Лето 1812 года
Козырь жадно вглядывался в еще далекую, но медленно и упорно вырастающую из океана землю. Под лучами вечернего солнца она розовато сияла зубчатой снежной грядой. Горы, снова горы! На всем месячном пути от Якутска до Охотска — сплошные горы с тайгой и верховыми болотами, на Камчатке, вообще, вулканы, и тут, по всей видимости, придется лазать по горам. За семь лет забайкальской каторги они до остервенения прискучили уроженцу равнинной Мещеры, а как еще прискучат за десять лет поселения в этой неведомой Русской Америке — одному Господу Богу ведомо. Конечно, на море жизнь тоже не тульский пряник и не родимый мещерский мед, полтора месяца качаться как на качелях — врагу не пожелаешь, однако волны морские совсем не то что каменные, они — живые, и этим все сказано.
Кто знает, может быть, оставаться на поселении в Сибири спокойнее, но в Америке обещана свобода — хоть и не воля вольная, а что-нибудь да значит. Впрочем, никто твоего желания — оставаться или нет — и не спрашивал, ну так это в России-матушке завсегда, это без претензий.
– Ну, чё, Антоха, плетем лапти, а? — жарко дохнул в ухо неслышно подошедший корефан-каторжанин Емелька Пугач. — Мерика энта, грят, огроменная, есть где разгуляться, душу потешить, держи ее за ноги.
– Расея тож не островок на Шилке, а не больно-т разгуляесся. Поживем, однако, поглядим, — отозвался Козырь, не оборачиваясь.
С Емелькой Антоха все годы кайлил руду на нерчинских серебряных рудниках, успел вызнать его нутро, и нутро это ему не нравилось. Пугач был жилист, силен, кайло в его ручищах казалось огородной цапкой — так и плясало, отваливая глыбы породы, а души у него, похоже, не было вовсе. И не в том дело, что Пугач попал на каторгу за убийство, — Козырь загремел кандалами тоже не за кражу баранки, — а в том, чем было убийство для самого Емельки. Антоха убил сына старосты за то, что тот ссильничал девицу, можно сказать, почти невесту Козыря, да и то, получилось вроде бы случайно: кулак у Антохи пущай невелик, но бьет что твоя кувалда. Попал по виску, насильник — кувырк и больше не встал, и Антоха о том никому после не сказывал — совестился чего-то. А Пугач измолотил по какому-то пустяку приказчика в лавке, да так измолотил, что у того вместо лица получилось кровавое месиво, и Емелька вспоминал об этом частенько, всякий раз с довольным прихохатыванием. Коробило Козыря то, что, по словам Емельки, приказчик против него был мелковат и слаб, и выходило, что в этом для убивца был особый «скус». «Скус» он, по всему видать, находил в самом убиении. Однажды — это случилось на второй год каторги Антохи — к ним в барак каким-то ветром занесло котенка, и звереныш имел несчастье замочить облезлый и рваный башмак Пугача. Емелька ухватил виновника за хвост и какое-то время раскачивал пищащий извивающийся комочек перед своими глазами — наверно, придумывал казнь.
– Пусти котейку, — громко сказал Антоха. Остальные бывшие в бараке каторжане — их было около десятка — промолчали: боялись Емелькиных пудовых кулаков.
Пугач на Козыря даже не глянул; взял двумя заскорузлыми пальцами животинку поперек тельца — котенок сразу притих, повис безвольно, а Козырь понял, что через мгновение безжалостные пальцы сдавят хрупкие косточки, и котенка не будет, и вдруг увидел его глаза, круглые, большие и напитанные такой смертной тоской, что заорал отчаянно:
– Отпусти, сволочь! — И рванулся, чтобы успеть… остановить…
Не успел, не остановил. Пугач отступил, хохотнул своим «скусным» хохотком и выставил навстречу Антохе сломившееся пополам безжизненное тельце.
Козырь, шагнув вперед, легким движением левой кисти отбросил в сторону руку с невинной жертвой, а правой врезал своей «кувалдой» в переносицу Емельки, точно промеж больших зеленых глаз, сверкавших сквозь рыжие заросли.
Пугач устоял, но хруст сломанного носа услышали все каторжане, тут же прыснувшие в разные стороны. По рыжим волосам спелой брусникой разлетелись красные брызги.
– Ах ты… — взревел Емелька и длинными руками сгреб Антоху.
