Раньше он не поверил бы, что минута - это долго, очень долго, так долго - можно успеть всю жизнь вспомнить. А еще столько до взрыва переправы. Он старался заполнить время, отвлечься от ожидания, и то связывался со взводными, хоть приказания на разные случаи уже отдал, то в который раз просматривал по карте маршрут к высоте сто восемьдесят три, то шел к пулеметчикам, словно забыл, что совсем недавно был у них. Тревога, как и радость и все другое, понимал он, была в нем самом, вещи и обстоятельства лишь пробуждали ее. Как-то, вспомнилось, противник атаковал его батальон, он тогда не испугался, не кинулся прочь, просто не думал об опасности, думал о том, что надо держать оборону и ни с места, и деловито действовал, и отбил атаку. Не паниковать, не паниковать, это очень важно на войне.
Андрей выбрался из березового колка, он проверил боевое охранение и возвращался к себе на командный пункт. Колок, белый, отчетливо проступал в темноте, и, наверное, у немцев на прицеле. Скорее отделиться от него и войти во мрак. Он убыстрил шаги. С боевым охранением в порядке, размышлял он. - По всей линии обороны как будто в порядке. Двадцать пять минут обходил он участок, - не отрывал глаз от стрелок, словно сомневался, не остановились ли. Он часто, слишком часто взглядывал на часы, хоть и сдерживал себя: пусть пройдет еще немного, но он торопил время, охваченный неослабным нетерпеньем, он торопил время. Стало на двадцать пять минут меньше. На двадцать пять минут меньше ждать.
До командного пункта осталось шагов двести. Тихо. Тихо, удивительно тихо. Ночь, полная звезд и снов. И разведчики донесли: ни моторов, ни голосов не слышали, пока пробирались они туда и обратно. "Мертво", сказал Капитонов.
"Либо здорово замаскировались немцы, либо в самом деле после нашей вчерашней контратаки передвинулись куда-то. А, может, тут что-то другое, что-то похуже?.." Тревоги одолевали Андрея, тревоги, вызванные мрачными предположениями. Он неуверенно сопротивлялся им. "А что, собственно, похуже? Что бы ни было, все хуже. И - ничего!.." Ладно, он не будет строить догадок. Догадки, как назло, не успокаивали, они пугали. А страх штука сильная, и его надо одолеть. Его надо одолеть, чтобы самому стать сильнее. Ладно, он попробует думать о другом, о чем угодно, но о другом. В конце концов, то, что должно произойти, произойдет, и он встретит непреложное с достоинством, как сможет. Вспомнился разговор с комбатом после одного ожесточенного боя. На войне, хочешь - не хочешь, а будешь храбрым, сказал Андрей, и в этом гражданский долг чудесно совпадает с инстинктом самосохранения - быть трусом просто неблагоразумно. "То есть, слепая храбрость? - с недовольным удивлением произнес комбат. - Нет, старик, нет. Такая храбрость унижает". Пусть слепая, пусть не слепая, - он выполнит поставленную комбатом задачу.
"Мертво", - сказал Капитонов. И верно, мертво. Но относилось это уже не к возможным подвохам противника. В тишине угадывал он спокойствие, с которым улегся на миллионах постелей далекий отсюда мир, выключив электрический свет в миллионах домов и кинувший перед закрытыми глазами миллионов людей, ставших счастливо-беспомощными, видения без начала, без конца, неожиданные и в то же время совсем обыкновенные, и, словно продолжалась знакомая жизнь, люди чему-то радовались, чего-то пугались, спешили куда-то, что-то делали, без какого-нибудь смысла порой, так только, чтоб и во сне действовать, как и положено живым... Андрей любил эти облегченные часы жизни - он и все сущее, окружавшее его, расходились в стороны, и лишь смутное подобие действительности сохранялось в утомленном сознании. Сейчас ему не спалось. Он и раньше, случалось, бессонно встречал такие тихие, глубокие ночи, когда ветер не в состоянии и листья на деревьях шелохнуть, когда жизнь отдыхает от всего, от дневных дел и забот, от тревог, движения, желаний, и не думалось ни о чем, только дышалось, только дышалось, медленно, неторопливо.
Между человеком и тем, что ему противостоит, всегда есть что-то есть люди, есть улицы, дома, деревья, лощины, дороги, есть облака, свет, подумалось Андрею, - сейчас между ним и противником только и была тяжелая, все прикрывшая темнота. Ничего не видно, самой земли не было. Его охватило гнетущее ощущение повсеместной необитаемости. И не верилось, что где-то ходит боевое охранение, сидят и лежат люди в окопах. И вдруг почудилось, что ничего нигде нет, и война тоже лишь видение во сне, странное и бессмысленное, ненароком возникшее в ночи. И еще показалось, что тысячелетия стоит, как мертвая, эта ночь, она далеко ушла от сумерек и, похоже, никогда не дойдет до рассвета, и все в ней неподвижно, и небо, и воздух... И дремлет все. Сон не может отсюда уйти, слишком темно и слишком спокойно. Звезды стали крупнее и ярче, и светили как раз над дорогой к высоте сто восемьдесят три. Чуть слышно тронулись под слабым ветром сосны, и хвойный дух дошел до окопов. Неужели в такую ночь может произойти что-нибудь плохое?
