– Я думаю, ты должен возвращаться на Удальце, – сказала Эйла. – Это долгий путь.
Долгий путь, подумал Джондалар. Как далеко он зашел от своего дома? Но он кивнул и последовал за ней к камню у небольшого ручья. Удалец не привык к седокам. Лучше подходить к нему осторожно. Жеребец прижал уши, отскочил, но быстро успокоился и последовал за своей матерью, как делал это уже много раз.
На обратном пути они не разговаривали, а когда прибыли на место, оба были рады, что никого не встретили возле жилища и не пришлось вести пустые разговоры. Как только они остановились, Джондалар спешился и направился к входу. Он обернулся к Эйле, чувствуя, что должен что-то сказать.
– Хм… Эйла?
Она остановилась возле пристройки и посмотрела на него.
– Знаешь, я никогда не забуду этот день. Я имею в виду прогулку верхом. Спасибо тебе.
– Не надо меня благодарить, Джондалар. Благодари Удальца.
– Да, но Удалец был не один.
– Ты был с ним.
Он хотел сказать еще что-то, но передумал, нахмурился, опустил голову и ушел через передний вход.
Эйла посмотрела на то место, где он стоял, закрыла глаза и попыталась удержать слезы. Успокоившись, она вошла в загон. Хотя лошади уже напились из ручьев по пути, она налила воды в большие питьевые чаны, потом взяла куски мягкой кожи и стала снова вытирать Уинни. Она обняла кобылу, прижалась лбом к косматой шее своей старой подруги, единственной подруги, которая у нее была, когда она жила в долине. Потом и Удалец прижался к ней, и она оказалась зажатой между двух лошадей, но это успокаивало.
Мамут видел, как Джондалар вошел в дом, и слышал, что Эйла возится с лошадьми в загоне. Он чутьем понимал, что что-то не так. Когда она появилась в Мамонтовом очаге, ему показалось сначала, что она упала и больно ударилась. Но тут было нечто большее. Старик был обеспокоен не на шутку. Встав с лежанки, он подошел к Эйле.
– Надо бы повторить тот ритуал клана с могучим корнем, – сказал он. – Давай попробуем еще раз – надо убедиться, что ты сделаешь все правильно.
– Что? – рассеянно спросила она, поглядев на него. – Ах да. Как хочешь, Мамут.
Она опустила волчонка на землю, но тот немедленно вскочил и помчался в Львиный очаг – к Ридагу.
Она стояла погруженная в свои мысли. Вид у нее был такой, словно она готова расплакаться.
– Так ты сказала, – начал он, надеясь мало-помалу разговорить ее, чтобы как-то облегчить ее бремя, – что Иза учила тебя, как приготовить напиток…
– Да. И как подготовиться самой.
– Твой Мог-ур, Креб, следил за тем, как ты все делаешь?
Она помолчала.
– Да.
– Он, должно быть, был очень силен.
– Его тотемом был Пещерный Медведь. Он избрал его, дал ему силу.
– Участвовал ли кто-то еще в ритуале?
Эйла опустила голову, потом кивнула.
– Этот человек помогал ему не утратить контроля за происходящим?
– Нет. У Креба было силы больше, чем у них всех. Я знаю, я чувствовала это.
Он взял ее за подбородок:
– Расскажи-ка мне об этом поподробнее, Эйла.
Она кивнула:
– Иза никогда не показывала мне, как это делается, она говорила, что это слишком священная вещь, чтобы использовать ее всуе, но она пыталась в точности описать мне все это. Когда мы пришли на Сходбище клана, мог-уры не хотели, чтобы я готовила для них напиток. Они сказали, что я – не из клана. Может, они и правы. – Эйла кивнула и опять опустила голову. – Но больше некому было.
«Не начинает ли она понимать…» – подумал Мамут.
– Кажется, я сделала напиток слишком сильным – и слишком много. Они его так и не допили. Потом, после церемонии, во время женских танцев, я нашла эти остатки. Я была возбуждена, у меня кружилась голова, и я подумала: интересно, почему это Иза сказала, что выливать священный напиток нельзя? Ну вот я и… выпила его. Я не помню, что после этого случилось, – и все равно я этого никогда не забуду. Каким-то образом я присоединилась к Кребу и мог-урам, и они старались вернуть меня к началу бытия. Я вспомнила теплые воды моря, омывающие глинистые берега… Клан и Другие – все мы пошли из одного корня, ты знаешь это?
– Меня это не удивляет, – ответил Мамут, думая о том, сколько он мог бы почерпнуть из этого опыта.
– Но мне было очень страшно, особенно пока Креб не нашел меня и не стал мной руководить. И еще: с тех пор я не такая, как прежде. Мои видения… как-то испугали меня. Думаю, они меня изменили.
Мамут кивнул:
– Это многое объясняет. Я все удивлялся, как это ты умеешь делать столько вещей, не обучаясь.
– Креб тоже изменился. Благодаря мне он увидел что-то, чего не видел раньше. Я сделала ему больно, не знаю как, но сделала, – закончила Эйла, заливаясь слезами.
Мамут обнял ее, и она, дрожа и тихо всхлипывая, прижалась к его плечу. Слезы полились из ее глаз рекой – теперь она плакала о другом, о недавнем горе. Она больше не могла сдерживать слезы – слезы обиды, отвергнутой любви.
Джондалар наблюдал за ними от кухонного очага. Он хотел объясниться с Эйлой, пытался придумать, что сказать. Но тут к ней подошел Мамут. Когда Джондалар увидел, что Эйла плачет, он решил, что она все рассказала старому шаману. Лицо его вспыхнуло от стыда. Он не мог не думать о том, что случилось в степи, и чем больше думал, тем хуже ему становилось.