И пошла кулачная потеха. Один на один, с кровавыми соплями во все стороны, ссадинами, синяками, хряпами табуреток по спине и по башке, ну и прочими удовольствиями. Жаль, на шум скоренько примчались надзиратели и прикладами разогнали поединщиков по углам — жаль, потому что те ни одного глаза и даже ни единого зуба не выбили. Как так умудрились — никто уразуметь не смог, а напрямки спросить — кому ж охота рисковать своим носом, скулой или ухом? Тем паче, что после вечерней баланды Пугач подсел к Антохе и негромко сказал:
– За котейку винюсь, уж больно накипело за все про все. А нам с тобой ишшо вместях долгонько горе горевать, так что не держи зла, Козырь. Забудем. Лады?
Антоха заглянул в его колючие глаза и понял: ничего-то он, Пугач, не забудет. Но, может, худой мир все-таки лучше доброй драки?
– Лады, — буркнул в ответ и отвернулся.
– Вот и славно, будем корефанами, — рыкнул Емелька. — А кулаки твои, даст Бог, ишшо пригодятся.
Антоха принял это как намек и все годы держался настороже, не поворачиваясь спиной к «корефану», однако, справедливости ради, тот ни разу не дал повода для тревоги. А вот сейчас, в виду приближающегося американского берега, удалые Емелькины слова царапнули душу Антохи, но не опасением, а острой надеждой на обретение долгожданной свободы. Да, конечно, надо будет пожить, осмотреться, что к чему, и уж потом на что-то решаться. Беспокоило лишь одно — не хотелось, чтобы его, Антохина, воля шла бок о бок с Емелькиной. Как ни крути, не пара они, не пара!
Ну да ладно, чего гадать раньше времени: жизнь — штука умная, сама все расставит по нужным местам.
Александр Андреевич лучился довольством. Еще бы не лучиться: после указов императора о создании общероссийского акционерного банка и отправке за океан ссыльнопоселенцев, после воистину судьбоносного решения о свободе выезда в колонию предприимчивых россиян, многие из которых получали в Компании подъемные (невеликие, но крайне нужные при российских-то расстояниях). Русская Америка медленно, но верно оживала. Заметно прибавилось денег, с каждым судном из Охотска прибывали люди, да и судов стало больше — новые верфи в Якутате и на Кадьяке, да и старая в Ново-Архангельске, работали в полную силу: плотников-корабелов теперь хватало, и платили им не меньше, чем в Англии.
И самое главное: на верфи в Ново-Архангельске заложили военный фрегат «Святой Николай» (в память о погибшей шхуне) — первенец Тихоокеанской флотилии, а может быть, и целого флота. Часть снаряжения для него доставил шлюп «Нева», вторично пришедший из Кронштадта. Пять лет назад, будучи под командованием лейтенанта Юрия Федоровича Лисянского, его экипаж помог в битве российских промышленных с восставшими на Ситке тлинкитами, а теперь, уже с новым командиром, капитан-лейтенантом Леонтием Андриановичем Гагемейстером, на его борту прибыли пушки разного калибра, порох, ядра и зажигательные снаряды. Конечно, и ружья, и пистолеты — как без них! Ну, и многое другое, для жизни необходимое, — листовое железо, стекло, пеньковые канаты, парусина и, конечно, провизия.
Александр Андреевич догадывался, даже был уверен, что немалую роль в таком улучшении положения колонии сыграли письма покойного Резанова председателю правления Булдакову, отправленные камергером еще из Ново-Архангельска перед своим отплытием. Знал Николай Петрович, что не доедет до столицы — ему о том поведал шаман тлинкитский, — потому и спешил высказать свое мнение о судьбе Аляски и всего российского Крайнего Востока. А судьба их — как провидел истинный русский патриот Резанов — может быть исторической и даже великой только лишь в том случае, если император и правительство предпримут решительные шаги по освоению новых земель.
Вот они и предприняли.
