Когда древняя земля повернула свой северный лик к великой сияющей звезде, вокруг которой она вращается, даже пространства, лежавшие близ ледников, почувствовали прикосновение нежного тепла и стали медленно освобождаться от спячки, охватившей их в самую глубокую и холодную зимнюю пору. Сначала весна вступала в свои права неуверенно, но затем, словно предчувствуя, что ей отведен краткий срок, стала с яростью и упорством крушить ледяной покров. Потоки талой воды увлажняли и оживляли землю.
Капли, падавшие с ветвей и сводов земляного жилища в первые безморозные полдни, ночами замерзали и превращались в сосульки. Дни становились все теплее – и сосульки разрастались в конусообразные ледяные колонны, а потом, подтаяв, пробивали сугробы, превращая их в горки грязи, в конце концов изливавшиеся глинистой жижей. Ручейки талой воды собирались в бурные потоки, которые уносили с холмов всю накопившуюся за месяцы стужи влагу. Потоки устремлялись в старые трещины и ущелья или пробивали себе новые русла в мягком лессе.
На еще скованных льдом реках стоял рев и треск – это вода рвалась из зимнего плена, стоило чуть подтаять ледяному покрову. А потом, без предупреждения, эти звуки сменил резкий удар и затем бурный грохот – знак того, что лед больше не сдерживает весеннее половодье. Комья земли и льдины, качаясь на волнах, ныряя и всплывая, неслись в стремительном, мощном течении, означая приход нового времени года.
Паводок как будто смыл зимний холод, и обитатели стоянки, которые, как и река, были скованы холодом, вышли на свежий воздух из своего убежища. Хотя потеплело только относительно, возродившаяся рядом жизнь придавала силы и тем, кто жил в земляном доме. Каждый выход наружу приносил радость и весеннее очищение.
Народ Львиной стоянки был чистоплотным – по их собственным меркам. Талой воды хватало с избытком, но, чтобы добыть чистую воду, разводили огонь, не жалея запасов топлива. Более того, воду, которую добывали, растапливая снег, они использовали не только для питья и приготовления пищи, но и для мытья; время от времени они совершали и полные омовения. Все личные вещи находились в полном порядке, оружие и все необходимые инструменты хранились бережно, ту немногочисленную одежду, которую носили в помещении, чистили, чинили и время от времени стирали. Но к концу зимы вонь в земляном жилище стояла страшная.
Дурной запах источали запасы продовольствия: подгнившее вареное и сырое мясо, горящее масло, часто прогорклое, корзины, в которые испражнялись и которые не всегда сразу же выносились, и люди. Да, они время от времени смывали с себя пот и грязь (это, между прочим, спасало их от кожных болезней), но заглушить естественный запах тела это не могло. Впрочем, они к тому и не стремились. Запах, на их взгляд, был неотъемлемой частью индивидуальности каждого человека.
Мамутои привыкли к насыщенным и острым естественным запахам каждодневной жизни. Их обоняние было так же изощренно, как зрение и слух, и так же необходимо для ориентации в окружающем мире. Запахи животных не казались им отталкивающими – они тоже были естественными, природными. Но с началом весны даже их привычные ко всему носы замечали, что воздух в закрытом помещении, где долго жили бок о бок двадцать семь человек, стал тяжеловат. Весной занавеси у входа в дом отворачивались – землянка проветривалась, и все накопившиеся за зиму нечистоты выносились вон.
Эйле, помимо прочего, надлежало очистить конский загон от навоза. Лошади хорошо пережили зиму. Это радовало Эйлу, но не удивляло. Степные лошади – большие, сильные животные, привычные к суровым зимам. Хотя им самим приходилось изыскивать себе пропитание, Уинни и Удалец свободны были уходить и возвращаться туда, где их ожидали защита и ночлег, – их дикие собратья и надеяться на это не могли. К тому же для них всегда были запасы воды и даже немного пищи. На воле лошади быстро развивались – в нормальных обстоятельствах это необходимо для выживания, и Удалец, как и другие жеребята, рожденные одновременно с ним, сильно вырос. Хотя ему суждено было подрасти еще немного в ближайшие несколько лет, он уже был крупным молодым жеребцом, побольше своей матери.
Весна – это скудное время. Запасы пищи иссякают, особенно излюбленные обитателями стоянки растительные продукты, а новых еще мало. Все были рады, что осенью удалось выбраться на последнюю бизонью охоту. Если бы не это, сейчас было бы трудно с мясом. Но хотя мяса еще было вдоволь, этого было мало. Эйла, вспомнив о том, как Иза готовила весенний бодрящий напиток для клана Брана, решила помочь стоянке. Ее отвар из сушеных трав и ягод – включая богатый железом желтый щавель и розовый шиповник, помогающий от цинги, – отчасти восполнял недостаток витаминов. Но все же все изголодались по свеженькой зелени. Впрочем, познания Эйлы пригодились не только для приготовления бодрящих отваров.
Очаги, масляные лампы и тепло, выделявшееся человеческими телами, хорошо согревали полуподземное жилище. Даже когда снаружи стояли отчаянные холода, в доме носили мало одежды. Зимой, перед тем как выйти наружу, все тщательно одевались; но когда снег стал таять, эти предосторожности были отброшены. Хотя солнце только начало пригревать землю, тепло так опьянило многих, что они оставляли жилище, не надевая на себя почти ничего сверх обычной домашней одежды. Весной часто шли дожди, стояла непролазная грязь от талого снега, и люди нередко возвращались промокшими и замерзшими – и простужались.
Эйле приходилось лечить их от кашля, насморка и боли в горле. Весной, когда потеплело, это случалось даже чаще, чем в самые холодные дни зимы. Эпидемия весенних простуд захватила всех. Даже сама Эйла на несколько дней слегла в постель с легкой лихорадкой и грудным кашлем. Уже к середине весны ей пришлось хотя бы по разу полечить каждого обитателя стоянки.
Неззи сказала ей, что весенние простуды – дело обычное, но, когда вслед за ней слег Мамут, Эйла забыла о своей болезни и стала ухаживать за ним. Он был глубоким стариком, и его состояние беспокоило ее. Сильная простуда могла оказаться роковой. Шаман, однако, несмотря на свои преклонные лета, был наделен завидным запасом сил и поправился даже быстрее прочих. Ее заботы трогали его, и все же он убеждал Эйлу обратить внимание на других, которые, может быть, больше нуждаются в ее помощи, а главное – поберечь себя.
Потом заболела Фрали, которую измучил глубокий, сотрясающий все тело кашель. Но как бы Эйла ни стремилась помочь подруге – это было не в ее силах. Фребек отказывался пускать Эйлу в свой очаг. Крози яростно спорила с ним, и все были на ее стороне, но он оставался непреклонен. Крози даже убеждала Фрали пренебречь запретом Фребека, но бесполезно. Больная только качала головой и заходилась в кашле.
