Сегодня видела потрясающую самодельную рекламу — на лотке уличного торговца пиратским видео было прицеплено объявление: «Пираты Карибского Моря, Человек-Паук, Шрэк» — и все это объединено фигурной скобкой и большой цифрой 3.
Поистине, этот кино-год прошел под знаком триквела. А если вспомнить, сколько еще хороших фильмов представляют собой органичные триптихи — «Назад в будущее», «Матрица», хммм… «Властелин Колец» в счет идет или нет? Ну, не «Терминатора» же туда вписывать.
Первые «Пираты» были сказкой. Хотя и страшной, и не без морали — в стиле Гауфа. «Уолт Дисней» захотел в художественной форме отрекламировать свой аттракцион, с кем не бывает — но на этот раз и студии, и зрителям повезло: за экранизацию взялась команда Вербински-Россио-Эллиот.
Надо сказать, что Вербински отверг первый сценарий, написанный Джеем Уолпертом на том основании, что это «обычное пиратское кино», а обычные пиратские кина неизбежно проваливались на протяжении последних 25 лет.
И тут я сяду на своего любимого конька и включу заезженную пластинку, которая крутится у меня в голове с начала этого года.
С пиратской тематикой вот какая проблема: тематика сама по себе романтическая, но эпоха пиратов — как ни крути, эпоха барокко, и чтобы романтический пафос не конфликтовал с барочной реализацией сюжета, он должен уравновешиваться романтическим героем, а чтобы придумать и сыграть романтического героя — нужен романтик. Капитан Блад ошень любиль яблок в цвету. Последним удачным пиратским проектом в Голливуде как раз и была романтическая «Одиссея» с Эрролом Флинном. После нее романтических пиратов на экране не было — и гениальный фильм Поланьского, и симпатичный «Остров головорезов» являют собой необарочные фильмы.
И гений «Пиратской» команды состоит в том, что романтического героя Эллиот и Россио правильно придумали, а Депп правильно сыграл.
Нет, романтической, конечно, является вся центральная троица Джек-Элизабет-Уилл, но именно Джек в ней — ключевой персонаж, именно он генерирует и катализирует пробуждение в двух других романтического взрыва. А все остальные персонажи показывают нам роскошное барокко в лучших его традициях.
Но этого бы не было, если бы не фантастический элемент, который работает «смазкой» между непримиримыми, казалось бы, разнонаправленными векторами барокко и романтизма. Дело в том, что оба направления приемлют и приветствуют фантастический элемент — в отличие от сентиментализма, реализма и проч. И постмодерн прекрасно позволяет использовать фэнтези как упряжь для коня и трепетной лани. Романтизм и барокко наиболее ярко проявляются в соотношении с хаосом, который в «Пиратах» представлен морской стихией с ее загадками, кракенами, островом Мертвых, живыми мертвецами (или мертвыми живчиками?) из команды Барбоссы, Дэви Джонсом и, наконец, морской богиней, страшной в своей ненависти и в своей любви. Не будь всего этого — фильм вышел бы либо чисто романтическим, либо чисто барочным — и половина его сегодняшней аудитории от него неизбежно бы отвернулась.
В первом фильме тандем сценаристов сработал под девизом «массаракш», сиречь «мир наизнанку». В обычных пиратских фильмах герои ищут сокровища — а у нас будет стремиться собрать его и вернуть где взяли. В обычных пиратских фильмах губернаторскую дочку любит пират — а у нас будет любить кузнец. В обычных пиратских фильмах разговоры о проклятых кладах служат тому, чтобы отпугнуть искателей чужого золота — а у нас они окажутся чистой правдой. Но помимо этого фильм так щедро насыщен аллюзиями и символизмом, что его можно расшифровывать как карту Сяо Фэна. Я не знаю, читают ли Россио и Эллиот Терри Пратчетта — но у меня полное впечатление, что читают, и внимательно, и берут на карандаш творческий метод — при помощи символизма, аллюзионности и пародийности создать волшебный сундук, который изнутри втрое больше, чем снаружи.
Итак, принимаемся за расшифровку. С чего начинается наша прекрасная история? Если опустить пролог с детишками Уиллом и Лиз, то начинается она с вполне барочного платья, которое губернатор Суонн дарит своей любимой дочери, явно подразумевая вполне барочное признание вполне барочного коммодора Норрингтона.