Александр Андреевич оглядывал мысленно, что же теперь вершится на подведомственной ему территории, радовался и удивлялся. И думал: сколько же противников пришлось одолеть Его Величеству, прежде чем он открыл путь будущим свершениям своим высочайшим росчерком. Кое-кто из тех противников — просто злопыхатели, которым плохо все российское и хорошо все западное, в первую очередь английское, а кто-то искренне считает, что нечего хапать новые земли, когда вся Сибирь необозримая не заселена и не освоена русскими людьми. Ведь богатств в ней — прорва, уж никак не меньше, чем в Америке. И, по-своему, конечно, правы они, эти искренние, да только нет в Сибири океана теплого, нет землицы плодородной. Аляска — да, та же Сибирь промерзлая, ну, может, чуток потеплее, зато земли, что южнее… Вот те же Булыгин с Таракановым основали форт Александровский — как хорошо! А Иван Александрович Кусков договорился с индейцами купить кусок побережья неподалеку от залива Румянцева — еще лучше! Жаль, не получилось с женитьбой камергера на дочке коменданта Сан-Франциско (Александр Андреевич вздохнул, вспомнив, как со слезою писал Кончите Аргуэльо о смерти ее жениха, как отправлял скорбную бумагу с Кусковым) — а то, глядишь, перехватил бы Николай Петрович бразды правления у испанцев и стал российским наместником в Калифорнии. У него могло получиться. Но — ничего, и без Резанова справимся. Курочка по зернышку клюет. Сейчас главное — закрепляться, защищаться и постараться не дать штатовским американцам прорваться к океану. Судя по тому, как лихо, за сущие копейки, эти новые республиканцы оттяпали территорию, которая больше их собственного государства — и у кого оттяпали-то?! Не у диких индейцев, а у самого Наполеона Бонапарта, перед которым склонилась вся Европа! — так вот, судя по одному этому, можно, не заглядывая в далекое будущее, предположить, что следующими будут Орегон, Техас и Калифорния. И что из этого следует? А следует то, что надо срочнейшим образом создавать свое войско — отряды волонтеров и призывать в их ряды русских офицеров, не понаслышке знающих ратное дело. А кроме того — договариваться и с индейцами, и с испанцами. С первыми, как предложили Булыгин и Тараканов, о союзе племен и, может быть, о своем государстве. (Слышал Александр Андреевич о такой попытке какого-то индейского вождя. Что-то у него начало получаться, да не по нутру это оказалось Соединенным Штатам — разгромили они Индейскую Конфедерацию.) А вот со вторыми — куда сложнее! Не случайно во всех испанских колониях — Мексике, Колумбии, Перу, Ла-Плате начались бунты и крестьянские волнения — пример тех же Соединенных Штатов заразителен, местные испанцы и метисы (а их, говорят, большинство) уже не хотят подчиняться короне, и если им вовремя помочь, хотя бы той же Мексике…
У Александра Андреевича дух захватило от взгляда в бездну будущего — так оно манило и притягивало. Он зажмурился и перекрестился: не о том думаешь, не о том, руки, дорогуша, коротки, седьмой десяток идет, а сколько сил, сколько лет эти прожекты потребуют? То-то и оно, не на тебя они рассчитаны, так что уйми свои мыслишки каверзные и займись делами насущными.
Александр Андреевич глубоко вздохнул и открыл глаза — перед ним сидел Тимофей Тараканов. И когда, спрашивается, вошел?! Баранов аж пóтом волнительным покрылся, а Тимофей так внимательно смотрит и участливо спрашивает:
– Ты чего, Ляксандр Андреич, скукожился? Заболел, ли чё ли?
– Да ничего я не заболел! — вдруг вспылил правитель. — А ты чего приперся?
– Дак сам назначил, поди. Обговорить хотели, кого на Гаваи брать.
– А-а, ну да, ну да, — покивал Баранов. — Извини, Тараканыч, я тут задумался, а ты вдруг возник. Только что никого не было, а глаза открыл — ты сидишь. Как не скукожиться? — И засмеялся мелким, уже со старческой дребезжинкой, смехом.
Тараканов поддержал, и с минуту они смеялись, глядя друг на друга.
– Я вот спросить хочу, Ляксандр Андреич, — вытерев смешливые слезы, посерьезнел Тараканов. — Чё тебя на Гаваи-то поташшило? Мало, ли чё ли, нам забот в Америке? Бостонцы энти американские так и шныряют, в кореша набиваются, а сами людишек индейских подначивают, чтоб они, значится, супротив нас были. Ладно, Ютрамаки и Маковаян все понимают и нашу сторону держат, однако им пóмочь требуется. И Булыгину с Кусковым тож. Они же полегоньку-потихоньку берега-то к рукам прибирают. Понятно, индейцы по морю не Бог весть какие ходоки, а нам-то — в самый раз. Кусочек за кусочком — зараз и сложатся русский Горегон да русская Калифорния, от моря и до гор. За горами ж — индейские земли, они нам, как тобою сказано, без надобности. Но ты ж еще и на Гаваи спешишь…
Баранов движением руки остановил рассуждения байдарщика.
