Я сижу в комнате у окна, я жду. На коленях — груда помятых звездочек.
Быть может, ныне я жду в последний раз. Но я не знаю, чего жду. Чего ждешь, как говорили раньше. В смысле — поторопись. Ответа не предполагалось. А чего именно ты ждешь — уже другой вопрос, и на него у меня тоже ответа нет.
Но это, с другой стороны, не совсем ожидание. Скорее драматическая пауза своего рода. Без лишних драм. Наконец-то нет времени.
Я в немилости — это антоним милости. Из-за этого мне полагается мучиться.
Но в душе ясно, покойно, я пропитана равнодушием. Не дай ублюдкам тебя доконать. Я повторяю про себя, но мне это ни о чем не говорит. С тем же успехом можно сказать: не дай быть воздуху; или: не будь.
Очевидно, можно сказать и так.
В саду ни души. Интересно, пойдет ли дождь.
Снаружи тускнеет свет. Уже багрянеет. Скоро будет темно. Уже сейчас темнее. Довольно быстро.
Я могла бы как-нибудь действовать. Можно, к примеру, устроить пожар. Собрать в кучу одежду и простыни, чиркнуть единственной спичкой. Не займется — тогда хана. Но если займется, выйдет хотя бы не тишина, но сигнал, что отметит мой уход. Пара языков огня, легко потушить. А я тем временем могу тут надымить и умереть от удушья.
Можно разодрать простыню на полосы, скрутить веревку, привязать один конец к ножке кровати и попытаться разбить окно. Противоударное.
Можно пойти к Командору, простереться ниц, разметав, как выражались, волосы, обхватить его колени, сознаться, рыдать, молить. Можно сказать: nolitetebasiardescarborundorum. He молитва. Я представляю его сапоги, черные, до блеска начищенные, непроницаемые, сами себе голова.
Вместо этого можно обернуть простыню вокруг шеи, подвесить себя в шкафу, упасть вперед, удушиться.
Можно спрятаться за дверью, подождать, пока она войдет, прохромает по коридору под грузом своего приговора, епитимьи, наказания, прыгнуть на нее, сбить с ног, резко и точно ударить по голове. Спасти ее от мучений, и себя заодно. Спасти ее от наших мучений.
Это сэкономит время.
Можно ровно прошагать по лестнице, из парадной двери и по улице, как будто знаю куда: посмотреть, далеко ли уйду. Красный так бросается в глаза.
Можно пойти к Нику в комнату над гаражом, как мы делали прежде. Спросить, пустит ли он меня, даст ли приют. Теперь, когда нужно взаправду.
Я обдумываю лениво все эти варианты. Каждый мнится равным любому другому. Предпочтения нет ни одному. Пришла усталость, она в теле, в ногах и глазах. Вот что в итоге доводит до ручки. Вера — это просто вышитое слово.
Я смотрю на закат и думаю о том, каков он зимой. Нежно, легко падает снег, все покрывает мягкими кристаллами, дымка лунного света перед дождем размывает контуры, гасит цвета. Говорят, после первого озноба замерзнуть до смерти не больно. Лежишь на спине в снегу, будто ангел в детской игре, и засыпаешь.
Позади я ощущаю ее присутствие — моя предшественница, моя копия поворачивается в пустоте под люстрой в пернатом звездном костюме, птица, остановленная в полете, женщина, обращенная в ангела, в ожидании, когда кто-нибудь ее найдет. На сей раз — я. Как могла я верить, что здесь одинока. Нас всегда было двое. Кончай уже, говорит она. Я устала от этой мелодрамы, я устала молчать. Тебе некого защитить, твоя жизнь никому не ценна. Я хочу, чтоб она прекратилась.
Я встаю и слышу черный фургон. Сначала слышу, затем вижу; он сливается с сумерками, появляется из собственного рева, точно отвердевает, сгущается ночь. Поворачивает на дорожку, тормозит. Я только различаю белое око, два крыла. Видимо, фосфоресцентная краска. Двое мужчин отделяются от очертаний фургона, поднимаются по ступенькам. Я слышу, как звонит колокол, — динь-дон, словно призрак женщины с косметикой в вестибюле.
