Мне захотелось закончить мысль о профессоре. Вскоре он исчез, и больше его никто не видел. Профессор просто помер в своей квартире (инфаркт?), а его четвероногий друг с голоду
- 83
сожрал тело своего любимого хозяина.
Недаром я некоторое время слышал за стеной, а профессор жил за стеной, громкое чавканье вперемежку с всхлипываниями (собаки были очень душевыными животными). Впрочем, и собака сдохла через некоторое время (от голода и тоски), а ее труп, видимо, склевали влетающие через открытую форточку вороны. Порой мне казалось, что я слышал и вороньи каркающие пиршества.
Когда все же квартиру профессора удосужились вскрыть, то ничего не обнаружили кроме кусочков собачьего кала (бедный профессор) и пятен вороньего помета (несчастный пес).
2.
Я все чаще и чаще вспоминал, как судьба соблаговолила познакомить меня с графом Дебилом (далее я перестал называть его графом, поскольку приставка, содержащаяся в его имени, говорила сама об этом). Вы бы спросили: "Слышал ли я раньше о Дебиле?" Конечно, слышал и не раз. Мне много рассказывал о нем один из моих многочисленных братьев (история о многочисленности моих братьев заняла бы увесистую книгу). Его рассказы были несколько расплывчаты, но они доставляли мне много светлых впечатлений, возможно потому что я слушал эти истории перед сном. А впечатления перед сном, как известно, сильно обострены, если не сказать, что они обострены только перед сном. И рассказы эти, возможно, находили логичное продолжение в моих снах.
Я не был одарен способностью запоминать свои сны, видимо, это было вызвано неспособностью к самоконтролю и самоотчету, я и не стремился запоминать свои сны, они были скучны и однообразны, как и у всех людей. Несмотря на мое отрицательное отношение к снам, во мне жил образ Дебила, который, по-видимому, соответствовал неправильному толкованию его имени, - шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками, толстые раздутые щеки, взгляд, устремленный в вечную бездну.
- 84
Но были ли это образы именно из снов? Может они народились из фильмов с его участием, которые я видел задолго до нашей встречи. Я не мог ни понять, ни вспомнить. Я даже не знал точно, видел я эти фильмы или мне только показалось. Но смутные образы вновь одолевали сознание.
Шел ли тогда дождь, или ярко светило солнце? Из Питера приехал какой-то человек и привез с собой фильмы. Ленинградское кино я открыл для себя дебиловским "Сторонником Ольфа". Было ли это потрясением?
Незавершенными отрывками доходили до меня слухи о Дебиле. Дебил уехал в Сибирь, на родину. Чем для меня была эта информация? Ничем. Я всего лишь осознавал, что Дебил уехал в Сибирь. Господи, как я ошибался. Ведь он уехал в Сибирь по простой причине - чтобы его ждали.
Прошло время. Я не мог его определить. В сознании стал угадываться мучительно знакомый образ, который приводил меня в мгновенное оцепенение. Я мог застыть в любом месте, в любую секунду. Но образ сковавший меня утратил свое имя, я не знал, что мучило сознание и парализовало тело. Образ обрастал моим страхом и чувством опасности, я боялся его появления, чем усугублял частоту. Это был страх идентичный с чувством неизбежности хирургической операции, страх перед опасным барьером. Многочисленность этих барьеров в перспективе угнетала с большой силой. Наконец случилось именно то, чего я боялся. Перебегая дорогу, я вдруг застыл посреди. Кошачий визг тормозов ударил изнутри жутким покалыванием висков (в какие-то мгновенья жизни в кровь поступали ферменты, вызывающие жжение висков). Но смерть обогнула меня на автомобиле, и женщина, высунувшись из окна, со струей дыма выпустила: "Дебил". Судьба пожалела меня, отдав образу его имя. Так неожиданно закончился один опасный этап моей жизни, привнеся в нее другой. Моя жизнь превратилась в ожидание Дебила.
Мои смутные ожидания были предрешены. Дебил возвращался в Питер, проезжая через Москву, где я в это время снимал
- 85
квартиру в профессорском доме университета.
Ожидания обретали критическую величину ближе к приезду и абсолютно исчезли в первое мгновенье, когда я увидел Дебила. Все это было знакомо - разочарование, идея и материальное воплощение не были адекватны. Но ошибка заключалась в том, что неадекватность служила поводом для разочарования. Первое впечатление вскоре растворилось.