– Но почему? – спрашивала Эйла у Мамута, посасывающего горячий травяной настой.
Из соседнего очага доносился мучительный кашель Фрали. Трони взяла Ташера, который по возрасту был как раз между Нуви и Харталом, в свой очаг. Кризавек спал вместе с Бринаном в очаге Зубра, так что больную беременную женщину ничто не должно было тревожить, но каждый раз, слыша ее кашель, Эйла испытывала страдания.
– Почему он не разрешает мне помочь ей? Он же видит, что другим от моей помощи полегчало, а ей сейчас помощь нужна сильнее, чем кому-либо. Такой кашель ей трудно вынести, особенно сейчас.
– Не так уж трудно догадаться, Эйла. Тому, кто считает людей клана за животных, трудно поверить, что они могут разбираться в целительстве. А коли ты выросла с ними, как ты можешь что-то знать об этом?
– Но они не животные! Их целительницы очень умелы.
– Знаю, Эйла. Я лучше, чем кто-либо, знаю искусство целительниц клана. Думаю, все здесь уже знают его, даже Фребек. По крайней мере, они признают, что у тебя это получается… Но Фребек не хочет отступать. Он боится потерять лицо.
– Что важнее? Его лицо или ребенок Фрали?
– Должно быть, для Фрали лицо Фребека важнее.
– Фрали не виновата. Фребек и Крози заставляют ее выбирать между ними, а она не может сделать выбор.
– Ей решать…
– В том-то и дело. Она не хочет принимать решение. Она избегает этого выбора.
Мамут покачал головой:
– Нет, она все равно делает выбор, понимает она или нет. Но это не выбор между Фребеком и Крози. Скоро у нее роды? – спросил он. – На вид – вроде бы пора.
– Я не уверена, но вроде бы еще не пора. Ее живот кажется таким большим, потому что сама она худенькая, но плод еще не созрел. Это меня и беспокоит. Слишком рано…
– С этим ты ничего не поделаешь, Эйла.
– Но если Фребек и Крози никак не могут не спорить обо всем на свете…
– Это совсем другое… Это между Фребеком и Крози, Фрали это не касается… Она не позволяет им втягивать себя в их споры. Она могла решить все сама, и, в сущности, она решила. Решила ничего не делать. Или, скорее… если ты этого боишься… – а я думаю, что именно этого, – она решает, рожать ли ей, сейчас или позже, ребенка. Она, может быть, выбирает между жизнью и смертью своего ребенка… и себя тоже подвергает опасности. Но раз это ее выбор – за этим, может быть, что-то кроется, чего мы не знаем.
Слова Мамута прочно запечатлелись в ее памяти, и, ложась в постель, она все обдумывала их. Конечно, он был прав. Как бы ни спорили между собой Фребек и мать Фрали, сама она тут была ни при чем. Эйла обдумывала, как уговорить Фрали, но она уже не раз пробовала сделать это, а теперь Фребек не подпускает ее к своему очагу, и у нее нет возможности еще раз поговорить с Фрали. Когда она засыпала, разговор этот по-прежнему звучал в ее ушах.
Она проснулась среди ночи и лежала на спине, прислушиваясь. Она не знала точно, что ее разбудило, но подумала, что, может быть, это до нее донесся стон Фрали. В темном земляном жилище сейчас было тихо, и она решила, что, может быть, ей послышалось. Волк стал скулить, и она попыталась успокоить его. Может быть, он тоже увидел дурной сон, это ее и разбудило… Но, потянувшись к волчонку, она остановилась на полпути: до нее снова донесся звук, напоминавший сдавленный стон.
Эйла отбросила покрывало и встала. Осторожно она откинула полог и подошла к корзине, чтобы облегчиться, затем натянула через голову рубаху и двинулась к очагу. Она услышала покашливание, потом – отчаянный, спазматический кашель, затем опять стон. Эйла разожгла угли, добавила немного щепок и обломков костей, пока огонь не разгорелся, потом положила в него нагреваться несколько плоских камешков и потянулась за мехом с водой.
– Можешь заварить и мне чаю, – заметил Мамут из полутьмы, сбрасывая покрывало и садясь на лежанке. – Думаю, скоро всем нам придется вставать.
Эйла кивнула и добавила в посудину для приготовления пищи еще воды. Опять донесся кашель, потом – какое-то движение и приглушенные голоса из Журавлиного очага.
– Нужно, чтобы кто-то успокоил ее кашель и облегчил родовые муки… если еще не поздно. Думаю, надо приготовить мои снадобья, – сказала Эйла, опустив чашку, и, помедлив, добавила: – На случай, если меня позовут.
Она подняла головню и пошла к себе; Мамут видел, как она перерывает корешки и сушеные травы, которые принесла с собой из долины. «Как интересно наблюдать за ее целительским искусством, – подумал Мамут. – Хотя она слишком молода для этого ремесла. На месте Фребека я больше беспокоился бы из-за ее молодости, неопытности, чем из-за происхождения. Я знаю, ее обучали лучшие целительницы, но откуда она, в ее возрасте, столько знает? Должно быть, она рождена с этим, и эта их знахарка, Иза, с самого начала почуяла ее дар». Его размышления прервал отчаянный приступ кашля, донесшийся из Журавлиного очага.
– На, Фрали, выпей воды, – нетерпеливо сказал Фребек.
Фрали покачала головой. Она не в состоянии была говорить, из последних сил пытаясь сдержать кашель. Она лежала на боку, опершись на локоть, прикрывая рот кожаным лоскутом. Глаза ее блестели от жара, лицо покраснело от напряжения. Она поглядела на свою мать; Крози, сидевшая на лежанке рядом с проходом, не сводила с нее глаз.
Ужас и отчаяние Крози были очевидны. Она приложила все силы, чтобы убедить свою дочь попросить о помощи; она убеждала, спорила, настаивала – все без толку. Она даже взяла у Эйлы снадобье против ее простуды, но Фрали была настолько глупа, что отказалась даже от этой доступной помощи. А все этот тупой мужик, этот Фребек, но об этом и говорить не стоит. Крози решила, что больше не проронит ни слова.
Кашель Фрали утих, и она в изнеможении опустилась на постель. Может, другая боль, в которой она не хотела себе признаться, сейчас тоже отступит. Фрали лежала затаив дыхание, в тревожном ожидании, словно боясь спугнуть кого-то. Боль началась в нижней части спины. Она закрыла глаза и вздохнула, пытаясь отогнать боль. Она приложила руку к низу своего набухшего живота, почувствовала, как сжались мускулы, – и страх охватил ее. «Слишком рано, – подумала она. – Время родиться ребенку придет не раньше следующей луны».
