Петрусь Бульба аккуратно оторвал от газеты полоску, осторожно, чтоб не просыпать, вытряхнул из кисета золотисто-зеленые крупинки махорки, передал Андрею и направился в траншею: покурить.
Андрей проводил его взглядом. Он подумал о нем, о тех, кто был сейчас рядом. Они проживут еще один день, неполный, вот этот и, возможно, еще одну ночь, тоже неполную. Во всяком случае, многие из них. Все это знали, но никто не говорил об этом, словно и не их касалось. Их одолевала злость, такая злость, что, знай о том немцы, не сунулись бы сюда, подумали бы... Но немцы не знали этого и, конечно, сунутся.
Прикрыть отход вполне могла б и рота Миши Кальмановича, вторая рота, ее меньше потрепали, - подумал Андрей, - и третья рота могла бы. "Но и я тоже. Почему бы и не я?.. Каждому, в конце концов, приходится взрывать какую-нибудь переправу. Не обязательно, конечно, переправу. Но что-то вроде. Что-то свое". Так сказать, для будущего мира сделать, чтоб был он, потом, после войны, этот мир, таким, каким хочется, чтоб он был.
Мысль эта, возникшая на пути от командного пункта батальона в роту, мысль о том, что небольшое и несложное в сущности дело - взорвать мост тоже как-то скажется, пусть капельку, на будущем, не выходила из головы. Просто она стала уже естественной. Он понял, что нужно об этом думать. Нужно потому, что это придавало силу и решимость. Он порывисто вобрал в себя воздух. Прохладный, горьковатый, у воздуха был привкус хвои.
Андрей почувствовал себя готовым ко всему. Все-таки выспался, как-никак - почти два часа, и поел вот. Он согнул полоску газеты, как бойцы делали, ложбинкой, из махорки, оставленной Петрусем Бульбой, свернул цигарку, припал к земле - быстро прикурил. И, пряча зажженную цигарку в ладонях, глубоко затянулся.
Мгла растворяла все. Уже слабо виднелись потемневшие вершины сосен, стали погасать тени впереди. Пространство словно наполнялось густым холодным дымом.
Андрей поднял голову: те же звезды, что и вчера, переполняли небо. Лес и холм под звездами казались теперь гораздо ближе, чем были днем, и потому выглядели суровей и еще более зловеще. Он представил себе дорогу из города, истыканную двигавшимися огоньками подфарок. До двух тридцати, или около того, будут части перебираться через мост, и надо же время, чтобы подальше уйти от переправы. Не накрыли б дорогу самолеты, пока части будут на виду. Ну, тут он бессилен. У него свое.
Дело его, Андрея, дело первой роты, может быть, вот сейчас начнется. Надо действовать, надо действовать. Еще раз связаться со взводами. С комбатом не надо. Если б что-нибудь было, тот и сам бы позвонил. "С комбатом погожу. - Он смотрел в пустое пространство. Качнул головой: - А позвоню. Хоть голос еще раз услышу..."
Не успел позвонить.
- Ты, Писарев? - За спиной шаги.
- Я.
- Как там? - повернулся Андрей.
- Нормально. Последний - третий - плот сколачивают. - Писарев присел рядом.
Андрей взглянул на часы. "Сейчас двадцать шестнадцать. До двух тридцати далеко..." Он подумал, до того, как начнет просеиваться утренний свет, вокруг опустеет, уйдет артиллерия, что на том берегу, уйдет комбат, уйдут вторая рота, и третья, все уйдут, и он останется здесь один. Один с горсткой бойцов, которая все еще считается ротой. И полтора километра тысяча пятьсот метров родной земли, по которой проходит ротный рубеж обороны, еще несколько часов будут советскими. Что-то сдавило горло, и он ни слова не произнес, только подумал об этом, и оттого, что не смог ничего сказать, стало еще тяжелее на сердце.
6
Разведчики еще не вернулись.
Они отправились четыре с половиной часа назад. Предстояло, незаметно двигаясь орешником, обогнуть луг и поле за ним, спуститься в овраг, подняться, выйти в еловый лес, затем взять северней, на плавни, пробраться через плавни и подойти к окраине селенья, скрывшегося за холмом, за рощей.
Будто сам с разведчиками шел, Андрей отчетливо представлял себе луг, поле и овраг, приваленные темнотой, вслушивался в настораживающий шорох камышей в плавнях, в густое бульканье жижи, тронутой ногами, и голову кружил кисловатый дух болотной воды. Местность эту видел он не по карте, он знал там каждую тропку, каждый кустик знал - совсем недавно все это было передним краем его роты. В бинокль можно разглядеть силосную башню, она как раз на окраине селенья, метрах в ста от большака. А пройти по большаку еще триста метров - и откроется, окруженная соснами, мельница из красного кирпича. Мельница в бинокль не видна, но перед глазами Андрея вот она... В силосной башне, наверху, и на мельнице были тогда установлены пулеметы Рябова и Вано. Андрей помнил, помнил все. Теперь там было расположение противника и туда отправились разведчики. Ребята пошли толковые - Капитонов, Абрамов Костя, Иванов, они тоже знали эту местность, как свою деревню. Еще бы, рыли там окопы, по тропинке, петлявшей меж сосен, ходили к полевой кухне, на прикрытой деревьями полянке собирались на политчас.
