(подбегая). Лабардан-с.
Хлестаков. Очень вкусная. Где это мы завтракали? в больнице, что ли?
Артемий Филиппович. Так точно-с, в богоугодном заведении.
Хлестаков. Помню, помню, там стояли кровати. А больные выздоровели? там их, кажется, немного.
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех nop, как я принял начальство, – может быть, вам покажется даже невероятным, – все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Городничий. Уж на что, осмелюсь доложить вам, головоломна обязанность градоначальника! Столько лежит всяких дел, относительно одной чистоты, починки, поправки… словом, наиумнейший человек пришел бы в затруднение, но, благодарение богу, все идет благополучно. Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет – конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце. Когда в городе во всем порядок, улицы выметены, арестанты хорошо содержатся, пьяниц мало… то чего ж мне большег? Ей-ей, и почестей никаких не хочу. Оно, конечно, заманчиво, но пред добродетелью всё прах и суета.
Артемий Филиппович(сторону). Эка, бездельник, как расписывает! Дал же бог такой дар!
Хлестаков. Это правда. Я, признаюсь, сам люблю иногда заумствоваться: иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся.
Бобчинский(Добчинскому). Справедливо, все справедливо, Петр Иванович! Замечания такие… видно, что наукам учился.
Хлестаков. Скажите, пожалуйста, нет ли у вас каких-нибудь развлечений, обществ, где бы можно было, например, поиграть в карты?
Городничий(в сторону). Эге, знаем, голубчик, в чей огород камешки бросают! (Вслух.) Боже сохрани! здесь и слуху нет о таких обществах. Я карт и в руки никогда не брал; даже не знаю, как играть в эти карты. Смотреть никогда не мог на них равнодушно; и если случится увидеть этак какого-нибудь бубнового короля или что-нибудь другое, то такое омерзение нападет, что просто плюнешь. Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт, да после того всю почь снились проклятые. Бог с ними! Как можно, чтобы такое драгоценное время убивать на них?
Лука Лукич(в сторону). А у меня, подлец, выпонтировал вчера сто рублей.
Городничий. Лучше ж я употреблю это время на пользу государственную.
Хлестаков. Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трех углов… ну, тогда конечно… Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.
Те же, Анна Андреевна и Марья Антоновна.
Городничий. Осмелюсь представить семейство мое: жена и дочь.
Хлестаков(раскланиваясь). Как я счастлив, сударыня, что имею в своем роде удовольствие вас видеть.
Анна Андреевна. Нам еще более приятно видеть такую особу.
Хлестаков(рисуясь). Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее.
Анна Андреевна. Как можно-с! Вы это так изволите говорить, для комплимента. Прошу покорно садиться.
Хлестаков. Возле вас стоять уже есть счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите, я сяду. Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак не смею принять на свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною.
Хлестаков. Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous[1], в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества… Если б, признаюсь, не такой случай, который меня… (посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней) так вознаградил за всё…
Анна Андреевна. В самом деле, как вам должно быть неприятно.
Хлестаков. Впрочем, сударыня, в эту минуту мне очень приятно.
Анна Андреевна. Как можно-с! Вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю.
Хлестаков. Отчего же не заслуживаете? Вы, сударыня, заслуживаете.
Анна Андреевна. Я живу в деревне…
Xлестаков. Да деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки… Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом! Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только – тр, тр.., пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу». (Городничему.) Что вы, господа, стоите? Пожалуйста, садитесь!
Вместе
Городничий. Чин такой, что еще можно постоять.
Артемий Филиппович. Мы постоим.
Лука Лукич. Не извольте беспокоиться!
Хлестаков. Без чинов, прошу садиться.
Городничий и все садятся.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Анна Андреевна. Скажите как!
Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то всё…» Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы!
Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж – скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру – я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стоит… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр…
Городничий и прочие с робостью встают с своих стульев.
Мне даже на пакетах пишут: «ваше превосходительство». Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, – куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, – нет, мудрено. Кажется и легко на вид, а рассмотришь – просто черт возьми! После видят, нечего делать, – ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? – я спрашиваю. «Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже… «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни!.. Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как прохожу через департамент – просто землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист.
Городничий и прочие трясутся от страха. Хлестаков горячится сильнее.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Городничий(подходя и трясясь всем телом, силится выговорить). А ва-ва-ва… ва…
Хлестаков(быстрым, отрывистым голосом). Что такое?
Городничий. А ва-ва-ва… ва…
Хлестаков(таким же голосом). Не разберу ничего, всё вздор.
Городничий. Ва-ва-ва… шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть?.. вот и комната, и все что нужно.
Хлестаков. Вздор – отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош… Я доволен, я доволен. (С декламацией.) Лабардан! лабардан! (Входит в боковую комнату, за ним городничий.)
Те же, кроме Хлестакова и городничего
Бобчинский(Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек! В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
Добчинский. Я думаю, чуть ли не генерал.
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Добчинский. Прощайте, кумушка!
Оба уходят.
Артемий Филиппович(Луке Лукичу). Страшно просто. А отчего, и сам не знаешь. А мы даже и не в мундирах. Ну что, как проспится да в Петербург махнет донесение? (Уходит в задумчивости вместе с смотрителем училищ, произнеся:) Прощайте, сударыня!
Анна Андреевна и Марья Антоновна.
Анна Андреевна. Ах, какой приятный!
Марья Антоновна. Ах, милашка!
Анна Андреевна. Но только какое тонкое обращение! сейчас можно увидеть столичную штучку. Приемы и все это такое… Ах, как хорошо! Я страх люблю таких молодых людей! я просто без памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила – все на меня поглядывал.
Марья Антоновна. Ах, маменька, он на меня глядел!
Анна Андреевна. Пожалуйста, с своим вздором подальше! Это здесь вовсе неуместно.
Марья Антоновна. Нет, маменька, право!
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да и полно! Где ему смотреть на тебя? И с какой стати ему смотреть на тебя?
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Анна Андреевна. Ну, может быть, один какой-нибудь раз, да и то так уж, лишь бы только. «А, – говорит себе, – дай уж посмотрю на нее!»
Те же и городничий.
Городничий(входит на цыпочках). Чш… ш…
Анна Андреевна. Что?
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.) Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Анна Андреевна. А я никакой совершенно не ощутила робости; я просто видела в нем образованного, светского, высшего тона человека, а о чинах его мне и нужды нет.
Городничий. Ну, уж вы – женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё – финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Анна Андреевна. Об этом я уж советую вам не беспокоиться. Мы кой-что знаем такое… (Посматривает на дочь.)
Городничий(один). Ну, уж с вами говорить!.. Эка в самом деле оказия! До сих пор не могу очнуться от страха. (Отворяет дверь и говорит в дверь.) Мишка, позови квартальных Свистунова и Держиморду: они тут недалеко где-нибудь за воротами. (После небольшого молчания.) Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький – как его узнаешь, кто он? Еще военный все-таки кажет из себя, а как наденет фрачишку – ну точно муха с подрезанными крыльями. А ведь долго крепился давича в трактире, заламливал такие аллегории и екивоки, что, кажись, век бы не добился толку. А вот наконец и подался. Да еще наговорил больше, чем нужно. Видно, что человек молодой.
Те же и Осип. Все бегут к нему навстречу, кивая пальцами.
Анна Андреевна. Подойди сюда, любезный!
Городничий. Чш!.. что? что? спит?
Осип. Нет еще, немножко потягивается.
Анна Андреевна. Послушай, как тебя зовут?
Осип. Осип, сударыня.
Городничий(жене и дочери). Полно, полно вам! (Осипу.) Ну что, друг, тебя накормили хорошо?
Осип. Накормили, покорнейше благодарю; хорошо накормили.
Анна Андреевна. Ну что, скажи: к твоему барину слишком, я думаю, много ездит графов и князей?
Осип(в сторону). А что говорить? Коли теперь накормили хорошо, значит, после еще лучше накормят. (Вслух.) Да, бывают и графы.
Марья Антоновна. Душенька Осип, какой твой барин хорошенький!
Анна Андреевна. А что, скажи, пожалуйста, Осип, как он…
Городничий. Да перестаньте, пожалуйста! Вы этакими пустыми речами только мне мешаете. Ну что, друг?..
Анна Андреевна. А чин какой на твоем барине?
Осип. Чин обыкновенно какой.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни слова поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Осип. Да, порядок любит. Уж ему чтоб все было в исправности.
Городничий. А мне очень нравится твое лицо. Друг, ты должен быть хороший человек. Ну что…
Анна Андреевна. Послушай, Осип, а как барин твой там, в мундире ходит, или…
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.) Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, – оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Осип(принимая деньги). А покорнейше благодарю, сударь. Дай бог вам всякого здоровья! бедный человек, помогли ему.
Городничий. Хорошо, хорошо, я и сам рад. А что, друг…
Анна Андреевна. Послушай, Осип, а какие глаза больше всего нравятся твоему барину?
Марья Антоновна. Осип, душенька! какой миленький носик у твоего барина!..
Городничий. Да постойте, дайте мне!.. (К Осипу.) А что, друг, скажи, пожалуйста: на что больше барин твой обращает внимание, то есть что ему в дороге больше нравится?
Осип. Любит он, по рассмотрению, что как придется. Больше всего любит, чтобы его приняли хорошо, угощение чтоб было хорошее.
Городничий. Хорошее?
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» – «Плохо, ваше высокоблагородие!» – «Э, – говорит, – это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». – «А, – думаю себе (махнув рукою),– бог с ним! я человек простой».
Городничий. Хорошо, хорошо, и дело ты говоришь. Там я тебе дал на чай, так вот еще сверх того на баранки.
Осип. За что жалуете, ваше высокоблагородие? (Прячет деньги.) Разве уж выпью за ваше здоровье.
Анна Андреевна. Приходи, Осип, ко мне, тоже получишь.
Марья Антоновна. Осип, душенька, поцелуй своего барина!
Слышен из другой комнаты небольшой кашель Хлестакова.
Городничий. Чш! (Поднимается на цыпочки; вся сцена вполголоса.) Боже вас сохрани шуметь! Идите себе! полно уж вам…
Анна Андреевна. Пойдем, Машенька! я тебе скажу, что я заметила у гостя такое, что нам вдвоем только можно сказать.
Городничий. О, уж там наговорят! Я думаю, поди только да послушай – и уши потом заткнешь. (Обращаясь к Осипу.) Ну, друг…
Те же, Держиморда и Свистунов.
Городничий. Чш! экие косолапые медведи – стучат сапогами! Так и валится, как будто сорок пуд сбрасывает кто-нибудь с телеги! Где вас черт таскает?
Держиморда. Был по приказанию…
Городничий. Чш! (Закрывает ему рот.) Эк как каркнула ворона! (Дразнит его.) Был по приказанию! Как из бочки, так рычит. (К Осипу.) Ну, друг, ты ступай приготовляй там, что нужно для барина. Все, что ни есть в долге, требуй.
Осип уходит.
А вы – стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо н толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.) Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Та же комната в доме городничего.
Входят осторожно, почти на цыпочках: Аммос Федорович, Артемий Филиппович, почтмейстер, Лука Лукич, Добчинский и Бобчинский, в полном параде и мундирах.
Вся сцена происходит вполголоса.
Аммос Федорович(строит всех полукружием). Ради бога, господа, скорее в кружок, да побольше порядку! Бог с ним: и во дворец ездит, и государственный совет распекает! Стройтесь на военную ногу, непременно на военную ногу! Вы, Петр Иванович, забегите с этой стороны, а вы, Петр Иванович, станьте вот тут.
Оба Петра Ивановича забегают на цыпочках.
Артемий Филиппович. Воля ваша, Аммос Федорович, нам нужно бы кое-что предпринять.
Аммос Федорович. А что именно?
Артемий Филиппович. Ну, известно что.
Аммос Федорович. Подсунуть?
Артемий Филиппович. Ну да, хоть и подсунуть.
Аммос Федорович. Опасно, черт возьми! раскричится: государственный человек. А разве в виде приношенья со стороны дворянства на какой-нибудь памятник?
Почтмейстер. Или же: «Вот, мол, пришли по почте деньги, неизвестно кому принадлежащие».
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того… как там следует – чтобы и уши не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните.
Аммос Федорович. Так лучше ж вы: в вашем заведении высокий посетитель вкусил хлеба.
Артемий Филиппович. Так уж лучше Луке Лукичу, как просветителю юношества.
Лука Лукич. Не могу, не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
Артемий Филиппович. Да, Аммос Федорович, кроме вас, некому. У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел.
Аммос Федорович. Что вы! что вы: Цицерон! Смотрите, что выдумали! Что иной раз увлечешься, говоря о домашней своре или гончей ищейке…
Все (пристают к нему). Нет, вы не только о собаках, вы и о столпотворении… Нет, Аммос Федорови, не оставляйте нас, будьте отцом нашим!.. Нет, Аммос Федорович!
Аммос Федорович. Отвяжитесь, господа!
В это время слышны шаги и откашливания в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв к дверям, толпятся и стараются выйти, что происходит не без того, чтобы не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания:
Голос Бобчинского. Ой, Петр Иванович, Петр Иванович! наступили на ногу!
Голос Земляники. Отпустите, господа, хоть душу на покаяние – совсем прижали!
Выхватываются несколько восклицаний: «Ай! ай!» – наконец все выпираются, и комната остается пуста.
Хлестаков один, выходит с заспанными глазами.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Хлестаков и Аммос Федорович.
Аммос Федорович(входя и останавливаясь, про себя). Боже, боже! вынеси благополучно; так вот коленки и ломает. (Вслух, вытянувшись и придерживая рукою шпагу.) Имею честь представиться: судья здешнего уездного суда, коллежский асессор Ляпкин-Тяпкин.
Хлестаков. Прошу садиться. Так вы здесь судья?
Аммос Федорович. С восемьсот шестнадцатого был избран на трехлетие по воле дворянства и продолжал должность до сего времени.
Хлестаков. А выгодно, однако же, быть судьею?
Аммос Федорович. За три трехлетия представлен к Владимиру четвертой степени с одобрения со стороны начальства. (В сторону.) А деньги в кулаке, да кулак-то весь в огне.
Хлестаков. А мне нравится Владимир. Вот Анна третьей степени уже не так.
Аммос Федорович(высовывая понемногу вперед сжатый кулак. В сторону). Господи боже! не знаю, где сижу. Точно горячие угли под тобою.
Хлестаков. Что это у вас в руке?
Аммос Федорович(потерявшись и роняя на пол ассигнации). Ничего-с.
Хлестаков. Как ничего? Я вижу, деньги упали.
Аммос Федорович(дрожа всем телом). Никак нет-с. (В сторону.) О боже, вот уж я и под судом! и тележку подвезли схватить меня!
Хлестаков(подымая). Да, это деньги.
Аммос Федорович(в сторону). Ну, все кончено – пропал! пропал!
Хлестаков. Знаете ли что? дайте их мне взаймы.
Аммос Федорович(поспешно). Как же-с, как же-с… с большим удовольствием. (В сторону.) Ну, смелее, смелее! Вывози, пресвятая матерь!
Хлестаков. Я, знаете, в дороге издержался: то да се… Впрочем, я вам из деревни сейчас их пришлю.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.) Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Хлестаков. Какого приказанья?
Аммос Федорович. Я разумею, не дадите ли какого приказанья здешнему уездному суду?
Хлестаков. Зачем же? Ведь мне никакой нет теперь в нем надобности.
Аммос Федорович(раскланиваясь и уходя, в сторону). Ну, город наш!
Хлестаков(по уходе его). Судья – хороший человек!
Хлестаков и почтмейстер, входит вытянувшись, в мундире, придерживая шпагу.
Почтмейстер. Имею честь представиться: почтмейстер, надворный советник Шпекин.
Хлестаков. А, милости просим. Я очень люблю приятное общество. Садитесь. Ведь вы здесь всегда живете?
Почтмейстер. Так точно-с.
Хлестаков. А мне нравится здешний городок. Конечно, не так многолюдно – ну что ж? Ведь это не столица. Не правда ли, ведь это не столица?
Почтмейстер. Совершенная правда.
Хлестаков. Ведь это только в столице бонтон и нет провинциальных гусей. Как ваше мнение, не так ли?
Почтмейстер. Так точно-с. (В сторону.) А он, однако ж, ничуть не горд; обо всем расспрашивает.
Хлестаков. А ведь, однако ж, признайтесь, ведь и в маленьком городке можно прожить счастливо?
Почтмейстер. Так точно-с.
Хлестаков. По моему мнению, что нужно? Нужно только, чтобы тебя уважали, любили искренне, – не правда ли?
Почтмейстер. Совершенно справедливо.
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про себя.) А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.) Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Почтмейстер. Почему же? почту за величайшее счастие. Вот-с, извольте. От души готов служить.
Хлестаков. Очень благодарен. А я, признаюсь, смерть не люблю отказывать себе в дороге, да и к чему? Не так ли?
Почтмейстер. Так точно-с. (Встает, вытягивается и придерживает шпагу.) Не смея долее беспокоить своим присутствием… Не будет ли какого замечания по части почтового управления?
Хлестаков. Нет, ничего.
Почтмейстер раскланивается и уходит.
(Раскуривая сигарку.) Почтмейстер, мне кажется, тоже очень хороший человек. По крайней мере, услужлив. Я люблю таких людей.
Хлестаков и Лука Лукич, который почти выталкивается из дверей. Сзади его слышен голос почти вслух: «Чего робеешь?»
Лука Лукич(вытягиваясь не без трепета и придерживая шпагу). Имею честь представиться: смотритель училищ, титулярный советник Хлопов.
Хлестаков. А, милости просим! Садитесь, садитесь. Не хотите ли сигарку? (Подает ему сигару.)
Лука Лукич(про себя, в нерешимости). Вот тебе раз! Уж этого никак не предполагал. Брать или не брать?
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
Лука Лукич пробует закурить и весь дрожит.
Да не с того конца!
Лука Лукич(от испуга выронил сигару, плюнул и, махнув рукою, про себя). Черт побери все! сгубила проклятая робость!
Хлестаков. Вы, как я вижу, не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся – брюнетки или блондинки?
Лука Лукич находится в совершенном недоумении, что сказать.
Нет, скажите откровенно: брюнетки или блондинки?
Лука Лукич. Не смею знать.
Хлестаков. Нет, нет, не отговаривайтесь! Мне хочется узнать непременно ваш вкус.
Лука Лукич. Осмелюсь доложить… (В сторону.) Ну, и сам не знаю, что говорю.
Хлестаков. А! а! Не хотите сказать. Верно, уж какая-нибудь брюнетка сделала вам маленькую загвоздочку. Признайтесь, сделала?
Лука Лукич молчит.
А! а! покраснели! Видите! видите! Отчего ж вы не говорите?
Лука Лукич. Оробел, ваше бла… преос… свят… (В сторону.) Продал проклятый язык, продал!
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Лука Лукич. Так точно-с.
Хлестаков. Вот со мной престранный случай: в дороге совсем издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Лука Лукич(хватаясь за карманы, про себя). Вот те штука, если нет! Есть, есть! (Вынимает и подает, дрожа, ассигнации.)
Хлестаков. Покорнейше благодарю.
Лука Лукич(вытягиваясь и придерживая шпагу). Не смею долее беспокоить присутствием.
Хлестаков. Прощайте.
Лука Лукич(летит вон почти бегом и говорит в сторону). Ну слава богу! авось не заглянет в классы!
Хлестаков и Артемий Филиппович, вытянувшись п придерживая шпагу.
Артемий Филиппович. Имею честь представиться: попечитель богоугодных заведений, надворный советник Земляника.
Хлестаков. Здравствуйте, прошу покорно садиться.
Артемий Филиппович. Имел честь сопровождать вас и принимать лично во вверенных моему смотрению богоугодных заведениях.
Хлестаков. А, да! помню. Вы очень хорошо угостили завтраком.
Артемий Филиппович. Рад стараться на службу отечеству.
Хлестаков. Я – признаюсь, это моя слабость, – люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
Артемий Филиппович. Очень может быть. (Помолчав.) Могу сказать, что не жалею ничего и ревностно исполняю службу. (Придвигается ближе с своим стулом и говорит вполголоса.) Вот здешний почтмейстер совершенно ничего не делает: все дела в большом запущении, посылки задерживаются… извольте сами нарочно разыскать. Судья тоже, который только что был пред моим приходом, ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак и поведения, если признаться пред вами, – конечно, для пользы отечества я должен это сделать, хотя он мне родня и приятель, – поведения самого предосудительного. Здесь есть один помещик, Добчинский, которого вы изволили видеть; и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там уж и сидит у жены его, я присягнуть готов… И нарочно посмотрите на детей: ни одно из них не похоже на Добчинского, но все, даже девочка маленькая, как вылитый судья.
Хлестаков. Скажите пожалуйста! а я никак этого не думал.
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я не знаю, как могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно. Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?
Хлестаков. Хорошо, хоть на бумаге. Мне очень будет приятно. Я, знаете, этак люблю в скучное время прочесть что-нибудь забавное… Как ваша фамилия? я все позабываю.
Артемий Филиппович. Земляника.
Хлестаков. А, да! Земляника. И что ж, скажите, пожалуйста, есть у вас детки?
Артемий Филиппович. Как же-с, пятеро; двое уже взрослых.
Хлестаков. Скажите, взрослых! А как они… как они того?..
Артемий Филиппович. То есть не изволите ли вы спрашивать, как их зовут?
Хлестаков. Да, как их зовут?
Артемий Филиппович. Николай, Иван, Елизавета, Марья и Перепетуя.
Хлестаков. Это хорошо.
Артемий Филиппович. Не смея беспокоить своим присутствием, отнимать времени, определенного на священные обязанности… (Раскланивается с тем, чтобы уйти.)
Хлестаков(провожая). Нет, ничего. Это все очень смешно, что вы говорили. Пожалуйста, и в другое тоже время… Я это очень люблю. (Возвращается и, отворивши дверь, кричит вслед ему.) Эй вы! как вас? я все позабываю, как ваше имя и отчество.
Артемий Филиппович. Артемий Филиппович.
Хлестаков. Сделайте милость, Артемий Филиппович, со мной странный случай: в дороге совершенно издержался. Нет ли у вас денег взаймы – рублей четыреста?
Артемий Филиппович. Есть.
Хлестаков. Скажите, как кстати. Покорнейше вас благодарю.
Хлестаков, Бобчинский и Добчинский.
Бобчинский. Имею честь представиться: житель здешнего города, Петр Иванов сын Бобчинский.
Добчинский. Помещик Петр Иванов сын Добчинский.
Хлестаков. А, да я уж вас видел. Вы, кажется, тогда упали? Что, как ваш нос?
Бобчинский. Слава богу! не извольте беспокоиться: присох, теперь совсем присох.
Хлестаков. Хорошо, что присох. Я рад… (Вдруг и отрывисто.) Денег нет у вас?
Бобчинский. Денег? как денег?
Хлестаков(громко и скоро). Взаймы рублей тысячу.
Бобчинский. Такой суммы, ей-богу, нет. А нет ли у вас, Петр Иванович?
Добчинский. При мне-с не имеется, потому что деньги мои, если изволите знать, положены в приказ общественного призрения.
Хлестаков. Да, ну если тысячи нет, так рублей сто.
Бобчинский(шаря в карманах). У вас, Петр Иванович, нет ста рублей? У меня всего сорок ассигнациями.
Добчинский(смотря в бумажник). Двадцать пять рублей всего.
Бобчинский. Да вы поищите-то получше, Петр Иванович! У вас там, я знаю, в кармане– то с правой стороны прореха, так в прореху-то, верно, как-нибудь запали.
Добчинский. Нет, право, и в прорехе нет.
Хлестаков. Ну, все равно. Я ведь только так. Хорошо, пусть будет шестьдесят пять рублей. Это все равно. (Принимает деньги.)
Добчинский. Я осмеливаюсь попросить вас относительно одного очень тонкого обстоятельства.
Хлестаков. А что это?
Добчинский. Дело очень тонкого свойства-с: старший-то сын мой, изволите видеть, рожден мною еще до брака.
Хлестаков. Да?
Добчинский. То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Хлестаков. Хорошо, пусть называется! Это можно.
Добчинский. Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если где попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иванович знает.
Бобчинский. Да, большие способности имеет.
Хлестаков. Хорошо, хорошо! Я об этом постараюсь, я буду говорить… я надеюсь… все это будет сделано, да, да… (Обращаясь к Бобчинскиму.) Не имеете ли и вы чего-нибудь сказать мне?
Бобчинский. Как же, имею очень нижайшую просьбу.
Хлестаков. А что, о чем?
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинскнй. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчпиский.
Хлестаков. Очень хорошо.
Бобчинский. Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинскнй.
Хлестаков. Очень хорошо.
Добчинский. Извините, что так утрудили вас своим присутствием.
Бобчинский. Извините, что так утрудили вас своим присутствием.
Хлестаков. Ничего, ничего! Мне очень приятно. (Выпровожает их.)
Хлестаков один.
Здесь много чиновников. Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье! Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки – пусть-ка он их общелкает хорошенько. Эй, Осип, подай мне бумагу и чернила!
Осип выглянул из дверей, произнесши: «Сейчас».
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Хлестаков и Осип с чернилами и бумагою.
Хлестаков. Ну что, видишь, дурак, как меня угощают и принимают? (Начинает писать.)
Осип. Да, слава богу! Только знаете что, Иван Александрович?
Хлестаков(пишет). А что?
Осип. Уезжайте отсюда. Ей-богу, уже пора.
Хлестаков(пишет). Вот вздор! Зачем?
Осип. Да так. Бог с ними со всеми! Погуляли здесь два денька – ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте на них! не ровен час, какой-нибудь другой наедет… ей-богу, Иван Александрович! А лошади тут славные – так бы закатили!..
Хлестаков(пишет). Нет, мне еще хочется пожить здесь. Пусть завтра.
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков(пишет). Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.) Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Осип. Я, сударь, отправлю его с человеком здешним, а сам лучше буду укладываться, чтоб не прошло понапрасну время.
Хлестаков(пишет). Хорошо. Принеси только свечу.
Осип(выходит и говорит за сценой). Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Хлестаков(продолжает писать.) Любопытно знать, где он теперь живет – в Почтамтской или Гороховой? Он ведь тоже любит часто переезжать с квартиры и недоплачивать. Напишу наудалую в Почтамтскую. (Свертывает и надписывает.)
Осип приносит свечу. Хлестаков печатает. В это время слышен голос Держиморды: «Куда лезешь, борода? Говорят тебе, никого не велено пускать».
(Дает Осипу письмо.) На, отнеси.
Голоса купцов. Допустите, батюшка! Вы не можете не допустить: мы за делом пришли.
Голос Держиморды. Пошел, пошел! Не принимает, спит.
Шум увеличивается.
Хлестаков. Что там такое, Осип? Посмотри, что за шум.
Осип(глядя в окно). Купцы какие-то хотят войти, да не допускает квартальный. Машут бумагами: верно, вас хотят видеть.
Хлестаков(подходя к окну). А что вы, любезные?
Голоса купцов. К твоей милости прибегаем. Прикажи, государь, просьбу принять.
Хлестаков. Впустите их, впустите! пусть идут. Осип скажи им: пусть идут.
Осип уходит.
(Принимает из окна просьбы, развертывает одну из них и читает:) «Его высокоблагородному светлости господину финансову от купца Абдулина…» Черт знает что: и чина такого нет!
Хлестаков и купцы с кузовом вина и сахарными головами.
Хлестаков. А что вы, любезные?
Купцы. Челом бьем вашей милости!
Хлестаков. А что вам угодно?
Купцы. Не погуби, государь! Обижательство терпим совсем понапрасну.
Хлестаков. От кого?
Один из купцов. Да всё от городничего здешнего. Такого городничего никогда еще, государь, не было. Такие обиды чинит, что описать нельзя. Постоем совсем заморил, хоть в петлю полезай. Не по поступкам поступает. Схватит за бороду, говорит: «Ах ты, татарин!» Ей-богу! Если бы, то есть, чем-нибудь не уважили его, а то мы уж порядок всегда исполняем: что следует на платья супружнице его и дочке – мы против этого не стоим. Нет, вишь ты, ему всего этого мало – ей-ей! Придет в лавку и, что ни попадет, все берет. Сукна увидит штуку, говорит: «Э, милый, это хорошее суконцо: снеси-ка его ко мне». Ну и несешь, а в штуке-то будет без мала аршин пятьдесят.
Хлестаков. Неужели? Ах, какой же он мошенник!
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков. Да это просто разбойник!
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, – говорит, – не буду, – говорит, – подвергать телесному наказанию или пыткой пытать – это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Ах, какой мошенник! Да за это просто в Сибирь.
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть, от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся тебе сахарцом и кузовком вина.
Хлестаков. Нет, вы этого не думайте: я не беру совсем никаких взяток. Вот если бы вы, например, предложили мне взаймы рублей триста – ну, тогда совсем дело другое: взаймы я могу взять.
Купцы. Изволь, отец наш! (Вынимают деньги.) Да что триста! Уж лучше пятьсот возьми, помоги только.
Хлестаков. Извольте: взаймы – я ни слова, я возьму.
Купцы(подносят ему на серебряном подносе деньги). Уж, пожалуйста, и подносик вместе возьмите.
Хлестаков. Ну, и подносик можно.
Купцы(кланяясь). Так уж возьмите за одним разом и сахарцу.
Хлестаков. О нет, я взяток никаких…
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете? Возьмите! в дороге все пригодится. Давай сюда головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, – и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Купцы. Так уж сделайте такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не знаем, как и быть: просто хоть в петлю полезай.
Хлестаков. Непременно, непременно! Я постараюсь.
Купцы уходят. Слышен голос женщины: «Нет, ты не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь ему самому. Ты не толкайся так больно!»
Кто там? (Подходит к окну.) А, что ты, матушка?
Голоса двух женщин. Милости твоей, отец, прошу! Повели, государь, выслушать!
Хлестаков(в окно). Пропустить ее.
Хлестаков, слесарша и унтер-офицерша.
Слесарша(кланяясь в ноги). Милости прошу…
Унтер-офицерша. Милости прошу…
Хлестаков. Да что вы за женщины?
Унтер-офицерша. Унтер-офицерская жена Иванова.
Слесарша. Слесарша, здешняя мещанка, Февронья Петрова Пошлепкина, отец мой…
Хлестаков. Стой, говори прежде одна. Что тебе нужно?
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку не было!
Хлестаков. А что?
Слесарша. Да мужу-то моему приказал забрить лоб в солдаты, и очередь-то на нас не припадала, мошенник такой! да и по закону нельзя: он женатый.
Хлестаков. Как же он мог это сделать?
Слесарша. Сделал мошенник, сделал – побей бог его и на том и на этом свете! Чтобы ему, если и тетка есть, то и тетке всякая пакость, и отец если жив у него, то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой! Следовало взять сына портного, он же и пьянюшка был, да родители богатый подарок дали, так он и присыкнулся к сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже подослала к супруге полотна три штуки; так он ко мне. «На что, говорит, тебе муж? он уж тебе не годится». Да я-то знаю – годится или не годится; это мое дело, мошенник такой! «Он, говорит, вор; хоть он теперь и не украл, да все равно, говорит, он украдет, его и без того на следующий год возьмут в рекруты». Да мне-то каково без мужа, мошенник такой! Я слабый человек, подлец ты такой! Чтоб всей родне твоей не довелось видеть света божьего! А если есть теща, то чтоб и теще…
Xлестаков. Хорошо, хорошо. Ну, а ты? (Выпровожает старуху.)
Слесарша(уходя). Не позабудь, отец наш! будь милостив!
Унтер-офицерша. На городничего, батюшка, пришла…
Хлестаков. Ну, да что, зачем? говори в коротких словах.
Унтер-офицерша. Высек, батюшка!
Хлестаков. Как?
Унтер-офицерша. По ошибке, отец мой! Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела, да и схвати меня. Да так отрапортовали: два дни сидеть не могла.
Хлестаков. Так что ж теперь делать?
Унтер-офицерша. Да делать-то, конечно, нечего. А за ошибку-то повели ему заплатить штраф. Мне от своего счастья неча отказываться, а деньги бы мне теперь очень пригодились.
Хлестаков. Хорошо, хорошо. Ступайте, ступайте! я распоряжусь.
В окно высовываются руки с просьбами.
Да кто там еще? (Подходит к окну.) Не хочу, не хочу! Не нужно, не нужно! (Отходя.) Надоели, черт возьми! Не впускай, Осип! Осип (кричит в окно). Пошли, пошли! Не время, завтра приходите!
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою губою и перевязанною щекою; за нею в перспективе показывается несколько других.
Пошел, пошел! чего лезешь? (Упирается первому руками в брюхо и выпирается вместе с ним в прихожую, захлопнув за собою дверь.)