Значит, грядет худшее.
Я бездарно потратила время. Надо было взять все в свои руки, пока был шанс. Надо было украсть нож в кухне, как-нибудь пробраться к швейным ножницам. Был же секатор, были вязальные иглы, жизнь полна оружия, если его ищешь. Надо было смотреть внимательнее.
Но думать об этом поздно, вот шаги на грязно-розовой дорожке по лестнице; шаг тяжек и глух, отключается слух. Я спиной к окну.
Я жду незнакомца, но распахивает дверь, щелкает выключателем Ник. Я не понимаю, как это, — разве что он один из них. Такая возможность всегда была. Очная ставка с соглядатаем Ником. Грязную работу делают грязные люди.
Ах ты мудак, думаю я. Открываю рот, чтобы это сказать, но он подходит близко, шепчет:
— Все в порядке. Сегодня мой день. Езжай с ними. — Называет меня настоящим именем. Почему это непременно что-то значит?
— С ними? — спрашиваю я. Двое стоят у него за спиной, в потолочном свете из коридора их головы — черепа. — Да ты с ума сошел. — Мои подозрения витают в воздухе над ним, темный ангел предостерегает меня. Я его почти вижу. Почему бы Нику и не знать про мой день? Все Очи наверняка знают; уже выкрутили, выжали, выдавили его из множества тел, из множества ртов.
— Верь мне, — говорит он; само по себе это никак не талисман, никаких гарантий не дает.
Но я цепляюсь за него, за это подношение. Больше мне ничего не осталось.
Один впереди, второй сзади — они конвоируют меня вниз по лестнице. Шаг ленив, лампы горят. Несмотря на страх, как это все обыденно. Я вижу часы. Время толком никакое.
Ника с нами больше нет. Видимо, спустился по задней лестнице, не хотел попадаться на глаза.
Яснорада стоит в коридоре под зеркалом, в недоумении смотрит вверх. Командор подле нее, дверь в покои открыта. Волосы у него очень седые. Он встревожен и беспомощен, но уже отстраняется от меня, дистанцируется. Чем бы я для него ни была, в данный момент я также — катастрофа. Несомненно, они из-за меня поругались; несомненно, она показала ему, где раки зимуют. Я все-таки нахожу в себе силы его пожалеть. Права Мойра: я зануда.
— Что она сделала? — спрашивает Яснорада. Значит, их вызвала не она. Припасла для меня что-то поприватнее.
— Не можем сказать, мэм, — говорит тот, что идет впереди. — Прощенья просим.
— Я должен посмотреть ваши документы, — говорит Командор. — У вас имеется ордер?
Можно сейчас заорать, уцепиться за перила, отбросить достоинство. Можно их притормозить хоть на мгновенье. Если они подлинные — останутся, если нет — побегут. Оставят меня здесь.
— Не то чтобы он нам требовался, сэр, но все как надлежит, — снова говорит первый. — Раскрытие государственных тайн.
Командор подносит ладонь ко лбу. Что я говорила, кому, кто из его врагов прознал? Возможно, он теперь угроза безопасности. Я выше него, смотрю вниз; он съеживается. Среди них уже проводились чистки; грядут новые. Яснорада белеет.
— Тварь, — говорит она. — Он же столько для тебя сделал.
Из кухни протискиваются Кора и Рита. Кора начинает плакать. Кора на меня надеялась, я ее подвела. Теперь она во веки веков бездетна.
Фургон ждет на дорожке, дверцы распахнуты. Эти двое, теперь с флангов, берут меня за локти — хотят помочь. Откуда мне знать, конец ли это или новое начало; я отдалась в руки незнакомцев, ибо тут ничего не поделаешь.
И я шагаю к темноте внутри; или же к свету.