Четвероногие создания Великой Матери всегда служили на Львиной стоянке пищей, давали мех и шкуры и воплощали собой духов. Мамутои знали животных в их естественной среде, хорошо изучили их сезонные миграции, их обычаи и повадки, умели на них охотиться. Но пока не пришла Эйла с кобылой и юным жеребцом, они никогда не имели дела с конкретными животными.
Тесная связь лошадей с Эйлой, а по прошествии времени – и с другими людьми служила источником постоянного удивления. Никто прежде не знал, что эти животные могут общаться с людьми, что их можно научить прибегать на свист, что на них можно ездить верхом. Но и лошади, какой бы интерес ни проявляли к ним люди, как бы ни манили к себе, не могли заглушить восхищение, которое вызывал волчонок. Мамутои уважали волков как охотников, а при случае – и как добычу. На волков иногда охотились зимней порой, бывали случаи, правда редкие, когда человек становился жертвой волчьей стаи; но чаще всего люди и волки почтительно избегали друг друга.
Но к самым маленьким обычно относились по-особому, иначе бы им не выжить. Дети – в том числе и маленькие звери – всегда затрагивали какие-то душевные струны; но у Волка – так его все звали – было особое обаяние. С того самого дня, когда пушистый темно-серый волчонок сделал первые неуклюжие шаги по полу земляного жилища, он стал частью человеческого сообщества. Его очарование заставило всех покориться, и вскоре он стал любимцем всей стоянки.
Способствовало такому отношению – хотя люди и не понимали этого – то, что повадки людей и волков не так уж сильно отличаются друг от друга. И те и другие – разумные стадные животные, чьи взаимоотношения основаны на сложном и изменчивом родстве; и те и другие действуют сообща, но признают индивидуальные результаты. Из-за схожести организации сообщества и некоторых других черт, независимо развившихся у людей и у семейства псовых, оказалось возможным возникновение уникальной близости.
Жизнь Волка началась при необычных и трудных обстоятельствах. Единственный выживший детеныш из выводка, принесенного одинокой, потерявшей своего самца волчицей, он никогда не знал безопасной жизни в стае. Он не помнил братьев и сестричек, у него не было заботливых сородичей, дежуривших рядом с новорожденными щенками, если матери пришлось отлучиться; зато он рано испытал необычное для волчонка чувство одиночества. Единственным волком, которого он видел в своей жизни, была его мать, и память о ней стала затухать, когда Эйла заняла ее место.
Но Эйла сделалась для него чем-то еще большим. Решив спасти и вырастить волчонка, она как будто подписала, от имени человеческого рода, договор между людьми и псовыми, двумя совершенно разными родами, – договор, который мог бы иметь важные и долговременные последствия.
Даже находись рядом с ним другие волки, Волк был слишком молод, когда его нашли, чтобы успеть установить с ними прочные связи. В возрасте месяца или около того он мог бы впервые выбраться из своего логова и поближе познакомиться со своими родичами, волками, с которыми он идентифицировал бы себя до конца жизни. Вместо этого в его сознании запечатлелись люди и лошади – обитатели Львиной стоянки.
Это случилось в первый, но не в последний раз. Случайно или намеренно, по мере распространения идеи это происходило снова и снова, многократно, во многих местах. Предки всех современных домашних собак – волки, и поначалу у них сохранялись волчьи черты. Но с течением времени новые поколения волков, выросших в человеческом окружении, стали отличаться от своих диких предков.
Животные, у которых от рождения проявлялись естественные генетические отклонения в цвете, размерах, очертаниях – слишком темная шерсть, белые пятна, закругленный хвост – и которых из-за этого унижали, а то и вовсе выгоняли из стай, часто находили прибежище у людей. Даже карлики или ширококостные великаны, которые на воле не смогли бы выжить, благодаря людям оставались в живых и оставляли потомство. Необычные, причудливые существа из семейства псовых специально разводились, чтобы сохранить и распространить их редкие, полезные для людей свойства, – пока разные породы собак не утратили окончательно сходство с предком-волком. И все же некоторые волчьи свойства – ум, умение защищаться, верность, игривость – сохранялись.
Волк быстро усвоил тонкости взаимоотношений на стоянке – как если бы это была волчья стая, – хотя понимал эти взаимоотношения по-своему. Для Волка Тули была старшей самкой, а Эйла – рядовой. В стае мать выводка главенствует над всеми и редко позволяет другим самкам вы́носить детеныша.