Дорога неблизкая, - прикидывал Андрей, - километра три-четыре, туда и обратно, а то и больше. Напрямую если б, то вон передний край противника. А дело у разведчиков нелегкое - установить исходные позиции танков. Это требует времени, и немалого. Часа через три появятся, не раньше. Хорошо б, установили, где танки...
Впрочем, - размышлял он, - можно было разведку и не посылать. В конце концов, что бы она ни разведала, ничего не изменить. Рота прикрытия, - это же ясно... Какие бы силы ни противостояли, она должна выполнить задачу: до двух тридцати удерживать берег и переправу, потом взорвать ее. Роте предстоит нечеловечески трудное, даже на войне, - остаться здесь, на небольшой прибрежной полоске земли, которую отдают противнику, после того, как все уйдут, без надежды выбраться отсюда.
"Рота прикрытия, - это же ясно..." Он удивился спокойствию, с каким подумал об этом. Потому, наверное, что до двух тридцати очень далеко и был он еще отделен от опасности.
Андрей ждал, когда наступят минуты, в которые предстоит выполнить то, что потребует опыта целой жизни. Его жизненный опыт - три месяца войны, и это гораздо больше, чем двадцать два года, которые до того прожил на земле. И хотелось, чтоб минуты эти уже миновали, были позади, пережиты.
А время длилось, длилось. Он мог бы поклясться, что время не трогает стрелки на часах, что стрелки остановились, особенно та, короткая, всегда неторопливая. Сколько же прошло с тех пор, как комбат звонил? Минут тридцать, наверное. Он снова взглянул на циферблат. Оказывается, лишь девять минут. Только девять минут? - нервничал Андрей. - Столько терпения нужно, чтоб дотянуть до двух тридцати! А может быть, может быть, течение времени потому казалось медленным, что ночь - тихая, спокойная, и ветер немного унялся. Тишина особенная, грустная, какой и представить себе нельзя, она подавляла своей неподвижностью.
"Черт его знает, противника! А вдруг второй раз не полезет на ночь глядя? Ночью немец воевать не любит, это уже известно. "Рус, бай-бай! Нахт нитс - паф-паф, - обычно кричал в рупор. - Утром нашинай будем..." А под Житомиром, кажется, часа через два после "Рус, бай-бай", ударил и мы откатились километров на двадцать. А в общем, ночи немец опасается. Может, роте удастся отойти незаметно, без боя, - подумал Андрей. - Если б!.."
И он уже шел по дороге на противоположном берегу, видел редкие желтоватые перелески, песчаные бугорки, травянистые лощины, безошибочно поворачивал, где надо, и шел, шел, уверенно, хоть никогда нога его не ступала здесь. Путь к высоте сто восемьдесят три был в его воображении той самой, хорошо знакомой с детства дорогой через Ингульский мост на Терновку или мимо элеватора на Водопой и на Гороховку...
"Если б отойти без боя... Размышляя, Андрей все-таки постепенно склонялся к тому, что боя не миновать. Мало шансов, чтоб без боя. Все-таки, думать надо о бое. - Он вынул из кармана смятую пачку папирос. Пальцы нашарили папиросу. Сунул в губы. - Не в бое даже дело, - продолжал думать. - Как в положенное время на виду противника перебраться на тот берег, вот дело в чем... - вздохнул. "Ладно, как-нибудь переправимся..." На миг представил себе плоты и лодки, они плыли перед глазами, зыбкие, легкие, какие-то невсамделишные. "Переправимся..." Андрей жестко усмехнулся: "Если будет кому переправляться..." И у надежды, пусть самой несбыточной, есть границы. Он дошел до самой границы, дальше - конец. И еще раз потерянно подумал: "Если будет кому переправляться..." Он подавил в себе эту мысль.
- Товарищ лейтенант... - Кирюшкин передал Андрею телефонную трубку. Комбат.
- Я! - приложил Андрей трубку к уху.
Опять о том же, о разведчиках? Ну да.
- Как? Ребята все еще в гостях? - спокойный и теплый голос комбата. А-а, понятно. Жди, жди...
Андрей знал, столько в эти последние часы у комбата дел, - скоро батальон начнет отход. И звонит комбат, понимал Андрей, чтоб поддержать его дух, чтоб хоть еще какое-то время не ощущал одиночества. Одиночество страшно потому, что человек остается один на один с целым миром, в котором много боли, страха. И комбат понимал это. И Андрей понимал это. И старался преодолеть в себе что-то такое, неуместное сейчас, что-то мешавшее ему, хотел оттеснить надвинувшееся чувство безысходности, когда вокруг пусто, никого. Он хотел забыть на какое-то время все, что с ним происходило, и не думать о том, что еще должно наступить.