«И потом, – сказал он сам себе, – все, что ты сделал, – это ушел. Ты даже не попытался помочь ей, даже не попытался извиниться перед ней или сказать, как тебе плохо и стыдно». Джондалар ненавидел себя и хотел собрать все свои вещи и уйти, не видеть ни Эйлы, ни Мамута, никого другого. Но он обещал Мамуту, что останется до Праздника Весны. «Мамут сейчас думает, что я поступил низко, что меня следует презирать. Так будет ли хуже, если я нарушу обещание?» Но его удерживало нечто большее, чем обещание. Мамут говорил, что Эйле может грозить опасность, и, как бы Джондалар ни ненавидел себя, как бы он ни хотел убежать, он не мог оставить Эйлу одну перед лицом беды.
– Теперь тебе лучше? – спросил Мамут, когда она выпрямилась и вытерла слезы.
– Да, – ответила она.
– И ты не обижена?
Эйла удивилась этому вопросу. Как он узнал?
– Нет, совсем нет. Но он думает, что обижена. Я хочу его понять, – сказала она, сдерживая слезы, вновь готовые хлынуть. Она попыталась улыбнуться. – Я не плакала так много, пока жила в клане. Слезы их беспокоили. Иза считала, что у меня слабые глаза, потому что они наливались влагой, когда я была печальна. И она всегда лечила их специальным лекарством, когда я плакала. Помню, я удивлялась: это только я такая или у всех Других слезящиеся глаза?
– Теперь ты знаешь, – улыбнулся Мамут. – Слезы даны нам, чтобы облегчать боль. Жизнь не всегда легкая.
– Креб говорил, что с мощным тотемом не так-то просто жить. Он был прав. Пещерный Лев дает не только мощную защиту, но и трудные испытания. Они многому меня научили, и я всегда была благодарна, но это нелегко.
– Однако необходимо, я думаю. Ты была избрана для особой цели.
– Почему я, Мамут?! – воскликнула Эйла. – Я не хочу быть особой. Я хочу быть женщиной, найти своего мужчину и иметь детей, как любая другая женщина.
– Ты должна быть тем, кем должна быть, Эйла. Это твоя судьба, твое назначение. Если бы ты была не в состоянии выполнить это, тебя не избрали бы. Может быть, это что-то, что только женщина сможет сделать. Но не чувствуй себя несчастной, дитя. В твоей жизни будут не только испытания и слезы. Будет и много счастья. Просто счастье может оказаться не таким, какого ты хочешь или каким ты его видишь.
– Мамут, теперь и у Джондалара тотем – Пещерный Лев. Он тоже был избран и отмечен, как и я. – Она инстинктивно коснулась шрамов на ноге, но они были скрыты одеждой. – Я думала, что он избран для меня, потому что у женщины с мощным тотемом должен быть и мужчина с таким же мощным тотемом. А теперь я не знаю. Ты думаешь, он станет моим мужчиной?
– Это будет решать Мать. И чтобы ты ни делала, ты не можешь это изменить. Но если он был избран, должна быть причина для этого.
Ранек знал, что Эйла уехала с Джондаларом. Он рыбачил вместе с другими, но весь день его беспокоила мысль о том, что зеландонии может забрать у него возлюбленную. В одежде Дарнева Джондалар был неотразим, и резчик с его развитым эстетическим чувством понимал, что окружающие, в особенности женщины, не могли остаться равнодушными к чужестранцу. Но Эйла и Джондалар все так же держались порознь и были, кажется, по-прежнему отчуждены друг от друга, и Ранека это успокоило, но, когда он позвал ее к себе, она ответила, что устала. Он улыбнулся и пожелал ей спокойной ночи, радуясь, что она, по крайней мере, спит одна, если уж не с ним.
Эйла не столько устала, сколько была эмоционально истощена. Она долго пролежала в постели, не смыкая глаз. Она рада была, что Ранека не было в доме, когда они с Джондаларом вернулись, и что он не рассердился, когда она в очередной раз ему отказала, – она все еще инстинктивно ожидала гнева и наказания за неповиновение мужчине. Но Ранек не был требователен, и его чуткость чуть было не заставила ее согласиться на его предложение.
Ей хотелось понять, что произошло, и даже более того, как она к этому относится. Почему Джондалар взял ее, если он ее не хотел? И почему он был так груб с ней? Он был почти как Бруд. Тогда почему она всегда готова принять Джондалара? Когда Бруд взял ее силой, то было тяжкое испытание. Выходит, это любовь? Она испытала Радость, потому что любит Джондалара? Но с Ранеком она тоже испытывала Радость, хотя и не любит его. Или любит?
Может быть, любит в некотором роде, но это не любовь. Нетерпение Джондалара напомнило ей пережитое с Брудом, но это было не то же самое. Он был груб, возбужден, однако не применял силу. Она знала разницу. Бруд хотел только причинить ей боль и заставить ее отдаться ему. Джондалар хотел ее, и она отвечала ему всем телом, каждой клеткой своего существа и ощущала себя до конца удовлетворенной. Разве она чувствовала бы себя так, если бы он причинил ей боль? Разве он применил бы силу, если бы она не хотела его? Нет, подумала она, он не сделал бы этого. Если бы она запротестовала, оттолкнула его, он, несомненно, остановился бы. Но она не возразила, она приветствовала его, хотела его, и он должен был чувствовать это.
Он хотел ее, но любил ли он ее? То, что он хотел разделить с ней Радость, еще не означает, что он по-прежнему любит ее. Наверное, любовь могла усилить удовольствие, но можно ведь иметь одно без другого. Ранек показал ей это. Ранек любит ее, в этом она не сомневается. Он хочет соединиться с ней, хочет жить с ней, хочет ее детей. Джондалар никогда не просил ее соединиться с ним, никогда не говорил, что хочет ее детей.
Хотя раньше он любил ее. Может быть, она потому испытала Радость, что любит его, даже если он ее больше не любит. Но он все еще хотел ее, и он взял ее. Почему он был потом так холоден? Почему он снова ее отверг? Почему перестал любить ее? Когда-то она думала, что знает его. Теперь она совсем его не понимала. Она сжалась в комок и снова тихо заплакала, надеясь, что Джондалар снова полюбит ее.
– Я рад, что решил пригласить Джондалара на первую охоту на мамонта, – сказал Талут Неззи, когда они удалились к Львиному очагу. – Он все ночи проводит, готовя копье. Я думаю, он действительно хочет пойти.
Неззи посмотрела на него, подняв бровь и качая головой.
– Охота на мамонта – это последнее, что занимает его ум.
Она подоткнула мех вокруг спящей светловолосой головки своей младшей дочери и улыбнулась, глядя на почти уже женские формы своей старшей, свернувшейся калачиком рядом с сестрой.
– Мы должны подумать об отдельном спальном месте для Лэти на следующую зиму. Она уже станет женщиной, но Руги будет скучать без нее.
Талут оглянулся и увидел гостя, который вытряхивал из постели кремневые крошки и одновременно пытался увидеть Эйлу сквозь лабиринт очагов. Не увидев ее, он посмотрел в сторону Лисьего очага. Талут повернул голову и увидел, что Ранек ложится на свою лежанку один, но и он тоже поглядывает на лежанку Эйлы. Неззи, вероятно, права, подумал он.
Джондалар бодрствовал, пока последний человек не покинул кухонный очаг. Он трудился над длинным кремневым лезвием, которое он насадит на крепкое древко так же, как это делает Уимез. Джондалар учился делать копье для охоты на мамонта, сначала копируя уже готовое. Часть его ума отмечала все нюансы мастерства. У него уже появились идеи, как можно усовершенствовать орудие или хотя бы провести интересные эксперименты. Работа была знакомым процессом, не требующим особой концентрации внимания, и это было ему на руку. Он не мог думать ни о чем другом, кроме Эйлы, и использовал работу как способ избежать компании и разговоров и побыть одному со своими мыслями.
Он испытал огромное облегчение, когда увидел, что она идет к своей лежанке одна. Он бы не вынес, если бы она пошла к лежанке Ранека. Джондалар аккуратно сложил свою новую одежду, лег и накрылся новой меховой полстью, лежащей поверх его старого походного матраца. Положив руки под голову, он уставился на хорошо знакомый потолок кухонного очага. Многими ночами он лежал без сна, изучая его. Его все еще мучили угрызения совести, и он испытывал стыд, но в эту ночь не от жгучей боли желания. Как бы он ни ненавидел себя за это, он помнил Радость того дня. Он думал об этом, вспоминал каждую мелочь, медленно смакуя теперь то, на что у него не было времени раньше.
Сейчас он был более расслаблен, чем когда-либо со времени обряда принятия Эйлы, и в полудремотном состоянии его стали обуревать разные мысли. Может быть, он лишь вообразил себе, что она отдается ему с таким желанием? Наверное, вообразил. Не могла она так желать его. Неужели она действительно отвечала ему с таким чувством? Тянулась к нему, словно хотела его так же, как он хотел ее. Джондалар чувствовал напряжение в бедрах при мысли о ней, о том, как он входит в нее, как тепло ее глубин обволакивает его. Но это ощущение было не таким острым, оно более походило на теплый отблеск огня, а не на неистовую, причиняющую боль смесь подавляемого желания, огромной любви и жгучей ревности. Он хотел заняться с ней любовью – он любил доставлять ей удовольствие – и уже начал было подниматься, чтобы снова идти к ней.
И только когда он откинул мех и сел, события этого дня вновь напомнили о себе. Он не смеет пойти к ее постели. Никогда. Он никогда не сможет больше дотронуться до нее. Он потерял ее. И это уже не вопрос выбора. Он разрушил все шансы на то, что она могла выбрать его. Он взял ее силой, против ее воли.
Джондалар схватился за голову и содрогнулся от омерзения. Из всех плохих поступков, которые он совершил в своей жизни, этот противоестественный акт был самым худшим.
Нет худшей мерзости – даже ребенок от кровосмешения или женщина, родившая такого ребенка, – чем мужчина, который взял женщину против ее воли. Сама Великая Мать Земля осудила, запретила это. Достаточно понаблюдать за животными, чтобы понять, до какой степени это противоестественно. Ни один самец не возьмет самку против ее воли.
В сезон гона самцы-олени могут бороться друг с другом за право взять самку. Но когда самец попытается взять самку, ей достаточно отойти в сторону, чтобы дать знать, что она не хочет его. Он может пытаться еще и еще раз, и в конце концов она вынуждена будет согласиться. Но силой взять ее он не сможет. То же самое происходит и со всеми животными. Волчица или львица приглашает самца по своему выбору. Она трется о него, дразнит его своим запахом, отодвигает хвост, когда он взбирается на нее. Но сердито отвернется от любого самца, если тот попытается взобраться на нее против ее воли. Джондалар дорого заплатил за свою наглость. Мужчина может настаивать, сколько хочет, но выбор всегда за женщиной. Так надо поступать по наказу Матери. Только человек-самец насилует самку, только противоестественный, презренный человек-самец.
Джондалару часто говорили Те, Кто Служил Матери, что ему покровительствует Великая Мать Земля, и все женщины знали об этом. Ни одна женщина не могла отказать ему, даже сама Мать. Это был его дар. Но даже Дони отвернется теперь от него. Он не просил ни Дони, ни Эйлу – никого. Он взял ее силой, против ее воли.
Среди народа Джондалара любого мужчину, совершившего такой извращенный поступок, избегали, его сторонились – или еще хуже. Когда он был совсем молодым, мальчики говорили между собой, что такого мужчину могут кастрировать и это больно. Хотя Джондалар не знал никого, кто был бы подвержен подобной процедуре, он считал, что это справедливое наказание. Теперь и он должен быть наказан. О чем он думал? Как он мог совершить такое?
«А ты беспокоился, что ее не примут, – говорил он себе. – Ты боялся, что ее отвергнут, и не был уверен, что сможешь жить с этим. Кто теперь будет отвергнут? Что они подумают о тебе, если узнают? Особенно после… того, что случилось. Даже Даланар не примет тебя теперь. Он изгонит тебя из своего очага, прервет все связи. Золена придет в ужас, Мартона… Страшно подумать, что почувствует моя мать».
Эйла разговаривала с Мамутом. Она наверняка рассказала ему все. Ведь поэтому она и плакала. Джондалар прижался лбом к коленям, закрыл голову руками. Что бы они ему ни сказали, он это заслужил. Он сидел так какое-то время, рисуя в воображении ужасные наказания, которым его подвергнут. Он даже хотел, чтобы для него придумали что-нибудь ужасное, лишь бы облегчить груз вины, который давил на него.
Но в конце концов разум возобладал. Джондалар осознал, что за весь этот вечер никто не сказал ему ни слова об этом ужасном событии. Мамут даже говорил с ним о Празднике Весны и не упомянул о происшедшем. Тогда почему Эйла плакала? Может быть, она плакала из-за этого, но никому ничего не сказала. Джондалар поднял голову, посмотрел через потухшие очаги в ее направлении. Может ли такое быть? Из всех людей она имела наибольшее право требовать наказания. Она уже получила свою долю насилия от того грубого плоскоголового… Да как он смеет плохо говорить о том, другом мужчине? Разве он лучше его?
И все же Эйла никому не сказала. Она не выдала его, не потребовала его наказать. Она слишком хороша для него. Он не заслуживает ее. Правильно, что она и Ранек должны дать Клятву, подумал Джондалар. И при этой мысли его пронзила острая боль – он понял, что это и будет ему наказанием. Дони дала ему то, чего он хотел больше всего. Она нашла для него единственную женщину, которую он смог полюбить, но он не сумел принять ее. И теперь потерял ее. Это была его вина, он примет свое наказание, но не без горечи.
Сколько Джондалар себя помнил, он всегда стремился к самоконтролю, в отличие от других мужчин, которые открыто демонстрировали свои чувства – смеялись, сердились, плакали. Но сейчас он не смог побороть желание заплакать. С тех пор как его отослали и он простился со своей нежной, доверчивой юностью, проплакав всю ночь после того, как лишился дома и семьи, он плакал лишь однажды – в объятиях Эйлы после потери своего брата. И еще одну ночь он проплакал – в темной землянке у людей, которые жили далеко от его дома, на расстоянии длиной в один год. Он плакал молча, и слез было не остановить. Он оплакивал самую горькую из всех потерь – потерю женщины, которую любил.
Долгожданный Праздник Весны был Новым годом и Днем благодарения. Он отмечался не в начале, а в разгаре сезона, когда первые почки на деревьях уже набухли и пустили ростки. Для мамутои это означало начало годового цикла. Только те, кто существовал на грани выживания, могли понять эту бурную радость, это несказанное облегчение. Они приветствовали зеленеющую землю, которая обеспечит существование и людям, и животным.
В холоднейшие ночи жестокой снежной зимы, когда, казалось, замерзал даже воздух в доме, в самых доверчивых сердцах зарождалось сомнение: вернутся ли когда-нибудь жизнь и тепло? А сейчас, когда приход весны казался очевидным, воспоминания и рассказы о прежних праздниках рассеивали былые страхи и оживляли в сердцах надежду, что времена года Великой Матери и дальше будут идти своим чередом. Потому они и старались сделать каждый Праздник Весны как можно более торжественным и запоминающимся.
К этому времени не оставалось никаких запасов провизии. Приходилось поодиночке и небольшими группами целыми днями ловить рыбу, охотиться, ставить капканы и собирать травы. Каждая травка, каждый корешок, который удавалось найти, шли в дело. Березовые и ивовые почки, молодые побеги папоротника и старые корешки – все собиралось, чистилось и горками складывалось на полу. Нижний слой березовой и ивовой коры, пропитавшийся свежими соками; черно-красные ягоды вороники, полные жестких семян, рядом с маленькими розовыми цветами на вечнозеленых низких кустарниках; а на затененных участках, еще покрытых снегом, сверкали маленькие красные брусничины, подмороженные и приобретшие нежный сладковатый привкус, окруженные темными кожистыми листиками на низких, растущих пучками ветках.
Земля в изобилии даровала вкусную свежую еду. Побеги и молодые стручки молочая шли в пищу, а цветы, богатые нектаром, использовались, чтобы подслащивать ее. Зеленые листья клевера, молочая, крапивы, бальзамина, одуванчика, дикого салата ели сырыми; искали стебли и особенно сладкие корешки татарника. Пахучие стебли лакричника ели сырыми или запекали в горячей золе. Некоторые травы собирали ради их питательности, многие – из-за аромата, некоторые заваривали как чай. Эйла собирала целебные растения.
На скалистых склонах появились трубчатые стебли дикого лука, а в лишенных тени местах – листья щавеля. Мать-и-мачеха росла в сухих речных низинах. Она была солоновата на вкус, и ее использовали, чтобы сохранять мясо на зиму, хотя Эйла собирала немного для настоев от кашля и от астмы. Горьковатые бараньи ушки использовались как приправа, для вкуса и запаха, так же как ягоды можжевельника, острые на вкус бутоны тигровых лилий, душистый базилик, шалфей, тимьян, мята, липа, которая в их краю представляла собой стелющийся кустарник, и множество других трав и растений. Некоторые из них сушили и заготавливали впрок, другие использовали сразу же.
Рыба водилась в изобилии, и именно она была излюбленным блюдом в это время года, когда большая часть зверей еще не отъелась после суровой зимы. Но и свежее мясо хотя бы одного животного, рожденного в этом году – на сей раз это был детеныш зубра, – подавалось к столу: это был символ. Пир должен был состоять только из новых плодов, дарованных землей, – это означало, что Великая Мать вновь приходит во всей красе и что Она и впредь не оставит Своих детей.
С каждым новым днем предвкушение праздника нарастало. Даже лошади чувствовали это. Эйла заметила их беспокойство. Утром она вывела их из дома, чтобы вычистить и поскрести. Это успокаивало Уинни и Удальца, да и ее тоже, и давало ей возможность подумать. Она знала, что должна сегодня дать ответ Ранеку. Завтра – Праздник Весны.
Волк крутился рядом, не сводя с нее глаз. Он обнюхивал воздух, задирал голову и озирался, бил хвостом о землю, давая знак, что кто-то приближается и этот кто-то – друг. Эйла обернулась, и ее сердце бешено заколотилось.
– Я рад, что застал тебя одну, Эйла, – сказал Джондалар странно приглушенным голосом. – Я хочу поговорить с тобой, если ты не возражаешь.
– Нет, не возражаю, – ответила она.
Он был чисто выбрит, его светлые волосы были затянуты в пучок на затылке. В одном из своих новых нарядов, подаренных Тули, он был так хорош, что в горле у нее стоял комок. Но не только его внешний облик трогал ее сердце. Даже в обносках Талута он был для нее прекрасен. Его присутствие наполняло собой весь окружающий мир. Это было особое тепло – не просто огонь страсти, нет, нечто большее, наполняющее все ее существо, и ей так хотелось прикоснуться к этому теплу, почувствовать, как оно несет ее, поплыть в его волнах. Но что-то в его взгляде удерживало ее. Она стояла молча, ожидая, пока он заговорит с ней.
Он на мгновение зажмурился и собрался с мыслями, не зная, как начать.
– Помнишь, когда мы были с тобой в долине, когда ты еще не очень хорошо говорила по-нашему, ты хотела сказать мне что-то очень важное, но у тебя не было для этого слов? Ты начала говорить мне это знаками – я помню, ты двигалась очень красиво, это было почти как танец.
Еще бы она этого не помнила! Она пыталась сказать ему то же, что хотела бы сказать сегодня, – хотела бы, да никак не могла: о том, что она к нему чувствует, как наполняет это чувство все ее существо, – чувство, для которого у нее еще не было слов. Даже сказать, что она любит его, было недостаточно.
– Я не уверен, есть ли на свете слова, чтобы высказать то, что я хочу сказать тебе… «Прости» – это пустой звук, но я не знаю, как сказать иначе. Прости, Эйла, я виноват перед тобой больше, чем могу выразить. Я не мог, я не имел права брать тебя силой, но сделанного не воротишь. Я могу сказать, что больше этого никогда не случится. Я скоро уйду, как только Талут скажет, что уже можно отправляться в путь, что это уже безопасно. Это твой дом… Здесь тобой дорожат, тебя любят. Ты – Эйла из народа мамутои. Я – Джондалар из зеландонии. Пора мне отправляться домой.
Эйла не в силах была произнести ни слова. Она опустила голову, пытаясь скрыть слезы, сдержать которые не могла, и вновь начала чистить Уинни. У нее не было сил глядеть на Джондалара. Он уходит. Возвращается к себе – а ее с собой не зовет. Он не хочет ее. Не любит ее. Глотая слезы, она водила ворсянкой по лошадиной спине.
Джондалар стоял, глядя ей в спину. «Ей нет до меня дела, – думал он. – Я мог бы уйти давно». Она повернулась к нему спиной; он хотел оставить ее наедине с лошадьми, но движения ее тела говорили ему что-то, что он не в силах был осознать. Это было всего лишь ощущение – как будто что-то не так; но все же он не осмелился сразу уйти.
– Эйла…
– Да, – отозвалась она, все еще стоя к нему спиной и стараясь владеть своим голосом – только бы не сорваться на крик.
– Могу я… что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?
Она ответила не сразу. Ей хотелось сказать что-то, что изменило бы его намерения, и она в отчаянии решила прибегнуть к тому, что сближало его с ней. Лошади… Он любит лошадей, любит Удальца. Ему нравится ездить на нем.
– Да, можешь, – наконец произнесла она, стараясь говорить ровным тоном. – Помоги мне учить Удальца… пока ты здесь. Я не могу уделять ему столько времени, сколько следует. – И тут она решилась повернуться к нему.
Мог ли он подумать, что она совсем бледная и вся дрожит?
– Не знаю, сколько я здесь пробуду, – ответил Джондалар, – но сделаю все, что в моих силах.
Он хотел сказать ей больше: о том, как он ее любит, о том, что он уходит, потому что она заслуживает человека, который любил бы ее безоговорочно, – такого, как Ранек. Он опустил глаза, подыскивая подходящие слова.