– Фрали… С тобой все в порядке? – спросил Фребек, все еще стоявший со своей водой.
Она попыталась улыбнуться, видя его страх, но силы покинули ее.
– Это кашель, – сказала она. – Весной все болеют.
Никто его не понимает, думала она, и меньше всех – ее мать. Он так старается показать всем, что он чего-то стоит. Потому-то он и не уступал ей, так часто спорил, так легко принимал вызов. Он стеснял Крози. До него никак не доходило, что истинную цену человека – число и меру его дарований, степень его влияния – выказывает то, сколько он берет от своего рода и сколько отдает взамен, а это всем и так сразу видно, без всяких слов. Ее мать пыталась показать ему это, предоставив ему права на Журавлиный очаг – не просто как на место, куда его привела она, Фрали, после того как они соединились; нет, он был вправе считать этот очаг своим родным домом.
Более того, Крози любезно, хотя и нехотя, шла навстречу требованиям своей дочери, давая Фребеку понять, что, хотя Журавлиный очаг считается ее владением – притом что у нее есть кое-что еще, – по праву он принадлежит ему. Но взамен она требовала слишком многого. Крози столько потеряла в своей жизни, что ей было тяжело уступать, а особенно человеку, который изначально имел так мало. Крози боялась, что он не оценит ее жертвы, и ее приходилось постоянно убеждать в обратном. Если бы Фрали стала объяснять это Фребеку, она бы унизила его. Все это – тонкие вещи, их постепенно понимаешь… если когда-то чем-то владел. Но у Фребека никогда не было ничего своего.
Фрали опять почувствовала боль в спине. Если бы она лежала неподвижно, это могло бы пройти само собой… Если бы она могла не кашлять. Она начала раскаиваться, что не обратилась к Эйле хотя бы за средством от кашля… Но нельзя, чтобы Фребек подумал, что она принимает сторону матери. Вступать в долгие объяснения? Но у нее так болит горло, а Фребек начнет защищаться… Как раз в то мгновение, когда она окончательно усомнилась в принятом решении, кашель возобновился. Она с трудом сдержала крик боли…
– Фрали… Это не просто кашель? – спросил Фребек, тревожно глядя на нее. Нет, от кашля она не стала бы так стонать.
Она помолчала.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, ребенок… Ты ведь уже дважды рожала, ты знаешь, как это бывает?
Фрали в последний раз резко откашлялась, сделав вид, что не расслышала вопроса.
Свет стал пробиваться сквозь завешенное дымовое отверстие, когда Эйла вернулась к своей постели, чтобы взять верхнюю одежду. Большая часть обитателей стоянки поднялась среди ночи. Сначала их разбудил кашель Фрали, потом они поняли, что она мучается не только от простуды. Трони пришлось повозиться с Ташером, который просился назад к своей матери. Вместо этого она подняла его и отнесла в очаг Мамонта. Он продолжал плакать, и Эйла взяла его на руки и обогнула большой очаг, показывая ему разные вещицы, чтобы отвлечь его. Волчонок увязался за ними. Она шла с Ташером через очаг Лисицы, Львиный очаг и дальше – в кухонный очаг.
Джондалар смотрел, как она входит в его нынешнее жилище, укачивая ребенка, и сердце его забилось чаще. В глубине души он хотел, чтобы она подошла поближе, но в то же время он чувствовал беспокойство и смущение. Они почти не разговаривали, с тех пор как он ушел от нее, и он не знал, с чего начать. Он искал какую-нибудь вещицу, которая могла бы занять ребенка, и нашел маленькую кость, оставшуюся от вчерашней трапезы.
– Может, он хочет пососать ее, – сказал Джондалар, протягивая ей кость.
Она взяла кость и протянула ребенку:
– Вот, Ташер, смотри, нравится тебе?
На кости не было мяса, но она еще сохраняла мясной привкус. Ташер засунул расширенный конец себе в рот, пососал, решил, что это ему понравилось, и затих.
– Хорошая мысль, Джондалар, – заметила Эйла. Она стояла, держа на руках трехлетнего мальчика, совсем рядом со своим бывшим спутником и смотрела на него.
– Так делала моя мать, когда сестренка плакала, – ответил он.
Они глядели друг на друга – и не могли наглядеться. Они не говорили ни слова, но замечали каждую морщинку, каждую тень, мельчайшие изменения со времени их разлуки. «Он похудел», – подумала Эйла. «Как она беспокоится о Фрали, хочет помочь ей, – думал Джондалар. – О Дони, как она прекрасна!»
Ташер уронил кость, и волчонок начал грызть ее.
– Брось! – приказала Эйла, и он послушно бросил кость, но встал возле нее на страже.
– Зачем, пусть грызет… Думаю, Фребеку не понравилось бы, если бы ты дала Ташеру кость, после того как она побывала в зубах у Волка.
– Не хочу, чтобы он брал то, что ему не принадлежит.
– Он и не берет. Ташер уронил кость. Волк, должно быть, подумал, что кость бросили ему, – рассудительно сказал Джондалар.
– Может быть, ты прав… Ладно, беды не будет – пусть себе грызет.
Она подала знак, и волчонок опять вгрызся в кость, а потом направился прямо к постели, которую Джондалар расстелил на полу, рядом с тем местом, где он оборудовал свою мастерскую. Волк улегся в изголовье и начал невозмутимо мусолить свою кость.
– Волк, прочь отсюда! – воскликнула Эйла, устремляясь за ним.
– Все в порядке, Эйла… если только ты не против. Он часто сюда приходит. С ним так уютно, я чувствую себя как дома. Он… он мне нравится.
– Да нет, я не против, – ответила она. – Ты и с Удальцом всегда хорошо ладил. Думаю, ты нравишься животным.
– Но не так, как ты. Тебя они любят. Я… – Внезапно он остановился, нахмурил лоб и зажмурился. Открыв через мгновение глаза, он резко выпрямился, отступил на шаг и более сдержанным, холодным тоном добавил: – Великая Мать богато одарила тебя.
Она внезапно почувствовала, как горячие слезы наполнили ее глаза, как боль обожгла ее глотку. Она опустила глаза и тоже отступила на шаг.
– Судя по всему, у Ташера скоро родится братик или сестренка, – сказал Джондалар, меняя тему.
– Боюсь, что да, – ответила Эйла.
– Почему? Ты боишься, что она не сможет разрешиться? – удивленно спросил Джондалар.
– Конечно сможет, но не сейчас. Слишком рано.
– Ты уверена в этом?
