После того как Омельчука сплавили в спецлагерь, всех травматиков Кузнецов поручил Пуляевскому. Да, этому выжившему из ума, полуслепому рамолитику! Не помню ни одного правильно наложенного им гипса: всегда после рентгена гипс приходилось срезать и делать репозицию заново!
Этой переделкой занимались мы с Людвигом. Если поступал открытый перелом, то, естественно, обработку делали в предоперационной, там же сразу и гипс накладывали. Хуже обстояло дело с закрытыми переломами: Пуля объявил гипсовым днем четверг и лишь в исключительных случаях — субботу. Какое это мучение для пострадавшего — лежать иногда целую неделю с переломом, кое-как фиксированным лубками! Каждое движение причиняет страдание: отломки костей травмируют ткани, а доска, из которой сделан лубок, повреждает кожу. Если больной поступал после трех часов (Пуля отбывал в три часа, а то и раньше), то мы с Людвигом накладывали гипс самовольно, Пуля даже не замечал этого. Так и повелось: если закрытый перелом поступал ночью, то санитар сообщал нам, и мы с Ольгой шли в перевязочную, накладывали гипс, делали уборку, и все было шито-крыто.
Обычно в аптеку, которая находилась в соседнем корпусе, ходила за медикаментами старшая сестра Любченко, хохлушка. Толстая, остроумная и хитрая. Но однажды, когда она приболела, в аптеку пошла я.
— Послушайте, Евфросиния Антоновна! — обратилась ко мне заведующая аптекой Марья Николаевна Гейнц. — Вы работаете в перевязочной? Так может, хоть вы заберете из аптеки эти железины? Уж год, как их выписали и не берут!
— А что это за железины?
— Какая-то рама. Тут и руководство.
Да это и есть пресловутая рама Бэйера, о которой говорил Омельчук! Не помня себя от радости, я поволокла эти «железины» — в действительности очень красивые никелированные трубки — к себе в перевязочную. Ночью, крадучись, я пробралась туда и принялась за изучение аппаратуры.
Все было предельно просто: за несколько минут рама монтировалась из трубок и привинчивалась к перевязочному столу справа или слева, по обстоятельствам. Из своих брюк и сапога я сделала макет ноги и упражнялась, укрепляя эту «ногу» к раме с помощью подвесок под коленом и на голеностопном суставе, откуда шнур пропускался через блок. К шнуру подвешивалась подставка, на нее накладывалось столько гирь, сколько нужно, чтобы равномерно натянуть отломки, которые обычно смещались в силу контрактуры мышц. Что же касается руки, то тут в макете не было необходимости: я упражнялась на своей руке. Разобрав раму, я пошла спать. И во сне мерещилась мне эта рама!
Таким путем открылась новая эра гипсования! Рецепт дикаина я подсунула на подпись Людвигу.
И вот появился первый пациент моей рамы Бэйера. У молодого рудокопа, упавшего из дэмпкара — самоопрокидывающегося вагона, был закрытый перелом голени. Когда его клали на стол, он стонал, дрожал и скрипел зубами.
Сердце у меня колотилось быстрее обычного, но руки не дрожали, когда я, ощупав место перелома, вонзила иглу шприца, стараясь действовать по инструкции.
— Ох, полегчало! — вздохнул с облегчением парень.
Вздохнула и я.
Ольги уже со мной не было, и помогал мне молодой каторжанин из выздоравливающих.
Все было еще легче и удобнее, чем я даже ожидала. К удобно закрепленной ноге я постепенно прибавляла груз; отломки растягивались, и я их складывала. Когда они встали на место, я наложила бинты, сделала «стремя», на него круговой гипс и закруглила, не торопясь, стопу. Делая это, я мирно разговаривала с больным, который лежал спокойно и отвечал на мои вопросы. Когда гипс застыл, его отнесли в палату. На рентгене выяснилось, что репозиция — идеальная. Уф! На душе отлегло: рама Бэйера себя оправдала. Невольно чувствуешь гордость, когда «первый блин», вопреки поговорке, получается пышный и румяный!
По вторникам и пятницам, в операционные дни, я работала в операционной наркотизатором, если не было необходимости зарисовывать достижения Кузнецова для научных трудов. В понедельник и субботу — гнойные операции, по четвергам — гипс, и по всем дням — перевязки. Это плановые работы, а сколько внеплановых операций и обработок! Но по-настоящему я получала удовлетворение от «ночных» гипсов, которые накладывала, пользуясь рамой Бэйера и обезболиванием.
Но, к сожалению, всегда находятся люди, которые вполне бескорыстно любят ставить палки в колеса. Для таких цель жизни — наушничество.
Я собиралась натирать гипсовые бинты. Работа была в самом разгаре: я сама перекаливала на железном листе в котельной гипс; толкла, терла, просеивала… И лишь после этой предварительной и весьма трудоемкой работы натирала и скатывала гипсовые бинты. Приготовленные подобным кропотливым образом бинты были неплохие: скоро схватывались и не превращали постель больного в песчаный пляж.
Вдруг с треском распахнулась дверь, и в перевязочную буквально бурей ворвался Кузнецов. В три шага он достиг шкафа, за которым в разобранном виде находилась рама.
— Кто разрешил притащить сюда это безобразие?! Я не потерплю самовольничания у себя в отделении! — зарычал он, хватая в охапку трубки рамы и швыряя их на пол.
— Это не безобразие, а рама Бэйера. И выписана она для хирургического, а не лично чьего-либо отделения. Я пользуюсь ею для работы, и притом небезуспешно.
— А как вы осмеливаетесь делать анестезию перелома? Вы можете сделать жировую эмболию!