– Все-то верно ты говоришь, Тараканыч, однако тороплюсь я неспроста — хочу земли застолбить за Россией, сколь возможно, чтоб тому, кто после меня сюда придет, легче было. Ивану Александровичу в Россе и Булыгину помощь пошлем: народу, слава Богу, прибывает, Леонтий Андреяныч снаряжение воинское доставил — так что можем теперь американским трапперам укорот дать. Вот офицерами бы еще разжиться, только чем их сюда заманить…
– А знаешь, Ляксандр Андреич, что в мою башку залетело? — Баранов с интересом воззрился на байдарщика. Тот взлохматил свою буйную шевелюру и ухмыльнулся. — Слыхал я, в столице училище ратное имеется — вот послать бы туда наших робят подходящих учиться, на компанейский кошт. Будут у нас свои офицера. И заманивать никого не придется. Жалко, мой Алешка еще малек, а то бы тут же благословил…
Баранов с минуту сидел молча, склоняя голову то на один бок, то на другой — разглядывал Тараканова, будто видел его впервые. Тимофей Никитич даже заерзал от неудобства:
– Ну, и чё ты во мне вызрил, а? Чё я, глупь какую, ли чё ли, сморозил?
– Вот сколько лет уже знаю тебя, Тараканыч, а не перестаю удивляться, откуда у крепостного мужика — ой, прости, у бывшего крепостного: еще не привык, что ты теперь человек свободный, — так вот, откуда у тебя ум столь государственный? — Александр Андреевич в подтверждение своих слов даже привстал и руками развел. — Ну, порадовал ты меня, ой, порадовал! И как мне-то, старому, это в голову не пришло? — Правитель вышел из-за стола и заходил кругами по комнате. — Ведь сам Антипатра в столицу отправлял, гордыню свою лелеял, что офицером вернется, а про других не подумал. Да мы ж, дорогуша, не только на офицеров пошлем учиться — нам учители нужны, инженеры, архитекторы, мастеровые корабельные и пушечные, рудознатцы ученые. Ведь государь и задачу нам поставил — не только корабли строить, но и все необходимое самим производить. А для этого руды надобно искать, пески для стекла, глины для кирпича. — Баранов обнял Тараканова за плечи, потискал. — Города будем ставить, Тараканыч! Города!! Как светлой памяти князь Потемкин. Теперь-то, когда у нас и денег стало много больше, спасибо Михал Матвеичу, и людишки к нам потекли, можем себе позволить, о чем прежде и помыслить было боязно. Потому и отправляю тебя на Гавайи на переговоры с королем тамошним. Выяснить надобно, что мы у них купить можем, что они у нас. Им, конечно, рухлядь мягкая ни к чему — они там, поди, нагишом ходят, но, может, уголь потребен? Мы, вон, копи на Кадьяке заложили. А может, медь красная? Заводик-то наш медеплавильный работает, и неплохо… Хорошо бы, конечно, земельки на Гавайях прикупить да факторию поставить, а там и хозяйство развернуть — Аляску провизией снабжать. Край ихний небось благодатней, чем Калифорния. Я бы и сам туда не прочь — косточки погреть…
Тимофей Никитич слушал многословные излияния главного правителя, а сам думал: стар становится Андреич, допрежь одни инструкции так подолгу-то выговаривал, а теперь в мечтания ударился. Хотя… чем мужичья старость определяется? А? Ляксандру Андреичу седьмой десяток идет, а его дочуре Иринушке шесть годков, а Катюшке и того меньше — всего-то третий. Да и сыну Антипатру — дали ж парню имечко! — лишь пятнадцать. Андреич теперь потомственный дворянин, потому сына в Морское училище определил. И неважно, что сын — полурусский-полуалеут. Впрочем, почему полурусский? По батюшке — так вполне русский. Вон у Филиппа Кашеварова, которого Андреич за его знания поставил учителем еще в самой первой школе, от новой жены-алеутки тоже сынок народился, в честь правителя, а может, и в честь императора, Александром нареченный, — так он что, полурусский, ли чё ли?
Задумавшись, Тимофей пропустил момент, когда правитель перешел от мечтательных рассуждений к инструкциям. Очнулся, когда Баранов торкнул его в бок:
– Ты чего, Тараканыч, заснул, что ли? Кого, спрашиваю, с собой возьмешь?
– Кого, кого! Известно, кого. Партовщиков своих — Зырянова Касьяна, Кулакова Парфена, Овчинникова Козьму… Ну и всё, пожалуй!