– Нет, не уверена. Меня ведь к ней не пускали, – сказала Эйла.
– Фребек?
Эйла кивнула:
– Не знаю, что делать.
– Не понимаю, почему он не может поверить в твое искусство?
– Мамут говорит: он не может допустить мысли, что плоскоголовые знают что-то о врачевании, а значит, и я не могла от них научиться ничему дельному. Думаю, Фрали в самом деле нужна моя помощь, но Мамут говорит: она сама должна об этом попросить.
– Мамут, должно быть, прав, но если она действительно рожает – она позовет тебя.
– Надеюсь, что позовет, – ответила Эйла, – только как бы не было слишком поздно, чтобы остановить схватки. – Она двинулась назад, и Волк побежал следом за ней. Она поглядела на животное, потом на Джондалара, помедлила, а потом спросила: – Если меня позовут, Джондалар, ты подержишь пока Волка у себя? Я не хочу, чтобы он увязался за мной и узнал дорогу в Журавлиный очаг.
– Конечно, – ответил Джондалар, – только прибежит ли он сюда?
– Волк, назад! – приказала она.
Звереныш, тихо скуля, вопросительно посмотрел на нее.
– Назад, на постель Джондалара. – Она подняла руку и показала, куда именно. – На постель Джондалара.
Волк пригнулся, поджал хвост и затрусил в указанном направлении. Он сел в изголовье и посмотрел на свою хозяйку.
– Сидеть здесь! – приказала она.
Волчонок опустил голову на лапы и долго смотрел ей вслед, когда она покидала кухонный очаг.
Крози сидела на постели и смотрела, как кричит и содрогается от боли ее дочь. Наконец боль утихла, и Фрали глубоко вздохнула. Но сразу же начался приступ кашля, и Крози показалось, что в глазах ее дочери мелькнуло отчаяние. Она тоже была в отчаянии. Кто-то должен что-то сделать. Схватки шли полным ходом, а кашель лишал Фрали последних сил. У ребенка надежды почти не было: он появлялся на свет слишком рано, а недоношенные дети в племени обычно не выживали. Но Фрали нуждалась в помощи: необходимо облегчить ее кашель и боль, а когда все будет кончено – ее горе. Убедить в чем-то Фрали не удалось, и этого тупого мужика – тоже. Да неужели он не видит, что происходит?
– Фребек, – окликнула его Крози. – Я хочу поговорить с тобой.
Тот был удивлен. Крози редко называла его по имени – и вообще редко обращалась к нему. Обычно она просто кричала на него.
– Что тебе надо?
– Фрали в таком положении, что ничего не слышит. Ты, я думаю, уже и сам понимаешь: она рожает.
Очередной приступ кашля, охвативший Фрали, прервал их разговор.
– Фрали, скажи правду, – обратился к ней Фребек, когда кашель прошел. – У тебя роды?
– Думаю… да, – ответила она.
Он улыбнулся:
– Почему же ты мне не сказала?
– Я… не хотела верить.
– Но почему? – спросил он, обескураженный ее ответом. – Разве ты не хочешь ребенка?
– Слишком рано. Недоношенные дети не выживают, – ответила за нее Крози.
– Не выживают? Фрали, что-то случилось? Это правда, что наш ребенок не выживет? – воскликнул Фребек, до глубины души пораженный страхом. Он с самого утра сегодня чувствовал: что-то не так, – но боялся себе в этом признаться, и он не думал, что все может быть настолько плохо. – Это первый ребенок в моем очаге, Фрали. Твой ребенок, рожденный в моем очаге. – Он стал перед ней на колени и взял ее за руку. – Этот ребенок должен жить. Скажи мне, что он будет жить.
– Я не знаю… – напряженным, хриплым голосом ответила она.
– Я думал, ты знаешь такие вещи, Фрали. Ты же мать. У тебя уже есть двое детей.
– Роды не похожи друг на друга. С каждым ребенком все по-своему, – ответила она. – В этот раз с самого начала было очень трудно. Я боялась выкидыша. Так мне было… не по себе… не знаю… Думаю, слишком рано.
– Почему ты не сказала мне, Фрали?
– Ну и что бы ты сделал? – ответила ему Крози мрачным, почти безнадежным голосом. – Что ты можешь сделать? Что ты знаешь о беременности, о родах? О кашле? О боли? Она ничего тебе не говорила, потому что ты ничем не мог помочь… А того, кто мог помочь, не пускал к ней. А теперь ребенок погибнет, и я не знаю, выживет ли Фрали.
Фребек повернулся к Крози:
– Фрали? С ней ничего не случится! Что может с ней быть? Женщины все время рожают.
– Не знаю, Фребек. Погляди на нее – и посуди сам.
Фрали, не удержавшись, вновь закашлялась, и боль в спине началась снова. Она закрыла глаза, кожа у нее на лбу натянулась, волосы встали дыбом, на лице выступили пятна пота. Фребек вскочил и бросился прочь из очага.
– Куда ты, Фребек? – спросила Фрали.
– Пойду позову Эйлу.
– Эйлу? Но я думала…
– Она с самого начала говорила, что у тебя будут тяжелые роды. Она была права. Если она знала это, значит она и впрямь – целительница. Пока все идет, как она сказала. Я не знаю, во всем ли она права, но что-то делать надо… Если, конечно, ты не возражаешь.
– Зови Эйлу, – прошептала Фрали.
Все видели, как Фребек прошел в очаг Мамонта, – и застыли в напряженном ожидании.
– Эйла, Фрали… – смущенно начал он, слишком нервничая и из последних сил пытаясь сохранить лицо.
– Знаю. Пошли кого-нибудь за Неззи, чтобы она помогла мне, и возьми вот эту чашу. Осторожно, она горячая. Это полоскание для ее горла, – говорила Эйла, направляясь к Журавлиному очагу.
Увидев Эйлу, Фрали сразу почувствовала огромное облегчение.
– Прежде всего – расправь постель и ляг поудобнее, – сказала Эйла, разбирая покрывала и подкладывая Фрали под голову подушки и сложенные шкуры.
Фрали улыбнулась и вдруг невесть отчего заметила, что Эйла по-прежнему говорит с каким-то чудным выговором. Не то чтобы даже с чудным выговором, подумала она, просто ей трудно даются некоторые звуки. Странно, как быстро к этому привыкаешь. Над ее постелью появилась Крози. Она протянула Фрали кусок сложенной кожи.
– Это ее накидка, чтобы принимать роды, – пояснила она, подкладывая кожу ей под спину, в то время как Эйла приподняла Фрали. – Хорошо, что тебя позвали, но схватки уже не остановить. Ой как плохо: я чую, что это была бы девочка. Какой позор, что она погибнет.