Из Сибири Дебил привез отснятые материалы. Часть из них я смог посмотреть. Ничего особенного в них не было, но странным образом они приковывали внимание. Бледный бледный кадр, почти неразличимы силуэты гор, вдруг снизу отрывалась черная точка,- это орел. Он летел. Дебил лежал на полу животом вниз, освещенный направленным лучом, а вокруг ухмылялись сибирские подростки.
Мы курили на балконе, до этого выпив чай, в конце июня. Это были сибирские папиросы, названия которых моя память не могла восстановить. Я довольно смутно запомнил цвет пачки, возможно это были сигареты без фильтра. Цвет располагался в диапазоне от молочно-коричневого, пожухлый выгоревший на солнце провинциальный цвет, до серо-голубого, цвет дебиловских глаз. У него были короткие, серые волосы, светлые брови. Черты его лица не оставляли однозначного впечатления, любой с равными основаниями мог заявить, что перед ним настоящий дебил или настоящий де Бил. Возможно, вся неоднозначность была вызвана улыбкой, которая сопровождала все его акты общения с внешним миров. Улыбкой Дебил защищал себя от собеседника, он как бы извинялся за то, что часто не мог понять о чем с ним говорят, потому что постоянно думал о своем. Но не только улыбка создавала странное впечатление; взгляд, речь, походка также порождали иллюзию. Именно иллюзию, поскольку определиться к конкретной оценке было невозможно.
Для меня Дебил являлся иллюзией, неопределенностью, незавершенностью, странностью. Он стер границу между собой и своим искусством, он мог в любую минуту исчезнуть, как исче
- 86
зали люди в кино во время монтажа, наезда, панорамы, оставив в мире лишь крупный план своей улыбки. Границу он стер вполне осознанно, но так основательно, что сам не мог определить, где он находится в данный момент, в реальном мире или в мире кино. Дебил часто говорил, что кино - это иллюзия, что он стремится сделать такой фильм, после просмотра которого у зрителя возникнет вопрос: "Видел ли я фильм, или мне только показалось?" (Я понимал это буквальней: "Живу я или мне это лишь кажется?")
Выкурив по папиросе (или сигарете), мы зашли в комнату, где Дебил сел монтировать фильм. Монтаж он всегда осуществлял с помощью всего лишь маленького пресса, просматривая пленку в руках на свет.
Встретившись в Сибири с местной подрастающей молодежью, Дебил стал пропагандировать и объяснять свою теорию кино. Выслушав монолог о том, что кино дает возможность забыться и не думать, сибирские угрюмые парни сообщили Дебилу о том, что сейчас убьют его, и об этом никто не узнает. Из рассказа Дебила я не понял чего "не узнает никто", то ли о смерти Дебила, то ли о его теории. Но это оказалось подобием шутки со стороны сибирских парней.
Как-то на дороге Дебил наткнулся на мертвую лошадь, и когда он дотронулся до нее, она оказалась теплой. Дебил заснял эту лошадь. К сожалению, этих кадров я не видел.
После нескольких совместных киносъемочных дней Дебил уехал. И я вновь обрел неуверенность. Я ждал от него писем, жаждал увидеть его новый фильм, представлял, как он снова приедет в Москву. И единственным ощущением в жизни вновь стало ожидание.
3.
Страшно обыкновенная осень давила на мое сознание, и я бессмысленно разъезжал на велосипеде по вечерним московским
- 87
улицам. Этот страшный (или странный) город обволакивал меня и нес на колесах по оглохшим от шума улицам, вышибая из меня последние проблески мыслей, обладателем которых я некоторое время являлся. Вот и после, когда я завершил еще один цикл контактов с Дебилом, я писал и думал: "Зачем я это пишу?" Ведь ничего не происходило, оставалось лишь ожидание. Ожидание и больше ничего. Писать мне в итоге было не о чем. Но я зарекался не опережать события (Господи, какие там еще события!?) и стал писать более подробно .
В квартиру профессора заселили пожилую женщину, профессоршу, преподававшую в университете курс неорганической химии.
Чтобы обрисовать ту обстановку, которая царила вокруг меня, я записал для будущих читателей тот факт, что экскременты, найденные властями в профессорской квартире, торжественно захоронили на университетском кладбище. Это само по себе было необычно, но то, что я сообщил ниже, вызвало у читателей по меньшей мере удивление.
