— Там, под открытым небом, прямо в буртах, выжигают кокс, — говорил Владимир Николаевич. — Это Угольное ущелье, где расположены шахты — ужас всех заключенных! Туда направляют тех, кто провинился, или тех, кого надо обуздать и сделать шелковыми.
Решено: пусть отправят меня в шахту!
Я не собиралась искать там смерти. Я хотела просто-напросто «сжечь свои корабли» и, добившись того, что мне скажут: «Собирайтесь! Вас отправляют в шахту!» — взять у Жизни расчет.
— Вы с ума сошли, Евфросиния Антоновна! — воздел руки к небу нарядчик Белкин.
— А знаете ли вы, что это такое — шахта? — ужаснулся Лузин, бухгалтер ЦБЛ.
— Ни в какую шахту вы не пойдете, — отрезал начальник лагпункта ЦБЛ Иванов (после ухода Веры Ивановны власть раздвоилась: начальником лагпункта ЦБЛ стал майор Иванов, а начальником самой больницы назначили врача Атарову). — Вам найдут и здесь работу.
— В шахту и только в шахту! И нигде иначе я работать не стану!
— Как так не будете? А кто же вас кормить будет?
— Пока не отправите меня в шахту, я пайку не возьму!
Сказано — сделано: с этого дня я объявила голодовку. Не в знак протеста, а просто: я у вас не хочу работать, а потому не вправе есть ваш хлеб.
Был конец мая. Солнце уже не заходило. Погода стояла хорошая, и снег быстро оседал и начинал таять. Я целыми днями разбивала сугробы, разбрасывала снег, чтобы он быстрее таял. За любым делом легче было переносить муки голода и думать о приближении неизбежной развязки. Впрочем, как раз «развязка» была достаточно хорошо продумана. В котельной больницы находилась кабинка с ванной. Там купались после работы рабочие котельной, а по вечерам стирали белье те из женщин, кто не мог сделать этого в отделении. Вот я и решила: когда мне скажут собираться на вахту, где ждет конвоир, который должен отвести меня в первое лаготделение, то я заскочу в котельную, которая радом с вахтой. В котельной такой грохот, что никто не услышит, когда я открою кран горячей воды. Опустив руку в воду, я бритвой перережу на запястье артерию. Бритва была у меня своя, и очень хорошая, еще с той поры, когда я работала в хирургическом отделении.
Меня еще один раз вызывал к себе начальник лагеря майор Иванов. Я голодала уже больше недели, и он мог воочию убедиться, что я не собираюсь отступать.
— Тебя доставили сюда не из первого, а из девятого лаготделения, со строительства, так что отправят тебя туда же, а не на шахту.
— На строительстве я работала временно, до распределения. В вашей воле отправить меня куда хотите. Но я прошу — на шахту.
— Чудачка! Сама хочет того, чего никто не хочет… Ладно! Пусть будет так: отправят тебя на шахту.
Я собрала все вещи, которые мне выдали в ЦБЛ, и отнесла все их сдавать. Все! Даже платье, подаренное мне Маргаритой Эмилиевной.
— Что вы делаете? — возмутился бухгалтер Лузин. — Это здесь Вера Ивановна так постановила, что все получают одеяло, белье… Во всех других лагерях выдают по нескольку штук на бригаду. Будете валяться на голых досках! Оставьте себе хоть одеяло и телогрейку!
— Мне ничего не нужно!
— Керсновская! Через полчаса будьте на вахте: за вами придет машина.
Это голос нарядчика Белкина. С тем же успехом мог он быть трубою архангела. Только та возвещала воскресение из мертвых…
Пора!
Зажав бритву в кулаке, я ринулась к двери и… угодила головой в чей-то живот. То ли от слабости, то ли от неожиданности, но у меня в глазах потемнело. Когда я вновь обрела способность соображать, до меня донеслись, будто издалека, слова:
— Что я слышу? Только что узнал на вахте, что вы нас покидаете. Павел Евдокимович, бедняга, все эти дни сам не свой! Места себе не найдет… Вы не думайте, он неплохой старикан…
Так говоря, Дмоховский теснил меня обратно в секцию, где я скорей упала, чем села, на голые нары, а он сел рядом со мной. Признаться, в голове у меня был кавардак, и я просто не могла следить за нитью беседы. Незаметно я выдернула из-под ручки моего фанерного чемодана записку и, скомкав ее, сунула вместе с бритвой в карман.
И вот Белкин опять в дверях:
— Евфросиния Антоновна, на вахту!
— Я вам помогу поднести к машине вещи, — говорит Владимир Николаевич.
А какие у меня, Боже мой, вещи?! Чемодан — «наследство» доктора Мардны. В нем несколько потрепанных медицинских книг, мои рисунки, краски, бумага… Вот еще: коврик из шубки. Я его в последнюю минуту свернула и перевязала шпагатом.
Слышу слова Дмоховского:
— Знайте, Евфросиния Антоновна, вы — наша! Когда вам там надоест, вы передайте записочку через одноглазую Катьку, что работает на свиноферме, и мы вас тотчас же заберем обратно.
И вот я в кузове грузовой машины. Дмоховский мне машет рукой, но я, как загипнотизированная, смотрю на двери котельной. Котельная, кабинка с ванной проплывают мимо. Это уже прошлое, оно позади.