В сердце хлынула волна благодарности этому, похожему скорее на преподавателя, чем на комбата, седому, с истомленным лицом, иссеченным крутыми морщинами, как затвердевшими ссадинами, человеку, уже потерявшему на войне все, кроме собственной жизни, которой, видно было, он теперь и не дорожил. Комбат не уходил из глаз. Долговязый, сухощавый, с потухшей папиросой между пальцев, сидел он на пне возле землянки и участливо смотрел на него. Он и сейчас был еще недалеко, комбат, спокойный и строгий, терпеливый, добрый, он был рядом, и от сознания этого делалось хорошо и казалось, нет такого, чего нельзя превозмочь.
Кирюшкин, кажется, опять задремал над телефонным аппаратом.
- Кирюшкин, - потряс Андрей его плечо.
- Да?..
Андрей выбрался из блиндажа. Легкий ветер, налетевший с реки, обдал песком лицо Андрея. Он смежил веки. Потом обвел глазами сомкнувшееся вокруг него пространство, в черном воздухе ничего нельзя было различить, он прощался с этим краешком земли, который должен удерживать до двух тридцати. Во что бы то ни стало. И он отстоит этот краешек до двух тридцати, во что бы то ни стало. Он понимал, конечно, что тут, между рощей и холмом, где находился противник, и берегом, где стояла рота, лишь клочок войны. Но для солдата, в ту минуту, когда на него идут танки, главная война здесь. И здесь должна быть победа.
"Я знаю, они меня одолеют, - грустно покачал головой, - их много, очень много, и пушки, и танки. Противник пустит танки. - Андрей уже не сомневался в этом. - Потом пойдет пехота, превосходящая мои силы. И все-таки я должен выстоять, пока не перейдут переправу последние наши подразделения". И с новой силой охватила Андрея уверенность, что удержит переправу, сколько надо, и взорвет ее. И взорвет ее, во что бы то ни стало. Об этом думал он все время. Только минута, та, что наступит после двух часов двадцати девяти минут, только эти тысяча пятьсот метров оставляемой земли, только мост, контуры которого и во тьме выдавали его тяжелую и неподвижную красоту и которому осталось недолго жить, только это было важно сейчас, все остальное уже не имело значения. Андрей с удивлением подумал вдруг, что граница земли, до которой он дойдет, - берег реки, отстоявший всего метрах в семистах отсюда, для него и граница войны и жизни тоже. И он это знает. Человек знает, что смертен. Но ему счастливо неведомо, когда именно наступит его конец. Теперь Андрей это знал. Смысл его жизни, оказывается, был в том, чтоб дойти до какого-то луга и белого песчаного берега, которых до этого и не видел никогда, и здесь ни с того ни с сего умереть...
Умереть всегда страшно, что бы там ни говорили, но он видел красноармейцев, бросавшихся вперед; вперед - это на пулеметы, бившие в упор, на строчившие автоматы; он видел перекошенные в ярости лица, и перекошенные лица эти были прекрасны. Вперед - это смерть, они знали, что смерть; они знали, и ничто не могло их остановить; и подумать нельзя было, что им страшно. Только попранная правда может вызвать такую силу, поднимающую человека над всем, над страхом тоже, даже над боязнью умереть.
Долгий шорох заставил Андрея прислушаться, показалось, что ветер трется о бруствер. Шорох приближался, потом донеслось срывающееся дыхание. "Ребята! Они... Наконец!" Андрей не выдержал, поспешил навстречу.
У поворота хода сообщения возникли три смутные фигуры.
- Черт бы вас побрал! - обрадованно выпалил Андрей. - Черт бы вас побрал! - Он похлопал по плечу одного, другого, третьего. - Спасибо, Капитонов, все целы.
- Целы, товарищ лейтенант, - утомленно, как бы безразлично, откликнулся Капитонов. - Долговато получилось.
- Ничего, главное - все вернулись. Пошли.
Уселись в блиндаже. На столе - лампа-гильза. Вьющийся вокруг желтого язычка пламени дымок казался тенью огня. Огонь отбрасывал неровный свет на стены, на потолок. Лица всех троих, увидел Андрей, как-то сразу исхудали, осунулись, словно только что вышли парни из боя. Круто опущенные плечи, бессильно повисшие руки, смыкающиеся глаза, которые трудно было держать открытыми, - всех троих одолевала усталость. Они протянули вперед онемевшие ноги, давая им отдых. С голенищ сапог еще не отвалилась не совсем засохшая грязь. На коленях, на локтях тоже чернели сгустки грязи.
- Воды бы, - просительно взглянул на Валерика Капитонов, низкорослый, щуплый, тоненький-тоненький. "Неужели ему под тридцать?" - удивленно подумал Андрей.
Валерик шустро подхватил с пола два котелка с водой, один подал Капитонову, все еще смотревшему на него, другой - тем, двоим. Капитонов, запрокинув голову, пил, пил долго, не отрываясь от котелка. С уголков губ стекали струйки, оставляя след на гимнастерке.
- Курите, - Андрей раскрыл пачку папирос.
Три руки потянулись к пачке. Прикурили от лампы-гильзы. И трое, как заводные, одновременно вобрали в себя как можно больше дыма и одновременно густо выдохнули его.
Для того, чтоб усесться, утолить жажду, закурить, понадобилось несколько минут. Но и эти минуты показались Андрею долгими.