— Анестезия не только снимает боль, что и само по себе неплохо, но и расслабляет мускулатуру, что облегчает репозицию отломков. Что же касается эмболии, то я ввожу не в сосуд, а в ткани, что и проверяю поршнем.
— Я не потерплю, чтобы в моем отделении ставили эксперименты на живых людях!
И кто мне это сказал? Тот, кто калечил людей, зашивая им кисетным швом задний проход, подшивал кишку к позвоночнику и нисколько не расстраивался, калеча «подопытных кроликов»!
Нет, этого я перенести была не в состоянии! В душе у меня что-то воспротивилось дальнейшему моему пребыванию в больнице. Решение было принято: в шахту! Там тяжелее, опаснее, но чище… на душе. Однако принять решение — это одно, осуществить его — это другое. Нужен был какой-то толчок. Долго ждать его не пришлось.
Не помню, кто (но, очевидно, наблюдательный человек) заметил, что в событиях, происшествиях и особенно в несчастных случаях и преступлениях наблюдается какая-то парность. Если поступил один с очень редким видом травмы, то жди вскоре и второго с такой же травмой. Так было и в данном случае. Стоило поступить одному уже немолодому каторжанину с разрывом уретры, как вслед за ним доставили и другого — совсем еще молодого парня с такой же травмой. Обоих прооперировал, и очень удачно, Кузнецов. На этот счет он был мастер. Обоим, сделав разрез в области промежности, он ввел катетер: одним концом — в мочевой пузырь, другим, — соединяя оба отрезка мочеиспускательного канала, — наружу. Моча, не задерживаясь в мочевом пузыре, каплями поступает в баночку. Заживление пошло быстро, и оба больных уже ходили, придерживая баночку рукой и отвечая на шутки, на которые не скупились товарищи по несчастью. Но судьба готовила неожиданный удар. То есть не судьба, а Пуляевский. Говорят, судьба — индейка. И почему-то считают индейку дурой. Вот Пуляевский — настоящий индюк, глупый и надутый. А когда власть в руках глупца, к тому же партийного… Обоих бедолаг положили в палату Пуляевского, палату травматиков. И Пуля вознегодовал оттого, что Кузнецов прооперировал обоих по-своему.
— У нас, — бурчал он, — делали в подобных случаях sectio alto — свищ мочевого пузыря, и моча «сифоном» стекала через резиновый шланг наружу.
— …А больные, помучившись с месяц или два, умирали от сепсиса, вызванного мацерацией[16], — подсказал Людвиг.
Пуляевский надулся — совсем как индюк:
— Вы, молодой человек, материнское молоко с губ сотрите и тогда будете спорить с людьми, имеющими многолетний опыт.
Мы с Людвигом переглянулись. Нам стало ясно, что спорить с выжившим из ума вольным врачом бесполезно.
Но вот настал этот роковой день. Было воскресенье. Из вольных никого — ни Кузнецова, ни Урванцевой. К несчастью, один все же был: Пуляевский. Он дежурил по больнице.
— Сестра! — обратился ко мне Пуля (он так и не запомнил, как звали средних медработников хирургического отделения). — Сестра, подготовьте к операции в гнойном отделении тех двух, что с баночками ходят. Я их прооперирую так, как нас учили.
— Они уже прооперированы, причем удачно. И на пути к полному выздоровлению.
— Я распоряжаюсь, а не собираюсь вступать в препирательства с какой-то девчонкой!
— И я не собираюсь с вами спорить. Но их оперировал Кузнецов. Он — заведующий отделением. Он знал, что и как делать!
— Я лучше знаю, как положено поступать! Это мои больные, из моей палаты, и я сделаю так, как считаю нужным!
— А я считаю нужным не допустить подобного самодурства! Я не впущу вас и инструмента не дам! — воскликнула я, заслоняя собой дверь.
В это время к дверям перевязочной подошло целое шествие: санитар Август и медбрат вели под руки растерянного больного, который был уже без кальсон. Он испуганно ежился, одной рукой натягивая вниз подол рубахи, другой — придерживая баночку. Все сестры следовали за ним.
— Санитар! — завопил Пуля. — Отопри или взломай дверь, а вы, — сказал он, обращаясь к сестрам, — приготовьте инструмент. Кто из вас умеет давать наркоз?
— Я дам наркоз! — с готовностью сказала Любовь Яковлевна, всегда лебезившая перед вольными врачами.
Зажимая ключ в кулаке, я ринулась вниз в поисках хоть кого-либо из вольных, но куда там! Кто из вольняшек будет в воскресенье на рабочем месте!
Что делать? Как спасти обоих несчастных? Убедить этого злого дурня невозможно. Надо ему запретить! Но что могу сделать я?! Я же видела, весь наш персонал и не думает протестовать. Напротив, они с готовностью предлагают свои услуги.
Вихрем помчалась я — как была, в тапочках — по снегу, через всю зону, в штаб. Урванцева являлась начальником больницы; начальник же зоны был какой-то квазивоенный, носивший славную фамилию Суворов.
Я буквально силой прорвалась в кабинет начальника и сразу получила «по носу»:
— Куда прешь, сумасшедшая?!
— Извините, но дело срочное. Необходимо предотвратить непоправимую беду! Врач Пуляевский абсолютно некомпетентен как врач, но он, пользуясь тем, что заведующего хирургическим отделением сегодня нет, решил повторно прооперировать двух больных, которых оперировал Кузнецов. Оба уже почти здоровы, а то, что затеял Пуляевский, сделает их положение безнадежным. Надо остановить безумного старика, пока он их не погубил!
— А твое-то какое дело?