– Маловато. У тебя ж больше было?
– А остатних Булыгин отпросил, ему нужнее.
– Значит, надо новых набрать.
– А для ча, Андреич? Сам говоришь, на переговоры едем. Не промышлять, не воевать…
– Ну, во-первых, слыхал небось, что гавайцы с Куком учинили? А во-вторых, бостонцы там с британцами шастают, как бы пакость какую не устроили.
– Про Кука сказку слышать доводилось. Так ты в нее веришь, ли чё ли? Ежели б его взаправду съели, бостонцы и протчие от Гаваев шарахались бы, как от чумы.
– Или перебили всех каннибалов… Но ты все ж таки посмотри среди новоприбывших, отбери себе десяток да Булыгину с Кусковым по полутора десятков надобно. Ты ж будешь заходить и в Александровскую крепость, и в Росс. Я Ютрамаки помощь обещал, он союз свой индейский укрепляет. Представляешь, сто миль береговой полосы подарил Компании… ну, не совсем, конечно, подарил — повезешь своему тестюшке два десятка ружей и пару фальконетов трехфунтовых. Николай Исакович еще два форта собирается заложить — вот и их снаряжать потребно!
– На чем пойдем? И с кем? Опять с бостонцем, ли чё ли?
– Пойдете на «Ильмене» с Водсвортом. — Заметив недовольную гримасу Тараканова, Баранов вздохнул: — Ну, что поделать, Тараканыч? Нет у нас пока своих капитанов. Со дня на день жду «Юнону» из Петропавловска. Антипатр должен прибыть на морскую практику.
– Да ну-у! Вот уж радость так радость отцу-матушке! Слушай, Андреич, а ты отправь его со мной, на той же «Ильмене»? Будет у меня свой надзиратель за этим хитрецом Водсвортом.
– Анна! — крикнул Александр Андреевич. — Мать, выдь сюда!
В кабинет правителя вплыла жена, индеанка из племени танаина. Когда-то, как помнил Тараканов, она была аманаткой-воспитанницей, стройной красавицей. Баранов окрестил ее, выучил русскому языку, русской грамоте и как-то само собой девушка стала его женой. Русская-то его «половина», Матрена, в девичестве Маркова, не поехала в Америку, осталась в Каргополе со своими кровными детьми Аполлоном и Афанасией (общих детей у супругов не было), а Александр Андреевич был еще в крепкой мужской силе, вот и не устоял. Анна Григорьевна двоих, Антипатра и Ирину, родила ему вне церковного брака, отец их усыновил, а когда Матрена умерла, правитель обвенчался с Анной, и они заимели еще одну дочь, Екатерину. За 17 лет семейной жизни Анна Григорьевна располнела, однако и к 40 годам сохранила гордую индейскую красоту.
Тараканов залюбовался ее статью. Вот и Алена моя такой же будет, с удовольствием подумалось ему.
– Чего изволите, батюшка Александр Андреич? — нараспев спросила Анна Григорьевна.
– Вот Тимофей Никитыч предлагает Антипатра с ним отправить, на «Ильмене». Что ты об этом скажешь, мать?
– А пущай, — ответствовала мать. — Тимофей Никитыч плохому не научит. Антипатр не токмо морскому делу подучится, но и хозяйственному. Глядишь, потом правителем, как отец его, станет.
– Ну, ступай, ступай… — чуть смутившись, отправил жену Баранов и уже вслед ей сказал: — Ишь ты — правителем!
– А чего! — поддержал Анну Григорьевну Тараканов. — Считай, смена подросла!
Баранов покраснел от удовольствия.
– Да какая там смена! Вот гардемарина получит, тогда и подумаем, где пригодится. А смену, коль надо будет, мне Главное правление пришлет — хорошо бы не бюрократа записного, а радетеля дел наших. Только откуда ж они там, в столицах, возьмутся?
И такая тоска в этих словах послышалась Тимофею Никитичу, что ему зябко стало, дрожь пробежала промеж лопаток.