Никто не знал доподлинно, что животные думают или чувствуют и даже есть ли у них чувства и мысли, доступные пониманию людей, но это не имело значения. Народ на стоянке судил о животных по поведению, а действия Волка неопровержимо доказывали, что он любит Эйлу и безмерно ее почитает. Где бы она ни появлялась, он всегда радостно приветствовал ее, и достаточно было свиста, щелчка пальцев, призывающего жеста, даже кивка – и он ложился к ее ногам, благоговейно глядя ей в глаза и жадно ловя ее малейшее желание. Его преданность была совершенно безотчетной и всепрощающей. Он заходился в жалком вое, когда она была им недовольна, и визжал от восторга, когда она поощряла его. Он жил ради ее благорасположения. Радостнее всего было ему, когда она играла или возилась с ним, но слова и легкого хлопка других людей достаточно было, чтобы он начал обычными способами восторженно выражать свою радость.
Но ни с кем больше Волк не был так пылок. По отношению к большей части людей он вел себя доброжелательно: к одним относился по-дружески, других просто признавал «своими», и всех удивляло, что животное может выражать такие сложные оттенки чувств. Его отношение к Эйле укрепляло всех в мысли, что она обладает сверхъестественной властью над животными.
Определить, кто именно главный самец стаи, юному Волку было чуть труднее. В волчьей стае отношение к вожаку – самое что ни на есть подчиненное. Его лидерство обычно подчеркивается торжественной церемонией, во время которой вся стая облизывает самца-вождя, обнюхивает его мех, толпится поодаль, и все часто кончается совместным ритуальным воем. Но в человеческой стае такого почитания никому не оказывали.
Волк, однако, заметил, что два огромных четвероногих члена стаи оказывают высокому блондину больше почтения, чем остальным, за исключением Эйлы. К тому же его запах смутно присутствовал на лежанке Эйлы и на всем пространстве вокруг корзины волчонка. В отсутствие других признаков Волк склонялся к тому, чтобы считать вождем стаи Джондалара. Это его мнение укрепилось, когда он увидел, что Джондалар лаской отвечает на его дружеские заигрывания и охотно возится с ним.
Полдюжины неразлучных людей были его братишками и сестренками, и часто можно было видеть, как Волк играет с ними. С тех пор как они научились с должным уважением относиться к его клыкам и не провоцировать его на защитную реакцию, волчонок стал покладистым, ласковым и приветливым. Он терпел, если ему непреднамеренно причиняли боль, и, казалось, умел отличать, когда Нуви, держа его на руках, чуть сильнее стиснет его, а когда Бринан нарочно дернет его за хвост, чтобы послушать, как он визжит. Первое он мог вынести, в ответ на второе способен был цапнуть за руку. Он любил играть, любил быть в центре толпы, и дети скоро выяснили, что он любит подбирать оброненные вещи. Когда все они, устав от игр, засыпали вповалку где попало, волчонок часто спал вместе с ними.
С первого же вечера, когда Эйла пообещала, что волчонок никогда не причинит никому вреда, она решила целенаправленно и обдуманно обучать его. Уроки, которые она давала Уинни, были поначалу случайными. В первый раз она вскарабкалась на спину кобыле под воздействием импульса и еще не знала, что со временем, ездя верхом, будет хорошо управлять лошадью. Хоть она и не была сейчас до конца уверена в сигналах, которые придумала и сознательно подавала лошади, интуиция ее не обманывала, и Эйла чувствовала, что лошадь повинуется ей, потому что хочет повиноваться.
Обучение львенка было уже более целенаправленным. К тому времени, когда она нашла израненного детеныша львицы, она уже знала, что зверей можно научить повиноваться по доброй воле. Ее первой целью было направлять и сдерживать хищные инстинкты львенка. Она учила его любовью и лаской, так, как воспитывали детей в клане. Она горячо поощряла его учтивое поведение и либо сурово отстраняла его от себя, либо просто бросала его и уходила, когда львенок забывался и выпускал свои коготки или начинал действовать слишком грубо. Бывало, львенок в порыве возбуждения кидался на нее с чрезмерным энтузиазмом, но она постепенно приучила его останавливаться, стоило ей поднять руку и твердым голосом сказать: «Стой!» Урок был усвоен так хорошо, что, даже став взрослым, пещерный лев, ростом почти с Уинни, но куда тяжелее ее, продолжал останавливаться по приказу Эйлы. Они часто тискались, терлись друг о друга, бывало, и катались в обнимку по земле. А когда подрос, он научился многим полезным вещам, даже охотился вместе с ней.
Вскоре дети стали использовать в своих играх волчьи кличи и знаки, но никто не применял их лучше, чем ребенок, чей собственный язык состоял по большей части из знаков. Между этим мальчиком и волчонком сложились необычные отношения, поражавшие всех обитателей стоянки; Неззи только удивленно качала головой. Ридаг не только использовал волчьи знаки, но, кажется, он пошел дальше. Люди не верили своим глазам: казалось, мальчик и волчонок разговаривают друг с другом, и молодой зверь, похоже, понимал, что этот мальчик требует особой заботы и внимания.