Хлестаков и Марья Антоновна.
Марья Антоновна. Ах!
Хлестаков. Отчего вы так испугались, сударыня?
Марья Антоновна. Нет, я не испугалась.
Хлестаков(рисуется). Помилуйте, сударыня, мне очень приятно, что вы меня приняли за такого человека, который… Осмелюсь ли спросить вас: куда вы намерены были идти?
Марья Антоновна. Право, я никуда не шла.
Хлестаков. Отчего же, например, вы никуда не шли?
Марья Антоновна. Я думала, не здесь ли маменька…
Хлестаков. Нет, мне хотелось бы знать, отчего вы никуда не шли?
Марья Антоновна. Я вам помешала. Вы занимались важными делами.
Хлестаков(рисуется). А ваши глаза лучше, нежели важные дела… Вы никак не можете мне помешать, никаким образом не можете; напротив того, вы можете принесть удовольствие.
Марья Антоновна. Вы говорите по-столичному.
Хлестаков. Для такой прекрасной особы, как вы. Осмелюсь ли быть так счастлив, чтобы предложить вам стул? Но нет, вам должно не стул, а трон.
Марья Антоновна. Право, я не знаю… мне так нужно было идти. (Села.)
Хлестаков. Какой у вас прекрасный платочек!
Марья Антоновна. Вы насмешники, лишь бы только досмеяться над провинциальными.
Хлестаков. Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку.
Марья Антоновна. Я совсем не понимаю, о чем вы говорите: какой-то платочек… Сегодня какая странная погода!
Хлестаков. А ваши губки, сударыня, лучше, нежели всякая погода.
Марья Антоновна. Вы всё эдакое говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете много.
Хлестаков. Для вас, сударыня, все что хотите. Требуйте, какие стихи вам?
Марья Антоновна. Какие-нибудь эдакие – хорошие, новые.
Хлестаков. Да что стихи! я много их знаю.
Марья Антоновна. Ну, скажите же, какие же вы мне напишете?
Хлестаков. Да к чему же говорить? я и без того их знаю.
Марья Антоновна. Я очень люблю их…
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Марья Антоновна. Любовь! Я не понимаю любовь… я никогда и не знала, что за любовь… (Отдвигает стул.)
Хлестаков(придвигая стул). Отчего ж вы отдвигаете свой стул? Нам лучше будет сидеть близко друг к другу.
Марья Антоновна(отдвигаясъ). Для чего ж близко? все равно и далеко.
Хлестаков(придвигаясь). Отчего ж далеко? все равно и близко.
Марья Антоновна(отдвигается). Да к чему ж это?
Хлестаков(придвигаясь). Да ведь это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Марья Антоновна(смотрит в окно). Что это там как будто бы полетело? Сорока или какая другая птица?
Хлестаков(целует ее в плечо и смотрит в окно). Это сорока.
Марья Антоновна(встает в негодовании). Нет, это уж слишком… Наглость такая!..
Хлестаков(удерживая ее). Простите, сударыня: я это сделал от любви, точно от любви.
Марья Антоновна. Вы почитаете меня за такую провинциалку… (Силится уйти.)
Хлестаков(продолжая удерживать ее). Из любви, право из любви. Я так только, пошутил, Марья Антоновна, не сердитесь! Я готов на коленках у вас просить прощения. (Падает на колени.) Простите же, простите! Вы видите, я на коленях.
Те же и Анна Андреевна.
Анна Андреевна(увидев Хлестакова на коленях). Ax, какой пассаж!
Хлестаков(вставая). А, черт возьми!
Анна Андреевна(дочери). Это что значит, сударыня? Это что за поступки такие?
Марья Антоновна. Я, маменька…
Анна Андреевна. Поди прочь отсюда! слышишь: прочь, прочь! И не смей показываться на глаза.
Марья Антоновна уходит в слезах.
Извините, я, признаюсь, приведена в такое изумление…
Хлестаков(в сторону). А она тоже очень аппетитна, очень недурна. (Бросается на колени.) Сударыня, вы видите, я сгораю от любви.
Анна Андреевна. Как, вы на коленях? Ах, встаньте, встаньте! здесь пол совсем нечист.
Хлестаков. Нет, на коленях, непременно на коленях! Я хочу знать, что такое мне суждено: жизнь или смерть.
Анна Андреевна. Но позвольте, я еще не понимаю вполне значения слов. Если не ошибаюсь, вы делаете декларацию насчет моей дочери?
Хлестаков. Нет, я влюблен в вас. Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем в груди прошу руки вашей.
Анна Андреевна. Но позвольте заметить: я в некотором роде… я замужем.
Xлестаков. Это ничего! Для любви нет различия; и Карамзин сказал: «Законы осуждают». Мы удалимся под сень струй… Руки вашей, руки прошу!
Те же и Марья Антоновна, вдруг вбегает.
Марья Антоновна. Маменька, папенька сказал, чтобы вы… (Увидя Хлестакова на коленях, вскрикивает.) Ах, какой пассаж!
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Марья Антоновна(сквозь слезы). Я, право, маменька, не знала…
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие – перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Хлестаков(схватывая за руку дочь). Анна Андреевна, не противьтесь нашему благополучию, благословите постоянную любовь!
Анна Андреевна(с изумлением). Так вы в нее?..
Хлестаков. Решите: жизнь или смерть?
Анна Андреевна. Ну вот видишь, дура, ну вот видишь: из-за тебя, этакой дряни, гость изволил стоять на коленях; а ты вдруг вбежала как сумасшедшая. Ну вот, право, стоит, чтобы я нарочно отказала: ты недостойна такого счастия.
Марья Антоновна. Не буду, маменька. Право, вперед не буду.
Те же и городничий впопыхах.
Городничий. Ваше превосходительство! не погубите! не погубите!
Хлестаков. Что с вами?
Городничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству. Честью уверяю, и наполовину нет того, что они говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама себя высекла.
Хлестаков. Провались унтер-офицерша – мне не до нее!
Городничий. Не верьте, не верьте! Это такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они уж и по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет не производил.
Анна Андреевна. Знаешь ли ты, какой чести удостаивает нас Иван Александрович? Он просит руки нашей дочери.
Городничий. Куда! куда!.. Рехнулась, матушка! Не извольте гневаться, ваше превосходительство: она немного с придурью, такова же была и мать ее.
Хлестаков. Да, я точно прошу руки. Я влюблен.
Городничий. Не могу верить, ваше превосходительство!
Анна Андреевна. Да когда говорят тебе?
Хлестаков. Я не шутя вам говорю… Я могу от любви свихнуть с ума.
Городничий. Не смею верить, недостоин такой чести.
Хлестаков. Да, если вы не согласитесь отдать руки Марьи Антоновны, то я черт знает что готов…
Городничий. Не могу верить: изволите шутить, ваше превосходительство!
Анна Андреевна. Ах, какой чурбан в самом деле! Ну, когда тебе толкуют?
Городничий. Не могу верить.
Хлестаков. Отдайте, отдайте! Я отчаянный человек, я решусь на все: когда застрелюсь, вас под суд отдадут.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни душою, ни телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так, как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь… я и сам не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался, каким еще никогда не бывал.
Анна Андреевна. Ну, благословляй!
Хлестаков подходит с Марьей Антоновной.
Городничий. Да благословит вас бог, а я не виноват.
Хлестаков целуется с Марьей Антоновной, Городничий смотрит на них.
Что за черт! в самом деле! (Протирает глаза.) Целуются! Ах, батюшки, целуются! Точный жених! (Вскрикивает, подпрыгивая от радости.) Ай, Антон! Ай, Антон! Ай, городничий! Бона, как дело-то пошло!
Те же и Осип.
Осип. Лошади готовы.
Хлестаков. А, хорошо… я сейчас.
Городничий. Как-с? Изволите ехать?
Хлестаков. Да, еду.
Городничий. А когда же, то есть… вы изволили сами намекнуть насчет, кажется, свадьбы?
Хлестаков. А это… На одну минуту только… на один день к дяде – богатый старик; а завтра же и назад.
Городничий. Не смеем никак удерживать, в надежде благополучного возвращения.
Хлестаков. Как же, как же, я вдруг. Прощайте, любовь моя… нет, просто не могу выразить! Прощайте, душенька! (Целует ее ручку.)
Городничий. Да не нужно ли вам в дорогу чего-нибудь? Вы изволили, кажется, нуждаться в деньгах?
Хлестаков. О нет, к чему это? (Немного подумав.) А впрочем, пожалуй.
Городничий. Сколько угодно вам?
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, – я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; – так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Городничий. Сейчас! (Вынимает из бумажника.) Еще, как нарочно, самыми новенькими бумажками.
Хлестаков. А, да! (Берет и рассматривает ассигнации.) Это хорошо. Ведь это, говорят, новое счастье, когда новенькими бумажками.
Городничий. Так точно-с.
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего сердца: мне нигде не было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Выходят.
За сценой.
Голос Хлестакова. Прощайте, ангел души моей Марья Антоновна!
Голос городничего. Как же это вы? прямо так на перекладной и едете?
Голос Хлестакова. Да, я привык уж так. У меня голова болит от рессор.
Голос ямщика. Тпр…
Голос городничего. Так, по крайней мере, чем-нибудь застлать, хотя бы ковриком. Не прикажете ли, я велю подать коврик?
Голос Хлестакова. Нет, зачем? это пустое; а впрочем, пожалуй, пусть дают коврик.
Голос городничего. Эй, Авдотья! ступай в кладовую, вынь ковер самый лучший – что по голубому полю, персидский. Скорей!
Голос ямщика. Тпр…
Голос городничего. Когда же прикажете ожидать вас?
Голос Хлестакова. Завтра или послезавтра.
Голос Осипа. А, это ковер? давай его сюда, клади вот так! Теперь давай-ка с этой стороны сена.
Голос ямщика. Тпр…
Голос Осипа. Вот с этой стороны! сюда! еще! хорошо. Славно будет! (Бьет рукою по ковру.) Теперь садитесь, ваше благородие!
Голос Хлестакова. Прощайте, Антон Антонович!
Голос городничего. Прощайте, ваше превосходительство!
Женские голоса. Прощайте, Иван Александрович!
Голос Хлестакова. Прощайте, маменька!
Голос ямщика. Эй вы, залетные!
Колокольчик звенит. Занавес опускается
Та же комната.
Городничий, Анна Андреевна и Марья Антоновна.
Городничий. Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и во сне не виделось – просто из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с каким дьяволом породнилась!
Анна Андреевна. Совсем нет; я давно это знала. Это тебе в диковинку, потому что ты простой человек, никогда не видел порядочных людей.
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Входит квартальный.
А, это ты, Иван Карпович! Призови-ка сюда, брат, купцов. Вот я их, каналий! Так жаловаться на меня? Вишь ты, проклятый иудейский народ! Постойте ж, голубчики! Прежде я вас кормил до усов только, а теперь накормлю до бороды. Запиши всех, кто только ходил бить челом на меня, и вот этих больше всего писак, писак, которые закручивали им просьбы. Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, – что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все! Всем объяви, чтобы все знали. Кричи во весь народ, валяй в колокола, черт возьми! Уж когда торжество, так торжество!
Квартальный уходит.
Так вот как, Анна Андреевна, а? Как же мы теперь, где будем жить? здесь или в Питере?
Анна Андреевна. Натурально, в Петербурге. Как можно здесь оставаться!
Городничий. Ну, в Питере так в Питере; а оно хорошо бы и здесь. Что, ведь, я думаю, уже городничество тогда к черту, а, Анна Андреевна?
Анна Андреевна. Натурально, что за городничество!
Городничий. Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь. Как ты думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы?
Анна Андреевна. Еще бы! конечно, можно.
Городничий. А, черт возьми, славно быть генералом! Кавалерию повесят тебе через плечо. А какую кавалерию лучше, Анна Андреевна, красную или голубую?
Анна Андреевна. Уж конечно, голубую лучше.
Городничий. Э? вишь, чего захотела! хорошо и красную. Ведь почему хочется быть генералом?
– потому что, случится, поедешь куда-нибудь – фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там – стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.) Вот что, канальство, заманчиво!
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Городничий. Что ж? ведь слово не вредит.
Анна Андреевна. Да хорошо, когда ты был городничим. А там ведь жизнь совершенно другая.
Городничий. Да, там, говорят, есть две рыбицы: ряпушка и корюшка, такие, что только слюнка потечет, как начнешь есть.
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.) Ах, как хорошо!
Те же и купцы.
Городничий. А! Здорово, соколики!
Купцы(кланяясь). Здравия желаем, батюшка!
Городничий. Что, голубчики, как поживаете? как товар идет ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться? Что, много взяли? Вот, думают, так в тюрьму его и засадят!.. Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…
Анна Андреевна. Ах, боже мой, какие ты, Антоша, слова отпускаешь!
Городничий(с неудовольствием). А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
– дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? – начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Купцы(кланяясь). Виноваты, Антон Антонович!
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Один из купцов. Богу виноваты, Антон Антонович! Лукавый попутал. И закаемся вперед жаловаться. Уж какое хошь удовлетворение, не гневись только!
Городничий. Не гневись! Вот ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? – оттого, что мое взяло; а будь хоть немножко на твоей стороне, так ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы и бревном сверху навалил.
Купцы(кланяются в ноги). Не погуби, Антон Антонович!
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.) Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
Купцы уходят.
Те же, Аммос Федорович, Артемий Филиппович, потом Растаковский.
Аммос Федорович(еще в дверях). Верить ли слухам, Антон Антонович? к вам привалило необыкновенное счастие?
Артемий Филиппович. Имею честь поздравить с необыкновенным счастием. Я душевно обрадовался, когда услышал. (Подходит к ручке Анны Андреевны.) Анна Андреевна! (Подходя к ручке Марьи Антоновны.) Марья Антоновна!
Растаковский(входит). Антона Антоновича поздравляю. Да продлит бог жизнь вашу и новой четы и даст вам потомство многочисленное, внучат и правнучат! Анна Андреевна! (Подходит к ручке Анны Андреевны.) Марья Антоновна! (Подходит к ручке Марьи Антоновны.)
Те же, Коробкин с женою, Люлюков.
Коробкин. Имею честь поздравить Антона Антоновича! Анна Андреевна! (Подходит к ручке Анны Андреевны.) Марья Антоновна! (Подходит к ее ручке.)
Жена Коробкина. Душевно поздравляю вас, Анна Андреевна, с новым счастием.
Люлюков. Имею честь поздравить, Анна Андреевна! (Подходит к ручке и потом, обратившись к зрителям, щелкает языком с видом удальства.) Марья Антоновна! Имею честь поздравить. (Подходит к ее ручке и обращается к зрителям с тем же удальством.)
Множество гостей в сюртуках и фраках подходят сначала к ручке Анны Андреевны, говоря: «Анна Андреевна!» – потом к Марье Антоновне, говоря: «Марья Антоновна!»
Бобчинский и Добчинский проталкиваются.
Бобчинский. Имею честь поздравить!
Добчинский. Антон Антонович! имею честь поздравить!
Бобчинский. С благополучным происшествием!
Добчинский. Анна Андреевна! Бобчинский. Анна Андреевна!
Оба подходят в одно время и сталкиваются лбами.
Добчинский. Марья Антоновна! (Подходит к ручке.) Честь имею поздравить. Вы будете в большом, большом счастии, в золотом платье ходить и деликатные разные супы кушать; очень забавно будете проводить время.
Бобчинский(перебивая). Марья Антоновна, имею честь поздравить! Дай бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает рукою), чтоб можно было на ладонку посадить, да-с! Все будет мальчишка кричать: уа! уа! уа!
Еще несколько гостей, подходящих к ручкам, Лука Лукич с женою.
Лука Лукич. Имею честь…
Жена Луки Лукича(бежит вперед). Поздравляю вас, Анна Андреевна!
Целуются.
А я так, право, обрадовалась. Говорят мне: «Анна Андреевна выдает дочку». «Ах, боже мой!»
– думаю себе и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, – думаю себе, – слава богу!» И говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! – думаю себе. – Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», – и так, право, обрадовалась, что не могла говорить. Плачу, плачу, вот просто рыдаю. Уже Лука Лукич говорит: «Отчего ты, Настенька, рыдаешь?» – «Луканчик, говорю, я и сама не знаю, слезы так вот рекой и льются».
Городничий. Покорнейше прошу садиться, господа! Эй, Мишка, принеси сюда побольше стульев.
Гости садятся.
Те же, частный пристав и квартальные.
Частный пристав. Имею честь поздравить вас, ваше высокоблагородие, и пожелать благоденствия на многие лета!
Городничий. Спасибо, спасибо! Прошу садиться, господа!
Гости усаживаются.
Аммос Федорович. Но скажите, пожалуйста, Антон Антонович, каким образом все это началось, постепенный ход всего, то есть, дела.
Городничий. Ход дела чрезвычайный: изволил собственнолично сделать предложение.
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь – копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Марья Антоновна. Ах, маменька! ведь это он мне говорил.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», – он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою».
Марья Антоновна. Право, маменька, он обо мне это говорил.
Анна Андреевна. Да, конечно… и об тебе было, я ничего этого не отвергаю.
Городничий. И так даже напугал: говорил, что застрелится. «Застрелюсь, застрелюсь!» – говорит.
Многие из гостей. Скажите пожалуйста!
Аммос Федорович. Экая штука!
Лука Лукич. Вот подлинно, судьба уж так вела.
Артемий Филиппович. Не судьба, батюшка, судьба – индейка: заслуги привели к тому. (В сторону.) Этакой свинье лезет всегда в рот счастье!
Аммос Федорович. Я, пожалуй, Антон Антонович, продам вам того кобелька, которого торговали.
Городничий. Нет, мне теперь не до кобельков.
Аммос Федорович. Ну, не хотите, на другой собаке сойдемся.
Жена Коробкина. Ах, как, Анна Андреевна, я рада вашему счастию! вы не можете себе представить.
Коробкин. Где ж теперь, позвольте узнать, находится именитый гость? Я слышал, что он уехал зачем-то.
Городничий. Да, он отправился на один день по весьма важному делу.
Анна Андреевна. К своему дяде, чтоб испросить благословения.
Городничий. Испросить благословения; но завтра же… (Чихает).
Поздравления сливаются в один гул.
Много благодарен! Но завтра же и назад… (Чихает.)
Поздравительный гул; слышнее других голоса:
Частного пристава. Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
Бобчинского. Сто лет и куль червонцев!
Добчинского. Продли бог на сорок сороков!
Артемия Филипповича. Чтоб ты пропал!
Жены Коробкина. Черт тебя побери!
Городничий. Покорнейше благодарю! И вам того ж желаю.
Анна Андреевна. Мы теперь в Петербурге намерены жить. А здесь, признаюсь, такой воздух… деревенский уж слишком!., признаюсь, большая неприятность… Вот и муж мой… он там получит генеральский чин.
Городничий. Да, признаюсь, господа, я, черт возьми, очень хочу быть генералом.
Лука Лукич. И дай бог получить!
Растаковский. От человека невозможно, а от бога все возможно.
Аммос Федорович. Большому кораблю – большое плаванье.
Артемий Филиппович. По заслугам и честь.
Аммос Федорович(в сторону). Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а до сих пор еще не генералы.
Артемий Филиппович(в сторону). Эка, черт возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго, может, и будет генералом. Ведь у него важности, лукавый не взял бы его, довольно. (Обращаясь к нему.) Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте.
Аммос Федорович. И если что случится, например какая-нибудь надобность по делам, не оставьте покровительством!
Коробкин. В следующем году повезу сынка в столицу на пользу государства, так сделайте милость, окажите ему вашу протекцию, место отца заступите сиротке.
Городничий. Я готов с своей стороны, готов стараться.
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не будет времени думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий. Почему ж, душа моя? иногда можно.
Анна Андреевна. Можно, конечно, да ведь не всякой же мелюзге оказывать покровительство.
Жена Коробкина. Вы слышали, как она трактует нас?
Гостья. Да, она такова всегда была; я ее знаю: посади ее за стол, она и ноги свои…
Те же и почтмейстер, впопыхах, с распечатанным письмом в руке.
Почтмейстер. Удивительное дело, господа! Чиновник, которого мы приняли за peвизора, был не ревизор.
Все. Как не ревизор?
Почтмейстер. Совсем не ревизор – я узнал это из письма…
Городничий. Что вы? что вы? из какого письма?
Почтмейстер. Да из собственного его письма. Приносят ко мне на почту письмо. Взглянул на адрес – вижу: «в Почтамтскую улицу». Я так и обомлел. «Ну, – думаю себе, – верно, нашел беспорядки по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал.
Городничий. Как же вы?..
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, – но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч – по жилам огонь, а распечатал – мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий. Да как же вы осмелились распечатать письмо такой уполномоченной особы?
Почтмейстер. В том-то и штука, что он не уполномоченный и не особа!
Городничий. Что ж он, по-вашему, такое?
Почтмейстер. Ни се ни то; черт знает что такое!
Городничий(запальчиво). Как ни се ни то? Как вы смеете назвать его ни тем ни сем, да еще и черт знает чем? Я вас под арест…
Почтмейстер. Кто? Вы?
Городничий. Да, я!
Почтмейстер. Коротки руки!
Городничий. Знаете ли, что он женится на моей дочери, что я сам буду вельможа, что я в самую Сибирь законопачу?
Почтмейстер. Эх, Антон Антонович! что Сибирь? далеко Сибирь. Вот лучше я вам прочту. Господа! позвольте прочитать письмо!
Все. Читайте, читайте!
Почтмейстер(читает). «Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин, какие со мной чудеса. На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора. И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, – думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги. Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля? Теперь совсем другой оборот. Все мне дают взаймы сколько угодно. Оригиналы страшные. От смеху ты бы умер. Ты, я знаю, пишешь статейки: помести их в свою литературу. Во-первых, городничий – глуп, как сивый мерин…»
Городничий. Не может быть! Там нет этого.
Почтмейстер(показывает письмо). Читайте сами.
Городничий(читает). «Как сивый мерин». Не может быть! вы это сами написали.
Почтмейстер. Как же бы я стал писать?
Артемий Филиппович. Читайте!
Лука Лукич. Читайте!
Почтмейстер(продолжая читать). «Городничий – глуп, как сивый мерин…»
Городничий. О, черт возьми! нужно еще повторять! как будто оно там и без того не стоит.
Почтмейстер(продолжая читать). Хм… хм… хм… хм… «сивый мерин. Почтмейстер тоже добрый человек…» (Оставляя читать.) Ну, тут обо мне тоже он неприлично выразился.
Городничий. Нет, читайте!
Почтмейстер. Да к чему ж?..
Городничий. Нет, черт возьми, когда уж читать, так читать! Читайте всё!
Артемий Филиппович. Позвольте, я прочитаю. (Надевает очки и читает). «Почтмейстер точь-в-точь департаментский сторож Михеев; должно быть, также, подлец, пьет горькую».
Почтмейстер(к зрителям). Ну, скверный мальчишка, которого надо высечь; больше ничего!
Артемий Филиппович(продолжая читать). «Надзиратель над богоугодным заведе… и… и… и…» (Заикается.)
Коробкин. А что ж вы остановились?
Артемий Филиппович. Да нечеткое перо… впрочем, видно, что негодяй.
Коробкин. Дайте мне! Вот у меня, я думаю, получше глаза. (Берет письмо.)
Артемий Филиппович(не давая письма). Нет, это место можно пропустить, а там дальше разборчиво.
Коробкин. Да позвольте, уж я знаю.
Артемий Филиппович. Прочитать я и сам прочитаю; далее, право, все разборчиво.
Почтмейстер. Нет, всё читайте! ведь прежде все читано.
Все. Отдайте, Артемий Филиппович, отдайте письмо! (Коробкину.) Читайте!
Артемий Филиппович. Сейчас. (Отдает письмо.) Вот, позвольте… (Закрывает пальцем.) Вот отсюда читайте.
Все приступают к нему.
Почтмейстер. Читайте, читайте! вздор, всё читайте!
Коробкин(читая). «Надзиратель за богоугодным заведением Земляника – совершенная свинья в ермолке».
Артемий Филиппович(к зрителям). И неостроумно! Свинья в ермолке! где ж свинья бывает в ермолке?
Коробкин(продолжая читать). «Смотритель училищ протухнул насквозь луком».
Лука Лукич(к зрителям). Ей-богу, и в рот никогда не брал луку.
Аммос Федорович(в сторону). Слава богу, хоть, по крайней мере, обо мне нет!
Коробкин(читает). «Судья…»
Аммос Федорович. Вот тебе на! (Вслух). Господа, я думаю, что письмо длинно. Да и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Лука Лукич. Нет!
Почтмейстер. Нет, читайте!
Артемий Филиппович. Нет уж, читайте!
Коробкин(продолжает). «Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени моветон…» (Останавливается). Должно быть, французское слово.
Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник, а может быть, и того еще хуже.
Коробкин(продолжая читать). «А впрочем, народ гостеприимный и добродушный. Прощай, душа Тряпичкин. Я сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой. Скучно, брат, так жить; хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно нужно чем-нибудь высоким заняться. Пиши ко мне в Саратовскую губернию, а оттуда в деревню Подкатиловку. (Переворачивает письмо и читает адрес.) Его благородию, милостивому государю, Ивану Васильевичу Тряпичкину, в Санкт-Петербурге, в Почтамтскую улицу, в доме под номером девяносто седьмым, поворотя на двор, в третьем этаже направо».
Одна из дам. Какой репримант неожиданный!
Городничий. Вот когда зарезал, так зарезал! Убит, убит, совсем убит! Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего… Воротить, воротить его! (Машет рукою.)
Почтмейстер. Куды воротить! Я, как нарочно, приказал смотрителю дать самую лучшую тройку; черт угораздил дать и вперед предписание..
Жена Коробкина. Вот уж точно, вот беспримерная конфузия!
Аммос Федорович. Однако ж, черт возьми господа! он у меня взял триста рублей взаймы.
Артемий Филиппович. У меня тоже триста рублей.
Почтмейстер(вздыхает). Ох! и у меня триста рублей.
Бобчинский. У нас с Петром Ивановичем шестьдесят пять-с на ассигнации-с, да-с.
Аммос Федорович(в недоумении расставляет руки). Как же это, господа? Как это, в самом деле, мы так оплошали?
Городничий(бьет себя по лбу). Как я – нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой) нечего и говорить про губернаторов…
Анна Андреевна. Но это не может быть, Антоша: он обручился с Машенькой…
Городничий(в сердцах). Обручился! Кукиш с маслом – вот тебе обручился! Лезет мне в глаза с обрученьем!.. (В исступлении.) Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, дурака, старому подлецу! (Грозит самому себе кулаком.) Эх ты, толстоносый! Сосульку, тряпку принял за важного человека! Вон он теперь по всей дороге заливает колокольчиком! Разнесет по всему свету историю. Мало того, что пойдешь в посмешище – найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь?
– Над собою смеетесь!.. Эх вы!.. (Стучит со злости ногами об пол.) Я бы всех этих бумагомарак! У, щелкоперы, либералы проклятые! чертово семя! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех да черту в подкладку! в шапку туды ему!.. (Сует кулаком и бьет каблуком в пол. После некоторого молчания.) До сих пор не могу прийти в себя. Вот, подлинно, если бог хочет наказать, так отнимет прежде разум. Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было похожего – и вдруг все: ревизор! ревизор! Ну кто первый выпустил, что он ревизор? Отвечайте?
Артемий Филиппович(расставляя руки). Уж как случилось, хоть убей, не могу объяснить. Точно туман какой-то ошеломил, черт попутал.
Аммос Федорович. Да кто выпустил – вот кто выпустил: эти молодцы! (Показывает на Добчинского и Бобчинского.)
Бобчинский. Ей-ей, не я! и не думал…
Добчинский. Я ничего, совсем ничего…
Артемий Филиппович. Конечно, вы.
Лука Лукич. Разумеется. Прибежали как сумасшедшие из трактира: «Приехал, приехал и денег не плотит…» Нашли важную птицу!
Городничий. Натурально, вы! сплетники городские, лгуны проклятые!
Артемий Филиппович. Чтоб вас черт побрал с вашим ревизором и рассказами!
Городничий. Только рыскаете по городу да смущаете всех, трещотки проклятые! Сплетни сеете, сороки короткохвостые!
Аммос Федорович. Пачкуны проклятые!
Лука Лукич. Колпаки!
Артемий Филиппович. Сморчки короткобрюхие!
Все обступают их.
Бобчинский. Ей-богу, это не я, это Петр Иванович.
Добчинский. Э, нет, Петр Иванович, вы ведь первые того…
Бобчинский. А вот и нет; первые-то были вы.
Те же и жандарм.
Жандарм. Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице.
Произнесенные слова поражают как громом всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении.
Немая сцена
Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего. По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенъе губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается.
(Писано в 1833 году)
Агафья Тихоновна, купеческая дочь, невеста.
Арина Пантелеймоновна, тетка.
Фекла Ивановна, сваха.
Подколесин, служащий, надворный советник,
Кочкарев, друг его.
Яичница, экзекутор.
Анучкин, отставной пехотный офицер.
Жевакин, моряк.
Дуняшка, девочка в доме.
Стариков, гостинодворец.
Степан, слуга Подколесина.
Комната холостяка.
Подколесин один, лежит на диване о трубкой.
Вот как начнешь эдак один на досуге подумывать, так видишь, что наконец точно нужно жениться. Что, в самом деле? Живешь, живешь, да такая наконец скверность становится. Вот опять пропустил мясоед. А ведь, кажется, все готово, и сваха вот уж три месяца ходит. Право – самому как-то становится совестно. Эй, Степан!
Подколесин, Степан.
Подколесин. Не приходила сваха?
Степан. Никак нет.
Подколесин. А у портного был?
Степан. Был.
Подколесин. Что ж он, шьет фрак?
Степан. Шьет.
Подколесин. И много уже нашил?
Степан. Да, уж довольно. Начал уж петли метать.
Подколесин. Что ты говоришь?
Степан. Говорю: начал уж петли метать.
Подколесин. А не спрашивал он, на что, мол, нужен барину фрак?
Степан. Нет, не спрашивал.
Подколесин. Может быть, он говорил, не хочет ли барин жениться?
Степан. Нет, ничего не говорил.
Подколесин. Ты видел, однако ж, у него и другие фраки? Ведь он и для других тоже шьет?
Степан. Да, фраков у него много висит.
Подколесин. Однако ж ведь сукно-то на них будет, чай, похуже, чем на моем?
Степан. Да, это будет поприглядистее, что на вашем.
Подколесин. Что ты говоришь?
Степан. Говорю: это поприглядистее, что на вашем.
Подколесин. Хорошо. Ну, а не спрашивал: для чего, мол, барин из такого тонкого сукна шьет себе фрак?
Степан. Нет.
Подколeсин. Не говорил ничего о том, что не хочет ли, дискать, жениться?
Степан. Нет, об этом не заговаривал.
Подколесин. Ты, однако же, сказал, какой на мне чин и где служу?
Степан. Сказывал.
Подколесин. Что ж он на это?
Степан. Говорит: буду стараться.
Подколесин. Хорошо. Теперь ступай.
Степан уходит.
Подколесин один.
Я того мнения, что черный фрак как-то солиднее. Цветные больше идут секретарям, титулярным и прочей мелюзге, молокососно что-то. Те, которые чином повыше, должны больше наблюдать, как говорится, этого… вот позабыл слово! и хорошее слово, да позабыл. Да, батюшка, уж как ты там себе ни переворачивай, а надворный советник тот же полковник, только разве что мундир без эполет. Эй, Степан!
Подколесин, Степан.
Подколесин. А ваксу купил?
Степан. Купил.
Подколесин. Где купил? В той лавочке, про которую я тебе говорил, что на Вознесенском проспекте?
Степан. Да-с, в той самой.
Подколесин. Что ж, хороша вакса?
Степан. Хороша.
Подколесин. Ты пробовал чистить ею сапоги?
Степан. Пробовал.
Подколесин. Что ж, блестит?
Степан. Блестеть-то она блестит хорошо.
Подколесин. А когда он отпускал тебе ваксу, не спрашивал, для чего, мол, барину нужна такая вакса?
Степан. Нет.
Подколесин. Может быть, не говорил ли: не затевает ли, дискать, барин жениться?
Степан. Нет, ничего не говорил.
Подколесин. Ну, хорошо, ступай себе.
Подколесин один.
Кажется, пустая вещь сапоги, а ведь, однако же, если дурно сшиты да рыжая вакса, уж в хорошем обществе и не будет такого уважения. Всё как-то не того… Вот еще гадко, если мозоли. Готов вытерпеть бог знает что, только бы не мозоли. Эй, Степан!