В лицо пахнул весенний ветер, и от яркого солнца закружилась голова. Я стояла в кузове, с трудом балансируя на ухабах, и прошлое уходило все дальше. И тут у меня возник вопрос: а что же впереди?
Когда я твердила «в шахту!», я имела в виду не шахту, а смерть. О самой шахте, о том, где она находится и где живут люди, работающие в ней, я ни разу так и не подумала. Единственное знакомство с шахтерами — это те раздавленные и искореженные трупы, которые попадали в морг…
Я повернулась к ущелью и попыталась угадать, где же это моя будущая шахта. На какой-то миг взгляд задержался на двух или трех рядах одноэтажных домиков, прилепленных на манер ласточкиных гнезд к крутому склону горы. Мне и в голову не пришло, что это и есть лагпункт «Нагорный», где проживают женщины, всего около восьмисот «голов», работающие в оцеплении рудников и шахт, и что меня везут именно туда…
Хотя я уже три года была в Норильске, рассматривала его я впервые. Правда, три недели я работала в Горстрое — городе, который строился для вольнонаемных в четырех километрах от Норильска, но что я там видела? Из-за колючей проволоки нас выводили, чтобы, пройдя по мосткам, брошенным на чавкающее болото, мы опять очутились за высоким дощатым забором и все той же колючей проволокой, которыми был обнесен объект.
Затем ЦБЛ, где я могла из окон второго и третьего этажей смотреть на улицу, по ту сторону которой было озеро, а дальше — гора Рудная. Идя в морг, я видела конбазу, котельную и за «озером Хасан» — грибницу балкув, а за ними — ДИТР.
Разглядывая город из кузова машины, я видела то же самое: по фасаду улицы — ряд двухэтажных домов, позади них — бутовые бараки лагерного стиля. Местами оставалась еще колючая проволока, а кое. где — лишь столбы. Видно, недавно отданы эти бараки под вольняшек.
Вот машина спустилась к железнодорожной станции Нулевой пикет и стала подыматься в гору. Тут все приняло нормальный для Норильска вид: и справа, и слева потянулись лагеря. Слева — КТР, строившие Большую обогатительную фабрику; справа — второе лаготделение.
Вдруг машина развернулась вправо и поползла круто вверх, к тому «ласточкину гнезду», что я видела. У вахты меня высадили и почти без формальностей впустили в зону и сказали:
— Ступай в восьмой барак.
Я подхватила свой «багаж» и, пересиливая головокружение и тошноту, прошла одним духом по лестнице вверх-вниз, через вахту и очутилась в зоне.
В глазах потемнело от слабости. Я приметила столб, и у меня едва хватило сил дойти и ухватиться за него, чтобы не упасть. Так, обнимая столб, я старалась справиться с сердцебиением и отдышаться… Тахикардия. Наверное, двести ударов в минуту… Я захлебывалась и чувствовала, что вот-вот упаду и потеряю сознание. К счастью, меня никто не видел, и я могла не спеша двинуться в путь.
Мой путь — в шахту!
Нелегок был мой путь в шахту! Даже двести метров от вахты до барака я осилила с превеликим трудом. В бараке меня встретили хорошо. Там оказалась женщина, недавно вернувшаяся из центральной больницы лагеря и знавшая о том, что я добивалась отправки в шахту и долго держала голодовку. Отчего это вызвало ко мне симпатию, не знаю. Может быть, оттого что иногда сумасшедших считают святыми? Тогда я могла сойти за дважды святую: добиваться отправки из ЦБЛ в шахту было явным безумием, объявлять же с этой целью голодовку — безумием вдвойне.
Меня накормили, чего в лагере нельзя требовать даже от близких друзей. Хлеба мне дать не могли, зато супа из голов соленой трески, заправленного отрубями, и вики (мелкой кормовой чечевицы) с примесью земли я могла поесть. В пределах благоразумия, разумеется: после одиннадцати дней голодовки всякое «излишество» могло оказаться роковым.
Впрочем, великодушие обитательниц восьмого барака несколько обесценивалось тем обстоятельством, что здесь жили «лорды» (работающая в городе аристократия) и мамки.
Лагпункт «Нагорный» прилеплен к южному склону горы Шмидта, или, как ее называют, Шмитихи. Кому и зачем надо было строить такое неудобное «ласточкино гнездо», мне не совсем ясно. Очевидно, здесь велись изыскания: были пробиты несколько шурфов, а поскольку рабсилы (в данном случае не рабочей, а рабской силы) хватало, то и построили этот лагпункт. Но никакой шахты тут не заложили, рабочих перегнали в первое лаготделение, поближе к шахтам и рудникам, а в опустевшие бараки согнали женщин из других лаготделений.
Чрезмерная усталость, съеденный суп и нервное напряжение последних дней свалили меня с ног, и я, едва взобравшись на верхние нары, уснула мертвым сном. Но не настолько мертвым, чтобы не проснуться от душераздирающих рыданий. Сначала я не уловила смысла представившейся мне картины. Какая-то старушка быстро, мелкими шагами, спешила покинуть барак; в ее руках был маленький ребенок, завернутый в синее одеяльце, а под мышкой— клюка. От быстрой ходьбы полы бурнуса и кисти выцветшего платка хлопали, как крылья курицы в период линьки. В проходе против окна стоял, широко расставив ноги, солдат-охранник и отпихивал молодую женщину, почти девочку, которая рвалась к старухе.
— Мама, постойте! Дайте мне его в последний раз покормить!