И что же дальше происходит в этом платье с нашей героиней?
Она в нем задыхается, теряет сознание и валится в воду, в стихию хаоса, где монетка, украденная ею у Уилла, посылает сигнал «Черной Жемчужине» и ее дьявольской команде.
Элизабет, как мы видим впоследствии — отличная пловчиха, но в барочных веригах она неизбежно погибла бы, кабы не Джек.
Заметим: у барочного Норрингтона при всей его любви к Элизабет — а любовь там сильная и неподдельная, господа! — порыв скинуть сапоги и перевязь, после чего сигануть за дамой в хаос быстро гасится голосом разума, сиречь Джиллетта: «Там же скалы!». Элизабет спасает Джек Спэрроу, причем он догадывается, во что ему выльется его благодеяние. Стоило Норрингтону увидеть клеймо, как у него уже наготове Джилетт и кандалы. Но это потом. Для начала Джек делает — что? Правильно, он срывает с Элизабет ее барочный наряд, отдавая его стихии — а потом снимает и жесткий корсет, в котором девушка не может свободно дышать. Совершенно безжалостно вспарывает его ножом. Этакая символическая дефлорация.
Вот тут и происходит эта своеобразная инициация: благопристойную девушку конца 17 века вынимают из ее социально-культурной скорлупы, после чего она становится человеком, способным принимать решения. Ночью это спасает ей жизнь: она вовремя понимает важность медальона и успевает сочинить удачную ложь о том, что ее фамилия — Тернер. Или даже не сочинить ложь, а сказать ту правду, которую она пока не решается сказать сама себе: она хочет стать миссис Тернер.
Тема корсета как инструмента угнетения и мучения женщины озвучивается ближе к концу фильма, когда Элизабет вступает в схватку с пиратами на Исла да Муэрте — «Любишь боль? Попробуй-ка надеть корсет!». Сама Лиз в это время носит мужское платье, которым ее снабжает Норрингтон — но не по желанию, своему или ее, а по необходимости: на военном корабле женского платья не нашлось, не ходить же Лиз перед матросами и солдатами десанта в нижнем белье. Бедняга коммодор сам не знал, что таким образом завершает романтическую инициацию Элизабет: девушка в мужском платье — образ романтический целиком и полностью.
Мотив жертвоприношения платья звучит и во второй части — когда Элизабет сбрасывает его, чтобы пробраться в мужской одежде на корабль. На сей раз она делает это сама, и сама же выбирает мужской наряд. А платье окончательно гибнет, отправляясь на морское дно после того, как на корабль нападает кракен. Социальная, сословная и полоролевая оболочка Элизабет окончательно погибла. Хаос победил. Больше Элизабет не удастся запихнуть в корсет — ее true self живет в иной стихии.
Точно такую же инициацию в романтики Джек проводит и для Уилла — поединок в кузнице. Уилл заканчивает бой уже не тем усердным подмастерьем кузнеца, который делает за хозяина всю работу и смеет только вздыхать о мисс Суонн. Та его часть, которая, как он думает поначалу, стремится всеми силами бороться с пиратством (а на самом деле стремится в пираты — его true self, кровь отца, авантюрная жилка), нуждалась в этом столкновении и всем сердцем ждала его. Прилежный зануда-подмастерье прятал эту часть целыми днями, выпуская на свет только для занятий фехтованием — и вот судьба предоставила ему, так сказать, объект приложения сил. То, что именно Джек потерял именно ту самую «Черную жемчужину», которая разграбила и утопила корабль, везший Уилла в колонию; то, что именно отец Уилла Бутстрэп в порядке кары за предательство Джека обрек себя и товарищей на участь живых трупов; то, что именно его кровь и его монетку ищут пираты в Порт-Ройяле — никак не рояль в кустах. «Перст судьбы!» — так в следующей серии воскликнет Тиа Далма. Как тут не вспомнить вышеупомянутого Пратчетта — проблема с судьбой в том, что она совсем не думает, куда суёт свои персты.
В случае Уилла символика одежды также присутствует — но что еще важнее, присутствует символика имени.
С одной стороны, это предельно прозаическое имя. Тернер — по-английски «токарь». Представьте себе русского романтического героя с фамилией Токарев (и по имени Вилли? О, нет!) — и вы поймете всю дерзость вызова такой фамилии.