Трудненько правителю приходится — хозяйство-то растет, думал Тараканов, шагая к казарме, где размещали новоприбывших с Большой земли, как недавно стали называть российские берега, в отличие от материковой Америки, называемой русскими Матерой землей. Казарму построили неподалеку от портовых причалов и верфи, на стапеле которой возвышался остов строящегося фрегата. Устройством новожилов занимались приказчики Управления Русской Америки, выбранные Барановым из россиян и грамотных аборигенов, показавших свои способности. Один он уже давно не справлялся, потому и расширял Управление. Создавал отделения: первым делом, конечно, промысловое и торговое, потом строительное — жилищное и корабельное, совсем новое — рудознатное, ну и основу основ — отделение народного образования, потому как главный правитель убежденно считал: неграмотный человек ни в каком деле ничего хорошего сотворить не сумеет. Школы он старался открывать в каждом поселении; учеников было много, вслед за отпрысками русских и смешанных семей своих детей в учебу стали отдавать алеуты, эскимосы-инуиты и, наконец, колоши-тлинкиты и индейцы из других племен. Учились вместе мальчики и девочки, и вторые частенько оказывались успешнее первых. Не случайно старшенькая у Филиппа Кашеварова дочка только-только закончила школу, и сама уже стала учить.
Поначалу учителей, понятное дело, не хватало: даже кто мог, не хотел этим заниматься — с детьми очень уж хлопотно, а жалованье — такое смешное, что плакать хочется, как говаривал сам правитель. А вот когда дело пошло по новым императорским указам, деньги хорошие появились, а за ними и учителя, тут не только школы — задумал Александр Андреевич училище открыть, чтобы ребят постарше, ну и взрослых, кто пожелает, обучать наинужнейшим профессиям. Это же проще (и дешевле!), чем по российским весям выискивать мастеров подходящих да за тыщи верст их заманивать.
– Будут у нас, товарищи, свои города, о чем мечтал наш отец-основатель Григорий Иванович, — вещал подчиненным продолжатель дела Шелихова, — а главным обязательно будет город, нареченный его именем.
Будет, все будет, думал Тимофей Никитич, вспоминая давнишние чаепития с Александром Андреевичем в его дощатой хибарке, мало тогда похожей на жилье главного правителя Компании, а фактически — губернатора огромной колонии. Это теперь у него двухэтажный дом в середине крепости, ощетинившейся двумя десятками пушек разного калибра, а в пору первого, до мятежа колошей, заселения Ситки Баранов о себе совершенно не заботился, отдавая все время и силы благоустроительству русских колонистов. Так вот, за теми чаепитиями мечтал Андреич о телегах паровых — это после рассказа Тараканова про столичного учителя физики в доме барина Переверзева, то бишь про Ивана Кулибина, который не только яркий фонарь придумал и змея воздушного, но и телегу паровую самоходную. Мечтал Ляксандр Андреич, как построит на Аляске дороги хорошие, как побегут по ним телеги эти — и людей повезут, и грузы всякие… Тимофей Никитич, вспомнив, даже засмеялся и головой покрутил: энто, как Емеля на печи, ли чё ли? Сказка! Самая что ни на есть волшебная!
Людей Тимофей Никитич подбирал старательно, все что можно о них выведывал, всю, так сказать, подноготную. А как же иначе? Небось не один год придется с ними бок о бок жить, и Бог ведает, в какие передряги попадать — потому и знать надо, чего от них ожидать. Конечно, человек настежь раскрывается чаще всего в безвыходном состоянии, а не в разговорах о житье-бытье, но тут уж чем богаты…
С Большой земли прибыли ссыльнопоселенцы. Пятьдесят восемь душ — сорок пять мужиков и тринадцать женщин. Хмурые, малоразговорчивые, открывались они неохотно, да и любопытствием не отличались, за исключением, пожалуй, трех-четырех человек. Эти сами выспрашивали, где будут жить, чем заниматься, да какие тут дикари, да можно ли с ними ладить… Понравились Тараканову двое — Антон Козырев, двадцатилетний кудрявый крепыш с ясными голубыми глазами, и двадцатидвухлетний Емельян Епифанцев, весь — что голова, что борода — заросший рыжим волосом. Они были настолько разные, что Тимофей Никитич сам себе не смог бы ответить, что их объединило в его уме. Однако это случилось, и он решил, что возьмет обоих с собой на Гавайи. И очень удивился, когда Емельян решительно отказался отправиться на острова.
– Чё так? Там зимы нет, море теплое, фрукты-ягоды сами в рот падают. В рай не хошь, ли чё ли?
– Рай — энто не про меня, — ухмыльнулся Епифанцев, но ухмылка даже краем не выглянула из рыжих зарослей. — Скушно в раю, держи его за ногу. Да и острова опеть жа — тоись землицы маловато, а я по Матерой погулять хочу. Иэхх!..