– Не говори раньше времени, Крози, – оборвала ее Эйла.
– Рановато. Ты знаешь.
– Но не приговаривай этого ребенка пока что. Кое-что можно сделать, если срок не слишком уж ранний и если… – она взглянула на Фрали, – если роды пройдут хорошо. Смотри и жди.
– Эйла, ты думаешь, есть надежда? – спросила Фрали с сияющими глазами.
– Всегда есть надежда. Вот, выпей это. Это поможет от кашля, и ты почувствуешь себя лучше. Посмотрим сейчас, как далеко зашло дело…
– Что это за снадобье? – вмешалась Крози.
Эйла посмотрела на пожилую женщину. Голос ее звучал резко и требовательно, но Эйла расслышала в ее вопросе заботу и интерес. Конечно, она говорит тоном, которым не беседуют, а требуют, – привыкла командовать. Но должно быть, она не понимает, как это нелепо и вызывающе, когда тот, у кого нет никакой власти, говорит таким тоном.
– Нижний слой коры дикой черной вишни – он успокоит ее кашель и облегчит родовые муки, – объяснила Эйла, – смешивается с сухими корнями петрушки и измельчается в порошок, чтобы усилить работу мышц и ускорить исход. Роды уже не остановить.
– Хм… – произнесла Крози, понимающе кивнув.
Она знала точный состав, и этого было достаточно. Не то чтобы ей было так уж важно, какие именно травы использует Эйла, – но она убедилась, что молодая женщина знает свое дело. Крози не разбиралась в лечебных снадобьях, но она поняла, что Эйла в них разбирается.
В течение дня все подходили на несколько минут, чтобы оказать моральную поддержку, но в одобрительных улыбках сквозила печаль. Они знали, что Фрали предстоит тяжкое испытание и что очень мало надежды на счастливый исход. Для Фребека время тянулось медленно. Он не знал, чего ждать, и чувствовал себя потерянным. Он несколько раз был свидетелем родов, но не помнил, чтобы это занимало так много времени и чтобы рождение ребенка представляло такую трудность для других женщин. Неужели все они мечутся, тужатся и орут?
Для него не осталось места в его очаге – слишком много женщин там набилось. В его помощи не нуждались, никто даже не замечал его. Наконец Фребек поднялся с лежанки Кризавека и вышел. Он решил, что голоден, и направился к кухонному очагу в надежде найти оставленный кусок жареного мяса или еще что-нибудь. Подсознательно он подумал, что надо найти Талута. Ему нужно было с кем-то поговорить, поделиться пережитым с тем, кто мог бы понять его. Возле очага Мамонта Ранек, Дануг и Торнек разговаривали с Мамутом у кострища, частично перекрывая проход. Фребек остановился в нерешительности, не желая прерывать их беседу. Но не мог же он стоять вечно, поэтому он пошел к ним через центральное пространство очага Мамонта.
– Фребек, как она? – спросил Торнек.
– Если бы я знал, – ответил Фребек, немного удивленный его дружеским тоном.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказал Торнек, криво улыбнувшись. – Я никогда не чувствую себя более бесполезным, чем когда рожает Трони. Не могу видеть, как она страдает, хочу чем-нибудь помочь ей, но… Это должна сделать сама женщина. Такова ее судьба. Меня всегда удивляет, как быстро она забывает боль и муки, увидев ребенка. – Он замолчал, понимая, что сказал слишком много. – Извини, Фребек. Я не имел в виду…
Фребек нахмурился и повернулся к Мамуту.
– Фрали сказала, что ребенку еще не пора родиться. А Крози говорила, что дети, родившиеся прежде времени, не живут. Это правда? Ребенок умрет?
– Я не могу ответить тебе, Фребек. Это в руках Мут, – ответил старик. – Но я точно знаю, что Эйла не сдастся. Это зависит от того, насколько он недоношен. Обычно такие дети очень малы и слабы, поэтому и умирают. Но это происходит не всегда, особенно если срок близок к нормальному. Чем дольше они живут в матери, тем больше шансов. Я не знаю, чем тут помочь, но если кто-нибудь и может сделать что-то, то это Эйла. У нее сильный дар, и я уверяю тебя, ни один целитель не имел лучшей практики. Я знаю из личного опыта, как искусны женщины-целители клана. Одна из них вылечила меня.
– Тебя? Тебя вылечила плоскоголовая женщина? – удивился Фребек. – Я не понимаю. Как? Когда?
– Когда я был молодым, во время моего странствования, – сказал Мамут.
Молодые люди ждали, что он продолжит свой рассказ, но быстро поняли, что больше ничего не услышат.
– Старик, – сказал Ранек, широко улыбаясь, – интересно, сколько историй и тайн спрятаны в тебе за долгие годы жизни?
– Я забыл больше, чем хранит вся твоя жизнь, молодой человек, и я помню очень многое. Я был уже стар, когда ты родился.
– Сколько тебе лет? – спросил Дануг. – Ты знаешь?
– Было время, когда каждую весну я отмечал на изнанке шкур важное событие, случившееся за прошедший год. На это ушло несколько шкур. Одна из них служит церемониальным экраном. Теперь я так стар, что уже потерял счет. Но я скажу тебе, Дануг, сколько мне лет. Моя первая женщина родила троих детей. – Мамут посмотрел на Фребека. – Первенец, сын, умер. Второй ребенок, девочка, родила четверых. Самая старшая из ее детей, девочка, родила Тули и Талута. Ты – первый ребенок женщины Талута. К этому времени женщина первенца Тули может ожидать ребенка. Если Мут даст мне прожить еще один год, я смогу увидеть пятое поколение. Вот какой я старый, Дануг.
Дануг покачал головой. Он даже вообразить не мог, насколько стар Мамут.
– Мамут, ты и Манув – родственники? – спросил Торнек.
– Он – третий ребенок женщины моего младшего двоюродного брата. А ты – третий ребенок женщины Манува.
В этот момент в очаге Журавля послышалось какое-то оживление. Все обернулись посмотреть.
– Теперь – глубокий вдох, – сказала Эйла, – и еще раз поднатужься. Мы почти уже у цели.
Фрали тяжело вздохнула и опустилась на руки Неззи.
– Хорошо! – подбодрила ее Эйла. – Сейчас! Сейчас! Хорошо… Еще немного…
– Девочка, Фрали! – воскликнула Крози. – Я говорила, что это будет девочка!
– Как она? – спросила Фрали. – Она…
– Неззи, помоги ей – еще должен выйти послед, – сказала Эйла, отирая слизь с ротика ребенка, который пытался издать первый крик. Минута ужасной тишины. А потом – волшебный крик, крик жизни, от которого замирает сердце.