Подколесин, Степан.
Степан. Чего изволите?
Подколесин. Ты говорил сапожнику, чтоб не было мозолей?
Степан. Говорил.
Подколесин. Что ж он говорит?
Степан. Говорит, хорошо.
Степан уходит.
Подколесин, потом Степан.
Подколесин. А ведь хлопотливая, черт возьми, вещь женитьба! То, да се, да это. Чтобы то да это было исправно, – нет, черт побери, это не так легко, как говорят. Эй, Степан!
Степан входит.
Я хотел тебе еще сказать…
Степан. Старуха пришла.
Подколесин. А, пришла; зови ее сюда.
Степан уходит.
Да, это вещь… вещь не того… трудная вещь.
Подколесин и Фекла.
Подколесин. А, здравствуй, здравствуй, Фекла Ивановна. Ну что? как? Возьми стул, садись, да и рассказывай. Ну, так как же, как? Как бишь ее: Меланья?..
Фекла. Агафья Тихоновна.
Подколесин. Да, да, Агафья Тихоновна. И верно, какая-нибудь сорокалетняя дева?
Фекла. Уж вот нет так нет. То есть как женитесь, так каждый день станете похваливать да благодарить.
Подколесин. Да ты врешь, Фекла Ивановна.
Фекла. Устарела я, отец мой, чтобы врать; пес врет.
Подколесин. А приданое-то, приданое? Расскажи-ка вновь.
Фекла. А приданое: каменный дом в Московской части, о двух елтажах, уж такой прибыточный, что истинно удовольствие. Один лабазник платит семьсот за лавочку. Пивной погреб тоже большое общество привлекает. Два деревянных хлигеря: один хлигерь совсем деревянный, другой на каменном фундаменте; каждый рублев по четыреста приносит доходу. Огород есть еще на Выборгской стороне: третьего года купец нанимал под капусту; и такой купец трезвый, совсем не берет хмельного в рот, и трех сыновей имеет: двух уж поженил, «а третий, говорит, еще молодой, пусть посидит в лавке, чтобы торговлю было полегче отправлять. Я уж, говорит, стар, так пусть сын посидит в лавке, чтобы торговля шла полегче».
Подколесин. Да собой-то, какова собой?
Фекла. Как рефинат! Белая, румяная, как кровь с молоком, сладость такая, что и рассказать нельзя. Уж будете вот по этих пор довольны (показывает па горло); то есть и приятелю и неприятелю скажете: «Ай да Фекла Ивановна, спасибо!»
Подколесин. Да ведь она, однако ж, не штаб-офицерка?
Фекла. Купца третьей гильдии дочь. Да уж такая, что и генералу обиды не нанесет. О купце и слышать не хочет. «Мне, говорит, какой бы ни был муж, хоть и собой-то невзрачен, да был бы дворянин». Да, такой великатес! А к воскресному-то как наденет шелковое платье – так вот те Христос, так и шумит. Княгиня просто!
Подколесин. Да ведь я-то потому тебя спрашивал, что я надворный советник, так мне, понимаешь…
Фекла. Да уж обыкновенно, как не понимать. Был у нас и надворный советник, да отказали: не пондравился. Такой уж у него нрав-то странный был: что ни скажет слово, то и соврет, а такой на взгляд видный. Что ж делать, так уж ему бог дал. Он-то и сам не рад, да уж не может, чтобы не прилгнуть. Такая уж на то воля божия.
Подколесин. Ну, а кроме этой, других там нет никаких?
Фекла. Да какой же тебе еще? Уж это что ни есть лучшая.
Подколесин. Будто уж самая лучшая?
Фекла. Хоть по всему свету исходи, такой не найдешь.
Подколесин. Подумаем, подумаем, матушка. Приходи-ка послезавтра. Мы с тобой, знаешь, опять вот эдак: я полежу, а ты расскажешь…
Фекла. Да помилуй, отец! уж вот третий месяц хожу к тебе, а проку-то ни насколько. Все сидит в халате да трубку знай себе покуривает.
Подколесин. А ты думаешь небось, что женитьба все равно что «эй, Степан, подай сапоги!». Натянул на ноги да и пошел? Нужно порассудить, порассмотреть.
Фекла. Ну, так что ж? Коли смотреть, так и смотри. На то товар, чтобы смотреть. Вот прикажи-тка подать кафтан да теперь же, благо утреннее время, и поезжай.
Подколесин. Теперь? А вот видишь, как пасмурно. Выеду, а вдруг хватит дождем.
Фекла. А тебе же худо! Ведь в голове седой волос уж глядит, скоро совсем не будешь годиться для супружеска дела. Невидаль, что он придворный советник! Да мы таких женихов приберем, что и не посмотрим на тебя.
Подколесин. Что за чепуху несешь ты? Из чего вдруг угораздило тебя сказать, что у меня седой волос? Где ж седой волос? (Щупает свои волосы.)
Фекла. Как не быть седому волосу, на то живет человек. Смотри ты! Тою ему не угодишь, другой не угодишь. Да у меня есть на примете такой капитан, что ты ему и под плечо не подойдешь, а говорит-то – как труба; в алгалантьерстве служит.
Подколесин. Да врешь, я посмотрю в зеркало; где ты выдумала седой волос? Эй, Степан, принеси зеркало! Или нет, постой, я пойду сам. Вот еще боже сохрани. Это хуже, чем оспа. (Уходит в другую комнату.)
Фекла и Кочкарев, вбегая.
Кочкарев. Что Подколесин?.. (Увидев Феклу.) Ты как здесь? Ах, ты!.. Ну послушай, на кой черт ты меня женила?
Фекла. А что ж дурного? Закон исполнил.
Кочкарев. Закон исполнил! Эк невидаль, жена! Без нее-то разве я не мог обойтись?
Фекла. Да ведь ты ж сам пристал: жени, бабушка, да и полно.
Кочкарев. Ах ты, крыса старая!.. Ну, а здесь зачем? Неужли Подколесин хочет…
Фекла. А что ж? Бог благодать послал.
Кочкарев. Нет! Эк мерзавец, ведь мне ничего об этом. Каков! Прошу покорно: сподтишка?
Те же и Подколесин с зеркалом в руках, в которое вглядывается очень внимательно.
Кочкарев(подкрадываясь сзади, пугает его). Пуф!
Подколесин(вскрикнув и роняя зеркало). Сумасшедший! Ну зачем, зачем… Ну что за глупости! Перепугал право, так что душа не на месте.
Кочкарев. Ну, ничего, пошутил.
Подколесин. Что за шутки вздумал? До сих пор не могу очнуться от испуга. И зеркало вон разбил. Ведь это вещь не даровая: в английском магазине куплено.
Кочкарев. Ну полно: я сыщу тебе другое зеркало.
Подколесин. Да, сыщешь. Знаю я эти другие зеркала. Целым десятком кажет старее, и рожа выходит косяком.
Кочкарев. Послушай, ведь я бы должен больше на тебя сердиться. Ты от меня, твоего друга, все скрываешь. Жениться ведь задумал?
Подколесин. Вот вздор: совсем и не думал.
Кочкарев. Да ведь улика налицо. (Указывает на Феклу.) Ведь вот стоит – известно, что за птица. Ну что ж, ничего, ничего. Здесь нет ничего такого. Дело христианское, необходимое даже для отечества. Изволь, изволь: я беру на себя все дела. (К Фекле.) Ну, говори, как, что и прочее? Дворянка, чиновница или в купечестве, что ли, – и как зовут?
Фекла. Агафья Тихоновна.
Кочкарев. Агафья Тихоновна Брандахлыстова?
Фекла. Ан нет – Купердягина.
Кочкарев. В Шестилавочной, что ли, живет?
Фекла. Уж вот нет; будет поближе к Пескам, в Мыльном переулке.
Кочкарев. Ну да, в Мыльном переулке, тотчас за лавочкой – деревянный дом?
Фекла. И не за лавочкой, а за пивным погребом.
Кочкарев. Как же за пивным, – вот тут-то я не знаю.
Фекла. А вот как поворотишь в проулок, так будет тебе прямо будка, и как будку минешь, свороти налево, и вот тебе прямо в глаза – то есть, так вот тебе прямо в глаза и будет деревянный дом, где живет швея, что жила прежде с сенатским обер-секлехтарем. Ты к швее-то не заходи, а сейчас за нею будет второй дом, каменный – вот этот дом и есть ее, в котором, то есть, она живет, Агафья Тихоновна-то, невеста.
Кочкарев. Хорошо, хорошо. Теперь я все это обделаю; а ты ступай, – в тебе больше нет нужды.
Фекла. Как так? Неужто ты сам свадьбу хочешь заправить?
Кочкарев. Сам, сам; ты уж не мешайся только.
Фекла. Ах, бесстыдник какой! Да ведь это не мужское дело. Отступись, батюшка, право!
Кочкарев. Пойди, пойди. Не смыслишь ничего, не мешайся! Знай, сверчок, свой шесток, – убирайся!
Фекла. У людей только чтобы хлеб отымать, безбожник такой! В такую дрянь вмешался. Кабы знала, ничего бы не сказывала. (Уходит с досадой.)
Подколесин и Кочкарев.
Кочкарев. Ну, брат, этого дела нельзя откладывать. Едем.
Подколесин. Да ведь я еще ничего. Я так только подумал…
Кочкарев. Пустяки, пустяки! Только не конфузься: я тебя женю так, что и не услышишь. Мы сей же час едем к невесте, и увидишь, как всё вдруг.
Подколесин. Вот еще! Сейчас бы и ехать!
Кочкарев. Да за чем же, помилуй, за чем дело?.. Ну, рассмотри сам: ну что из того, что ты неженатый? Посмотри на свою комнату. Ну, что в ней? Вон невычищенный сапог стоит, вон лоханка для умывания, вон делая куча табаку на столе, и ты вот сам лежишь, как байбак, весь день на боку.
Подколесин. Это правда. Порядка-то у меня, я знаю сам, что нет.
Кочкарев. Ну, а как будет у тебя жена, так ты просто ни себя, ничего не узнаешь: тут у тебя будет диван, собачонка, чижик какой-нибудь в клетке, рукоделье… И вообрази, ты сидишь на диване, и вдруг к тебе подсядет бабеночка, хорошенькая эдакая, и ручкой тебя…
Подколесин. А, черт, как подумаешь, право, какие в самом деле бывают ручки. Ведь просто, брат, как молоко.
Кочкарев. Куды тебе! Будто у них только что ручки!.. У них, брат… Ну да что и говорить! у них, брат, просто черт знает чего нет.
Подколесин. А ведь сказать тебе правду, я люблю, если возле меня сядет хорошенькая.
Кочкарев. Ну видишь, сам раскусил. Теперь только нужно распорядиться. Ты уж не заботься ни о чем. Свадебный обед и прочее – это все уж я… Шампанского меньше одной дюжины никак, брат, нельзя, уж как ты себе хочешь. Мадеры тоже полдюжины бутылок непременно. У невесты, верно, есть куча тетушек и кумушек – эти шутить не любят. А рейнвейн – черт с ним, не правда ли? а? А что же касается до обеда – у меня, брат, есть на примете придворный официант: так, собака, накормит, что просто не встанешь.
Подколесин. Помилуй, ты так горячо берешься, как будто бы в самом деле уж и свадьба.
Кочкарев. А почему ж нет? Зачем же откладывать? Ведь ты согласен?
Подколесин. Я? Ну нет… я еще не совсем согласен.
Кочкарев. Вот тебе на! Да ведь ты сейчас объявил, что хочешь.
Подколесин. Я говорил только, что не худо бы.
Кочкарев. Как, помилуй! Да мы уж совсем было все дело… Да что? разве тебе не нравится женатая жизнь, что ли?
Подколесин. Нет… нравится.
Кочкарев. Ну, так что ж? За чем дело стало?
Подколесин. Да дело ни за чем не стало, а только странно…
Кочкарев. Что ж странно?
Подколесин. Как же не странно: все был неженатый, а теперь вдруг – женатый.
Кочкарев. Ну, ну… ну не стыдно ли тебе? Нет, я вижу, с тобой нужно говорить сурьезно: я буду говорить откровенно, как отец с сыном. Ну посмотри, посмотри на себя внимательно, вот, например, так, как смотришь теперь на меня. Ну что ты теперь такое? Ведь просто бревно, никакого значения не имеешь. Ну для чего ты живешь? Ну взгляни в зеркало, что ты там видишь? глупое лицо – больше ничего. А тут, вообрази, около тебя будут ребятишки, ведь не то что двое или трое, а, может быть, целых шестеро, и все на тебя как две капли воды. Ты вот теперь один, надворный советник, экспедитор или там начальник какой, бог тебя ведает, а тогда, вообрази, около тебя экспедиторчонки, маленькие эдакие канальчонки, и какой-нибудь постреленок, протянувши ручонки, будет теребить тебя за бакенбарды, а ты только будешь ему по-собачьи: ав, ав, ав! Ну есть ли что-нибудь лучше этого, скажи сам?
Подколесин. Да ведь они только шалуны большие: будут всё портить, разбросают бумаги.
Кочкарев. Пусть шалят, да ведь все на тебя похожи – вот штука.
Подколесин. А оно, в самом деле, даже смешно, черт побери: этакой какой-нибудь пышка, щенок эдакой, и уж на тебя похож.
Кочкарев. Как не смешно, конечно, смешно. Ну, так поедем.
Подколесин. Пожалуй, поедем.
Кочкарев. Эй, Степан! Давай скорее своему барину одеваться.
Подколесин(одеваясь перед зеркалом). Я думаю, однако ж, что нужно бы в белом жилете.
Кочкарев. Пустяки, все равно.
Подколесин(надевая воротнички). Проклятая прачка, так скверно накрахмалила воротнички – никак не стоят. Ты ей скажи, Степан, что если она, глупая, так будет гладить белье, то я найму другую. Она, верно, с любовниками проводит время, а не гладит.
Кочкарев. Да ну, брат, поскорее! Как ты копаешься!
Подколесин. Сейчас, сейчас. (Надевает фрак и садится.) Послушай, Илья Фомич. Знаешь ли что? Поезжай-ка ты сам.
Кочкарев. Ну вот еще; с ума сошел разве? Мне ехать! Да кто из нас женится: ты или я?
Подколесин. Право, что-то не хочется; пусть лучше завтра.
Кочкарев. Ну есть ли в тебе капля ума? Ну не олух ли ты? Собрался совершенно, и вдруг: не нужно! Ну скажи, пожалуйста, не свинья ли ты, не подлец ли ты после этого?
Подколесин. Ну что ж ты бранишься? с какой стати? что я тебе сделал?
Кочкарев. Дурак, дурак набитый, это тебе всякий скажет. Глуп, вот просто глуп, хоть и экспедитор. Ведь о чем стараюсь? О твоей пользе; ведь изо рта выманят кус. Лежит, проклятый холостяк! Ну скажи, пожалуйста, ну на что ты похож? Ну, ну, дрянь,; колпак, сказал бы такое слово… да неприлично только. Баба! хуже бабы!
Подколесин. И ты хорош в самом доле! (Вполголоса.) В своем ли ты уме? Тут стоит крепостной человек, а он при нем бранится, да еще эдакими словами; не нашел другого места.
Кочкарев. Да как же тебя не бранить, скажи, пожалуйста? Кто может тебя не бранить? У кого достанет духу тебя не бранить? Как порядочный человек, решился жениться, последовал благоразумию и вдруг – просто сдуру, белены объелся, деревянный чурбан…
Подколесин. Hy, полно, я еду – чего ж ты раскричался?
Кочкарев. Еду! Конечно, что ж другое делать, как не ехать! (Степану.) Давай ему шляпу и шинель.
Подколесин(в дверях). Такой, право, странный человек! С ним никак нельзя водиться: выбранит вдруг ни за что ни про что. Не понимает никакого обращения.
Кочкарев. Да уж кончено, теперь не браню.
Оба уходят.
Комната в доме Агафьи Тихоновны.
Агафья Тихоновна раскладывает на картах, из-за руки глядит тетка Арина Пантелеймоновна.
Агафья Тихоновна. Опять, тетушка, дорога! Интересуется какой-то бубновый король, слезы, любовное письмо; с левой стороны трефовый изъявляет большое участье, но какая-то злодейка мешает.
Арина Пантелеймоновна. А кто бы, ты думала, был трефовый король?
Агафья Тихоновна. Не знаю.
Арина Пантелеймоновна. А я знаю кто.
Агафья Тихоновна. А кто?
Арина Пантелеймоновна. А хороший торговец, что по суконной линии, Алексей Дмитриевич Стариков.
Агафья Тихоновна. Вот уж верно не он! я хоть что ставлю, не он.
Арина Пантелеймоновна. Не спорь, Агафья Тихоновна, волос уж такой русый. Нет другого трефового короля.
Агафья Тихоновна. А вот же нет: трефовый король значит здесь дворянин. Купцу далеко до трефового короля.
Арина Пантелеймоновна. Эх, Агафья Тихоновна, ведь не то бы ты сказала; как бы покойник– то Тихон, твой батюшка, Пантелеймонович был жив. Бывало, как ударит всей пятерней по столу да вскрикнет: «Плевать я, говорит, на того, который стыдится быть купцом; да не выдам же, говорит, дочь за полковника. Пусть их делают другие! А и сына, говорит, не отдам на службу. Что, говорит, разве купец не служит государю так же, как и всякий другой?» Да всей пятерней-то так по столу и хватит. А рука-то в ведро величиною – такие страсти! Ведь если сказать правду, он и усахарил твою матушку, а покойница прожила бы подолее.
Агафья Тихоновна. Ну вот, чтобы и у меня еще был такой злой муж! Да ни за что не выйду за купца!
Арина Пантелеймоновна. Да ведь Алексей-то Дмитриевич не такой.
Агафья Тихоновна. Не хочу, не хочу! У него борода: станет есть, все потечет по бороде. Нет, нет, не хочу!
Арина Пантелеймоновна. Да ведь где же достать хорошего дворянина? Ведь его на улице не сыщешь.
Агафья Тихоновна. Фекла Ивановна сыщет. Она обещалась сыскать самого лучшего.
Арина Пантелеймоновна. Да ведь она лгунья, мой свет.
Те же и Фекла.
Фекла. Ан нет, Арина Пантелеймоновна, грех вам понапрасну поклеп взводить.
Агафья Тихоновна. Ах, это Фекла Ивановна! Ну что, говори, рассказывай! Есть?
Фекла. Есть, есть, дай только прежде с духом собраться – так ухлопоталась! По твоей комиссии все дома исходила, по канцеляриям, по министериям истаскалась, в караульни наслонялась… Знаешь ли ты, мать моя, ведь меня чуть было не прибили, ей-богу! Старуха-то, что женила Аферовых, так было приступила ко мне: «Ты такая и этакая, только хлеб перебиваешь, знай свой квартал», – говорит. «Да что ж, – сказала я напрямик, – я для своей барышни, не прогневайся, все готова удовлетворить». Зато уж каких женихов тебе припасла! То есть и стоял свет и будет стоять, а таких еще не было! Сегодня же иные и прибудут. Я забежала нарочно тебя предварить.
Агафья Тихоновна. Как же сегодня? Душа моя Фекла Ивановна, я боюсь.
Фекла. И, не пугайся, мать моя! дело житейское. Приедут, посмотрят, больше ничего. И ты посмотришь их: не пондравятся – ну и уедут.
Арина Пантелеймоновна. Ну уж, чай, хороших приманила!
Агафья Тихоновна. А сколько их? много?
Фекла. Да человек шесть есть.
Агафья Тихоновна(вскрикивает). Ух!
Фекла. Ну что ж ты, мать моя, так вспорхнулась? Лучше выбирать: один не придется, другой придется.
Агафья Тихоновна. Что ж они: дворяне?
Фекла. Все как на подбор. Уж такие дворяне, что еще и не было таких.
Агафья Тихоновна. Ну, какие же, какие?
Фекла. А славные все такие, хорошие, аккуратные. Первый Балтазар Балтазарович Жевакин, такой славный, во флоте служил, – как раз по тебе придется. Говорит, что ему нужно, чтобы невеста была в теле, а поджаристых совсем не любит. А Иван-то Павлович, что служит езекухтором, такой важный, что и приступу нет. Такой видный из себя, толстый; как закричит на меня: «Ты мне не толкуй пустяков, что невеста такая и эдакая! ты скажи напрямик, сколько за ней движимого и недвижимого?» – «Столько-то и столько-то, отец мой!» – «Ты врешь, собачья дочь!» Да еще, мать моя, вклеил такое словцо, что и неприлично тебе сказать. Я так вмиг и спознала: э, да это должен быть важный господин.
Агафья Тихоновна. Ну, а еще кто?
Фекла. А еще Никанор Иванович Анучкин. Это уж такой великатный! а губы, мать моя, – малина, совсем малина! такой славный. «Мне, говорит, нужно, чтобы невеста была хороша собой, воспитанная, чтобы и по-французскому умела говорить». Да, тонкого поведенья человек, немецкая штука! А сам-то такой субтильный, и ножки узенькие, тоненькие.
Агафья Тихоновна. Нет, мне эти субтильные как-то не того… не знаю… Я ничего не вижу в них…
Фекла. А коли хочешь поплотнее, так возьми Ивана Павловича. Уж лучше нельзя выбрать никого. Уж тот, неча сказать, барин так барин: мало в эти двери не войдет, – такой славный.
Агафья Тихоновна. А сколько лет ему?
Фекла. А человек еще молодой: лет пятьдесят, да и пятидесяти еще нет.
Агафья Тихоновна. А фамилия как?
Фекла. А фамилия Иван Павлович Яичница.
Агафья Тихоновна. Это такая фамилия?
Фекла. Фамилия.
Агафья Тихоновна. Ах боже мой, какая фамилия! Послушай, Феклуша, как же это, если я выйду за него замуж и вдруг буду называться Агафья Тихоновна Яичница? Бог знает что такое!
Фекла. И, мать моя, да на Руси есть такие прозвища, что только плюнешь да перекрестишься, коли услышишь. А пожалуй, коли не нравится прозвище, – то возьми Балтазара Балтазаровича Жевакина – славный жених.
Агафья Тихоновна. А какие у него волосы?
Фекла. Хорошие волосы.
Агафья Тихоновна. А нос?
Фекла. Э… и нос хороший. Всё на своем месте. И сам такой славный. Только не погневайся: уж на квартире одна только трубка и стоит, больше ничего нет – никакой мебели.
Агафья Тихоновна. А еще кто?
Фекла. Акинф Степанович Пантелеев, чиновник, титулярный советник, немножко заикается только, зато уж такой скромный.
Арина Пантелеймоновна. Ну что ты все: чиновник, чиновник! А не любит ли он выпить, вот, мол, что скажи.
Фекла. А пьет, не прекословлю, пьет. Что ж делать, уж он титулярный советник; зато такой тихий, как шелк.
Агафья Тихоновна. Ну нет, я не хочу, чтобы муж у меня был пьяница.
Фекла. Твоя воля, мать моя! Не хочешь одного, возьми другого. Впрочем, что ж такого, что иной раз выпьет лишнее, – ведь не всю же неделю бывает пьян: иной день выберется и трезвый.
Агафья Тихоновна. Ну, а еще кто?
Фекла. Да есть еще один, да тот только такой… бог с ним! Эти будут почище.
Агафья Тихоновна. Ну, да кто же он?
Фекла. А не хотелось бы и говорить про него. Он-то, пожалуй, надворный советник и петлицу носит, да уж на подъем куды тяжел, не выманишь из дому.
Агафья Тихоновна. Hy, а еще кто? Ведь тут только всего пять, а ты говорила шесть.
Фекла. Да неужто тебе еще мало? Смотри ты, как тебя вдруг поразобрало, а ведь давича было испугалась.
Арина Пантелеймоновна. Да что с них, с дворян-то твоих? Хоть их у тебя и шестеро, а, право купец один станет за всех.
Фекла. А нет, Арина Пантелеймоновна. Дворянин будет почтенней.
Арина Пантелеймоновна. Да что в почтенье-та? А вот Алексей Дмитриевич да в собольей шапке, в санках-то как прокатится…
Фекла. А дворянин-то с аполетой пройдет навстречу, скажет: «Что ты, купчишка? свороти с дороги!» Или: «Покажи, купчишка, бархату самого лучшего!» А купец: «Извольте, батюшка!» – «А сними-ка, невежа, шляпу!»
– вот что скажет дворянин.
Арина Пантелеймоновна. А купец, если захочет, не даст сукна; а вот дворянин-то и голенькой, и не в чем ходить дворянину!
Фекла. А дворянин зарубит купца.
Арина Пантелеймоновна. А купец пойдет жаловаться в полицию.
Фекла. А дворянин пойдет на купца к сенахтору.
Арина Пантелеймоновна. А купец к губернахтору.
Фекла. А дворянин…
Арина Пантелеймоновна. Врешь, врешь: дворянин… Губернатор больше сенахтора! Разносилась с дворянином! а дворянин при случае так же гнет шапку…
В дверях слышен звонок.
Никак, звонит кто-то.
Фекла. Ахти, это они!
Арина Пантелеймоновна. Кто они?
Фекла. Они… кто-нибудь из женихов.
Агафья Тихоновна(вскрикивает). Ух!
Арина Пантелеймоновна. Святые, помилуйте нас, грешных! В комнате совсем не прибрано. (Схватывает все, что ни есть на столе, и бегает по комнате.) Да салфетка-то салфетка на столе совсем черная. Дуняшка, Дуняшка!
Дуняшка является.
Скорее чистую салфетку! (Стаскивает салфетку и мечется по комнате.)
Агафья Тихоновна. Ах, тетушка, как мне быть? Я чуть не в рубашке!
Арина Пантелеймоновна. Ах, мать моя, беги скорей одеваться! (Мечется по комнате.)
Дуняшка приносит салфетку; в дверях звонят.
Беги скажи: «Сейчас!»
Дуняшка кричит издалека: «Сейчас!»
Агафья Тихоновна. Тетушка, да ведь платье не выглажено.
Арина Пантелеймоновна. Ах, господи милосердный, не погуби! Надень другое.
Фекла(вбегая). Что ж вы нейдете? Агафья Тихоновна, поскорей, мать моя!
Слышен звонок.
Ахти, а ведь он все дожидается!
Арина Пантелеймоновна. Дуняшка, введи его и проси обождать.
Дуняшка бежит в сени и отворяет дверь. Слышны голоса: «Дома?» – «Дома, пожалуйте в комнату». Все с любопытством стараются рассмотреть в замочную скважину.
Агафья Тихоновна(вскрикивает). Ах, какой толстый!
Фекла. Идет, идет!
Все бегут опрометью.
Иван Павлович Яичница и девчонка.
Девчонка. Погодите здесь. (Уходит.)
Яичница. Пожалуй, пождать – пождем, как бы только не замешкаться. Отлучился ведь только на минутку из департамента. Вдруг вздумает генерал: «А где экзекутор?» – «Невесту пошел выглядывать». Чтоб не задал он такой невесты… А однако ж, рассмотреть еще раз роспись. (Читает.) «Каменный двухэтажный дом…» (Подымает глаза вверх и обсматривает комнату.) Есть! (Продолжает читать.) «Флигеля два: флигель на каменном фундаменте, флигель деревянный…» Ну, деревянный плоховат. «Дрожки, сани парные с резьбой, под большой ковер и под малый…» Может быть, такие, что в лом годятся? Старуха, однако ж, уверяет, что первый сорт; хорошо, пусть первый сорт. «Две дюжины серебряных ложек…» Конечно, для дома нужны серебряные ложки. «Две лисьих шубы…» Гм… «Четыре больших пуховика и два малых. (Значительно сжимает губы.) Шесть пар шелковых и шесть пар ситцевых платьев, два ночных капота, два…» Ну, это статья пустая! «Белье, салфетки…» Это пусть будет, как ей хочется. Впрочем, нужно все это поверить на деле. Теперь, пожалуй, обещают и домы, и экипажи, а как женишься – только и найдешь, что пуховики да перины.
Слышен звонок. Дуняшка бежит впопыхах через комнату отворять дверь. Слышны голоса: «Дома?» – «Дома».
Иван Павлович и Анучкин.
Дуняшка. Погодите тут. Они выдут. (Уходит.)
Анучкин раскланивается с Яичницей.
Яичница. Мое почтение!
Анучкин. Не с папенькой ли прелестной хозяйки дома имею честь говорить?
Яичница. Никак нет, вовсе не с папенькой. Я даже еще не имею детей.
Анучкин. Ах, извините! извините!
Яичница(в сторону). Физиогномия этого человека мне что-то подозрительна: чуть ли он не за тем же сюда пришел, за чем и я. (Вслух.) Вы, верно, имеете какую-нибудь надобность к хозяйке дома?
Анучкин. Нет, что ж… надобности никакой нет, а так, зашел с прогулки.
Яичница(в сторону). Врет, врет, с прогулки! Жениться, подлец, хочет!
Слышен звонок. Дуняшка бежит через комнату отворять дверь. В сенях голоса: «Дома?» – «Дома».
Те же и Жевакин, в сопровождении девчонки.
Жевакин(девчонке). Пожалуйста, душенька, почисть меня… Пыли-то, знаешь, на улице попристало немало. Вон там, пожалуйста, сними пушинку. (Поворачивается.) Так! спасибо, душенька. Вот еще, посмотри, там как будто паучок лазит! а на подборах-то сзади ничего нет? Спасибо, родимая! Вон тут еще, кажется. (Гладит рукою рукав фрака и поглядывает на Анучкина и Ивана Павловича.) Суконце-то ведь аглицкое! Ведь каково носится! В девяносто пятом году, когда была эскадра наша в Сицилии, купил я его еще мичманом и сшил с него мундир; в восемьсот первом, при Павле Петровиче, я был сделан лейтенантом, – сукно было совсем новешенькое; в восемьсот четырнадцатом сделал экспедицию вокруг света, и вот только по швам немного поистерлось; в восемьсот пятнадцатом вышел в отставку, только перелицевал: уж десять лет ношу – до сих пор почти что новый. Благодарю, душенька, м… раскрасоточка! (Делает ей ручку и, подходя к зеркалу, слегка взъерошивает волосы.)
Анучкин. А как, позвольте узнать, Сицилия… Вот вы изволили сказать: Сицилия, – хорошая это земля Сицилия?
Жевакин. A, прекрасная! Мы тридцать четыре дня там пробыли; вид, я вам доложу, восхитительный! эдакие горы, эдак деревцо какое-нибудь гранатное, и везде италианочки, такие розанчики, так вот и хочется поцеловать.
Анучкин. И хорошо образованны?
Жевакин. Превосходным образом! Так образованные, как вот у нас только графини разве. Бывало, пойдешь по улице – ну, русский лейтенант… Натурально, здесь эполеты (показывает на плеча), золотое шитье… и эдак красоточки черномазенькие, – у них ведь возле каждого дома балкончики, и крыши, вот как этот пол, совершенно плоски. Бывало, эдак смотришь, и сидит эдакой розанчик… Ну, натурально, чтобы не ударить лицом в грязь… (Кланяется и размахивает рукою.) И она эдак только. (Делает рукою движение.) Натурально, одета: здесь у ней какая-нибудь тафтица, шнуровочка, дамские разные сережки… ну, словом, такой лакомый кусочек…
Анучкин. А как, позвольте еще вам сделать вопрос – на каком языке изъясняются в Сицилии?
Жевакин. А натурально, все на французском.
Анучкин. И все барышни решительно говорят по-французски?
Жевакин. Все-с решительно. Вы даже, может быть, не поверите тому, что я вам доложу: мы жили тридцать четыре дня, и во все это время ни одного слова я не слыхал от них по-русски.
Анучкин. Ни одного слова?
Жевакин. Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах, то есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно простого тамошнего мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте скажите ему: «Дай, братец, хлеба», – не поймет, ей-богу не поймет; а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino!»[2] – поймет, и побежит, и точно принесет.
Иван Павлович. А любопытная, однако ж, как я вижу, должна быть земля эта Сицилия. Вот вы сказали – мужик: что мужик, как он? так ли совершенно, как и русский мужик, широк в плечах и землю пашет, или нет?
Жевакин. Не могу вам сказать: не заметил, пашут или нет, а вот насчет нюханья табаку, так я вам доложу, что все не только нюхают, а даже за губу-с кладут. Перевозка тоже очень дешева; там все почти вода и везде гондолы… Натурально, сидит эдакая италианочка, такой розанчик, одета: манишечка, платочек… С нами были и аглицкие офицеры; ну, народ, так же как и наши, – моряки; и сначала, точно, было очень странно: не понимаешь друг друга, – но потом, как хорошо обознакомились, начали свободно понимать: покажешь, бывало, эдак на бутылку или стакан – ну, тотчас и знает, что это значит выпить; приставишь эдак кулак ко рту и скажешь только губами: паф-паф – знает: трубку выкурить. Вообще, я вам доложу, язык довольно легкий, наши матросы в три дни каких-нибудь стали совершенно понимать друг друга.
