– Что ты, что ты это? Помилуй, Федор Ильич, куда ты в такую стужу?
– Эх, Богдан Кирилыч, старому солдату мороз потеха. У меня, что принадлежит до левой руки, так не совсем хорошо. В Польше по левое плечо, так сказать, оторвало, а ноги… могу похвастать. И теперь без привалу, на три перехода, хоть сейчас…
– Что ты это, Федор Ильич, право не по-соседски. Просидел со мной за полночь, компанства ради; я зевнул, а ты и обиделся.
– Бог с тобой, Богдан Кирилыч, зевай себе сколько хочешь; стану я обижаться! На всякое чихание не наздравствуешься.
– Так отчего же ты идешь?
– Иду, потому что пора. Боря у меня один дома с няней. Ведь мы не в городе. Добрая верста до моей усадьбы. Без хозяина всякое может прилучиться. На людей не надейся. Прощай, Богдан!
– Экой ты, право! Когда-то еще приедет Автамон, а я тут сиди один. Ну, повремени, пока почта. Выпьем себе настоечки, а если хочешь, так мы с тобой московские куранты почитаем.
– Посидеть, изволь, посижу, а уж от курантов уволь. Право, это куранты недоброе; зачем народу знать, что за морем делается? Добро бы еще сенатские али другие какие нужные указы друковали, а то обо всяких немцах пишут, что который по своим городам делает.
– Ну, брат, извини! Там иной раз такое начитаешь, что во всю жизнь не только не увидишь, да и не услышишь. Ну, знаешь ли, примерно, что турским султаном перскому шаху штильштанд аккордован?
– Да это, брат, каждый солдат знает, который был под Азовом.
– Ну, а что?
– Да известно что…
– Не отвиливай, скажи что?
– Да как же я скажу, когда Настасья Ивановна не спит…
– Уж это мой грех, говори…
– Ну, изволь, когда привязался; это, значит: что турский султан приказал перского шаха на кол посадить.
– Как на кол?
– Ну, да, на кол, на шпиль; это, ради страшности такой, по-немецки и написано.
– Вот что! а я совсем другой толк давал…
Поутру, после этого разговора, Богдан Кириллович так раздумался сам с собой: