Поле мечей. Боги войны - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

Боги войны

Моей жене

Великие личности необходимы для того, чтобы наша история время от времени избавлялась от устаревших жизненных устоев и пустых речей.

Якоб Буркхардт

Часть первая

Глава 1

Слова Помпея обрушивались на сенаторов, точно удары молота:

– Итак, Цезарь объявлен врагом Рима. Он лишается всех титулов и наград. Он лишается права командовать легионами. Он объявляется вне закона. Нас ждет война.

После бурной дискуссии в зале наступило затишье, тем не менее сенаторов не покидало напряжение. Цезарь перешел Рубикон, и сейчас галльская армия направляется к Риму. Гонцы – они загнали коней, чтобы доставить новость, – не смогли даже сообщить, с какой скоростью передвигаются легионы.

За последние два дня Помпей заметно постарел, однако спину по-прежнему держал прямо, ибо привык главенствовать в сенате. Он видел, как лица присутствующих постепенно теряют каменное выражение, как сенаторы обмениваются многозначительными взглядами. Многие из них считали Помпея виновным в том хаосе, который воцарился в Риме три года назад. Тогда легионам Помпея не удалось прекратить беспорядки, и в результате его же назначили диктатором. Теперь, не сомневался Помпей, найдется немало желающих сместить диктатора и снова выбрать консулов. Само здание сената, где до сих пор пахло побелкой, напоминало о тех ужасных событиях. Развалины старого помещения уже разобрали, но фундамент остался – безмолвный свидетель мятежа и разгрома.

В наступившей тишине Помпей соображал, кому из сенаторов стоит доверять, кто из них – та сила, на которую можно опереться в предстоящей борьбе. Иллюзий диктатор не строил. С севера идет Юлий, с ним четыре легиона ветеранов, а Риму нечего против них выставить. Через несколько дней галльский триумфатор постучит в ворота города. И некоторые из тех, что сидят сейчас перед Помпеем, потребуют его впустить.

– Выбора у нас нет, – продолжил диктатор.

Сенаторы пристально разглядывали Помпея, словно только и ждали, когда он проявит слабость. Один неверный шаг – и его разорвут. Помпей не собирался допускать этого.

– В Греции у меня есть войска, которые не разделяют настроений римской черни. И хотя в столице могут быть изменники, в наших колониях еще слышен глас закона.

Помпей внимательно смотрел на сенаторов: не отводит ли кто взгляд, – но все глаза были устремлены на него.

– У нас нет иного пути, кроме как покинуть Рим и отправиться в Грецию, чтобы собрать там наши армии. Сейчас большая часть войска Цезаря находится в Галлии. Если она присоединится к нему – держава падет, прежде чем мы успеем собрать достаточные силы. Я не хочу тратить время, пытаясь собрать армию здесь. Лучше действовать наверняка и отправиться к войскам. Десять греческих легионов готовы выступить против предателя и ждут только приказа. Не будем их разочаровывать.

Если Цезарь останется в Риме, – продолжил Помпей, – мы вернемся и вышвырнем узурпатора так же, как Корнелий Сулла вышвырнул его дядю Мария. Борьба неизбежна. Цезарь дал это понять, когда проигнорировал приказы сената. Пока он жив, не видать нам ни мира, ни согласия. Рим не может иметь двух хозяев, и я не позволю норовистому полководцу разрушить все, что нам удалось построить.

Помпей наклонился вперед, и в ноздри ему ударил запах воска и масла от новой трибуны.

– А если мы проявим слабость и позволим ему восторжествовать, любой полководец, которого мы посылаем на войну, захочет сделать то же самое. Если Цезаря не сокрушить, городу никогда не жить в мире. Война затянется на многие поколения и уничтожит все, чем владеет Рим. И не останется ничего от нас – от народа, поклонявшегося богам и почитавшего закон. Я презираю того, кто хочет все у нас отнять. Я презираю его, и я увижу его мертвым.

Многие теперь слушали стоя; у некоторых заблестели глаза. Помпей едва смотрел на них – он презирал этих людишек, чья смелость была показной. В сенате всегда хватало ораторов, но ростра – трибуна для выступлений – до сих пор принадлежит Помпею.

– Да, мои легионы не слишком сильны, и лишь глупец станет отрицать, что битвы в Галлии закалили воинов Цезаря. Даже сняв охрану с дорожных застав, мы не наберем достаточно сил, чтобы быть уверенными в победе. Мне нелегко говорить такое. Меня терзают боль и гнев, но я не желаю недооценивать противника и в результате потерять Рим.

Диктатор замолчал и небрежно махнул рукой в сторону тех, кто вскочил. Сенаторы, сконфуженные и недовольные, сели на свои места.

– Явившись сюда, мятежник найдет здание сената пустым, с выломанными дверями.

Помпей переждал, пока стихнет ропот сенаторов. Наконец-то они поняли: диктатор собирается покинуть Рим не один.

– Предположим, вы останетесь в городе. Кто из вас решится поднять голос против Цезаря, когда галльские легионеры начнут насиловать ваших жен и дочерей? Совсем другое дело, если он явится сюда, жаждая крови, и никого не найдет. Мы – правительство, мы – душа Рима. Рим – там, где мы. Без вас, без поддержки закона, Цезарь всего лишь грубый посягатель на порядок. И мы не должны оказывать ему эту поддержку.

– Но народ… – начал кто-то из последних рядов.

Помпей повысил голос, заглушая сенатора:

– Народ стерпит, как терпел всегда. Или вы предпочитаете оставаться здесь, пока я собираю свою армию? Сколько ты продержишься под пытками, Марселл? А остальные? Когда Цезарь приберет к рукам сенат, его уже ничто не остановит.

Краем глаза Помпей увидел поднимающегося с места Цицерона. Пришлось усмирить раздражение. Взгляды сенаторов устремились сначала на невысокую фигурку сенатора, затем на Помпея. Диктатор промедлил, и Цицерон начал говорить, прежде чем Помпей успел повелительным жестом остановить его.

– Ты почти ничего не сказал о послании, которое мы отправили Цезарю. Полагаю, стоит обсудить его предложение о перемирии.

Многие согласно закивали, и Помпей сдвинул брови. Сейчас он не может позволить себе резких высказываний.

– Его условия для нас неприемлемы, – заявил диктатор. – Как он, впрочем, и рассчитывал. Своими посулами Цезарь хочет внести между нами раздор. Неужели ты веришь, Цицерон, будто он и впрямь прекратит наступление только потому, что я оставил город? Вижу, ты плохо знаешь Цезаря.

Цицерон сложил руки на узкой груди и потер пальцем шею.

– Думаю, следует обсудить все именно сейчас. Не стоит делать из этого тайны, лучше поговорить открыто. Как ты ответил ему, Помпей? Помню, ты собирался ответить.

Взгляды их скрестились, и Помпей крепко вцепился в трибуну, изо всех сил стараясь сохранить самообладание. Цицерон – человек проницательный, и Помпею хотелось иметь его в союзниках.

– Все, что я собирался сделать, – я и сделал. Я послал ему от имени сената приказ вернуться в Галлию. Я не намерен вести переговоры, пока его легионы на расстоянии дневного перехода от города, и Цезарь это понимает. Все его обещания – уловка, способ выиграть время. Они ничего не значат.

Цицерон вскинул голову:

– Согласен, Помпей. Однако хотелось бы узнать подробности. – Намеренно не замечая изумления Помпея, Цицерон повернулся к сенаторам. – Хотелось бы знать, о ком тут идет речь – о римском военачальнике или о новом Ганнибале, который не успокоится, пока не вырвет у нас власть? Неужели Цезарь имеет право требовать, чтобы Помпей покинул город? Можно подумать, мы ведем переговоры с захватчиками! Мы – правительство Рима, и нам угрожает бешеный пес – причем его войско создали и обучили мы. Нельзя недооценивать опасность. Я согласен с Помпеем. Подобного унижения нам переносить еще не приходилось и тем не менее придется отступить и собрать в Греции силы для противостояния. Власть закона не должна зависеть от прихоти наших военачальников – или мы не более чем племя жалких дикарей.

Садясь, Цицерон увидел, как на лице Помпея промелькнуло радостное удивление. Это выступление привлекло на сторону диктатора тех, кто до сих пор сомневался, и он кивком поблагодарил оратора.

– Теперь не время для долгих споров, – сказал Помпей. – Завтрашний день не принесет ничего нового, разве что Цезарь подойдет еще ближе к городу. Предлагаю проголосовать и обсудить план действий.

Под суровым взглядом Помпея никто не решился протестовать. Сенаторы один за другим поднимались, демонстрируя согласие, и ни один не посмел даже воздержаться. Наконец Помпей удовлетворенно кивнул:

– Предупредите своих домочадцев и готовьтесь к отъезду. Я приказал вернуть в город всех солдат, находящихся на пути следования Цезаря. Они понадобятся, чтобы набрать флот и подготовить наш отъезд.

Юлий сидел на поваленном дереве посреди пшеничного поля, и солнце пригревало ему спину. Кругом, куда ни посмотри, среди золотистых колосьев темнели фигуры солдат. Они отдыхали, подкрепляясь холодным мясом и овощами. Разводить костры им запретили – войско шло долинами Этрурии. Пшеница созрела; достаточно одной искры, и по полям помчатся языки пламени.

Юлий едва не улыбнулся при виде мирного зрелища. Пятнадцать тысяч самых лучших в мире солдат смеются и распевают песни, словно дети. Непривычно было сидеть вот так, в открытом поле. Слушать птиц, словно мальчишка. Нагнувшись и взяв горсть прелой листвы, Юлий понял – он дома.

– Как здесь хорошо, – сказал он Октавиану. – Ты чувствуешь? Я уже и забыл, каково это – быть на родной земле, среди своего народа. Слышишь их песню? Выучи слова, парень. Легионеры сочтут за честь научить тебя.

Юлий потер листья в ладони, затем разжал пальцы. Голоса воинов Десятого слились в единый хор и летели далеко над полями.

– Эту песню пели когда-то солдаты Мария, – вспомнил Юлий. – Перед некоторыми вещами время бессильно.

Октавиан взглянул на своего командира и, поняв его настроение, склонил голову.

– Я чувствую то же самое, – признался он. – Мы вернулись домой.

Юлий улыбнулся:

– За последние десять лет я ни разу не подходил к родному городу так близко. Я чую Рим за горизонтом, клянусь тебе. – Полководец поднял руку и указал за холмы, покрытые густой пшеницей. – Рим там и ждет нас. И возможно, ждет в страхе, хоть Помпей и пытается угрожать.

При упоминании о Помпее взгляд Юлия стал жестким. Он хотел что-то добавить, но тут подъехал Брут – за конем в пшенице вился змеистый след. Юлий поднялся, и они пожали друг другу руки.

– По сведениям лазутчиков, там одиннадцать или двенадцать когорт, – сообщил Брут.

Юлий сердито поджал губы. Двигаясь на юг, он находил пустые форты и брошенные дорожные посты. Словно зрелые фрукты, падали к его ногам любые укрепления. Однако шесть тысяч воинов противника в тылу – слишком много, даже если они не отличаются умением воевать.

– Неприятель ждет в Корфинии, – продолжал Брут. – Городишко похож на растревоженное осиное гнездо. Либо они узнали о нашем приближении, либо готовятся выступить в Рим.

Юлий оглянулся вокруг – сидящие поблизости солдаты прислушивались.

Помпей умно поступил, сняв дорожные караулы. На стенах Рима от подобных солдат больше проку, чем на пути галльских ветеранов. Юлий знал: чтобы исполнить решение, принятое на берегах Рубикона, ему придется не жалеть крови.

Брут уже проявлял нетерпение, а Юлий продолжал молчать, уставившись в пространство. Воины в Корфинии совсем неопытны, галльские легионы их просто вырежут.

– Насколько точны сведения? – задумчиво спросил Юлий.

Брут пожал плечами:

– Более или менее. Я не позволил лазутчикам показываться противнику, а укрыться там негде. Засады там тоже нет. Думаю, это единственные силы, стоящие между нами и Римом. И мы легко справимся. Видят боги, брать города мы умеем.

Юлий взглянул на Домиция и Цирона, которые возникли из густой пшеницы вместе с Регулом. Почти следом за ними шел Марк Антоний, и Юлий понял – пора решать. Придется отдать приказ пролить римскую кровь на римской земле.

Как только оборвутся первые жизни, каждый, кто предан Риму, восстанет против Цезаря. Легионы поклянутся мстить ему до самой смерти. Гражданская война станет для Юлия испытанием на прочность и, скорее всего, целиком истощит его силы. Лоб Юлия покрывался испариной: полководец лихорадочно искал решение.

– Убив их, мы лишимся всякой надежды на мир, – медленно произнес он. Домиций и Брут переглянулись, а Юлий продолжал рассуждать вслух: – Чтобы победить собственный народ, мы должны быть сильными… и хитрыми. Нам нужна преданность сограждан, а ее не добьешься, убивая людей, которые любят Рим так же, как и я.

– Войска не пропустят нас, Юлий. – Брут покраснел от возмущения. – Ты бы пропустил армию, идущую на твой город? Ты отлично знаешь – они станут сражаться хотя бы для того, чтобы задержать нас.

Юлий сердито нахмурился – гнев у него не заставлял себя долго ждать.

– Ведь это римляне, Брут. Разве можно взять и убить их? Я – не могу.

– Ты все решил, когда пересек реку и направился на юг, – ответил Брут, не опуская глаз. – Ты знал, чем придется платить. Или пойдешь один – сдаваться Помпею?

Те, кто услышал его слова, невольно вздрогнули. Цирон повел мощными плечами, всем своим видом показывая возмущение. Один Брут ничего не замечал; он не отводил взгляда от своего командира.

– Стоит тебе сейчас остановиться, мы все погибли. Помпей не забудет, что мы угрожали Риму. Тебе это известно. Диктатор погонит нас до самой Британии. – Брут посмотрел Юлию прямо в глаза, и его голос дрогнул. – Не разочаровывай меня. Я пошел за тобой, и мы должны идти до конца.

Во взгляде Юлия была немая просьба. Он положил руку Бруту на плечо:

– Я ведь на родной земле, Брут. Мне претит убивать своих сограждан, и мои колебания простительны.

– У тебя есть выбор? – спросил Брут в ответ.

Юлий зашагал взад-вперед по истоптанной пшенице.

– Если я возьму власть… – Он на мгновенье замер, додумывая какую-то мысль, и быстро продолжил: – А может, объявить диктатуру Помпея незаконной? И я войду в Рим, чтобы восстановить республику! Именно так мы всё и подадим! Адан! Где ты? – крикнул Юлий через поле.

Секретарь-испанец уже спешил на зов.

– Вот и решение, Брут, – сияя, сказал Юлий. – Адан! Нужно написать письма всем римским офицерам. Прошло десять лет с тех пор, как я занимал пост консула. Ничто не мешает мне занять его опять. Сообщи всем – я объявляю незаконной диктатуру Помпея, которой не видно конца!

Юлий нетерпеливо ждал, пока Адан возился со своими табличками.

– Сообщи, что я уважаю суд и сенат и что я враг одному только Помпею. Напиши, что я с радостью приму любого, кто вместе со мной захочет восстановить республику и порядок, как во времена Мария. Я везу галльское золото, с помощью которого Рим заново возродится. Напиши это, Адан, и пусть также знают: я не буду проливать римскую кровь, если меня не вынудят. Я буду чтить обычаи, которыми пренебрег Помпей. Он ведь допустил, чтобы сожгли сенат у него на глазах. Боги показали, что не любят его.

Цезарь громко рассмеялся, а все вокруг стояли словно оглушенные. Их изумление развеселило его еще больше.

– Им захочется поверить мне. Они начнут колебаться и задумаются: а вдруг я и вправду борец за старые свободы.

– А это действительно так? – тихо спросил Адан.

Юлий резко повернулся к нему:

– Почему бы и нет? Для начала я покажу себя в Корфинии. Когда тамошний гарнизон сдастся, я всех помилую хотя бы для того, чтобы солдаты раструбили об этом повсюду.

Его веселье было заразительно, и, водя стилом по мягкому воску, Адан не мог не улыбнуться, хотя внутренний голос говорил ему, что нельзя поддаваться обаянию этого человека.

– Они не сдадутся, – сказал Домиций. – Иначе Помпей казнит их как предателей. Ты помнишь, как он поступил с Десятым легионом?

Юлий сдвинул брови:

– Возможно. Но если диктатор так поступит, мне же лучше. За кем бы ты пошел, Домиций? За человеком, который отстаивает законы и власть консулов и освобождает сограждан, или за тем, кто их убивает? Кто лучше годится править Римом?

Домиций медленно кивнул, и Юлий улыбнулся:

– Вот видишь. Кто посмеет осудить меня, если я проявлю великодушие? Это расстроит планы неприятеля, Домиций. Помпей не будет знать, что делать. – Юлий повернулся к Бруту, и его лицо выражало обычную решимость. – Сначала мы захватим гарнизон Корфиния, причем без кровопролития. Нужно нагнать на солдат панику, чтобы они утратили способность сражаться. Кто там главный?

Брут нахмурился. Он еще не пришел в себя – слишком быстро у друга изменилось настроение. Во время всего похода Юлия терзали горестные сомнения, а теперь он стал прежним, каким был в Галлии. Такая перемена настораживала.

– Лазутчики не видели знамен легиона, – сухо произнес Брут. – В любом случае это командир высокого ранга.

– И честолюбивый, надеюсь, – ответил Юлий. – Хорошо бы вытащить солдат из города. Пусть туда подойдет Десятый в качестве приманки, а там посмотрим. Перехватим их в поле – и дело сделано.

Все вокруг, кто слышал разговор, поднимались на ноги. Люди собирали снаряжение и готовились выйти в поход. После мирной передышки солдат снова ждали опасности войны, и к ним исподволь возвращалось привычное тревожное состояние.

– Брут, я поведу Десятый к городу, а ты командуй остальными. Заморочим противника так, чтобы он никуда не годился. Посылай лазутчиков, и на этот раз пусть их заметят.

– Я бы и сам пошел, – сказал Брут.

Юлий на секунду опустил веки, потом покачал головой:

– Не сейчас. Будем поддерживать связь через экстраординариев. Если меня атакуют, ты мне срочно понадобишься.

– А если неприятель станет выжидать? – спросил Домиций, видя напряжение Брута.

Юлий пожал плечами:

– Тогда мы окружим его и выдвинем наши условия. Так или иначе – я начинаю поход за консульство и Рим. И пусть солдаты об этом знают. Они – римляне. Мы должны их уважать.

Глава 2

Агенобарб еще раз просмотрел распоряжения Помпея. Но сколько ни перечитывай – нет в них ничего такого, что позволило бы атаковать одичавших галлов. А между тем донесения лазутчиков ясно показывают: теперь самое время выступить и прославиться. Агенобарб разрывался между необходимостью подчиняться приказам и лихорадочной жаждой деятельности, какой он давно не испытывал. Приведи он этого мятежника в цепях – и Помпей простит все прошлые грехи.

Солдаты, которых сняли с дорожных постов, застав и фортов, построились под стенами Корфиния и ожидали приказа идти обратно. Смятение пока не проникло в их ряды. Лазутчики не успели разгласить, что враг гораздо ближе, чем предполагалось, но подобные вести обычно расходятся моментально, и скоро все об этом узнают.

Агенобарб провел пальцами по костлявому подбородку, помассировал припухшие веки – сказывалось постоянное напряжение. Сил у него больше, чем у противника – если верить разведке, – однако в донесениях упоминается еще о четырех легионах, идущих с севера, да и другие, наверное, уже близко. Возможно и самое худшее – солдат Агенобарба ждет засада.

Глядя на то, как выстроилось его воинство, командующий не испытывал радости. Большинству этих солдат не приходилось сталкиваться с противником более серьезным, чем горстка пьяных землепашцев. Несколько лет мира, в течение которых Цезарь покорял Галлию, подпортили римских солдат. Не такого войска желал себе Агенобарб для обретения славы, но иногда приходится довольствоваться тем, что послали боги.

На секунду Агенобарб даже почувствовал искушение забыть о приказе и поступить так, как привык за двадцатилетнюю службу. До Рима всего три дня пути… правда, тогда он упустит последнюю возможность. И над ним станут насмехаться младшие офицеры, если узнают, что полководец отступил перед войском вдвое меньшим, чем его собственное. Остальные галльские легионы в милях отсюда, а Агенобарб к тому же дал присягу защищать город. Но и спрятаться за стенами города при виде противника – не так представлял себе Агенобарб военные действия, идя на службу.

– Шесть тысяч человек, – прошептал командующий, любуясь шеренгами готовых выступить солдат. – Мой легион. Наконец-то.

Этими мыслями он ни с кем не делился, но когда прибывающие солдаты входили в город и Агенобарб считал их, то от гордости становился словно чуть выше ростом. За долгую службу ему довелось командовать не более чем сотней, и вот, хоть на несколько дней, он почувствовал себя равным прочим римским военачальникам.

К радости Агенобарба примешивались вполне обоснованные опасения. Если он позволит загнать себя в ловушку, то потеряет все. Упусти он возможность уничтожить человека, которого боится сам Помпей, слух об этом разойдется повсюду и до конца жизни на Агенобарба будут указывать пальцем. Агенобарб не выносил, когда приходилось медлить, а теперь множество людей ждут от него приказа и видят его замешательство.

– Господин, нужно ли закрыть ворота? – подошел сзади заместитель.

Агенобарб посмотрел ему в лицо и вдруг почувствовал раздражение – столь юным и самоуверенным тот казался. Ходили слухи, что у Сенеки в Риме большие связи, и Агенобарб не мог не заметить, как роскошно он одевается. Глядя на Сенеку, командующий чувствовал себя стариком, даже суставы начинали ныть. В такой момент терпеть чужую заносчивость – это слишком. Молодой офицер, видимо, старался скрыть высокомерие, но за свою жизнь Агенобарб повидал немало подобных людей. Как бы они ни лебезили, их все равно выдают глаза, и становится ясно, что, если в деле замешаны личные интересы, таким лучше не доверять.

Агенобарб глубоко вздохнул. Конечно, особенно обольщаться не стоит, но так приятно самому принимать решения!

– Тебе приходилось сражаться, Сенека? – спросил он.

Лицо юноши побледнело, затем на нем вновь появилась привычная улыбка.

– Еще нет, господин, но, надеюсь, я пригожусь.

Агенобарб слегка оскалился:

– Я знал, что ты так скажешь. Не сомневался. Сегодня ты сможешь себя проявить.

Помпей стоял один в здании сената, прислушиваясь к воспоминаниям. По его приказу кузнецы выломали двери, которые теперь криво висели в проемах. С улиц древнего Рима пробивался сквозь завесу поднятой пыли тусклый свет. Помпей с кряхтеньем опустился на скамью.

– Шестьдесят пять лет, – пробормотал диктатор в пустой зал. – Я слишком стар, чтобы снова воевать.

У него случались минуты слабости и отчаяния, и тогда под гнетом прожитых лет все тело болело и молило об отдыхе. Видно, пришло время оставить Рим молодым волкам – таким, как Цезарь. В конце концов, этот наглец уже доказал, что обладает важнейшим качеством правителя Рима – умением выживать. Когда гнев не затуманивал мысли, Помпей почти восхищался Юлием. Было время – он не поставил бы и бронзовой монетки за его возвращение целым и невредимым.

Толпа любила Цезаря за военные успехи, а Помпей ненавидел – за любовь толпы. Даже самое незначительное событие – чуть ли не покупка нового коня! – давало Цезарю повод слать в Рим победные реляции, которые потом обсуждались на улицах. Простые горожане собирались и жадно внимали любым новостям, хоть бы и самым пустяковым. Любопытство их было ненасытным, и только люди, подобные Помпею, качали головой, удивляясь: неужели можно так унижаться? Цицерон и тот утрачивал свою дальновидность, когда речь заходила о сражениях в Галлии. Что же мог противопоставить сенат Цезарю, который писал о взятии городов и о чудесах, вроде меловых утесов где-то на краю земли?

Помпей сердито фыркнул, жалея, что не может разделить свои чувства с Крассом. Именно они вдвоем – какая горькая ирония! – взрастили в Цезаре столь непомерное честолюбие. Разве не сам Помпей согласился на триумвират? Тогда все, казалось, выиграли, но теперь галльские легионы шли на Рим, и Помпей каялся, что в свое время не проявил дальновидности.

Он отправил Цезаря в Испанию – и тот вернулся и стал консулом. Он послал его покорять дикие галльские племена – могли ведь дикари соблюсти приличия и прислать Цезаря обратно изрубленным на куски? Нет. Юлий вернулся домой гордый, как лев, а римляне ничто не ценят так, как победу.

Черная злоба тенью легла на лицо Помпея, когда он подумал о сенаторах, которые его предали. Лишь две трети из них откликнулись на призыв отправиться в Грецию, а ведь все обещали и клялись прилюдно… Остальные затаились, предпочли не делить изгнание с правительством, а дождаться армии изменника. Удар был тяжелый, просто сокрушительный. Сенаторы прекрасно знали, что у Помпея нет времени разыскивать их и вытаскивать из убежищ, и это злило его еще больше. Промедление и без того оказалось опасно долгим – диктатор задержался в городе, поскольку хотел дождаться солдат, снятых с дорожных постов и застав. Если Агенобарб быстро их не пришлет, придется отправляться без них. Окажись Цезарь у ворот Рима раньше, чем Помпей покинет город, и все планы диктатора пойдут прахом.

Помпей откашлялся. Выплюнул темную массу на мраморные плиты, и этот символический плевок принес ему некоторое облегчение. Несомненно, горожане в своем безрассудстве будут приветствовать идущие по Форуму войска Цезаря. Помпей не переставал удивляться неблагодарности римлян. Почти четыре года заботился он о том, чтобы они могли зарабатывать на жизнь и кормить своих детей, не боясь убийств, насилия и грабежа. Мятежи Клодия и Милона остались в прошлом, и теперь город процветал – возможно, отчасти потому, что помнил, каков настоящий хаос. И все-таки горожане не перестанут восхвалять Цезаря, который победил врагов, а теперь несет Риму новые волнения. По сравнению с этим хлеб насущный и спокойствие ничего для них не значат.

Диктатор оперся на подлокотники и встал. Болел желудок. Без видимой причины Помпей чувствовал сильное утомление. Нелегко постоянно убеждать себя, что он не совершает ошибки, покидая город. Ведь бывают ситуации, когда любой полководец признает, что единственный выход – отступить, собрать силы и атаковать уже на своих условиях. И все равно – как тяжело!

Пусть Юлий двинется за Помпеем в Грецию. В конце концов, там знают, кто правит Римом. В Греции диктатор соберет армию и самых лучших в мире офицеров. Тогда Юлий поймет разницу между своими грязными дикарями и воинами Рима – и для этого есть только один способ.

Помпей никак не мог привыкнуть к мысли, что Юлий – не тот молодой человек, каким он его помнил. Интересно, стал ли Юлий тоже с возрастом сильнее чувствовать зимние холода, чаще ли его одолевают сомнения? Удивительно – Помпей знает своего врага лучше, чем кто бы то ни было в Риме. Когда-то они делили хлеб, вместе сражались за общие цели и интриговали против общих врагов. А теперь Юлий повернулся против него. Такое ужасное предательство – ведь Помпей, ко всему прочему, женат на дочери Цезаря. При этой мысли диктатор усмехнулся. Он догадывался, что жена его не любит, но она хоть умеет понимать свой долг в отличие от беспутного папаши. Юлия родила ему сына, который, быть может, в один прекрасный день станет править миром.

Помпей задумался: а если Юлия желает возвращения отца? Отправляя жену на корабль, он и не подумал поинтересоваться. Пусть она дочь Цезаря, но принадлежит она не ему, а супругу. Ее молодое тело влекло Помпея, и, хотя Юлия переживала близость без восторга, муж считал, что ей нечего жаловаться на жизнь.

Если Помпей принесет жене голову ее отца – ужаснется ли она? Диктатор представил себе эту картину и слегка воспрянул духом.

Помпей вышел из сената к ожидавшим его воинам; их безупречный строй радовал глаз. Из-за Цезаря Помпею казалось, что в мире не осталось порядка и можно нарушить любые обычаи, стоит только пожелать. Теперь ему приятно было видеть, как толпа на Форуме почтительно теснится, спеша дать место его воинам.

– От Агенобарба есть новости? – спросил Помпей у своего писца.

– Пока нет, хозяин, – ответил тот.

Помпей нахмурился. Хорошо бы этот глупец Агенобарб устоял перед искушением и не сунулся к галльским легионам. Приказ у него четкий.

Колонна солдат двигалась по широкой пустой дороге. Увидев, как Сенека построил воинов, Агенобарб одобрительно хмыкнул. Конечно, боевого опыта у юнца нет, но почти всю сознательную жизнь он провел в легионах. Любые задачи Сенека решал с уверенностью – у знати это, по-видимому, врожденная черта. Сейчас заместитель командующего соединил центурии в манипулы и на правом фланге поставил наиболее опытных командиров.

Где-то раздобыли старые сигнальные горны – отдавать основные команды: «стой», «вперед», «назад». Трех сигналов, по мнению Сенеки, достаточно, а лишние могут затруднить запоминание. Он шагал, довольный результатами своих усилий. Воины хорошо вооружены, накормлены и принадлежат величайшей военной державе. Хороший легион – это хорошее обучение и хорошие командиры. Солдаты, которые раньше несли службу на дорогах, прозябая в глуши, всеми позабытые, понимали открывавшиеся перед ними возможности. Их воодушевляло, что они идут драться с мятежником и за ними стоит Рим. У многих в Риме жили семьи, а сражаться за свою семью всегда легче, чем за высокие идеалы сенаторов.

Агенобарб ловил на себе взгляды воинов, и сладкое бремя власти, о котором он мечтал всю жизнь, словно придавало ему крылья. Даже просто идя со своими солдатами, командующий не мог скрыть радость. Большего требовать у богов нельзя, и Агенобарб поклялся пожертвовать им шестую часть своего состояния, если они еще и отдадут в его руки Цезаря.

Лазутчики обнаружили неприятельские силы в десяти милях к северу от Корфиния – такое расстояние солдаты пройдут меньше чем за три часа. Агенобарб хотел было ехать верхом, но здравый смысл одержал верх над тщеславием. Пусть солдаты видят командующего в своих рядах – когда придет время, он вместе с остальными вынет меч или метнет копье.

Агенобарб не мог не признать – Сенека составил план атаки мастерски. Одно дело отдать приказ, и совсем иное – выстроить боевые порядки и обосновать тактику. Сенеку устраивало, что сражаться предстоит с римскими воинами. Неизвестны лишь условия местности, а остальное произойдет в соответствии с наставлениями по воинскому искусству, которые он прекрасно изучил.

Когда Сенека выстроил войско, первое неблагоприятное впечатление Агенобарба рассеялось. На глухих дорожных заставах несли службу отличные солдаты, и многие из них воевали в Греции и Испании, прежде чем попасть в караулы. Строй они держали отлично, и не хватало только барабанщиков, чтобы отбивать ритм.

Агенобарб не мог отвязаться от мысли о почестях, ожидающих того, кто схватит изменника, угрожающего городу. Самая малая награда – пост трибуна или магистрата. Агенобарбу в его возрасте больше не бывать военачальником, но теперь все равно. Как бы ни обернулось дело, он запомнит этот день. Откровенно говоря, водить легионы по пустынным горам, вдали от дома – занятие не из приятных. Гораздо лучше вести мирную жизнь, посещая суд и принимая взятки от сыновей сенаторов.

Вокруг лежали небольшие возделанные поля. На каждом пригодном для земледелия клочке шелестели пшеничные колосья – хлеб для бездонной утробы Рима. Дорога была свободной, и Агенобарб не обращал внимания на путников, которые поспешно шарахались на обочину, давая дорогу легиону. Его легиону.

Когда лазутчики донесли, что Агенобарб вышел из Корфиния, Юлий тотчас отдал приказ выступать. Если противник не станет атаковать, то его ветераны, конечно же, легко догонят бывших стражников на дороге, прежде чем те достигнут Рима и окажутся в безопасности. Сомневаться в своем войске Цезарю не приходилось. Десятый неоднократно воевал против превосходящих сил, попадал в засады, отражал ночные атаки, усмирял мятежи бриттов. Юлий спокойно поведет их на любые силы, если нужно всего лишь уничтожить врага. Взять противника живьем гораздо труднее. Экстраординарии целое утро носились между отрядами Брута и Десятым легионом, передавая приказы.

Заставить неприятеля сдаться без боя – небывалая задача, тем более когда речь идет о таких же римских легионах. Люди постараются стоять до последнего, даже против превосходящего противника, но не оставят Рим без защиты. Чтобы они потеряли способность драться, нужно вселить в них настоящую панику.

Легионеры Десятого шли по нивам, вытаптывая пшеницу. И хотя ветераны шагали свободным строем, они оставляли за собой полосы, как будто по полям провели огромной бороной. И полосы эти одинаково ровно ложились по равнинам и холмам.

Экстраординарии неслись вперед, спеша увидеть противника. Воины Десятого, ожидая сигнала к атаке, положили руки на рукоятки мечей.

На горизонте темной полосой возникли легионы Юлия, и у Агенобарба забилось сердце. По приказу Сенеки затрубили горны, и их пронзительные звуки помогли солдатам расправить спины и укрепиться духом. Почти бессознательно они ускорили шаг.

– Стройся в каре! – проревел Сенека; колонна сразу распалась – центурии выступили в стороны.

И вот, словно на параде, строй стал расширяться, образуя подобие молота, рукоять которого была сзади по ходу движения. Она постепенно укорачивалась, и вскоре солдаты шагали единой плотной группой. Сжимая копья вспотевшими ладонями, люди готовились вступить в бой. Некоторые молились на ходу, вверяя свою жизнь богам. Агенобарб же возносил благодарность за то, что в его жизни наступила наконец такая минута. Строй вошел в густую пшеницу и двинулся дальше, сминая и затаптывая колосья.

Агенобарб не мог оторвать взгляд от сверкающих доспехов галльских легионеров. С волнением и нарастающим страхом смотрел полководец на неприятеля. Он уже слышал их трубы и горны и видел, как по сигналу противник перестраивается в небольшие отряды, продолжая неумолимо приближаться.

– Приготовиться! – крикнул Агенобарб через головы своих спутников, щурясь от заливающего глаза пота.

И тут Десятый, ревом разорвав тишину дня, бросился вперед.

Юлий ехал верхом рядом с солдатами и придерживал поводья, стараясь не слишком вырываться вперед. Он наблюдал, как уменьшается расстояние между его войсками и неприятелем, и чувствовал во рту вкус пыли. Воины Десятого не приготовили свои копья, и военачальник надеялся, что они так и будут действовать по плану. Галльские легионеры бежали по земле наперерез солдатам Агенобарба; после первого своего крика они хранили зловещее молчание.

Юлий считал шаги, оставшиеся до противника, пытаясь определить разделяющее их расстояние. Разумеется, сброд, приведенный Агенобарбом, не способен метать копья на далекое расстояние, и все же, подходя близко, Юлий рискует своими воинами.

В последний момент Цезарь приказал легионерам остановиться, и Десятый резко затормозил. Еще пятьдесят шагов – и противник оказался бы на расстоянии броска копья, но Юлий даже не смотрел в ту сторону. Он ждал, когда вдалеке заклубится пыль, свидетельствующая о том, что его ветераны начали обходной маневр. Стражники оглушительно топали. Юлий приподнялся и оперся на седло коленом.

– Идут! – торжествующе воскликнул он.

Под прикрытием холмов Брут, Домиций и Марк Антоний обошли силы Агенобарба и окружили его. Теперь Юлий мог легко разбить противника, но полководец поставил себе более хитрую цель – и более трудную. Агенобарб приблизился на расстояние полета копья, и Юлий поднял руку и описал ею круг над головой. Десятый развернулся вправо и двинулся, держа неизменное расстояние между собой и Агенобарбом. Казалось, противники связаны длинной веревкой, и войску Агенобарба приходилось либо разворачиваться вместе с Десятым, либо открыть ему свои фланги.

Видя все это, Юлий довольно ухмыльнулся. Чтобы полностью развернуть каре на месте, противнику явно было недостаточно трех сигналов горна. Ряды стражников то растягивались, то сжимались, потому что передние старались не отстать от Десятого, а те, кто шагал сзади, теряли строй и злились.

Когда легионеры Десятого, продолжая перемещаться тем же порядком, прошли четверть круга, Брут подвел Третий легион, выкрикивающий противнику угрозы.

Четко, словно на параде, ветераны выстроили дугу; с волнением наблюдая за происходящим, Юлий радостно кивал головой. Противник полностью окружен, им владеют страх и растерянность. Ловушка сработала. Некоторые из солдат Агенобарба, видимо, еще собирались сражаться, но их окружали четыре легиона ветеранов, и большинство стражников поддались панике. Из расстроившихся рядов не вылетело ни одного копья.

Крутясь на месте, войска подняли тучи пыли, которая густо висела в воздухе, заставляя людей кашлять и чихать. Агенобарб не замечал приближения экстраординариев. Он впал в панику и теперь не знал, как поступить в столь неожиданно изменившейся ситуации. Вражеских солдат слишком много, и ему грозит неминуемая гибель.

Галльские легионеры замерли, держа копья на изготовку, а стражники, понимая, что их легко перебьют, теснились в середину круга.

Агенобарб проревел приказ не двигаться. Ряды его воинов смешались; теперь полководца окружала толпа перепуганных, сбитых с толку людей. Сенека молчал – он выглядел совершенно потерянным. В наставлениях по военному делу подобная ситуация не предусматривалась. Тяжело дыша, с перекошенным лицом, Агенобарб ожидал атаки. Несмотря на безнадежность положения, многие его воины подняли мечи, и он почувствовал за них гордость.

Агенобарб наблюдал, как приближаются всадники. Где-то в глубине души он не мог не оценить, что противник ему достался весьма достойный. Агенобарб предпочел бы избежать унижения и не встречаться с ним лицом к лицу, однако и сразу умирать не хотелось. Сейчас он дорожил каждым прожитым мгновением.

Двое из всадников прикрывали третьего своими щитами, и Агенобарб понял – это и есть тот, кто покорил Галлию, а теперь угрожает самому Риму. Всадник ехал без шлема, в простых доспехах, подложив под себя темно-красный плащ, край которого развевался по ветру. На вид Юлий был ничем не примечателен, но после такого коварного маневра – сломить целое войско без единого удара меча – он показался Агенобарбу орудием рока, явившимся ему на погибель. На этом красном плаще не будет заметна римская кровь.

Агенобарб выпрямился:

– Парни, когда он приблизится, по моему сигналу бросаемся на него. И передайте приказ дальше. Пусть мы не одолеем негодяев, но если убьем командира, то хоть недаром пропадем.

Сенека смотрел на своего начальника во все глаза, но под пристальным взглядом Агенобарба отвернулся – юноша, видно, еще не осознал, что тут не тактические учения. Остальные, стоящие рядом, наклонили голову, показывая: они поняли приказ.

Жизнь – не самое дорогое, и есть вещи, ради которых стоит умереть, но иногда человек об этом забывает. Вот и Агенобарб среди всеобщего ужаса и хаоса почти смирился с поражением, а потом вдруг прозрел: Цезарь – враг, будь он хоть трижды римлянин.

К Агенобарбу вплотную подошел Сенека.

– Господин, мы не можем атаковать. Мы должны сдаться, – сказал заместитель прямо в ухо командующему.

Агенобарб взглянул на него: Сенека, похоже, испугался.

– Вернись, юноша, пусть все видят, что ты на месте. Подпустим Цезаря поближе и разделаемся с ним.

У Сенеки отвисла челюсть – он не понял, откуда в его начальнике такая свирепая решимость. Раньше за ним подобного не водилось, и Сенека в потрясенном молчании удалился. Агенобарб усмехнулся про себя. Он смотрел на ветеранов, окруживших его армию. Показав свое мастерство, легионеры просто стояли и ждали, и Агенобарб не мог не признать их превосходства. Как легко они обошли своего жалкого противника!

Всадникам, казалось, не терпится в бой. При виде грозных воинов, привыкших хладнокровно убивать, Агенобарб содрогнулся. Точно великаны, возвышались они над полем; каждый, кто читал донесения из Галлии, знал их способности. Им нет равных, и страшно даже представить, что случится, если ветераны набросятся на несчастных стражников.

– Кто ваш командир? – прогремело над полем. – Пусть выйдет вперед.

Все лица обратились на Агенобарба, который, угрюмо улыбаясь, шагал к передней линии. Светило яркое солнце, и все предметы казались ему слишком резкими, словно края их заострились.

Он вышел из строя. На него смотрели тысячи глаз. Трое всадников приближались. Агенобарб осторожно вынул меч и глубоко вздохнул. Пусть приблизятся, тогда он им и ответит. Сердце его бешено колотилось, но, когда Юлий Цезарь глянул на него сверху вниз, командующий почувствовал странное безразличие.

– Ты понимаешь, что делаешь?! – проревел Юлий, багровея от гнева. – Как твое имя?

Агенобарб от удивления чуть отступил назад.

– Агенобарб, – ответил он, подавляя желание добавить «господин».

Он почувствовал, как солдаты за его спиной напряглись, и уже готовился отдать приказ атаковать.

– Как посмел ты, Агенобарб, обнажить против меня меч? Как ты посмел? Ты нарушил свой долг! Радуйся же, что никто из твоих и моих людей не погиб, или тебя повесили бы еще до рассвета.

Агенобарб смущенно моргнул:

– У меня приказ…

– Приказ от кого? От Помпея? А разве по закону он до сих пор остается диктатором? Перед тобой законопослушный римский полководец, а ты лепечешь о приказах Помпея! Хочешь смерти? Кто ты такой, чтобы подвергать опасности столько жизней? Сенатор? Ты проиграл, командующий. Тебе здесь нечего делать. – Юлий с отвращением отвернулся от Агенобарба и обратился к воинам, которые не сводили с него глаз: – Я возвращаюсь в Рим и снова займу должность консула. Это не противоречит законам. Вы мне не враги, и я не стану проливать кровь своего народа, если меня не вынудят.

Не обращая внимания на Агенобарба, Юлий направил коня вдоль строя; охранники не отставали. В какой-то миг Агенобарб колебался, не крикнуть ли все же сигнал к атаке, но тут один из всадников, словно прочитав его мысли, предостерегающе улыбнулся и покачал головой. Агенобарб вспомнил, что Цезарь назвал его командующим, и слова замерли у него на языке.

Издали доносился голос Цезаря:

– За ваши сегодняшние действия я вправе разоружить вас и продать в рабство. Вот и сейчас я вижу у вас обнаженные мечи и поднятые копья. Не толкайте меня на крайние меры. Я римский военачальник и предан Риму. Я веду галльские легионы, я представляю сенат и закон. Даже не думайте поднимать на меня оружие.

Слова Цезаря обрушивались на окруженных солдат, окончательно приводя их в смятение. Они медленно опускали копья и мечи. Юлий развернул коня и поехал обратно, продолжая говорить:

– Не для того я пришел сюда после десяти лет войны, чтобы сражаться против моего народа. Вас ввели в заблуждение. Даю вам слово: если вы сразу сложите оружие, никого из вас не убьют. – Он окинул взглядом воинов. – У вас есть выбор. Ведите себя благоразумно, и вас не лишат чести. Помните о своем положении. Я не обязан быть милосердным к предателям Рима, каковыми могу счесть вас.

Юлий опять поравнялся с Агенобарбом, и тому пришлось смотреть против солнца. Вместо Юлия он видел лишь темное пятно на фоне яркого света.

– Итак? Они оказались здесь из-за твоей глупости, – спокойно произнес Юлий. – Ты хочешь, чтобы люди погибли ни за что?

Агенобарб, онемев, покачал головой.

– Тогда распусти их и приведи ко мне офицеров. Нужно обсудить условия капитуляции.

– Но ты нарушил закон, пойдя на Рим, – упрямо проговорил Агенобарб.

Глаза Юлия сверкнули.

– Верно, а диктатура допускается лишь как временная мера. Знай, командующий: иногда нужно поступать не по закону, а по совести.

Агенобарб взглянул на своих воинов.

– Ты даешь слово никого не наказывать? – спросил он.

Юлий не медлил ни секунды:

– Я не стану проливать римскую кровь, пока меня не вынудят. Даю тебе слово.

Казалось бы, ничего особенного, если к тебе обращаются с уважением, но Агенобарб тут же позабыл о своем порыве – желание отдать жизнь куда-то улетучилось.

Он кивнул Цезарю:

– Хорошо, господин. Я согласен.

– Отдай мне меч, – потребовал Юлий.

На мгновение их взгляды встретились, затем Агенобарб протянул меч, и ладонь Юлия сомкнулась на ножнах. Этот знаменательный жест видели все.

– Ты поступил правильно, – сказал Цезарь и галопом поскакал к своим легионерам.

Глава 3

Помпей стоял на причале в Остии и смотрел в сторону Рима. В небольшом портовом городке царило спокойствие, словно местным жителям не было никакого дела до происходящего. За многие годы в сенате Помпей усвоил, что большинству людей совершенно безразлично, чем занимается правительство. Жизнь их протекает своим путем. И в самом деле, кто бы ни был консулом – хлеб все равно нужно печь и рыбу нужно ловить.

За спиной Помпея трещал в пламени последний корабль, и он обернулся, чтобы посмотреть на море. Теперь кое-кому не будет безразлично. Владельцы торговых судов разорены, ибо Помпей приказал сжечь все корабли. Цезарь не сможет пуститься за ним в погоню, пока диктатор не соберет войско.

Даже сюда долетал рев пламени. Достигнув парусов, огонь мгновенно пожрал просмоленную ткань. Помпей надеялся, что солдаты догадались собрать с судна все ценное, прежде чем его поджечь.

Три прочные триремы, покачиваясь на волнах, ждали оставшихся сенаторов и самого Помпея. Огромные весла очистили от водорослей, уключины смазали. Ветер дул в сторону моря. Помпей был доволен, что отплывает последним, и никак не мог решиться покинуть причал, хотя время уже настало. Есть ли у него вообще выбор? До недавнего времени диктатор полагал, что перехитрил Цезаря, когда приказал ему возвращаться. Любой другой полководец вернулся бы с небольшой свитой, и на него легко нашлась бы управа.

До сих пор Помпей не понимал, почему Цезарь решил рискнуть всем, чего достиг, и двинулся на юг. Регул, вероятно, потерпел неудачу и погиб, выполняя приказ. А его безуспешная попытка наверняка помогла Цезарю понять истинные намерения диктатора.

Посылая Регула, Помпей полагал, что тот сможет выдержать пытки. Так глупо! Сломить можно кого угодно – достаточно подобрать ключ к душе человека, а это только вопрос времени. Хотя и теперь Помпей сомневался, что выкован тот ключ, которым можно открыть душу Регула.

Последняя лодка с корабля Помпея ткнулась в причал, и на берег выпрыгнул Светоний. Он поднимался по холму, раздуваясь от важности. Диктатор повернулся к Риму, который чувствовал даже на расстоянии. Агенобарб до сих не появился, и, возможно, его нет в живых. Жалко терять людей, но если Юлия хотя бы задержали – это того стоило. Помпей и подумать не мог, что окажется так трудно вытащить сенаторов из города. Он испытывал сильное искушение бросить бесчисленные ящики с их добром прямо на причале – пусть заберут матросы торговых судов. С домочадцами сенаторов тоже хватало хлопот; Помпей ограничил число рабов для каждой семьи и позволил взять с собой не больше трех человек. Сотням рабов пришлось возвращаться в Рим. Со всего побережья собрали множество кораблей – несколько судов не пригодились, и их сожгли.

Помпей натянуто улыбнулся. Сам Цезарь не в состоянии сотворить флот из ничего. У Помпея впереди целый год, чтобы собрать и обучить армию, и тогда – добро пожаловать, Юлий!

Подошел Светоний, и Помпей взглянул на его тщательно отполированные доспехи. За последние недели Светоний стал для диктатора незаменим. Кроме всего прочего, Помпей знал, как тот ненавидит Цезаря. Приятно иметь рядом человека, которому можно доверять, и уж кто-кто, а Светоний не станет ставить под сомнения приказы Помпея.

– Лодка для тебя готова, господин, – произнес Светоний.

Помпей сухо кивнул.

– Я прощался со своей страной, – объяснил он. – Теперь я не скоро сюда попаду.

– Но это обязательно случится, господин. А Греция для многих стала второй родиной. Мы с корнем вырвем измену.

– Конечно, – ответил Помпей.

Их окутал дым от догорающего корабля, и Помпей слегка вздрогнул. Иногда он боялся, что на горизонте покажутся легионы Юлия, а он не успеет покинуть город. Не желая терять ни одной лишней минуты, диктатор не сделал жертвоприношений в храмах, хотя следовало бы. Зато если неожиданно появится неприятель и поскачет прямо на него, Помпею достаточно ступить в лодку, и вскоре он будет на корабле, недосягаем для врага. За последние две недели ему выдалась первая минута без спешки, и Помпей немного успокоился.

– Как думаешь, Светоний, Цезарь уже в городе?

– Возможно, господин. Но в любом случае он там не задержится.

Собеседники смотрели на восток, словно могли увидеть там родной город. Вспомнив молчаливые сборища на римских улицах, по которым уходили его легионеры, Помпей поморщился. Многие тысячи горожан вышли поглядеть на отъезд сенаторов. Никто не осмелился выкрикивать насмешки или угрозы, даже из самой гущи толпы, – слишком хорошо римляне знали Помпея. Однако лица людей выражали многое, и Помпей негодовал. По какому праву они так на него смотрят? Он отдал Риму свои лучшие годы. Он был сенатором, консулом, диктатором. Он подавил восстание Спартака, а потом мятежи многих мелких вождей и царьков – всех и не упомнить. Ему удалось разделаться с Титом Милоном. Помпей был настоящим отцом города, а теперь римляне хранят зловещее молчание – словно они ничем ему не обязаны.

Вокруг собеседников кружились хлопья пепла, возносимые воздушными потоками. Помпея лихорадило на ветру, он чувствовал себя стариком. Тем не менее будь у него возможность оставить политику, он все равно к этому не готов. Диктатор оказался тут по вине человека, равнодушного к судьбе Рима. Цезарь узнает цену власти – город покажет ему свои когти. Те самые люди, которые аплодируют тебе и кидают к твоим ногам цветы, через несколько недель могут забыть о твоем существовании.

– Я ничего не хотел бы изменить, Светоний, – заявил диктатор, – ни одного года. Будь у меня вторая жизнь, я бы прожил ее точно так же, даже зная, что окажусь вот здесь, собираясь бежать из Рима. – Увидев замешательство Светония, Помпей хмыкнул. – Но это еще не последнее наше слово. Поторопимся, нужно выйти в море, пока не кончился отлив.

Сервилия смотрела на свое отражение в бронзовом зеркале. Вокруг суетились три рабыни, укладывали ей прическу, подкрашивали веки – она начала приводить себя в порядок задолго до рассвета. Предстоял особенный день. Говорили, что сегодня в Рим явится Цезарь, и ей хотелось предстать перед ним в наилучшем виде.

Сервилия, обнаженная, поднялась перед зеркалом, расправив плечи, и рабыня стала подкрашивать ей соски. От легкого прикосновения кисточки они затвердели, и Сервилия улыбнулась, а затем вздохнула. Зеркало не обманешь. Она провела ладонью по животу. В отличие от многодетных римских матрон ей удалось сохранить плоский живот, но с возрастом кожа потеряла упругость, уподобилась помятой, плохо натянутой ткани.

Легкие одежды, которые раньше подчеркивали прекрасные линии, теперь должны скрывать недостатки фигуры. Сервилия сохранила стройность – занятия верховой ездой помогали ей поддержать форму, но молодость дается только однажды, и ее молодость уже прошла. Неокрашенные волосы отливали серебром, и часто она мучила себя мыслью, что пора перестать скрывать свой возраст, пока все эти краски и румяна не стали его подчеркивать. Сервилии приходилось встречать женщин, которые не хотели признавать, что состарились, и она боялась стать таким же накрашенным пугалом в парике. Лучше быть седой, но достойной старухой, чем стать всеобщим посмешищем. Однако сегодня прибудет Цезарь, и она постарается выглядеть моложе.

Умащенная притираниями кожа казалась гладкой, но стоит пошевелиться – на ней появится сеть крошечных морщин, словно в насмешку сводя на нет все усилия. Какая трагедия, что у кожи столь короткая молодость, а потом нужны разные масла, краски…

– А Цезарь въедет в город, госпожа? – поинтересовалась одна из рабынь.

Сервилия взглянула на нее, понимая, чем вызван румянец девушки:

– Разумеется, Талия. Он придет во главе своей армии и проедет к Форуму выступить перед римлянами. Это будет настоящий триумф.

– Никогда не видела триумфа, – сказала Талия, потупив глаза.

Сервилия холодно улыбнулась – она почти ненавидела девушку за ее молодость.

– И сегодня не увидишь, дорогая моя. Нужно убирать дом к приходу Цезаря.

Девушка явно разочаровалась, но Сервилию это не беспокоило. Легионы Помпея ушли, и город, затаив дыхание, ждет Цезаря. Те, кто поддерживал диктатора, сидят в страхе, думая, что их арестуют и накажут. Улицы Рима, которые и в лучшие времена не отличались безопасностью, сегодня просто бурлят – разве можно молодой красивой рабыне бродить в такой день по городу, любуясь маршем галльских ветеранов? Сервилия не знала, приносят ли годы мудрость, но опыт они дают, и этого достаточно.

Она запрокинула голову и, не двигаясь, ждала, пока еще одна из рабынь опустит в сосуд с белладонной тонкую палочку слоновой кости и поднесет к глазам хозяйки. На конце палочки собралась темная капля и упала – почувствовав жжение, Сервилия опустила веки. Рабыня терпеливо ждала, когда у госпожи утихнет боль, потом закапала зелье в другой глаз.

В больших дозах белладонна – смертельный яд, но маленькая капля делает зрачки большими и темными, словно у молодой женщины в сумерках. На ярком свету зрение от этого ухудшается, однако чего не сделаешь ради красоты. Сервилия сняла с ресниц слезинки и вздохнула. Такая мелочь – но они могут скатиться на щеки и все испортить.

Самая юная из рабынь, держа в руках сосуд с краской для век, дожидалась, пока госпожа изучит в зеркале результаты их работы. Из-за расширившихся зрачков комната казалась хозяйке светлее, и она повеселела. Цезарь возвращается!

Выполняя приказ Цезаря, Агенобарб привел своих солдат в старые казармы Перворожденного, за стенами Рима. Последние десять лет там никто не жил, и, пока Агенобарб отряхивал сандалии, Сенека уже обдумывал, как организовать ремонт и чистку здания.

Оставшись на несколько драгоценных минут один, Агенобарб вошел в помещение для командиров и присел, положив на пыльный стол мех с вином. С улицы доносились голоса солдат, судачивших о недавних событиях. Агенобарб покачал головой, не в силах поверить в случившееся. Со вздохом он открыл бронзовое горлышко, опрокинул мех, и в горло полилась обжигающая струя.

У Рима полно разведчиков в окрестностях, и в городе знают, что произошло с войском Агенобарба. Интересно, кто получает донесения теперь, когда Помпея нет? За много веков Рим впервые остался без власти; в памяти людей еще жили мятежи Милона и Клодия. Наверное, пока горожане ждут нового хозяина, страх не даст им высунуться на улицу.

Клацанье подкованных железом сапог заставило Агенобарба поднять голову. В дверях, озираясь, стоял Сенека.

– Входи, парень, хлебни. Ну и день выдался! – проворчал Агенобарб.

– Я не нашел… – начал Сенека.

– Сядь и выпей. Обойдутся без тебя пару минут.

– Конечно, господин.

Агенобарб вздохнул. Ему было показалось, что лед между ними растаял, но вблизи стен Рима Сенека вернулся мыслями к своей карьере – как любой молодой римлянин из теперешних. Болезнь века.

– Ты отправил гонцов к побережью? Надеюсь, Помпей не стал нас дожидаться.

– Нет! Я не подумал… – Сенека начал подниматься.

Агенобарб жестом велел ему сесть:

– С этим можно подождать. Не знаю, сможем ли мы теперь соединиться с ним. – (Сенека мигом насторожился и сделал удивленное лицо.) – Парень, ты вместе со мной присягнул Цезарю. Только не говори, что не понимаешь, как это важно.

Сейчас начнет изворачиваться, подумал Агенобарб, но юноша поднял голову и посмотрел ему в глаза:

– Нет, я понимаю. Однако раньше я присягал служить Риму. Если Помпей увез сенат в Грецию, я должен следовать за ним.

Прежде чем ответить, Агенобарб отхлебнул вина.

– Твоя жизнь принадлежит Цезарю. Он ведь все тебе объяснил. Станешь и дальше против него сражаться – пощады не жди.

– Я все равно обязан вернуться к Помпею, – ответил Сенека.

Агенобарб надул щеки и выпустил воздух.

– Твоя честь – это твое дело. Нарушишь клятву, данную Цезарю?

– Клятва, данная врагу, ни к чему меня не обязывает, господин.

– А меня обязывает. Тебе стоит хорошенько подумать, чью сторону принять. Выберешь Помпея – Цезарь тебе яйца оторвет.

Запылав от гнева, Сенека поднялся:

– Тебе, видно, уже оторвал!

Агенобарб обрушил на стол кулак, подняв тучу пыли:

– По-твоему, пусть бы нас поубивали? Помпей именно так бы и поступил. Цезарь сказал, что намерен восстановить закон и порядок. И он доказал это, когда отпустил всех, поверив нашей клятве. Я просто потрясен его поступком, и, если бы тебя заботила не только твоя карьера, ты бы понял почему.

– Я заметил, как ты потрясен. Ты даже позабыл о своем долге перед сенатом и Помпеем.

– Нечего поучать меня, мальчишка! – огрызнулся Агенобарб. – Оторвись от своего драгоценного чтения, посмотри на настоящую жизнь! С тех пор как Цезарь пошел на юг, все мы ходим по лезвию ножа. Думаешь, Помпею нужна твоя преданность? Да твой замечательный сенат разотрет тебя в муку – если ему захочется хлеба.

Несколько секунд мужчины напряженно молчали, глядя друг на друга и тяжело дыша.

– Я всегда удивлялся – почему человеку твоих лет не доверяют ничего большего, чем дорожная застава, – сухо молвил Сенека. – Теперь я понимаю. И я буду поучать каждого римского солдата, который не готов отдать жизнь в распоряжение командира. От своих подчиненных я буду требовать именно этого. И не собираюсь здесь отсиживаться. Подобное поведение – трусость!

Каждая черточка юного лица выражала презрение, и Агенобарб почувствовал сильнейшую усталость. Ему не хотелось продолжать.

– Я вылью немного вина на твою могилу – если найду ее. Больше ничего не могу для тебя сделать.

Не отдавая салюта, Сенека повернулся к собеседнику спиной и вышел из комнаты, оставляя следы на пыльном полу. Агенобарб злобно фыркнул, поднес к губам мех и сильно сдавил его.

Вошедший вскоре в комнату человек увидел, как Агенобарб, погруженный в задумчивость, лениво водит пальцем по пыльному столу.

– Господин! Меня послали узнать, есть ли новости, – заявил незнакомец без всякого вступления.

Агенобарб поднял на него глаза:

– Разве в Риме остался кто-то, кто может слать гонцов? Я полагал, все сенаторы уехали с Помпеем.

Посетитель явно был не в своей тарелке. Он не назвал имени своего хозяина, сообразил Агенобарб.

– Некоторые сенаторы, господин, предпочли остаться. К ним относится и мой хозяин.

Агенобарб оскалился:

– Тогда беги скорее обратно и скажи ему, что Цезарь идет сюда. Он в двух, самое большее трех часах пути. Он несет нам республику, и я не собираюсь ему препятствовать.

Глава 4

Спешившись, экстраординарии навалились на огромные створки Квиринальских ворот, что в северной части Рима. Ворота оказались не заперты, охраны на стенах не было – никто не задержал галльских легионеров. Когда настал решающий час, в городе поднялась суета, а улицы у ворот обезлюдели.

Тяжелая поступь легионов была подобна приглушенным раскатам грома. Экстраординарии чувствовали, как земля дрожит под ногами солдат; из щелей между камнями мостовой поднималась пыль. Пятнадцать тысяч воинов шагали к городу, который объявил их изменниками. Легионеры шли шеренгами по шесть человек, и конец колонны терялся где-то вдалеке.

Впереди ехал Цезарь на темном скакуне лучших испанских кровей. По бокам, отставая на шаг, двигались Марк Антоний и Брут, держа наготове щиты. Замыкали группу следующие в ряд Домиций, Цирон и Октавиан. Торжественность минуты заставляла всех трепетать. Для каждого Рим был и родным городом, и долгожданной мечтой. Однако вид опустевших стен и неохраняемых ворот вызывал тревогу. Никто не шутил, не смеялся; солдаты тоже шагали в молчании. Город ждал.

Юлий въехал под арку ворот и, когда ее тень легла на лицо, улыбнулся. Цезарь видел города Греции, Испании, Галлии – но это лишь жалкие подобия Рима. Строгое расположение домов, прямые ряды камней на мощеных улицах – все такое родное и знакомое, Юлий даже расправил плечи. Натянул поводья и повернул коня направо, туда, где его ждал Форум. Несмотря на серьезность момента, Цезарь с трудом сохранял торжественный вид. Губы сами раздвигались в улыбку, хотелось кричать приветствия и людям, и родному городу, невиданному столько лет.

В городе улицы уже не пустовали. Любопытство заставило людей открыть окна и двери домов и лавок и впустить внутрь солнечный свет. Римляне во все глаза глядели на галльских легионеров, вспоминая удивительные истории об этих солдатах. Любой мужчина, любая женщина – все в Риме слушали донесения из Галлии. Как тут устоять и не посмотреть на легендарных воинов во плоти!

– Кидай монеты, Цирон, доставай скорее! – крикнул Юлий через плечо и усмехнулся напряжению гиганта.

Как и у Октавиана, у Цирона на седле висел большой мешок, и, запустив туда руку, он выгреб горсть монет. На каждой был изображен тот, кто ехал сейчас впереди. Серебро звенело по камням мостовой; из укромных уголков выскакивали мальчишки и хватали катящиеся монеты, не давая им остановиться. Юлий вспомнил, как давным-давно стоял за спиной Мария во время триумфа и толпа колыхалась, собирая монеты. И это не просто деньги – потратят их одни бедняки. Остальные сохранят их на память или сделают подвески для жен или возлюбленных. На монетах – изображение человека, который прославился победами в Галлии, но которого близко почти никто не знает.

Возбуждение детей передалось и взрослым. Все больше и больше народу хватали монеты и радостно смеялись. Стало окончательно ясно: легионеры пришли в город не грабить и не разрушать – завоеватели так себя не ведут.

Цирон и Октавиан быстро опустошили мешки, и из задних рядов им тут же передали другие. Толпа разбухала, точно половина города только и дожидалась какого-то сигнала. Попадались хмурые, сердитые лица: кое-кому не нравилось, что на улицах Рима так много вооруженных солдат. Однако по мере продвижения колонны недовольных становилось все меньше.

Проезжая мимо старого дома Мария, Юлий посмотрел сквозь решетку ворот во дворик, который впервые увидал мальчишкой. Оглянувшись, поискал взглядом Брута – тот наверняка тоже вспомнил о старых временах. За воротами царило запустение, но скоро дом возродится и снова заживет. Юлию понравилась эта мысль, и он решил украсить подобной метафорой свою речь на Форуме. Выступление должно прозвучать так, словно он говорит в порыве, однако каждая фраза давно продумана и записана Аданом еще в пшеничных полях Этрурии.

Казалось, это знак судьбы – Юлий двигался тем же путем, каким шел когда-то с Перворожденным легионом, тем, первым, который позже распустили враги Мария. Его дядя тогда явился прямо в сенат и потребовал заслуженного им триумфа. Вспоминая Мария, Юлий растроганно покачал головой – не человек был, а буйвол. Законы для него ничего не значили, а чернь просто благоговела перед дерзостью полководца. Мария выбирали консулом столько раз, сколько не выбирали никого за всю историю Рима. Отчаянное тогда было время, не то что сейчас, и мир тогда казался меньше.

Какой-то мальчишка бросился за монетой прямо на дорогу, и Юлий натянул поводья, боясь сбить малыша. Тот схватил свое сокровище и, довольный, крепко зажал в поднятой руке – но тут мать утащила счастливца с опасного места. Не успели приблизиться ехавшие следом, а Юлий пришпорил коня, гадая, как предсказатели истолкуют это небольшое происшествие. Жрецы в храмах, несомненно, уже роются по локоть во внутренностях жертвенных животных, пытаясь узнать будущее. Юлий вспомнил о Кабере. Жаль, старик не дожил до возвращения. Каберу похоронили в Галлии, на морском берегу.

Народу прибывало, праздничное возбуждение росло, словно радостная весть успела облететь каждую улицу. Галльских легионеров незачем бояться! Они пришли с миром, они раздают деньги и не обнажают оружия. С увеличением толпы улицы становились все шумнее. Юлий слышал даже крики торговцев, предлагающих свой товар. Интересно, сколько розданных сегодня монет пойдет в уплату за прохладное питье или кусок мясного пирога?

К удовольствию Юлия, его солдаты были взволнованы не меньше, чем запрудившие улицы горожане. Те, у кого были родственники, искали их в толпе, и все лица расплывались в улыбках.

Дорога вела вниз, к Форуму, и Юлий почувствовал приближение к открытому пространству задолго до того, как подъехал. Образ этого места, в самом центре города, он пронес неизменным через долгие годы разлуки. Цезарь едва удерживался, чтобы не погнать коня вскачь. Минуя роскошные дворцы и храмы, Юлий не замечал их, он устремил взгляд вперед. Все сильнее и сильнее жгло солнце. Подъезжая к сердцу Рима, Цезарь чувствовал возбуждение, какого и сам от себя не ожидал.

На площади теснился народ – тысячи людей. Многие выкрикивали приветствия, но, несмотря на их веселье, Цезарь понимал, что от него ждут зрелища – такого, о котором можно будет с гордостью рассказывать детям и внукам.

Для него оставили проход к новому зданию сената, и Юлий повернулся туда, где раньше стояло старое, но тут же о нем позабыл. Рим – больше чем здания, больше чем история. Город обновляется с каждым новым поколением – ведь люди забывают о прошлом, – и Юлий тоже участвует в возрождении Рима.

Полководец смотрел прямо перед собой и улыбался горожанам, и они кричали все громче. Сзади маршировали легионеры, но Юлию казалось, что он едет совсем один под слепящим солнцем.

Не в силах больше двигаться шагом, Юлий пришпорил скакуна, и копыта быстрее застучали по камням. Почти рядом – ступени сената. Юлий послал коня вперед, в три скачка оказался на крыльце и повернулся к бескрайнему морю лиц. Он не был тут десять лет, в течение которых пережил страх, боль и потери. Но он вернулся, и Рим принадлежит ему.

Легионы текли на Форум, образуя в разноцветной толпе сверкающие квадратные островки. Граждане и рабы смешались, стремясь пробраться поближе и ничего не упустить. Многие бедняки, охрипнув от воплей, продирались к ступеням сената. Колонны солдат наконец-то остановились – командиры решили, что неразумно и опасно собирать всех в одном месте. Юлий радостно засмеялся.

– Я вернулся! – проревел он над головами людей.

В ответ донеслись приветственные крики, и Цезарь поднял руку, призывая к тишине. К крыльцу подъехали Брут и Марк Антоний – спокойные и веселые. Брут придвинулся к Марку Антонию, что-то сказал ему, и оба тихо засмеялись.

Понемногу волнение улеглось, и люди замерли в ожидании.

– Мой народ! – произнес Цезарь с каким-то удивлением. – Десять лет я думал о том, как встану здесь, перед вами.

Эхо его голоса, отраженного храмами, неслось над площадью.

– Я показал нашу мощь в Галлии. Я низверг тамошних царей и привез сюда их золото.

Толпа восторженно заревела, и Юлий понял – он выбрал правильный тон. Более серьезные аргументы он приведет позже, когда этот, первый день останется позади.

– Я построил на новых землях дороги и выбрал земельные наделы для наших граждан. Вы мечтали иметь землю, вы ее получите – и вы, и ваши дети. Ради вас я пересек моря и создал новые карты.

Он переждал, пока утихнет шум.

– Сквозь годы я пронес Рим в своем сердце, и я не забыл мой город!

Слушатели опять разразились воплями, и Юлий снова поднял руки:

– Но этот радостный миг омрачен. Стоя здесь, перед вами, дыша родным воздухом, я знаю, что кое-кто мною недоволен.

Тон его стал суров, и в толпе воцарилась полная тишина.

– Я здесь и готов ответить на любые обвинения в мой адрес. Но где же те, кто обвиняет Цезаря? Выйдут ли они вперед, если я приглашу? Пусть выходят – мне нечего скрывать.

В ответ раздался чей-то крик – Цезарь не разобрал слов, – и в окружении крикуна засмеялись.

– Неужели правда, что Помпей оставил город? Что сенат, которому вы доверили защищать ваши жизни, покинул Рим? Их поступки говорят сами за себя. Рим заслуживает лучшего, чем они. Вы заслуживаете лучшего, чем правители, ускользающие под покровом ночи, как только открылся их обман. Но я не собираюсь угрожать и злобствовать. Я намерен выдвинуть свою кандидатуру на пост консула. Кто может отказать мне в этом праве? Кто из вас станет спорить со мной о римских законах?

Юлий окинул взглядом ходящую волнами площадь. Он любил римлян, неистовых в своей любви, и ненависти, и жадности. Любил за упрямство и непокорность, за радость, которую испытывал, играя на чувствах толпы. Это погубило уже многих политиков, но только ради этого стоило рисковать.

– Тем из вас, кто страшится грядущего, скажу: я достаточно навидался войны. Я постараюсь помириться с Помпеем и сенатом, а если они откажутся – я попытаюсь снова. Я не возьму в Риме ни одной жизни, если меня не принудят. Приношу в том клятву.

Где-то в толпе закричали. Дюжина солдат Десятого во главе с Регулом протискивались туда, торопясь выяснить, в чем дело. Народу набилось много, и люди едва могли пошевелиться. Юлий удивлялся тем, кто даже такой день считает удобным случаем для грабежа или воровства. Хорошо бы Регул поотрывал негодяям головы.

– Если мне придется прибегнуть к военным действиям, чтобы прекратить диктатуру Помпея, я поведу их вдали отсюда. Пока я жив, я буду защищать Рим. Клянусь вам перед лицом всех богов. Я стою за законные выборы, и, если вы сделаете меня консулом, я найду Помпея на краю земли и лишу его власти. Помпей не придет сюда, пока я жив.

Юлий перекинул ногу через седло и в следующую секунду, выпустив из рук поводья, преклонил колени на белом мраморе. Вытянув шеи, люди подались вперед и смотрели, как он нагнулся и целует камни. Затем Юлий поднялся, и его доспехи вновь засверкали на солнце.

– Я – подданный Рима. Моя жизнь принадлежит вам!

Возможно, пример подали легионеры, но через минуту вся площадь ревела от восторга.

Из всех радостей ни одна не могла сравниться для Юлия с подобным беспримесным счастьем – слушать, как народ исступленно выкрикивает его имя.

Цезарь поднял поводья и погладил испуганного коня.

– Я завоевал для вас Галлию. Там богатые и плодородные земли – они станут вашими. С галльским золотом мы построим новый Рим, еще более великий и могущественный. Новый Форум, суды, арены, ипподромы, театры, бани. Все это – для вас. Взамен я лишь прошу поднять голову и увидеть, что вы ходите по улицам столицы мира. Все дороги ведут к нам. Все суды получают свои полномочия от нас. Помните: Рим – первый из городов, и будьте всегда его достойны. Мы – тот светоч, на который держат путь Греция, Испания, Галлия, Британия. А самым бедным я хочу сказать: трудитесь, и на вашем столе будет пища. Боритесь за справедливость, и она восторжествует.

Между тем солдаты Регула поймали тех, кто вызвал на площади переполох. Цезарь увидел, как ведут троих связанных мужчин, и про себя пообещал – негодяи пожалеют, что прервали его речь.

Юлий окинул взглядом сломанные бронзовые двери сената, покосившиеся на петлях. Невольно он почувствовал печаль и, прежде чем снова заговорить, сделал глубокий вдох.

– Вы изберете новых сенаторов, у которых достанет мужества отвечать за свои действия. Те, кто убежал отсюда, – жалкие людишки, и я обязательно скажу им это, когда поймаю их. – По Форуму прошелестел смешок, и Юлий кивнул. – Если Помпей откажется от мира, который я предлагаю, я не брошу вас и не оставлю без защиты. Здесь находятся мои лучшие солдаты, так что порядок вам обеспечен. Рим нельзя бросать на произвол судьбы. Мой город нельзя подвергать риску.

Слушатели жадно ловили слова Юлия, и он вновь почувствовал подъем.

– Но все это в будущем. Сегодня и завтра моим воинам нужно доброе вино и общество красавиц. Я покупаю каждую амфору в Риме. Мы станем веселиться. Галлия – наша, и я дома!

Цирон и Октавиан стали бросать серебро в охрипшую от криков толпу. Юлий направился в пустующий зал заседаний и жестом пригласил офицеров следовать за ним.

В дверях Брут обернулся и посмотрел на Форум.

– А если бы Помпей не уехал? – спросил он.

Юлий пожал плечами и перестал улыбаться:

– Пришлось бы его убить. Рим мой и всегда был моим.

Он вошел в прохладный зал, а Брут помедлил на крыльце.

Гулкое здание сената почти не отличалось от старого, жившего в памяти Юлия. Стены тут облицованы кремовым мрамором, – видимо, строители пытались воссоздать старую курию. Но это не тот зал, который видел спор Мария и Суллы, который слышал голос Катона, страстно убеждающий слушателей. Цезарь никогда не считал, что сожжение старого сената такая уж трагедия. Однако теперь у него щемило сердце, словно он лишился чего-то важного, последней опоры. Отныне какая-то часть его души вечно будет стремиться в прошлое.

Офицеры заняли места на скамьях, и Юлий попытался прогнать посторонние мысли. Марий отругал бы племянника за подобную слабость. Прошлое казалось безмятежным – потому что уже прошло и в нем не осталось неизвестности. А чтобы смотреть в завтрашний день, с его опасностями, нужна сила и смелость. Юлий сделал глубокий вдох – в новом зале пахло деревом, краской и свежей побелкой.

– Цирон, найди мне Адана. Нужно записать распоряжения.

Цирон быстро поднялся и вышел. Юлий с улыбкой взглянул на остальных. Октавиан, Марк Антоний, Брут, Домиций. Это люди, которым можно доверять. Люди, с которыми он построит державу. И пусть будущее вызывает сомнения и опасения – в нем есть место и мечтам. Юлий не решался загадывать, куда приведет выбранный им путь.

– Итак, друзья, мы не напрасно перешли Рубикон. Начало получилось хорошее.

Вошел секретарь, сел на скамью и приготовил письменные принадлежности. Испанец не мог удержаться от любопытства и жадно рассматривал все вокруг. Для него это поистине легендарное место. Глаза Адана блестели.

– Позаботьтесь найти казармы и жилье для наших людей, – начал Юлий, когда секретарь приготовился записывать. – Займись ты, Цирон. Домиций, пусть сегодня вечером все вино – до последней капли – наливают каждому без всякой платы. Скупи все вино в городе, дай любую цену, но к полуночи пусть Рим будет пьян. А люди должны почувствовать тяжесть нашего золота в своих кошельках. И еще я хочу, чтобы на каждой улице и в каждом состоятельном доме сегодня пировали и принимали любого гостя. Поставить факелы на перекрестках и дорогах. Закупите для них все масло, какое есть. Сегодня следить за спокойствием в городе будет Десятый, завтра – Третий. Должен же кто-то не пить и поддерживать порядок. Октавиан, отправь одну центурию экстраординариев в Остию, пусть проверят, отплыл ли Помпей. У меня нет причин не доверять разведчикам, однако Помпей – это еще та лиса.

Цезарь задумался; Марк Антоний кашлянул и спросил:

– Как быть с сенаторами, оставшимися в городе?

Юлий понимающе кивнул:

– Им нужно оказать почтение. Сенаторы – наша опора, они придадут выборам законность. Провозгласим их смельчаками, которые не покорились Помпею. Сделаем из них героев. Попросим участвовать в моем правительстве и пообещаем безопасность. Сенаторы нам пригодятся.

– А выборы? – продолжил Марк Антоний. – Хотелось бы устроить их побыстрее.

– Вот ты и займись. Нам нужны консулы, магистраты, квесторы, преторы для новых земель в Галлии. Начни послезавтра, когда у людей пройдет похмелье. Частности – на твое усмотрение, но должности следует распределить быстро. Нужны два консула, чтобы возглавить сенат. Я мельком видел, кто остался из знати. Если я в них не ошибся, они уже соображают, какие извлекут выгоды, примкнув к нам. – По лицу Юлия пробежала тень. – Только обойдемся без Бибула. Даже если Бибул в городе, мне он не нужен. Для него у меня нет должности.

Марк Антоний кивнул, и секретарь продолжал скрипеть стилосом, но Юлий тут же заметил:

– Сотри это, Адан. Не нужно каждый раз записывать личное мнение. Все слышали – и достаточно.

Он проследил, как молодой испанец проводит по воску большим пальцем, стирая написанное, и остался доволен.

– Мы начинаем долгий путь. На постройку флота уйдут месяцы, и я успею пересмотреть все римское законодательство. Когда мы уйдем, в городе будет больше порядка, чем когда мы пришли, – начнут действовать законы. Все увидят, что я держу слово. Я начну с судебной реформы. Не допущу больше ни взяток, ни протекций. Я дам городу возможность жить, как полагается. Как он жил при наших отцах.

Юлий замолчал, оглядывая гулкий зал и представляя его заполненным юристами и чиновниками.

– Нам придется управлять целой Галлией. Нужно продолжить строительство дорог и огораживание участков. Нужно собирать налоги и сборы для государственной казны. Это нелегко. Думаю, наши галльские легионы с радостью вернутся домой – в свое время, – представив масштаб предстоящей работы. – Юлий усмехнулся. – Я построю флот, и все легионы, кроме одного, отправятся на юг. Галлия больше не восстанет, а если и восстанет, то очень не скоро.