– Живая! Она живая! – воскликнула Фрали. Слезы облегчения и надежды текли по ее щекам.
«Да, живая, – подумала Эйла, – но такая маленькая». Никогда еще она не видела такого слабенького ребенка. Эйла приложила младенца к животу Фрали и вдруг припомнила, что прежде она видела лишь новорожденных из клана. Дети Других с самого начала должны быть меньше. Она помогла Неззи принять послед, потом перевернула ребенка и в двух местах перетянула пуповину заранее припасенными кусочками сухожилий, а потом перерезала ее между двумя перевязями острым кремневым ножом. Теперь, к добру или худу, эта девочка предоставлена самой себе, дышащее, живое человеческое существо. Но следующие несколько дней будут решающими.
Отирая ребенка, Эйла внимательно осмотрела его. Девочка была на вид совершенно нормальной, но маленькой, да и крик ее был слабоват. Эйла завернула младенца в мягкую выделанную шкуру и протянула Крози. Когда Неззи и Тули приняли послед, Эйла убедилась, что Фрали удобно устроена, что она закутана в теплую мамонтовую шерсть, и положила новорожденную дочь на сгиб ее руки. Потом она дала знак позвать Фребека: пусть поглядит на первого ребенка его очага. Крози была рядом.
– Такая маленькая… Она будет жить? – спросил Фребек у Эйлы, но в голосе его слышалась, скорее, мольба.
– Она дышит. И сосет, значит есть надежда. Но чтобы выжить, ей нужна помощь. Надо держать ее в тепле… И еще – ей надо сосать грудь матери, и нельзя, чтобы она тратила силы на что-то еще. Их у нее и так мало. Все молоко, которое она съест, должно идти на рост, – сказала Эйла. Она гневно посмотрела на Фребека и Крози. – И больше не должно быть в этом очаге никаких споров. Это может испугать ее. Даже кричать ей нельзя позволять. У нее нет сил на это.
– Как же сделать, чтобы она не кричала, Эйла? Как же узнать, когда кормить ее, если она не будет кричать? – спросила Фрали.
– Тебе помогут Фребек и Крози – они должны быть с тобой каждое мгновение, так же как тогда, когда ты была беременна, Фрали. Думаю, лучше всего подвязать ее, чтобы она все время была у тебя на груди, – так она точно не застудится. Твой запах и стук твоего сердца будут ей приятны – она к ним привыкла. Но главное, как только она захочет есть – твоя грудь рядом.
– А как менять пеленки? – спросила Крози.
– Помажь ее кожу тем жиром, который я тебе дала, Крози; я еще приготовлю. Оберни ее в сухую и чистую шкуру и обложи сухим навозом, чтобы он впитывал ее выделения. Если она захнычет – перепеленай, но не трогай ее лишний раз. А ты, Фрали, должна отдыхать побольше и не расхаживать, особенно с девочкой на груди. Тебе только хуже будет. Если она проживет ближайшие несколько дней, с каждым днем она будет сильнее. Если ты, Фребек, и ты, Крози, поможете – надежда есть.
К вечеру, когда солнце погрузилось в облачную гряду, клубившуюся на горизонте, дом был озарен чувством сбывшейся надежды. Большинство обитателей стоянки, поужинав, обычно разжигали огонь, укладывали детей, чистили свою одежду и собирались вместе потолковать на сон грядущий. Несколько человек устроились в очаге Мамонта у огня, но разговоры их сливались в тихий шепот, словно громкая речь не подобала случаю.
Эйла дала Фрали мягкое успокаивающее питье и уложила ее спать. В ближайшие дни ей будет не до сна. Большинство новорожденных детей в промежутках между кормежками мирно спят, но ребенок Фрали много съесть сразу не в состоянии, а потому промежутки между кормлениями будут небольшие. Пока девочка не окрепнет, Фрали придется спать урывками.
Было почти странно смотреть, как Фребек и Крози работают вместе, проявляя в общении друг с другом необычную сдержанность и учтивость. Это у них не всегда выходило, но они очень старались, и их былая враждебность хотя бы отчасти исчезла.
Крози рано легла спать. День был трудный, а она уже немолода. Она устала, а нужно было потом встать и помочь Фрали. Кризавек все еще спал с сыном Тули, а Трони приглядывала за Ташером. Фребек сидел один у очага Журавля, глядя на огонь со смешанным чувством. Он беспокоился о крошечном младенце, ему хотелось защитить первого ребенка его очага. И еще он боялся. Эйла на несколько минут положила ему на руки дочь, пока она и Крози поправляли лежанку Фрали. Он пристально смотрел на девочку, недоумевая, как это кто-то такой маленький может быть таким идеальным. На ее крохотных пальчиках даже ногти росли. Он боялся пошевелиться, боялся, что сломает ей что-нибудь. И очень обрадовался, когда Эйла забрала у него малышку. Но в то же время ему не хотелось отдавать дочь.
Внезапно Фребек поднялся и пошел по проходу. В эту ночь он не хотел оставаться один. Он остановился у края очага Мамонта и посмотрел на людей, сидящих вокруг кострища. Это была молодежь стоянки. И раньше он подошел бы к ним на пути к кухонному очагу, чтобы повидаться с Талутом и Неззи, или с Тули и Барзеком, или Манувом, или Уимезом, или, позднее, с Джондаларом, а иногда и с Данугом. Пусть даже Крози часто находилась у кухонного очага, было легче не заметить ее, чем допустить возможность, что его проигнорирует Диги или посмотрит с пренебрежением Ранек. Но Торнек раньше относился к нему хорошо, а его женщина уже рожала, и он знал, чего это стоило. Фребек глубоко вздохнул и направился к кострищу.
Все громко засмеялись, когда он подошел к Торнеку, и на мгновение ему показалось, что смеются над ним. Он хотел уже уйти.
– Фребек! Это ты! – крикнул Торнек.
– Думаю, еще осталось немного чая, – сказала Диги. – Давай налью тебе.
– Все твердят мне, что это красивая малышка, – сказал Ранек. – Эйла говорит, что у нее есть шанс.
– Нам повезло, что у нас есть Эйла, – сказала Трони.
– Да, повезло, – согласился Фребек.
Все замолчали. Это были первые хорошие слова, которые Фребек произнес об Эйле.
– Наверное, ей можно будет дать имя на Празднике Весны, – сказала Лэти. Фребек не заметил ее, сидящую в тени рядом с Мамутом. – Это было бы хорошим знаком.
– Да, согласен, – сказал Фребек, беря чашку, которую ему протягивала Диги, и успокаиваясь.
– Я тоже собираюсь принять участие в Празднике Весны, – объявила она стеснительно и в то же время гордясь этим.