Иван Павлович. А преинтересная, как вижу, жизнь в чужих краях. Мне очень приятно сойтись с человеком бывалым. Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?
Жевакин. Жевакин-с, лейтенант в отставке. Позвольте с своей стороны тоже спросить: с кем-с имею счастье изъясняться?
Иван Павлович. В должности экзекутора, Иван Павлович Яичница.
Жевакин(недослышав). Да, я тоже перекусил. Дороги-то, знаю, впереди будет довольно, а время холодновато: селедочку съел с хлебцем.
Иван Павлович. Heт, кажется, вы не так поняли: это фамилия моя – Яичница.
Жевакин(кланяясь). Ах, извините! я немножко туговат на ухо. Я, право, думал, что вы изволили сказать, что покушали яичницу.
Иван Павлович. Да что делать? я хотел было уже просить генерала, чтобы позволил называться мне Яичницын, да свои отговорили: говорят, будет похоже на «собачий сын».
Жевакин. А это, однако ж, бывает. У нас вся третья эскадра, все офицеры и матросы, – все были с престранными фамилиями: Помойкин, Ярыжкин, Перепреев, лейтенант. А один мичман, и даже хороший мичман, был по фамилии просто Дырка. И капитан, бывало: «Эй, ты, Дырка, поди сюда!» И, бывало, над ним всегда пошутишь. «Эх ты, дырка эдакой!» – говоришь, бывало, ему.
Слышен в сенях звонок. Фекла бежит через комнату отворять.
Яичница. А, здравствуй, матушка!
Жевакин. Здравствуй; как живешь, душа моя?
Анучкин. Здравствуйте, матушка Фекла Ивановна.
Фекла(бежит впопыхах). Спасибо, отцы мои! Здорова, здорова. (Отворяет дверь.)
В сенях раздаются голоса: «Дома?» – «Дома». Потом несколько почти неслышных слов, на которые Фекла отвечает с досадою: «Смотри ты какой!»
Те же, Кочкарев, Подколесин и Фекла.
Кочкарев(Подколесину). Ты помни, только кураж, и больше ничего. (Оглядывается и раскланивается с некоторым изумлением; про себя.) Фу-ты, какая куча народу! Что это значит? Уж не женихи ли? (Толкает Феклу и говорит ей тихо.) С которых сторон понабрала ворон, а?
Фекла(вполголоса). Тут тебе ворон нет, всё честные люди.
Кочкарев(ей). Гости-то несчитанные, кафтаны общипанные.
Фекла. Гляди налёт на свой полёт, а и похвастаться нечем: шапка в рубль, а щи без круп.
Кочкарев. Небось твои разживные, по дыре в кармане. (Вслух.) Да что она делает теперь? Ведь эта дверь, верно, к ней в спальню? (Подходит к двери.)
Фекла. Бесстыдник! говорят тебе, еще одевается.
Кочкарев. Эка беда! что ж тут такого? Ведь только посмотрю, и больше ничего. (Смотрит в замочную скважину.)
Жевакин. А позвольте мне полюбопытствовать тоже.
Яичница. Позвольте взглянуть мне только один разочек.
Кочкарев(продолжая смотреть). Да ничего не видно, господа. И распознать нельзя, что такое белеет: женщина или подушка.
Все, однако ж, обступают дверь и продираются взглянуть.
Чш… кто-то идет!
Все отскакивают прочь.
Те же, Арина Пантелеймоновна и Агафья Тихоновна. Все раскланиваются.
Арина Пантелеймоновна. А по какой причине изволили одолжить посещением?
Яичница. А по газетам узнал я, что желаете вступить в подряды насчет поставки лесу и дров, и потому, находясь в должности экзекутора при казенном месте, я пришел узнать, какого роду лес, в каком количестве и к какому времени можете его поставить.
Арина Пантелеймоновна. Хоть подрядов никаких не берем, а приходу рады. А как по фамилии?
Яичница. Коллежский асессор Иван Павлович Яичница.
Арина Пантелеймоновна. Прошу покорнейше садиться. (Обращается к Жевакину и смотрит на него.) А позвольте узнать…
Жевакин. Я тоже, в газетах вижу объявляют о чем-то: дай-ка, думаю себе, пойду. Погода же показалась хорошею, по дороге везде травка…
Арина Пантелеймоновна. А как-с по фамилии?
Жевакин. А лейтенант морской службы в отставке, Балтазар Балтазаров Жевакин-второй. Был у нас еще другой Жевакин, да тот еще прежде моего вышел в отставку: был ранен, матушка, под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по жиле прохватила – как иголкой сшило, так что, когда, бывало, стоишь с ним, все кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить.
Арина Пантелеймоновна. А прошу покорнейше садиться. (Обращаясь к Анучкину.) А позвольте узнать, по какой причине?..
Анучкин. По соседству-с. Находясь довольно в близком соседстве…
Арина Пантелеймоновна. Не в доме ли купеческой жены Тулубовой, что насупротив, изволите жить?
Анучкин. Нет, я покамест живу еще на Песках, но имею, однако же, намерение со временем перебраться сюда-с в соседство, в эту часть города.
Арина Пантелеймоновна. А прошу покорнейше садиться. (Обращаясь к Кочкареву.) А позвольте узнать…
Кочкарев. Да неужли вы меня не узнаете? (Обращаясь к Агафье Тихоновне.) И вы также, сударыня?
Агафья Тихоновна. Сколько мне кажется, совсем не видала вас.
Кочкарев. Однако ж припомните. Вы меня, верно, где-нибудь видели.
Агафья Тихоновна. Право, не знаю. Уж разве не у Бирюшкиных ли?
Кочкарев. Именно, у Бирюшкиных.
Агафья Тихоновна. Ах, ведь вы не знаете, с ней ведь история случилась.
Кочкарев. Как же, вышла замуж.
Агафья Тихоновна. Нет, это бы еще хорошо, а то переломила ногу.
Арина Пантелеймоновна. И сильно переломила. Возвращалась довольно поздно домой на дрожках, а кучер-то был пьян и вывалил с дрожек.
Кочкарев. Да то-то я помню что-то было: или вышла замуж, или переломила ногу.
Арина Пантелеймоновна. А как по фамилии?
Кочкарев. Как же, Илья Фомич Кочкарев, в родстве ведь мы. Жена моя беспрестанно говорит о том… Позвольте, позвольте (берет за руку Подколесина и подводит его): приятель мой, Подколесин Иван Кузьмич, надворный советник; служит экспедитором, один все дела делает, усовершенствовал отличнейше свою часть.
Арина Пантелеймоновна. А как по фамилии?
Кочкарев. Подколесин Иван Кузьмич, Подколесин. Директор так только, для чина поставлен, а все дела он делает, Иван Кузьмич Подколесин.
Арина Пантелеймоновна. Так-с. Прошу покорнейше садиться.
Те же и Стариков.
Стариков(кланяясь живо и скоро, по-купечески, и слегка берясь в бока). Здравствуйте, матушка Арина Пантелеевна. Ребята на Гостином дворе сказывали, что продаете шерсть, матушка!
Агафья Тихоновна(отворачиваясь, с пренебрежением, вполголоса, но так, что он слышит). Здесь не купеческая лавка.
Стариков. Вона! Аль невпопад пришли? Аль и без нас дело сварили?
Арина Пантелеймоновна. Прошу, прошу, Алексей Дмитриевич; хоть шерсти не продаем, а приходу рады. Прошу покорно садиться.
Все уселись. Молчание.
Яичница. Странная погода нынче: поутру совершенно было похоже на дождик, а теперь как будто и прошло.
Агафья Тихоновна. Да-с, уж эта погода ни на что не похожа: иногда ясно, а в другое время совершенно дождливая. Очень большая неприятность.
Жевакин. Вот в Сицилии, матушка, мы были с эскадрой в весеннее время, – если пригонять, так выйдет к нашему февралю, – выйдешь, бывало, из дому: день солнечный, а потом эдак дождик, и смотришь, точно, как будто дождик.
Яичница. Неприятнее всего, когда в такую погоду сидишь один. Женатому человеку совсем другое дело – не скучно; а если в одиночестве – так это просто…
Жевакин. О, смерть, совершенная смерть!..
Анучкин. Да-с, это можно сказать…
Кочкарев. Какое! Просто терзанье! жизни не будешь рад; не приведи бог испытать такое положение.
Яичница. А как, сударыня, если бы пришлось вам избрать предмет? Позвольте узнать ваш вкус. Извините, что я так прямо. В какой службе, вы полагаете, быть приличнее мужу?
Жевакин. Хотели ли бы вы, сударыня, иметь мужем человека, знакомого с морскими бурями?
Кочкарев. Нет, нет. Лучший, по моему мнению, муж есть человек, который один почти управляет всем департаментом.
Анучкин. Почему же предубеждение? Зачем вы хотите оказать пренебрежение к человеку, который хотя, конечно, служил в пехотной службе, но умеет, однако ж, ценить обхождение высшего общества.
Яичница. Сударыня, разрешите вы!
Агафья Тихоновна молчит.
Фекла. Отвечай же, мать моя. Скажи им что-нибудь.
Яичница. Как же, матушка?..
Кочкарев. Как же ваше мнение, Агафья Тихоновна?
Фекла(тихо ей). Скажи же, скажи: благодарствую, мол, с моим удовольствием. Не хорошо же так сидеть.
Агафья Тихоновна(тихо). Мне стыдно, право стыдно, я уйду, право уйду. Тетушка, посидите за меня.
Фекла. Ах, не делай этого сраму, не уходи; совсем острамишься. Они невесть что подумают.
Агафья Тихоновна(так же). Нет, право уйду. Уйду, уйду! (Убегает.)
Фекла и Арина Пантелеймовна уходят вслед за нею.
Те же, кроме ушедших.
Яичница. Вот тебе на, и ушли все! Это что значит?
Кочкарев. Что-нибудь, верно, случилось. Жевакин. Как-нибудь насчет дамского туалетца… Эдак поправить что-нибудь… манишечку… пришпилить.
Фекла входит. Все к ней навстречу с вопросами: «Что, что такое?»
Кочкарев. Что-нибудь случилось?
Фекла. Как можно, чтобы случилось. Ей-богу, ничего не случилось.
Кочкарев. Да зачем же она вышла?
Фекла. Да пристыдили, потому и вышла; совсем исконфузили, так что не высидела на месте. Просит извинить: ввечеру-де на чашку чаю чтобы пожаловали. (Уходит.)
Яичница(в сторону). Ох уж эта мне чашка чаю! Вот за что не люблю сватаний – пойдет возня: сегодня нельзя, да пожалуйте завтра, да еще послезавтра на чашку, да нужно еще подумать. А ведь дело дрянь, ничуть не головоломное. Черт побери, я человек должностной, мне некогда.
Кочкарев(Подколесину). А ведь хозяйка недурна, а?
Подколесин. Да, недурна.
Жевакин. А ведь хозяечка-то хороша.
Кочкарев(в сторону). Вот черт побери! Этот дурак влюбился. Еще будет мешать, пожалуй. (Вслух.) Совсем нехороша, совсем нехороша.
Яичница. Нос велик.
Жевакин. Ну, нет, носа я не заметил. Она… эдакой розанчик.
Анучкин. Я сам тоже их мненья. Нет, не то, не то… Я даже думаю, что вряд ли она знакома с обхождением высшего общества. Да и знает ли она еще по-французски?
Жевакин. Да что ж вы, смею спросить, не попробовали, не поговорили с ней по-французски? Может быть, и знает.
Анучкин. Вы думаете, я говорю по-французски? Нет, я не имел счастия воспользоваться таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина. Он и не думал меня выучить французскому языку. Я был тогда еще ребенком, меня легко было приучить – стоило только посечь хорошенько, и я бы знал, я бы непременно знал.
Жевакин. Ну, да теперь же, когда вы не знаете, что ж вам за прибыль, если она…
Анучкин. А нет, нет. Женщина совсем другое дело. Нужно, чтобы она непременно знала, а без того у ней и то, и это… (показывает жестами) – все уж будет не то.
Яичница(в сторону). Ну, об этом заботься кто другой. А я пойду да обсмотрю со двора дом и флигеля: если только все как следует, так сего же вечера добьюсь дела. Эти женишки мне не опасны – народ что-то больно жиденький. Таких невесты не любят.
Жевакин. Пойти выкурить трубочку. А что, не по дороге ли нам? Вы где, позвольте спросить, живете?
Анучкин. А на Песках, в Петровском переулке.
Жевакин. Да-с, будет круг: я на острову, в Восемнадцатой линии; а впрочем, все-таки я вас попровожу.
Стариков. Нет> тут что-то спесьевато. Ай припомните потом, Агафья Тихоновна, и нас. С моим почтением, господа! (Кланяется и уходит.)
Подколесин и Кочкарев.
Подколесин. А что ж, пойдем и мы.
Кочкарев. Ну что, ведь правда, хозяйка мила?
Подколесин. Да что! мне, признаюсь, она не нравится.
Кочкарев. Вот на! это что? Да ведь ты сам согласился, что она хороша.
Подколесин. Да так, как-то не того: и нос длинный, и по-французски не знает.
Кочкарев. Это еще что? тебе на что по-французски?
Подколесин. Ну, все-таки невеста должна знать по-французски.
Кочкарев. Почему ж?
Подколесин. Да потому что… уж я не знаю почему, а все уж будет у ней не то.
Кочкарев. Ну вот, дурак сейчас один сказал, а он и уши развесил. Она красавица, просто красавица; такой девицы не сыщешь нигде.
Подколесин. Да мне самому сначала она было приглянулась, да после, как начали говорить: длинный нос, длинный нос, – ну, я рассмотрел, и вижу сам, что длинный нос.
Кочкарев. Эх ты, пирей, не нашел дверей! Они нарочно толкуют, чтобы тебя отвадить; и я тоже не хвалил, – так уж делается. Это, брат, такая девица! Ты рассмотри только глаза ее: ведь это черт знает что за глаза: говорят, дышат! А нос – я не знаю, что за нос! белизна – алебастр! Да и алебастр не всякий сравнится. Ты рассмотри сам хорошенько.
Подколесин(улыбаясь). Да теперь-то я опять вижу, что она как будто хороша.
Кочкарев. Разумеется, хороша! Послушай, теперь, так как они все ушли, пойдем к ней, изъяснимся – и всё кончим!
Подколесин. Ну, этого я не сделаю.
Кочкарев. Отчего ж?
Подколесин. Да что ж за нахальство? Нас много, пусть она сама выберет.
Кочкарев. Ну да что тебе смотреть на них: боишься соперничества, что ли? Хочешь я их всех в одну минуту спроважу.
Подколесин. Да как же ты их спровадишь?
Кочкарев. Ну, уж это мое дело. Дай мне только слово, что потом не будешь отнекиваться.
Подколесин. Почему ж не дать? изволь. Я не отпираюсь: я хочу жениться.
Кочкарев. Руку!
Подколесин(подавая). Возьми!
Кочкарев. Ну, этого только мне и нужно.
Оба уходят.
Комната в доме Агафьи Тихоновны.
Агафья Тихоновна одна, потом Кочкарев.
Агафья Тихоновна. Право, такое затруднение – выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась. А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всем на волю божию: кто выкинется, тот и муж. Напишу их всех на бумажках, сверну в трубочки, да и пусть будет что будет. (Подходит к столику, вынимает оттуда ножницы и бумагу, нарезывает билетики и скатывает, продолжая говорить.) Такое несчастное положение девицы, особливо еще влюбленной. Из мужчин никто не войдет в это, и даже просто не хотят понять этого. Вот они все, уж готовы! остается только положить их в ридикуль, зажмурить глаза, да и пусть будет что будет. (Кладет билетики в ридикуль и мешает их рукою.) Страшно… Ах, если бы бог дал, чтобы вынулся Никанор Иванович. Нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет, не хочу… какой выберется, такой пусть и будет. (Шарит рукою в ридикуле и вынимает вместо одного все.) Ух! все! все вынулись! А сердце так и колотится! Нет, одного! одного! непременно одного! (Кладет билетики в ридикуль и мешает.)
В это время входит потихоньку Кочкарев и становится позади.
Ах, если бы вынуть Балтазара… Что я! хотела сказать Никанора Ивановича… нет, не хочу, не хочу. Кого прикажет судьба!
Кочкарев. Да возьмите Ивана Кузьмича, всех лучше.
Агафья Тихоновна. Ах! (Вскрикивает и закрывает лицо обеими руками, страшась взглянуть назад.)
Кочкарев. Да чего ж вы испугались? Не пугайтесь, это я. Право, возьмите Ивана Кузьмича.
Агафья Тихоновна. Ах, мне стыдно, вы подслушали.
Кочкарев. Ничего, ничего! Ведь я свой, родня, передо мною нечего стыдиться; откройте же ваше личико.
Агафья Тихоновна(вполовину открывая лицо). Мне, право, стыдно.
Кочкарев. Ну, возьмите же Ивана Кузьмича.
Агафья Тихоновна. Ах! (Вскрикивает и закрывается вновь руками.)
Кочкарев. Право, чудо человек, усовершенствовал часть свою… просто удивительный человек.
Агафья Тихоновна(понемногу открывает лицо). Как же, а другой? а Никанор Иванович? ведь он тоже хороший человек.
Кочкарев. Помилуйте, это дрянь против Ивана Кузьмича.
Агафья Тихоновна. Отчего же?
Кочкарев. Ясно, отчего. Иван Кузьмич человек… ну, просто человек… человек, каких не сыщешь.
Агафья Тихоновна. Ну, а Иван Павлович?
Кочкарев. И Иван Павлович дрянь! все они дрянь.
Агафья Тихоновна. Будто бы уж все?
Кочкарев. Да вы только посудите, сравните только: это, как бы то ни было, Иван Кузьмич; а ведь то что ни попало: Иван Павлович, Никанор Иванович, черт знает что такое!
Агафья Тихоновна. А ведь, право, они очень… скромные.
Кочкарев. Какое скромные! Драчуны, самый буйный народ. Охота же вам быть прибитой на другой день после свадьбы.
Агафья Тихоновна. Ах боже мой! Уже это точно такое несчастие, хуже которого не может быть.
Кочкарев. Еще бы! Хуже этого и не выдумаешь ничего.
Агафья Тихоновна. Так, по вашему совету, лучше взять Ивана Кузьмича?
Кочкарев. Ивана Кузьмича, натурально Ивана Кузьмича. (В сторону.) Дело, кажется, идет на лад. Подколесин сидит в кондитерской, пойти поскорей за ним.
Агафья Тихоновна. Так вы думаете – Ивана Кузьмича?
Кочкарев. Непременно Ивана Кузьмича.
Агафья Тихоновна. А тем, другим, разве отказать?
Кочкарев. Конечно, отказать.
Агафья Тихоновна. Да ведь как же это сделать? как-то стыдно.
Кочкарев. Почему ж стыдно? Скажите, что еще молоды и не хотите замуж.
Агафья Тихоновна. Да ведь они не поверят, станут спрашивать: да почему, да как?
Кочкарев. Ну, так если вы хотите кончить за одним разом, скажите просто: «Пошли вон, дураки!»
Агафья Тихоновна. Как же можно так сказать?
Кочкарев. Ну да уж попробуйте. Я вас уверяю, что после этого все выбегут вон.
Агафья Тихоновна. Да ведь это выйдет уж как-то бранно.
Кочкарев. Да ведь вы больше их не увидите, так не все ли равно?
Агафья Тихоновна. Да все как-то нехорошо… они ведь рассердятся.
Кочкарев. Какая ж беда, если рассердятся? Если бы из этого что бы нибудь вышло, тогда другое дело; а ведь здесь самое большее, если кто-нибудь из них плюнет в глаза, вот и все.
Агафья Тихоновна. Ну вот видите!
Кочкарев. Да что же за беда? Ведь иным плевали несколько раз, ей-богу. Я знаю тоже одного: прекраснейший собой мужчина, румянец во всю щеку; до тех пор егозил и надоедал своему начальнику о прибавке жалованья, что тот наконец не вынес – плюнул в самое лицо, ей-богу! «Вот тебе, говорит, твоя прибавка, отвяжись, сатана!» А жалованья, однако же, все-таки прибавил. Так что ж из того, что плюнет? Если бы, другое дело, был далеко платок, а то ведь он тут же, в кармане, – взял да и вытер.
В сенях звонят.
Стучатся: кто-нибудь из них, верно; я бы не хотел теперь с ними встретиться. Нет ли у вас там другого выхода?
Агафья Тихоновна. Как же, по черной лестнице. Но, право, я вся дрожу.
Кочкарев. Ничего, только присутствие духа. Прощайте! (В сторону.) Поскорей приведу Подколесина.
Агафья Тихоновна и Яичница.
Яичница. Я нарочно, сударыня, пришел немного пораньше, чтобы поговорить с вами наедине, на досуге. Ну, сударыня, насчет чина, я уже полагаю, вам известно: служу коллежским асессором, любим начальниками, подчиненные слушаются… недостает только одного: подруги жизни.
Агафья Тихоновна. Да-с.
Яичница. Теперь я нахожу подругу жизни. Подруга эта – вы. Скажите напрямик: да или нет? (Смотрит ей в плеча; в сторону.) О, она не то, что как бывают худенькие немки, – кое-что есть!
Агафья Тихоновна. Я еще очень молода-с… не расположена еще замуж.
Яичница. Помилуйте, а сваха зачем хлопочет? Но, может быть, вы хотите что-нибудь другое сказать? изъяснитесь…
Слышен колокольчик.
Черт побери, никак не дадут делом заняться.
Те же и Жевакин.
Жевакин. Извините, сударыня, что я, может быть, слишком рано. (Оборачивается и видит Яичницу.) Ах, уж есть… Ивану Павловичу мое почтение!
Яичница(в сторону). Провалился бы ты с своим почтением! (Вслух.) Так как же, сударыня?.. Скажите одно только слово: да или нет?..
Слышен колокольчик; Яичница плюет с сердцов.
Опять колокольчик!
Те же и Анучкин.
Анучкин. Может быть, я, сударыня, ранее, чем следует и повелевает долг приличия… (Видя прочих, испускает восклицание и раскланивается.) Мое почтение!
Яичница(в сторону). Возьми себе свое почтение! Нелегкая тебя принесла, подломились бы тебе твои поджарые ноги!
(Вслух.) Так как же, сударыня, решите, – я человек должностной, времени у меня немного: да или нет?
Агафья Тихоновна(в смущении). Не нужно-с… не нужно-с… (В сторону.) Ничего не понимаю, что говорю.
Яичница. Как не нужно? в каком отношении не нужно?
Агафья Тихоновна. Ничего-с, ничего… Я не того-с… (Собираясь с духом.) Пошли вон!.. (В сторону, всплеснувши руками.) Ах, боже мой, что я такое сказала?
Яичница. Как «пошли вон»? Что такое значит «пошли вон»? Позвольте узнать, что вы разумеете под этим? (Подбоченившисъг подступает к ней грозно.)
Агафья Тихоновна(взглянув ему в лицо, вскрикивает). Ух, прибьет, прибьет! (Убегает.)
Яичница стоит, разинувши рот. Вбегает на крик Арина Пантелеймоновна и, взглянув ему в лицо, вскрикивает тоже: «Ух, прибьет!» – и убегает.
Яичница. Что за притча такая. Вот, право, история!
В дверях звенит звонок и слышны голоса.
Голос Кочкарева. Да входи, входи, что ж ты остановился?
Голос Подколесина. Да ступай ты вперед. Я только на минуту: оправлюсь, расстегнулась стремешка.
Голос Кочкарева. Да ты улизнешь опять.
Голос Подколесина. Нет, не улизну! ей-богу, не улизну!
Те же и Кочкарев.
Кочкарев. Ну вот, очень нужно поправлять стремешку.
Яичница(обращаясь к нему). Скажите, пожалуйста, невеста дура, что ли?
Кочкарев. А что? случилось разве что?
Яичница. Да непонятные поступки: выбежала, стала кричать: «Прибьет, прибьет!» Черт знает что такое!
Кочкарев. Ну да, это за ней водится. Она дура.
Яичница. Скажите, ведь вы ей родственник?
Кочкарев. Как же, родственник.
Яичница. А как родственник, позвольте узнать?
Кочкарев. Право, не знаю: как-то тетка моей матери что-то такое ее отцу или отец ее что-то такое моей тетке – об этом знает жена моя, это их дело.
Яичница. И давно за ней водится дурь?
Кочкарев. А еще с самого сызмала.
Яичница. Да, конечно, лучше, если бы она была умней, а впрочем, и дура тоже хорошо. Были бы только статьи прибавочные в хорошем порядке.
Кочкарев. Да ведь за ней ничего нет.
Яичница. Как так, а каменный дом?
Кочкарев. Да ведь только слава, что каменный, а знали бы вы, как он выстроен: стены ведь выведены в один кирпич, a в середине всякая дрянь – мусор, щепки стружки.
Яичница. Что вы?
Кочкарев. Разумеется. Будто не знаете, как теперь строятся домы? – лишь бы только в ломбард заложить.
Яичница. Однако ж ведь дом не заложен.
Кочкарев. А кто вам сказал? Вот в том-то и дело – но только заложен, да за два года еще проценты не выплачены. Да в сенате есть еще брат, который тоже запускает глаза на дом; сутяги такого свет не производил: с родной матери последнюю юбку снял, безбожник!
Яичница. Как же мне старуха сваха… Ах она бестия эдакая, изверг рода челове… (В сторону.) Однако ж он, может быть, и врет. Под строжайший допрос старуху, и если только правда… ну… я заставлю запеть ее не так, как другие поют.
Анучкин. Позвольте вас побеспокоить тоже вопросом. Признаюсь, не зная французского языка, чрезвычайно трудно судить самому, знает ли женщина по-французски или нет. Как хозяйка дома, знает?..
Кочкарев. Ни бельмеса.
Анучкин. Что вы?
Кочкарев. Как же? я это очень хорошо знаю. Опа училась вместе с женой в пансионе, известная была ленивица, вечно в дурацкой шапке сидит. А французский учитель просто бил ее палкой.
Анучкин. Представьте же, что у меня с первого разу, как только ее увидел, было какое-то предчувствие, что она не знает по-французски.
Яичница. Ну, черт с французским! Но как сваха-то проклятая… Ах ты, бестия эдакая, ведьма! Ведь если бы вы знали, какими словами она расписала! Живописец, вот совершенный живописец! «Дом, флигеля, говорит, на фундаментах, серебряные ложки, сани», – вот садись, да и катайся! – словом, в романе редко выберется такая страница. Ах ты, подошва ты старая! Попадись только ты мне…
Те же и Фекла.
Все, увидев ее, обращаются к ней с следующими словами:
Яичница. А! вот она! А подойди-ка сюда, старая греховодница! а подойди-ка сюда!
Анучкин. Так-то вы обманули меня, Фекла Ивановна?
Кочкарев. Ну-ка ступай, Варвара, на расправу!
Фекла. И ни слова не разберу: оглушили совсем!
Яичница. Дом строен в один кирпич, старая подошва, а ты наврала: и с мезонинами, и черт знает с чем.
Фекла. А не знаю, не я строила. Может быть, нужно было в один кирпич, оттого так и построили.
Яичница. Да и в ломбард еще заложен! Черти б тебя съели, ведьма ты проклятая! (Притопывая ногой.)
Фекла. Смотри ты какой! Еще и бранится. Иной бы благодарить стал за удовольствие, что хлопотала о нем.
Анучкин. Да, Фекла Ивановна, вот вы и мне тоже насказали, что она знает по-французски.
Фекла. Знает, родимый, всё знает, и по-немецкому, и по-всякому; какие хочешь манеры – всё знает.
Анучкин. Ну нет, кажется, она только по-русски и говорит.
Фекла. Что ж тут худого? Понятливее по-русски, потому и говорит по-русски. А кабы умела по-басурмански, то тебе же хуже – и сам бы не понял ничего. Уж тут нечего толковать про русскую речь! речь звестно какая: все святые говорили по-русски.
Яичница. А подойди-ка сюда, проклятая! подойди-ка ко мне!
Фекла(пятясь ближе к дверям). И не подойду, я знаю тебя. Ты человек тяжелый, ни за что прибьешь.
Яичница. Ну, смотри, голубушка, это не пройдет тебе! Бот я тебя как сведу в полицию, так ты у меня будешь знать, как обманывать честных людей. Вот ты увидишь! А невесте скажи, что она подлец! Слышишь, непременно скажи. (Уходит.)
Фекла. Смотри ты какой! расходился как! Что толст, так думает, ему и равного никого нет. А я скажу, что ты сам подлец, вот что!
Анучкин. Признаюсь, любезнейшая, никак не думал я, чтобы вы стали так обманывать. Знай я, что невеста с таким образованием, да я… да и нога бы моя просто не была здесь. Вот как-с. ( Уходит.)
Фекла. Белены объелись или выпили лишнее! Вишь, переборщики нашлись какие! Свела с ума глупая грамота!
Фекла, Кочкарев, Жевакин.
Кочкарев хохочет во все горло, смотря на Феклу и указывая на нее пальцем.
Фекла(с досадою). Ты что горло дерешь?
Кочкарев продолжает хохотать.
Эк как разобрало его!
Кочкарев. Сваха-то! сваха-то! Мастерица женить! знает, как повести дело! (Продолжает хохотать.)
Фекла. Эк его заливается! Знать, покойница свихнула с ума в тот час, как тебя рожала! (Уходит с досадою.)
Кочкарев, Жевакин.
Кочкарев(продолжает хохотать). Ох, не могу, право не могу! Силы не выдержат, чувствую, что тресну от смеха! (Продолжает хохотать.)
Жевакин, глядя на него, начинает тоже смеяться.
(В усталости валится на стул.) Ох, право, выбился из сил. Чувствую, что если засмеюсь еще, порву последние жилы.
Жевакин. Мне нравится веселость вашего нрава. У нас в эскадре капитана Болдырева был мичман Петухов, Антон Иванович; тоже эдак был веселого нрава. Бывало, ему, ничего больше, покажешь эдак один палец – вдруг засмеется, ей-богу, и до самого вечера смеется. Ну, глядя на него, бывало, и себе сделается смешно, и смотришь, наконец и сам точно эдак смеешься.
Кочкарев(переводя дыханье). Ох, господи, помилуй нас, грешных! Ну что она вздумала, дура? Ну, куда ж ей женить, ей ли женить? Вот я женю так женю!
Жевакин. Нет? так вы можете не в шутку женить?
Кочкарев. Еще бы! кого угодно на ком угодно.
Жевакин. Если так, жените меня на здешней хозяйке.
Кочкарев. Вас? да зачем вам жениться?
Жевакин. Как зачем? вот, позвольте заметить, странный немножко вопрос! А известное дело зачем.
Кочкарев. Да ведь вы слышали, у ней приданого ничего нет.
Жевакин. На нет и суда нет. Конечно, это дурно, а впрочем, с эдакою прелюбезною девицею, с ее обхожденьями, можно прожить и без приданого. Небольшая комнатка (размеривает примерно руками), эдак здесь маленькая прихожая, небольшая ширмочка или какая-нибудь вроде эдакой перегородки…
Кочкарев. Да что вам в ней так понравилось?
Жевакин. А сказать правду – мне понравилась она потому, что полная женщина. Я большой аматёр со стороны женской полноты.
Кочкарев(поглядывая на него искоса, говорит в сторону). А ведь сам уж куды не пощеголяет; точно кисет, из которого вытрясли табак. (Вслух.) Нет, вам совсем не следует жениться.
Жевакин. Как так?
Кочкарев. Да так. Ну что у вас за фигура, между нами будь сказано? Нога петушья…
Жевакин. Петушья?
Кочкарев. Конечно. Что с вас за вид!
Жевакин. То есть как, однако же, петушья нога?
Кочкарев. Да просто, петушья.
Жевакин. Мне кажется, это, однако ж, касается насчет личности…
Кочкарев. Да ведь я говорю потому, что знаю: вы рассудительный человек; другому я не скажу. Я вас женю, извольте, – только на другой.
Жевакин. Нет уж, я бы просил, чтобы на другой меня не женили. Уж будьте эдак благодетельны, чтобы на этой.
Кочкарев. Извольте, женю! Только с условием: вы не мешайтесь ни во что и не показывайтесь даже на глаза невесте. Я всё сделаю без вас.
Жевакин. Да как, однако же, всё без меня? Все-таки мне хоть на глаза нужно будет показаться.
Кочкарев. Совсем не нужно. Идите домой и ждите; сего же вечера все будет сделано.