Эйла боялась, что больше не сможет сдерживать слезы. Она повернулась к кобыле и стала снова чистить ее, потом, прыгнув на лошадь, помчалась во весь опор. Удалец и волчонок устремились следом за ней. Джондалар стоял пораженный, пока они не скрылись из виду, потом повернулся и пошел назад к дому.
В ночь перед Праздником Весны радостное волнение достигло такой силы, что никто не мог уснуть. И дети и взрослые – все бодрствовали допоздна. Лэти была особенно возбуждена, нетерпеливо ожидая завтрашней краткой церемонии, означающей, что она уже достигла женской зрелости и может начать готовиться к ритуалу Посвящения.
Физически она уже созрела, но ее женское достоинство не будет полным до этой церемонии; главная ее часть – ритуал Первой Радости, когда один из мужчин отворит ее лоно, чтобы оплодотворяющий дух Великой Матери вошел в него. Только став способной к материнству, она будет признана женщиной в полном смысле слова, сможет завести свой очаг и заключить союз с мужчиной. А до тех пор она будет учиться всяким познаниям о женской жизни, материнстве и мужчинах от старших женщин, от Тех, Кто Служит Великой Матери.
Все мужчины, кроме Мамута, были удалены из Мамонтового очага. Женщины собрались здесь – они наблюдали, как учат Лэти перед завтрашней церемонией, и сами давали ей советы, поддерживали ее словом. Эйла, хоть и была куда старше, тоже почерпнула для себя много нового.
– От тебя не так уж много потребуется завтрашней ночью, Лэти, – объяснил Мамут. – Потом придется научиться большему, но пока что просто примечай. Талут объявит о твоем совершеннолетии, а потом я дам тебе мут. Храни ее как следует, пока не заведешь свой очаг.
Лэти, сидевшая напротив старика, казалась немного напуганной, но всеобщее внимание, скорее, доставляло ей удовольствие.
– Видишь ли, после завтрашней церемонии ты не должна оставаться наедине с мужчиной, даже разговаривать с мужчиной один на один.
– Даже с Данугом и Друвецом? – спросила Лэти.
– Да, даже с ними, – ответил старый шаман и объяснил, что в это переходное время, когда она лишена защиты и охранительных духов детства, и полной силы женственности, она особенно подвержена разного рода зловредным воздействиям.
– А как насчет Бринана? И Ридага? – спросила юная женщина.
– Они еще дети, – объяснил Мамут. – Дети всегда защищены. Духи не оставляют их своим попечением. Потому-то тебя сейчас и надо оберегать. Духи детства покидают тебя, чтобы уступить место жизненной силе, силе Великой Матери.
– Но Талут или Уимез не причинят мне вреда. Почему я не могу оставаться с ними наедине?
– Мужские духи тянутся к жизненной силе, точь-в-точь как мужчины будут, ты увидишь, тянуться к тебе. Некоторые из мужских духов ревнуют к силе Матери. Они могут попытаться отнять ее у тебя сейчас, когда ты беззащитна. Если не принять мер предосторожности, мужской дух может войти, и, даже если он не хочет похитить твою жизненную силу, он может повредить ее или злоупотребить ею. Тогда у тебя не будет детей или твои желания извратятся и ты захочешь делить Радость с женщинами.
Глаза Лэти округлились. Она не знала, что это так опасно.
– Я буду осторожна, но, Мамут…
– Что, Лэти?
– А как же ты, Мамут? Ты ведь мужчина.
Некоторые женщины прыснули, и Лэти покраснела. Наверное, это глупый вопрос.
– Хороший вопрос! – ответил Мамут. – Я – мужчина, но я также служу Ей. Думаю, что со мной ты время от времени можешь говорить, ничего не опасаясь, и, конечно, во время ритуалов ты можешь говорить со мной наедине, Лэти.
Лэти кивнула, серьезно наморщив лобик. Она начала понимать, что теперь ее отношения с теми, кого она любила всю жизнь, сложатся совсем иначе, чем прежде.
– А что случится, если мужской дух похитит жизненную силу? – спросила Эйла. Она была очень заинтересована: в поверьях мамутои было кое-что общее с верованиями клана, и все же они сильно различались.
– Тогда ты станешь могучим шаманом, – ответила Тули.
– Или злым колдуном, – добавила Крози.
– Это правда, Мамут? – спросила Эйла.
Старый шаман собрался с мыслями, стараясь ответить на этот вопрос как можно осторожнее.
– Мы всего лишь Ее дети, – начал он. – Не нам судить, почему Мут, Великая Мать, избирает нас для Своих целей. Мы только знаем, что у Нее есть на то причины. Может быть, Ей нужен кто-то, чтобы показать на нем пример Своей силы. Некоторые люди с рождения наделены определенными дарами. К другим избрание приходит позже, но никто не бывает избран без Ее ведома.
Взгляды нескольких женщин обратились на Эйлу; она сделала вид, что не заметила этого.
– Она – Мать всего сущего, – продолжал шаман. – Никто не знает Ее в совершенстве, не ведает всех Ее ликов, поэтому Ее подлинное лицо сокрыто. – Мамут обратился к старейшей женщине стоянки: – Что такое зло, Крози?
– Зло – это предумышленный вред, порча. Зло – это смерть, – ответила старуха, подумав.
– Лицо Великой Матери – в рождении весны, в щедрости лета, но также и в малой смерти, которую приносит зима. Ей принадлежит сила жизни, но другое лицо жизни – это смерть. Разве мертвые не возвращаются к Ней, чтобы родиться снова? Без смерти не было бы жизни. Предумышленно вредить кому-то – значит ли это совершать зло? Может быть, и так, но и тот, кто творит зло, действует по Ее воле. Зло – тоже в Ее власти, оно тоже служит Ее предначертаниям. Это всего лишь еще один лик Матери.