С самого начала Волк был с Ридагом менее раздражителен, более мягок и по-своему опекал его. Ничье больше общество, кроме Эйлы, он так не любил. Если Эйла была занята, он искал Ридага, и часто можно было видеть, как волчонок спит рядом с мальчиком. Эйла и сама до конца не знала, как это волчонок и Ридаг научились так хорошо понимать друг друга. Необычное чутье, с которым Ридаг распознавал малейшие знаки, подаваемые Волком, еще можно было понять, но откуда волчонок так хорошо знал, что нужно слабенькому человеческому детенышу?
Эйла соединяла волчьи знаки с другими командами и применяла их для тренировки волчонка. Прежде всего она научила его пользоваться корзинкой с пеплом и навозом для того же, для чего использовали ее люди, или выходить для этой цели из дома. Это оказалось неожиданно легко; Волк, похоже, был смущен распоряжениями Эйлы, но, когда она накричала на него, подчинился. Следующий урок был потруднее.
Волк любил жевать кожу, особенно сапоги и туфли, и отучить его от этой привычки стоило труда. Когда она ловила его за этим и журила, он каялся и скулил, прося прощения, но, стоило ей отвернуться, упрямо принимался за прежнее. Обувь каждого была в опасности, но особенно любимые сапоги Эйлы из тонкой кожи. Волк никак не оставлял их в покое. Надо было ставить их куда-нибудь повыше, чтобы он не смог дотянуться, не то, не ровен час, изорвет в клочки. Но всякий раз, отнимая у него свои вещи, Эйла чувствовала: будет гораздо хуже, если Волк испортит чужое имущество. Ведь это она принесла его на стоянку, она несет за него ответственность, и если он что-то сделает не так – это ее вина.
Эйла как раз заканчивала отделывать бисером белую рубаху, когда до нее донесся голос из Лисьего очага.
– Эй, ты! Отдай! – кричал Ранек.
Эйла поняла, что Волк опять схватил чью-то вещь. Она пошла посмотреть, что стряслось, и увидела, что Ранек и Волк борются из-за поношенного сапога.
– Волк! Брось! – приказала она, резко щелкнув пальцами под самым его носом.
Волчонок немедленно отскочил и сел, опустив уши, поджав хвост и жалобно скуля. Ранек поставил сапог на подставку.
– Надеюсь, он не испортил твою обувь, – сказала Эйла.
– Не важно… Все равно сапоги старые, – с улыбкой ответил Ранек и восхищенно прибавил: – Ты знаешь волков, Эйла. Как он тебя слушается!
– Но только когда я здесь и смотрю на него, – сказала она. – Стоит мне отвернуться, он затеет что-то новое, – что-то, чего от него никто не ожидает. Стоит мне подойти – он бросит то, что схватил. Но я никак не могу научить его не трогать чужие вещи.
– Может быть, ему нужно что-то его собственное, – ответил Ранек. Он мягко посмотрел на нее. – Или что-то из твоих вещей…
Волчонок ластился к ней, повизгивая, пытаясь привлечь ее внимание. Наконец он несколько раз нетерпеливо тявкнул.
– Лежать! Тихо! – приказала она, наклонившись к нему. Он отскочил и лег на лапы, совершенно подавленный.
Ранек поглядел на Эйлу и сказал:
– Волк не в силах вынести твое недовольство. Ему постоянно надо знать, что ты его любишь.
Он приблизился к ней – и его темные глаза наполнились теплотой и желанием, которые прежде так волновали ее. Она вздрогнула и отстранилась. Затем, желая скрыть свое замешательство, она нагнулась к волчонку и стала гладить его. Волк восторженно лизал ее лицо, вздрагивая от удовольствия.
– Он просто счастлив, видя, что ты хорошо к нему относишься, – заметил Ранек. – Если бы ты так же относилась ко мне, я тоже был бы счастлив.
– Ну… конечно же, я хорошо к тебе отношусь, Ранек, – пробормотала Эйла, чувствуя неловкость.
Он широко улыбнулся, и в его глазах засиял озорной блеск – и нечто более глубокое.
– Я так рад был бы доказать тебе, какое это счастье – знать, что ты хорошо ко мне относишься, – произнес он, обнимая ее за шею и придвигаясь ближе.
Не в первый раз он пробовал за ней ухаживать. Обычно он прибегал к словам и жестам, позволявшим ему выказать свои чувства, но оставлявшим ей возможность отклонить их – так, что оба они не теряли лица. Эйла собралась уже уйти, предчувствуя столкновение и желая избежать его. Она понимала, что он будет просить ее прийти к нему, и не знала, сможет ли отказать. Она понимала, что это ее право, но привычка уступать въелась в нее так глубоко, что Эйла боялась: у нее не хватит сил.
– Почему нет, Эйла? – спросил он, отступая на шаг. – Почему ты не даешь мне показать тебе свою любовь?.. Ты сейчас спишь одна. Ты не должна спать одна.