– А у нас достаточно солдат, чтобы одолеть Помпея? – негромко поинтересовался Марк Антоний.

Юлий взглянул на него:

– Если на нас двинутся все греческие легионы, нас растопчут. Но мы ведь пощадили солдат в Корфинии, так ведь? Слух об этом дойдет даже до Греции. Сами солдаты Помпея охотно разнесут новость. Каждый задумается – на той ли он стороне? И еще многие присоединятся ко мне.

Юлий замолчал и посмотрел на своих соратников.

– Я настигну врага, – продолжил он, – и конец может быть только один. Помпей мне никогда не уступит. Я пообещаю тем, кто сложит передо мной оружие, прощение и уважение. Я стану символом старого Рима – в противоположность новому; я напишу диктатору открытое письмо – и пусть его размножат! – и буду упрашивать Помпея предпочесть ссылку, дабы не проливать кровь сограждан. – Цезарь неожиданно рассмеялся. – Я сведу Помпея с ума.

– А кто останется управлять Римом во время твоего отсутствия? – спросил Марк Антоний.

Брут поднял глаза на Цезаря и крепко сжал пальцами подлокотники. Юлий не повернулся в его сторону:

– Ты уже показал себя, Марк Антоний. Пока я веду войну в Греции, никто не сможет управлять Римом лучше, чем ты. Выдвигай свою кандидатуру на пост второго консула, и станем править вместе. Я верю, что, когда вернусь, ты сохранишь мне верность.

Марк Антоний обнял своего командира; ноги у него подкашивались от волнения.

– Врата Рима всегда будут открыты для тебя, – сказал он.

Брут поднялся, совершенно бледный. Он как будто собирался заговорить, и Юлий бросил на него вопросительный взгляд. Но Брут поджал губы и покачал головой.

– Мне нужно проверить солдат, – выдавил наконец он и вышел из зала.

Марк Антоний расстроился. Совесть не позволила ему промолчать.

– А как же Брут, господин? Брут заслуживает того же, если не большего.

Цезарь криво улыбнулся:

– Ты, Марк Антоний, сохранишь в Риме порядок. Ты уважаешь закон и будешь с удовольствием решать повседневные дела. Однако не обижайся, ты не тот полководец, который сможет разбить Помпея. Твоя сила в другом, а Брут нужен мне именно в грядущих сражениях. Он прирожденный воин.

Марк Антоний вспыхнул – похвала ли это?

– Думаю, следует сказать об этом и ему, господин.

– Разумеется, скажу, – ответил Юлий. – А теперь к делу. Пусть Рим сегодня ликует. Во имя богов, мы же дома!

Брут вышел на крыльцо и чуть не ослеп от солнечного света. Он смотрел на текущую с Форума толпу и задыхался. Если люди его и видели – они ничем этого не показали, и у Брута возникло странное ощущение, что он невидим, точно некий призрак. Он едва не закричал – так хотелось услышать свой голос и развеять наваждение. Ему было холодно, как будто он стоял в тени, куда не проникают лучи солнца.

– Я заслужил чуть больше, – произнес Брут прерывающимся голосом.

Он с трудом разжал правую руку, – оказалось, рука пожелтела и ее свело судорогой – наверное, в тот момент, когда Цезарь отдал все Марку Антонию. Знай только Брут, что этот человек может стать его соперником, он еще в Галлии отвел бы товарища темной ночью в сторонку и перерезал ему горло. Брут представил это, и картина пришлась ему по вкусу. В нем поднималось праведное негодование. Там, на берегу Рубикона, казалось, что все полководцы идут на риск ради общего дела. А послушать Цезаря – он пришел с севера один.

Брут разглядывал спешащих мимо римлян и вдруг почувствовал, что их безразличие дает ему некую свободу, словно с него упали тяжелые оковы. Он даже пошатнулся от боли – и облегчения.

Найдя глазами мальчика, который держал его коня, Брут в оцепенении спустился по белым ступеням. Толпа вокруг двигалась и редела, подобно клубам дыма; через несколько минут Брут смешался с людьми.

Глава 5

Увидев Брута, вышедшего на крыльцо сената, Регул нахмурился. Фигура в серебряных доспехах, стоящая среди белых колонн, напоминала статую, и Регул ощутил непонятный трепет. Брут молча смотрел на окружающих, и в его неподвижности таилось что-то зловещее.

Издалека было видно, как он бледен. Регул быстро направился к нему, полагая, что случилась какая-то беда. Ему приходилось прокладывать себе дорогу, но он спешил, не сводя глаз с Брута и не обращая внимания на возмущенные оклики тех, кого толкал. Когда Брут, не сказав ни слова окружающим, взлетел в седло, Регула охватила тревога. Он окликнул товарища, но Брут только пришпорил коня и понесся вперед, сбив мальчишку, не успевшего увернуться из-под копыт.

Брут не остановился и не обернулся на крик. Он равнодушно продолжал путь, и лицо его оставалось бледным и суровым. Брут проскакал совсем рядом с Регулом, но не заметил руки, которая попыталась схватить поводья, не услышал окрика.

Гремя копытами, конь уносил Брута все дальше, и Регул тихонько выругался. Оглянулся на сенат и заколебался – отправить солдат вдогонку Бруту или сначала выяснить, что случилось? Регул и сам не мог объяснить, откуда появилось чувство опасности, отравившее ему праздничное настроение. Наконец, с большим усилием стряхнув с себя оцепенение, он поднялся по ступеням сената.

Уже на пороге Регул услышал спокойные голоса и в замешательстве потряс головой. Его воображение уже рисовало ужасные картины – а тут мирно сидит Адан со своими табличками и Цирон смотрит на вошедшего с удивлением.

– В чем дело? – спросил Цезарь.

Регул заколебался, не желая говорить о своих смешных переживаниях. Напрасно он позволил воображению так разгуляться.

– Я… увидел, как Брут уехал, и решил спросить – не нужно ли чего.

Возникла неловкая пауза, и Регул увидел, что на благородное лицо Марка Антония легла тень.

– Останься с нами, Регул, – пригласил Юлий. – Пусть твои солдаты охраняют порядок на Форуме. Ты знаешь Помпея не хуже нас, и хорошо бы тебе тоже принять участие в совете.

У Регула точно камень с души свалился. Он ошибся и правильно сделал, не сказав ничего о своем непонятном страхе. Тем не менее, усаживаясь на скамью, Регул припомнил дикие глаза Брута и решил непременно отыскать его до наступления вечера. Загадок он не любил и доверчивостью не отличался. Приняв решение, Регул мог спокойно обсуждать текущие дела, и мысли о случившемся больше его не волновали.

За прошедшие годы дом Сервилии почти не изменился. Трехэтажное здание было по-прежнему чистым и ухоженным, и один-единственный факел все так же горел над входом днем и ночью.

Брут кинул какому-то мальчишке монету, чтобы тот присмотрел за лошадью, и вошел в главный зал, на ходу снимая шлем и вытирая вспотевший лоб.

Лица бывших в зале людей казались ему пустыми, и, назвав себя слугам, Брут стоял, словно актер, который не вовремя вышел на сцену и не знает, куда повернуться. Ему казалось, что стук его сердца заглушил обращенные к нему слова раба.

Услышав имя сына, Сервилия, улыбаясь, выбежала навстречу; Брут неуклюже обнял ее и заметил, что она напряжена. Улыбка Сервилии потускнела.

– Ну как там? Идет бой? – спросила она.

Брут покачал головой, и тут – это было так неожиданно и унизительно! – у него потекли слезы.

– Нет. Город приветствует его на Форуме. Юлий сейчас в сенате.

– Тогда в чем дело? Отчего ты бледен? Пойдем, Брут, расскажешь мне все.

Провожаемый взглядами гостей, Брут поднялся за матерью по лестнице в ее покои и, уставившись в пустоту, опустился на мягкую кушетку. Сервилия села рядом и взяла руку сына в свои. Он увидел, как тщательно мать убрана и накрашена, и все ради Юлия. Уже из-за этого можно было уйти – если бы его держали ноги.

– Говори, – мягко сказала мать.

На ее ресницах повисли бусинки слез – необычное зрелище. Брут поднял руку, чтобы осторожно снять их, но тут же опустил: Сервилия отстранилась, испугавшись, что он размажет румяна.

– Я уезжаю, Сервилия, – сообщил Брут. – Я освободился от него.

Мать в замешательстве покачала головой, сжимая руку сына.

– Что ты говоришь? – переспросила она.

Брут поморщился:

– То, что ты слышала, мать. Мне больше нет дела до Юлия. А ему до меня.

– Ты объяснишь мне, что произошло?

– Он при мне назначил Марка Антония первым человеком в Риме – и мне все стало до боли ясно. Цезарь совсем не тот, кем я его считал. Совсем. Он просто играет с моей преданностью, как любой мерзавец-политик. А мы-то делаем для них все, отдаем жизни – за пустые обещания.

– Что за беда, если он отличил Марка Антония? Юлий ценит его способности – не более того. Риму служат десятки подобных людей. А ты необходим Юлию. Он сам мне говорил.

Брут с отвращением покачал головой:

– Для него нет необходимых. Есть лишь приближенные. И я был одним из них, большую часть жизни служил ему, словно преданный пес. Однако все кончается, кончилось и это.

Он закрыл глаза, терзаемый болезненным воспоминанием.

Сервилия погладила сына по щеке, но он грубо отстранился.

– А ты думал, чем теперь займешься? – холодно осведомилась она. – Как ты намерен жить? Неужели мой сын опустится до службы в наемниках или займется мелким воровством? Нужно же зарабатывать на жизнь.

– Не слишком ли я взрослый, чтобы менять свою жизнь, мама? Я римский полководец, и я умею обучать солдат. Таким, как я, всегда найдется дело. Поработаю, насколько хватит сил, а когда состарюсь – перестану. Начну создавать армии для кого-нибудь другого, и ноги моей не будет в Риме, пока здесь Юлий. Может, по-твоему, мне лучше остаться и всю оставшуюся жизнь лизать ему пятки, но я не желаю.

– Ты должен поговорить с Юлием, – взмолилась Сервилия. – Или нет, лучше я с ним поговорю. Задержись здесь на час, а я встречусь с ним. Он любит тебя, Брут, и я тоже.

Сын поднялся, встала и мать, не желая его отпустить.

– Рано или поздно Юлий и тебя заставит страдать, – тихо произнес Брут. – И даже не заметит этого.

Из глаз матери потекли слезы, оставляя на напудренном лице черные полосы, и Брут отвел взгляд. Он сделал шаг назад, но Сервилия протянула руки и с неожиданной силой притянула сына к себе. Она долго сжимала его в объятиях и молчала, а Брут чувствовал ее слезы у себя на груди.

– Ты мой единственный сын, – проговорила она наконец. – Ты знаешь, как я гордилась тобой, когда ты стоял на арене, а народ поднялся, приветствуя тебя. Я тебе рассказывала?

– Рассказывала, но я и так знал, – пробормотал Брут в ее волосы. – Ты тогда вся светилась.

– И мои слова ничего для тебя не значат? Ты не дашь мне хотя бы один час? Ведь это такая малость.

– Оставь это, мать, – попросил Брут, снова ожесточаясь. – И меня оставь.

– Нет, – ответила Сервилия. – Ты мне слишком дорог.

– Ну и глупцы мы с тобой, – заявил Брут. Он поднес руку к лицу матери, и теперь она не отстранилась, когда сын вытирал ей слезы. – Я писал тебе, как однажды во время боя надел его плащ и шлем?

Сервилия покачала головой, а Брут пожал плечами. Он обратился мыслями к прошлому.

– Легионеры думали, что идут за ним. Они устали и обессилели от ран, но шли, веря, что Цезарь сам ведет их в последнюю, решающую атаку. А Юлий был в лихорадке и совершенно беспомощен. И я повел их – ведь я любил этого человека больше всех на свете. Мы всю жизнь провели вместе и повидали такое, что и не расскажешь. Мы вместе завоевывали страны, и, во имя богов, стоило видеть, какие мы разбивали армии. Хватило бы два раза заселить Рим – а мы легко проходили сквозь них.

– Тогда в чем же дело?

– Я не желаю больше посвящать свою жизнь человеку, который этого даже не понимает. Он показал, насколько меня ценит, когда отдал Рим Марку Антонию. – При этом воспоминании у Брута сжались кулаки. – Я мог бы стать чем-то бо́льшим, понимаешь? Если б он, например, погиб в Галлии – я бы оплакал друга, а потом занял его место и пошел бы собственным путем. Я бы смог, Сервилия. У нас с ним есть нечто, чего нет ни у кого в нашем немощном городе. Каждый из нас мог бы подняться над всеми, не зная равных. И вот, я служу ему. Цезарь посылает – и я иду, останавливает – я стою. Ты можешь представить, каково мне переносить такое?

Говоря, Брут ласково гладил Сервилию по волосам, но глаза его были холодны.

– Среди сверстников мне нет равных. Я мог бы править. Просто мне не повезло – я родился в Риме, где есть Юлий. Я терпел много лет. Я отдал свою жизнь ему, а он и не заметил этого.

Сервилия отстранилась от сына и покачала головой:

– Ты слишком горд, Брут. Даже для моего сына. Ты еще молод. Ты можешь стать великим и сохранить верность Юлию.

Кровь бросилась Бруту в лицо.

– Я рожден для большего! Живи я в иное время, я стал бы первым, понимаешь? Беда в том, что я живу в одно время с ним. – Брут горько усмехнулся. – Тебе не понять. Я выигрывал битвы, когда Юлий уже готовился признать поражение. Я водил воинов в такие бои, что с любым другим командиром они бы отступили. Я обучал для него военачальников, Сервилия! В Галлии есть места, где мои серебряные доспехи стали легендой. Не говори, что я слишком горд. Тебя там не было.

Глаза Брута сверкали от еле сдерживаемого гнева.

– С какой стати мне отдавать ему свои лучшие годы, подобно многим другим? Рений погиб, спасая его. Кабера загубил свое здоровье, потому что это требовалось Юлию. Тубрук погиб, защищая его жену. Они были прекрасные люди, но я не собираюсь последовать за ними, во всяком случае ради Цезаря. Я завоевал для него Галлию, пора остановиться. Хватит с него.

Брут невесело засмеялся, и мать вздрогнула.

– Может, я даже перейду на сторону Помпея. Думаю, он меня не отвергнет.

– Ты не предашь Юлия. – Глаза Сервилии потемнели от ужаса. – Нельзя так далеко заходить в своей гордыне.

Ей показалось, что сын сейчас ее ударит.

– Моя гордыня? Вот как ты это называешь? Впрочем, почему бы и нет? Где-то же на свете нужны хорошие римские полководцы? Быть может, я еще понадоблюсь Юлию, а тебе придется сказать ему, что я в Греции, в стане его врагов. И быть может, он поймет, чего лишился, когда лишился меня.

Брут оторвал от себя руки Сервилии и улыбнулся, увидев, какое разрушительное действие произвели слезы на накрашенное лицо. Такой возраст уже не скроешь. Возможно, он ее больше не увидит.

– Я твой сын, Сервилия, и я достаточно горд, чтобы не идти за ним.

Она заглянула ему в глаза и увидела там непреклонную решимость:

– Он убьет тебя, Брут!

– За кого ты меня принимаешь? Может, это я его убью.

Брут кивнул, показывая, что разговор окончен, поцеловал ее руку и вышел.

Оставшись одна, Сервилия медленно опустилась на кушетку. Руки дрожали, и, прежде чем позвонить в серебряный колокольчик, она крепко сжала кулаки. Влетела рабыня и пришла в полное смятение – утренние труды пошли прахом.

– Принеси масла и румяна, Талия. Нужно все исправить, пока он не пришел.

Брут ехал на своем испанском жеребце, стараясь держаться к западу, подальше от Форума. Ему не хотелось видеть тех, кого он собрался покинуть; когда сквозь охватившее его глухое отчаяние мелькнула мысль о подобной встрече, он заторопился.

Брут даже не замечал людей, которые едва успевали отскочить с дороги. Ему хотелось убраться подальше, доскакать до побережья, где можно купить рыбацкую лодку или любое другое судно.

Казалось, сам город, столь хорошо знакомый, насмехается над его желанием бежать. Каждая улица, каждый переулок вызывали прилив новых воспоминаний. Брут всегда был далек от простых горожан, но, оказывается, он помнил все – как кричат торговцы, как пахнут улицы и переулки, ведущие из центра города.

Суетливые горожане мельтешили взад-вперед по городу, двигаясь – пешие – с той же скоростью, что и Брут. Он плыл по течению толпы и, проезжая по торговым кварталам, ловил на себе взгляды уличных продавцов.

Он ехал и ехал знакомой дорогой и сам удивился, когда оказался у лавки Александрии.

Здесь тоже подстерегали скверные воспоминания. Шайки грабителей на улицах, бой с людьми Клодия, тяжелое ранение. Брут гордился тем, что ему выпало тогда защитить слабых, – думая об этом, полководец невольно расправил плечи.

Он уже собрался спешиться и тут увидел Александрию – она стояла на другой стороне улицы спиной к нему, но он узнал бы ее как угодно. Рука Брута вдруг словно примерзла к луке седла – к Александрии подошел мужчина и с ласковой небрежностью обнял ее за талию. Брут сжал губы и задумчиво покачал головой. Нет, он не сильно расстроился – его успела оглушить другая, более тяжелая потеря, – просто было немного больно: вот и еще что-то кончилось в его жизни. Александрия давно перестала писать, и все же Брут почему-то думал, что она его ждет; можно подумать – для нее не существует жизни без него. Из ближнего переулка на Брута пялился какой-то мальчишка.

– Иди-ка сюда, – позвал Брут, показывая серебряную монетку.

Оборванец тут же вышел – вперевалку, точно портовый грузчик, и Брут невольно вздрогнул – не человек, а скелет.

– Ты знаешь женщину, которая работает вон в той лавке? – спросил Брут.

Мальчишка быстро указал глазами на Александрию и ее спутника. Брут не стал смотреть в их сторону, а просто протянул ему монету:

– Она богатая?

Собеседник глянул презрительно на Брута, а затем жадно на монету. Его раздирали страх и желание ее схватить.

– Ее все знают. Только меня-то она в лавку не пустит.

– Еще бы – возьмешь да и стянешь брошку, – подмигнул Брут.

Мальчик пожал плечами:

– Может быть. А что ты хочешь за свою монету?

– Хочу узнать, есть ли у нее на пальце кольцо, – ответил Брут.

Его собеседник задумался, потирая нос и оставляя на нем грязные полосы.

– Кольцо рабыни?

Брут усмехнулся:

– Нет, парень, золотое обручальное кольцо на безымянном пальце.

Мальчик, казалось, колеблется, не в силах отвести взгляд от обещанной награды. Наконец он принял решение и потянулся за монетой.

– Видал я у нее кольцо. Говорят, у ней есть ребенок. А лавка – старого Таббика. Он как-то раз меня стукнул, – быстро протараторил сорванец.

Брут с усмешкой протянул обещанную монету. В непонятном порыве сунул руку в кошель и вынул золотой ауреус. Мгновенно лицо мальчика, только что спокойное, приобрело выражение злобного страха.

– Хочешь такую? – предложил Брут.

Мальчик со всех ног ринулся прочь, оставив Брута в полной растерянности. Ясное дело, ребенку не приходилось видеть подобные монеты, да и взять ее означает для него верную смерть. Брут вздохнул. Если уличные шакалы увидят у мальчика эдакое сокровище, ему точно не жить. Покачав головой, Брут убрал монету.

– Я так и знал, что это ты, полководец, – услыхал он.

Брут повернулся и увидел Таббика – тот вышел на мостовую и гладил коня по шее. От кузничного жара его лысина пылала, на груди из-под фартука выбивались седые космы, но это был тот же самый невозмутимый Таббик.

– Кого я вижу! – Брут выдавил улыбку.

Почесывая лошадиную морду, ювелир искоса глянул вверх и увидел глаза Брута, красные от боли и гнева.

– Не хочешь ли зайти выпить со мной? – пригласил он. – А мой подмастерье постережет твоего славного скакуна. – Видя нерешительность Брута, Таббик добавил: – У меня есть горячее вино с пряностями, и мне одному все не выпить.

Говоря, ювелир смотрел в сторону, как будто чтобы показать: он не настаивает.

Должно быть, поэтому Брут кивнул и, спешиваясь, сказал:

– Если очень крепкое – одну чашу. Мне ночью далеко ехать.

Внутри мастерская почти не изменилась. Так же стояли кузнечные горны, угли в жаровне отбрасывали красные блики. Новые скамьи и полки для инструментов пахли краской, но Брут словно шагнул в свое прошлое.

Он втянул ноздрями воздух, посмеиваясь над своими переживаниями, и его немного отпустило.

Таббик, который вешал тяжелый железный котелок рядом с мехами, заметил в нем перемену:

– Вспоминаешь про беспорядки? Скверные были времена. Повезло нам, что спаслись. Не помню – я тебя поблагодарил за помощь?

– Поблагодарил.

– Давай поближе, парень, попробуй-ка. Я настаиваю и пью его зимой, но и летний вечер оно отлично скрашивает.

Медной чашей мастер черпнул огненной жидкости и, прежде чем подать Бруту, обтер дно полотенцем.

Брут осторожно принял чашу, вдыхая пар.

– Что ты туда кладешь? – полюбопытствовал он.

Таббик развел руками:

– Всего понемногу. По правде сказать, что под руку попадется. Александрия говорит, каждый год оно другое.

Брут кивнул. Старик неспроста заговорил о девушке.

– Я ее видел, – заявил он.

– Вот и хорошо. А то за ней как раз приехал муж – забрать домой, – ответил Таббик. – Александрия нашла отличного парня.

Видя тревогу старика, Брут едва сдержал улыбку:

– Я не собираюсь бередить старые раны. Единственное, чего я хочу, – убраться подальше отсюда. Я ее не побеспокою.

Только теперь, когда Таббик расслабился, Брут понял, что старик страшно нервничал. Собеседники мирно помолчали, потом Брут отхлебнул вина и слегка поморщился.

– Кислятина, – пожаловался он.

Мастер пожал плечами:

– Стал бы я греть хорошее вино. Однако и это неплохо пробирает.

И вправду, горячее крепкое питье ослабило путы, стягивавшие Бруту грудь. В какой-то момент он даже пытался сопротивляться, не желая терять ни единой капли переполняющего его гнева. Чувством ярости он обычно наслаждался – оно рождало ощущение свободы. А когда ярость уходила, приходило сожаление и раскаяние. Брут вздохнул и протянул чашу хозяину, чтобы тот вновь ее наполнил.

– Не похож ты на человека, который только-только вернулся домой.

Таббик словно говорил сам с собой, а не с гостем.

Брут посмотрел на ювелира и понял, как сильно устал.

– А может, наоборот – похож.

Таббик высосал осадок из своей чаши и деликатно рыгнул в ладонь.

– Не припомню, чтобы ты был из тех, у кого случаются затруднения. Какая у тебя беда?

Брут досадливо проворчал:

– А тебе не приходит в голову, что я просто не хочу рассказывать?

Старик развел руками:

– Можешь допить и уйти, дело твое. Это ничего не изменит – я тебе всегда рад.

Он повернулся к Бруту спиной, поднял котелок и принялся опять наполнять чаши. Брут слушал, как булькает темная жидкость.

– Оно вроде крепче стало, – заметил Таббик, заглядывая в котелок. – Хороший розлив.

– А ты никогда ни о чем не жалел, старина? – спросил Брут.

Таббик хрюкнул.

– Я сразу понял: у тебя что-то стряслось… Если б я мог, я бы изменил кое-что. Например, постарался бы быть хорошим мужем. Если только человек не грудной младенец, непременно есть что-то, что он хочет сделать, да не может. Хотя оно и не плохо. Когда видишь, что не все делал правильно, торопишься уравновесить свои чаши добра и зла, пока не отправился в царство мертвых.

Брут смотрел куда-то вдаль. Морщась из-за боли в коленках, Таббик вытащил старую скамью.

– Мне всегда хотелось в жизни чего-то большего, – вымолвил Брут.

Таббик прихлебывал вино, ноздри его окутал пар. Немного помолчав, мастер усмехнулся:

– Знаешь, а я часто думал – в чем секрет счастья? Некоторые люди понимают, что такое добрая жена и дети, которые тебя не опозорят. Быть может, им пришлось туго в молодости. Знавал я людей, которым каждый день приходилось выбирать: покормить детей или самим поесть, и то они не жаловались.

Таббик поднял глаза на Брута, и человек в серебряных доспехах внутренне сжался.

– А у других людей от природы есть изъян, – мягко продолжал Таббик, – им все хочется чего-то и хочется, и они на части готовы разорваться. Не знаю, откуда в человеке берутся желания и как его от этого избавить – убить разве что.

Брут с усмешкой посмотрел на старика:

– Теперь ты посоветуешь мне найти хорошую женщину, так ведь?

Таббик покачал головой:

– Не случись у тебя беды – ты бы здесь не сидел и не спрашивал бы, не жалею ли, мол, я о чем-нибудь. Что бы ты там ни натворил, надеюсь, все поправимо. А если нет – тебе еще долго придется переживать.

– Налей еще, – попросил Брут, протягивая чашу. Его чувства словно притупились, но сейчас ему это нравилось. – Ох уж эти доморощенные философы. – Он пригубил вино. – Как вы не понимаете, что кто-то обязательно должен «хотеть и хотеть», иначе где бы мы были?

Полководец нахмурился, задумавшись о своих словах.

– Было бы гораздо лучше, – ответил Таббик. – Прокормить семью – дело нелегкое. Наши увешанные оружием полководцы о подобных вещах и не думают, а вот я – уважаю. Ну, про нас-то стихов не сложат…

На голодный желудок горячее пряное вино оказалось гораздо сильнее, чем думал Брут. Он понимал, что Таббик не прав, просто не мог найти верные слова. Наконец он произнес:

– Нужно и то и другое. Нужно мечтать, или зачем тогда все? Накормить своих детей могут и звери, ну и что? Понимаешь, Таббик, даже звери!

Ювелир насмешливо уставился на собеседника:

– Готов поклясться, не видал я таких слабаков пить. Надо же – «звери»!