– Но что, если мужской дух похищает жизненную силу у женщины? – спросила Лэти. Ей не нравились все эти философские рассуждения: она просто хотела знать.
Мамут задумчиво поглядел на нее. Она вправе знать.
– Она умрет, Лэти.
Девочка вздрогнула.
– Но немного силы все равно останется – ровно столько, чтобы она могла дать новую жизнь. В женщине жизненной силы столько, что она может и не узнать о порче, пока не станет рожать. Если женщина умирает в родах, это всегда значит, что жизненная сила похищена у нее прежде, чем ее лоно отворили.
– А те мужские духи, что похитили жизненную силу, они кто? – спросила Фрали, слегка поглаживая ребенка.
– Это злые колдуны, – предположила Крози.
– Нет, – ответил Мамут, качая головой. – Не совсем так. Мужская сила просто вожделеет к женской жизненной силе. Тут ничего не поделаешь. Мужчина часто не знает, что его мужская сила похитила жизненную силу молодой женщины, пока вдруг не заметит, что его больше не тянет к женщинам, что он предпочитает общество других мужчин. Мужчин это уязвляет. Они не хотят отличаться от других, не хотят, чтобы кто-нибудь узнал, что их мужская сила может принести вред женщине. Часто они страшно стыдятся этого и скорее будут скрывать свои сложности, чем придут в Мамонтовый очаг. Мужская и женская сила в одном теле – это огромная мощь. Если эту мощь неправильно направить, она может извратиться, стать зловредной и принести многие несчастья и бедствия, даже смерть. Но если правильно направить ее, из такого мужчины может выйти могучий шаман, равно как из женщины, соединившей в себе мужскую и женскую силу. И часто мужчины используют свою силу осторожнее, внимательнее следят, чтобы она служила только благим целям.
– А если тот человек – мужчина или женщина – не хочет быть шаманом? – спросила Эйла. Ей казалось, что ее против воли втягивают во что-то.
– Никто их не принуждает, – ответил Мамут. – Но им легче найти себе подобных среди Тех, Кто Служит Матери.
– Помнишь сангайских путешественников, которых мы встретили много лет назад, Мамут? – спросила Неззи.
– Да, сейчас вспоминаю… Мы вместе возвращались с Летнего схода, когда встретили их. В конце концов мы устроили дружеский обед у костра… Некоторые из женщин мамутои были смущены: один из сангаев захотел последовать за ними на женскую половину. Мы не сразу поняли, что очаг, который, как нам казалось, состоял из женщины и ее двух мужчин, на самом деле состоял из мужчины и его двух наложниц, причем одна из них была женщиной, а вторая – мужчиной. Сангайи говорили о нем «она». Он носил бороду, но одевался в женское платье, и, хотя у него не было грудей, он был «матерью» одного из детей. И он впрямь вел себя как мать этого ребенка. Не знаю, кто на самом деле родил этого ребенка – женщина из его очага или другая женщина, но мне сказали, что он ощущал признаки беременности и родовые боли.
– Может быть, он просто очень хотел быть женщиной, – возразила Неззи. – Может, он и не похищал никакой женской силы. Просто родился не в том теле.
– А боли в животе каждый лунный оборот у него бывали? – спросила Диги. – Вот вернейший признак женщины.
Все засмеялись.
– У тебя болит живот во время месячных? – спросила Эйла. – Я могу дать тебе специальный настой, если хочешь.
– В следующий раз попрошу.
– Когда ты родишь, Диги, это станет полегче, – сказала Трони.
Мамут умел в любую минуту стать незаметным, так что женщины забыли о его присутствии и свободно беседовали на темы, которых никогда не затронули бы при другом мужчине. Эйла, однако, видела, как он тихонько сидит в углу и наблюдает за ними. Наконец разговор мало-помалу затих, и Мамут снова обратился к Лэти:
– Однажды тебе придется найти место для личного общения с Мут. Обращай внимание на свои сны. Они помогут тебе найти верное место. Ты должна поститься и очищать себя, всегда помнить четыре стороны света, и нижний мир, и небесный, и приносить Ей особые жертвы, если ты хочешь от Нее помощи и благословения. Это особенно важно, когда тебе придет время рожать дитя, Лэти, или когда ты решишь, что готова к этому. Тогда ты должна отправиться в свое личное святилище и сжечь перед Ней жертву. С дымом костра она поднимется к Ней.
– А как я узнаю, что пожертвовать Ей? – спросила Лэти.
– Что-то, что ты найдешь или сделаешь сама. Ты сама поймешь что.
– А когда захочешь какого-то определенного мужчину, тоже обратись к Ней, – сказала Диги с доверительной улыбкой. – Я уж не скажу, сколько раз я просила о Бранаге.
Эйла посмотрела на Диги и решила узнать побольше о личных алтарях.
– Столькому еще надо учиться! – вздохнула Лэти.
– Твоя мать поможет тебе, и Тули тоже, – ответил Мамут.
– Лэти, Неззи просила меня, и я согласилась быть Наблюдательницей этот год, – заметила Тули.
– О Тули! Я очень рада! – воскликнула Лэти. – Тогда мне не будет так одиноко.
– Да, – ответила старая женщина, улыбаясь девушке. – Не каждый год Львиная стоянка получает новую женщину.
Лэти нахмурилась, о чем-то сосредоточенно думая, потом тихо спросила:
– Тули, а как это будет происходить? Я имею в виду, в палатке, в ту ночь.