При мысли, что она спит в одиночестве, Эйла испытала чувство раскаяния, но постаралась не показать этого.
– Я сплю не одна, – возразила она, беря на руки волчонка. – Со мной спит Волк, в корзине у моего изголовья.
– Это не то же самое, – возразил Ранек. Говорил он серьезным тоном и, казалось, был готов подтолкнуть развязку. Потом он вдруг замолчал и улыбнулся. Ему не хотелось огорчать ее. Он чувствовал, что его слова могут ее расстроить. Прошло совсем немного времени со дня ее разрыва с Джондаларом. Он постарался разрядить напряжение. – Он слишком мал, чтобы согреть тебя… Но должен признаться, он привлекателен.
Ранек энергично потрепал Волка за холку.
Эйла улыбнулась и опустила волчонка в корзину. Он немедленно выпрыгнул оттуда на пол, сел, почесался, потом побежал к своей кормушке. Эйла начала складывать белую рубашку, готовясь убрать ее. Она погладила белую кожу и белый горностаевый мех, расправила маленькие хвостики с черными точками, чувствуя, как сводит все внутри, как подкатывает комок к горлу. На глазах ее появились слезы, которые она не в силах была сдержать. Да уж, не то же самое! Как это может быть тем же самым!
– Эйла, ты знаешь, как я хочу тебя, как ты дорога мне, – сказал Ранек, становясь рядом с ней. – Знаешь ведь?
– Думаю, да, – ответила она, не отворачиваясь, но закрывая глаза.
– Я люблю тебя, Эйла. Я знаю, что ты сейчас расстроена, но я хочу, чтобы ты знала… Я люблю тебя с того момента, когда я тебя увидел впервые. Обещай, что ты подумаешь о том… о том, чтобы позволить мне сделать тебя счастливой. Как? Подумаешь?
Эйла бросила взгляд на белую рубашку, которую она держала в руках, и в голове ее все помутилось. «Почему Джондалар не хочет больше спать со мной? Почему он не касался меня, даже когда мы спали вместе? Все изменилось с тех пор, как я стала мамутои. Может быть, он не хотел, чтобы меня приняли в племя? А если не хотел, почему не сказал об этом? Может быть, все же хотел; он говорил об этом. Думаю, он любил меня. Может, он изменил свое отношение? Может, он больше меня не любит… Он никогда не просил меня быть с ним. Как мне быть, если Джондалар уйдет отсюда – без меня? – Комок у нее в горле стал тяжким, как камень. – Ранеку я дорога, и он хотел бы стать близким мне человеком. Он приятный и заботливый и часто смешит меня… и он меня любит. Но я не люблю его. Хотела бы я полюбить его… может, попытаться?»
– Хорошо, Ранек, я подумаю, – тихо сказала она, но при этих словах горло ее свела судорога; ей больно было произносить это.
Джондалар видел, как Ранек выходил из очага Мамонта. Теперь он выбрал роль соглядатая, хотя это было и непросто для него. И в этом племени, и там, откуда он был родом, считалось недостойным взрослого человека подглядывать за другими людьми, а Джондалар всегда был особенно чувствителен к общепринятым условностям. Столь неподобающее поведение беспокоило его, но он ничего не мог с собой поделать. Исподтишка он неотступно следил за Эйлой и за всем происходящим в очаге Мамонта.
Стремительная походка резчика, возвращавшегося к себе в очаг Лисицы, и его радостная улыбка наполнили сердце Джондалара страхом. Он понимал, что Эйла сделала или сказала что-то такое, что так обрадовало Ранека, и он, со своим богатым воображением, приготовился к худшему.
Джондалар знал, что с тех пор, как он покинул очаг Мамонта, Ранек стал там постоянным гостем, и ругал себя за то, что дал ему такую возможность. Если бы взять обратно свои слова и всю эту глупую свару! Но ему казалось, что слишком поздно заглаживать вину. Он чувствовал себя беспомощным, но в некотором роде это было облегчением – держаться на некотором расстоянии от Эйлы.
Хотя он не признавался сам себе, его действия были мотивированы не просто желанием позволить ей выбрать, кого из мужчин она предпочитает. Ему было так больно, что захотелось нанести ответный удар. Если она смогла отвергнуть его, он сможет отвергнуть ее. Но еще ему хотелось дать себе право выбора, посмотреть, сумеет ли он преодолеть свою любовь к ней. Не будет ли лучше для нее оставаться здесь, где ее приняли и полюбили, чем возвращаться с ним к его народу? И он боялся, какова будет его собственная реакция, если его народ отвергнет ее. Захочет ли он разделить с ней жизнь изгнанника? Захочет ли уйти, вновь оставить свой народ, особенно после такого длительного пути к возвращению? И не откажется ли он от нее?
