Вон и сосняк и высота сто восемьдесят три. Андрей подходил к ней нетвердым шагом, словно не был уверен, что идет. А может быть, может быть, он уже не найдет комбата? Но кто-нибудь да остался, не все же погибают в бою. Кто-нибудь да скажет, что именно стряслось, растолкует обстановку, и станет ясно, как действовать дальше.
Нет, никто ничего не скажет. Окопы были пусты.
Взгляд Андрея обошел то, что было перед ним. В полыни лежал боец и растопыренными пальцами прикрывал разодранный живот. Заслоненная негустыми сосенками, разворочена, будто перепахана плугом, артиллерийская площадка. Со ствола орудия простреленной головой вниз свисал щуплый артиллерист, и в свалившуюся каску натекла кровь. Кровь была уже черной, в ней плавали хвоинки и лапками вверх торчал затонувший жук. Виднелись трупы лошадей с вздувшимися животами, с разверстыми лиловыми глазами, в которых остекленел ужас. Красноармеец с белесыми бровями, белесыми ресницами, и лицо белесое оттого, что было покрыто пылью, прижался к расколотой повозке, сквозь дыру в пробитом осколком ботинке просунулись пальцы, на другой ноге распустилась обмотка, и ее линяло-зеленый конец ушел в траву, такую же блекло-зеленую, и сравнялся с ней, будто трава и солдатские обмотки следуют в природе вместе; вожжи, намотанные на руку, как бы еще сдерживали лошадей. Андрей прошел мимо. Далее сидел мертвый боец, у него был настороженный вид, будто перед смертью к чему-то прислушивался. Гимнастерка, обмотки, красная звездочка на пилотке еще покрыты росой.
Возле палаток с красным крестом на полотнищах лежали на носилках и на земле бойцы его роты, убитые, он узнал их - те, шестнадцать, раненые, которых до взрыва моста переправили на левый берег, сюда. Похоронить на войне гораздо сложнее, чем убить, Андрей это уже знал.
Он увидел комиссара батальона. Комиссар лежал навзничь: пробитый осколком лоб, раздробленное плечо, смятая нога. Зеленое лицо, зеленые руки, зеленые гимнастерка и брюки, и тень от фигуры комиссара тоже зеленая, только немного мутноватая, и Андрей было не понял, то ли трава придала всему свой цвет, то ли сама трава стала от этого зеленой. И высохшая кровь на траве была зеленой. Раньше, когда-то, давно, зеленое было для него цветом радости. А может, и нет такого цвета - зеленого? Может, это просто черный цвет, который почему-то кажется иным, другим?.. Он смотрел на комиссара: ничего не добавлено, ничего не убавлено, просто все смешалось, и то, что до этого следовало в отлично найденном порядке и выражало совершенство природы, превратилось в ничто.
Земля эта, посеревшая, притихшая, пахла кладбищем, так и казалось, что она подготовлена для могил и вот-вот застучат лопаты, поднимутся пирамидки со звездой. Сколько видел он на пути отступления таких кладбищ, удивительно похожих, словно кто-то передвигал их с места на место!
Он принимал боль за землю, ту, что позади, и ту, что впереди, еще борющуюся.
Он старался не выдать перед бойцами своего смятения, даже Семен не должен заметить его замешательства.
Словно понял это, Семен глухо сказал:
- Пойду, Андрей. С хлопцами. Подберем то, что нам нужно.
- Да, да, - скороговоркой откликнулся Андрей. - Оружие, боеприпасы смотри. И сестра пусть с тобой. Посмотрит санитарные сумки. Иди, Семен.
Валерик остался с Андреем. Полянцев тоже. Они сидели, примяв некошеную траву, а вокруг них трава колыхалась высокая, густая и уже жесткая.