Война и эта тихая ночь жили рядом, не соприкасаясь. Андрей попеременно находился то тут, то там, но больше, пожалуй, все-таки в тихом мире. И с огорчением выбирался из него, возвращался в действительность, удивленный, что мог хоть на мгновенье уйти из нее. Там, немного дальше сторожки, - пусто, комбат ушел, на другом берегу реки уже не было своих пушек, и Андрей остро почувствовал, что остался один. Мысль о пушках задержалась. "Батарея ушла", - почти жалобно подумал он. Пехотинец еще больше, чем сами артиллеристы, понимает, что такое батарея позади него. Только пехотинец знает в полной мере, что значит артиллерия за спиной. Рота, неполная рота, стояла теперь против немецкой армии, наступавшей на переправу.
Он ловил себя на том, что все время надеялся на какой-нибудь просчет противника, и подойдет назначенный срок - и Андрей сделает то, что приказано сделать, сделает и рванет на левый берег. Если удастся. И напрасно комбат переживал, ставя ему эту задачу. Андрей видел, тот переживал. В эти часы мысль о невозможности без боя оторваться от противника слишком часто овладевала его сознанием. Раскис, значит? Не верит в себя? Не убежден, что выстоит? Рота еще повоюет, рота еще повоюет!
"Солдатом становятся без радости, - подумалось, - тело человека сотворено не для того, чтоб его дырявили пули. И разве надо это доказывать? Все дело в том, ради чего мы стали солдатами. Мы хотим того, чего нельзя не хотеть: прогнать с нашей земли тех, кто не родился, не вырос на ней, а пришел управлять ею и нами. Что может быть справедливей, если мы даже убьем их всех?"
Он снова стал думать о различных вариантах атаки, которую может предпринять противник. Ничто новое не возникало.
Так и оставалось: главный удар противник, следует ожидать, нанесет по первому взводу - на самом танкоопасном участке роты. Конечно, может и по-иному случиться, все может случиться. А пока - Рябов. Все, что мог, Андрей передал Рябову, у него и пулеметов больше, чем у Вано и у Володи Яковлева, и бойцов больше. Не много, но больше.
Рябова было Андрею особенно жаль. И не потому, что знал его дольше, чем других взводных и бойцов, - ничто их близко не связывало. Нет, сержант Рябов, колхозный тракторист, появился в роте недавно. Андрею было известно, что у Рябова трое маленьких детей - девочки, они остались на руках жены, больной. Хоть бы он уцелел, если кому-нибудь суждено в сегодняшнюю ночь уцелеть.
Андрей добрался до блиндажа.
- Рябова.
Кирюшкин повертел ручку телефонного аппарата.
- Я! - отрывистый голос Рябова - на весь блиндаж. Будто стоял рядом. "Ну и мембрана! И к уху трубку прикладывать не надо", - хмыкнул Андрей.
- Что скажешь? - как можно спокойней произнес он. - Нормально, говоришь? Ладно. Держись, все хорошо будет. Ну вот, и ты так полагаешь. Значит, все действительно будет хорошо. - Он услышал, что коротко засмеялся.
Может, и в самом деле все будет хорошо...
"Вряд ли. Вряд ли, - грустно покачал головой. - Даже нет, определенно нет". Андрей услышал, что вздохнул. "Кончать надо думать об этом. Надо думать только о том, как дольше задержать противника на этом берегу и вовремя взорвать мост. А не внушать себе разные страхи. Страх не отменит приказа. Приказ остается в силе, если и кажется невыполнимым. Приказ на войне предполагает, что все выполнимо. - Он это уже знает, как и многое другое уже знает. - Конечно, выполнимо, раз приказ предусматривает и смерть твою. Если потребуется. На войне, считай, всегда требуется твоя смерть. И с этим ничего не поделать. Но давай думать не о смерти. О приказе давай думать. И о том, как, выполнив приказ, перебраться на тот берег. И оставить противника с носом. Поторчит пусть у взорванной переправы..."
Ладно!
Андрей связался со вторым взводом, с Вано.
- Как у тебя?
- Порядок, - довольно бодро откликнулся Вано. - Порядок. В карты вот дуемся, в "дурачка".
"Весь Вано в этом", - улыбнулся Андрей. И в тон ему:
- Плохо командуешь, товарищ Вано. Гитлер вон как командует, а только ефрейтор. А ты сержант...