Но фамилия эта образована от глагола to turn — «поворачивать». А уменьшительное от Уильям — Уилл — полный омоним слова will — «воля, желание». Обратим внимание также и на тот факт, что хотя отец и сын носят одно имя — Уильям — уменьшительные имена у них разные: Бутстрэпа называют Билл, а это полный омоним слову bill — «список, счет». Билл состоит в списках у Дэви Джонса и платит по своим счетам. «Часть корабля, часть команды».
Будучи изначально персонажем более романтическим, чем Элизабет, Уилл не нуждается в смене масок. Элизабет «своя» в барочном мире, и девчонка, поющая в тумане пиратскую песню, живет в ней очень-очень глубоко. Уилл изначально — чужой, приемыш, как выясняется позднее — сын дважды проклятого пирата. Ему нужно не столько родить, сколько осознать уже рожденного «истинного себя». Он не совершает специальных усилий, чтобы вписаться в романтический мир — он всего лишь прекращает совершать усилия по вживанию в мир барочный. «Вы забыли свое место» — «Мое место между Джеком и вами» — не столько вызов Норрингтону, сколько констатация факта. На момент окончания первого фильма Уилл еще возвращается в мир завитых париков и пышных плюмажей — но уже на самый его краешек. Между Джеком и Норрингтоном, ровно посередке. Покидая этот мир и снова окунаясь в хаотическую стихию, Уилл не меняет костюм — лишь избавляется от лишних деталей: треуголки, камзола, жилета. Вместе с ними он сбрасывает и «приметы времени», чтобы в самом конце эпопеи предстать уже в костюме «вечного пирата» вне времен и наций.
Ну а что же сам инициатор, сам катализатор Джек Спарроу?
«Чужие люди твердят порою, что невсамделишний я пират. Да, я не живу грабежом и кровью — и это правду они говорят» (с) М. Щербаков. Романтический пират должен быть невсамделишним — как Блад, который под маской пирата прячет верного солдата отвергнувшей его родины. Уилл Тернер становится именно таким — но таким показан и капитан Воробей. Нам ни разу не демонстрируют его за кровавым разбоем. Среди его подвигов — взятие порта Нассау без единого выстрела. На протяжении всех трех фильмов он занимается чем угодно — кроме, собственно, пиратства.
Но таким романтический пират и должен быть — ведь романтический вызов брошен барочному миру, в котором пирату положено пиратствовать. Барочным пиратом является Барбосса. А Джек, от подметок своих обтрепанных ботфорт до последнего дреда — является квинтэссенцией романтизма. Он «соль земли» — точнее, моря. Если соль потеряет силу, то океан океаном уже не будет. Как сказал Гиббс во второй части — «Он постоянно врал нам, но без него мир выцвел». В конце первой части и Норрингтон, и губернатор Суонн приходят к тому же выводу — если в мире неискоренимо пиратство, то пусть уж среди головорезов будет один «невсамделишний».
Символизм имени Джека Спэрроу (Воробья) также вполне очевиден. Во-первых, кроме уменьшительного от имени Джейкоб, сиречь Иаков, Джек в английском языке означает и просто «парень». Еvery man jack — каждый человек, любой и всякий. Кроме этого, jack означает «матрос», а также — «карточный валет», а также — деньги. Тo make jack — «хорошо заработать». На морском жаргоне jack означает «флаг». Словом, более подходящего имени для персонажа, который является квинтэссенцией пиратской и морской романтики, ищи сто лет — не найдешь.
Кличка-фамилия Джека первоначально была swallow — «ласточка». От этой фамилии осталась татуировка на руке Джека, по которой его опознал Норрингтон — изображение ласточки. Я не знаю точно, из каких соображений Джека переименовали — подозреваю, что игра слов (swallow — не только «ласточка», но и «глоток, глотка, глотать», а также «прожорливость») показалась Брукхаймеру слишком рискованной.
Но это еще не все. Коммодор Джеймс Норрингтон, образец офицера и джентльмена, носит производное от того же самого ветхозаветного «Иаков». То есть, они с Джеком Спэрроу — тёзки. Они — две половинки морской романтики, аккуратный и ни при каких обстоятельствах не теряющий головы британский офицер и расхристанный, давно где-то «обронивший мозги» ирландско-индейский пират.
Имя Барбоссы — Гектор — мы узнаем только в последней части трилогии и слышим только один раз. Создается полное впечатление, что Эллиот и Россио придумали его на ходу, задолбанные вопросами фанов «а как же все-таки зовут Барбоссу». Но, хотим мы этого или нет, у имени Гектор также есть символика. Это имя героя, который до конца сражается за проигранное дело — и попробуйте скажите, что в последней части трилогии Барбосса ведет себя не так.
Фамилия же Барбоссы может с легкостью оказаться и кличкой, ибо в переводе с итальянского означает «бородатый». Казалось бы — всего-то; но человеку, хоть что-то знающему о пиратстве, эта фамилия немедленно напомнит о знаменитых Черной Бороде и Рыжей Бороде.
И, конечно же, говоря о символике имен, нельзя упустить из виду архизлодея лорда Катлера Беккета.
Беккет по-английски — скоба. Эта фамилия, как и фамилия Тернер, указывает на «низкое» простонародное происхождение героя. Cutler — «ножовщик», торговец ножами. Имя в сочетании с фамилией делает смехотворным претензии Беккета на лордство.
«Проклятие черной жемчужины» — гениальный фильм не только потому, что романтики в нем романтичны, но и потому, что барочники в нем барочны. Неважно, представлен хаос живыми мертвецами или обычными бандитами — коммодор Норрингтон готов дать ему бой в любом варианте. Достойным контрапунктом идет Барбосса — проклят экипаж «Черной жемчужины» или нет, а медяшка должна быть надраена, трюм — просмолен. А как отважно губернатор Суонн сражается с рукой мертвеца за свой парик! Все трое воплощают в себе барокко так же полно, как троица Джек-Уилл-Лиз воплощают романтизм. Фильм не состоялся бы, не будь оба вектора представлены в нем так полно и совершенно. Точней, состоялся бы — но не был бы таким ураганным. И уж тем более не мог бы стать основой столь прекрасной трилогии.
Если первый фильм был ироничной а-ля Гофман сказкой с моралью и счастливым концом, то второй, чтобы не сесть на мель бесконечных самоповторов, должен был стать глубже. А что у нас получается, если копнуть сказку поглубже? Как учит товарищ Пропп, у нас получается миф.
Задаваться вопросом о том, каким макаром у Джека оказался чудодейственный компас, указывающий на предмет его желания, а не на север, и почему из 882 монеток ни одна не была переплавлена на золотые зубы (то-то пираты попарились бы — хуже, чем с поиском потомка Бутстрэпа Билла!) так же нелепо, как спрашивать, почему добрая фея не может пролонгировать превращение тыквы в карету после полуночи и почему туфельки, отличие от всего прочего, не превратились, скажем, в ореховые скорлупки. У сказки своя логика.
У мифа тоже своя, но она объемлет логику сказки и частично объясняет ее.
И вот здесь началось то, чего удалось избежать первому фильму за счет сказочности, равно приемлемой и в стилистике барокко, и в стилистике романтизма: отчетливый раскол, раздрай между двумя направлениями, двумя настроениями, мирно уживавшимися в «Проклятии черной жемчужины».
Дело в том, что барокко с сырым мифом работать не умеет. Сырой миф, не облагороженный литературной традицией, слишком коряв, кровав и лохмат. Он как первобытная Баба Яга, еще не сыгранная Милляром — «нос в потолок врос, жопа жилена, манда мылена». Его нельзя пустить на порог приличного дома, даже если вести речь о «низовом барокко». Оно под напором мифа трещит и рвется, не вмещая дикую стихию — как корсаж на Тиа Далме, обретающей свой истинный облик.
Так что мифологическая линия в фильме полностью отдана на откуп романтикам. Уже название фильма отсылает нас к ярчайшей звезде неоромантики — Стивенсону. У Стивенсона же заимствована деревянная нога Дэви Джонса. И кстати о Бабе Яге — проводник душ на тот свет в языческих сказаниях традиционно «одной ногой на том свете», а кем у нас работал Дэви Джонс до того как зарвался, э?
От трех главных барочных персонажей «Проклятия черной жемчужины» в «Сундуке мертвеца» остались рожки да ножки: бедолага Норрингтон, раз поддавшись сантиментам и дав Джеку фору, потом не смог его нагнать, страшно расстроился и уронил свое офицерское достоинство прямо в хлеву. Меня тут поправили, что Норрингтона не могло сломить одно только поражение — такие люди ломаются не когда нарушают правила, а когда правила дают трещину. Что ж, они ее дали, да не трещину, а целую пробоину ниже ватерлинии — вот Норрингтон и пошел ко дну. Барбосса же, краса и гордость первого фильма, воскресает только на последних секундах.