– Только одна попытка, – продолжал Брут, подняв кверху палец. – Одна-единственная. От рождения до смерти делай что в твоих силах. Чтобы люди тебя помнили. Именно так.

Глядя на рдеющие в сумерках угли, он постепенно обмяк.

Собутыльники опустошили весь котелок до самого дна, где темнел густой осадок. Брут давно не мог ни двигаться, ни разговаривать, когда Таббик уволок его в заднюю комнатку и бросил, прямо в доспехах, на какую-то лежанку. В дверях мастер остановился и посмотрел на распростертое тело Брута, который уже вовсю храпел.

– А меня-то мои дочки непременно будут помнить, – пробормотал ювелир. – Надеюсь, ты делаешь правильный выбор. Очень надеюсь.

Юлий вытащил застрявший в зубах кусочек мяса и улыбнулся, глядя на пьяных гостей. Чем ниже опускалась за горизонт луна, тем больше они расходились. Музыка играла неистово – музыкантам тоже перепадало вина. Барабаны и трубы гремели не в лад, кифареды дергали струны непослушными пальцами. За весь вечер Цезарь не услышал ни одной торжественной мелодии, ни одного старинного напева, но эта какофония прекрасно соответствовала его расположению духа. И угощение после солдатского пайка тоже поражало великолепием.

Сегодня Цезарь получил много приглашений, однако это пришло от сенатора Кассия, одного из тех, кто остался в Риме, и Юлий решил, что к нему стоит присмотреться. Первый час обеда прошел в разговорах – Юлий заново знакомился с римским обществом. По всему городу бесплатно угощали вином, и римляне, видно, сочли святым долгом повиноваться приказу Юлия. Они веселились до упаду, и чем ближе делалось утро, тем безудержней становилось веселье.

Юлий почти не слушал пьяного лепета какого-то торговца, который, выпив вина, избавился от благоговейного трепета перед полководцем. Пьянчуга легко перескакивал с одной темы на другую, и от собеседника ему было вполне достаточно редких кивков. Пока торговец сиял от радости и непрестанно бубнил, Юлий разглядывал молодых женщин. Как он и предполагал, они явились сюда именно с целью привлечь его внимание. Некоторые беззастенчиво демонстрировали себя, стараясь почаще попадаться ему на глаза. Юлий не отказался бы кое с кем – и не с одной – разделить сегодня ложе. Лица красавиц пылали от красного вина и вожделения, и полководца возбуждало это зрелище. Слишком долго ему приходилось вести походную жизнь, и редкие встречи с женщинами не утоляли, а скорее, по выражению Брута, «растравляли похоть».

После лагерных девок красавицы Рима напоминали Юлию прекрасных птиц с ярким оперением, слетевшихся сюда для его удовольствия. Все вокруг, даже угощение, пропиталось ароматом их благовоний.

Цезарь заметил, что собеседник выжидающе молчит, и попытался вспомнить, о чем же тот говорил. Он и сам слегка опьянел, хоть и разбавлял вино водой. Впрочем, с момента, когда Юлий миновал Квиринальские ворота, он был как во хмелю от собственной удачи и от встречи с родным городом. Видно, дело не только в вине.

– Мои братья будут очень рады, ведь после Помпея город попал наконец в надежные руки, – продолжал торговец.

Юлий наблюдал за людьми и воспринимал голос собеседника как некий посторонний шум. Его подогревала мысль, что скоро он окажется наедине с какой-нибудь прекрасной римлянкой, но пришла пора задуматься и о чем-то более серьезном, чем подруга на одну ночь. Когда-то Юлию сказали, что ему нужен наследник, а он лишь посмеялся. Правда, тогда он был моложе и многие из друзей были еще живы.

Мысль о наследнике заставила Юлия внимательней приглядеться к молодым женщинам. Теперь его интересовали не просто стройные ножки или высокая грудь. Конечно, он предпочел бы красивую жену, но пора подумать и о выгоде, которую может дать женитьба. Брак – один из сильнейших рычагов закулисной политики, и хорошо обдуманный союз принесет ему столько же пользы, сколько опрометчивый принесет вреда.

Легким жестом Юлий подозвал Домиция, занятого каким-то разговором. Кассий увидел это движение и суетливо подбежал, очевидно желая предупредить любую прихоть гостя. Принимать прославленного полководца – великая честь, и внимание хозяина уже становилось навязчивым.

Худой, словно юнец, Кассий ловко сновал среди гостей. Юлий успел сказать ему несколько приятных слов и понял, что возвращение сенатора в правительство обеспечено. Если и остальные окажутся такими покладистыми, выборы пройдут гладко. В сенате окажутся многие его союзники.

Юлий хотел посудачить с Домицием о женщинах, но пришлось заговорить с Кассием. Юлий тщательно выбирал слова:

– Меня долго не было в Риме, Кассий, и я даже не знаю, кто из твоих гостей состоит в браке, а кто нет.

Увидев заинтересованность сенатора, Юлий пригубил вина, чтобы скрыть улыбку.

– Ты намерен заключить брачный союз, Цезарь? – спросил Кассий, в упор глядя на гостя.

Юлий почти не колебался. То ли радость возвращения, то ли похоть, витающая в воздухе, сделала свое дело, но он неожиданно решился.

– Человек не может быть один. А общество солдат годится не на все случаи жизни, – сказал он с усмешкой.

Кассий заулыбался:

– Я с удовольствием познакомлю тебя. Здесь, правда, мало девушек, зато большинство еще не просватаны.

– Мне нужна жена из хорошей семьи и плодовитая, – заявил Юлий.

Кассий прищурился, потом оживленно закивал. Его прямо-таки распирало от желания растрезвонить новость, и он явно придумывал, как бы поделикатней покинуть гостя.

Кассия выручил посыльный, который вошел в зал, огляделся и, быстро пробираясь между гостями, направился к Цезарю. Простая одежда, железное кольцо на пальце говорили о том, что это раб, однако Юлию он показался похожим скорее на телохранителя или воина, чем на простого посыльного. Юлий много времени провел с солдатами и не мог ошибиться. Домиций, привыкший вечно быть начеку, насторожился. Поняв их беспокойство, раб поднял руки, показывая, что не вооружен.

– Господин, меня прислала моя хозяйка. Она ждет снаружи.

– А имя? Кто твоя хозяйка? – спросил Юлий.

Таинственность раба удивила присутствующих, и Кассий уже не спешил ускользнуть к остальным гостям.

Посыльный немного смутился:

– Госпожа сказала: если ты забыл ее, то помнишь о жемчужине. Мне жаль, господин, но мне позволено передать только это.

Юлий благодарно наклонил голову: ему было приятно оставить Кассия заинтригованным. Его охватило чувство вины – так и не собрался навестить Сервилию в первый же день.

– Ты не понадобишься, Домиций, – сказал Юлий и повернулся к рабу. – Веди.

Они вышли из зала, спустились по главной лестнице. Выйдя в распахнутые двери, Юлий шагнул прямо в повозку, которая ждала у порога.

– Ты не пришел, – холодно произнесла Сервилия, когда Юлий улыбнулся. Она всегда была прекрасна при свете луны, и ему тотчас захотелось сжать ее в объятиях. – Хватит, Юлий, – охладила она его. – Тебе следовало прийти, ведь ты обещал. Нам нужно о многом поговорить.

Тем временем возничий щелкнул кнутом, и роскошная повозка покатилась по мощеным улицам. А молодым нарумяненным красавицам не осталось ничего иного, как обсуждать матримониальные планы великого полководца.

Глава 6

Брут окунул голову в бочонок с водой, потом с кряхтеньем долго и яростно растирал лицо и шею, пока не покраснела кожа. Тогда он наконец почувствовал, что может соображать.

Ранний летний рассвет, холодный и пасмурный, застал его в городских конюшнях. Оставшись на ночь в городе, Брут сильно рисковал. Юлий, наверное, не терял времени даром и постарался прибрать Рим к рукам. Легионеры будут охранять ворота, и Бруту, скорее всего, не выбраться из города, если он не придумает какой-нибудь хитрости. Можно спрятать доспехи, но на коне стоит тавро легиона, и, конечно, конокрад скорее привлечет внимание легионеров, чем полководец, совершающий утреннюю верховую прогулку.

С посадочной подставки Брут вскочил в седло – лошадь слегка прянула, почувствовав вес седока, – и непослушными руками взял поводья. Разговор с Таббиком был словно бальзам на раны, и все же стоило еще вчера ехать к побережью.

Бросив монету мальчишке-сторожу, Брут с мрачным видом выехал на улицу. Ближайшие ворота – Квиринальские, однако он предпочел отправиться на восток города, к Эсквилинским воротам. Тут обычно ездили торговцы, и, несмотря на ранний час, наверняка будет полно народу – купцы, ремесленники, земледельцы. Чуть-чуть благосклонности Фортуны – и ему удастся проехать незамеченным.

Брут рысью ехал по городу, сидя в седле как влитой. Вчерашнее похмелье постепенно выветривалось. С какими надеждами он въезжал в Рим вместе со своими товарищами! Даже одна мысль об этом разбудила успокоившийся недавно гнев. Взгляд Брута был зловещим и пронзительным, и встречные, видевшие его глаза, спешили отвернуться.

В целом мире он нужен только одному человеку – тому, о ком он вчера говорил с матерью. Но к чему взвешивать старую дружбу на весах своей жизни? Для Цезаря она ничего не значит. Теперь это выяснилось окончательно. Не наступит такой день, когда Цезарь обратится к своему другу и скажет: «Ты по-прежнему моя правая рука» – и даст ему страну, трон или что-то другое, достойное Брута.

Брут беспрепятственно проехал через Эсквилинские ворота, и ему стало смешно за свои недавние опасения. Юлий и не подумал предупредить стражу на его счет. Брут спокойно отсалютовал в ответ солдатам. Он отправится в Грецию. Он найдет Помпея, и тогда Цезарь увидит, чего лишился.

Рим остался позади. Брут несся сломя голову и не думая ни о чем, кроме крутой каменистой дороги. Он освободился от похмелья, вызванного пряным вином, он вырвался на свободу из многолетнего плена. Привычный быстрый темп экстраординария помог ему избавиться от ненужных мыслей, сознание его словно замерло. Покинув Цезаря, Брут не собирался мучить себя самокопанием, и, хотя на душе лежал камень, он мчался и мчался, подавшись в седле вперед, навстречу ветру и солнцу.

Появление вдали колонны солдат вывело разум Брута из спячки и вернуло в мир, где нужно принимать решения. Он резко натянул поводья, и передние копыта коня взметнулись вверх. Неужели Юлий уже послал людей перехватить его? Колонна двигалась змейкой по извилистой дороге; никаких знамен Брут не видел. Он в нерешительности развернул коня. На юге не могло быть вооруженных сил, которые оставались бы в стороне от грядущей войны. Легион Помпея покинул Рим вместе с ним, и считалось, что галльским легионам в Риме ничто не угрожает. Стало быть, это солдаты Юлия, посланные схватить Брута. Напрасно он потерял целую ночь, выпивая с Таббиком.

В нем немедленно проснулись и гнев, и гордыня. Брут отказался от первоначальной мысли обогнуть колонну и стал неспешно приближаться к солдатам, готовый послать коня в галоп. Юлий не пошлет за ним пеших воинов. А здесь коней не было ни у солдат, ни у командиров, и у него отлегло от сердца. Брут сам учил экстраординариев, как поймать всадника-одиночку, и теперь бы ему не поздоровилось. Предателя они не пощадят, даже если когда-то он водил их в бой.

Думая об этом, Брут передернулся. Он до сих пор не задумывался о том, как случившееся расценят те, кого он оставил. Им не понять причины. Друзья, знавшие его много лет, будут потрясены. Домиций сперва вообще не поверит, с горечью думал Брут. Октавиана эта новость убьет. Интересно, поймет ли Регул? Ведь он тоже однажды предал своего начальника, Помпея. Но и тут, наверное, сочувствия не дождешься. Регул по-собачьи предан новому хозяину, так же как раньше Помпею. Настоящий фанатик. Ни в чем не признает середины. Стоит Юлию приказать – и Регул не успокоится, пока не поймает Брута.

Почему-то было больно думать о том, какое лицо будет у Юлия, когда ему сообщат новость. Он не поверит, пока не увидится с Сервилией. И вот тогда… При этой мысли Брут вцепился в поводья с такой силой, что побелели пальцы. Возможно, Юлий немного попечалится – со свойственным ему лицемерием. Покачает лысеющей головой и поймет, что по собственной глупости потерял лучшего полководца. И натравит на бывшего друга своих волков. Брут хорошо знал Юлия и не ждал от него прощения. Цезарь не позволит ему добраться до Помпея.

Брут оглянулся, вдруг испугавшись, что по пятам галопом скачут экстраординарии. Над полями стояла тишина, и он взял себя в руки. Колонна солдат – вот настоящая опасность. Полководец уже различал бледные пятна лиц, повернутые в его сторону, а вдалеке звучал сигнальный горн. Брут осклабился и положил руку на рукоять меча. Пусть эти ублюдки, кто бы они ни были, попробуют его взять. Он лучший боец своего времени, и он римский военачальник. Колонна приблизилась, и, увидев, как беспорядочен шаг солдат, Брут тут же понял, кто перед ним. Цезарь приказал войску, взятому в плен под Корфинием, занять казармы Перворожденного, а это, по-видимому, упрямцы, пожелавшие отправиться к своему прежнему военачальнику, которому до них и дела нет. И теперь, догадываются они или нет, они союзники Брута. Когда он вплотную подъехал к колонне, у него полностью созрел план дальнейших действий. Внутренний голос льстиво твердил, что чем дальше он от Юлия, тем быстрее и вернее находит решения.

Услышав тревожный сигнал горна, Сенека ударился в панику. Он ждал увидеть конницу Цезаря, которая явилась покарать изменников; в груди глухо стучало. Облегчение, испытанное Сенекой при виде одного-единственного всадника, было сродни исступленному восторгу, и он чуть не улыбнулся своему испугу. Разговоры Агенобарба о присяге, данной Цезарю, не прошли даром, и Сенека понимал, что солдаты тоже испытывают что-то вроде угрызений совести.

Всадник, не глядя по сторонам, подъехал к голове остановившейся колонны, и Сенека подозрительно прищурился. Он узнал серебряные доспехи одного из полководцев Цезаря, и следом в его душу немедля закрался страх, что их окружают. От того, кто однажды перехитрил их как глупых детей, заставил ходить по кругу, можно ожидать чего угодно.

Такая мысль пришла в голову не только ему. Многие солдаты взволнованно вытянули шеи, пытаясь увидеть, не клубится ли где-нибудь пыль. В эту жаркую летнюю пору земля была сухой, и даже несколько всадников не смогли бы приблизиться незаметно. Пыль не поднималась, но, помня урок, полученный у стен Корфиния, солдаты оставались начеку.

– Агенобарб! Ты где? – закричал Брут, осадив коня.

Темные глаза лишь скользнули по лицу Сенеки, и взгляд их устремился дальше.

Сенека покраснел и кашлянул. Он видел этого офицера, когда присутствовал на переговорах о сдаче. Тот почти все время насмешливо улыбался, но, похоже, повидал в жизни столько сражений и крови, сколько Сенеке и не снилось. Сейчас полководец, возвышающийся в седле испанского жеребца, казался очень грозным, и у юноши от страха пересохло во рту.

– Агенобарб! Покажись! – кричал Брут, теряя терпение.

– Агенобарба здесь нет, – произнес Сенека.

Услыхав, полководец повернулся к говорящему и ловким движением развернул коня. Под его взглядом Сенеку оставили последние остатки уверенности. Брут внимательно изучал юношу и, кажется, оценил невысоко. Молодой офицер окончательно утратил инициативу.

– Я тебя не припоминаю, – обратился к нему Брут так, что услышали окружающие. – Кто ты?

– Ливиний Сенека. Я не…

– Твое звание дает тебе право командовать двумя когортами?

Сенека молчал. Некоторые солдаты, заметил он краем глаза, повернули головы в ожидании его ответа. Юноша снова невольно порозовел.

– Я подчиняюсь Помпею, – начал он. – А сейчас…

– А сейчас, если Цезарь уже знает, что вы ушли, его легионы отстают от вас всего на несколько часов, – оборвал Брут Сенеку. – По праву римского военачальника я принимаю командование этими солдатами. Куда вы направлялись?

Сенека не выдержал.

– Ты не имеешь права здесь распоряжаться! – выкрикнул он. – Мы выполняем свой долг и не пойдем в Рим. Возвращайся в город. У меня нет времени пререкаться с тобой.

Брут удивленно поднял брови и слегка подался вперед, чтобы лучше рассмотреть собеседника.

– Я не собираюсь в Рим, – спокойно заявил он. – Я поведу вас в Грецию – сражаться за Помпея.

– Ты больше не проведешь меня, военачальник. Я видел тебя в шатре у Цезаря. Ты хочешь сказать, что за один день вдруг превратился в предателя? Я не верю.

Тут, к ужасу Сенеки, сверкающий серебром полководец неожиданно перекинул ногу через седло и легко соскочил на землю. Он сделал три шага и оказался рядом с Сенекой – тот даже почувствовал, как нагрелись на солнце серебряные доспехи, – и глаза его были ужасны.

– Ты назвал меня лжецом и предателем и надеешься остаться в живых, Сенека? У меня нет хозяина, я служу Риму. Мой меч пронзил больше людей, чем я вижу здесь, а ты смеешь мне говорить подобные слова?

Его рука выразительно поглаживала рукоять меча, и Сенека поумерил пыл и немного отступил.

– Я сообщил тебе, куда направляюсь, – сурово продолжал Брут. – Я сообщил тебе, что иду к Помпею. Не задавай мне больше вопросов, мальчишка! Поберегись.

Последние слова Брут почти прошипел, затем лицо его разгладилось, взгляд стал не таким бешеным, и он уже спокойнее закончил:

– Сообщи, какую вы выбрали дорогу.

– К побережью, – ответил Сенека.

По щеке у него ползла большая капля пота, кожа зудела, но почесаться офицер не смел.

Брут покачал головой:

– С двумя-то когортами? Нам не хватит рыбацких лодок. Нужно двигаться в какой-нибудь порт и молиться богам, чтобы осталось хоть одно торговое судно, не сожженное Помпеем. В двухстах милях к юго-востоку находится Брундизий. Это достаточно крупный порт.

– Брундизий слишком далеко, – тут же сказал Сенека. – А Цезарь может выслать экстраординариев…

– Думаешь, спиной к морю ты в безопасности? Тогда ты глупец. Нам необходим корабль, а в порту наверняка найдется хоть один.

– Но если за нами пошлют конницу? – в отчаянии спросил Сенека.

Брут пожал плечами:

– Я их сам обучал. Если Цезарь вышлет против меня экстраординариев, мы им кишки выпустим.

Пока Сенека таращил на него глаза, Брут спокойно подошел к коню и вскочил в седло. Он глядел сверху на Сенеку, словно ждал возражений. Все молчали, и Брут удовлетворенно кивнул:

– Значит, в Брундизий. Надеюсь, твои люди – хорошие ходоки. Я намерен добраться до Брундизия не больше чем за десять дней.

Он развернул коня на юг и взмахом руки приказал следовать за ним. К тайной ярости Сенеки, колонна развернулась и двинулась за Брутом. Подстраивая шаг, Сенека понял, что ближайшую неделю ему придется любоваться лошадиным задом.

При тусклом утреннем свете Юлий мерил шагами большой зал в доме Мария и смотрел на своих полководцев. Лицо его было бледным и утомленным, как у человека, которого состарила неожиданная беда.

– Дело не в том, что из-за этой измены будет труднее договориться с оставшимися сенаторами, – говорил Юлий. – Можно заявить, что Брут отправился с особым заданием. Но ведь он знает все о наших силах и слабостях, даже о способах атаки. Брут помнит хитрости наших сражений в Галлии. Теперешние наши экстраординарии – практически его детище. Он знает секрет испанского железа. Боги, да если он передаст все это Помпею, мы проиграем, не начавши бой. Что тут, по-вашему, можно сделать?

– Убить, прежде чем он доберется до Помпея, – в полной тишине произнес Регул.

Юлий взглянул на него, однако ничего не ответил. Потрясенный Домиций утирал липкий пот. После вчерашней попойки в каком-то гостеприимном доме голова у него работала плохо. Впрочем, хоть каждый тут испускал запах винного перегара, на ногах все держались крепко.

Домиций потряс головой, пытаясь стряхнуть оцепенение. Он никак не мог поверить, что речь идет о Бруте. Быть того не может! Ведь они вместе проливали кровь, перевязывали друг другу раны, делились последним куском. Домицию еще казалось, что Брут скоро вернется и недоразумению придет конец – пропадает, к примеру, у какой-нибудь красотки… Октавиану Брут был как отец. Неужели он мог все бросить, пойти на поводу у дурацкого своего характера? Боги, только вчера утром они пришли в Рим, и уже один из них стал врагом.

Домиций потер шершавыми ладонями лицо и, пока тянулся невыносимый разговор, так и не поднял глаза.

Заговорил Марк Антоний, и Юлий опять начал вышагивать взад-вперед.

– Мы можем пустить слух, что Брут отправился с тайным заданием, и он лишится доверия Помпея. Диктатор и слушать его не станет. Достаточно небольшого сомнения, и он отвергнет помощь Брута.

– Но как? Как это сделать? – настойчиво вопрошал Юлий.

Марк Антоний задумался:

– Послать человека, и пусть его схватят на греческом побережье. Дай ему свое кольцо или еще что-нибудь в знак того, что он от тебя. Помпей начнет пытать твоего посланного, тот «выдаст» Брута, и тогда Бруту грош цена.

Юлий сердито задумался:

– И кого мне послать на пытки, Марк Антоний? Речь идет не просто о битье. Помпей будет истязать несчастного часами, постарается вытянуть все. Мне однажды довелось видеть, как он обращается с предателями. Нашему человеку выжгут раскаленным железом глаза, а вместе с ними и надежду выжить. Помпей постарается на славу. Вы хоть это понимаете? От человека останется кровавое месиво!

Марк Антоний не ответил, и Юлий с отвращением фыркнул. Он шагал и шагал, стуча сандалиями по мраморному полу. В дальнем углу зала остановился и повернулся к собеседникам. Голова болела – Юлий даже не помнил, когда спал.

– Вы правы. Брута нужно обезвредить; Помпей ведь раструбит о нем направо и налево. Но если мы посеем недоверие, наш великий полководец уже не сможет послужить врагу. Солдаты знают о его отъезде?

– Некоторые узнают непременно, хотя, возможно, не догадаются, что Брут отправился к Помпею, – сказал Марк Антоний. – Мы-то с трудом этому верим. А им и в голову не придет.

– Стало быть, чтобы поступок Брута обернулся против него самого, верный нам человек должен пережить ужасные пытки. Вот и первый результат предательства. Главное – наш посланец не должен знать правды, иначе эту правду у него вырвут. Пусть считает Брута одним из нас и ведет опасную игру. Хорошо бы он случайно подслушал про Брута, тогда у него не возникнет подозрений. Кого вы можете послать?

Полководцы недовольно переглянулись. Посылать людей в битву им не привыкать, а тут совсем другое, грязное дело. Все окончательно возненавидели Брута.

Наконец Марк Антоний прокашлялся и заговорил:

– Я знаю подходящего. Он и раньше выполнял мои поручения. Достаточно неловок, чтобы попасться, если отправится один. Его зовут Цецилий.

– Семья, дети есть у него? – спросил Юлий и сжал челюсти.

– Не знаю, – ответил Марк Антоний.

– Если есть, возместим им потерю, когда он доберется до места, – сказал Юлий, понимая, что этого мало.

– Привести Цецилия сюда, господин? – предложил Марк Антоний.

Как обычно, за Юлием оставалось последнее слово и окончательное решение. К его неудовольствию, Марк Антоний и не подумал взять ответственность на себя, как это сделал бы Брут. Только Брута нет, он предатель. Быть может, лучше, чтобы тебя окружали те, кто слабее тебя.

– Да, пусть придет. Я сам отдам ему приказ, – распорядился Юлий.

– Для полной уверенности стоит послать еще кого-нибудь – убить Брута, – неожиданно произнес Октавиан. Все взгляды тотчас обратились на него. Однако он твердо смотрел на товарищей. – Так как? Регул сказал то, о чем думаем все мы. Неужели больше никто не скажет? Я тоже считал Брута другом, но разве можно оставлять предателя в живых? Даже если он ничего не скажет Помпею или наш посланец подорвет к нему доверие, его все равно нужно убить!

Юлий взял Октавиана за плечи, и молодой человек отвел взгляд.

– Нет. Я не стану посылать убийц, – объявил Цезарь. – А больше никто не имеет права принять подобное решение. Я не прикажу убить своего друга.

При этих словах глаза Октавиана вспыхнули яростью, и Юлий сжал его крепче:

– Наверное, я и сам виноват. Я не догадывался, что с ним происходит, хотя мог бы… а теперь уже поздно. Я оказался глупцом, но, так или иначе, измена Брута ничего для нас не меняет. Примет его Помпей или нет, мы отправимся в Грецию и продолжим войну. – Юлий подождал, пока Октавиан посмотрит на него. – Если Брут окажется там, я прикажу его не убивать. Пусть богам будет угодно послать ему смерть от стрелы или копья, но мои руки останутся чисты. И если он не погибнет в сражении, я его не убью, пока не поговорю с ним, – быть может, и потом не убью. Слишком многое нас связывает. Ты понимаешь?

– Нет, – ответил Октавиан. – Совершенно не понимаю.

Юлий не обратил внимания на гнев родственника – он и сам разволновался.

– Надеюсь, поймешь со временем. У нас с Брутом одна кровь и одна жизнь на двоих – так давно, что я и не помню. Его не убьют по моему приказу. Ни теперь, ни потом. Мы с ним братья, и не важно, помнит он об этом или нет.

Глава 7

Странно было видеть такой большой южный порт, как Брундизий, без привычно снующих торговых судов и военных галер. Когда Брут, ведя когорты совершенно обессилевших стражников, поднялся на последний холм, его постигло разочарование – самым крупным судном оказалась привязанная у причала рыбацкая лодка. Брут попытался вспомнить, знаком ли он с квестором порта, и тут же про себя усмехнулся. Разве сможет им помешать какой-то жалкий местный гарнизон? К югу от Рима вообще некого опасаться.

Воины шагали вслед за Брутом к пристани, стараясь не обращать внимания на портовых работяг, которые глазели на них и показывали пальцами. Большинство солдат явно были не в своей тарелке, а Брут, привыкший действовать на вражеских землях, чувствовал себя словно в Галлии, сам того не осознавая.

Совсем недавно присутствие войск означало спокойствие и безопасность, но теперь, когда началась гражданская война, их боялись не меньше, чем каких-нибудь грабителей. Лица людей, расступавшихся перед колонной, выражали открытую неприязнь и страх. Даже такой бывалый воин, как Брут, не мог не признаться себе, что испытывает некоторую неловкость, и, ведя когорты мимо складов, начинал злиться. У здания порта он спешился и вошел, оставив своих воинов снаружи.

Писарь квестора стоял у стола и спорил с двумя мужчинами, по виду портовыми грузчиками. Все трое повернулись к Бруту, и тот, догадавшись, что речь шла о нем, небрежно отсалютовал и с ходу заявил:

– Моим людям нужны вода и пища. Об этом необходимо позаботиться в первую очередь. И не волнуйтесь, надолго мы не задержимся. Я намерен найти корабль и отплыть в Грецию.

Услышав о корабле, писарь невольно скосился на свиток, лежащий на столе, и тут же поспешно отвел взгляд. Брут это заметил и, улыбаясь, пересек комнату. Двое мужчин попытались обойти полководца с боков, и он, как бы случайно, опустил руку на эфес меча.

– У вас и оружия-то нет. Или все-таки хотите попытаться?

Один из мужчин нервно облизал губы и собрался что-то сказать, но другой толкнул его в бок, и они тихонько отошли в сторону.

– Вот и хорошо, – произнес Брут, убирая руку. – Итак, вода, пища и… корабль.

Он подошел к столу и отнял от пергаментов костлявую руку писаря. Затем взял свитки и стал читать, отбрасывая прочитанные, пока не просмотрел половину пергаментов. Тут он увидел запись о военной галере, которая приставала в порту днем ранее, чтобы пополнить запасы пресной воды. Подробностей было мало. Галера шла с севера и отчалила, простояв в порту Брундизия лишь несколько часов.

– Куда они направились? – требовательно спросил Брут.

Писарь уже открыл рот, но мигом закрыл и покачал головой.

Брут усмехнулся:

– В порту тысяча моих воинов. Все, что нам нужно, – побыстрее уехать отсюда, а терпение мое кончается. Я могу приказать, чтобы это здание сожгли, – или чем там тебя можно пронять? Поэтому лучше просто скажи мне, где галера.

Писарь рванулся в заднюю комнату, и Брут услышал, как тот бежит вверх по лестнице, стуча сандалиями. Он молча ждал продолжения, не обращая внимания на грузчиков.

Вскоре беглец вернулся, следом вошел мужчина в белой тоге, знававшей лучшие времена.

Увидев квестора, Брут вздохнул и пробормотал:

– Провинция…

Мужчина услышал и сердито выпучил глаза:

– Где письма, подтверждающие твои полномочия?

Его, видимо, оторвали от обеда – на тоге красовалось пятно, которое Брут стал демонстративно разглядывать. Квестор покраснел и обозлился:

– Нечего нам тут угрожать! Мы законопослушные подданные.

– Правда? Чьи именно? – поинтересовался Брут. Мужчина растерялся, и Брут, насладившись его замешательством, продолжил: – Я веду в Грецию две когорты – чтобы присоединиться к Помпею и сенату. Это и есть мои полномочия. У твоего помощника хватило ума показать мне портовые записи. Вчера тут причалила галера. Куда она направилась?

Прежде чем ответить, квестор одарил злосчастного писаря ядовитым взглядом.

– Я разговаривал с капитаном, – неохотно признал он. – Это дозорное судно. Они шли от Аримина и получили приказ зайти в порт. Направлялись в Остию… – Квестор заколебался.

– Но ты говорил капитану, что Помпей уже отплыл, – подсказал Брут. – И он, насколько я понимаю, захотел присоединиться к флоту, обойдя южное побережье. Об этом шла речь?

Квестор смутился:

– У меня не было для него новых приказов. Думаю, капитан мог уйти в море, чтобы корабль не достался… мятежникам.

– Умный человек, – одобрил Брут. – Но мы верны Помпею, и нам нужна галера. Столь предусмотрительный капитан, несомненно, сообщил тебе, в какой порт зайдет, – на тот случай, если галера понадобится не мятежнику. Где-нибудь на юге – так?

Тут Брут взглянул на писаря, и тот поспешно отвел глаза. Квестор, который соображал быстрее своего подчиненного, все понял. По его щекам заходили желваки – решение давалось нелегко.

– Откуда мне знать, что ты не с Цезарем? – спросил он.

Вопрос произвел на собеседника совершенно неожиданное действие. Брут расправил плечи и словно стал выше ростом. Комната сразу сделалась маленькой и очень душной. Пальцы его правой руки забарабанили по серебряному нагруднику, в наступившей тишине стук казался громким и устрашающим.

– Ты полагаешь, я должен назвать вам пароль? – рявкнул Брут. – Какой-то особый знак в доказательство того, что я не мятежник? Времена сейчас весьма непростые. Больше ничего не могу тебе сказать. Если вы не поможете, я сожгу дотла и порт, и вас вместе с ним. Мои солдаты забьют окна и будут слушать, как вы воете, пытаясь вырваться наружу. Это тебе подходит?

Брут смотрел на квестора, всем видом показывая, что не шутит.

– Тарент. Он собирался зайти в Тарент, – поспешил вмешаться писарь и вздрогнул – квестор замахнулся на него кулаком, хотя в душе обрадовался: незадачливый помощник избавил его от необходимости самому принимать решение.

Брут подумал и решил, что они не лгут. Он стал соображать. До Тарента несколько часов быстрой езды через перешеек, который галере нужно обойти.

– Спасибо, господа. Ваша преданность не останется без награды, – произнес он, и эти слова повергли собеседников в растерянность и страх.

Похоже, вскоре так будет во всех римских владениях – сегодня люди не знают, кто придет к власти завтра. Подозрительность и недоверие, порожденные войной, уже начали разъедать основы державы.

Выйдя во двор, Брут увидел своих солдат – они быстро, но без суеты наполняли из колодца мехи с водой. В приступе злобы полководец хотел приказать им сжечь порт, как грозился. Ведь порт может пригодиться Юлию, когда тот станет снаряжать флот в Грецию. Но передумал – столб дыма могут увидеть издалека. И потом, ему даже хотелось, чтобы бывший друг поскорее добрался до Греции. Брут очень скоро займет у Помпея подобающее место, для этого хватит пары месяцев, а там – добро пожаловать, Юлий.

– Сенека, сейчас в Тарент направляется военная галера. Я поскачу туда. Запаситесь провизией и следуйте за мной.

Сенека посмотрел на солдат и сжал губы в тонкую черточку.

– Нам нечем платить за еду, – сообщил он.

Брут фыркнул:

– Этот порт без судов. Думаю, склады тут забиты всякой всячиной. Берите, что нужно, и как можно быстрее отправляйтесь за мной. Понятно?

– Да, я надеюсь…

– «Да, господин», – поправил Брут. – А теперь покажи, что ты все понял, и – вперед.

– Да, господин. – Сенека резко отсалютовал.

Брут повел коня к колодцу, и юноша с завистью наблюдал, как непринужденно он проходит среди солдат: сам Сенека так не умел. Брут сказал им несколько слов; они рассмеялись. Для людей, долгие годы несших службу в гарнизонах и на дорожных постах Рима, этот полководец был настоящим героем. Сенека тоже чувствовал нечто сродни восхищению и надеялся, что еще покажет себя.

Брут вскочил в седло и зарысил по дороге, ведущей на юг. Сенека снова стал командиром – от него опять ждали приказов. Ему повезло: мало кому из его ровесников довелось поучиться у великого галльского полководца. Стараясь подражать Бруту, молодой офицер подошел к легионерам. Обычно Сенека держался в стороне от солдат, и теперь они недоуменно переглядывались. Один из них протянул ему мех с водой, и Сенека напился.

– Как ты думаешь, господин, он найдет для нас галеру? – спросил солдат.

Сенека вытер губы.

– Не найдет – отправится вплавь, а нас будет толкать перед собой, – ответил он и улыбнулся, видя их оживление.

Такое пустячное дело, и все же Сенека почувствовал в себе уверенность, какой не могли дать самые лучшие военные учения.

Брут галопом несся по чахлой траве южных холмов, не сводя глаз с горизонта, – вот-вот должно появиться море. Он устал, проголодался, кожа под доспехами зудела, но ему приходилось терпеть – галера зайдет в Тарент ненадолго. Брут даже не задумывался, что предпримет, если судно уже ушло. Разумеется, чем дольше он остается на суше, тем для него опаснее, но какой прок беспокоиться заранее? Годы, проведенные в Галлии, научили не думать о том, что от него не зависит, и беречь силы для решения посильных задач. И сейчас он прогнал ненужные мысли и быстро несся по неровной земле.

К своему удивлению, Брут чувствовал ответственность за стражников. Он лучше Сенеки понимал, что случится, если их схватят. Солдаты дали торжественное обещание не сражаться за Помпея, и Юлий просто вынужден будет поступить с ними соответственно – в назидание прочим. Отдавая приказ, он, конечно же, сокрушенно покачает головой. Однако кто-кто, а Брут знает – Юлий прежде всего полководец, а потом уж человек, да и то если это выгодно. Гарнизонные солдаты и дорожные стражники понятия не имеют, что такое борьба за власть. Жернова гражданской войны, еще толком не начавшейся, размелют их в кровавую кашу. Нет, галера обязательно должна быть на месте.

Брут напрямик скакал через холмы, поля и долины и раздумывал о будущем. Если он явится к Помпею с двумя когортами солдат, диктатору придется с ним считаться. Приди он один – неизвестно, когда Помпею заблагорассудится дать ему легионеров. Перспектива не из приятных. Помпей побоится ему довериться, и Брут вполне может оказаться на передовой в качестве простого солдата. Легионеры Десятого непременно заметят его серебряные доспехи, и бывший полководец погибнет в первом же бою. Значит, эти стражники нужны Бруту гораздо больше, чем он им.

Земли, лежащие к югу от Рима, сильно отличались от покрытых буйной растительностью северных равнин. Здешние земледельцы кое-как выращивали оливки и тонкокожие лимоны; едва живые – не деревья, а какие-то мощи, – чахнули они под жарким южным солнцем. Стоило коню замедлить шаг – вокруг начинали пронзительно лаять тощие собаки. В горло Бруту набилась пыль. На конский топот из редких домишек выходили люди и провожали всадника подозрительными взглядами. Крестьяне были черные и пыльные, как земля, что их кормит. По крови это не римляне, а скорее греки – осколки великой державы. Никто ни разу не окликнул Брута; тут, наверное, и не помнили об огромном городе, лежащем к северу от их земель. Здесь был другой мир.

Брут остановился у маленького колодца и привязал поводья к хилому деревцу. Поискал, чем бы зачерпнуть воды, и тут увидел невдалеке домишко из белого камня. В тени дома на грубо стесанной скамье сидел человек и наблюдал за Брутом. У его ног, высунув язык, лежал небольшой пес – в такую жару он ленился даже лаять.

Брут нетерпеливо взглянул на солнце.

– Вода! – крикнул он и изобразил, что пьет, поднеся ко рту сложенные ладони.

Мужчина внимательно изучал Брута, его одежду и доспехи.

– Заплатить можешь? – произнес он с сильным акцентом, но Брут понял.

– Там, откуда я приехал, не требуют плату за несколько глотков воды.

Крестьянин пожал плечами, поднялся и направился к двери.

Брут смотрел ему в спину.

– Сколько? – спросил он, доставая кошель.

Хозяин похрустел пальцами, что-то прикидывая.

– Сестерций, – сообщил он наконец.

Цена была немыслимой, однако Брут сдержал ярость и только кивнул, засовывая руку в кошель. Вынув одну монету, протянул ее незнакомцу. Тот долго ее разглядывал – как будто нарочно тянул время. Потом исчез в доме и вернулся, неся веревку и кожаное ведро.

Брут потянулся за ведром, но крестьянин проворно отскочил:

– Я сам, – и двинулся к грязному колодцу вслед за Брутом.

Пес встал и побрел за хозяином, скаля на Брута желтые клыки. Интересно, подумал Брут, коснулась ли война этих людей? Вряд ли. Они тут вечно живут, выцарапывая из скудной почвы пропитание, и если однажды мимо проехал воин – что им за дело до того?

Земледелец все с той же невыносимой медлительностью зачерпнул воды и дал напиться коню. Затем настала очередь Брута, и он начал пить, жадно глотая. Холодная вода стекала струйками по груди, когда он переводил дыхание. Хозяин безразлично смотрел, как Брут отвязывает от седла мех для воды.

– Наполни его, – велел Брут.

– Сестерций, – ответил крестьянин, протягивая руку.

Брут даже растерялся. Не подавится ли честный земледелец?

– Наполни мне мех, или твоя собака полетит в колодец, – заявил он, показывая на еле бредущего пса.

Пес лишь лениво приподнял губу, показывая зубы. Бруту хотелось вынуть меч, но это было бы смешно. Крестьянин, как и его собака, не выказал никакого страха, и Брут заподозрил, что в душе тот над ним потешается. Глядя на настойчиво протянутую руку, Брут выругался и вытащил вторую монету. Хозяин так же неспешно наполнил мех, и Брут молча, боясь не сдержаться, привязал мех к седлу.

Уже сидя в седле, он повернулся к земледельцу, собираясь сказать какую-то резкость. К его негодованию, тот уже шагал к дому, старательно сматывая веревку. Брут хотел окликнуть его, но, пока искал слова, хозяин успел скрыться в доме, и дворик опять опустел. Брут пришпорил коня и продолжил свой путь; теперь у него за спиной в мехе плескалась и булькала вода.

Выехав из долины, Брут почувствовал долгожданный соленый запах моря, который, однако, тут же исчез. И только через час быстрой скачки перед ним открылся широкий голубой простор. Как всегда, вид моря приободрил Брута, но он безуспешно искал на бескрайней глади маленькую точку – галеры не было. А ведь следом идет Сенека со своими когортами – обидно их разочаровывать.

Берег оказался каменистый; на крутой тропинке пришлось спешиться и вести коня за поводья, чтобы тот не оступился. В этой пустынной местности Брут рискнул снять доспехи. Свежий приятный ветерок мигом осушил потное тело; Брут преодолел последний спуск и посмотрел на лежащий внизу городок.

Галера не ушла, она покачивалась у самого конца длинного причала, который выглядел ветхим, как, впрочем, и все в порту. Брут вознес хвалу всем богам, каких смог вспомнить, и ласково похлопал коня по шее. Потом долго пил из меха. Казалось, Брут совсем высох под жарким солнцем, но его это не беспокоило. С радостным криком взлетел он в седло и пустился рысью по склону. Помпей оценит качества нового полководца, непременно. В легионы полетят письма о военачальнике Цезаря, который предпочел честно служить сенату. О его прошлом им будет известно только то, что он сам расскажет, а у него хватит разума не хвастаться своими ошибками. Он начнет жизнь заново, а когда-нибудь придется сражаться против старого друга. При этой мысли у Брута даже потемнело в глазах, но он тут же отогнал сомнения. Решение принято.

Когда две когорты во главе с Сенекой дошагали до Тарента, солнце опускалось за горизонт. На галере царила суета – команда и солдаты готовились к отплытию. С облегчением Сенека увидел Брута – тот говорил с капитаном на деревянном причале. Юноша уже понял, скольким обязан этому человеку.

Сенека остановил своих солдат и направился на причал. Матросы сматывали канаты, поднимали на борт и укладывали в трюм последние бочонки с пресной водой. Они с болезненным для Сенеки любопытством изучали молодого офицера; на сей раз он отсалютовал абсолютно безукоризненно.

Капитан и Брут повернулись к нему.

– Когорты прибыли, господин, – доложил Сенека.

Брут кивнул. Он казался рассерженным, и, посмотрев на капитана, Сенека понял, что тут о чем-то спорили.

– Капитан Гадитик, это мой заместитель Ливиний Сенека, – официально произнес Брут.

Капитан не удостоил Сенеку взглядом, чем слегка подпортил тому радость от неожиданного повышения.

– Здесь нет никакого противоречия, капитан, – продолжил разговор Брут. – Вы направлялись в Остию, чтобы забирать по дороге солдат – таких, как мы. Почему не отправиться в Грецию прямо отсюда?

Гадитик почесал подбородок, и Сенека заметил, что капитан не брит и очень утомлен.

– Мне не сообщали, что Цезарь вошел в Рим. Я должен дождаться приказа из города, прежде чем…

– У тебя есть приказ присоединиться к сенату и Помпею, – перебил его Брут. – Не мне объяснять тебе твои обязанности. Помпей приказал этим солдатам добраться до Остии. Нам пришлось пересечь весь полуостров, а то мы бы уже присоединились к нему. Диктатору не понравится, если из-за тебя мы еще задержимся.

Капитан посмотрел на него:

– Не хвались своими связями, полководец. Я тридцать лет служу Риму и знал Цезаря, когда он был совсем молодым командиром. У меня тоже есть влиятельные друзья.

– Не припомню, чтобы Юлий упоминал о тебе, когда мы сражались в Галлии.

Гадитик прищурился. Он понял, что проиграл.

– Следовало догадаться по твоим доспехам, – медленно произнес капитан, глядя на Брута другими глазами. – А почему ты собираешься воевать за Помпея?

– Я выполняю свой долг. Выполни и ты свой, – сказал Брут, теряя терпение.

Сегодняшний нескончаемый день строит ему различные препятствия с поистине завидным постоянством. Но с него хватит. Брут смотрел на галеру, которую ласково покачивали волны, и ему смертельно не хотелось уезжать.

Гадитик окинул взглядом колонну воинов, ожидающих посадки. Всю жизнь капитан выполнял приказы, и, хотя ему многое казалось подозрительным, выбора не было. Цепляясь за последнюю возможность, он возразил:

– Слишком много народу. Один шторм – и мы пойдем на дно.

Брут выдавил улыбку.

– Управимся как-нибудь. – Затем, повернувшись к Сенеке: – Начинай посадку.

Сенека еще раз отсалютовал и вернулся к солдатам. Колонна двинулась к галере, и хлипкий причал задрожал под ногами. Вскоре первая шеренга очутилась на широкой палубе.

– А почему же ты идешь против Цезаря? Ты мне не сказал, – негромко поинтересовался Гадитик.

Брут тяжело глянул на собеседника.

– Да так, давняя история, – ответил он почти честно.

Гадитик задумчиво кивнул:

– Не хотел бы я с ним столкнуться. Цезарь, кажется, не проиграл ни одного сражения.

В ответ, как капитан и рассчитывал, Брут вспыхнул:

– Молва обычно приукрашивает.

– Надеюсь, – отозвался Гадитик.

Это была маленькая месть за то, что его вынудили подчиниться, – он с удовольствием наблюдал, как Брут изменился в лице. Капитан вспомнил свое предыдущее плавание в Грецию – тогда молодой еще Цезарь атаковал лагерь Митридата. Если бы Брут это видел, он бы дважды подумал, прежде чем уйти к Помпею. Придет час, надеялся Гадитик, и заносчивый полководец в серебряных доспехах получит хороший урок.

Когда последний солдат поднялся на борт, капитан последовал за ним, оставив Брута на причале. На западе садилось солнце, и Брут не мог смотреть в сторону Рима. Полководец расправил плечи, глубоко вздохнул и шагнул на палубу галеры, которая мягко покачивалась на волнах. Все, все осталось позади. На Брута вновь нахлынули воспоминания, и некоторое время он даже не мог говорить.

Канаты уложили в бухты, и судно направилось в море. Звенящие на гребцах цепи убаюкивали Брута, словно тихая музыка.

Глава 8

В день голосования город закрыли и ворота опечатали. Толпа на Марсовом поле веселилась до хрипоты, словно выборы консула – это народное празднество, а не просто отречение от Помпея и его сената. Солнце нещадно палило; нашлись предприимчивые люди, предлагавшие уступить небольшую порцию тени от своих навесов в обмен на бронзовую монету. Запах жареного мяса, болтовня, смех, крики торговцев – все смешалось в шумный хаос, который и есть и родной дом, и сама жизнь.

Юлий и Марк Антоний поднялись на сооруженный легионерами помост. Они стояли рядом, оба в белых тогах с пурпуровой каймой. У Юлия на голове возлежал лавровый венок полководца – золотая проволока с прикрепленными к ней зелеными листьями. Он редко появлялся на людях без венка, и кое-кто подозревал, что этот почетный атрибут нужен в какой-то степени и для того, чтобы прикрыть лысеющую макушку.

Новоявленных консулов охранял Десятый легион, сверкающий начищенными доспехами. В руках воины держали копья и щиты, готовые стуком потребовать тишины, но Юлию пока хотелось просто стоять и смотреть на волнующуюся внизу толпу.

– В прошлый раз, когда меня избрали консулом, впереди ждала Галлия, – сказал он Марку Антонию. – Помпей, Красс и я были союзниками. С тех пор как будто прошла целая жизнь.

– Ты не терял времени, – ответил Марк Антоний, и, одновременно вспомнив о пройденных вместе дорогах, оба улыбнулись.

Марк Антоний неизменно выглядел безупречно, словно его изваяли из лучшего римского мрамора. Иногда Цезаря это даже задевало – Марк Антоний единственный из всех, кого он знал, выглядел именно так, как должен выглядеть консул. Мужественное лицо, крепкое телосложение, благородная осанка и врожденное достоинство. Говорят, любая римлянка при виде Марка Антония розовеет и трепещет.

Глядя на товарища снизу вверх, Юлий радовался, что не ошибся в выборе главы сената. Марк Антоний предан ему, но он не таков, как, например, Регул. Тот готов за одно неосторожное слово покарать немедленной смертью. А Марк Антоний чтит республику и сохранит ее, пока Цезарь воюет в Греции. Марк Антоний презирает деньги, как может презирать лишь тот, кто родился в богатстве.

За вверенный Марку Антонию город можно не беспокоиться, и это очень важно. Кому-кому, а Юлию известно, что порядок – вещь хрупкая, он прекрасно усвоил уроки Милона и Клодия, хотя и был тогда в Галлии.

Чтобы процветать, Риму нужны мир и сильный правитель. Помпей не способен дать это своему городу.

Тут Юлий криво улыбнулся, вспомнив, что и сам он – не тот человек, который смог бы управлять мирным городом. Слишком сильно любит он свои походы, чтобы провести остаток жизни в вялых политических интригах. Занятия политикой хороши, когда нужно подогнать под себя законы, но однообразное существование правителя для Цезаря – медленная смерть. И Юлия, и Помпея хлебом не корми, им бы открывать новые земли, начинать новые войны. Возможно, даже хорошо, что два римских льва наконец столкнутся. И не будь Помпея, Юлий все равно нашел бы причину оставить Рим на Марка Антония, хотя бы ненадолго. Отправился бы завоевывать Африку или пошел бы по стопам Александра, в неведомые земли на востоке.

– Выступим перед нашим народом, консул? – спросил он, одновременно давая знак центуриону.

Солдаты, стоявшие вокруг помоста, трижды стукнули копьями о щиты, и воцарилась такая тишина, что люди слышали легкий шелест ветерка над Марсовым полем. Толпа почтительно молчала, затем некоторые начали выкрикивать приветствия, и не успел Юлий заговорить, как к ним присоединились остальные. Над раскаленным полем несся тысячеголосый вопль.

К своему удивлению, Юлий вдруг увидел слезы на глазах Марка Антония. Сам он не испытывал столь сильных чувств, возможно, оттого, что был мыслями с предстоящим походом, или потому, что его уже однажды выбирали консулом. Юлий не разделял волнения товарища и завидовал ему.

– Хочешь выступить первым? – негромко предложил он.

Марк Антоний благодарно наклонил голову:

– После тебя. Они хотят слышать тебя.

Юлий оперся на деревянные перила – плотники легиона подгадали точно ему по росту. Глубоко вздохнул и заговорил:

– Итак, сегодня центурии проголосовали, и их выбор выражает чаяния наших отцов. Марк Антоний и я стоим сейчас перед вами как консулы, и ваши голоса слышны даже Помпею в Греции. Пусть он знает – место его беглого сената уже занято. Так решили мы! Ни один человек не может значить больше, чем Рим, чем люди, стоящие передо мной!

Толпа зааплодировала и затопала в знак одобрения.

– Мы доказали, что Рим прекрасно обойдется без тех, кому нет до него дела. Мы доказали, что закон может быть честным. Выполнил ли я свои обещания?

Толпа ответила нестройным ревом, который можно было истолковать как согласие.

– Выполнил, – твердо произнес Юлий. – Суды подверглись чистке, и взяточников наказали. Те, кто правит в моем городе, не станут действовать тайно. Каждый день на закате будут публиковаться отчеты сената. Вы избрали меня – вы доверили мне власть. Не для того, чтобы притеснять вас, а для того, чтобы защищать ваши интересы. Я не забыл об этом, в отличие от некоторых. Я всегда о вас помню, и отзвук ваших голосов пусть дойдет до самой Греции, до наших солдат, несущих там службу.

Чем ближе к помосту, тем плотнее стояли люди, потому что задние ряды напирали вперед. Сегодня на Марсово поле пришло великое множество народу. Многие, чтобы проголосовать, явились сюда еще на рассвете. Они наверняка устали и проголодались, их жалкие монеты давно перекочевали в карманы торговцев. Юлий решил говорить покороче:

– Когда весть дойдет до греческих легионов, воины задумаются: почему они сейчас с человеком, которому вы не доверяете, – ведь нет более важного мерила, чем ваше мнение. Не может быть власти, помимо избранной вами. Некоторые из вас сегодня выбраны магистратами и квесторами, а кое-кто – и консулами!

Юлий, улыбаясь, дождался, пока стихнет смех.

– За последние несколько месяцев мы сделали очень много. Достаточно сказать, что, покидая Рим, я знаю – мой город в надежных руках. Я передам вашу волю Помпею, я скажу ему, что народ, некогда его выбравший, ныне отверг его. Я продолжу верно служить Риму, а Марк Антоний будет в сенате вашими глазами и ушами, вашей душой.