Даже сидя, Емельян развернул плечи так, что стал шире чуть ли не вдвое. Тараканов, сам силушкой не обиженный, лишь головой покачал.
– Крепок ты, брат! — И вдруг оживился: — Слышь-ко, ты вот четыре годочка руду кайлил, а сам-то в рудах кумекаешь? Серебряную, к примеру, найтить могёшь?
– Я и железную могу, и медную. И золотишко — в россыпи.
– Так тебе ж одна дорога — в рудознатцы! — обрадовался Тимофей Никитич. — Правитель зараз отделение рудознатное открыл, мастеров ищет.
– О как! — заржал Емельян. — На ловца и зверь бежит, держи его за ногу. А игде их искать, руды-то?
– Дак на самой Аляске.
– А тута, што ль, не Аляска?
– Ну, до Аляски отсель тыщи полторы верст и все к северу. — Емельян крутанул головой и передернул плечами, будто внезапно озябнув. — Да ты холода, ли чё ли, боисся? — засмеялся Тараканов. — А, сибиряк? В Сибири-т морозы покруче аляскинских.
– Не сибиряк я, — угрюмо сказал Емельян. — Коломенский. А бояться мне неча, токо в Нерчинске нахлебался холоду, ажно в грудях клёкотно.
– Вона чё! Тады вдругорядь зову: айда со мной на Гаваи. Полежишь на солнышке, грудя погреешь. Найдешь себе милаху чернозадую — душу потешишь.
– С милахами мы теперича токо и могём — душу тешить, — горько хохотнул Емельян. — Каторга рудничная, она силу мужескую вынает.
– Совсем, ли чё ли?! — ахнул Тараканов.
– Напрочь!
Посидели, помолчали, оба темны лицом. Потом Тараканова озарило: вспомнил он, как после свадебного ритуала с Аленой, тогда еще Эйелен, что означало «Ясная» или «Счастье», шаман племени мака заставил его выпить плошку терпкого питья (для мужской силы и крепости, пояснил толмач), и Тимофей в первую ночь испытал прямо-таки сказочную сладость, да и в последующие — тоже, и так — до самой весны.
– Слухай сюда, Омельян, — заспешил он. — У Алены, бабы моей, отец и брат — вожди индейские, и есть в ихнем племени знахарь-шаман Вэмигванид, это по-индейски «Украшенный перьями» значится, он, и верно, весь в перьях, с головы до пяток. Так это чудо в перьях знает, как возвернуть мужику его силу, вот истинный крест, не вру — сам пробовал. Надо те со мной плыть — до форта Александровского уж точно, а там — как Бог даст. Ну, чё скажешь?
У Емельяна глаза так и сверкнули зеленым огнем, будто рысь глянула сквозь рыжие заросли, однако язык он попридержал, не сразу выдал слово сокровенное. Помолчал малость, а после молвил:
– А скажу я, Тимофей Никитыч, так: ежели тот знахарь, держи его за ногу, вернет мне силушку прежнюю, я всех девок на твоих Хаваях схаваю, а тебе служить буду верой и правдой. Вот те крест! — И Емельян истово перекрестился.
– Ну и договорились, — засмеялся Тараканов. — А касаемо рудознатства…
– Есть рудознатец, — перебил Емельян. — Лучшéй меня! Я-то так… чё углядел, чё услыхал… а он мастеров выспрашивал, книжки ихние смотрел…
– И кто ж он, такой ученый? — с усмешкой спросил Тараканов.
– Дак корефан мой, Антоха Козырь, держи его за ногу. Вот его и отправляйте на Аляску. Ему там самое место.
– Значит, вот ты какой. — Главный правитель с удовольствием оглядел складную фигуру Антохи, даже кругом обошел для полного обозрения. Антоха повел плечами под армяком, поправил кушак. — Рудознатец, значит…
– Дак, барин… какой я рудознатец? Больше — рудолюб. Ндравятся мне камешки разные, мастер горный минералами их называл, в книжке показывал — я и запомнил. Память-то у меня дюже добрая!
– Вот и замечательно, что минералы нравятся. Ты садись, Антон… как твоего батюшку-то зовут? Захаром? Садись, Антон Захарович, чайку попьем, потолкуем.