Тули посмотрела на Неззи и улыбнулась.
– Тебя это тревожит?
– Да, немного.
– Не бойся. Тебе все объяснят, и ты будешь знать, чего ожидать.
– Это вроде того, как я и Друвец играли, когда мы были детьми? Он так тяжело подпрыгивал на мне… Я думаю, он воображал себя Талутом.
– Не совсем так, Лэти. Это были детские игры. Вы только играли, пытаясь представить себя взрослыми. В то время вы были очень маленькими, слишком маленькими.
– Это правда, мы были очень маленькими, – согласилась Лэти, чувствуя себя теперь намного старше. – То были игры для маленьких детей. Мы давно перестали так играть. На самом деле мы уже ни во что не играем. Последнее время и Дануг, и Друвец даже разговаривают со мной мало.
– Они захотят поговорить с тобой, – сказала Тули. – Я уверена. Но помни, теперь ты не должна с ними много разговаривать и тем более находиться с ними наедине.
Эйла потянулась к большому сосуду с водой, свисавшему на кожаной тесемке с вбитого в один из опорных столбов колышка. Он был сделан из сложенного в несколько слоев желудка огромного оленя. Наполнялся он через низко расположенное отверстие, которое закрывалось складкой кожи. В коротком куске берцовой кости с естественным отверстием посередине был прорезан желобок. Кожа, окружавшая отверстие в оленьем желудке, привязывалась к кости прочными сухожилиями, закрепленными в желобке.
Эйла приподняла клапан и налила воды в особую чашку, из которой она по утрам пила свой травяной отвар, и затем снова закрыла отверстие. Она опустила в воду раскаленный докрасна камень – и тот зашипел. Дождалась, пока камень, сколько возможно, согреет воду, потом извлекла его оттуда с помощью двух палочек и снова положила в огонь. Затем подцепила другой камень и опустила его в воду. Когда вода закипела, она, точно отмерив, бросила в нее смесь из сухих листьев, коры и побегов целебного растения – подобия виноградной лозы – и оставила напиток настаиваться.
Она старалась не забывать секрет этого снадобья Изы. Она надеялась, что оно будет служить ей так же хорошо, как Изе. Ей не хотелось сейчас детей. Она была не слишком уверена в завтрашнем дне.
Одевшись, Эйла налила напиток в свою чашку, села на подстилку у огня и попробовала терпкий горьковатый напиток. Она уже привыкла к этому вкусу по утрам. Настало время вставать, а это питье уже стало частью утренней рутины. Потягивая его, она думала о том, что предстоит сегодня, в день Праздника Весны.
Внезапно перед ней возникла та ужасная ночь, когда не стало Изы.
«Ты не из клана, Эйла, – сказала ей Иза. – Ты родилась среди Других, ты принадлежишь к ним. Иди на север, Эйла. Найди свое племя, своего мужчину».
Найти своего мужчину… Она задумалась. Когда-то она думала, что это Джондалар, но теперь он уходит, уходит к себе домой без нее. Джондалар ее не хочет… А Ранек хочет. А ведь она не молодеет. Если она хочет родить – надо торопиться. Может, и впрямь соединиться с Ранеком? Поселиться с ним, родить детей его очага. Будут ли это красивые смуглые дети с темными глазами и курчавыми темными волосами? Или светловолосые вроде нее? Может быть и так и так.
Если она останется здесь и соединится с Ранеком, она будет жить не так уж далеко от клана. Она сможет пойти за Дарком и забрать его к себе. Ранек всегда был добр к Ридагу, и он не будет возражать против ребенка-полукровки в своем очаге. Может, она по всей форме усыновит Дарка, и он станет мамутои.
Мысль о том, что можно будет на самом деле взять к себе сына, наполнила ее радостным нетерпением. Может, и правильно, что Джондалар уйдет без нее. В противном случае ей уже никогда не увидеть сына. Но если он уйдет без нее, ей уже не увидеть Джондалара.
Она сделала свой выбор. Она остается. Она соединится с Ранеком. Она перебирала в уме все положительные стороны такого решения, убеждая себя, что так будет лучше. Ранек – хороший человек, он любит ее, хочет ее. И ей он не противен. Жизнь с ним будет не так уж ужасна. Она сможет завести детей. Сможет найти Дарка и привести его сюда. Да она и мечтать о таком не могла!
«Я скажу ему, – думала она. – Я скажу Ранеку, что он может сделать мне сегодня предложение». Но стоило ей двинуться к очагу Лисицы, ее сознание наполнила одна-единственная мысль: Джондалар уходит без нее. Она никогда больше не увидит Джондалара.
– Талут! Неззи! – Ранек выбежал из дома. Он был так возбужден, что едва мог говорить. – Она согласилась! Она согласилась!
Он даже не заметил Джондалара, а если бы и заметил, это не имело бы для него никакого значения. Ранек не мог думать ни о чем, кроме одного: женщина, которую он любил, женщина, которую он хотел больше всего на свете, согласилась принадлежать ему. Но Неззи видела, как Джондалар пошатнулся, как он ухватился за служивший дверным косяком мамонтовый бивень, чтобы удержаться на ногах, видела боль в его лице. Наконец он отпустил бивень и двинулся к реке. На сердце у Неззи было неспокойно. Река бурная, полноводная. Легко нырнуть – и больше не вынырнуть.
– Мама, я не знаю, как я это выдержу. Я не могу собраться с мыслями, – хныкала Лэти, тревожась о предстоящей церемонии, которая должна подтвердить ее новое положение.
– Погоди, дай-ка посмотреть, – оборвала ее Неззи, бросая последний взгляд на реку. Джондалара не было видно.