Люди захлопали, и Юлий подтолкнул вперед Марка Антония:

– Твоя очередь.

Не оборачиваясь на слушателей, он сошел с помоста, оставив Марка Антония наедине с толпой. Пусть новоявленный консул привыкает действовать самостоятельно. Юлий направился прямо к своему коню, принял у легионера поводья, перекинул ногу через седло и выпрямился, переводя дыхание.

Марк Антоний заговорил, и Юлий восхищенно покачал головой. У этого человека даже голос прекрасный. Он легко лился над Форумом; не знай Юлий, что минувшей ночью вся речь была обдумана до последнего слова, он бы и не догадался.

– Братья, для того чтобы стоять перед вами под стенами Рима, живу я на свете, – донес ветер до Юлия часть фразы.

Окруженный экстраординариями, полководец галопом несся к воротам города. Здесь двое самых сильных воинов спешились и подошли к пластинам из бронзы и воска, которыми были запечатаны ворота. Солдаты несли тяжелые молоты, и, когда они их подняли, издали долетел людской гул, словно шум отдаленного прибоя. С громким треском разлетелись пластины, и ворота открылись – теперь Юлий мог вернуться к повседневной работе. Выборы узаконили его власть, но ему все равно предстоит вести легионы за море, в Грецию, чтобы покончить с Помпеем. Там придется сражаться и с Брутом, вспомнил Юлий, и в нем что-то оборвалось. Подобные причиняющие боль мысли он обычно старался гнать. Если боги пожелают – пошлют еще одну встречу со старым другом. Впереди Юлия ждет либо триумфальное шествие, либо смерть. А сейчас нельзя расслабляться и думать о лишнем. Нужно сделать следующий шаг, думал он, въезжая в ворота.

Сервилия уже ждала в старом доме Мария. По сравнению с Юлием, запыленным и вспотевшим от скачки по жаре, она казалась свежей, но при ярком свете солнца заметнее проступали морщины. Впрочем, Сервилия всегда была женщиной вечерней поры.

Чтобы протянуть время и собраться с мыслями, Юлий повозился с упряжью – не хотелось сразу же пускаться в новый спор. Проще управляться с толпой римлян, чем с одной Сервилией.

Раб принес чашу яблочного сока со снегом, и по дороге в комнату, где ждала Сервилия, Юлий осушил ее. Покои располагались так, что из внутреннего двора в них доносилось журчание фонтана и запах цветов. Красивый дом, но теперь голос Мария звучал здесь для Юлия все реже.

– Я снова консул, – сообщил он Сервилии.

Юлий по-детски гордился победой, и Сервилия даже немного растрогалась. С той ночи, как уехал Брут, в ней появилась какая-то необъяснимая кротость. Юлий, не понимавший, в чем тут дело, думал, что она чувствует себя виноватой из-за предательства сына.

– Твоя жена обрадуется, – сказала Сервилия.

Юлий увидел, как вспыхнули ее глаза, и вздохнул. Подойдя к Сервилии, он взял ее за руки:

– Ведь я же обещал прийти и пришел. Помпея сейчас в поместье, и от нее мне нужен только наследник. Вот и все. Тебе не кажется, что мы достаточно об этом говорили? Кто больше, чем внучка Корнелия Суллы, подходит для того, чтобы родить моего сына? В нем будет течь кровь двух благородных родов. Когда-нибудь он унаследует у меня Рим.

Сервилия пожала плечами, и Юлий понял: она так и не смирилась с его браком.

– Именно ты первой заговорила о том, что мне нужен сын, – напомнил он.

Сервилия грустно усмехнулась:

– Я знаю, но еще я знаю, каким местом думают мужчины. Ты же не просто племенной бык, Юлий, хотя я слышала, как пьяные солдаты обсуждают твою мужскую силу. Такое удовольствие – знать, сколько раз за ночь ты ее оседлал!

Юлий разразился смехом.

– Я не отвечаю за болтовню своих солдат, – выговорил он. – Надо же додуматься – слушать их! – Растроганный, он взял возлюбленную за плечи. – Я здесь, разве это ни о чем тебе не говорит? Помпея будет матерью моих детей – и только. Не стану утверждать, что сам процесс мне неприятен. Девица великолепно сложена…

Сервилия оттолкнула его.

– Я видела, – заявила она. – Помпея прекрасна. И совершенно безмозгла. Но этого, подозреваю, ты не заметил, поскольку тебя занимали только ее телеса.

– Я искал сильную и здоровую женщину, дорогая. А разум дети унаследуют от отца – племенного быка.

– Племенного козла, скорее, – отозвалась Сервилия, и Юлий опять рассмеялся:

– Козла, который второй раз избран консулом. Который станет править Римом!

Его веселье было так заразительно, что Сервилия не могла устоять. Она нежно потрепала Юлия по щеке:

– Мужчина всегда глупее женщины. Если ты надолго оставишь ее в поместье без присмотра – жди беды.

– Глупости, жена меня обожает. Проведя ночь с Цезарем, любая женщина…

Сервилия снова шлепнула его, но уже сильнее.

– Ты хотел красавицу и наследников – так приглядывай за ней. Помпея слишком хороша, чтобы надолго оставлять ее одну.

– Разумеется, я постараюсь держать ее подальше от молодых римлян. И хватит уже, Сервилия. Сейчас, как римский консул, я требую себе лучшей пищи и лучшего вина. Мне еще нужно съездить в Остию, посмотреть новые суда, а завтра вставать на рассвете – мы с Марком Антонием собираемся послушать предсказания. Год предстоит удачный, я чувствую. Завтра непременно ударит молния – а это отличное знамение.

– А если не ударит? – спросила Сервилия.

– Тогда придет Домиций и скажет, что видел молнию. Раньше это помогало. Жрецы возражать не станут. Так или иначе, нас ждет хороший год.

Юлий отошел, и Сервилии до боли захотелось, чтобы он опять прижал ее к себе. Консул хоть и посмеивался над супругой, но уже несколько недель не делил ложа с Сервилией. А последняя близость была, казалось, прощальной. Юлий не испытывал вожделения – во всяком случае к Сервилии. В его присутствии она прятала самолюбие, хотя женитьба Юлия жестоко ее ранила. Да, Юлий сейчас действительно с ней, а жена в поместье, в обществе рабов, но Сервилия понимала: прежняя страсть ее возлюбленного переходит в дружбу. Ей пришлось пережить нечто подобное с Крассом. И все же каждый поцелуй Юлия, его малейшее прикосновение будили в памяти ту давнюю верховую прогулку в Испании, когда они сидели у подножия статуи Александра Великого и наслаждались счастьем, переживая начало новой любви. Как это больно!

Вошел раб и, прежде чем заговорить, поклонился Юлию:

– Господин, к тебе пришли.

– Отлично. – Юлий повернулся к Сервилии. – Я просил Домиция, Октавиана и Цирона принести списки офицеров. – Он посерьезнел и явно испытывал неловкость. – Брут уехал, и нам пришлось сделать кое-какие новые назначения. Ты посидишь с нами?

– Мне незачем там быть, – ответила Сервилия, поднимая подбородок.

Неужели ее пригласили для того, чтобы оставить одну? Хоть Юлий и правитель Рима, но, видно, понятия не имеет о простых приличиях. Он, похоже, считает, что, поговорив с ней несколько минут, уделил достаточно внимания. Сервилия медленно обхватила себя за плечи, и Юлий догадался, о чем она думает. Его глаза тут же утратили отсутствующее выражение, и Сервилия на минуту ощутила, что любимый по-прежнему с ней.

– Лучше бы я провел вечер с тобой, – сказал он, беря ее руки в свои. – Хочешь, я их прогоню? Отправимся куда-нибудь верхом или посидим на берегу Тибра, погреемся на солнышке. Могу научить тебя плавать.

Как трудно устоять против этого человека! Несмотря на все, что между ними произошло, Сервилия чувствовала исходящее от него мощное обаяние.

– Я умею плавать, Юлий. Нет уж, иди к своим, а потом отправляйся в Остию. Может, успеешь заехать к молодой жене.

Юлий поморщился, но по плитам уже стучали шаги его офицеров. Для Сервилии времени не оставалось.

– Если бы даже меня было двое, мы бы не успели сделать все, что я должен.

– Если бы вас было двое – вы бы друг друга поубивали, – отпарировала Сервилия, и в комнату вошел Домиций.

Как обычно, увидев Сервилию, он засиял, и она, прежде чем попрощаться, ответила ему сердечной улыбкой. Через секунду в комнате остался только аромат ее благовоний, а Юлий занялся приемом гостей и требовал еды и вина.

У себя дома Сервилия немного успокоилась. Тихие шаги слуг почти не прерывали ее мыслей.

– Госпожа! Пришел человек, которого ты звала, – объявила рабыня.

Сервилия поднялась с кушетки, в тишине нежно зазвенели ее золотые браслеты. Рабыня немедленно исчезла, и Сервилия с интересом разглядывала своего гостя. Одежда на нем небогатая, но, если нужно, он может изобразить из себя самого состоятельного римлянина.

– У меня есть для тебя поручение, Белас, – начала она.

Гость поклонился, показывая лысину на макушке. Сервилия помнила времена, когда этот человек носил золотые кудри до плеч. Время никого не щадит – так обидно!

– Мне еще три дня играть Диониса, – сразу сообщил он. – Те, кто понимает в театре, считают мою игру совершенной. А потом я к твоим услугам.

Сервилия улыбнулась и, к своему удовольствию, поняла, что Белас по-прежнему к ней неравнодушен. Быть может, он смотрит на нее глазами памяти и видит ту, прежнюю. Он всегда ее обожал.

– Дело нетрудное, Белас, но придется ненадолго уехать из города.

– Уехать? Не люблю деревню. Разве тамошний грубый народ в состоянии оценить прекрасные пьесы Еврипида? Почти двадцать лет я не покидал Рима, да и с какой стати? Здесь весь мир, и здесь живут люди, приходящие на каждое представление, где у Беласа есть роль – пусть даже самая маленькая.

Сервилию не смешило его тщеславие. Этот непризнанный гений был человеком находчивым и добросовестным и до сих пор ее не подводил.

– Это и не деревня, Белас. Я прошу тебя понаблюдать за одним поместьем. Точнее – за женщиной, которая там живет.

Гость резко потянул ноздрями воздух.

– А таверна там есть поблизости? Ты же не потребуешь, чтобы я валялся где-нибудь в вонючей канаве? Дионис не может пасть так низко.

– Таверны там нет, хитрый ты лис. Думаю, ты догадался, куда я тебя посылаю. И, насколько я помню пьесу, Дионис за несколько золотых монет может валяться где угодно.

Белас пожал плечами, выражение лица у него изменилось, и актер взял доверительный тон:

– Речь, конечно, идет о жене Цезаря. О ней судачит весь город. Ну и свадьба – ни ухаживания, ни стихов на заказ. Похоже, Цезарь просто пересчитал ее на вес золота, если судить по поместью, которое ее папаша собирается купить.

Белас пристально смотрел на Сервилию и не мог сдержать самодовольной улыбки, видя, как точно его слова попадают в цель.

– Свадьбу сыграли на скорую руку, а вот уж месяц прошел, и не слыхать, чтобы она забрюхатела, – продолжал актер. – Или он ее до свадьбы не опробовал? Вообще-то, у Помпеи в роду все плодовитые, и я жду не дождусь, когда же объявят радостную весть и будут угощать даровым вином – зависть нашу заливать. Юлий хоть и прячет под лаврами лысину, но детей делать умеет – дочка-то у него есть. Может, это Помпея бесплодна?

– Я тебе не говорила, что ты мелкий злой сплетник? – поинтересовалась Сервилия. – Цезарь вовсе не лысый, и не всегда боги даруют зачатие в первую же ночь.

– Он, я слышал, старается изо всех сил. Говорят, племенные жеребцы своих кобыл не…

– Хватит, Белас, – холодно оборвала Сервилия. – По ауреусу в неделю, пока войско не отправится в Грецию. Или ты в театре больше зарабатываешь?

– Дело не в заработке, а вот публика может меня забыть. Потом я не получу работы. Любовь зрителей – дело ненадежное. Да и цены теперь поднялись – Цезарь столько золота понавез из Галлии. Две монеты в неделю, и старине Беласу хватит на прокорм, пока он ищет новую работу – когда станет тебе не нужен.

– Согласна, пусть две, только не своди глаз с этого дома. Чтобы после не пришлось передо мной извиняться или рассказывать, как тебя насильно втянули играть на деньги.

– Мое слово верное, Сервилия. Ты сама знаешь. – Белас говорил серьезно, и она поверила. – Но ты мне не сказала, что я там должен увидеть, – продолжал он.

– Помпея совсем молода, а в молодости мы бываем глупцами почти так же часто, как в старости. Боюсь, увлечется еще каким-нибудь смазливым юнцом.

– А при чем тут ты, моя прекрасная царица? Неужели надеешься, что ее кто-нибудь совратит? Я мог бы устроить ей западню. Подобные вещи делаются легко.

Сервилия поджала губы и задумалась, но тут же покачала головой:

– Нет, даже если она настолько глупа, я в этом участвовать не желаю.

– А меня любопытство разбирает – зачем тебе тратить золото на чью-то жену? – спросил Белас, испытующе глядя на нее исподлобья.

К его изумлению, на щеках Сервилии выступили красные пятна.

– Я… я хочу ему помочь. Если я гожусь только для этого – пусть будет так.

Лицо Беласа смягчилось, он приблизился к Сервилии и обнял ее:

– Мне тоже приходилось бывать в таком положении. Любовь превращает нас в глупцов.

Сервилия высвободилась и дотронулась до глаз.

– Значит, ты мне поможешь?

– Конечно, моя царица. Вот только уберу в сундук маску великолепного Диониса, дав публике в последний раз насладиться моим голосом. Хочешь послушать кульминацию? Это нечто особенное.

Сервилия с благодарностью взглянула на гостя. Своей болтовней он немного развеял ее грусть.

– Давай я созову девушек. Ты неотразим, когда выступаешь перед красивыми женщинами.

Обсудив дела, Сервилия успокоилась.

– Да, на мою беду, – признался актер. – Красотки меня вдохновляют. А можно мне потом выбрать кого-нибудь? Такой актер, как я, достоин награды.

– Только одну, Белас.

– А двух? Я так хочу любви, Сервилия, я изжаждался.

– Тогда одну девушку для любви и одну чашу вина – жажду утолить.

Холодная морская вода заплескивала в утлое суденышко, и Цецилий все время дрожал. Ночь была безлунная, и если бы не плеск и шорох волн, казалось бы, что лодка движется в пустоте. Двое гребцов молча работали веслами. Звезды, которые иногда появлялись в разрывах облаков, помогали им держать курс к берегам Греции. Парус сложили, и Цецилий хоть и не моряк, но догадался, что это неспроста.

– Итак, что у меня хорошего? – бормотал он. – Два ножа, горстка греческих монет – правда, неизвестно, что там на них можно купить…

Один из гребцов шикнул на него, налегая на весло, и Цецилий продолжил рассуждать о своих делах про себя. Он давно заметил, что в трудную минуту нужно сосредоточиться, разложить все по полочкам – и это поможет выбрать правильный путь.

«Золотой перстень Цезаря надежно пришит к кожаному поясу, – перечислял в уме Цецилий. – Есть пара прочных сандалий и шерстяные носки[1] – можно не бояться мозолей. Едой я запасся; если потребуется где-нибудь затаиться, не придется голодать, даже соль и оливковое масло взял – будет чем сдобрить кушанье. Плащ у меня отличный, не промокает… почти. Маловато, однако, чтоб заняться ремеслом лазутчика».

Цецилий приуныл, но тут в него плеснула очередная струя холодной воды, и он немного воспрянул духом. «Смекалки мне не занимать; умею говорить по-гречески – за крестьянина сойду. На зрение не жалуюсь. Человек я бывалый».

Перечисляя преимущества, он почувствовал себя бодрее и слегка выпрямился. В конце концов, не зря же Марк Антоний выбрал именно его, да и Цезарь не послал бы глупца. Задача простая – сосчитать легионы в Греции и узнать, сколько у Помпея галер. Зная греческий язык, Цецилий уж как-нибудь найдет работу в военных лагерях, а раз в месяц ему нужно добраться до побережья и передать собранные сведения. И в один прекрасный день тот, кому он их передаст, скажет, что задание выполнено, можно садиться в лодку и плыть домой.

– Может, вас за мной и пошлют, – шепнул Цецилий ближайшему гребцу, а тот, не дав ему договорить, сердито зашипел:

– Держи рот на замке, тут кругом галеры, а по воде слышно далеко.

Цецилий отвернулся – вот и поговорили. Он старался не обращать внимания на волны, которые весело переплескивали через борта и, казалось, радовались ему, словно старому другу. Как бы он ни отворачивался и ни кутался, брызги непременно проникали в самые неподходящие места.

«С другой стороны, – рассуждал Цецилий, – правая коленка болит, стоит только на ногу ступить. И два пальца у меня ноют всякий раз, когда идет дождь. И вообще, лучше бы быть отсюда подальше. Неизвестно, что меня ждет. Того и гляди схватят, начнут пытать и убьют. Да еще двое этих угрюмцев, которым и дела нет до меня».

Тут его спутники, будто почуяв что-то, вдруг перестали грести и застыли. Он собрался спросить, в чем дело, но один из гребцов зажал ему рот ладонью.

Цецилий замер и, напрягая слух, стал всматриваться в темноту. Где-то невдалеке волны шуршали по гравию, и он решил, что гребцы остановились из-за этого. Однако раздался какой-то скрип, а затем плеск – словно поблизости играла крупная рыба. Цецилий таращил глаза, но ничего не видел, пока перед лодкой не возникла какая-то огромная масса, а внизу не вспенилась вода. Лодка закачалась на волнах, и Цецилий с трудом сглотнул – вражеская галера! Огромные весла поднимались и погружались в воду; слышался приглушенный бой барабана. Сейчас, решил Цецилий, галера разнесет их лодку в щепки. Судно двигалось прямо на них, и он понял, что не в состоянии сидеть и дожидаться, пока зеленое скользкое ребро киля распорет лодку и проедет по нему, превращая в закуску для акул.

В панике Цецилий поднялся на ноги, но гребец схватил его за локоть – рука у гребца, как и полагается, была сильная. Последовала короткая молчаливая борьба, и Цецилий уступил. Галера возвышалась над ними темной горой, на палубе тускло светили фонари.

Спутники Цецилия с бесконечной осторожностью опустили весла в воду и, стараясь подгадать в лад с веслами галеры, в три мощных гребка вывели лодку из-под нависающего киля. Цецилий мог поклясться, что огромное весло задело его волосы. Сейчас оно упрется в лодку, думал он, охваченный неподдельным ужасом. Но гребцы знали свое дело, и галера спокойно прошла мимо.

Цецилий, который от страха перестал дышать, расслабился и сделал жадный вдох. Молчаливые спутники невозмутимо поднимали и опускали весла. Он подумал, что они, должно быть, презирают его, и, пытаясь успокоиться, стал опять перечислять свои «за» и «против».

Казалось, прошла целая вечность, когда гребцы подняли весла, и один выпрыгнул в пену прибоя, чтобы придержать лодку руками. Цецилий взглянул на черную воду и начал вылезать – с преувеличенной осторожностью, заставляя спутников ругаться про себя. Наконец он почувствовал, что стоит на холодном песке и небольшие волны достают ему до пояса.

– Удачи тебе, – прошептал кто-то из гребцов и слегка подтолкнул лазутчика к берегу.

Тот обернулся, но его спутники уже исчезли, и лишь на секунду ему послышался плеск их весел. Они уплыли, а Цецилий остался один.

Глава 9

Сидя в седле, Помпей наслаждался приятным теплом, шедшим от нагревшихся на солнце доспехов. Конь под ним тихонько ржал.

Легионный плац в Диррахии построили после прибытия Помпея в Грецию. Обширный двор, покрытый твердой красной глиной, окружали стены, к которым примыкало здание. Дующий с моря ветер поднимал кроваво-красные пыльные смерчики, в небе уныло перекликались морские птицы.

Вдаль уходили сверкающие шеренги легионеров, выстроившихся для смотра. Результат учений вполне удовлетворил Помпея. Жаль только, Цезарь не может полюбоваться воинами, которым предстоит отмести его притязания на власть над Римом.

Все утро диктатор наблюдал учения, и за приятным занятием время пролетело незаметно. Особенно ему понравились конные части. У Цезаря, радовался Помпей, не наберется даже четверти той конницы, что есть у него. Он прямо-таки трепетал от гордости, когда всадники ровным строем проскакали через огромный двор, по сигналу развернулись и послали в мишени смертоносный град копий. Эти солдаты смогут отвоевать Рим у узурпатора. Для них Цезарь означает – предатель. Помпея тронуло то, с какой искренностью и убеждением офицеры приносили ему присягу.

Чтобы присоединиться к сенату, десять греческих легионов прошагали всю страну до западного побережья. Перед Помпеем предстали хорошо обученные и дисциплинированные воины с высоким боевым духом.

Легионеров возмущало, что диктатора вынудили покинуть Рим, и их возмущение согревало Помпею душу. В греческих легионах нет места слабости или неповиновению: диктатор отдал приказ, и войска пришли. Им не терпится встретиться с противником. Помпей с радостью видел, что донесения из Галлии не оставили равнодушными искусных воинов. Они только и мечтают нанести удар тщеславию галльских ветеранов, чья совершенно неоправданная спесь переходит все границы. С такими солдатами Помпею будет легко воевать.

Отличные качества греческих легионов помогли ослабить постоянное недовольство сенаторов и их семей. Помпей не раз пожалел о том, что привез их сюда, хоть они и придавали ему политический вес. Они постоянно жаловались – на здешнюю воду, дескать, она слабит, на жару, на неудобное жилье в Диррахии и еще на тысячу других вещей. На войне от сенаторов никакой пользы, но мало кто из них это понимал.

Вместо того чтобы предоставить Помпею свободу, сенаторы постоянно пытались воздействовать на его решения, старались сохранить свое влияние там, где от них не было никакого проку. Диктатор мечтал погрузить их на корабль и отправить на самый дальний из греческих островов. Останавливала его только боязнь лишиться поддержки закона.

Сейчас все глаза были обращены на Помпея. Он послал в галоп своего испанского скакуна и понесся к мишени. В ушах свистел теплый воздух Греции, топот копыт сливался в сплошной рокочущий гул, помогая ему сосредоточиться.

Помпей приближался к соломенной фигуре; вот-вот можно будет разглядеть даже бечевки, которыми обвязана мишень. Все солдаты и офицеры смотрят на него, промахнуться нельзя – и диктатор не промахнулся. В момент броска Помпей уже знал: он поразит цель.

Легионеры неотрывно следили за полетом копья, и опыт подсказал им, что оно направлено верно, еще до того, как дернулась от удара соломенная фигура. Солдаты взревели, и Помпей, тяжело дыша, поднял руку, салютуя. По лбу у него струился пот, правое плечо страшно болело, и где-то внизу живота тоже разливалась боль. Мышцы, казалось, вот-вот лопнут, но это пустяки. Римляне уважают силу, так пусть гордятся своим командующим.

Помпей развернул коня и поехал вдоль шеренги солдат, любуясь суровыми лицами и отличной выправкой. Их командир, Лабиен, отсалютовал, глядя Помпею в глаза.

– Я доволен твоими людьми, Лабиен, – похвалил диктатор во всеуслышание. – Отпусти солдат поесть, но не перекармливай. Пусть будут поджарыми и свирепыми. – Он понизил голос. – Следуй за мной в храм. Нам многое нужно обсудить.

– Слушаюсь, господин, – ответил Лабиен.

Своим острым глазом он увидел, что диктатор бережет правую руку, однако счел за лучшее промолчать – командующий явно не желает показывать слабость. Лабиену нравилось, что на покрасневшем лице Помпея нет признаков недомогания. Диктатор – человек выносливый и гордый и даже в таком возрасте прекрасно держится в седле.

– Они всегда свирепы, господин, – добавил Лабиен. – Они вас не разочаруют.

– Не сомневаюсь, – напыщенно произнес Помпей. – Наши воины разнесут шакалов Цезаря в пух и прах.

Лабиен в ответ наклонил голову и опустил глаза. Такому человеку, как Помпей, приятно оказывать почет. То, как вел себя диктатор, явившись в Грецию, произвело на Лабиена сильное впечатление. Помпей нес бремя власти с простотой и достоинством, а солдаты это ценят. У легионеров высокий боевой дух, они с радостью пойдут сражаться против предателя. Греция долго жила без войны, слишком долго для тех, кто мечтает о быстром продвижении. Как известно, во время войны выслужиться гораздо проще. Самый последний копьеносец теперь мечтает прославиться, воюя против Цезаря, стать центурионом и считаться равным среди офицеров.

Помпей подождал, пока Лабиен сядет в седло, и, к своему удовольствию, увидел, что тот проделал это с безупречной легкостью. Внешне командир был ничем не примечателен – коротко остриженные волосы, темные глаза, резкие черты лица. Но послужной список у Лабиена превосходный, и Помпей без всяких сомнений включил его в свой совет. Ему нравилась в полководце прямота, которая контрастировала с хитрыми происками сенаторов. Командиров, подобных Лабиену, можно встретить в любом городе или порту, находящемся под властью Рима. Они не берут подношений, они непоколебимы в своей верности. Их железная дисциплина годами держит посты на дорогах, а когда они идут на войну, на поле битвы им нет равных. Это прочный костяк Рима. Помпей благосклонно кивнул Лабиену, стараясь выказать расположение.

Под одобрительным взглядом диктатора Лабиен отдал легионерам приказ разойтись, и стройные шеренги рассыпались – солдаты заспешили в казармы.

В воздухе уже распространялся запах горячей еды, и Помпей вспомнил, что Лабиен голоден, как и все в это долгое утро. Диктатор решил угостить Лабиена лучшим, что у него найдется, и не нужно будет никаких слов – тот поймет и оценит любезность.

Когда они ехали к замку, в котором разместился Помпей, Лабиен кашлянул. Такой офицер не заговорит, пока его не спросят. Отличный пример для воинов.

– Говори, Лабиен, – потребовал Помпей. – Я тебя слушаю.