Если бы она полюбила кого-то другого, тогда он вынужден был бы оставить ее и ему не надо было бы принимать такое решение. Но мысль о том, что она любит кого-то еще, приносила такую невыносимую боль, что его тошнило, ему было трудно дышать, горло перехватывало. Он не знал, выживет ли и вообще хочет ли он выжить. Чем больше он боролся с собой, чтобы не показывать свою любовь, тем больше становился собственником и ревнивцем и тем больше ненавидел себя за это.
Судорожные попытки разобраться в своих чувствах отнимали все его силы. Он не мог есть и спать и выглядел изможденным и истощенным. Одежда болталась на исхудавшем теле. Он ни на чем не мог сосредоточиться – даже на великолепном новом куске кремня. Временами он спрашивал себя: уж не лишился ли он рассудка, не попал ли под власть какого-нибудь зловредного ночного духа? Любовь к Эйле, печаль о том, что он покинул ее, и страх перед тем, что может случиться, если он не отпустит ее с миром, так истерзали его, что он не мог находиться рядом с ней. Он боялся, что потеряет власть над собой и сделает что-то, о чем потом будет жалеть. Но и не видеть ее он тоже не мог.
Львиная стоянка снисходительно относилась к странному поведению своего нового обитателя. Любовь Джондалара к Эйле была для всех очевидна, как он ни пытался скрыть ее. Со стороны решение казалось простым и очевидным. Эйла и Джондалар дороги друг другу, это всякому понятно; почему бы им не сказать о своих чувствах друг другу, а потом пригласить Ранека стать третьим в их союзе? Но Неззи понимала, что все не так просто. Материнское чутье подсказывало ей, что любовь Джондалара к Эйле слишком сильна и не разрушится только из-за того, что им не хватает слов высказать ее. Что-то более глубокое встало между ними. И она больше, чем кто-нибудь, понимала глубину любви Ранека к Эйле. Это не тот случай, когда можно любить втроем. Эйла должна сделать выбор.
Эта мысль завладела Эйлой. С тех пор как Ранек напомнил ей горькую правду, что теперь она спит одна, и предложил перейти в его очаг, она не могла больше думать ни о чем другом. Она цеплялась за надежду, что Джондалар предаст забвению их взаимные резкости и вернется; в этой вере ее укрепляло то, что, стоило ей поглядеть в сторону кухонного очага, она ловила его быстрый ответный взгляд. Она невольно думала, что, стало быть, ему хочется смотреть в ее сторону. Но каждая одинокая ночь разрушала ее надежду.
«Подумай об этом…» Слова Ранека звучали в ее ушах, и, заваривая травы для Мамута, она думала о высоком темноликом мужчине и о том, смогла бы она полюбить его. Но мысль о жизни без Джондалара наполняла ее тело странной пустотой. Она добавила к измельченным сухим листьям свежей весенней зелени, залила все это горячей водой и понесла старику.
Она улыбнулась, услышав его приветствие, но все равно выглядела озабоченной и усталой. Мамут знал, что она опечалена с тех пор, как Джондалар оставил ее, и он рад был бы помочь ей, будь это в его силах. Он заметил, как Ранек говорил с ней, и собирался расспросить ее об этом. Мамут верил, что в жизни Эйлы все подчиняется какой-то высшей цели. Он был убежден, что Великая Мать по каким-то своим причинам испытывает ее, и потому не торопился вмешиваться.
Эйла прикрыла свет, прошла к своей лежанке, разделась и приготовилась ко сну. Тяжелое это было испытание – встречать ночь, зная, что Джондалара не будет рядом с ней. Она старалась занять себя мелкими делами, сидя среди сброшенных на ночь шкур, только бы протянуть время – иначе, она знала, она может проснуться среди ночи. Наконец она взяла на руки волчонка и села на край постели, баюкая теплого ласкового маленького зверя, гладя его, разговаривая с ним – пока он не уснул у нее на руках. Потом она положила его в корзину и снова ласкала его, пока тот опять не затих. В отсутствие Джондалара Эйла расходовала свою любовь на Волка.
Мамут проснулся и открыл глаза. Он едва различал в темноте неясные силуэты. Ночь была тихая, наполненная легкими шорохами, шумным дыханием, приглушенным гулом сна. Он медленно повернул голову к слабому красному свечению угольков в очаге, пытаясь понять, что вывело его из глубокого сна к полному бодрствованию. Услышав поблизости прерывистое дыхание и приглушенные всхлипывания, Мамут откинул одеяло и тихо спросил:
– Эйла? Эйла, у тебя что-то болит?
Она почувствовала теплую ладонь на своей руке и отвернулась к стене.
– Нет. – Голос у нее был хриплый от напряжения.
– Ты плачешь.
– Извини, что разбудила тебя. Я должна была вести себя потише.
– Ты вела себя тихо. Это не ты меня разбудила. Меня разбудила твоя беда. Мать направила меня к тебе. Ты в беде. У тебя болит внутри, да?