Жевакин(потирает руки). А вот это уж куды бы хорошо! Да не нужно ли аттестат, послужной список? Может быть, невеста захочет полюбопытствовать? Я сбегаю за ними в минуту.
Кочкарев. Ничего не нужно, отправляйтесь только домой. Я вам сегодня же дам знать. (Выпровожает его.) Да, черта с два, как бы не так! Что ж это? Что ж это Подколесин не идет? Это, однако ж, странно. Неужели он до сих пор поправляет свою стремешку? Уж не побежать ли за ним?
Кочкарев, Агафья Тихоновна.
Агафья Тихоновна(осматриваясь). Что, ушли? никого нет?
Кочкарев. Ушли, ушли, никого.
Агафья Тихоновна. Ах, если бы вы знали, как я вся дрожала! Эдакого, точно, еще никогда не бывало со мною. Но только какой страшный этот Яичница! Какой он должен быть тиран для жены. Мне все так вот и кажется, что он сейчас воротится.
Кочкарев. О, ни за что не воротится. Я ставлю голову, если который-нибудь из них двух покажет нос свой здесь.
Агафья Тихоновна. А третий?
Кочкарев. Какой третий?
Жевакин(высовывает голову в двери). Смерть хочется знать, как она будет изъясняться обо мне своим ротиком… розанчик эдакой!
Агафья Тихоновна. А Балтазар Балтазарович?
Жевакин. А, вот оно! вот оно! (Потирает руки.)
Кочкарев. Фу-ты, пропасть! Я думал, о ком вы говорите. Да ведь это просто черт знает что, набитый дурак.
Жевакин. Это что такое? Уж этого я, признаюсь, никак не понимаю.
Агафья Тихоновна. А он, однако же, на вид показался очень хорошим человеком.
Кочкарев. Пьяница!
Жевакин. Ей-богу, не понимаю.
Агафья Тихоновна. Неужели и пьяница еще?
Кочкарев. Помилуйте, отъявленный мерзавец!
Жевакин(громко). Нет, позвольте, уж этого я никак не просил вас говорить. Что-нибудь замолвить в мой профит, похвалить – другое дело; а чтобы эдаким образом, эдакими словами – уж извольте разве кого-нибудь другого, а уж я слуга покорный!
Кочкарев(в сторону). Как это угораздило его подвернуться? (Агафье Тихоновне, вполголоса.) Смотрите, смотрите: на ногах не держится. Эдакое мыслете он всякий день пишет. Прогоните его, да и концы в воду! (В сторону.) А Подколесина нет как нет. Экой мерзавец! Уж я ж вымещу на нем! (Уходит.)
Агафья Тихоновна и Жевакин.
Жевакин(в сторону). Обещался хвалить, а вместо того выбранил! Престранный человек! (Вслух.) Вы, сударыня, не верьте…
Агафья Тихоновна. Извините, мне нездоровится… болит-с голова. (Хочет уйти.)
Жевакин. Но, может быть, вам что-нибудь во мне не нравится? (Указывая на голову.) Вы не глядите на то, что у меня здесь маленькая плешина. Это ничего, это от лихорадки; волоса сейчас вырастут.
Агафья Тихоновна. Мне все равно-с, что бы у вас там ни было.
Жевакин. У меня, сударыня… если надену черный фрак, так цвет лица будет побелее.
Агафья Тихоновна. Для вас лучше. Прощайте! (Уходит.)
Жевакин один, говорит вслед ей.
Сударыня, позвольте, скажите причину: зачем? почему? Или во мне какой-либо существенный есть изъян, что ли?.. Ушла! Престранный случай! Вот уж, никак, в семнадцатый раз случается со мною, и всё почти одинаким образом: кажется, эдак сначала все хорошо, а как дойдет дело до развязки – смотришь, и откажут. (Ходит по комнате в размышлении.) Да… Вот эта уж будет никак семнадцатая невеста! И чего же ей, однако ж, хочется? Чего бы ей, например, эдак… с какой стати… (Подумав.) Темно, чрезвычайно темно! Добро бы был нехорош чем. (Осматривается.) Кажется, нельзя сказать этого – всё слава богу, натура не обидела. Непонятно. Разве не пойти ли домой да порыться в сундучке? Там у меня были стишки, против которых точно ни одна не устоит… Ей-богу, уму непонятно! Сначала, кажись, повезло… Видно, приходится поворотить назад оглобли. А жаль, право жаль. (Уходит.)
Подколесин и Кочкарев входят и оба оглядываются назад.
Кочкарев. Он не заметил нас! Видел, с каким длинным носом вышел?
Подколесин. Неужели и ему так же отказано, как и тем?
Кочкарев. Наотрез.
Подколесин(с самодовольною улыбкой). А преконфузно, однако же, должно быть, если откажут.
Кочкарев. Еще бы!
Подколесин. Я все еще не верю, чтобы она прямо сказала, будто предпочитает меня всем.
Кочкарев. Какое предпочитает! Она от тебя просто без памяти. Такая любовь: одних имен каких надавала. Такая страсть – так просто и кипит!
Подколесин(самодовольно усмехается). А ведь в самом деле – женщина, если захочет, каких слов не наскажет. Век бы не выдумал: мордашечка, таракашечка, чернушка…
Кочкарев. Что еще эти слова! Вот как женишься, так ты увидишь в первые два месяца, какие пойдут слова. Просто, брат, ну вот так и таешь.
Подколесин(усмехается). Будто?
Кочкарев. Как честный человек! Послушай, теперь, однако ж, скорее к делу. Изъясни ей и открой сию же минуту сердце и требуй руки.
Подколесин. Но как же сию минуту? что ты!
Кочкарев. Непременно сию же минуту… А вот и она сама.
Те же и Агафья Тихоновна.
Кочкарев. Я привел к вам, сударыня, смертного, которого вы видите. Еще никогда не было так влюбленного – просто не приведи бог, и неприятелю не пожелаю…
Подколесин(толкая его под руку, тихо). Ну, уж ты, брат, кажется, слишком.
Кочкарев(ему). Ничего, ничего. (Ей тихо.) Будьте посмелее, он очень смирен; старайтесь быть как можно развязнее. Эдак поворотите как-нибудь бровями или, потупивши глаза, так вдруг и срезать его, злодея, или выставьте ему как-нибудь плечо, и пусть его, мерзавец, смотрит! Напрасно, впрочем, вы не надели платья с короткими рукавами; да, впрочем, и это хорошо. (Вслух.) Ну, я оставляю вас в приятном обществе! Я на минуточку загляну только к вам в столовую и на кухню; нужно распорядиться: сейчас придет официант, которому заказан ужин; может быть, и вина принесены… До свиданья! (Подколесину.) Смелее, смелее! (Уходит.)
Подколесин и Агафья Тихоновна.
Агафья Тихоновна. Прошу покорнейше садиться.
Садятся и молчат.
Подколесин. Вы, сударыня, любите кататься?
Агафья Тихоновна. Как-с кататься?
Подколесин. На даче очень приятно летом кататься в лодке.
Агафья Тихоновна. Да-с, иногда с знакомыми прогуливаемся.
Подколесин. Какое-то лето будет – неизвестно.
Агафья Тихоновна. А желательно чтобы было хорошее.
Оба молчат.
Подколесин. Вы, сударыня, какой цветок больше любите?
Агафья Тихоновна. Который покрепче пахнет-с: гвоздику-с.
Подколесин. Дамам очень идут цветы.
Агафья Тихоновна. Да, приятное занятие.
Молчание.
В которой церкви вы были прошлое воскресенье?
Подколесин. В Вознесенской, а неделю назад тому был в Казанском соборе. Впрочем, молиться все равно, в какой бы ни было церкви. В той только украшение лучше.
Молчат, Подколесин барабанит пальцами по столу.
Вот скоро будет екатерингофское гулянье.
Агафья Тихоновна. Да, чрез месяц, кажется.
Подколесин. Даже и месяца не будет.
Агафья Тихоновна. Должно быть, веселое будет гулянье.
Подколесин. Сегодня восьмое число. (Считает по пальцам.) Девятое, десятое, одиннадцатое… чрез двадцать два дни.
Агафья Тихоновна. Представьте, как скоро!
Подколесин. Я сегодняшнего дни даже не считаю.
Молчание.
Какой это смелый русский народ!
Агафья Тихоновна. Как?
Подколесин. А работники. Стоит на самой верхушке…
Я проходил мимо дома, так щекатурщик штукатурит и не боится ничего.
Агафья Тихоновна. Да-с. Так это в каком месте?
Подколесин. А вот по дороге, по которой я хожу всякий день в департамент. Я ведь каждое утро хожу в должность.
Молчание. Подколесин опять начинает барабанить пальцами, наконец берется за шляпу и раскланивается.
Агафья Тихоновна. А вы уже хотите…
Подколесин. Да-с. Извините, что, может быть, наскучил вам.
Агафья Тихоновна. Как-с можно! Напротив, я должна благодарить за подобное препровождение времени.
Подколесин(улыбаясь). А мне так, право, кажется, что я наскучил.
Агафья Тихоновна. Ах, право, нет.
Подколесин. Ну, так если нет, так позвольте мне и в другое время, вечерком когда-нибудь…
Агафья Тихоновна. Очень приятно-с.
Раскланиваются. Подколесин уходит.
Агафья Тихоновна одна.
Какой достойный человек! Я теперь только узнала его хорошенько; право, нельзя не полюбить: и скромный, и рассудительным. Да, приятель его давича справедливо сказал; жаль только, что он так скоро ушел, а я бы еще хотела его послушать. Как приятно с ним говорить! И ведь, главное, то хорошо, что совсем не пустословит. Я было хотела ему тоже словца два сказать, да, признаюсь, оробела, сердце так стало биться… Какой превосходный человек! Пойду расскажу тетушке. (Уходит.)
Подколесин и Кочкарев входят.
Кочкарев. Да зачем домой? Вздор какой! Зачем домой?
Подколесин. Да зачем же мне оставаться здесь? Ведь я все уже сказал, что следует.
Кочкарев. Стало быть, сердце ей ты уж открыл?
Подколесин. Да вот только разве что сердца еще не открыл.
Кочкарев. Вот те история! Зачем же не открыл?
Подколесин. Ну, да как же ты хочешь, не поговоря прежде ни о чем, вдруг сказать с боку припеку: «Сударыня, дайте я на вас женюсь!»
Кочкарев. Ну да о чем же вы, о каком вздоре толковали битых полчаса?
Подколесин. Ну, мы переговорили обо всем, и, признаюсь, я очень доволен; с большим удовольствием провел время.
Кочкарев. Да послушай, посуди ты сам: когда же все это успеем? Ведь через час нужно ехать в церковь, под венец.
Подколесин. Что ты, с ума сошел? Сегодня под венец!
Кочкарев. Почему ж нет?
Подколесин. Сегодня под венец!
Кочкарев. Да ведь ты ж сам дал слово, сказал, что как только женихи будут прогнаны – сейчас готов жениться.
Подколесин. Ну, я и теперь не прочь от слова. Только не сейчас же; месяц, по крайней мере, нужно дать роздыху.
Кочкарев. Месяц!
Подколесин. Да, конечно.
Кочкарев. Да ты с ума сошел, что ли?
Подколесин. Да меньше месяца нельзя.
Кочкарев. Да ведь я официанту заказал ужин, бревно ты! Ну, послушай, Иван Кузьмич, не упрямься, душенька, женись теперь.
Подколесин. Помилуй, брат, что ты говоришь? как же теперь?
Кочкарев. Иван Кузьмич, ну я тебя прошу. Если не хочешь для себя, так для меня, по крайней мере.
Подколесин. Да, право, нельзя.
Кочкарев. Можно, душа, все можно. Ну, пожалуйста, не капризничай, душенька!
Подколесин. Да, право, нет. Неловко, совсем неловко.
Кочкарев. Да что неловко? кто тебе сказал это? Ты посуди сам, ведь ты человек умный. Я говорю тебе это не с тем, чтобы к тебе подольститься, не потому, что ты экспедитор, а просто говорю из любви… Ну, полно же, душенька, решись, взгляни оком благоразумного человека.
Подколесин. Да если бы было можно, так я бы…
Кочкарев. Иван Кузьмич! Лапушка, милочка! Ну хочешь ли, я стану на колени перед тобой?
Подколесин. Да зачем же?..
Кочкарев(становясь на колени). Ну, вот я и на коленях! Ну, видишь сам, прошу тебя. Век не забуду твоей услуги, не упрямься, душенька!
Подколесин. Ну нельзя, брат, право, нельзя.
Кочкарев(вставая, в сердцах). Свинья!
Подколесин. Пожалуй, бранись себе.
Кочкарев. Глупый человек! Еще никогда не было такого.
Подколесин. Бранись, бранись.
Кочкарев. Я для кого же старался, из чего бился? Все для твоей, дурак, пользы. Ведь что мне? Я сейчас брошу тебя; мне какое дело?
Подколесин. Да кто ж просил тебя хлопотать? Пожалуй, бросай.
Кочкарев. Да ведь ты пропадешь, ведь ты без меня ничего не сделаешь. Не жени тебя, ведь ты век останешься дураком.
Подколесин. Тебе что до того?
Кочкарев. О тебе, деревянная башка, стараюсь.
Подколесин. Я не хочу твоих стараний.
Кочкарев. Ну так ступай же к черту!
Подколесин. Ну и пойду.
Кочкарев. Туда тебе и дорога!
Подколесин. Что ж, и пойду.
Кочкарев. Ступай, ступай, и чтобы ты себе сейчас же переломил ногу. Вот от души посылаю тебе желание, чтобы тебе пьяный извозчик въехал дышлом в самую глотку! Тряпка, а не чиновник! Вот клянусь тебе, что теперь между нами все кончилось, и на глаза мне больше не показывайся!
Подколесин. И не покажусь. (Уходит.)
Кочкарев. К дьяволу, к своему старому приятелю! (Отворяя дверь, кричит ему вслед.) Дурак!
Кочкарев один, ходит в сильном движении взад и вперед.
Ну был ли когда виден на свете подобный человек? Эдакой дурак! Да если уж пошло на правду, то и я хорош. Ну скажите, пожалуйста, вот я на вас всех сошлюсь. Ну не олух ли я, не глуп ли я? Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло? Скажите, что он мне? родня, что ли? И что я ему такое: нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из какого же дьявола, из чего из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем? А просто черт знает из чего! Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает! Эдакой мерзавец! Какая противная, подлая рожа! Взял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, в рот, в зубы – во всякое место! (В сердцах дает несколько щелчков на воздух.) Ведь вот что досадно: вышел себе – ему и горя мало; с него все это так, как с гуся вода, – вот что нестерпимо! Пойдет к себе на квартиру и будет лежать да покуривать трубку. Экое противное созданье! Бывают противные рожи, но ведь эдакой просто не выдумаешь; не сочинишь хуже этой рожи, ей-богу не сочинишь! Так вот нет же, пойду нарочно ворочу его, бездельника! Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца! (Убегает.)
Агафья Тихоновна входит.
Уж так, право, бьется сердце, что изъяснить трудно. Везде, куды ни поворочусь, везде так вот и стоит Иван Кузьмич. Точно правда, что от судьбы никак нельзя уйти. Давича совершенно хотела было думать о другом, но чем ни займусь – пробовала сматывать нитки, шила ридикуль, – а Иван Кузьмич все так вот и лезет в руку. (Помолчав.) И так вот, наконец, ожидает меня перемена состояния! Возьмут меня, поведут в церковь… потом оставят одну с мужчиною – уф! Дрожь так меня и пробирает. Прощай, прежняя моя девичья жизнь! (Плачет.) Столько лет провела в спокойствии… Вот жила, жила – а теперь приходится выходить замуж! Одних забот сколько: дети, мальчишки, народ драчливый; а там и девочки пойдут; подрастут – выдавай их замуж. Хорошо еще, если выйдут за хороших, а если за пьяниц или за таких, что готов сегодня же поставить на карточку все, что ни есть на нем! (Начинает мало-помалу опять рыдать.) Не удалось и повеселиться мне девическим состоянием, и двадцати семи лет не пробыла в девках… (Переменяя голос.) Да что ж Иван Кузьмич так долго мешкается?
Агафья Тихоновна и Подколесин (выталкивается на сцепу из дверей двумя руками Кочкарева).
Подколесин(запинаясь). Я пришел вам, сударыня, изъяснить одно дельце… Только я бы хотел прежде знать, не покажется ли оно вам странным?
Агафья Тихоновна(потупляя глаза). Что же такое?
Подколесин. Нет, сударыня, вы скажите наперед: не покажется ли вам странно?
Агафья Тихоновна(так же). Не могу знать, что такое.
Подколесин. Но признайтесь: верно, вам покажется странным то, что я вам скажу?
Агафья Тихоновна. Помилуйте, как можно, чтобы было странно, – от вас все приятно слышать.
Подколесин. Но этого вы еще никогда не слышали.
Агафья Тихоновна потупляет еще более глаза; в это время входит потихоньку Кочкарев и становится у него за плечами.
Это вот в чем… Но пусть лучше я вам скажу когда-нибудь после.
Агафья Тихоновна. А что же это такое?
Подколесин. А это… Я хотел было, признаюсь, теперь объявить вам это, да все еще как-то сомневаюсь.
Кочкарев(про себя, складывая руки). Господи ты боже мой, что это за человек! Это просто старый бабий башмак, а не человек, насмешка над человеком, сатира на человека!
Агафья Тихоновна. Отчего же вы сомневаетесь?
Подколесин. Да все как-то берет сомнение.
Кочкарев(вслух). Как это глупо, как это глупо! Да вы, сударыня, видите: он просит руки вашей, желает объявить, что он без вас не может жить, существовать. Спрашивает только, согласны ли вы его осчастливить.
Подколесин(почти испугавшись, толкает его, произнося тихо). Помилуй, что ты!
Кочкарев. Так что ж, сударыня! Решаетесь вы сему смертному доставить счастие?
Агафья Тихоновна. Я никак не смею думать, чтобы я могла составить счастие… А впрочем, я согласна.
Кочкарев. Натурально, натурально, так бы давно. Давайте ваши руки!
Подколесин. Сейчас! (Хочет сказать что-то ему на ухо. Кочкарев показывает ему кулак и хмурит брови; он дает руку.)
Кочкарев(соединяя руки). Ну, бог вас благословит! Согласен и одобряю ваш союз. Брак – это есть такое дело… Это не то, что взял извозчика, да и поехал куды-нибудь; это обязанность совершенно другого рода, это обязанность… Теперь вот только мне времени нет, а после я расскажу тебе, что это за обязанность. Ну, Иван Кузьмич, поцелуй свою невесту. Ты теперь можешь это сделать. Ты теперь должен это сделать.
Агафья Тихоновна потупляет глаза.
Ничего, ничего, сударыня; это так должно, пусть поцелует.
Подколесин. Нет, сударыня, позвольте, теперь уж позвольте. (Целует ее и берет за руку.) Какая прекрасная ручка! Отчего это у вас, сударыня, такая прекрасная ручка?.. Да позвольте, сударыня, я хочу, чтобы сей же час было венчанье, непременно сей же час.
Агафья Тихоновна. Как сейчас? Уж это, может быть, очень скоро.
Подколесин. И слышать не хочу! Хочу еще скорее, чтобы сию же минуту было венчанье.
Кочкарев. Браво! хорошо! Благородный человек! Я, признаюсь, всегда ожидал от тебя много в будущем! Вы, сударыня, в самом деле поспешите теперь поскорее одеться: я, сказать правду, послал уже за каретою и напросил гостей. Они все теперь поехали прямо в церковь. Ведь у вас венчальное платье готово, я знаю.
Агафья Тихоновна. Как же, давно готово. Я в минуточку оденусь.
Кочкарев и Подколесин.
Подколесин. Ну, брат, благодарю! Теперь я вижу всю твою услугу. Отец родной для меня не сделал бы того, что ты. Вижу, что ты действовал из дружбы. Спасибо, брат, век буду помнить твою услугу. (Тронутый.) Будущей весною навещу непременно могилу твоего отца.
Кочкарев. Ничего, брат, я рад сам. Ну, подойди, я тебя поцелую. (Целует его в одну щеку, а потом в другую.) Дай бог, чтоб ты прожил благополучно (целуются), в довольстве и достатке; детей бы нажили кучу…
Подколесин. Благодарю, брат. Именно наконец теперь только я узнал, что такое жизнь. Теперь предо мною открылся совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что все это движется, живет, чувствует, эдак как-то испаряется, как-то эдак, не знаешь даже сам, что делается. А прежде я ничего этого не видел, не понимал, то есть просто был лишенный всякого сведения человек, не рассуждал, не углублялся и жил вот, как и всякий другой человек живет.
Кочкарев. Рад, рад! Теперь я пойду посмотрю только, как убрали стол; в минуту ворочусь. (В сторону.) А шляпу все лучше на всякий случай припрятать. (Берет и уносит шляпу с собою.)
Подколесин один.
В самом деле, что я был до сих пор? Понимал ли значение жизни? Не понимал, ничего не понимал. Ну, каков был мой холостой век? Что я значил, что я делал? Жил, жил, служил, ходил в департамент, обедал, спал, – словом, был в свете самый препустой и обыкновенный человек. Только теперь видишь, как глупы все, которые не женятся; а ведь если рассмотреть – какое множество людей находится в такой слепоте. Если бы я был где-нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем, решительно всем, чтобы у меня в государстве не было ни одного холостого человека!.. Право, как подумаешь: чрез несколько минут – и уже будешь женат. Вдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках, которого просто даже не выразишь, да и слов не найдешь, чтобы выразить. (После некоторого молчанья.) Однако ж что ни говори, а как-то даже делается страшно, как хорошенько подумаешь об этом. На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, ничего – все кончено, все сделано. Уж вот даже и теперь назад никак нельзя попятиться: чрез минуту и под венец; уйти даже нельзя – там уж и карета, и все стоит в готовности. А будто в самом деле нельзя уйти? Как же, натурально нельзя: там в дверях и везде стоят люди; ну спросят: зачем? Нельзя, нет. А вот окно открыто; что, если бы в окно? Нет, нельзя; как же, и неприлично, да и высоко. (Подходит к окну.) Ну, еще не так высоко: только один фундамент, да и тот низенький. Ну нет, как же, со мной даже нет картуза. Как же без шляпы? неловко. А неужто, однако же, нельзя без шляпы? А что, если бы попробовать, а? Попробовать, что ли? (Становится на окно и, сказавши: «Господи благослови», – соскакивает на улицу; за сценой кряхтит и охает.) Ох! однако ж высоко! Эй, извозчик!
Голос извозчика. Подавать, что ли?
Голос Подколесина. На Канавку, возле Семеновского мосту.
Голос извозчика. Да гривенник, без лишнего.
Голос Подколесина. Давай! пошел!
Слышен стук отъезжающих дрожек.
Агафья Тихоновна входит в венчальном платье, робко и потупив голову.
И сама не знаю, что со мною такое! Опять сделалось стыдно, и я вся дрожу. Ах! если бы его хоть на минутку на эту пору не было в комнате, если бы он за чем-нибудь вышел! (С робостью оглядывается.) Да где ж это он? Никого нет. Куда же он вышел? (Отворяет дверь в прихожую и говорит туда.) Фекла, куда ушел Иван Кузьмич?
Голос Феклы. Да он там.
Агафья Тихоновна. Да где же там?
Фекла(входя). Да ведь он тут сидел, в комнате.
Агафья Тихоновна. Да ведь нет его, ты видишь.
Фекла. Ну да уж из комнаты он тоже не выходил, я сидела в прихожей.
Агафья Тихоновна. Да где же он?
Фекла. Я уж не знаю где; не вышел ли на другой выход, по черной лесенке, или не сидит ли в комнате Арины Пантелеймоновны?
Агафья Тихоновна. Тетушка! тетушка!
Те же и Арина Пантелеймоновна.
Арина Пантелеймоновна(разодетая). А что такое?
Агафья Тихоновна. Иван Кузьмич у вас?
Арина Пантелеймоновна. Нет, он тут должен быть; ко мне не заходил.
Фекла. Ну, так и в прихожей тоже не был, ведь я сидела.
Агафья Тихоновна. Ну, так и здесь же нет его, вы видите.
Те же и Кочкарев.
Кочкарев. А что такое?
Агафья Тихоновна. Да Ивана Кузьмича нет.
Кочкарев. Как нет? ушел?
Агафья Тихоновна. Нет, и не ушел даже.
Кочкарев. Как же – и нет, и не ушел?
Фекла. Уж куды бы мог он деваться, я и ума не приложу. В передней я все сидела и не сходила с места.
Арина Пантелеймоновна. Ну, уж по черной лестнице никак не мог пройти.
Кочкарев. Как же, черт возьми? Ведь пропасть тоже, не выходя из комнаты, никак он не мог. Разве не спрятался ли?.. Иван Кузьмич! где ты? не дурачься, полно, выходи скорее! Ну что за шутки такие? в церковь давно пора! (Заглядывает за шкаф, искоса запускает даже глаз под стулья.) Непонятно! Но нет, он не мог уйти, никаким образом не мог. Да он здесь; в той комнате и шляпа, я ее нарочно положил туда.
Арина Пантелеймоновна. Уж разве спросить девчонку? Она стояла все на улице, не знает ли она как-нибудь… Дуняшка! Дуняшка!..
Те же и Дуняшка.
Арина Пантелеймоновна. Где Иван Кузьмич, ты не видала?
Дуняшка. Да оне-с выпрыгнули в окошко.
Агафья Тихоновна вскрикивает, всплеснувши руками.
Все трое. В окошко?
Дуняшка. Да-с, а потом как выскочили, взяли извозчика и уехали.
Арина Пантелеймоновна. Да ты вправду говоришь?
Кочкарев. Врешь, не может быть!
Дуняшка. Ей-богу, выскочили! Вот и купец в мелочной лавочке видел. Порядили за гривенника извозчика и уехали.
Арина Пантелеймоновна(подступая к Кочкареву). Что ж вы, батюшка, в издевку-то разве, что ли? посмеяться разве над нами задумали? на позор разве мы достались вам, что ли? Да я шестой десяток живу, а такого страму еще не наживала. Да я за то, батюшка, вам плюну в лицо, коли вы честный человек. Да вы после этого подлец, коли вы честный человек. Осрамить перед всем миром девушку! Я – мужичка, да не сделаю этого. А еще и дворянин! Видно, только на пакости да на мошенничества у вас хватает дворянства! (Уходит в сердцах и уводит невесту.)
Кочкарев стоит как ошеломленный.
Фекла. Что? А вот он тот, что знает повести дело! без свахи умеет заварить свадьбу! Да у меня пусть такие и эдакие женихи, общипанные и всякие, да уж таких, чтобы прыгали в окна, – таких нет, прошу простить.
Кочкарев. Это вздор, это не так, я побегу к нему, я возвращу его! (Уходит.)
Фекла. Да, поди ты, вороти! Дела-то свадебного не знаешь, что ли? Еще если бы в двери выбежал – ино дело, а уж коли жених да шмыгнул в окно – уж тут просто мое почтение!
Дела давно минувших дней
Комната в городском трактире.
Ихарев входит в сопровождении трактирного слуги Алексея и своего собственного, Гаврюшки.
Алексей. Пожалуйте-с, пожалуйте! Вот-с покойчик! уж самый покойный, и шуму нет вовсе.
Ихарев. Шума нет, да, чай, конного войска вдоволь, скакунов?
Алексей. То есть изволите говорить насчет блох? Уж будьте покойны. Если блоха или клоп укусит, уж это наша ответственность: уж с тем стоим.
Ихарев(Гаврюшке). Ступай выносить из коляски.
Гаврюшка уходит.
(Алексею.) Тебя как зовут?
Алексей. Алексей-с.
Ихарев. Ну, послушай (значительно), рассказывай, кто у вас живет?
Алексей. Да живут теперь много; все номера почти заняты.
Ихарев. Кто же именно?
Алексей. Швохнев Петр Петрович, Кругель полковник, Степан Иванович Утешительный.
Ихарев. Играют?
Алексей. Да вот уж шесть ночей сряду играют.
Ихарев. Пара целковиков! (Сует ему в руку.)
Алексей(кланяясь). Покорнейше благодарю.
Ихарев. После еще будет.
Алексей. Покорнейше-с благодарю.
Ихарев. Между собой играют?
Алексей. Нет, недавно обыграли поручика Артуновского, у князя Шенькина выиграли тридцать шесть тысяч.
Ихарев. Вот тебе еще красная бумажка! А если послужишь честно, еще получишь. Признайся, карты ты покупал?
Алексей. Нет-с, они сами брали вместе.
Ихарев. Да у кого?
Алексей. Да у здешнего купца Вахрамейкина.
Ихарев. Врешь, врешь, плут!
Алексей. Ей-богу.
Ихарев. Хорошо. Мы с тобой потолкуем ужо.
Гаврюшка вносит шкатулку.
Ставь ее здесь. Теперь ступайте приготовьте мне умыться и побриться.
Слуги уходят.
Ихарев один, отпирает шкатулку, всю наполненную карточными колодами.
Каков вид, а? Каждая дюжина золотая. Потом, трудом досталась всякая. Легко сказать, до сих пор рябит в глазах проклятый крап. Но ведь зато, ведь это тот же капитал. Детям можно оставить в наследство! Вот она, заповедная колодишка – просто перл! За то ж ей и имя дано, да: Аделаида Ивановна. Послужи-ка ты мне, душенька, так, как послужила сестрица твоя, выиграй мне также восемьдесят тысяч, так я тебе, приехавши в деревню, мраморный памятник поставлю. В Москве закажу. (Услышав шум, поспешно закрывает шкатулку.)
Алексей и Гаврюшка несут лоханку, рукомойник и полотенца.
Ихарев. Что, эти господа где теперь? Дома?
Алексей. Да-с, они теперь в общей зале.
Ихарев. Пойду взглянуть на них, что за народ. (Уходит.)
Алексей и Гаврюшка.
Алексей. Что, издалека едете?
Гаврюшка. А из Рязани.
Алексей. А сами тамошней губернии?
Гаврюшка. Нет, сами из Смоленской.
Алексей. Так-с. Так поместье-то, выходит, в Смоленской губернии?
Гаврюшка. Нет, не в Смоленской. В Смоленской сто душ да в Калужской восемьдесят.
Алексей. Понимаю, в двух, то есть, губерниях.
Гаврюшка. Да, в двух губерниях. У нас одной дворни: Игнатий буфетчик, Павлушка, который прежде с барином ездил, Герасим лакей, Иван – тоже опять лакей. Иван псарь. Иван, опять музыкант, потом повар Григорий, повар Семен, Варух садовник, Дементий кучер. Вот как у нас.
Те же, Кругель, Швохнев (осторожно входя).
Кругель. Право, я боюсь, чтоб он нас не застал здесь.
Швохнев. Ничего, Степан Иванович его удержит. (Алексею.) Ступай, брат, тебя зовут!
Алексей уходит. Швохнев, подходя поспешно к Гаврюшке.
Откуда барин?
Гаврюшка. Да теперь из Рязани.
Швохнев. Помещик?
Гаврюшка. Помещик.
Швохнев. Играет?
Гаврюшка. Играет.
Швохнев. Вот тебе красуля. (Дает ему бумажку.) Рассказывай все!
Гаврюшка. Да вы не скажете барину?
Оба. Ни-ни, не бойся!
Швохнев. Что, как он теперь, в выигрыше? а?
Гаврюшка. Да вы полковника Чеботарева не знаете?
Швохнев. Нет, а что?
Гаврюшка. Недели три тому назад мы его обыграли на восемьдесят тысяч деньгами, да коляску варшавскую, да шкатулку, да ковер, да золотые эполеты одной выжиги дали на шестьсот рублей.
Швохнев(взглянув на Кругеля значительно). А? Восемьдесят тысяч!
Кругель покачал головою.
Думаешь, нечисто? Это мы сейчас узнаем. (Гаврюшке.) Послушай, когда барин остается дома один, что делает?
Гаврюшка. Да как что делает? Известно, что делает. Он уж барин, так держит себя хорошо: он ничего не делает.
Швохнев. Врешь, чай, карт из рук не выпускает.
Гаврюшка. Не могу знать, я с барином всего две недели. С ним прежде все Павлушка ездил. У нас тоже есть Герасим лакей, опять Иван лакей, Иван псарь, Иван музыкант, Дементий кучер, да намедни из деревни одного взяли.
Швохнев(Кругелю). Думаешь, шулер?
Кругель. И очень может быть.
Швохнев. А попробовать все-таки попробуем.
Оба убегают.
Гаврюшка один.
Проворные господа! А за бумажку спасибо. Будет Матрене на чепец да пострельчонкам тоже по прянику. Эх, люблю походную жисть! Уж всегда что-нибудь приобретешь: барин пошлет купить чего-нибудь – все уж с рубля гривенничек положишь себе в карман. Как подумаешь, что за житье господам на свете! куда хошь катай! В Смоленске наскучило, поехал в Рязань, не захотел в Рязань – в Казань. В Казань не захотел, валяй под самый Ярослав. Вот только до сих пор не знаю, который из городов будет партикулярней – Рязань или Казань? Казань будет потому партикулярней, что в Казани…
Ихарев, Гаврюшка, потом Алексей.
Ихарев. В них нет ничего особенного, как мне кажется. А впрочем… Эх, хотелось бы мне их обчистить! Господи боже, как бы хотелось! Как подумаешь, право, сердце бьется. (Берет щетку, мыло, садится перед зеркалом и начинает бриться.) Просто рука дрожит, никак не могу бриться.
Входит Алексей.
Алексей. Не прикажете ли чего покушать?
Ихарев. Как же, как же. Принеси закуску на четыре человека. Икры, семги, бутылки четыре вина. Да накорми сейчас его (указывая на Гаврюшку).
Алексей(Гаврюшке). Пожалуйте в кухню, там для вас приготовлено.
Гаврюшка уходит.
Ихарев(продолжая бриться). Послушай! Много они тебе дали?
Алексей. Кто-с?
Ихарев. Ну, да уж не изворачивайся, говори!
Алексей. Да-с, за прислугу пожаловали.
Ихарев. Сколько? пятьдесят рублей?
Алексей. Да-с, пятьдесят рублей дали.
Ихарев. А от меня не пятьдесят, а вон, видишь, на столе лежит сторублевая бумажка, возьми ее. Что боишься? не укусит. От тебя не потребуется больше ничего, как только честности, понимаешь? Карты пусть будут у Вахрамейкина или у другого купца, это не мое дело, а вот тебе в придачу от меня дюжину. (Дает ему запечатанную дюжину.) Понимаешь?
Алексей. Да уж как не понять? Извольте положиться, это уж наше дело.
Ихарев. Да карты спрячь хорошенько, чтоб как-нибудь тебя не ощупали или не увидели. (Кладет щетку и мыло и вытирается полотенцем.)
Алексей уходит.
Хорошо бы было и очень бы хорошо. А уж как, признаюсь, хочется поддеть их.
Швохнев, Кругель и Степан Иванович Утешительный входят с поклонами.
Ихарев(с поклоном к ним навстречу). Прошу простить. Комната, как видите, не красна углами: четыре стула всего.
Утешительный. Приветливые ласки хозяина дороже всяких удобств.
Швохнев. Не с комнатой жить, а с добрыми людьми.
Утешительный. Именно правда. Я бы не мог быть без общества. (Кругелю.) Помнишь, почтеннейший, как я приехал сюды: один-одинешенек. Вообразите: знакомых никого. Хозяйка – старуха. На лестнице какая-то поломойка, урод естест-веннейший; вижу, увивается около нее какой-то армейщина, видно натощаках… Словом, скука смертная. Вдруг судьба послала вот его, а потом случай свел с ним… Ну, уж как я был рад! Не могу, не могу часу пробыть без дружеского общества. Все что ни есть на душе готов рассказать каждому.
Кругель, Это, брат, порок твой, а не добродетель. Излишество вредит. Ты, верно, уж не раз был обманут.
Утешительный. Да, обманывался, обманывался и всегда буду обманываться. А все-таки не могу без откровенности.
Кругель. Ну, признаюсь, это для меня непонятно: быть откровенну со всяким. Дружба – это другое дело.
Утешительный. Так, но человек принадлежит обществу.
Кругель. Принадлежит, но не весь.
Утешительный. Нет, весь.
Кругель. Нет, не весь.
Утешительный. Нет, весь.
Кругель. Нет, не весь.
Утешительный. Нет, весь!
Швохнев(Утешительному). Не спорь, брат, ты не прав.
Утешительный(горячась). Нет, я докажу. Это обязанность… Это, это, это… это долг! это, это, это…
Швохнев. Ну, зарапортовался! Горяч необыкновенно: еще первые два слова можно понять из того, что он говорит, а уж дальше ничего не поймешь.
Утешительный. Не могу, не могу! Если дело коснется обязанностей или долга, я уж ничего не помню. Я обыкновенно вперед уж объявляю: «Господа, если будет о чем подобном толк, извините, увлекусь, право увлекусь». Точно хмель какой-то, а желчь так и кипит, так и кипит.
Ихарев(про себя). Ну нет, приятель! Знаем мы тех людей, которые увлекаются и горячатся при слове «обязанность». У тебя, может быть, и кипит желчь, да только не в этом случае. (Вслух.) А что, господа, покамест спор о священных обязанностях, не засесть ли нам в банчик?
В продолжение их разговора приготовлен на столе завтрак.
Утешительный. Извольте; если не в большую игру, почему нет?
Кругель. От невинных удовольствий я никогда не прочь.
Ихарев. А что, ведь в здешнем трактире, чай, есть карты?
Швохнев. О, только прикажите.
Ихарев. Карты!
Алексей хлопочет около карточного стола.
А между тем прошу, господа! (Указывая рукой на закуску и подходя к ней.) Балык, кажется, не того, а икра еще так и сяк.
Швохнев(посылая в рот кусок). Нет, и балык того.
Кругель(так же). И сыр хорош. Икра тоже недурна.
Швохнев(Кругелю). Помнишь, какой отличный сыр ели мы недели две тому назад?
Кругель. Нет, никогда в жизни не позабуду я сыра, который ел я у Петра Александровича Александрова.
Утешительный. Да ведь сыр, почтеннейший, когда хорош? Хорош он тогда, когда сверх одного обеда наворотишь другой, – вот где его настоящее значение. Он все равно что добрый квартермистр, говорит: «Добро пожаловать, господа, есть еще место».
Ихарев. Добро пожаловать, господа, карты на столе.
Утешительный (подходя к карточному столу). А вот оно, старина, старина! Слышь, Швохнев, карты, а? Сколько лет…
Ихарев(в сторону). Да полно тебе корчить!..
Утешительный. Хотите вы держать банчик?
Ихарев. Небольшой – извольте, пятьсот рублей. Угодно снять? (Мечет банк.)
Начинается игра. Раздаются восклицания:
Швохнев. Четверка, тузик, оба по десяти.
Утешительный. Подай-ка, брат, мне свою колоду; я выберу себе карту на счастье нашей губернской предводительши.
Кругель. Позвольте присовокупить девяточку.
Утешительный. Швохнев, подай мел. Приписываю и списываю.
Швохнев. Черт побери, пароле!
Утешительный. И пять рублей мазу!
Кругель. Атанде! Позвольте посмотреть, кажется, еще две тройки должны быть в колоде.
Утешительный(вскакивает с места, про себя). Черт побери, тут что-то не так. Карты другие, это очевидно.
Игра продолжается.
Ихарев(Кругелю). Позвольте узнать: обе идут?
Кругель. Обе.
Ихарев. Не возвышаете?
Кругель. Нет.
Ихарев(Швохневу). А вы что ж? не ставите?
Швохнев. Позвольте мне эту талию переждать. (Встает со стула, торопливо подходит к Утешительному и говорит скоро.) Черт возьми, брат! И передергивает, и все что хочешь. Шулер первой степени!
Утешительный(в волненье). Неужли, однако ж, отказаться от восьмидесяти тысяч?
Швохнев. Конечно, нужно отказаться, когда нельзя взять.
Утешительный. Ну, это еще вопрос, а пока с ним объясниться!
Швохнев. Как?
Утешительный. Открыться ему во всем.
Швохнев. Для чего?
Утешительный. После скажу. Пойдем.
Подходят оба к Ихареву и ударяют его с обеих сторон по плечу.
Да полно вам тратить попусту заряды!
Ихарев(вздрогнув). Как?
Утешительный. Да что тут толковать, свой своего разве не узнал?
Ихарев(учтиво). Позвольте узнать, в каком смысле я должен разуметь?..
Утешительный. Да просто, без дальнейших слов и церемоний. Мы видели ваше искусство и, поверьте, умеем отдавать справедливость достоинству. И потому от лица наших товарищей предлагаю вам дружеский союз. Соединя наши познания и капиталы, мы можем действовать несравненно успешней, чем порознь.
Ихарев. В какой степени я должен понимать справедливость слов ваших?..
Утешительный. Да вот в какой степени: за искренность мы платим искренностью. Мы признаемся тут же вам откровенно, что сговорились обыграть вас, потому что приняли вас за человека обыкновенного. Но теперь видим, что вам знакомы высшие тайны. Итак, хотите ли принять нашу дружбу?
Ихарев. От такого радушного предложения не могу отказаться.
Утешительный. Итак, подадимте же, всякий из нас, друг другу руки.
Все попеременно пожимают руку Ихареву.
Отныне все общее, притворство и церемония в сторону! Позвольте узнать, с каких пор начали исследовать глубину познаний?
Ихарев. Признаюсь, это уже с самых юных лет было моим стремлением. Еще в школе во время профессорских лекций я уже под скамьей держал банк моим товарищам.
Утешительный. Я так и полагал. Подобное искусство не может приобресться, не быв практиковано от лет гибкого юношества. Помнишь, Швохнев, этого необыкновенного ребенка?
Ихарев. Какого ребенка?
Утешительный. А вот расскажи!
Швохнев. Подобного события я никогда не позабуду. Говорит мне его зять (указывая на Утешительного), Андрей Иванович Пяткин: «Швохнев, хочешь видеть чудо? Мальчик одиннадцати лет, сын Ивана Михаловича Кубышева, передергивает с таким искусством, как ни один из игроков! Поезжай в Тетюшевский уезд и посмотри!» Я, признаюсь, тот же час отправился в Тетюшевский уезд. Спрашиваю деревню Ивана Михаловича Кубышева и приезжаю прямо к нему. Приказываю о себе доложить. Выходит человек почтенных лет. Я рекомендуюсь, говорю: «Извините, я слышал, что бог наградил вас необыкновенным сыном». – «Да, признаюсь, говорит (и мне понравилось то, что без всяких, понимаете, этих претензий и отговорок), да, говорит, точно: хотя отцу и неприлично хвалить собственного сына, но это действительно в некотором роде чудо. Миша, говорит, поди-ка сюда, покажи гостю искусство!» Ну, мальчик, просто ребенок, мне по плечо не будет, и в глазах ничего нет особенного. Начал он метать – я просто потерялся. Это превосходит всякое описанье.
Ихарев. Неужто ничего нельзя было приметить?
Швохнев. Ни-ни, никаких следов! Я смотрел в оба глаза.
Ихарев. Это непостижимо!
Утешительный. Феномен, феномен!
Ихарев. И как я подумаю, что при этом еще нужны познания, основанные на остроте глаз, внимательное изученье крапа…
Утешительный. Да ведь это очень облегчено теперь. Теперь накрапливанье и отметины вышли вовсе из употребления; стараются изучить ключ.
Ихарев. То есть ключ рисунка?
Утешительный. Да, ключ рисунка обратной стороны. Есть в одном городе, – в каком именно, я не хочу назвать, – один почтенный человек, который больше ничем уж и не занимается, как только этим. Ежегодно получает он из Москвы несколько сотен колод, от кого именно – это покрыто тайною. Вся обязанность его состоит в том, чтобы разобрать крап всякой карты и послать от себя только ключ. Смотри, мол, у двойки вот как расположен рисунок! у такой-то – вот как! За это одно он получает чистыми деньгами пять тысяч в год.
Ихарев. Это, однако ж, важная вещь.
Утешительный. Да оно, впрочем, так и быть должно. Это то, что называется в политической экономии распределение работ. Все равно каретник: ведь он не весь же экипаж делает сам; он отдает и кузнецу и обойщику. А иначе не стало бы всей жизни человеческой.
Ихарев. Позвольте вам сделать один вопрос: как поступали вы доселе, чтобы пустить в ход колоды? Подкупать слуг ведь не всегда можно.
Утешительный. Сохрани бог! да и опасно. Это значит иногда самого себя продать. Мы делаем это иначе. Один раз мы поступили вот как: приезжает на ярмонку наш агент, останавливается под именем купца в городском трактире. Лавки еще не успел нанять; сундуки и вьюки пока в комнате. Живет он в трактире, издерживается, ест, пьет – и вдруг пропадает неизвестно куда, не заплативши. Хозяин шарит в комнате. Видит, остался один вьюк; распаковывает – сто дюжин карт. Карты, натурально, сей же час проданы с публичного торга. Пустили рублем дешевле, купцы миг расхватали в свои лавки. А в четыре дни проигрался весь город!
Ихарев. Это очень ловко.
Швохнев. Ну, а у того, у помещика?..
Ихарев. Что у помещика?
Утешительный. А это дело тоже было поведено недурно. Не знаю, знаете ли вы, есть помещик Аркадий Андреевич Дергунов, богатейший человек. Игру ведет отличную, честности беспримерной, к поползновенью, понимаете, никаких путей: за всем смотрит сам, люди у него воспитанны, камергеры, дом – дворец, деревня, сады – все это по аглицкому образцу. Словом, русский барин в полном смысле слова. Мы живем уж там три дня. Как приступить к делу? – просто нет возможности. Наконец придумали. В одно утро пролетает мимо самого двора тройка. На телеге сидят молодцы. Все это пьяно, как нельзя больше, орет песни и дует во весь опор. На такое зрелище, как водится, выбежала вся дворня. Ротозеют, смеются и замечают, что из телеги что-то выпало, подбегают, видят – чемодан. Машут, кричат: «Остановись!» – куды! никто не слышит, умчались, только пыль осталась по всей дороге. Развязали чемодан – видят: белье, кое-какое платье, двести рублей денег и дюжин сорок карт. Ну, натурально, от денег не захотели отказаться, карты пошли на барские столы, – и на другой же день ввечеру все, и хозяин и гости, остались без копейка в кармане, и кончился банк.
Ихарев. Очень остроумно. Ведь вот называют это плутовством и разными подобными именами, а ведь это тонкость ума, развитие.
Утешительный. Эти люди не понимают игры. В игре нет лицеприятия. Игра не смотрит ни на что. Пусть отец сядет со мною в карты – я обыграю отца. Не садись! здесь все равны.
Ихарев. Именно этого не понимают, что игрок может быть добродетельнейший человек. Я знаю одного, который наклонен н передержкам и к чему хотите, но нищему он отдаст последнюю копейку. А между тем ни за что не откажется соединиться втроем против одного обыграть наверняка. Но, господа, так как пошло на откровенность, я вам покажу удивительную вещь: знаете ли вы то, что называют сводная или подобранная колода, в которой всякая карта может быть угадана мною на значительном расстоянии?
Утешительный. Знаю, но, может быть, другого рода.
Ихарев. Могу вам похвастаться, что подобной нигде не сыщете. Почти полгода трудов. Я две недели после того не мог на солнечный свет смотреть. Доктор опасался воспаленья в глазах. (Вынимает из шкатулки.) Вот она! Зато уж не прогневайтесь: она у меня носит имя, как человек.
Утешительный. Как, имя?
Ихарев. Да, имя: Аделаида Ивановна.
Утешительный(усмехаясь). Слышь, Швохнев, ведь это совершенно новая идея – назвать колоду карт Аделаидой Ивановной. Я нахожу даже, это очень остроумно.
Швохнев. Прекрасно! Аделаида Ивановна! очень хорошо…
Утешительный. Аделаида Ивановна. Немка даже! Слышь, Кругель? это тебе жена.
Кругель. Что я за немец? Дед был немец, да и тот не знал по-немецки.
Утешительный(рассматривая колоду). Это, точно, сокровище. Да, никаких совершенно признаков. Неужели, однако ж, всякая карта может быть вами угадана на каком угодно расстоянии?
Ихарев. Извольте, я стану от вас в пяти шагах и отсюда назову всякую карту. Двумя тысячами готов асикурировать, если ошибусь.
Утешительный. Ну, это какая карта?
Ихарев. Семерка.
Утешительный. Так точно. Эта?
Ихарев. Валет.
Утешительный. Черт возьми, да. Ну, эта?
Ихарев. Тройка.
Утешительный. Непостижимо!
Кругель(пожимая плечами). Непостижимо!
Швохнев. Непостижимо!
Утешительный. Позвольте еще раз рассмотреть.
(Рассматривая колоду.) Удивительная вещь. Стоит того, чтобы назвать ее именем. Но, позвольте заметить, употребить ее в дело трудно. Разве с слишком неопытным игроком: ведь это нужно подменить самому.
Ихарев. Да ведь это во время самой жаркой игры только делается, когда игра возвысится до того, что и самый опытный игрок делается неспокойным; а потеряйся только немного человек, с ним можно все сделать. Вы знаете, что с лучшими игроками случается то, что называют – заиграться. Как поиграет два дни и две ночи сряду не поспавши, ну и заиграется. В азартной игре я всегда подменю колоду. Поверьте, вся штука в том, чтобы быть хладнокровну тогда, когда другой горячится. А средств отвлечь вниманье других есть тысяча. Придеритесь тут же к кому-нибудь из понтёров, скажите, что у него не так записано. Глаза всех обратятся на него – а в это время колода уже и подменена.
Утешительный. Но, однако же, я вижу, что, кроме искусства, вы владеете еще достоинством хладнокровия. Это важная вещь. Приобретение вашего знакомства теперь стало для нас еще значительней. Будем без церемонии, оставим лишние этикеты и станем говорить друг другу «ты».
Ихарев. Этак бы давно следовало.
Утешительный. Человек, шампанского! В память дружеского союза!
Ихарев. Именно, это стоит того, чтобы запить.
Швохнев. Да ведь вот мы собрались для подвигов, орудия все у нас в руках, силы есть, одного недостает только…
Ихарев. Именно, именно, крепости недостает только, на которую бы идти, вот беда!
Утешительный. Что ж делать? неприятеля пока нет. (Смотря пристально на Швохнева.) Что? у тебя как будто лицо такое, которое хочет сказать, что есть неприятель.
Швохнев. Есть, да… (Останавливается.)
Утешительный. Знаю я, на кого ты метишь.
Ихарев(с живостью). А на кого, на кого? кто это?
Утешительный. Э, вздор, вздор: он выдумал пустяки. Вот видите ли, есть здесь один приезжий помещик, Михал Александрович Глов. Ну, да что об этом толковать, когда он не играет вовсе? Мы уж возились около него… Я месяц за ним ухаживал; и в дружбу и в доверенность вошел, а все ничего не сделал.
Ихарев. Ну да послушай, нельзя ли как-нибудь увидеться с ним? Может быть, почему знать…
Утешительный. Ну, я тебе вперед говорю, что это будет вовсе напрасный труд.
Ихарев. Ну да попробуем, попробуем еще раз.
Швохнев. Ну да приведи его, по крайней мере. Ну, не успеем, поговорим просто. Почему не попробовать?
Утешительный. Да, пожалуй, мне ничего это не значит; я приведу его.
Ихарев. Приведи его теперь же, пожалуйста.
Утешительный. Изволь, изволь. (Уходит.)
Те же, кроме Утешительного.
Ихарев. Ведь точно, почему знать? Иногда дело кажется совсем невозможное…
Швохнев. Я сам того же мнения. Ведь не с богом здесь имеешь дело, а с человеком. А человек все-таки человек. Сегодня нет, завтра нет, послезавтра нет, а на четвертый день, как насядешь на него хорошенько, скажет «да». Иной ведь с виду корчит, что он недоступный, а разгляди его поближе, увидишь: просто даром тревогу подымал.
Кругель. Ну, однако ж, этот не таков.
Ихарев. Эх, если бы!.. Поверить нельзя, как возродилась во мне теперь жажда деятельности. Нужно вам знать, что последний мой выигрыш, восемьдесят тысяч у полковника Чеботарева, был сделан в прошедшем месяце. С тех пор я не имел практики в продолжение целого месяца. Представить не можете, какую испытал я скуку во все это время. Скука, скука смертная!
Швохнев. Я понимаю это положение. Это все равно что полководец: что он должен чувствовать, когда нет войны? Это, любезнейший, просто фатальный антракт. Я знаю по себе, с этим нечего шутить.
Ихарев. Поверишь ли, приходит так, что если бы кто сделал пять рублей банку – я готов сесть и играть.
Швохнев. Естественная вещь. Этак проигрывались иногда искуснейшие игроки. Стоскуется, работы нет, и наскочит с горя на одного из тех, которых называют голь и перетыка, – ну и проиграется ни за что!
Ихарев. А богат этот Глов?
Кругель. О! Деньги есть. Кажется, около тысячи душ крестьян.
Ихарев. Эх, черт возьми, подпоить разве его, шампанского велеть подать?
Швохнев. В рот не берет.
Ихарев. Что ж с ним делать? Как подъехать? Но нет, однако ж, все я думаю… ведь игра – соблазнительная вещь. Мне кажется, если бы он подсел только к играющим, он бы не утерпел потом.
Швохнев. Да вот мы попробуем. Мы вот здесь в стороне с Кругелем сделаем самую маленькую игру. Но не нужно к нему сказывать большого внимания: старики подозрительны.
Садятся в стороне с картами.
Те же, Утешительный и Михайло Александрович Глов, человек почтенных лет.
Утешительный. Вот тебе, Ихарев, рекомендую: Михал Александрович Глов!
Ихарев. Я, признаюсь, давно искал этой чести. Живя в одном трактире…
Глов. Мне тоже очень приятно познакомиться. Жаль только, что это случилось почти на выезде…
Ихарев(подавая ему стул). Прошу покорнейше!.. Давно изволите жить в этом городе?
Утешительный, Швохнев и Кругель перешептываются между собой.
Глов. Ах, батюшка, уж он мне так надоел, этот город. И телом и душой рад бы отсюда поскорей вырваться.
Ихарев. Что ж, удерживают дела?
Глов. Дела, дела. Такая комиссия мне эти дела!
Ихарев. Вероятно, тяжба?
Глов. Нет, слава богу, тяжбы нет, но тем не менее затруднительные обстоятельства. Выдаю замуж дочь, батюшка, осьмнадцатилетнюю девицу. Понимаете ли вы отцовское положение? Приехал за разными покупками, а главное, заложить имение. Дело бы уже все кончено, да приказ денег до сих пор не выдает. Даром совершенно живу.
Ихарев. А позвольте узнать, в какую сумму изволили заложить имение?
Глов. В двухстах тысяч. На днях бы должны выдать, да вот затянулось. А мне уж так опротивело здесь жить! Дома-то, знаете, все это оставил на самое короткое время. Дочь невеста… все это ждет. Я уж решился не дожидаться и бросить все.
Ихарев. Как же? и денег не хотите дождаться?
Глов. Что ж делать, батюшка? Вы рассмотрите и мое положение. Ведь вот уж месяц, как не видался с женой и детьми; писем даже не получаю, – бог весть что там делается. Я уж все дело поручаю сыну, который здесь остается. Надоело .возиться. (Обращаясь к Шеохневу и Кругелю.) А что же вы, господа? Я, кажется, вам помешал. Вы чем-то занимались?
Кругель. Вздор. Это так. От нечего делать вздумали поиграть.
Глов. Кажется, что-то похоже на банчик.
Швохнев. Какое! для препровожденья времени грошовый банчик.
Глов. Эх, господа, послушайте старика. Вы молодые люди. Конечно, тут ничего худого, больше для развлеченья, да и в грошовую игру нельзя много проиграть, все это так, но всё… Эх, господа, я сам играл и знаю по опыту. Все на свете начинается грошовым делом, а смотришь, маленькая игра как раз кончилась большой.
Швохнев(Ихареву). Ну, пошел уж старикашка плесть свое. (Глову.) Ну, вот видите, вы уж тотчас припишете важное следствие всякому вздору; это всегда уж обыкновенная замашка всех пожилых людей.
Глов. Да что ж, ведь я еще не так пожилой человек. Я сужу по опыту.
Швохнев. Я не об вас буду говорить. Но вообще у стариков есть это: например, если они на чем-нибудь обожглись, они твердо уверены – другой непременно обожжется на том же. Если они пошли какой-нибудь дорогой да, зазевавшись, шлепнулись о гололедь, – они уж кричат и выдают правило, что по такой-то дороге никому нельзя ходить, потому что на ней есть в одном месте гололедь и всякий непременно на ней шлепнется лбом, никак не принимая в уваженье того, что другой, может быть, не зазевается и сапоги у него не на скользкой подошве. Нет, у них для этого нет соображенья. Собака укусила человека на улице – все кусаются собаки, и потому никому нельзя выходить на улицу.
Глов. Так, батюшка. Оно, точно, с одной стороны, есть тот грех. Да ведь зато ж и молодые! Ведь уж слишком много рыси: того и смотри, что сломит шею!
Швохнев. Вот то-то и есть, что у нас нет середины. Молодым бесится, так что невтерпеж другим, а под старость прикинется ханжой, так что невтерпеж другим.
Глов. Такого-то вы обидного мнения насчет стариков?
Швохнев. Да нет, что за обидное мнение? это правда, больше ничего.
Ихарев. Позвольте мне заметить. Твое мнение резко…
Утешительный. Насчет карт я совершенно согласен с Михал Александровичем. Я сам играл, играл сильно. Но, благодарю судьбу, бросил навсегда. Не потому, чтобы проигрался или был вооружен против судьбы; поверьте мне, это еще ничего: проигрыш не так важен, как важно душевное спокойствие. Одно это волнение, чувствуемое во время игры, – кто что ни говори, а это сокращает видимо нашу жизнь.
Глов. Так, батюшка, ей-богу! как вы премудро заметили! Позвольте сделать вам нескромный вопрос, сколько времени имею честь пользоваться вашим знакомством, а вот до сих пор…
Утешительный. Какой вопрос?
Глов. Позвольте узнать, хоть струна и щекотливая, который вам год?
Утешительный. Тридцать девять лет.
Глов. Представьте! Что ж такое тридцать девять лет? Еще молодой человек! Ну что, если бы у нас в России было побольше таких, которые бы так мудро рассуждали? Господи ты боже мой, что бы это было: просто золотой век-с, та же астрея. Уж как, ей-богу, благодарен судьбе я за то, что познакомился с вами.
Ихарев. Поверьте мне, я тоже разделяю это мнение. Мальчишкам я бы не позволил и в руки взять карт. Но благоразумным людям почему не поразвлечься, не позабавиться? Например, почтенному старику, которому нельзя уже ни плясать, ни танцевать.
Глов. Так, всё так; но, поверьте, в жизни нашей есть столько удовольствий, столько обязанностей, так сказать, священных. Эх, господа, послушайте старика! Нет для человека лучшего назначения, как семейная жизнь в домашнем кругу. Все это, что вас окружает, – ведь это все волнение, ей-богу-с волнение, а прямого-то блага вы не вкусили еще. Ведь вот я, поверите ли, минуты не дождусь, чтобы увидать своих, ей-богу! Как воображу: дочь кинется на шею: «Папаш ты мой, милый папаш!» Сын опять приехал из гимназии… полгода не видал… Просто слов недостает, ей-богу так. Да после этого на карты смотреть не захочешь.
Ихарев. Но зачем же отеческие чувства мешать с картами? Отеческие чувства сами по себе, а карты тоже…
Алексей(входя, говорит Глову). Ваш человек спрашивает насчет чемоданов. Прикажете выносить? Лошади уж готовы.
Глов. А вот я сейчас! Извините, господа, на одну минуточку вас оставлю. (Уходит.)
Швохнев, Ихарев, Кругель, Утешительный.
Ихарев. Ну, нет никакой надежды!
Утешительный. Я говорил это прежде. Не понимаю, как вы не можете видеть человека. Ведь стоит только взглянуть, чтобы узнать, кто не расположен играть.
Ихарев. Ну, да все бы таки насесть на него хорошенько. Ну зачем ты сам его поддерживал?
Утешительный. Да иначе, братец, нельзя. С этими людьми нужно тонко поступать. Не то как раз догадается, что его хотят обыграть.
Ихарев. Ну да ведь что ж вышло из того? ведь вот уедет все равно.
Утешительный. Ну, да постой, еще не все дело кончено.
Те же и Глов.
Глов. Покорнейше благодарю вас, господа, за приятное знакомство. Жаль только, право, что вот перед самым концом. А впрочем, авось приведет бог опять где-нибудь столкнуться.
Швохнев. О, вероятно. Дороги битые, а люди толкутся – как не столкнуться? Захоти только судьба.
Глов. Ей-богу, так, совершенная правда. Судьба захочет, так завтра же увидимся, – совершенная правда. Прощайте, господа! истинно благодарю! А уж вам, Степан Иванович, так обязан. Право, вы усладили мое уединение.
Утешительный. Помилуйте, не за что. Чем мог служить, служил.
Глов. Ну, уж если вы так добры, так сделайте еще одну милость, можно ли вас просить?
Утешительный. Какую? скажите! Все что угодно готов.
Глов. Успокойте старика отца!
Утешительный. Как?
Глов. Я оставляю здесь своего Сашу. Прекрасный малый, добрая душа. Но все еще ненадежен: двадцать два года – ну что это за лета? почти ребенок… Кончил учебный курс и уж больше ни о чем и слышать не хочет, как об гусарах. Я говорю ему: «Рано, Саша, погоди, осмотрись прежде! Что тебе в гусары? Почему знать, может быть, у тебя штатские наклонности. Ты еще не видел почти света, время не уйдет от тебя!..» Ну, сами знаете, молодая натура. Ему уж там, в гусарах, все это блестит: шитье, богатый мундир… Что ж прикажете? Склонностей ведь удержать никак нельзя… Так будьте так великодушны, батюшка Степан Иванович! Он остается теперь один; я возложил на него кое-какие делишки. Молодой человек, все может случиться: чтобы приказные как-нибудь его не обманули… мало ли чего… Так возьмите его под свое покровительство, надзирайте над его поступками, отвлеките его от дурного. Будьте так добры, батюшка! (Берет его за обе руки.)
Утешительный. Извольте, извольте. Все, что может сделать отец для своего сына, все это я сделаю для него.
Глов. Ах, батюшка!
Обнимаются и целуются.
Ведь как видно, когда у человека-то доброе сердце, ей-богу! Бог вас наградит за это! Прощайте, господа, от души желаю вам счастливо оставаться.
Ихарев. Прощайте, доброй дороги!
Швохнев. Счастливо найти всех домашних!
Глов. Благодарю вас, господа!
Утешительный. А я вас таки провожу к самой коляске и посажу!
Глов. Ах, батюшка, как вы добры!
Оба уходят.
Швохнев, Кругель, Ихарев.
Ихарев. Улетела птица!
Швохнев. Да, а было бы чем поживиться.
Ихарев. Признаюсь, как он сказал: двести тысяч, – у меня вздрогнуло в самом сердце.
Кругель. О такой сумме и подумать даже сладко.
Ихарев. Ведь как подумаешь, сколько денег пропадает даром, без всякой совершенно пользы. Ну что из того, что у него будет двести тысяч? Ведь это все так пойдет, на покупку каких-нибудь тряпок, ветошек!
Швохнев. И все это дрянь, гниль.
Ихарев. А ведь сколько даже так пропадает на свете, не обращаясь! Сколько есть мертвых капиталов, которые, именно как мертвецы, лежат в ломбардах! Право, даже жалость. Я бы больше не хотел иметь у себя денег, как столько, сколько лежит в опекунском совете.
Швохнев. Я помирюсь и на половине.
Кругель. Я доволен буду и четвертью.
Швохнев. Ну, не ври, немец: захочешь больше.
Кругель. Как честный человек…
Швохнев. Надуешь.
Те же и Утешительный, входит поспешно и с радостным видом.
Утешительный. Ничего, ничего, господа! Уехал, черт его побери, тем лучше! Остался сын. Отец передал ему и доверенность, и все права на получение из приказа денег и поручил надсматривать за всем мне. Сын молодец: так и рвется в гусары. Будет жатва! Я пойду и сей же час приведу его к вам! (Убегает.)
Швохнев, Кругель, Ихарев.
Ихарев. Ай да Утешительный!
Швохнев. Браво! дело возымело славный оборот!
Все потирают в радости руки.
Ихарев. Молодец Утешительный! Теперь я понял, зачем он подбирался к отцу и потакал ему. И как все это ловко! как тонко!
Швохнев. О, у него на это талант необыкновенный!
Кругель. Способности невероятные!
Ихарев. Признаюсь, когда отец сказал, что оставляет здесь сына, у меня у самого промелькнула в голове мысль, да ведь только на миг, а уж он тотчас… Сметливость какая!
Швохнев. О, ты еще не знаешь его хорошенько.
Те же, Утешительный и Глов Александр Михалыч, молодой человек.
Утешительный. Господа! Рекомендую: Александр Михалыч Глов, отличный товарищ, прошу полюбить, как меня.
Швохнев. Очень рад… (Пожимает ему руку.)
