Она стала повторять его, все больше пленяясь своим именем, вновь обретенным: Анаханум! Отныне запрещает называть ее иначе!
А губы у нее красивые, вытянула трубочкой, все равно красивые, и глаза тоже, бархатистые.
"Где вы были, Анаханум?"
"Как где? В университете, а что?"
На следующий день звонки задыхались в пустой мастерской (или наполняли ее тревогой). Но Анаханум их слышала, и они томили ее, будоражили. Всю ночь не могла уснуть.
- Аня, вставай, опоздаешь!
- Я уже не Аня.
- Как так?
- Я Анаханум. И прошу впредь называть меня только так.
- Ты только послушай! - Не возмущается ли Сальми?
- А я давно этого ждал. Дай поцелую тебя, дочка.
О мастерской знают только трое: художник, Бахадур и она. "Ну вот, нашла себе башню, нечто вроде Девичьей Твердыни… Но сегодня я никуда не уйду".
А завтра, после первой пары, чтоб вернуться ко второму часу последней. Что она будет делать в мастерской? Ну… вымоет пол (?!).
И прибежала, тут же за дело,- вот бы Сальми увидела эти бесценные кадры: после каждого эпизода останавливают, чтобы в чувство ее привести. Анаханум ищет и находит ведро. Ищет, но не находит тряпку. До чего же довел рубашку! вот ей и тряпка. Соседи по мастерской давно не слышали, чтобы наверху что-то передвигали, определенно - уборка. Из конторы? Сколько пыли! Сначала с себя все: в одном лифчике и трусах. Босая.
Ну нет, диван двигать она не будет: тряпку на палку, от сломанного подрамника, и - за диваном. Пыль многих веков будто!..
Неужели все это она сделала? пол чистый, еще влажный, пахнет свежестью, и окно, хоть и серые разводы на нем, а все же видно, что мыли, и блестит подоконник.
А тут - звонок. Ей не терпится, чтобы кто-то увидел и похвалил. И он едет. Вот и он. О боже, почти два часа уже! Не закрыли б вход во внутренний двор!.. Еще час в ее распоряжении.
- Сил нет! - Ликует.
Возможно ли, чтобы и та, что тогда жгла, и эта - она? Бахадуру рассказывал скульптор, густые его усы топорщатся, снизу чуть рыжеватые, и толстые-толстые губы, глазах удивление, изумление, даже восторг, почти возмущение:
"Дедом клянусь! видел, как она новенькую десятку! одну, потом другую, чистая достоевщина!.."
"А чего вы молчали?"
"Ты что! До меня один полез, ну этот,- щелкнул пальцами,- бывший кавээнщик,- прозвучало как фаэтоншик или кабанчик,- а она как взглянет на него! Потом у двери своей повесила ему здоровенный кирпич: вход воспрещен!.. Когда же она за пятую взялась, ну тут… нет, что ты, не я, мне же это во как нужно было, живой материал сам в руки лезет (а скульптору это зачем?), хотя уже было, но разве пропустят такой сюжет?"
И как раз мадам позвала: "Аня". И погасили все, шито-крыто. Потом своим голоском: "А что тут у вас горело?"
Убедительно рассказывал, дымя сигарой, как не поверить?
И Бахадур вдруг на ее: "Сил нет!" - и спроси:
- А правда, что ты десятки жгла?
- Что за глупости?!
Расскажут же! - не верит Бахадур. "Дедом клянусь!.." Ох, трепач скульптор! Уж кому-кому, это мне бы своим дедом клясться! "Нет,- скульптор ему,- ты можешь памятью деда, а мой еще жив, сто лет ему!"
Огорошить, что ли: "Без трех?"
"Что без трех?" - удивился.
"Девяносто семь ему?"
"Да".
"И зовут Ризваном?"
"А ты откуда знаешь?" Ну вот, переплелось.
"А отец твой… он случайно не в Совете Экспертов?.." - "Ты не удивляйся,художник скульптору,- Бахадур о всех о нас знает". И дальними родственниками к тому же окажутся, как откроет Махмуд.
Анаханум смотрит восторженно, и щеки пылают
- Тебе этот пиджак идет! - Сказать что-то приятное.- Ты в нем очень даже симпатичный!.. Только сиди смирно!
Он гладит ей руки (как это вышло?), и она не отнимает их, белые полосы меж пальцев, проступили вены. И усталость уходит, отделяется от нее.
- Анаханум? Но это же прекрасно! ,
- Правда? Тебе нравится?
- В нем есть что-то очень-очень близкое! То ли сестра, то ли…задумался: кто?
- Бабушка? - она ему.- Сиди смирно!.. Ой, мне ж в университет! И тебе на работу!
- Я отпросился.
- У кого?
- А у себя.
- Ты что, сам себе начальник?
- Конечно!.. Я шучу, другой бы наврал, а вот тебе не могу.
- И той тоже?
- Что?