Эйла глубоко вздохнула, пытаясь подавить рвущееся рыдание:
– Да.
Она повернулась к Мамуту, и в тусклом свете блеснули слезы.
– Тогда поплачь, Эйла. Ты не должна сдерживать слезы. Тебе больно, и ты имеешь право поплакать, – сказал Мамут.
– О Мамут! – воскликнула молодая женщина приглушенным голосом.
Получив его разрешение, она тихо заплакала, чувствуя, как со слезами уходят ее горе и боль.
– Не сдерживайся, Эйла. Тебе полезно поплакать, – сказал он, сидя на краю ее лежанки и нежно похлопывая ее. – Все образуется, как и должно быть. Все хорошо, Эйла.
Наконец, успокоившись, она нашла кусок мягкой кожи, вытерла лицо, нос и села рядом со стариком.
– Теперь мне стало лучше, – сказала она.
– Не сдерживай слезы, если чувствуешь, что тебе необходимо поплакать. Но это еще не конец, Эйла.
– Я знаю, – кивнула она. Потом повернулась к нему и спросила: – Но почему?
– Когда-нибудь ты узнаешь почему. Я верю, что твоей жизнью управляют могучие силы. Тебе предназначена особая судьба. Ты несешь нелегкий груз. Посмотри, через что ты уже успела пройти. Но в твоей жизни будет не только печаль, будут и большие радости. Ты любима, Эйла. Ты притягиваешь любовь. Она дана тебе, чтобы ты смогла нести этот груз. В твоей жизни всегда будет любовь… может быть, слишком много…
– Я думала, Джондалар любит меня…
– А почему ты решила, что он тебя не любит? Тебя любят очень много людей, включая и меня, старика, – улыбаясь, сказал Мамут, и Эйла улыбнулась в ответ. – Даже волк и лошади тебя любят. Разве мало было людей, которые любили тебя?
– Ты прав. Иза любила меня. Она была мне матерью. Не имеет значения, что не она меня родила. Умирая, она сказала, что очень любит меня… Креб любил меня, хотя я и разочаровала его, причинила ему боль.
Эйла немного помолчала.
– Уба любила меня… и Дарк… – Она вновь замолчала. – Мамут, ты думаешь, я увижу когда-нибудь снова моего сына?
Шаман подумал, прежде чем ответить:
– Сколько времени прошло с тех пор, как ты последний раз видела его?
– Три… нет, четыре года. Он родился ранней весной. Ему было три года, когда я ушла. По годам он близок к Ридагу.
Вдруг Эйла посмотрела на старого шамана и возбужденно продолжила:
– Мамут, Ридаг – смешанный ребенок, как и мой сын. Если Ридаг может жить здесь, почему не может Дарк? Ты уходил на полуостров и возвратился, почему я не могу пойти и привести сюда Дарка? Это же не очень далеко.
Мамут нахмурился, думая, что ответить.
– Я не могу дать тебе ответа, Эйла. Только ты сама можешь. Но ты должна очень серьезно подумать, прежде чем решить, что будет лучше не только для тебя, но и для твоего сына. Ты – мамутои. Ты выучила наш язык, приняла многие наши обычаи, но тебе еще многое предстоит узнать о нашей жизни.
Эйла не слушала слов, тщательно подбираемых шаманом. Ум ее был занят другим.
– Если Неззи взяла ребенка, который даже не мог говорить, почему нельзя привести ребенка, который умеет говорить? Дарк мог бы выучить язык, мог бы подружиться с Ридагом. Дарк мог бы помогать ему, приносить вещи для него. Дарк хорошо бегает.
Мамут не прерывал восторженное перечисление Эйлой достоинств Дарка, пока она сама не остановилась. Затем он спросил ее:
– Когда ты хочешь отправиться за ним, Эйла?
– Как только смогу. Этой весной… Нет, весной очень трудно странствовать, много воды. Нужно подождать до лета. – Эйла помолчала. – Или нет. Этим летом будет Сходбище клана. Если я не попаду туда до их ухода, придется ждать их возвращения. Но к тому времени Ура будет с ними…
– Девочка, которая была обещана твоему сыну? – спросил Мамут.
– Да, через несколько лет они соединятся. Дети клана созревают быстрее Других… быстрее меня. Иза думала, что я никогда не стану женщиной. Я созревала так медленно по сравнению с девочками клана… Наверное, Ура уже стала женщиной, готовой иметь мужчину и собственный очаг. – Эйла нахмурилась. – Она была ребенком, когда я видела ее, а Дарк… Последний раз, когда я видела Дарка, он был маленьким мальчиком. Скоро он будет мужчиной, готовым соединиться с женщиной, которая может иметь детей. А у меня даже нет мужчины. Женщина моего сына заведет ребенка прежде меня.