Зато на первый план выходит та сияющая пустота, которая так ловко умеет вписываться в барочные маски и туалеты — лорд Катлер Беккет, словно сошедший со страниц книги Беньяна, ничто в напудренном парике, концентрация тщеславия, властолюбия и подлости, барочный злодей, и даже еще лучше — барочный дьявол. Вот тот человек, из-за которого коммодор Норрингтон одиноко и жестоко надирается в таверне на Тортуге. Вот, из-за кого и в барочном мире посыпалась позолота, и в романтическом дрогнуло небо.
Дэви Джонс — романтический дьявол, они с Беккетом образуют гармоническую пару: бесконечный самовлюбленный эгоизм, превративший лицо в рожу спрута — и маска без лица. В их персонах и романтизм, и барокко разворачиваются к зрителю самыми отвратительными сторонами. Фильм не зря называется Dead man's chest, не зря таит в названии непереводимый на русский язык каламбур: chest по-английски — и «сундук», и «грудь». Сердце-то можно, оказывается, вынуть из груди и положить в сундук (да, мистер Рагетти, в самом буквальном смысле), и на слух вроде бы ничего не изменится — а по сути дела изменится многое. Грудь пуста — а сердце заточено в механическую шкатулку, в надежную темницу, которую можно открыть только специальным ключом.
Сердце в сундуке — это, братие, такая архаика, что я прямо в кинозале завыла от восторга, когда услышала про такой поворот событий. Ну да, Кащей Бессмертный, а что вы себе думали? Миф же! Архетип же!
Кащей Бессмертный боится смерти, вот в чем штука. В стремлении стать неуязвимым он прячет сердце в надежный тайник — и тем самым становится уязвим для всякого, кто узнает о тайнике. А лорд Катлер Беккет, несомненно, узнает — не зря же в его приватной темнице на острове пытки и казни поставлены на поток. Из каждой морской легенды лорд Беккет выковыривает рациональное зерно, а из этого зерна печет себе пирожок. Бедный архаичный Дэви Джонс — лорд Беккет сильнее тебя уже потому, что у него сердца вообще нет. Что бы ни означало слово chest — это место пусто.
«Мир изменился…». Только произносит это не Галадриэль, а Беккет, и произносит тоном торжества. Джек Спарроу — вымирающий вид. На карте становится все меньше белых пятен. А из всех сказок мы выберем самую страшную и заставим ее на себя работать.
Но откуда оно такое вылупилось? И кто его породил? И как оно смогло забрать столько власти? До третьего фильма нам оставалось только ломать голову. Третий фильм раскрывает все карты, и уж в нем барокко, слегка обделенное в «Сундуке метвеца», берет своё.
Во время оно — не столь уж отдаленное — морская богиня полюбила пирата Дэви Джонса. Но по какой-то причине — может, с Дэви случилась какая-то несовместимая с жизнью превратность профессии, а может, ей не захотелось, чтобы возлюбленный постарел и умер — богиня одарила Джонса своеобразным бессмертием, сделав капитаном «Летучего голландца». Возможно, Дэви Джонс сменил на этом посту притомившегося Ван Страатена. Раз в десять лет он мог сойти на берег — и, если бы он встретил там истинную любовь, его ждало бы возвращение в мир людей. Но увы, его богиня — Калипсо, коварная и изменчивая, как само море — его не дождалась. «Такова моя натура» — уж не знаю, сколько правды в этом очень женском оправдании. Возможно, Калипсо вовсе не хотелось, чтобы Джонс вернулся в мир людей. Возможно, в давние времена Одиссей нанес ей слишком глубокую сердечную рану и она решила перестраховаться. Неизвестно. Известно лишь, что Дэви Джонс обиделся и решил отомстить. Появившись — надо думать, уже без сердца — на совете пиратских лордов, он сказал, что знает средство заковать зловредную богиньку в цепи плоти — а там уж, йо-хо, море НАШЕ!
Ух ты! — сказали пираты, и радостно приняли резолюцию заключить богиню в плоть и кости.