Следственно-криминальная комиссия потребовала от прокурора разрешения на эксгумацию экскрементов и подвергла их тщательному анализу. Заключение комиссии было неоднозначно; с одной стороны, сообщалось, что результаты анализа не показали идентичность экскрементов трансформировавшемуся за счет пищеварения телу покойного, с другой стороны, комиссия не высказывала решительно противоположного мнения. Комиссия сообщила лишь о том, что в экскрементах были обнаружены глисты, которые немедленно уничтожили, поскольку повторное погребение экскрементов с глистами могло вызвать неодобрительную реакцию университетской общественности. Но и после повторного захоронения цветы на могиле профессора (???) всегда лежали свежие.
Новая соседка оказалась довольно общительным человеком. Мы иногда, встречаясь возле почтового ящика, обменивались впечатлениями об интригах университетской жизни (хотя я их абсолютно не знал). И вот в один из дней я, находясь в особо
- 88
странном душевном состоянии, поведал ей о моем ожидании Дебила. Соседка страшно заинтересовалась и пригласила меня на чашку чая. Я с радостью оказался в бывшей квартире профессора.
Моей соседке было пятьдесят лет, и я смело поведал ей всю предисторию перед ожиданием Дебила, т.е. всю свою жизнь.
Квартира профессора перешла к Елизавете Павловне (так звали мою соседку) вместе с мебелью и роскошнейшей библиотекой. Это было связано с тем, что Елизавета Павловна осталась единственной родственницей, хотя и весьма дальней.
Коллекция книг профессора поразила меня до кончиков пальцев (в том числе и до глубины души). Здесь были собрания сочинения многих моих любимых писателей, мыслителей и ученых. Кант, Гегель, Фейербах, Вольтер, Фуко, Оуэн, Маркс (изумительное издание "Капитала" на арабском языке в позолоченной обложке с иллюстрациями из мусульманских узоров), Энгельс. Мои глаза разбегались от переводов: Джойс, Набоков, Соллерс, Сонтаг и т.д. Я даже обнаружил подлинные письма из переписки Гоголя с Пушкиным (они только ждали своего часа!).
Удивительна была коллекция трубок и табака. О! Это были трубки со всех краешков Земли (профессор изъездил земной шар вдоль и поперек), табак тончайших ароматов, каким мог бы позавидовать сам эмир Омана, президент Всемирного Общества Ценителей Табака (ВОЦТ). Впрочем, в профессорской коллекции визитных карточек я обнаружил визитку эмира.
На стене, оклеенной старинными вельветовыми обоями тускло-бордового оттенка, висела аптечка с большим красным крестом. Внутри я обнаружил три флакона с вазелином. Никогда ранее я не видал такого вазелина. На одном из флаконов была надпись на английском: "Вазелин "Ореховый". Два других были отечественного производства: вазелин "Армейский" (продавался в наборе с одеколоном "Армейский" и зубной пастой того же названий) и дореволюционного производства - "Театральный" (на этикетке различались контуры Большого Императорского Театра),
- 89
последний шел из неисчерпаемых складских запасов на экспорт.
После первого визита к Елизавете Павловне, я стал бывать у нее все чаще и чаще. Делясь мыслями и воспоминаниями, мы вместе ожидали Дебила. Стоило ли писать о том, что мы сильно привязались друг к другу. Да, мы полюбили друг друга. Но это была настоящая дружеская любовь. По вечерам мы разжигали профессорский камин, садились возле него, точнее Елизавета Павловна садилась в обитое атласом кресло, а я присаживался подле на полу, предварительно расстелив шкуру барса, и вели мирные беседы, прерываемые лишь изредка, когда я позволял себе целовать ее руку.
Языки каминного пламени лизали наше воображение, ожидание от этого усиливалось, меня лишь раздражал запах псины (истины), который остался жить в квартире вопреки смерти собственного хозяина - профессорского пса Бобра.
4.
В конце октября я открыл почтовый ящик, газет не было, но на дне ящика я обнаружил письмо (возможно оно лежало несколько дней). Это был ответ от Дебила. Он писал, что изобрел новое кино, которое имело название "Вертикальное". Идея "вертикального" кино в совокупности с "горизонтальным" была показана в форме смутной теории, которую я толком не разобрал. Но, удивительно, эта непонятная теория всколыхнула мое сознание. Я был поражен простым фактом, над которым никогда не задумывался - пленка в проекторе и камере двигалась обычно вертикально, а съемка велась чаще горизонтальным двежением камеры. Это было так просто. И чем больше я понимал и осознавал это, тем больше запутывался в своих рассуждениях, тем больше возникало желание бессознательного, желание не думать.
Я побежал к соседке, чтобы сообщить ей новость, но, увы, она была мертва. Смерть застигла ее мгновение назад. Грудная жаба.
- 90