– Ты знаешь, сколько тебе лет, Эйла?
– Точно не знаю. Я всегда считаю мои года в конце зимы, сама не знаю почему. – Она опять нахмурилась. – Думаю, пора добавить еще год. Это значит, мне уже… – Она закрыла глаза, сосредоточенно подсчитывая. – Мне уже восемнадцать лет, Мамут. Я старею!
– Тебе было одиннадцать, когда ты родила сына? – удивился Мамут. – Я знал девочек, которые стали женщинами в девять или десять лет, но это очень рано. Лэти еще не женщина, а ей уже двенадцать.
– Скоро она ею станет, – сказала Эйла.
– Думаю, ты права. Но ты не такая уж старая, Эйла. Диги семнадцать лет, но она не познает мужчину до этого лета, когда будет Летний сход.
– Правильно, и я обещала, что приму участие в ее Брачном ритуале. Не могу же я быть сразу и на Летнем сходе, и на Сходбище клана. – Она побледнела. – Во всяком случае, на Сходбище клана меня не будет. Я даже не уверена, смогу ли вернуться в клан. Я проклята. Я мертва. Даже Дарк может подумать, что я – дух, и испугается меня. О Мамут, что мне делать?
– Ты должна очень серьезно обдумать все, прежде чем решать, что лучше, – ответил он. Эйла выглядела расстроенной, и он решил сменить тему. – Но у тебя есть время. Еще не весна, хотя Праздник Весны наступит прежде, чем мы осознаем это. Ты подумала о священном корне и о церемонии, о которой рассказывала? Ты очень хочешь включить эту церемонию в Праздник Весны?
Эйла похолодела. Эта идея пугала ее, но Мамут будет там и поможет ей.
– Хорошо, Мамут. Да, я сделаю это.
Джондалар тотчас понял, что взаимоотношения между Эйлой и Ранеком изменились, хотя ему и не хотелось это признать. Он наблюдал за ними несколько дней, пока в конце концов не был вынужден согласиться с фактами: Ранек разве что не переселился в очаг Мамонта, и Эйла с радостью и гостеприимством встречала его. Сколько бы он ни уговаривал себя, что все к лучшему и что следует предоставить события их естественному ходу, он никак не мог преодолеть боль утраты, заглушить обиду и ревность. Казалось бы, ведь это он сам, по своей воле, оставил Эйлу, отказался делить с ней постель и очаг. Но теперь он ощущал себя покинутым, брошенным ею.
«Не много же им потребовалось времени, – думал Джондалар. – Он уже на следующий день оказался здесь, стал за ней увиваться, а она еле дождалась, пока я уйду от нее, чтобы начать привечать его. Словно заранее поджидали, пока я сделаю это. Я должен был это предвидеть… В чем ты ее обвиняешь, Джондалар? – сказал он себе. – Ты ведь сам ушел, она тебя не гнала. После того первого раза она не ушла к нему. Она была здесь, рядом, хотела снова стать твоей, и ты знал это. Ну а теперь она готова принадлежать ему. А ему не терпится. Можешь ли ты его осудить? Может, все это к лучшему. Они хотят, чтобы Эйла осталась здесь, они больше похожи на плоскоголовых… на людей из клана. И ее здесь любят. Да, ее любят. Разве не этого ты хотел для нее? Быть принятой за свою, быть любимой кем-то… Но я люблю ее! О Великая Мать! Как могу я помешать этому? Это единственная женщина, которую я так любил! Я не хочу, чтобы ей было плохо, я не хочу, чтобы она покинула меня… Почему она? О Дони, почему это должна быть именно она? Может быть, мне надо уйти отсюда? Так и есть, я должен уйти», – думал он, на мгновение потеряв способность ясно рассуждать.
Джондалар прошел к Львиному очагу и, перебив разговор вождя стоянки и Мамута, воскликнул:
– Я ухожу. Что я могу взять с собой? – В глазах его сквозило безумное нетерпение.
Вождь и шаман понимающе переглянулись.
– Джондалар, друг мой, – сказал Талут, похлопывая его по плечу, – мы будем рады дать тебе с собой все, что нужно, но уйти сейчас ты не можешь. Весна приближается, но посмотри вокруг: видишь, какая метель, а поздние метели – самые опасные.
Джондалар притих, поняв: уйти немедленно никак не получится. Никто в здравом уме не отправится сейчас в дальний путь.
Талут заметил, что напряженные мышцы Джондалара расслабились, и продолжил:
– Весной начнутся паводки, а по пути встретится немало рек. Но потом, ты не вправе так просто покинуть нас – разве можно провести зиму с мамутои и не поохотиться с нами на мамонтов! Тебе больше не представится такого случая. Первая охота будет в начале лета, вскоре после того, как мы все отправимся на Летний сход. Как раз тогда придет лучшее время для охоты. Ты окажешь мне большую честь, если останешься здесь по крайней мере до первой охоты. Я был бы рад, если бы ты показал нам свое искусство метания копья.