Антоха посмотрел на главного правителя ошалелыми глазами — никто его никогда Захаровичем не кликал — и осторожно присел на край табурета. Правитель сам налил ему в белую чашку крепкой китайской заварки, добавил кипятку из самовара, стоявшего на высоком столике в углу кабинета, подал чуть ли не с поклоном, еще больше смутив вчерашнего каторжника. Пододвинул глиняную плошку с поджаристыми баранками и стеклянную с колотым сахаром: угощайся, мил друг, не стесняйся. Налил и себе и уселся напротив; кинул в рот кусочек сласти, отхлебнул душистого напитка и причмокнул: ах, хорошо!
Антоха бережно взял чашку за крутое ушко, вдохнул вьющийся над ней легкий парок и невольно прикрыл глаза от довольства ласкающим запахом. На каторге пили кирпичный чай, заваривая его до цвета, да и вкуса, дегтя; после кружки такого «напитка» перед глазами все плыло и перекашивалось, в голове что-то весело шумело, и жизнь не казалась убийственно тяжкой и унылой. От чая, предложенного правителем, веяло летней деревней, любимым временем сенокоса, когда луговые травы, улегшиеся в ровные валки, чуть-чуть подвялены жарким солнцем и источают еще не загустевшую духмянь…
– Понимаешь, Антон Захарович, — говорил между тем главный правитель, — очень нам здесь нужны рудознатцы. Я уверен, что земли тут богаты разными рудами и минералами, золото уж точно имеется, я сам его видел в украшениях индейских женщин, потому надо искать и искать. Однако, паче того, требуются угли хорошие, руды железные, медные, оловянные и свинцовые. Не гоже нам все через моря-океаны везти, когда можем сами добыть… Найдем руды, заводы поставим… Кстати, глины для кирпича и для посуды нужны, пески для стекла… Не зверя же бить без конца и краю — перебьем, а дальше что? Не-ет, надо все самим изготавливать, что человеку для жизни потребно, — и дома ставить, и корабли строить, и пушки отливать… — Он замолчал, всматриваясь во что-то поверх головы Антохи, — тот даже оглянулся с интересом, правда, ничего не углядел, кроме бревенчатой стены с торчащим из пазов сухим мхом, но по какому-то наитию догадался, что правитель словно видит наяву все то, о чем сейчас говорит.
А еще дошло до Антохи, какой воз хочет на него взвалить правитель, дошло и не на шутку испугало — а ну как не потянет? Да уж точно — не потянет: на все про все никаких знаний не хватит. Уж по крайней мере его, Антохиных, знаний.
Антоха решительно отставил чашку:
– Благодарствуем, барин, однако ж тебе нужóн не я, а ктой-то поширше умом-разумом…
– Не торопись, Антон Захарович, — остановил его правитель. — Я же не говорю, что все враз вынь да положь. Поначалу людей подберем, экспедицию составим… не под твоим началом, конечно, ты в ней рудознатцем-обследователем будешь, а начальствовать я поставлю человека, коему земли наши знаемы, в географии сведущего. И обследовать надобно не токмо полезные ископаемые, но и флору нашу, травы, цветы, для лекарского дела пригодные…
– Я такого и вовсе не знаю, — испугался Антоха. — Мне б с минералами разобраться…
– Не бойся, — засмеялся правитель. — Есть у меня для флоры лекарь-аптекарь. Немец, Георг Шеффер. У нас его Егором Николаичем кличут. Плавал на корабле, да был списан на берег из-за нрава своего буйного. Чем тут без дела болтаться, пусть в экспедиции послужит. Нрав свой поумерит, да и пользу какую-то принесет. Ты грамоту знаешь?
– На каторге обучился — и чтению, и письму. Были тамока грамотеи.
– Ишь, чем каторга-то для тебя обернулась, — усмехнулся правитель.
– Чем?
– Светом знаний, вот чем. Ну так как, принимаешь мое предложение?
– А мне передвигаться-то можно? Я ж на поселении, под полицейским надзором должо́н быть…
– Да какой, к дьяволу, полицейский надзор! — не сдержался правитель. — У меня и полиции нет, и нужды в ней нет! Пока нет, — поправился он. — Народ прибывает, а известно: народу больше — порядка меньше. Со временем и полицейское управление появится, но до этого пока далеко. Так что передвигайся на здоровье. У нас тут в один конец — тыща верст, в другой — почти две тыщи, есть где разгуляться. И работы для вашей экспедиции — невпроворот! Пока закончите — ученым-геологом станешь. Глядишь, и Америку нашу Русскую и себя, имя свое, на весь мир прославишь. Но главное, Антоша, — об Отечестве надобно печься. Мы — об нем, оно — об нас, заедино мы любые горы своротим! Так-то, сынок!