- Подучусь еще, товарищ лейтенант, да? Война, слушай, не завтра кончается. Гитлер дальше ефрейтора не пойдет, да? А я, может, под Берлином уже лейтенантом буду, два "кубаря". А то и "шпалу" нацепят...
- "Кубари" и "шпалу" заслужить надо, Вано. Делом. Вот сегодня и покажи себя. Ладно. Значит, в "дурачка"?.. - "Что могу иное сказать в такие минуты, когда нервы напряжены?" - оправдывался перед собой Андрей. Ладно.
- Все будет в полном порядке, товарищ лейтенант, да? - с бездумной уверенностью произнес Вано.
Андрей положил трубку.
Приземистый, ширококостный грузин с мясистыми, блестящими щеками, с горячими глазами, с крутой горбинкой на длинном носу и двумя лихими хвостиками-усиками, Вано, казалось, не понимал, что такое опасность. Просто он ни в чем не видел риска и шел на риск, как отваживаются дети совершить проделку. Бывало, небрежная храбрость, которую проявлял, сам того не замечая, грозила гибелью, но ему всегда удавалось выпутываться из самых сложных положений. И понять было нельзя, как получалось, что Вано ни разу не попал в госпиталь. "Я везучий, понимаешь, да? У меня в роду все везучие..." - расплывались его толстые губы в лукавой ухмылке. "Ты поосторожней, Вано, - говорили Андрей и Семен. - Храбрость дело ведь умное, а не так... Риск нужен, но расчет лучше, надежнее. Усвой ты это..." Вано лишь улыбался, понимал, что ротный и политрук выражали ему таким образом одобрение. "Не могу поосторожней, да? Кавказский я человек, кровь горячая..." В свои двадцать лет Вано успел переменить много мест работы. Кое-как окончив школу, поступил на шоферские курсы, не понравилось, бросил; пошел в винодельческий совхоз, выгнали - слишком пристрастился к вину; устроился гидом в экскурсионное бюро, водил любознательных туристов по черноморскому побережью, в горы, но довольно скоро пришлось убраться и отсюда - неравнодушие к смазливым туристкам выражал слишком откровенно и слишком стремительно. Еще где-то устраивался, и увольняли, увольняли... Вано сам рассказывал о своем невезенье и не сочувствия искал, рассказывая об этом, - просто хотел, чтоб слушавшие его, как и сам он, удивлялись несправедливости, которая существует на земле. Призванный в армию, Вано оказался отличным стрелком - никто не стрелял более метко, более точно, чем он. Он не обладал послушностью, без которой не бывает солдата и которая именуется крепким, как гранит, словом - дисциплина, оттого, когда началась война, случались с ним вещи непозволительные. То расстреляет пленного эсэсовца, не доведя до места назначения: "Виноват. А ничего поделать с собой не могу. Совсем не в состоянии видеть фашистов на своей земле. Сердце обрывается, да? На самого Гитлера, прикажете, один пойду... понимаешь?.. Не могу фашиста живого видеть... Вот и получилось у меня. Виноват..." То проберется в расположение противника и притащит оттуда вина в канистре из-под бензина, и вино противно отдавало бензином "кагор-мотор", скаля в улыбке зубы, объяснял Вано. То выйдет на дорогу в ожидании полевой кухни, когда не прибывала вовремя, и силой заворачивал в свой взвод котел, следовавший в соседнее подразделение... "Ты - кто? Хулиган? бандит? - распекал его Андрей. - Ты - кто?.." Вано непонимающими глазами смотрел на ротного: "Красноармеец я, товарищ лейтенант!" Такой уж он, Вано. А может, и ничего, что такой? Сколько раз запрашивали о нем политотдел полка, и следователи прокуратуры, и Особый отдел! Когда выбыл из строя двенадцатый командир взвода, пришлось временно назначить взводным Вано, тринадцатым. Хоть анкетка у него, прямо сказать, неважнецкая, усмехнулся Андрей, вспомнив свой разговор со старшиной Писаревым, с бывшим начальником отдела кадров научно-исследовательского института Писаревым. Да ни один серьезный отдел кадров не рискнул бы взять такого в учреждение. На войну всех берут. И Вано, человека с плохой анкетой. Даже взводным назначен, временным, а взводным, и Андрей нисколько не жалел, что назначен. Сейчас у Вано, сказал он, порядок, в карты дуются... "Ладно, Вано, не сердись, если что у нас и не так с тобой получалось, - с грустью подумал Андрей. - Сам понимаешь, война..."
Над снарядной гильзой со сплющенными краями выгнулось на фитиле невысокое зазубренное пламя, похожее на петушиный гребень, и негустой свет падал на трех разведчиков, все еще недвижно спавших на еловом лапнике.