– Да, конечно, я думал об этом, – сказал Джондалар. Потом он поглядел высокому рыжеволосому вождю в глаза. – И все еще думаю, Талут. Ты прав. Я остаюсь.
Мамут сидел, скрестив ноги, на том месте, где он чаще всего любил предаваться медитации, – рядом со своей постелью, на помосте, где хранились запасные оленьи шкуры. На сей раз он не столько медитировал, сколько просто думал о том о сем. С той ночи, когда его разбудили рыдания Эйлы, он все больше убеждался: уход Джондалара привел Эйлу в отчаяние. Ее муки глубоко тронули его. Хотя она и пыталась скрыть свои чувства от большинства людей, ему бросились в глаза кое-какие подробности ее поведения, которые прежде он пропустил бы. Она искренне рада была обществу Ранека и смеялась его шуткам – но в глубине души она была подавлена, и забота и внимание, проявляемые ею к Волку и лошадям, тоже были признаком ее отчаянной тоски.
Мамут обратил внимание и на своего сегодняшнего гостя – в поведении Джондалара сквозила такая же тоска. Видно было, что в душе его царит полный хаос, хотя он и старается скрыть это. После его отчаянной попытки покинуть лагерь в разгар бури старый шаман стал не на шутку опасаться, что здравый смысл покидает Джондалара при мысли о разрыве с Эйлой. В глазах старика, который привык тесно общаться с духовным миром Мут и провидел Ее суд, – это означало нечто более глубокое, чем просто проявление юношеской страсти. Быть может, у Великой Матери и на его счет есть какие-то планы, – планы, в которые как-то вовлечена и Эйла.
Хотя Мамут и боялся размышлять об этом, он не мог отделаться от вопроса: зачем Она показала ему, что таится за безмолвными чувствами этой пары? Он, конечно, не сомневался, что Ей все подвластно, – но, может быть, зачем-то Ей в этом случае понадобилась его помощь?
А пока он обдумывал, стоит ли распознавать веления Великой Матери и как это сделать, в очаге Мамонта показался Ранек, как обычно в поисках Эйлы. Мамут знал, что, взяв волчонка, она отправилась на прогулку верхом на Уинни и скоро вернется. Ранек огляделся, заметил старика и поздоровался с ним.
– Знаешь ли ты, где Эйла, Мамут? – спросил он.
– Да. Она вышла пройтись со своими животными.
– То-то ее не видно.
– Ты достаточно с ней видишься, Ранек.
Ранек хмыкнул:
– Хотелось бы побольше.
– Она ведь не одна пришла сюда, Ранек. Разве у Джондалара нет кое-каких преимущественных прав?
– Может, и были, но он же сам от них отказался. Он покинул этот очаг. – Мамут заметил, что Ранек пытается защищаться.
– Думаю, их все еще связывает сильное чувство. И они могли бы воссоединиться, будь у них случай восстановить свою прежнюю глубокую близость, Ранек…
– Если ты хочешь, чтобы я отступил, Мамут, – извини, но слишком поздно. Я тоже испытываю глубокое чувство к Эйле. – Голос Ранека дрогнул от волнения. – Мамут, я люблю ее, я хочу соединиться с ней, разделить с ней очаг. Мне пора завести себе женщину, и я хочу, чтобы ее дети играли в моем очаге. Я никогда не встречал женщины, подобной ей. Она – та, о которой я мечтал всю жизнь. Если бы я только мог уговорить ее – я хочу, чтобы мы объявили о нашем союзе во время Праздника Весны и поженились этим летом.
– Ты уверен, что хочешь именно этого, Ранек? – спросил Мамут. Он хорошо относился к Ранеку и знал: Уимез был бы рад, если бы темнокожий мальчик, с которым он когда-то вернулся из путешествия, нашел себе женщину и осел здесь. – Немало женщин мамутои были бы рады соединиться с тобой. Как насчет той хорошенькой рыжеволосой женщины, с которой ты уже был почти помолвлен? Как ее имя? Треси? – Мамут был уверен: если бы в душе Ранека что-то зашевелилось, он покраснел бы при упоминании этого имени.
– Я скажу… Я скажу: извини. Ничего не могу поделать. Никто мне не нужен, кроме Эйлы. Она сейчас принадлежит к племени мамутои. Она может соединиться с мамутои. Я хочу, чтобы это был я.
– Если это предопределено, Ранек, – ответил Мамут, – это случится, но запомни вот что: Эйла избрана Великой Матерью для некоей цели и ей дано много даров. Что бы она ни решила и что бы ты ни решил, Мут избрала ее первой. Любой мужчина, который соединит с ней свою жизнь, свяжет себя и с ее Предназначением.