То тут, то там громоздились грузовики с разбитыми кузовами, с выбитыми ветровыми стеклами, с сорванными дверцами, с поднятыми капотами, которые не успели опустить, и пулеметы валялись с изогнутыми стволами, ленты с одним-двумя патронами и цинки, видимо, брошенные второпях, и автоматы, диски, пустые, полные, винтовки с примкнутыми штыками, винтовки с расщепленными ложами и прикладами, стреляные гильзы с темными пороховыми ободками, и снарядные ящики и ящики из-под галет, каски, пробитые пулями и осколками, и окровавленные бинты, подпаленные шинели, шанцевый инструмент, котелки, баклаги, вещевые мешки, планшеты, резиновые трубки противогазов, словно короткие змеи, тянувшиеся в траве. "Лом боя", - пронеслось в голове Андрея.
Похоже, все здесь мертво. Птица не вскинет крылья, и солнце как бы и не взошло в небе, и ветер остановился, воздух остановился, и нечем стало дышать. И Андрей не дышал, минуту, две - казалось, никогда уже не сможет дышать.
У землянки под сосной Андрей замедлил шаг. На голову, за воротник сыпались рыжие хвоинки. Одна хвоинка упала на глаз и кольнула веко. Андрей смахнул хвоинку с глаза.
Он увидел комбата и испуганно отшатнулся. Комбат, долговязый, сухощавый, лежал, подогнув под себя ногу, словно пули - обе в грудь настигли его в ту минуту, когда собирался подняться с земли. Лицо ничего не выражало и потому, не напоминавшее комбата, показалось чужим. Жилка на виске - совсем спокойная, как шрамик, и выглядела теперь длиннее и не такой синей. Живыми были только часы на запястье: они шли, они еще шли и свидетельствовали, что убит комбат не так давно.
Мир, день и его свет уже не те, какими были минуту назад. Хотя и минуту назад было плохо, очень плохо.
Нет, не тогда, когда прикрывал он отход части, когда взрывал перед танками мост, не на реке под минометным и пулеметным огнем ждала его гибель. Самая большая опасность поджидала его тут, на левом берегу. Он усмехнулся, вспомнив: "Ничего худшего уже не будет... никогда... честное слово..." Вот оно, худшее...
Андрей смотрел, долго, долго смотрел на комбата, зная, что это он, комбат, он, он, и в то же время нетвердое сомнение немного успокаивало. Комбата Андрей представить себе убитым не мог. И потому был перед ним комбат настоящий, единственно возможный - живой. И не здесь, в сосняке, а там, на высоком берегу, где они прощались. Волосы цвета потемневшего серебра, водянистые с красными прожилками глаза, круто проступавшие складки на лбу, на щеках, в уголках рта, худая шея, которую свободно обводил белый целлулоидный подворотничок. Комбат садился на пень, жестом показывал Андрею: садись. И Андрей в самом деле присел, на траву, как и там, он прижмурил глаза, чтоб видеть лучше, дальше, многое... Они и вправду видели больше, чем когда были раскрыты. Он расстегнул воротник гимнастерки, и невольно вспомнилось, как это сделал комбат у землянки на круче.
"Мост, товарищ майор, взорвал, - мысленно заговорил Андрей. Он противился тому, что видел, не принимал в себя случившееся. Он никак не мог поверить, что перед ним уже не комбат. Он испытывал потребность хоть несколько минут думать о нем, как о живом. - Мост взорвал, приказание выполнил". И комбат ответил ему. "Ничего, старик, все это построим". - "Вы считаете, товарищ майор, что мертвые умеют строить? - Андрей в забытье серьезно продолжал разговор. - Их лишили крови, сердца, мускулов и всего остального, вот как Володю Яковлева, но оставили обязанность выстроить то, что они вынуждены были разрушить, когда были живыми?.." - "Ни хрена, еще попляшем, а?.." - пришли на ум слова комбата, которые уже слышал. "Попляшем, товарищ майор. - Вспомнил: у землянки на круче ничего этого он комбату не сказал. - Попляшем. Может быть. Наверное. Конечно. Конечно. Это сделают те, кому подготовим дорогу в Берлин. Попляшут же... попляшут!.."
Андрей говорил и не слышал себя. Потом сообразил, что говорит не о том, о чем нужно говорить.
Валерик встревоженно смотрел на Андрея, но ничем не выдавал своего присутствия. Он понимал: ротному тяжело.
На примятой траве возле пня белели мундштуки выкуренных папирос. "Как у той землянки на правом берегу". Андрей догадался, что здесь, на пне, сидел комбат, быть может, в последний раз. Он представил, как держался комбат, что делал, что приказывал, как погиб. Он мысленно рисовал картину боя, картина получалась, и себя видел он в этом бою, он тоже стрелял, бросал под танк гранаты...
Кто-то сел возле, почувствовал Андрей. Но еще не было сил поднять голову, посмотреть кто. "Ладно. Пусть сидит". А Мария поджала под себя ноги и не спускала с него глаз. Он ее не видел, или не хотел видеть. Мария смотрела на его лицо: показалось, что за минувший день Андрей стал старше лет на двадцать. Коснуться его руки, положить свою руку ему на плечо, просто сказать что-нибудь - и горе немного убавится? Она не знала, как ему помочь.
И все-таки Мария не выдержала.
- Андрей, - позвала, точно был он где-то далеко, а не рядом. Андрей, - позвала снова.
Андрей вздрогнул, как спросонок, и поднял голову:
- Да?
Прозвучало это отчужденно, словно действительно был он не здесь.
- Да, - повторил.
- Что - да? - не поняла Мария.
- Не обращай внимания.
Мария заплакала. Что могла она? Ничего она не могла. И почувствовала изнеможение от сознания, что ничем не может Андрею помочь.
Валерик рассердился и в полный голос сказал:
- Валяй отсюдова сопли пускать!
Мария не слышала Валерика, уткнула лицо в ладони, она плакала.
Андрей смотрел на комбата.
Комбат лежал без движения, без жестов, и это безжалостно разделяло их. Он примирялся с мыслью, что комбата уже никогда не увидит. Комбат не распрямит ноги, и не поднимется, и не отдаст ему, Андрею, приказания, не скажет - "старик", вообще ничего не скажет.
В сосредоточенном молчании всматривался Андрей, всматривался в лицо комбата. Нет, нет, неправда, что оно ничего не выражало. Неверно, что посиневшие, бескровные лица мертвых пусты. Но если и верно, лицо комбата, и мертвого, выдавало в нем человека сильного, убежденного в правоте своего дела, за которое он пал этой ночью или немного позже, утром.
Вчера, когда комбат еще был где-то на другом берегу, у высоты сто восемьдесят три, все в глазах Андрея выглядело проще. А сейчас кончились его представления, что делать, куда вести роту, куда держать путь. Связь с регулярной армией оборвалась - ни командира, ни донесений, ни приказаний. Приказание командира всегда вселяет уверенность: все будет так, как задумано начальством. Андрея охватило сильное волнение. "Одни... одни... оторваны от всех... Одни на всем белом свете, большом и пустынном белом свете..."
Он поднял глаза: увидел Валерика, Марию.
- Идите. - Прозвучало это твердо, требовательно.
Поднялся Валерик, встала Мария, нехотя пошли.
Марию остановил Саша.
- Не отбивайся от меня. Марийка...
- Куда ж мне отбиться, Сашенька? Мы все тут...
Саша шел рядом, шаг неровный, глаза опущены.
Андрей смотрел вслед им, словно ждал, чтоб скорее скрылись из виду.
Он услышал, за плечами дышал Семен. Медленно повернул голову. Лицо его показалось Андрею длинным, может быть, потому длинным, что от напряжения было вытянутым. На лице этом настойчивое требование - надо что-то делать! Это вырвало Андрея из состояния разбитости, к нему возвращалось чувство ответственности перед суровым делом, к которому приставила его война.