– Лэти – женщина, – сообщила ему Диги со снисходительным видом взрослой сестры, информирующей другого взрослого, который знает, что это значит.
– С ней проведут в этом году ритуал Первой Радости во время Летнего схода, – добавила Трони.
Фребек кивнул, улыбнулся Лэти, не зная, что сказать.
– Фрали все еще спит? – спросила Эйла.
– Она спала, когда я уходил.
– Я думаю, тоже пойду спать, – сказала она, вставая. – Я устала.
Она дотронулась до руки Фребека:
– Ты позовешь меня, когда Фрали проснется?
– Да, конечно, Эйла… и… спасибо тебе, – тихо сказал он.
– Эйла, кажется, она растет, – сказала Фрали. – Я уверена в этом: она стала тяжелее и начала оглядываться по сторонам. И сосет она подольше, чем прежде.
– Уже пять дней… Думаю, она становится крепче, – согласилась Эйла.
Фрали улыбнулась, на глазах ее выступили слезы.
– Эйла, не знаю, что бы я делала без тебя. Я проклинаю себя за то, что не позвала тебя раньше. Беременность с самого начала была какая-то неправильная, но, когда мать и Фребек стали ссориться между собой, я не могла принять чью-то сторону.
Эйла кивнула.
– Я знаю, что с моей матерью бывает трудно, но она столько перенесла… Она ведь была вождем, знаешь?
– Я так и думала.
– Я старшая из ее детей, у меня были две сестры и брат… Когда это случилось, мне было столько лет, сколько сейчас Лэти. Мать взяла меня с собой на Оленью стоянку – познакомить с сыном тамошней женщины-вождя. Я не хотела туда идти, и, когда я встретила этого парня, он мне не понравился. Он был старше меня, и его куда больше занимал его статус. Но прежде, чем мы ушли оттуда, она заставила меня согласиться на союз с ним. Мы были сговорены, и на следующее лето назначили Брачный ритуал. А когда мы вернулись на свою стоянку… ох, Эйла, это ужасно… – Фрали закрыла глаза, пытаясь совладать со своими чувствами. – Никто не знал, что там приключилось… был пожар. Дом был старый, его построили еще для матери. Говорят, солома, и дерево, и кости – все пересохло. Это началось ночью… никто не спасся…
– Я тебе очень сочувствую, Фрали, – откликнулась Эйла.
– Идти нам было некуда, и мы отправились обратно на Оленью стоянку. Они жалели нас, но не были нам рады. Они боялись дурных предзнаменований, и мы утратили свой статус. Они хотели расторгнуть договор, но Крози спорила с ними перед Советом Сестер – и переспорила. Если бы они настояли на своем, Оленья стоянка утратила бы все свое влияние. И летом я соединилась с тем человеком. Мать сказала: я должна. Это все, что у нас осталось. Но счастья я с ним знала немного, хорошо хоть родились Кризавек и Ташер. Мать со всеми вечно спорила, а особенно с моим мужчиной. Она ведь привыкла быть главной, привыкла, что она всем распоряжается, что ей оказывают почтение. Нелегко было ей все это потерять. Она не могла это перенести. Ее считали ворчливой, злобной брюзгой и не хотели иметь с ней дела.
Фрали помолчала, потом продолжила свой рассказ:
– Когда моего мужчину насмерть забодал лось, они сказали, что мы приносим несчастье, и заставили нас уйти оттуда. Мать пыталась снова выдать меня за кого-нибудь. Они, может, и пошли бы на это. Ведь я все же была дочерью главы стоянки. Но жить с моей матерью никто не хотел. Говорили, что она приносит несчастье, но я думаю, что они не в силах были выдержать ее нрав. Хотя я ее не виню. Просто они не могли понять… И только Фребек поддержал меня. Предложить он мог не много, – Фрали улыбнулась, – но все, что имел, – предложил. Сначала я не была в нем уверена. Положения у него не было никакого, и вообще он был недотепой. Мать он смущал своими манерами. Он пытался придать себе важности, говоря гадости про других. Я решила уйти с ним со стоянки на время – для пробы. Когда я вернулась и сказала матери, что принимаю предложение, она была поражена. Она никогда не могла понять…
Фрали посмотрела на Эйлу и мягко улыбнулась.
– Ты можешь себе представить, что это такое – жить с человеком, который тебя не хочет, которому ты с самого начала безразлична? А потом встретить человека, который любит тебя так, что готов отдать все, что у него есть, и пообещать все, что у него когда-нибудь будет? В первую ночь, когда мы остались одни, он обращался со мной как… как с каким-то сокровищем. Он не мог поверить, что вправе коснуться меня. Я почувствовала с ним, что я… не могу это объяснить… желанна. И когда мы стали жить вместе, все осталось по-прежнему, только с матерью он без конца бранился. И когда для них камнем преткновения стало, видеться ли мне с тобой, Эйла, я не могла унизить его.
– Кажется, я понимаю тебя, Фрали.
– Я все пытаюсь уговорить себя, что дела не так плохи и твои лекарства мне помогли. Я всегда надеялась, что он переменит свое отношение к тебе. Но я хотела, чтобы это произошло по его собственной воле, я не хотела принуждать его.
– Я рада, что это случилось.
– Но как мне быть, если мой ребенок…
– Пока точно сказать нельзя, но думаю, все будет в порядке. Девочка выглядит покрепче.
Фрали улыбнулась:
– Я уже выбрала ей имя. Фребеку понравится. Я назову ее Бекти.
Эйла стояла рядом с пустой подставкой для хранения припасов, перебирая то, что осталось. Здесь были кучки коры, корешков, семена, связки черенков, узелки с сухими листьями, цветами, плодами. Были и растения, засушенные целиком. Ранек подошел к ней, старательно пряча что-то у себя за спиной.
– В этом году церемония праздника будет особенно великолепной… – Он запнулся, подыскивая верные слова.
– Надеюсь, ты прав, – отозвалась Эйла, думая о своем участии в празднестве.
– Не очень-то уверенно ты отвечаешь, – улыбнулся Ранек.
– Разве? Я в самом деле представляю себе, как Фрали будет давать имя своему ребенку, и за Лэти я рада. Я ведь помню, как счастлива была, когда наконец стала женщиной, и какое облегчение испытала Иза. Просто Мамут кое-что задумал… а я не уверена, что это правильно.
– Я все забываю, что ты ведь с недавних пор принадлежишь к племени мамутои. Ты и не знаешь, что это такое – Праздник Весны. Неудивительно, что ты не предвкушаешь его так, как другие. – Он опустил глаза, беспокойно переступая с ноги на ногу, потом вновь взглянул на нее: – Эйла, ты, я думаю, с большей радостью будешь думать о предстоящем, если… – Ранек вдруг прервался, не договорив, и достал предмет, который он так тщательно прятал. – Я сделал это для тебя.
Эйла посмотрела на подарок, потом на Ранека, и глаза ее расширились от удивления и радости.
– Ты сделал это для меня? Но зачем?
– Потому что я так захотел. Это для тебя – и все. Считай это моим священным даром, – говорил он, убеждая ее принять подарок.
Эйла взяла покрытый резьбой бивень мамонта и, осторожно держа его в руках, стала рассматривать.
– Опять женщины и птицы, – произнесла она с радостью и восхищением, – как те, что ты показывал мне прежде… Но другие.
Ее глаза засветились.
– Я вырезал их нарочно для тебя. Но предупреждаю, – сказал он с глубокой серьезностью, – я вложил в них магическую силу, чтобы они тебе… понравились, и тот, кто их сделал, – тоже.
– Для этого не нужно никакой магии, Ранек!
– Значит, тебе понравилось? Скажи мне, что ты об этом думаешь? – спросил Ранек, хотя не в его обычае было выспрашивать у людей, что они думают о его изделиях.
Он работал для себя и во имя Великой Матери, но сейчас он во что бы то ни стало хотел, чтобы его работа понравилась Эйле. Он вложил все свои устремления и мечты в каждую зарубку, в каждую линию, надеясь, что этот узор, вдохновленный Великой Матерью, окажет магическое воздействие на женщину, которую он любит.
Вглядевшись в резьбу, она заметила, что внизу изображен треугольник. Она знала, что это символ женственности, еще и потому, что число «три» воплощает силы плодородия и освящено Мут. Треугольники окаймляли рисунок; под изображением женщины они были повернуты наружу, под изображением птицы – внутрь. Весь рисунок, окаймленный параллельными линиями и рядом треугольников, представлял собой орнамент, изысканный и приятный на вид, но таивший в себе нечто большее.
– Прекрасная работа, Ранек. Мне особенно понравилось, как ты прочертил эти линии. Это напоминает мне перышки, но в то же время, когда я смотрю на них, я почему-то думаю о воде. Как будто это знаки какие-то…
Улыбка Ранека сменилась радостным смехом.
– Я знал! Я знал, что ты почувствуешь это! Это перья Великой Матери, когда Она обращается в птицу и возвращается к нам весной, и это воды, которыми Она наполняет моря.
– Прекрасно, Ранек, но я не могу оставить это у себя, – сказала она, возвращая подарок.
– Но почему? Я сделал это для тебя, – ответил он, отказываясь принять бивень обратно.
– Что я подарю тебе взамен? У меня нет ничего равноценного.
– Если тебя это беспокоит, я могу дать тебе совет. У тебя есть кое-что гораздо ценнее этого бивня, – улыбаясь, произнес Ранек, и глаза его блеснули насмешливо… и нежно. – Будь со мной, Эйла, – сказал он более серьезным тоном. – Стань моей женой. Я хочу разделить с тобой очаг, я хочу, чтобы твои дети были детьми моего очага.
Эйла не сразу ответила. Ранек заметил ее колебания и продолжал говорить, пытаясь убедить ее:
– Подумай, сколько у нас общего. Оба мы – мамутои, но оба по рождению чужаки, принятые этим народом. Если мы будем вместе, никому из нас не придется уходить. Мы останемся на Львиной стоянке, будем заботиться о Мамуте и Ридаге, и Неззи будет счастлива. Но самое главное – я люблю тебя, Эйла. Я хочу разделить с тобой всю мою жизнь.
– Я… не знаю, что сказать.
– Скажи «да», Эйла. Давай решим это сегодня, давай объявим о нашем договоре на Празднике Весны. А этим летом заключим наш союз… Тогда же, когда и Диги.
– Не знаю… Я должна подумать…
– Можешь пока не отвечать. – Он надеялся, что она готова ответить немедленно. Сейчас он понял, что это потребует больше времени, но главное – он не хотел, чтобы она сказала «нет». – Просто скажи, что ты дашь мне возможность показать, как я люблю тебя, как счастливы мы могли бы быть вместе.
Эйла помнила, что сказала ей тогда Фрали. Это особое чувство – знать, что есть мужчина, который любит тебя, который никогда тебя не оставит… Да и не хотелось ей уходить отсюда, от людей, которых она полюбила и которые полюбили ее. Львиная стоянка уже стала чем-то вроде ее семьи. Джондалар здесь не останется. Она знала это давно. Он хотел вернуться к своим, когда-то он собирался взять ее с собой. А сейчас, похоже, она и вовсе ему не нужна…
Ранек был хорош собой, он ей нравился. И соединиться с ним – значило остаться здесь. И если она хочет еще родить – надо торопиться. Она не молодеет. Что бы ни говорил Мамут, ей казалось, что восемнадцать лет – это уже немалый возраст. Прекрасно было бы завести еще одного ребенка, думала она. Такого же, как у Фрали. Только покрепче. Она может родить ребенка от Ранека. Будут ли у него темные глаза Ранека, его мягкие губы, его короткий широкий нос, столь отличный от крупных, массивных носов мужчин клана? А у Джондалара нос – как раз что-то среднее между ними… Почему она думает о Джондаларе?
И тут ее обожгла мысль. «Если я останусь здесь, с Ранеком, ведь я смогу тогда вернуться за Дарком. Следующим летом, может быть… Тогда не будет Сходбища клана. А Ура? Почему не взять ее сюда? А если я останусь с Джондаларом, я никогда уже не увижу сына. Зеландонии живут слишком далеко отсюда, и Джондалар не захочет, чтобы я возвращалась за Дарком и брала его с собой. Если бы только Джондалар остался здесь и стал мамутои… но он не останется. – Она поглядела на Ранека и увидела, как светятся любовью его глаза. – Может, я и подумаю, не связать ли жизнь с ним…»
– Я сказала, что подумаю, Ранек.
– Я знаю, но, если тебе нужно время, чтобы решиться на помолвку, по крайней мере, приди ко мне ночью, Эйла. Пообещай, что сделаешь хотя бы это… Приди ко мне, Эйла. – И он взял ее за руку.
Она опустила глаза, пытаясь разобраться в своих мыслях. Она чувствовала сильное подспудное желание ответить на его просьбу. Она понимала, к чему он ведет дело, но что-то говорило ей: она должна уступить ему. И потом, надо дать ему возможность, надо попробовать, как Фрали с Фребеком.
Эйла, не поднимая глаз, кивнула:
– Я приду к тебе.
– Сегодня? – спросил он, дрожа от радости, едва подавляя восторженный крик.
– Да, Ранек. Если хочешь, я приду к тебе. Сегодня.