Ихарев. Знакомство ваше нам…
Кругель. Позвольте вас прямо в наши объятья.
Глов. Господа! я…
Утешительный. Без церемонии, без церемонии. Равенство первая вещь, господа! Глов, здесь, видишь, все товарищи, и потому к черту все этикеты! Съедем прямо на «ты»!
Швохнев. Именно, на «ты»!
Глов. На «ты»! (Подает им всем руку.)
Утешительный. Так, браво! Человек, шампанского! Замечаете, господа, как у него даже теперь уже видно что-то гусарское? Нет, твой отец, не говоря дурного слова, большая скотина, – извини, ведь мы на «ты», – ну как этого молодца вздумал было в чернильную службу! Ну что, брат, скоро свадьба сестры твоей?
Глов. Черт ее побери с ее свадьбой! Мне досадно, что из-за нее отец меня продержал три месяца в деревне.
Утешительный. Ну, послушай, а хороша сестра твоя?
Глов. А так хороша… Будь она не сестра… ну, уж я бы ей не спустил.
Утешительный. Браво, браво, гусар! Сейчас видно гусара! Ну, послушай, а помог бы ты мне, если бы я захотел ее увезти?
Глов. Почему ж? помог бы.
Утешительный. Браво, гусар! Вот оно, что называется настоящий гусар, черт побери! Человек, шампанского! Вот это мой решительно вкус: этаких открытых людей я люблю. Постой, душа, дай обниму тебя!
Швохнев. Дай же и мне обнять его. (Обнимает его.)
Ихарев. Пусть же и я обниму его. (Обнимает.)
Кругель. Ну, так и я ж обниму его, если так. (Обнимает.)
Алексей несет бутылку, придерживая пальцем пробку, которая хлопает и летит в потолок; наливает бокалы.
Утешительный. Господа, за здравие будущего гусарского юнкера! Пусть он будет первый рубака, первый волокита, первый пьяница, первый… словом, пусть его будет что хочет!
Все. Пусть его будет что хочет!
Пьют.
Глов. За здравие всего гусарства! (Подымая бокал.)
Все. За здравие всего гусарства!
Пьют.
Утешительный. Господа, нужно его теперь же посвятить во все гусарские обычаи. Пьет он, как видно, уже сносно, но ведь это вздор. Нужно, чтобы он был картежник во всей силе! Играешь в банк?
Глов. Играл бы, смерть бы хотелось, да денег нет.
Утешительный. Экой вздор: нет денег! Было бы только с чем сесть, а там деньги будут – сейчас выиграешь.
Глов. Да ведь и сесть-то не с чем.
Утешительный. Да мы тебе поверим в долг. Ведь у тебя есть доверенность на получение денег из приказа. Мы подождем, а как тебе выдадут, ты нам тотчас и заплатишь. А до того времени ты можешь нам дать вексель. Да, впрочем, что я говорю? Как будто ты уж непременно проиграешь. Ты можешь тут же выиграть несколько тысяч чистоганом.
Глов. А как проиграю?
Утешительный. Стыдись, что ж ты за гусар после этого? Натурально, одно из двух: либо выиграешь, либо проиграешь. Да в этом-то и дело, в риске-то и есть главная добродетель. А не рискнуть, пожалуй, всякий может. Наверняка и приказная строка отважится, и жид полезет на крепость.
Глов(махнув рукой). Черт побери, если так, играю! Что мне смотреть на отца!
Утешительный. Браво, юнкер! Человек, карты! (Наливают ему в стакан.) Главное, что нужно? Нужна отвага, удар, сила… Так и быть, господа, я вам сделаю банчик в двадцать пять тысяч. (Мечет направо и налево.) Ну, гусар… Ты, Швохнев, что ставишь? (Мечет.) Какое странное течение карт. Вот любопытно для вычислений! Валет убит, девятка взяла. Что там, что у тебя? И четверка взяла! А гусар, гусар-то, каков гусар? Замечаешь, Ихарев, как уж он мастерски возвышает ставки! А туз все еще не выходит. Что ж ты, Швохнев, не наливаешь ему? Бона, вона, вон туз! Вон уж Кругель потащил себе. Немцу всегда везет! Четверка взяла, тройка взяла. Браво, браво, гусар! Слышишь, Швохнев, гусар уже около пяти тысяч в выигрыше.
Глов(перегинает карту). Черт побери! Пароле пе! да вон еще девятка на столе, идет и она, и пятьсот рублей мазу!
Утешительный(продолжая метать). У! молодец гусар! Семерка уби… ах, нет, плие, черт побери, плие, опять плие! А, проиграл гусар. Ну что ж, брат, делать? Не у всякого жена Марья, кому бог дал. Кругель, да полно тебе рассчитывать! ну, ставь эту, которую выдернул. Браво, выиграл гусар! Что ж вы не поздравляете его?
Все пьют и поздравляют его, чокаясь стаканами.
Говорят, пиковая дама всегда продаст, а я не скажу этого. Помнишь, Швохнев, свою брюнетку, что называл ты пиковой дамой? Где-то она теперь, сердечная? Чай, пустилась во все тяжкие. Кругель! твоя убита! (Ихареву.) И твоя убита! Швохнев, твоя также убита; гусар также лопнул.
Глов. Черт побери, ва-банк!
Утешительный. Браво, гусар! Вот она, наконец, настоящая гусарская замашка! Замечаешь, Швохнев, как настоящее чувство всегда выходит внаружу? До сих пор все еще в нем было видно, что будет гусар. А теперь видно, что он уж теперь гусар. Вона натура-то как того… Убит гусар.
Глов. Ва-банк!
Утешительный. У! браво, гусар! на все пятьдесят тысяч! Вот оно что называется великодушие! Ну поди-ка поищи, где отыщешь этакую черту?.. Это именно подвиг! Лопнул гусар!
Глов. Ва-банк, черт побери, ва-банк!
Утешительный. Ого-го, гусар! На сто тысяч! Каков, а? А глазки-то, глазки? Замечаешь, Швохнев, как у него глазки горят? Барклай-де-тольевское что-то видно. Вот он героизм! А короля все нет. Вот тебе, Швохнев, бубновая дама. На, немец, возьми, съешь семерку! Руте, решительно руте! просто карта фоска! А короля, видно, в колоде нет: право, даже странно. А, вот он, вот он… Лопнул гусар!
Глов(горячась). Ва-банк, черт побери, ва-банк!
Утешительный. Нет, брат, стой! Ты уж просадил двести тысяч. Прежде заплати, без этого нельзя начинать новой игры. Мы так много не можем тебе верить.
Глов. Да где ж у меня? у меня теперь нет.
Утешительный. Дай нам вексель, подпишись.
Глов. Извольте, я готов. (Берет перо.)
Утешительный. Да и доверенность на получение денег тоже отдай нам.
Глов. Вот вам и доверенность.
Утешительный. Теперь подпиши вот это да вот это. (Дает ему подписаться.)
Глов. Извольте, я готов все сделать. Ну, вот я и подписал. Ну, давайте ж играть!
Утешительный. Нет, брат, постой, покажи-ка прежде деньги!
Глов. Да я вам заплачу. Уж будьте уверены.
Утешительный. Нет, брат, деньги на стол!
Глов. Да что ж это?.. Ведь это просто подлость.
Кругель. Нет, это не подлость.
Ихарев. Нет, это совсем другое дело. Шансы, брат, не равны.
Швохнев. Этак ты, пожалуй, сядешь с тем, чтоб обыграть нас. Дело известное: кто садится без денег, тот садится с тем, чтобы обыграть наверное.
Глов. Ну, что ж? чего вы хотите? назначьте какие угодно проценты, я на всё готов. Я вдвое заплачу вам.
Утешительный. Что, брат, нам с твоих процентов? Мы сами готовы тебе заплатить какие угодно проценты, дай только нам взаймы.
Глов(отчаянно и решительно). Ну, так скажите последнее слово: не хотите играть?
Швохнев. Принеси деньги, сейчас станем играть.
Глов(вынимая из кармана пистолет). Ну, так прощайте же, господа! Больше вы меня не встретите на этом свете. (Убегает с пистолетом.)
Утешительный(в испуге). Ты! ты! что ты? с ума сошел! Побежать за ним, в самом деле чтоб еще как-нибудь не застрелился. (Убегает.)
Швохнев, Кругель, Ихарев.
Ихарев. Еще выйдет история, если этот черт вздумает застрелиться.
Швохнев. Черт его возьми, пусть себе стреляется, да не теперь только: еще деньги не в наших руках. Вот беда!
Кругель. Я всего боюсь. Это так возможно…
Те же, Утешительный и Глов.
Утешительный(держа Глова за руку с пистолетом). Что ты, что ты, брат, рехнулся? Слышите, слышите, господа, уж пистолет вздумал было всунуть в рот, а? Стыдись!
Все(приступая к нему). Что ты? что ты? Помилуй, что ты?
Швохнев. А еще и умный человек, из дряни вздумал стреляться.
Ихарев. Этак, пожалуй, вся Россия должна застрелиться: всякий или проигрался, или намерен проиграться. Да если бы этого не было, так как же можно выиграть? ты посуди только сам.
Утешительный. Ты дурак просто, позволь тебе сказать. Ты счастья своего не видишь. Разве ты не чувствуешь, как ты выиграл тем, что проиграл?
Глов(с досадой). Что ж вы, в самом деле, меня уж за дурака считаете? какой тут выигрыш проиграть двести тысяч! Черт возьми!
Утешительный. Эх ты, простофиля! Да знаешь ли, какую ты этим себе славу сделаешь в полку? Слышь, безделица! Еще не будучи юнкером, да уж проиграл двести тысяч! Да тебя гусары на руках будут носить.
Глов(ободрившись). Что ж вы думаете? У меня разве не станет духу наплевать на все это, если уж на то пошло? Черт побери, да здравствует гусарство!
Утешительный. Браво! Да здравствуют гусары! Теремтете! Шампанского!
Несут бутылки.
Глов(с стаканом). Да здравствуют гусары!
Ихарев. Да здравствуют гусары, черт побери!
Швохнев. Теремтете! да здравствуют гусары!
Глов. На всё плюю, когда так!.. (Ставит на стол стакан.) Вот беда только: домой как приеду? Отец, отец!.. (Хватает себя за волосы.)
Утешительный. Да зачем тебе ехать к отцу? не нужно!
Глов(вытаращив глаза). Как?
Утешительный. Ты отсюда прямо в полк! Мы тебе дадим на обмундировку. Нужно, брат Швохнев, дать ему теперь рублей двести, пусть его погуляет юнкер! Там, я уж заметил, у него есть одна… Черномазая-то, а?
Глов. Черт побери, побегу прямо к ней, возьму приступом!
Утешительный. Каков гусар, а? Швохнев, нет у тебя двухсотрублевой?
Ихарев. Да вот уж я ему дам, пусть его погуляет на славу!
Глов(берет ассигнацию и, помахивая ею на воздухе). Шампанского!
Все. Шампанского!
Несут бутылки.
Глов. Да здравствуют гусары!
Утешительный. Да здравствуют!.. Знаешь ли, Швохнев, что мне пришло на ум? Покачаем его на руках Taк, как у нас качали в полку! Ну, приступай, бери его!
Все приступают к нему, схватывают его за руки и ноги, качают, припевая на известный припев известную песню:
Глов(с поднятой рюмкой). Ура!
Все. Ура!
Становят его на землю. Глов хлопнул рюмку об пол, все разбивают тоже свои рюмки, кто о каблук своего сапога, кто о пол.
Глов. Иду прямо к ней!
Утешительный. А нам нельзя за тобой, а?
Глов. Ни… никому! А кто сколько-нибудь… разделка на саблях!
Утешительный. У! Рубака какой! а? Ревнив и задорен, как черт. Я думаю, господа, что из него просто выйдет Бурцов иора, забияка. Ну, прощай, прощай, гусар, не держим тебя!
Глов. Прощайте.
Швохнев. Да приходи нам после рассказать.
Глов уходит.
Те же, кроме Глова.
Утешительный. Нужно его покамест ласкать, пока еще деньги не в наших руках; а там черт с ним!
Швохнев. Одного боюсь я, чтоб как-нибудь не затянулась в приказе выдача денег.
Утешительный. Да, это будет скверно, а впрочем… ведь на это, сами знаете, есть понукатели. Как ни ворочай, а все-таки придется всунуть в руку тому и другому для соблюдения порядка.
Те же и чиновник Замухрышкин (высовывает голову в дверь; одет в несколько поношенном фраке).
Замухрышкин. Позвольте узнать: не здесь ли Глов Александр Михалович?
Швохнев. Нет. Он сейчас вышел. А что вам угодно?
Замухрышкин. Да вот по делу их насчет выдачи денег.
Утешительный. А вы кто?
Замухрышкин. Да я чиновник из приказа.
Утешительный. А, милости просим! Прошу покорнейше садиться! В этом деле мы все принимаем живейшее участие. Тем более что заключили кое-какие дружелюбные сделки с Александр Михаловичем. И потому можете понять, что вот и от него, и от него, и от него (указывая пальцами на всех) будет искреннейшая благодарность. Дело в том только, чтобы скорее как можно получить из приказа деньги.
Замухрышкин. Да уж как хотите, раньше двух недель никак нельзя.
Утешительный. Нет, это страшно далеко. Ведь вы всё позабываете, что со стороны нашей благодарность…
Замухрышкин. Да уж это само собой. Все это приемлется. Как это позабыть? Мы потому и говорим «две недели», а то бы, пожалуй, вы и три месяца у нас провозились. Деньги к нам придут не раньше как через полторы недели, а теперь во всем приказе ни копейки. На прошлой неделе получили полтораста тысяч, все роздали; три помещика ожидают, еще с февраля заложили имение.
Утешительный. Ну, это так для других, а для нас по дружбе… Нужно, чтобы мы с вами покороче познакомились… Ну, да что?.. да и люди свои! Ну, как вас зовут? как? Фентефлей Перпентьич, что ли?
Замухрышкин. Псой Стахич-с.
Утешительный. Ну, все одно почти. Ну, так послушайте, Псой Стахич! Будем так, как давние приятели. Ну, что, как вы? как делишки, как служба ваша?
Замухрышкин. Да что служба? Известное дело – служим.
Утешительный. Ну, а доходов по службе этих, знаете, разных… а просто, много ли берете?
Замухрышкин. Конечно, сами посудите, с чего ж и жить?
Утешительный. Ну что, как в приказе у вас, скажите откровенно, все хапуги?
3амухрышкин. Ну что! Вы уж, я вижу, смеетесь! Эх, господа!.. Ведь вот тоже и господа сочинители всё подсмеиваются над теми, которые берут взятки; а как рассмотришь хорошенько, так взятки берут и те, которые повыше нас. Ну да вот хоть и вы, господа, только разве что придумали названья поблагородней: пожертвованье там или так, бог ведает что такое. А на деле выходит – такие же взятки: тот же Савка, да на других санках.
Утешительный. Вот уж Псой Стахич и обиделся, как я вижу, – вот что значит задеть за честь!
Замухрышкин. Да ведь честь, сами знаете, дело щекотливое. А сердиться тут не из чего. Я уж, батюшка, прожил свое.
Утешительный. Ну, полно, поговоримте по-дружески, Псой Стахич! Ну что ж, как вы? Как у вас? Как поживаете? Как маячитесь на свете? Есть женушка, детки?
3амухрышкин. Слава богу. Бог наградил. Двое сыновей уж в уездное училище ходят. Два других поменьше. Один бегает пока в рубашонке, а другой на карачках ползает.
Утешительный. Ну, а ручонками, я чай, уже все этак (показывает рукою, как будто берет деньги) умеют?
Замухрышкин. Ведь вот вы, право, какие, господа! ведь вот опять начали!
Утешительный. Ничего, ничего, Псой Стахич! ведь это по дружбе. Ну что ж тут такого? свои! Эй, дай-ка бокал шампанского Псою Стахичу! скорей! Мы ведь теперь должны быть как короткие знакомые. Вот мы к вам соберемся тоже в гости.
3амухрышкин(принимая бокал). А милости просим, господа! Откровенно вам скажу, что такого чаю, как вы будете пить у меня, вы у губернатора не сыщете.
Утешительный. Небось даровой, от купца?
Замухрышкин. От купца-с, выписной из Кяхты.
Утешительный. Да как же, Псой Стахич? Ведь вы дел с купцами не имеете?
Замухрышкин(выпив бокал и упираясь руками в колени). А вот как: купец здесь больше по причине глупости своей должен был приплатиться. Помещик Фракасов, если изволите знать, закладывает имение, все уж сделано как следует, завтра остается получить деньги. Затеяли они завод какой-то в половине с купцом. Ну, нам-то, понимаете, какое дело знать, на завод ли или на что другое нужны деньги, и с кем он в половине. Это не наша часть. Да купец по глупости своей и проговорись в городе, что он с ним в половине и ждет от него с часу на час денег. Мы и подослали к нему сказать, что вот пришли две тысячи, сейчас выдадут деньги, а не то – будешь ждать! А уж к нему на фабрику привезли, понимаете, и котлы, и посуду, ожидают только задатков. Купец видит, плетью обуха пе перешибешь, заплатил две тысячи да по три фунтика чаю каждому из нас. Скажут – взятка, да ведь за дело: не будь глуп; кто его толкал, языка разве не мог придержать?
Утешительный. Послушайте, Псой Стахич, ну, пожалуйста же, насчет этого дельца. Мы уж вам дадим, а вы уж там с начальниками своими сделайтесь как следует. Только, ради бога, Псой Стахич, поскорее, а?
3амухрышкин. Да будем стараться. (Вставая.) Но откровенно скажу вам: так скоро, как вы хотите, нельзя. Пред богом, в приказе ни копейки денег. А будем стараться.
Утешительный. Ну, как вас там спросить?
Замухрышкин. Так и спросите: Псой Стахич Замухрышкин. Прощайте, господа! (Идет к дверям.)
Швохнев. Псой Стахич, а Псой Стахич! (Оглядывается.) Постарайтесь!
Утешительный. Псой Стахич, Псой Стахич, выручайте поскорее!
Замухрышкин(уходя). Да уж сказал. Будем стараться.
Утешительный. Черт побери, как это долго! (БъеТ себя рукой по лбу.) Нет, побегу, побегу за ним, авось что-нибудь успею, не пожалею денег. Черт его побери, три тысячи дам ему своих. (Убегает.)
Швохнев, Кругель, Ихарев.
Ихарев. Конечно, лучше, если бы получить поскорее. Швохиев. Да уж как нам нужно! как нам нужно! Кругель. Эх, если бы он уломал его как-нибудь! Ихарев. Да что, разве ваши дела…
Те же и Утешительный.
Утешительный(входит с отчаяньем). Черт побери, раньше четырех дней никак не может. Я готов просто лоб расшибить себе об стену.
Ихарев. Да что тебе так приспичило? Неужто четырех дней нельзя обождать?
Швохнев. В том-то и штука, брат, что для нас это слишком важно.
Утешительный. Обождать! Да знаешь ли, что нас в Нижнем с часу на час ждут? Мы тебе не сказывали еще, а уж четыре дня назад тому мы имеем известие спешить как можно скорее, добывши во что бы ни стало хоть сколько-нибудь денег. Купец привез на шестьсот тысяч железа. Во вторник окончательная сделка, и деньги получает чистоганом; да вчера приехал один с пенькой на полмиллиона.
Ихарев. Ну так что ж?
Утешительный. Как что ж? Да ведь старики-то остались дома, а выслали вместо себя сыновей.
Ихарев. Да будто сыновья уж непременно станут играть?
Утешительный. Да где ты живешь, в китайском государстве, что ли? Не знаешь, что такое купеческие сынки? Ведь купец как воспитывает сына? или чтоб он ничего не знал, или чтобы знал то, что нужно дворянину, а не купцу. Ну, натурально, он уж так и глядит – ходит под руку с офицерами, кутит. Это, брат, для нас самый выгодный народ. Они, дурачье, не знают, что за всякий рубль, который они выплутуют у нас, они нам платят тысячами. Да это счастье наше, что купец только и думает о том, чтобы выдать дочь за генерала, а сыну доставить чин.
Ихарев. И дела совершенно верные?
Утешительный. Как не верные! Уж нас не уведомляли бы. Всё почти в наших руках. Теперь всякая минута дорога.
Ихарев. Эх, черт возьми! что ж мы сидим? Господа, а ведь условие-то действовать вместе!
Утешительный. Да, в этом наша польза. Послушай, что мне пришло на ум. Тебе ведь спешить пока еще незачем. Деньги у тебя есть, восемьдесят тысяч. Дай их нам, а от нас возьми векселя Глова. Ты верных получаешь полтораста тысяч, стало быть ровно вдвое, а нас ты даже одолжишь еще, потому что деньги нам теперь так нужны, что мы с радостью готовы платить алтын за всякую копейку.
Ихарев. Извольте, почему нет; чтобы доказать вам, что узы товарищества… (Подходит к шкатулке и вынимает кипу ассигнаций.) Вот вам восемьдесят тысяч!
Утешительный. А вот тебе и векселя! Теперь я побегу сейчас за Гловым; нужно его привесть и всё устроить по форме. Кругель, отнеси деньги в мою комнату; вот тебе ключ от моей шкатулки.
Кругель уходит.
Эх, если бы так устроить, чтобы к вечеру можно было ехать. (Уходит.)
Ихарев. Натурально, натурально. Тут и минуты незачем терять.
Швохнев. А тебе советую тоже не засиживаться. Как только деньги получишь сейчас приезжай к нам. С двумястами тысяч знаешь что можно сделать? Просто ярмонку можно подорвать… Ах, я и позабыл сказать Кругелю пренужное дело. Погоди, я сейчас возвращусь. (Поспешно уходит.)
Ихарев один.
Каков ход приняли обстоятельства! А? Еще поутру было только восемьдесят тысяч, а к вечеру уже двести. А? Ведь это для иного век службы, трудов, цена вечных сидений, лишений, здоровья. А тут в несколько часов, в несколько минут – владетельный принц! Шутка – двести тысяч! Да где теперь найдешь двести тысяч? Какое имение, какая фабрика даст двести тысяч? Воображаю, хорош бы я был, если бы сидел в деревне да возился с старостами да мужиками, собирая по три тысячи ежегодного дохода. А образованье-то разве пустая вещь? Невежество-то, которое приобретешь в деревне, ведь его ножом после не обскоблишь. А время-то на что было бы утрачено? На толки с старостой, с мужиком… Да я хочу с образованным человеком поговорить! Теперь вот я обеспечен. Теперь время у меня свободно. Могу заняться тем, что споспешествует к образованью. Захочу поехать в Петербург – поеду и в Петербург. Посмотрю театр, Монетный двор, пройдусь мимо дворца, по Аглицкой набережной, в Летнем саду. Поеду в Москву, пообедаю у Яра. Могу одеться по столичному образцу, могу стать наравне с другими, исполнить долг просвещенного человека. А что всему причина? чему обязан? Именно тому, что называют плутовством. И вздор, вовсе не плутовство! Плутом можно сделаться в одну минуту, а ведь тут практика, изученье. Ну, положим – плутовство. Да ведь необходимая вещь: что ж можно без него сделать? Оно некоторым образом предостерегательство. Ну, не знай я, например, всех тонкостей, не постигни всего этого – меня бы как раз обманули. Ведь вот же хотели обмануть, да увидели, что дело не с простым человеком имеют, сами прибегнули к моей помощи. Нет, ум великая вещь. В свете нужна тонкость. Я смотрю на жизнь совершенно с другой точки. Этак прожить, как дурак проживет, это не штука, но прожить с тонкостью, с искусством, обмануть всех и не быть обмануту самому – вот настоящая задача и цель!
Ихарев и Глов, вбегающий торопливо.
Глов. Где ж они? Я сейчас был в комнате, там пусто.
Ихарев. Да они сию минуту здесь были. На минуту вышли.
Глов. Как, вышли уж? и деньги у тебя взяли?
Ихарев. Да, мы с ними сделались, за тобою остановка.
Те же и Алексей.
Алексей(обращаясь к Г лову). Изволили спрашивать, где господа?
Глов. Да.
Алексей. Да они уж уехали.
Глов. Как уехали?
Алексе й. Да так-с. Уж у них с полчаса стояла тележка и готовые лошади.
Глов(всплеснув руками). Ну, мы надуты оба!
Ихарев. Что за вздор! Я не могу понять ни одного слова. Утешительный сию минуту должен возвратиться сюда. Ведь ты знаешь, что теперь должен весь долг твой заплатить мне. Они перевели.
Глов. Какой черт долг! Получишь ты долг! Разве ты не чувствуешь, что в дураках и проведен, как пошлый пень?
Ихарев. Что ты за чепуху несешь? У тебя, видно, до сих пор в голове хмель распоряжается.
Глов. Ну, видно, хмель у обоих нас. Да проснись ты! Думаешь, я Глов? Я такой же Глов, как ты китайский император.
Ихарев(беспокойно). Что ты, помилуй, что за вздор? И отец твой… и…
Глов. Старик-то? Во-первых, он и не отец, да и черт ли и будут от него дети! А во-вторых, тоже не Глов, а Крыницын, да и не Михал Александрович, а Иван Климыч, из их же компании.
Ихарев. Послушай, ты! говори сурьезно, этим не шутят!
Глов. Какие шутки! Я сам участвовал и также обманут. Мне обещали три тысячи за труды.
Ихарев(подходя к нему, запальчиво). Эй, не шути, говорю тебе! Думаешь, я уж дурак такой… И доверенность, и приказ… и чиновник сейчас был из приказа, Псой Стахич Замухрышкин. Ты думаешь, я не могу за ним сейчас послать?
Глов. Во-первых, он и не чиновник из приказа, а отставной штабс-капитан из их же компании, да и не Замухрышкин, а Мурзафейкин, да и не Псой Стахич, а Флор Семенович!
Ихарев(отчаянно). Да ты кто? черт, ты говори, кто ты?
Глов. Да кто я? Я был благородный человек, поневоле стал плутом. Меня обыграли в пух, рубашки не оставили. Что ж мне делать, не умереть же с голода? За три тысячи я взялся участвовать, провести и обмануть тебя. Я говорю тебе это прямо: видишь, я поступаю благородно.
Ихарев(в бешенстве схватывает за воротник его). Мошенник ты!..
Алексей(в сторону). Ну, дело-то, видно, пошло на потасовку. Нужно отсюда убраться! (Уходит.)
Ихарев(таща его). Пойдем! пойдем!
Глов. Куда, куда?
Ихарев. Куда? (В исступлении.) Куда? к правосудью! к правосудью!
Глов. Помилуй, не имеешь никакого права.
Ихарев. Как! не имею права? Обворовать, украсть деньги среди дня, мошенническим образом! Не имею права? Действовать плутовскими средствами! Не имею права? А вот ты у меня в тюрьме, в Нерчинске, скажешь, что не имею права! Вот погоди, переловят всю вашу мошенническую шайку! Будете вы знать, как обманывать доверие и честность добродушных людей. Закон! закон! закон призову! (Тащит его.)
Глов. Да ведь закон ты мог бы призвать тогда, если бы сам не действовал противузаконным образом. Но вспомни: ведь ты соединился вместе с ними с тем, чтобы обмануть и обыграть наверное меня. И колоды были твоей же собственной фабрики. Нет, брат! В том и штука, что ты не имеешь никакого права жаловаться!
Ихарев(в отчаянье бьет себя рукой по лбу). Черт побери, в самом деле!.. (В изнеможении упадает на стул.)
Глов между тем убегает.
Но только какой дьявольский обман!
Глов(выглядывая в дверь). Утешься! Ведь тебе еще с полугоря! У тебя есть Аделаида Ивановна! (Исчезает.)
Ихарев(в ярости). Черт побери Аделаиду Ивановну! (Схватывает Аделаиду Ивановну и швыряет ею в дверь. Дамы и двойки летят на пол.) Ведь существуют же к стыду и поношенью человеков эдакие мошенники! Но только я просто готов сойти с ума – как это все было чертовски разыграно! как тонко! И отец, и сын, и чиновник Замухрышкин! И концы все спрятаны! И жаловаться даже не могу! (Схватывается со стула и в волнении ходит по комнате.) Хитри после этого! Употребляй тонкость ума! Изощряй, изыскивай средства!.. Черт побери, не стоит просто ни благородного рвенья, ни трудов! Тут же под боком отыщется плут, который тебя переплутует! мошенник, который за один раз подорвет строение, над которым работал несколько лет! (С досадой махнув рукой.) Черт возьми! Такая уж надувательная земля! Только и лезет тому счастье, кто глуп, как бревно, ничего не смыслит, ни о чем не думает, ничего не делает, а играет только по грошу в бостон подержанными картами!
Кабинет; несколько шкафов с книгами; на столе разбросаны бумаги. Иван Петрович, деловой человек, потягиваясь, выходит в халате и звонит. Из передней слышен голос: «Сейчас!» Иван Петрович звонит во второй раз – опять тот же голос: «Сейчас!» Иван Петрович с нетерпением звонит в третий раз; входит слуга.
Иван Петрович. Что ты, оглох?
Лакей. Никак нет.
Иван Петрович. Что ж ты не изволил являться, когда я звоню в третий раз?
Лакей. Как же прикажете: мне нельзя было бросить дела, я сапоги чистил.
Иван Петрович. А Иван что делал?
Лакей. Иван мел комнату, а потом пошел в конюшню.
Иван Петрович. Подай сюда собачку.
Лакей приносит собачку.
Зюзюшка! Зюзюшка! а Зюзюшка! Вот я тебе бумажку привяжу. (Нацепляет ей на хвост бумажку.)
Вбегает другой лакей: «Александр Иванович!»
Иван Петрович. Проси. (Бросает поспешно собачку и развертывает свод законов.)
Иван Петрович и Александр Иванович, также деловой человек.
Александр Иванович. Доброго утра, Иван Петрович!
Иван Петрович. Как здоровье ваше, Александр Иванович?
Александр Иванович. Очень благодарен. Не помешал ли я вам?
Иван Петрович. О, как можно! Ведь я всегда занят. Ну что, в котором часу приехали домой?
Александр Иванович. Час шестой был. Я как поворотил из Офицерской, то спросил, подъезжая к будочнику: «Не слышал ли, братец, который час?» – «Да шестой уже, говорит, пробило». Вот я и узнал, что уж был шестой час.
Иван Петрович. Представьте, я сам почти в то же время. Ну что, каков был вистец, хе, хе, хе?
Александр Иванович. Хе, хе, хе! Да, признаюсь, мне даже во сне он мерещился.
Иван Петрович. Хе, хе, хе, хе! Я гляжу, что это значит, что он кладет короля? У меня ведь на руках сам-третей дама крестов, а у Лукьяна Федосеевича, я давно вижу, что ренонс.
Александр Иванович. Длиннее всего тянулся восьмой робер.
Иван Петрович. Да. (Помолчав.) Я уже мигаю Лукьяну Федосеевичу, чтоб он козырял, – нет. А ведь тут только козырни – валет мой пик и берет.
Александр Иванович. Позвольте, Иван Петрович, валет не берет.
Иван Петрович. Берет.
Александр Иванович. Не берет, потому что вам никоим образом нельзя взять в руку.
Иван IIетрович. А семерка пик у Лукьяна Федосеевича? позабыли разве?
Александр Иванович. Да разве у него была пиковка? Я что-то не помню.
Иван Петрович. Конечно, у него были две пики: четверка, которую он сбросил на даму, и семерка.
Александр Иванович. Только нет, позвольте, Иван Петрович, у него не могло быть больше одной пиковки.
Иван Петрович. Ах, боже мой, Александр Иванович» кому вы это говорите! Две пиковки! Я как теперь помню: четверка и семерка.
Александр Иванович. Четверка была, это так; но семерки не было. Ведь он бы козырнул; согласитесь сами, ведь он бы козырнул?
Иван Петрович. Ей-богу, Александр Иванович, ей-богу!
Александр Иванович. Нет, Иван Петрович. Это совершенно невозможное дело.
Иван Петрович. Да позвольте, Александр Иванович! Вот лучше всего: поедем завтра к Лукьяну Федосеевичу. Согласны ли вы?
Александр Иванович. Хорошо.
Иван Петрович. Ну, и спросим у него лично: была ли на руках у него семерка пик?
Александр Иванович. Извольте, я не прочь. Впрочем, если посудить, странно, что Лукьян Федосеевич так дурно играет. Ведь нельзя сказать, чтобы он был без ума. Человек тонкий и в обращении…
Иван Петрович. И прибавьте: больших сведений! человек, каких, сказать по секрету, у нас мало на Руси. Были ли у его высокопревосходительства?
Александр Иванович. Был. Я теперь только от него. Сегодня поутру было немножко холодненько. Ведь я, как, думаю, вам известно, имею обыкновение носить лосиновую фуфайку: она гораздо лучше фланелевой, и притом не горячит. По этому-то случаю я велел себе подать шубу. Приезжаю к его высокопревосходительству – его высокопревосходительство еще спит. Однако ж я дождался. Ну, тут пошли рассказы о том и о сем.
Иван Петрович. А про меня не было ничего говорено?
Александр Иванович. Как же, было и про вас. Да еще прелюбопытный вышел разговор.
Иван Петрович(оживляется). Что, что такое?
Александр Иванович. Позвольте, позвольте рассказать по порядку. Тут презанимательная вещь. Его высокопревосходительство, между прочим, спросил, где я бываю, что так давно он меня не видит? и пожелал узнать о вчерашней вечеринке и кто был. Я сказал: «Были, ваше высокопревосходительство, Павел Григорьевич Борщов, Илья Владимирович Бубуницын». Его высокопревосходительство после каждого слова говорил: «Гм!» Я сказал: «И еще был один известный вашему высокопревосходительству. ..»
Иван Петрович. Кто ж это такой?
Александр Иванович. Позвольте! что ж бы, вы думали, сказал на это его высокопревосходительство?
Иван Петрович. Не знаю.
Александр Иванович. Он сказал: «Кто ж бы это такой?» – «Иван Петрович Барсуков», – отвечал я. «Гм, – сказал его высокопревосходительство, – это чиновник и притом…» (Поднимает вверх глаза.) Довольно хорошо у вас потолки расписаны: на свой или хозяйский счет?
Иван Петрович. Нет, ведь это казенная квартира.
Александр Иванович. Очень, очень недурно: корзиночки, лира, вокруг сухарики, бубны и барабан! очень, очень натурально!
Иван Петрович(с нетерпением). Так что же сказал его высокопревосходительство?
Александр Иванович. Да, я и позабыл. Что ж он сказал?
Иван Петрович. Сказал «гм!» его высокопревосходительство; «это чиновник…»
Александр Иванович. Да, да; «это чиновник», ну, «и… служит у меня». После того разговор не был уже так интересен и начался об обыкновенных вещах.
Иван Петрович. А больше ничего не заговаривал обо мне?
Александр Иванович. Нет.
Иван Петрович(про себя). Ну, покамест еще не много. Господи боже мой! ну что, если бы сказал он: «Такого-то Барсукова, в уважение тех и тех и прочих заслуг его, представляю…»
Те же и Шрейдер (выглядывает в дверь).
Иван Петрович. Войдите, войдите; ничего, пожалуйте сюда. Что, это для доклада?
Шрейдер. Для подписания. Здесь отношение в палату и рапорт управляющему.
Иван Петрович(между тем читает). «…Господину управляющему…» Что это значит? у вас поля по краям бумаги неровны. Как же это? Знаете ли, что вас можно посадить под арест?.. (Устремляет на него глубокомысленный взор.)
Шрейдер. Я говорил об этом Ивану Ивановичу: он мне сказал, что министр не будет смотреть на эту мелочь.
Иван Петрович. Мелочь! Ивану Ивановичу хорошо так говорить. Я сам то же думаю: министр точно не войдет в это. Ну, а вдруг вздумается?
Шрейдер. Можно переписать; только будет поздно. Но так как изволили сами сказать, что министр не войдет…
Иван Петрович. Так! это все правда. Я с вами совершенно согласен: он не займется этими пустяками. Ну, а в случае так ему придется: «Дай-ка посмотрю, велико ли место остается для полей?»
Шрейдер. Если так, я сейчас перепишу.
Иван Петрович. То-то «если так». Ведь я с вами говорю и объясняюсь, потому что вы воспитывались в университете. С другим бы я не стал тратить слов.
Шрейдер. Я осмелился только потому, что господин министр…
Иван Петрович. Позвольте, позвольте! Это совершенная истина: я с вами не спорю ни на волос. Так, министр на это никогда не посмотрит и не вспомнит даже про это. Ну а вдруг… Что тогда?
Шрейдер. Я перепишу. (Уходит.)
Иван Петрович(пожимая плечами, оборачивается к Александру Ивановичу). Все еще ветер ходит в голове! Порядочный молодой человек, недавно из университета, но вот тут (показывая на лоб) нет. Вы себе не можете представить, почтеннейший Александр Иванович, скольких трудов мне стоило привесть все это в порядок; посмотрели бы вы, в каком виде принял я нынешнее место! Вообразите, что ни один канцелярский не умел порядочно буквы написать. Смотришь: иной «къ» перенесет в другую строку; иной в одной строке пишет: «си», а в другой: «ятельству». Словом сказать: это был ужас! столпотворение вавилонское! Теперь возьмите вы бумагу: красиво! хорошо! душа радуется, дух торжествует. А порядок? порядок во всем!
Александр Иванович. Так вам чины, можно сказать, потом и кровью достались.
Иван Петрович(вздохнув). Именно потом и кровью. Что ж будете делать, ведь у меня такой характер. Чем бы я теперь не был, если бы сам доискивался? У меня бы места на груди не нашлось для орденов. Но что прикажете? не могу! Стороною я буду намекать часто, и экивоки подпускать, но сказать прямо, попросить чего непосредственно для себя… нет, это не мое дело! Другие выигрывают беспрестанно… А у меня уж такой характер: до всего могу унизиться, но до подлости никогда! (Вздохнувши.) Мне бы теперь одного только хотелось – если б получить хоть орденок на шею. Не потому, чтобы это слишком занимало, но единственно чтобы видели только внимание ко мне начальства. Я вас буду просить, великодушнейший Александр Иванович, этак при случае, натурально мимоходом, намекнуть его высокопревосходительству: что у Барсукова-де в канцелярии такой порядок, какой вы редко где встречали, или что-нибудь подобное.
Александр Иванович. С большим удовольствием, если представится случай…
Те же и Катерина Александровна, жена Ивана Петровича.
Катерина Александровна(увидев Александра Ивановича). А! Александр Иванович! Боже мой, как давно мы не видались! Позабыли меня! Что Наталья Фоминишна?
Александр Иванович. Слава богу! неделю, впрочем, назад было захворала.
Катерина Александровна. Э!
Александр Иванович. В груди под ложечкой сделалась колика и стеснение. Доктор прописал очистительное и припарку из ромашки и нашатыря.
Катерина Александровна. Вы бы попробовали омеопатического средства.
Иван Петрович. Чудно, право, как подумаешь, до чего ни доходит просвещение. Вот ты говоришь, Катерина Александровна, про меопатию. Недавно был я в представлении. Что ж бы вы думали? Мальчишка, росту, как бы вам сказать, вот этакого (показывает рукою), лет трех, не больше: посмотрели бы вы, как он пляшет на тончайшем канате! Я вас уверяю сурьезно, что дух занимается от страху.
Александр Иванович. Очень хорошо поет Мелас.
Иван Петрович(значительно). Мелас? О да! с большим чувством!
Александр Иванович. Очень хорошо.
Иван Петрович. Заметили ли вы, как она ловко берет вот это?.. (Вертит рукою перед глазами.)
Александр Иванович. Именно, это она удивительно хорошо берет. Однако уж скоро два часа.
Иван Петрович. Куда же это вы, Александр Иванович?
Александр Иванович. Пора! Мне нужно еще места в три заехать до обеда.
Иван Петрович. Ну, так до свидания! Когда ж увидимся? Да, я и позабыл: ведь мы завтра у Лукьяна Федосеевича?
Александр Иванович. Непременно. (Кляняется.)
Катерина Александровна. Прощайте, Александр Иванович!
Александр Иванович(в лакейской, накидывая шубу). Не терплю я людей такого рода. Ничего не делает, жиреет только, а прикидывается, что он такой, сякой, и то наделал, и то поправил. Вишь, чего захотел! ордена! И ведь получит, мошенник! получит! Этакие люди всегда успевают. А я? ведь пятью годами старее его по службе и до сих пор не представлен. Какая противная физиономия! И разнежился: ему совсем не хотелось бы, но только для того, чтобы показать внимание начальства. Еще просит, чтобы я замолвил за него! Да, нашел кого просить, голубчик! Я таки тебе удружу порядочно, и ты таки ордена не получишь! не получишь! (Подтвердителъно ударяет несколько раз кулаком по ладони и уходит.)
Кабинет. Пролетов, сенатский обер-секретарь, один сидит в креслах и поминутно икает.
Что это у меня? точно отрыжка! вчерашний обед засел в горле; эти грибки да ботвиньи!.. Ешь, ешь, просто черт знает чего не ешь! (Икает.) Вот оно! (Икает.) Еще! (Икает.) Еще раз! (Икает.) Ну, теперь в четвертый! (Икает.) Туды к черту, и в четвертый! Прочитать еще «Северную пчелу», что там такое? Надоела мне эта «Северная пчела»: точь-в-точь баба, засидевшаяся в девках. (Читает и вскрикивает.) Крахманову награда! а? Петрушке Крахманову! Вот каким был мальчишкой (показывает рукой), я поместил сам его кадетом в корпус, а? (Продолжает читать и вскрикивает, вытаращив глаза.) Что это? что это? Неужели Бурдюков? Да, он, Павел Петрович Бурдюков, произведен! а? каково? Взяточник, два раза был под судом, отец – вор, обокрал казну, гнуснейший человек, какого только можно представить себе, – каково? И ведь весь свет почитает его за прямодушного человека! Подлец! Говорит: «Дело Бухтелева решено не так, сенат не вникнул», – а? Просто, подлец, узнал, что на мою долю пришлось двадцать тысяч, – так вот зачем не ему! Как собака на сене: ни себе, ни другим. Ну, да я знаю тебя, ступай морочь других, прикидывайся перед другими. Я слышал про тебя кое-что такое. Право, досадно, что заглянул в газету, прочитаешь – чувствуешь тоску, гадость – и больше ничего. Эй, Андрей!
Лакей(входя). Чего изволите– с?
Пролетов. Возьми вон эту газету! И к чему, зачем ты принес эту газету? Дурак этакой!
Андрей уносит газету.
Каков Бурдюков, а? Вот кого, не говоря дальних слов, упрятал бы в Камчатку. С большим наслаждением, признаюсь, нагадил бы ему, хоть сию минуту, да вот до сих пор нет да и нет случая. Что прикажешь делать? Разгневался бог. А я бы тебя погладил, мазнул бы тебя по губам. Да уж и губы зато какие! как у вола, у канальи.
Лакей. Бурдюков приехал.
Пролетов. Что?
Лакей. Бурдюков приехал.
Пролетов. Что ты вздор несешь!
Лакей. Так точно-с.
Пролетов. Врешь ты, дурак! Бурдюков, ко мне? Павел Петрович Бурдюков!
Лакей. Нет, не Павел Петрович, а другой какой-то.
Пролетов. Какой другой?
Лакей. Да вот извольте сами видеть: он здесь.
Пролетов. Проси.
Пролетов и Христофор Петрович Бурдюков.
Бурдюков. Прошу извинить за беспокойство, что наношу вам. Обстоятельства и дела понудили оставить городишку. Приехал просить личной помощи, заступничества.
Пролетов(в сторону). Это, точно, другой; а есть, однако же, какое-то сходство. (Вслух.) Что прикажете? в чем могу быть вам полезным?
Бурдюков(с пожатием плеч). Дело, тяжба!
Пролетов. Тяжба? с кем?
Бурдюков. С родным братом.
Пролетов. Прежде позвольте узнать фамилию, а потом изъясните свое дело. Прошу покорно садиться.
Бурдюков. Фамилия: Бурдюков, Христофор Петров сын, а дело с родным братом, Павлом Петровым Бурдюковым.
Пролетов. Что вы!! Что? нет!
Бурдюков. Да что ж вы на меня уставили глаза? Или думаете, я бы захотел оставлять напрасно Тамбов и скакать на почтовых?
Пролетов. Господи благослови вас за такое доброе дело! Позвольте с вами покороче познакомиться. Умнее этого дела вы не могли никогда бы придумать. Вот рассказывай теперь, что нет великодушия и справедливости! А это что же? Ведь вот родной брат, узы крови, связи, а ведь не пощадил! На брата – процесс! Позвольте вас обнять.
Бурдюков. Извольте! я сам обниму вас за такую готовность.
Обнимаются.
А прежде, признаюсь, взглянувши на вашу физиогномию, никак нельзя было думать, чтобы вы были путный человек.
Пролетов. Вот тебе раз! Как так?
Бурдюков. Да сурьезно. Позвольте спросить: верно, покойница матушка ваша, когда была брюхата вами, перепугалась чего-нибудь?
Пролетов. Что за чепуху несет он?
Бурдюков. Нет, я вам скажу, вы не будьте в претензии, это очень часто случается. Вот у нашего заседателя вся нижняя часть лица баранья, так сказать, как будто отрезана, и поросла шерстью, совершенно как у барана. А ведь от незначительного обстоятельства: когда покойница рожала, подойди к окну баран и нелегкая подстрекни его заблеять.
Пролетов. Ну, оставим в покое заседателя и барана. Как же я рад!
Бурдюков. А уж я как рад, приобретши такое покровительство! Теперь только, как начинаю всматриваться в вас, вижу, что лицо ваше как будто знакомо: у нас в карабинерном полку был поручик, вот как две капли воды похож на вас! Пьяница страшнейший! то есть я вам скажу, что дня не проходило, чтобы у него рожа не была разбита.
Пролетов(в сторону). У этого уездного медведя, как видно, нет совсем обычая держать язык за зубами. Вся дрянь, какая ни есть на душе, – у него на языке. (Вслух.) Времени у меня немного; пожалуйста, приступим же к делу.
Бурдюков. Позвольте, сидя не расскажешь. Это дело казусное! Знавали ли в Устюжском уезде помещицу Евдокию Малафеевну Жеребцову? не знали? хорошо. Она доводится родной теткой мне и бестии моему брату. У ней ближайшими наследниками я да брат – изволите видеть: вот оно куды пошло! Кроме того, еще сестра, что вышла за генерала Повалищева; ну, о той ни слова, та и без того получила следуемую ей часть. Позвольте: вот этот мошенник, брат, – он на это хоть черту в дядьки годится, – вот и подъехал он к ней: «Вы-де, тетушка, уже прожили, слава богу, семьдесят лет; где уже вам в таких преклонных летах мешаться самим в хозяйство: пусть лучше я буду приберегать и кормить». Вона! замечайте, замечайте! Переехал к ней в дом, живет и распоряжается как настоящий хозяин. Да вы слышите ли это?
Пролетов. Слышу.
Бурдюков. То-то! Да. Вот занемогает тетушка, отчего – бог знает: может быть, он сам и подсунул ей чего-нибудь. Мне дают уже знать стороною. Замечайте! Приезжаю: в сенях встречает меня эта бестия, то есть брат, в слезах, так весь и заливается, и растаял, и говорит: «Ну, говорит, братец, навеки мы несчастны с тобою: благодетельница наша…» – «Что, отдала богу душу?» – «Нет, при смерти». Я вхожу – и точно, тетушка лежит на карачках и только глазами хлопает. Ну что ж? плакать? Не поможет. Ведь не поможет?
Пролетов. Не поможет.
Бурдюков. Ну что ж? нечего делать! так, видно, богу угодно! Я приступил поближе. «Ну, говорю, тетушка, мы все смертны, один бог, как говорят, не сегодня, так завтра властен в нашей жизни: так не угодно ли вам заблаговременно сделать какое-нибудь распоряжение?» Что ж тетушка? Я вижу, не может уже языком поворотить, и только сказала: «э… э… э…» А эта шельма, что стоял возле кровати ее, брат, говорит: «Тетушка сим изъясняет, что она уже распорядилась». Слышите, слышите?
Пролетов. Как же! да ведь она разве сказала это?
Бурдюков. Кой черт сказала! Она сказала только: «э… э… э…» Я все подступаю: «Но позвольте же узнать, тетушка, какое же это распоряжение?» Что ж тетушка? Тетушка опять отвечает: «э, э, э». А тот подлец опять: «Тетушка говорит, что все распоряжение по зтой части находится в духовном завещании». Слышите? слышите? Что ж мне было делать? я замолчал и не сказал ни слова.
Пролетов. Однако ж позвольте: как же вы не уличили тут же их во лжи?
Бурдюков. Что ж? (Размахивает руками.) Стали божиться, что она, точно, все это говорила. Ну ведь… и поверил.
Пролетов. А духовное завещание распечатали?
Бурдюков. Распечатали.
Пролетов. Что ж?
Бурдюков. А вот что. Как только все это, как следует, христианским долгом было отправлено, я и говорю, что не пора ли прочесть волю умершей. Брат ничего и говорить не может: страданья, отчаянья такие, что люли только! «Возьмите, говорит, читайте сами». Собрались свидетели и прочитали. Как же бы вы думали было написано завещание? А вот как: «Племяннику моему, Павлу Петрову сыну Бурдюкову, – слушайте! – в возмездие его сыновних попечений и неотлучного себя при мне обретения до смерти, – замечайте! замечайте! – оставляю во владение родовое и благоприобретенное имение мое в Устюжском уезде… – вона! вона! вона куды пошло! – пятьсот ревизских душ, угодья и прочее». А? слышите ли вы это? «Племяннице моей, Марии Петровой дочери Повалищевой, урожденной Бурдюковой, оставляю следуемую ей деревню изо ста душ. Племяннику, – вона! замечайте! вот тут настоящий типун! – Хрисанфию сыну Петрову Бурдюкову, – слушайте, слушайте! – на память обо мне… – ого! го! – завещаю: три штаметовые юбки и всю рухлядь, находящуюся в амбаре, как-то: пуховика два, посуду фаянсовую, простыни, чепцы», и там черт знает еще какое тряпье! А? как вам кажется? Я спрашиваю: на кой черт мне штаметовые юбки?
Пролетов. Ах он мошенник этакой! Прошу покорно!
Бурдюков. Мошенничество – это так, я с вами согласен; но спрашиваю я вас: на что мне штаметовые юбки? Что я с ними буду делать? разве себе на голову надену?
Пролетов. И свидетели подписались при этом?
Бурдюков. Как же, набрал какой-то сволочи.
Пролетов. А покойница собственноручно подписалась?
Бурдюков. Вот то-то и есть, что подписалась, да черт знает как!
Пролетов. Как?
Бурдюков. А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.
Пролетов. Как так?
Бурдюков. Черт знает что такое: ей нужно было написать: «Евдокия», – а она написала: «Обмокни».
Пролетов. Что вы!
Бурдюков. О, я вам скажу, что он горазд на все. «А племяннику моему Хрисанфию Петрову три штаметовые юбки»!
Пролетов(в сторону). Молодец, однако ж, Павел Петрович Бурдюков; я бы никак не мог думать, чтобы он ухитрился так!
Бурдюков(размахивая руками). «Обмокни»! что ж это значит? Ведь это не имя «Обмокни»?
Пролетов. Как же вы намерены поступить теперь?
Бурдюков. Я подал уже прошение об уничтожении завещания, потому что подпись ложная. Пусть они не врут: покойницу звали Евдокией, а не «Обмокни».
Пролетов. И хорошо! Позвольте теперь мне за все это взяться. Я сейчас напишу записку к одному знакомому секретарю, а вы между тем доставьте мне копию с завещания вашего.
Бурдюков. Несказанно обязан вам! (Берется за шапку.) А в которые двери нужно выходить – в те или в эти?
Пролетов. Пожалуйте в эти.
Бурдюков. То-то. Я потому спросил, что мне нужно еще будет по своей надобности. До свидания, почтеннейший. Как вас? Я все позабываю!
Пролетов. Александр Иванович.
Бурдюков. Александр Иванович! >Александр Иванович есть Прольдюковский, вы не знакомы с ним?
Пролетов. Нет.
Бурдюков. Он еще живет в пяти верстах от моей деревни. Прощайте!
Пролетов. Прощайте, почтеннейший, прощайте!
Пролетов, потом слуга.
Вот неожиданный клад! вот подарок! Просто бог на шапку послал. Странно сказать, а по душе чувствуешь такое какое-то эдакое неизъяснимое удовольствие, как будто или жена в первый раз сына родила, или министр поцеловал тебя при всех чиновниках в полном присутствии. Ей-богу! эдакое магнетическое какое-то! Эй, Андрей! ступай сейчас к моему секретарю и проси его сюда. Слышишь? Да постой: вот тебе на водку, напейся пьян как стелька, – для сегодняшнего дня я тебе позволяю; а вот еще сыну на пряники. Да скажи секретарю, чтобы – сейчас, самонужнейшее дело. А, наконец-таки, насилу! и на нашу улицу пришло веселье! Постой же, теперь я сяду играть, да и посмотрим, как ты будешь подплясывать. А уж коли из сенатских музыкантов наберу оркестр, так ты у меня так запляшешь, что во всю жизнь не отдохнут у тебя бока.
Театр представляет переднюю. Направо дверь на лестницу, налево – в зал. На заднем занавесе дверь, несколько сбоку – в кабинет. До самых дверей во всю стену длинная скамья. Петр, Иван и Григорий сидят на ней и спят, уткнувши головы один другому в плечо. В дверях с лестницы звенит громкий звонок. Лакеи пробуждаются.
Григорий. Ступай отвори дверь! звонят!
Петр. Да ты что сидишь? На ногах у тебя пузыри, что ли? встать не можешь?
Иван(махнув рукой). Ну, уж я пойду, так и быть, отворю! (Отворяя дверь, вскрикивает.) Это Андрюшка!
Чужой слуга входит в картузе, в шинели и с узелком в руке.
Григорий. А, московская ворона! Откуда тебя принесло?
Чужой слуга. Ах ты, чухонский сын! Побегал бы ты с мое. Вон (подымая узелок) к цветочнице велела снесть, что на Петербургской. Небось четвертака на извозчика не даст. Да и к вашему тож. Что, спит?
Григорий. Кто? медведь? Нет, еще не рычал из берлоги.
Петр. Правда ли, что барыня ваша дает вам чулки штопать?
Все смеются.
Григорий. Ну, уж ты, брат, будь теперь штопальница. Уж мы так и звать тебя будем.
Чужой лакей. Врешь, а вот же и не штопал никогда.
Петр. Да ведь у вас известно: дворовый человек до обеда повар, а после обеда уж он кучер, или лакей, или башмаки шьет.
Чужой лакей. Ну так что ж, ремесло другому не помешает. Не сидеть же без дела. Конечно, я и лакей, да и женский портной вместе. И на барыню шью, и на других тоже – копейку добываю. А вы что, ведь вот ничего ж не делаете.
Григорий. Нет, брат, у хорошего барина лакея не займут работой, на то есть мастеровой. Вон у графа Булкина – тридцать, брат, человек слуг одних; и уж там, брат, нельзя так: «Эй, Петрушка, сходи-ка туды». – «Нет, мол, скажет, это не мое дело; извольте-с приказать Ивану». Вон оно как! Вот оно что значит, если барин хочет жить как барин. А вон ваша пигалица из Москвы приехала – коляска-то орех раскушенный, веревками хвосты лошадям позавязаны.
Смеются.
Чужой лакей. Ну ты, смехун, смехун! Что ж из того, что лежишь весь день? Ведь за то ж ни копейки за душой у тебя нет.
Григорий. Да на что ж мне твоя копейка? а барин-то зачем? Ведь жалованье-то уж он мне выдаст, хоть я работай или не работай. А копить мне на старость зачем? Что ж за барин, коли уж пенсиона слуге не выдаст за службу?
Чужой лакей. Что? говорят, ребята бал затеяли?
Петр. Да. А ты будешь?
Чужой лакей. Да ведь что ж этот бал! только, чай, слава, что бал.
Григорий. Нет, брат, бал будет на всю руку. По целковому жертвуют и больше. Княжой повар дал пять рублей и сам берется стол готовить. Угощенье будет не то что орехи: уж полпуда конфект купили, мороженого тоже…
Слышен тоненький звонок из барского кабинета.
Чужой лакей. Ступай, звонит барин.
Григорий. Подождет… Лиминацию тоже зажгут. Музыку торговали, только не сошлись – баса нет, а то уж было…
Слышен звонок из кабинета громче прежнего.
Чужой лакей. Ступай, ступай! звонит.
Григорий. Подождет. Ну, ты сколько даешь?
Чужой лакей. Да ведь что ж этот бал, ведь это всё так.
Григорий. Ну, развязывай мошну, ты, штопальница! Вон смотри, Петрушка на него, какой он…
Тыкает на него пальцем; в это время отворяется дверь кабинета, и барин, в халате, протянувши руку, схватывает Григория за ухо. Все подымаются с своих мест.
Барин. Что вы, бездельники? Три человека – и хоть бы один поднялся с своего места! Я звоню что есть мочи, чуть тесьмы не оборвал.
Григорий. Да ничего не было слышно, сударь.
Барин. Врешь!
Григорий. Ей-богу! Что ж мне лгать? Вот Петрушка тоже сидел. Уж это такой колокольчик, судырь, никуды не годится: никогда ничего не слыхать. Нужно будет слесаря позвать.
Барин. Ну, так позвать слесаря.
Григорий. Да я уж сказывал дворецкому. Да ведь что ж? Ему говоришь, а ведь он еще и выбранит за это.
Барин(увидя чужого лакея). Это что за человек?
Григорий. Это-с человек от Анны Петровны, зачем-то пришел к вам.
Барин. Что скажешь, брат?
Чужой лакей. Барыня приказала кланяться и доложить, что будут сегодня к вам.
Барин. Зачем, не знаешь?
Чужой лакей. Не могу знать. Они только сказали: «Скажи Федору Федоровичу, что я приказала кланяться и буду к ним».
Барин. Да когда, в котором часу?
Чужой лакей. Не могу знать, в котором часу. Они сказали только, что доложи-де, говорит, Федору Федоровичу, что я, говорит, к ним сама-де буду у них-с…
Барин. Хорошо. Петрушка, дай мне поскорей одеться: я иду со двора. А вы – не принимать никого! Слышишь, всем говорить, что меня нет дома! (Уходит; за ним Петрушка.)
Чужой лакей(Григорию). Ну видишь, ведь вот и досталось.
Григорий(махнув рукой). А! уж служба такая! как ни старайся – всё выбранят.
В дверях, что у лестницы, раздается звонок.
Вот опять какой-то черт лезет. (Ивану.) Ступай отворяй, что ж ты зеваешь?
Иван отворяет дверь; входит господин в шубе.
Господин в шубе. Федор Федорович дома?
Григорий. Никак нет.
Господин. Досадно. Не знаешь, куда уехал?
Григорий. Неизвестно. Должно быть, в департамент. А как об вас доложить?
Господин. Скажи, что был Невелещагин. Очень, мол, жалел, что не застал дома. Слышишь? не позабудешь? Невелещагин.
Григорий. Лентягин-с.
Господин(вразумительнее). Невелещагин.
Григорий. Да вы немец?
Господин. Какой немец! просто русский: Не-ве-ле-ща-гин.
Григорий. Слышь, Иван, не позабудь: Ердащагин!
Господин уходит.
Чужой лакей. Прощайте, братцы, пора уж и мне.
Григорий. Да что ж – на бал будешь, что ли?
Чужой лакей. Ну, да уж там посмотрю после. Прощай, Иван!
Иван. Прощай! (Идет отворять дверь.)
Горничная девушка, бежит бегом через лакейскую.
Григорий. Куды, куды! удостойте взглядом! (Хватает ее за полу платья.)
Девушка. Нельзя, нельзя, Григорий Павлович! не держите меня, совсем-с некогда. (Вырывается и убегает в дверь на лестницу.)
Григорий(смотря вслед ей). Вот она, как поплелась! (Смеется.) Хе, хе, хе!
Иван(смеется). Хи, хи, хи!
Выходит барин. Рожи у Григория и Ивана вдруг становятся насупившись и сурьезны. Григорий снимает с вешалки шубу и накидывает барину на плечи. Барин уходит.
Григорий(стоит среди комнаты, чистя пальцем в носу). Ведь вот свободное время. Барин ушел, чего бы, кажется, лучше, – нет, сейчас привалит этот черт, брюхач– дворецкий.
За сценой слышен крик дворецкого: «Ведь вот, точно, божеское наказание: десять человек в доме и хоть бы один что-нибудь прибрал».
Вон уж, пошел кричать толстобрюхий.
Пузатый дворецкий(входит с сильными движениями и размахами рук). Побоялись бы хоть совести своей,) коли бога не боитесь. Ведь ковры до сих пор не выколочены. Вы бы, Григорий Павлович, пример другим должны бы дать, а вы спите ровно от утра до вечера; ведь глаза-то у вас совсем заплыли от сна, ей-богу! Ведь вы совсем подлец после этого, Григорий Павлович.
Григорий. Да что ж? нешто я не человек, что уж и заснуть нельзя?
Дворецкий. Да кто ж против этого и слово говорит? Почему ж не заснуть? Но ведь не весь же день спать. Ну, вот хоть бы и ты, Петр Иванович! ведь ты, не говоря дурного слова, на свинью похож, ей-богу! Ведь что тебе работы? всего два, три каких-нибудь подсвечника вычистить. Ну, зачем ты тут баишься?
Петр медленно уходит.
А тебе, Ванька, просто толчка в затылок следует.
Григорий(уходя). Эх ты, житье, житье! вставши да за вытье!
Дворецкий(оставшись один). В том-то и есть поведенье, что всякий человек должен знать долг. Коли слуга, так слуга, дворянин, так дворянин, архиерей, так архиерей. А то бы, пожалуй, всякий зачал… я бы сейчас сказал: «Нет, я не дворецкий, а губернатор или там какой-нибудь от инфантерии». Да ведь за то мне всякий бы сказал: «Нет, врешь, ты дворецкий, а не генерал», – вот что! «Твоя обязанность смотреть за домом, за поведеньем слуг», – вот что! «Тебе не то, что бон жур, коман ву франсе, а веди порядок, распоряженье», – вот что! Да.
Входит Аннушка, горничная девушка из другого дома.
Дворецкий. А! Анна Гавриловна! Насчет моего почтения с большим удовольствием вас вижу.
Аннушка. Не беспокойтесь, Лаврентий Павлович! Я нарочно зашла к вам на минуту: я встретила карету вашего барина и узнала, что его нет дома.
Дворецкий. И очень хорошо сделали, я и жена будем очень рады. Пожалуйте, садитесь.
Аннушка(севши). Скажите, ведь вы знаете что-нибудь о бале, который на днях затевается?
Дворецкий. Как же. Оно примерно, вот изволите видеть, складчина. Один человек, другой, примерно также сказать, третий. Конечно, это, впрочем, составит большую сумму. Я пожертвовал вместе с женою пять рублей. Ну, натурально, бал, или, что обыкновенно говорится, вечеринка. Конечно, будет угощение, примерно сказать, прохладительное. Для молодых людей танцы и тому прочие подобные удовольствия.
Аннушка. Непременно, непременно буду! Я только зашла затем, чтобы узнать, будете ли вы вместе с Агафьей Ивановной.
Дворецкий. Уж Агафья Ивановна только и говорит все что о вас.
Аннушка. Я боюсь только насчет общества.
Дворецкий. Нет, Анна Гавриловна, у нас будет общество хорошее. Не могу сказать наверно, но слышал, что будет камердинер графа Толстогуба, буфетчик и кучера князя Брюховецкого, горничная какой-то княгини… я думаю, тоже чиновники некоторые будут.
Аннушка. Одно только мне очень не нравится, что будут кучера. От них всегда запах простого табаку или водки; притом же все они такие необразованные, невежи.
Дворецкий. Позвольте вам доложить, Анна Гавриловна, что кучера кучерам рознь. Оно конечно, так как кучера, по обыкновению больше своему, находятся неотлучно при лошадях, иногда подчищают, с позволения сказать, кал; конечно, человек простой, выпьет стакан водки или, по недостаточности больше, выкурит обыкновенного бакуну, какой большею частию простой народ употребляет; да, так оно натурально, что от него иногда, примерно сказать, воняет навозом или водкой; конечно, все это так; да, однако ж, согласитесь сами, Анна Гавриловна, что есть и такие кучера, которые хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера. Их должность, или, так выразиться, дирекция, состоит в том, чтобы отпустить овес или укорить в чем, если провинился форейтор или кучер.
Аннушка. Как вы хорошо говорите, Лаврентий Павлович! я всегда вас заслушиваюсь.
Дворецкий(с довольною улыбкою). Не стоит благодарности, сударыня. Оно конечно, не всякий человек имеет, примерно сказать, речь, то есть дар слова. Натурально, бывает иногда… что, как обыкновенно говорят, косноязычие… Да. Или иные прочие подобные случаи, что, впрочем, уже происходит от натуры… Да не угодно ли вам пожаловать в мою комнату?
Аннушка идет. Лаврентий за нею.
понимаете ли (фр.).
Дайте хлеба… принесите вина! (ит.)