Андрей посмотрел на тусклые, казавшиеся плоскими, щеки Капитонова, на прядку волос, выпавшую из-под свалившейся на затылок пилотки. Он стал думать о Капитонове. Капитонов пришел в роту после госпиталя. О своем ранении не рассказывал, не хотел рассказывать. А узнали. Добыл он "языка" и, связанного, волоком тащил, тот умудрился ухватить разведчика за ноги, повалить и всадить кинжал в бедро. Кое-как Капитонов дотащил "языка" до боевого охранения и, потеряв сознание, упал. Кто-то доставил разведчика и пленного в роту. Капитонова наградили медалью "За отвагу", но вручить не успели. Медсанбат. Госпиталь. Выписался из госпиталя, и его направили в этот батальон, в первую роту.
А потом подумалось о Писареве. Андрей приказал ему отдохнуть. Как бы обстановка ни сложилась в ближайшие час-два, все равно будет трудно, очень трудно, и надо набраться сил. А поспать солдату - дело большое. Писарев лежал в трех шагах от Андрея с подтянутыми к животу ногами, сначала громко дышал, потом утих, словно ушел далеко, и его стало не слышно. Лет на семь Писарев старше Андрея, но Андрей чувствовал себя более искушенным. Ничего не скажешь, исполнительный, точный. А военного - нисколько. Да и сам он, Андрей, никакой не военный, всего-навсего несостоявшийся учитель истории. Но эти месяцы сделали его фронтовиком, иногда казалось, что всю жизнь воюет, всю жизнь - атаки, контратаки, окопы, бомбежки, переходы... А Писарев, что ж Писарев... Так и не мог решить, какой он, Писарев. "Пусть спит, пусть спит..."
Потом на ум пришли Семен, и Володя Яковлев, которому взрывать мост, и Рябов, и Валерик, и комбат. И комбат. Андрей даже ощутил на плече добрую, успокаивающую тяжесть его руки. О Саше он забыл, забыл о Марии. Только Данилу помнил. Помнил, что тот с Ляховым у пулемета.
Андрей бросил взгляд в угол и только сейчас заметил Сашу и Марию. Ей показалось, что сердито, даже зло взглянул на них.
Мария сидела с Сашей в углу, подобрав под себя ноги, спиной опираясь на Сашин вещевой мешок. Саша, как обычно, молчал, и она не могла понять, доволен он или огорчен, что после опасных странствий попали под команду этого лейтенанта. В блиндаже тихо, свет от лампы - снарядной гильзы такой тусклый, он не в состоянии одолеть полумрак, и оттого клонило в дрему. Она видела, как доставал Андрей папиросу, слегка помял ее, потянулся к огню, прикурил. Пока прикуривал, разглядела его глаза: голубые они, серые или еще какие? "Утомленные, - решила она, - и жестокие".
- Спите, нет? - К ней и Саше обращался лейтенант. - Поспите, поспите... Пока еще можно спать. - Голос какой-то стертый, равнодушный, в нем даже малейшей заинтересованности не слышно. - Или уже выспались?.. Да?..
- Нет. Не выспались, - откликнулась Мария с некоторым вызовом. Горе этих дней, неопределенность положения, неприятное чувство, которое вызвал этот лейтенант с первой же минуты, как увидела его, все смешалось и вырвалось в озлоблении. - Нет. Не успели.
- А можете не успеть. - Все тот же бесстрастный тон.
- Послушайте, лейтенант. - Что-то дрогнуло в Марии. Ей вдруг припомнилось, как осаживала в школе ретивых, когда те проявляли мальчишечье высокомерие. Она всегда не терпела высокомерия по отношению к себе. - Послушайте, лейтенант...
- Слушаю.
Мария запнулась.
- Да? - настаивал Андрей. Он уловил ее колебание.
Она собралась с духом.
- Понимаете, вы такой... холодный такой человек, лейтенант. - Она распалялась. - Сухой...
Андрей закинул руки за спину, попыхивая папиросой, заходил по блиндажу, туда-сюда.
- Как ты сказала? Сухой?.. Холодный?.. - Он улыбнулся, в первый раз за этот день. Улыбка вышла беглая, короткая, Мария не увидела ее. Он уставился на девушку. Сашу взгляд его отделил от нее и отвел далеко отсюда. Он смотрел только на Марию. - Видишь ли... Работа у меня горячая. А при горячей работе самому надо быть холодным. Я хочу сказать, спокойным. И мне не до любезностей. Особенно сейчас.
- Куда уж любезности! - Мария уже не могла сдержаться. - Когда отступать надо... - В сердце ударили уходивший Киев, Полина Ильинична, дядя-Федя, Федор Иванович, Лена... - Сматываться надо...
- Что? - вскинул голову Андрей. - Что?.. Ты колотила немцев, а я тебя увел от этого дела? Так? Или помешал драпать?..