– С твоего разрешения, господин, я хотел бы послать галеру – понаблюдать за Остией. Будем знать, что Цезарь отплыл, – лучше подготовимся к встрече. Наш флот потопит вражеские корабли, стоит им только показаться у греческого побережья.

– Так ты, наверное, пожалеешь об этом, Лабиен? Мы оба лишимся возможности лично разделаться с Цезарем, – сказал Помпей.

Лабиен слегка пожал плечами:

– Немного пожалею, господин. И все же я бы не стал упускать случай опередить неприятеля.

– Что ж, я поставлю на приказ свою печать, но предупреди капитана – пусть держится подальше от берегов. У меня в Остии есть свой человек, и он сообщит мне, когда Цезарь соберет свои легионы. Противник не застанет нас врасплох.

– Я так и думал, господин, – сообщил Лабиен, и мужчины понимающе улыбнулись друг другу.

Храм Юпитера в Диррахии не мог соперничать роскошью с римскими храмами. Его построили гораздо раньше, для греческих богов. Помпей остановился здесь не по религиозным причинам, а из-за удобного расположения и вместительности храма. Однако оказалось нелишним, что глава пантеона присматривает за ходом дел, – как заметил Помпей, и офицеры, и слуги испытывают под этими сводами какой-то благоговейный трепет. Никто не сквернословил, да и вообще все говорили вполголоса. Помпей сделал жрецам крупное пожертвование, и те, разумеется, одобрили решение диктатора остановиться в храме. В конце концов, Юпитер Победитель покровительствует именно воинам.

Оставив лошадей на попечение конюхов, Помпей и Лабиен прошли мимо высоких белых колонн. На пороге Помпей помедлил, желая проверить, не бездельничают ли подчиненные, пока его нет.

Как и утром, когда он уезжал, здесь царила деловая суета. Управление делами новых легионов требовало немалых усилий, и сейчас в храме трудилось не менее двухсот человек – офицеры, писари, рабы. Щелканье подкованных сандалий эхом разносилось по всему помещению.

Помпей приказал поставить здесь несколько больших столов, и теперь старшие командиры, склонясь над картами, делали на них пометки и обсуждали позиции войск. Увидев диктатора, они выпрямились и отсалютовали, и в зале воцарилась тишина. Командующий ответил на приветствие, и все тут же вернулись к своим делам.

Лабиен отдал рабу шлем и меч, а Помпей приказал, чтобы принесли обед, и они двинулись по главному проходу. На стене висела самая большая карта, и Помпей подошел к ней, думая о задачах предстоящей кампании. Карту эту, высотой и шириной в рост человека, нарисовали на тщательно выделанной телячьей коже. Италия и Греция были выписаны в цвете и в мельчайших подробностях.

Помпей проверил, нет ли у него на руках пыли, и показал главные порты на западном побережье Греции:

– Мне важно знать твое мнение, Лабиен. Если наш флот не остановит Цезаря, в его распоряжении окажутся сотни миль побережья – к югу и северу. Если собрать наши силы в одном месте, он просто обойдет нас и раскинет лагерь там, где ему ничего не грозит. Но, даже имея пятьдесят тысяч воинов, я не могу защищать каждую милю побережья.

Лабиен изучал карту. Лицо у полководца было суровое, словно у жреца, совершающего богослужение.

– Допустим, семь легионов неприятеля уцелеют в схватке с нашими кораблями, – начал он. – Это маловероятно, но следует предусмотреть все. Тогда им понадобится огромное количество провианта, и у Цезаря не будет времени дожидаться, пока мы придем, иначе его воины начнут голодать. Я убедился, что вода и пища так же нужны для победы, как и сила оружия.

– Я все учел, – ответил Помпей. – Наш главный склад – Диррахий. Город набит зерном.

Командующий ожидал одобрения, однако Лабиен нахмурился:

– Быть может, не стоит сосредоточивать припасы в одном городе. Вряд ли такое возможно, но если нас отрежут от Диррахия? Для одиннадцати легионов еды нужно гораздо больше, чем для семи.

Помпей позвал писаря и продиктовал приказ. За месяцы, прошедшие с их первой с Лабиеном встречи, Помпей понял, что тот не упускает из виду никаких мелочей и способен предусмотреть все трудности затяжной кампании. Даже просто прокормить собранные в одном месте одиннадцать легионов и то нелегко, требуются огромные усилия. Лабиен сумел организовать доставку продуктов из греческих городов и крестьянских хозяйств на запад страны – именно тогда Помпей обратил на него внимание. Насколько он знал, ни один солдат не испытывал недостатка в провизии. Это большая заслуга.

– Чтобы избежать встречи с нашим флотом и высадиться на востоке, – задумчиво рассуждал Лабиен, – им придется пробыть в море более месяца – их запасы воды подойдут к концу. Потом им предстоит пройти сотни миль, добираясь до нас. Если бы не склонность Цезаря к неожиданным маневрам, о которой ты, господин, говорил, я бы вообще исключил такую возможность. Ему гораздо удобнее направиться в какой-нибудь большой западный порт, пусть даже кишащий нашими судами. Я думаю, в Диррахий на севере, или в Аполлонию, или в Орик. Несомненно, он выберет один из них или высадится где-то между. Цезарь постарается не задерживаться в море, где можно встретить наши галеры.

– А какой из портов выбрал бы ты? – уточнил Помпей.

Лабиен вдруг засмеялся – звук, похожий на скрип пилы, прекратился так же неожиданно, как и возник.

– Трудно сказать, господин. На его месте, зная, что наши легионы сосредоточены к северу, где разбросаны основные порты, я бы выбрал Орик. Тогда мне хотя бы не пришлось сражаться на два фронта.

Их прервал громкий стук шагов, и Помпей обернулся к выходу. Хорошее настроение диктатора тут же улетучилось: пришел Брут.

Казалось бы, следует радоваться – к нему перешел один из самых близких Цезарю людей. Когда когорты Брута ступили на греческий берег, местных легионеров охватило волнение: Брут спас верных сенату воинов от гнева Цезаря! Молодые солдаты благоговели перед галльским ветераном. Брут от многого отказался, Брут рисковал жизнью, переходя на сторону Помпея. Но… не все так просто.

Помпей холодно наблюдал, как полководец в натертых до блеска доспехах шагает по главному проходу. Меч он, согласно приказу, оставил у входа. Диктатор глубоко вздохнул. Он тщетно старался скрыть свои чувства от Лабиена.

Брут поднял руку в салюте:

– Я к твоим услугам, господин.

Помпей нахмурился – он никак не мог вспомнить, вызывал ли Брута, и ему не хотелось, чтобы это поняли окружающие. Раньше память у него была не хуже, чем у других, но время ослабило ее остроту, равно как и телесную силу. Будто нарочно напоминая ему об этом, еще сильнее заболело плечо. Когда диктатор заговорил, в его голосе слышалось легкое раздражение:

– Я решил не давать тебе Пятый легион, Брут. В него войдут твои когорты, а ты прими командование у легата Селатиса. Я не спущу с тебя глаз, и если ты справишься… сохранишь верность – будешь тотчас вознагражден. Можешь идти.

Лицо Брута не отразило даже следа разочарования, словно он только этого и ждал.

– Благодарю тебя, господин.

Он отсалютовал и развернулся на каблуках.

Помпей увидел, что все присутствующие провожают серебряного полководца взглядами, и усмехнулся про себя. Брут просто заноза в боку, и все же он – живая легенда.

– А как бы ты поступил на моем месте, Лабиен? Поверил бы ему?

Лабиен колебался. Ему проще рассуждать о тактических приемах или снабжении войск, чем о качествах других командиров. Но Помпей ждал ответа, и он заговорил:

– Не более, чем ты, господин. Однако был бы готов отдать Бруту легион, как только он докажет свою преданность. Он… незаурядный полководец. Во владении мечом ему нет равных. Легионеры, похоже, перед ним преклоняются, и опыт у него немалый. Думаю, Брут отлично повоюет под твоим командованием. Если он, как утверждает, поссорился с Цезарем, то изо всех сил постарается оправдать твое доверие.

– Это и есть главная трудность, Лабиен. А вдруг измена Цезарю – хитрая уловка? Ведь он навредит нам не меньше, чем целый вражеский легион. Не окажет поддержки в нужное время, или просто отступит в критический момент, или развернет свои силы так, чтобы блокировать наш резерв. Любое подобное действие – и мы проиграем войну… Если б я мог ему доверять. Я бы первый оказал ему уважение и всюду выставлял бы его напоказ. Прославленный полководец в серебряных доспехах! Разве мог я подумать, что у меня под командованием окажется военачальник Цезаря? Брут мог бы принести большую пользу, но… я боюсь полагаться на его сведения. Лучше уж я не поверю, чем позволю себя разгромить.

– Осторожность всегда лучше, господин. Когда Брут убьет первых воинов противника, он докажет нам свою искренность. Или я прикажу его схватить.

Полководцы посмотрели друг другу в глаза, и диктатор согласно кивнул.

Принесли на серебряных блюдах еду, и Помпей следил, чтобы Лабиену доставались лучшие куски. Они ели, стоя у карты и обсуждая предстоящую кампанию. И еще долго после того, как унесли тарелки, полководцы продолжали разговор – пока на горизонте не село солнце и Помпею пришла пора опять идти к брюзгливым старикам-сенаторам.

Выйдя во двор, Брут пристегнул меч. Пусть старый дурень и Лабиен сами состряпают план войны. Вот уж два сапога пара. В Лабиене если и была когда-то искра жизни, то она давно перегорела в этом греческом пекле. А Помпей вместе с молодостью утратил и свою отвагу.

Брут оглянулся и хмыкнул, заметив двоих солдат, приставленных к нему Лабиеном для слежки. Поначалу он терпел их присутствие, говоря себе, что сам поступил бы так же. Кто поверит галльскому полководцу, который много лет считался правой рукой Цезаря? Но шли месяцы, Помпей не становился благосклоннее, и незаслуженное недоверие мучило Брута все сильнее. Брут знает неприятеля лучше, чем кто-либо другой, и отлично мог бы стать орудием его уничтожения. А помощники Помпея встречают любое предложение Брута оскорбительным высокомерием. Наверное, большая часть предложений до диктатора даже не доходит, с горькой иронией думал Брут. Солдаты, молчаливо трусящие позади, стали раздражать его гораздо сильнее.

Брут поморщился. Может, стоит заставить их побегать, чтобы отработали свою плату? Проведя в казармах Диррахия три месяца, Брут отлично изучил городишко. Голос разума убеждал потерпеть, пока ему станут доверять, но сейчас Брут не желал подчиняться разуму. Сегодня ему все надоело; завернув за угол, он бросился бежать, набирая скорость. Какой-то возница и его быки удивленно таращились вослед. Брут резко свернул в переулок и добежал, не оглядываясь, до самого конца. Этому научил его Рений во время последнего пребывания в Греции. Когда убегаешь, не нужно сразу оглядываться назад – это замедляет бег. А преследователи и так никуда не денутся.

Не замедляя скорости, Брут еще пару раз свернул. От быстрого бега он приятно разгорячился. Полководец был натренирован не хуже любого солдата и мог бегать хоть целый день. Перед ним возникла заманчиво открытая дверь, и он вбежал прямиком в незнакомый дом и выбежал с другой стороны на неизвестную улицу. Ни разу не оглянувшись на преследователей, беглец отсчитал с полмили по извилистым улочкам и наконец решил, что они отстали.

Солдаты непременно донесут о его поступке своему каменному начальнику, хоть им и не миновать кары. Лабиен, конечно, не зверь, однако требует точного выполнения приказов, и Брут не завидовал этой парочке. Помпею тоже непременно сообщат, и подозрения диктатора укрепятся. Того и гляди пошлют дозорных прочесать все улицы. Брут перевел дух и задумался о своем положении. У него в запасе не больше часа. Лабиен свое дело знает, и ему не потребуется много времени, чтобы обложить беглеца. Брут ухмыльнулся – было только одно место, ради посещения которого стоило рискнуть оставшимся временем. Он мигом сориентировался, рванулся вперед и, взяв подходящий темп – он мог пробежать в нем несколько миль, – быстро застучал сандалиями по красной пыли.

Однажды Бруту послышался вдалеке топот легионеров – он ускорил бег и после ничего не слышал.

Когда полководец добежал до дома с садом в центре города, волосы у него намокли от пота, но дыхание оставалось ровным. Здесь жила дочь Цезаря – прекрасная птичка в золотой клетке.

За долгие месяцы ожидания Цезаря Юлия, как, впрочем, и члены сената, не принимала никакого участия в происходящих событиях. В первые недели пребывания в Греции Брут иногда встречал ее вместе с мужем, затем у Помпея прибавилось дел, и он предоставил супругу самой себе.

Брут испытал странное чувство, когда они встретились при всех в рабочем кабинете Помпея – так далеко от поместья Цезарей! Они обменялись лишь несколькими пустыми фразами; Юлия вела себя церемонно, но глаза ее подозрительно блеснули. Давно, еще девочкой, она огорчалась, что, став супругой Помпея, будет вынуждена распрощаться с вольным образом жизни. Так и произошло – перед полководцем предстала нарумяненная, увешанная драгоценностями знатная римлянка.

На Брута сочетание ее холодности и густого аромата духов подействовало возбуждающе: словно ему бросали вызов и одновременно предостерегали.

Когда Брут еще раньше увидел сад, где Юлия проводила самые жаркие часы, он почти машинально отметил для себя все входы и выходы.

Каждый день Помпей до вечера остается в храме, а потом отправляется к сенаторам – толочь воду в ступе. Если не считать нескольких рабынь, Юлия обычно остается одна.

Брут допускал, что Помпей мог приставить к дому охрану, однако, заглянув во внутренний двор, никого не увидел. Ощущение опасности заставляло сердце стучать быстрее. Диктатор, разумеется, знал об их знакомстве – ведь Брут дружил с отцом Юлии. С Помпея вполне станется заподозрить, что одним знакомством дело не ограничилось.

Командующий не допускал Брута к делам, не дал командовать легионом, унижал недоверием, и теперь, несмотря на рискованность предприятия, оно доставило немало удовольствия беглому полководцу – он сумел-таки насолить диктатору.

– Как поживаешь, Юлия? – окликнул Брут через узорную решетку.

На мгновение Юлия замерла, а потом обернулась – точная копия Корнелии, первой жены Цезаря.

Юлия была настоящей красавицей, и на Брута с неожиданной силой нахлынули воспоминания об их ночи в поместье Цезарей. Одна-единственная ночь, но – первая для Юлии, и, быть может, она запомнила ее навсегда…

С пылающим лицом Юлия приблизилась к воротам.

– Что ты здесь делаешь? – сердито спросила она. – Мой муж…

– Обсуждает с Лабиеном свои скучные планы – ты и сама это знаешь. Не могу понять, как Помпей может пренебрегать такой женщиной.

Во внутреннем дворе детский голосок фальшиво выводил какую-то песенку.

– Твой сын? А кто еще тут с тобой?

– Тебе нельзя приходить сюда, Брут, – сказала Юлия, нервно озираясь. – Тут неподалеку стражники и полно рабов. Мы у всех на виду.

Из дома выбежал маленький мальчик. Брут заговорщицки ему подмигнул, и малыш заулыбался.

– Да он у тебя красавец. Смотри, какие у него руки – прямо созданы держать меч.

Страх Юлии немного рассеялся, и она повернулась к сыну:

– Иди в дом. Сейчас я приду, и поиграем вместе.

Малыш серьезно кивнул и отправился через сад к дому.

– Ты меня пригласишь? – поинтересовался Брут.

Юлия решительно покачала головой:

– Никогда. Не желаю, чтобы нас видели вместе, да и тебе не доверяю.

– А мне вспомнилась одна ночь в конюшне, – признался Брут, и, к его удовольствию, Юлия покраснела. – Или с Помпеем тебе лучше?

– Он мой муж, – произнесла она уже без твердости в голосе.

Незаметно для себя Юлия оказалась совсем близко к решетке. В другом месте Брут схватил бы ее в объятия и поцеловал, а здесь – стоит ему попытаться, и красавица мигом ускользнет.

Вдруг Юлия спросила:

– Почему ты ушел от моего отца? Такого я от тебя не ожидала. И отлично знаю, что это не ради меня.

Брут ответил моментально, и она не успела заметить, как взгляд его метнулся в сторону. Слова сами пришли к нему на ум:

– Твой отец, Юлия, лучше всех на свете. Помпей, конечно, уверен в себе, но ему страшно повезет, если он сможет победить Цезаря.

– Так почему же ты ушел? – повторила она, опять вспыхивая.

Юлии, наверное, нелегко – ее муж готовится к войне с ее отцом.

Она смотрела на Брута, и у него в голове возник план. Блестящий, но – видят боги! – какой рискованный! Насколько можно доверять этим прекрасным глазам? Не выдаст ли она его?

– Поклянись не рассказывать Помпею, – прошептал Брут.

– Клянусь жизнью моего сына, – сказала Юлия, придвигаясь к нему.

– Я не ушел от Цезаря, – произнес он. – Я здесь по просьбе твоего отца.

Алые губы красавицы удивленно раскрылись – до нее дошел смысл этих слов. Брут жаждал поцелуя, и его рука сама собой потянулась к ее волосам. Юлия мгновенно отпрянула.

– Никто не должен знать, – продолжал Брут. – Я рассказал тебе одной – не вынесу, если ты станешь видеть во мне предателя.

Она явно хотела ему верить, и Брут изо всех сил старался не расхохотаться.

– Твой муж мне не доверяет, – продолжил он, – и не хочет давать мне в подчинение много людей. Думаю, Помпей намерен отправить меня на передовую, чтобы в первой же стычке меня убили.

Брут старался говорить как можно убедительней. Ему хотелось чуть припугнуть Юлию – пусть она тревожится за него; правда, выдержать верный тон было нелегко.

Юлия молчала. Ее терзала необходимость выбирать между дочерней преданностью и верностью мужу.

Расчет Брута строился на ее сильной любви к отцу – Юлия скорее допустит, чтобы погиб муж, но планов Цезаря не выдаст. Если же перевесит верность Помпею, то часы Брута сочтены.

Юлия продолжала молчать, и Брут осознал, как сильно рискует. Полководец все отдал бы, лишь бы забрать свои слова обратно.

– Моему отцу нужно, чтобы тебе дали легион? – тихо спросила она.

Брут подавил смешок – он выиграл, Юлия ему поверила!

– Нужно, – просто ответил он.

– Тогда я уговорю мужа.

Брут изобразил удивление, словно такое ему и в голову не приходило.

– А ты сможешь? Помпей не любит, чтобы ему подсказывали.

Брут заметил, что Юлия побледнела. Но когда дело было сделано, он спохватился: время бежит! Его могут застать здесь, а этого допустить нельзя, в особенности теперь.

– Я хорошо знаю мужа, – говорила Юлия. – Я придумаю способ.

Повинуясь порыву, она прижалась к решетке и крепко поцеловала Брута в губы.

– Передай отцу, что я о нем думаю.

– Обязательно, девочка моя, а сейчас мне пора.

Бруту опять послышался отдаленный топот подкованных железом сандалий. Хорошо бы его отыскали подальше отсюда, например в таверне, в объятиях какой-нибудь подружки. В противном случае будет трудно убедительно объяснить, где он пропадал, но должно же ему повезти!

– Я тебя еще увижу? – спросила Юлия.

– Через два дня в это же время отпусти всех рабов. Если только смогу, приду, – торжествуя в душе, пообещал Брут.

Убегая от солдат Лабиена, он не думал ни о чем серьезном. Он рассчитывал на приятное развлечение – покувыркаться с женой Помпея, а теперь ставки многократно возросли.

Юлия заметила его волнение:

– Уходи скорее!

Брут кивнул и наконец побежал, одним рывком достигнув поворота. Юлия смотрела ему вслед, а когда минуту спустя мимо протопали солдаты ее мужа, она вышла к ним. Красавица не сомневалась, что сумеет их провести. Впервые за все время пребывания в Греции Юлия почувствовала, как сильно может биться ее сердце.

Глава 10

Каждый год в разгар ночного праздника Bona Dea – Доброй Богини – на улицах Рима полно женщин.

Вечером римляне пораньше запирают двери и укладываются спать, а свободные римлянки пьют вино, поют и танцуют. Самые отчаянные, пока их семьи сидят дома, бегают по городу с голой грудью, упиваясь свободой.

Некоторые мужчины в надежде полюбоваться праздничными шествиями залезают на крыши домов. Но попадись они женщинам на глаза – храбрецам тут же придется спасаться от града камней. А очутиться на улице одному в такую ночь – еще хуже. Каждый год рассказывают страшные истории о молодых людях, которые, задержавшись ночью на улице, жестоко поплатились за свое любопытство. Кое-кого из них находят наутро раздетыми и связанными – и несчастные даже не в силах рассказать, что с ними сделали.

Белас наблюдал за домом Мария из окна напротив и мечтал подобраться поближе. Сверху он видел, как Цезарь, смеясь, пожелал супруге спокойной ночи и вместе со своими приближенными отправился на ночной совет. Консул слишком промедлил с отъездом, и, пока процессия спускалась по склону Квиринала к Форуму, вслед его людям гикали и смеялись – во время ночного праздника Доброй Богини в Риме не чтят никого, кроме нее. Беласа развеселило, что Юлию, похоже, не по себе. И правильно – нечего пренебрегать женским праздником, будь ты даже консул.

Из своего укрытия Белас завороженно любовался толпой весталок, которые с криками поднимались на холм под возбуждающий бой барабанов и пение флейт. В свете факелов сверкали натертые маслом стройные ножки. Впереди шли две обнаженные до пояса девушки – груди их так маняще колыхались! Высунуться из окна Белас не смел – вдруг они посмотрят наверх и увидят его. Сегодня весталки особенно опасны и способны на все, если заметят мужчину. За одно только прикосновение к ним грозит смертная казнь, и приговор непременно исполняется. Белас то и дело напоминал себе, что запер нижнюю дверь, когда снял комнату на вечер.

Дом Мария, между тем, наполнялся гостями, которых пригласила Помпея. Выйдя замуж за консула, она сразу стала важной особой и теперь явно наслаждалась своим новым положением. Белас наблюдал, как со всего Рима съезжаются самые знатные женщины, и в досаде барабанил пальцами по подоконнику – очень уж хотелось видеть, чем они занимаются там, внутри. Большинство римлян охотно повторяли россказни о том, что творится в эту ночь, но Белас понимал: все это неправда – знать они ничего не могут. Тайны Доброй Богини хранятся надежно.

В какой-то момент двор опустел, и Белас высунулся из окна, стараясь заглянуть через ворота. Дом был большой, но, казалось, весь уже битком набит знатными римлянками. Женщины до хрипоты пели, хохотали, возносили хвалу богине, прекрасно зная, что мужчины их услышат и станут гадать, каким оргиям они там предаются.

Беласу не хотелось тут торчать, и актер прямо заявил Сервилии: если, мол, Помпея попытается опозорить имя Цезаря, сегодня у нее вряд ли получится. Но Сервилия оставалась непреклонна, и ему пришлось занять свой пост и разглядывать улицы, находя единственное утешение в куске хлеба с сыром. Ночь тянулась мучительно долго.

Взошла луна. В ее свете дразняще мелькали на улице обнаженные тела – сегодня нет места приличиям и запретам. Проходил час за часом. Белас беспокойно ерзал, терзаемый собственным воображением. Где-то совсем близко похрапывала женщина: она, видимо, уснула прямо на улице, прислонившись к его дверям. Белас почувствовал, что покрывается потом. Он щурился от яркого света факелов, стараясь не думать о соблазнительной картине: женщины, обливающие друг друга вином, – багрянец на золоте.

Погрузившись в сладкие грезы, Белас поначалу почти не обратил внимания на женщину, которая, шатаясь, поднималась по холму. Длинные волосы были собраны на затылке в узел. Ветер играл ее плащом, открывая черную как ночь столу. Женщина несла винный мех, обвисший, словно мошонка старика. Шаги ее прошлепали по камням и затихли у самого дома Мария.

Тут Белас не удержался и опять высунулся из окна. Сердце отчаянно заколотилось. Вцепившись руками в подоконник, актер чуть не выругался. То, что он увидел, потрясло его. Незнакомка подняла голову, и в свете факелов стала отчетливо видна ее шея.

Это была не женщина! Лицо умело накрашено, даже походка, хоть и явно нетрезвая, похожа на женскую. Но Беласу приходилось играть женские роли, и его не провести. Сидя в темной комнате, он мысленно аплодировал отваге смельчака и гадал, как скоро того разоблачат. Пощады ему не видать. Время – за полночь, теперь мужчинам запрещено выходить на улицы. Попадись хитрец весталкам, и беднягу запросто могут оскопить. Белас содрогнулся и задумался – не предложить ли незнакомцу убежище до утра.

Он уже собрался окликнуть пришельца, однако тот вдруг перестал шататься и стал внимательно вглядываться в сад.

Да он только притворяется пьяным, осенило Беласа. Это не просто молодой повеса, затеявший потеху, желая выхвалиться перед дружками, здесь дело куда серьезнее. А вдруг он – наемный убийца? Белас клял себя – нужно было предусмотреть возможность как-то связаться с Сервилией! Сам-то он ни в каком случае не осмелится покинуть свое укрытие.

Мужчина на улице внимательно прислушивался к доносящимся из дома звукам. Затем, снова пошатываясь, вошел в ворота и скрылся в благоухающем саду.

Белас остался в одиночестве, снедаемый любопытством. Сам он даже в дни разгульной юности не отваживался на подобное. Вот-вот раздадутся негодующие вопли, означающие, что вторжение замечено.

Ничего не происходило, и соглядатай продолжал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Потом сообразил: добровольно ли, нет ли – мужчина не скоро покинет дом. Белас был так заинтригован и напуган, что, когда заподозрил, в чем дело, чуть не подскочил от возмущения. Разве можно обмануть сразу столько женщин? Стало быть, гостя тут дожидались! Сидя в потемках, Белас пытался рассуждать. Быть может, это мужчина из тех, что торгуют собой, и его наняли на ночь? Предполагать такое гораздо спокойнее, чем думать, что он – циничный негодяй, который, возможно, сейчас укладывает Помпею на мягкое ложе.

Белас начал тихонько напевать от волнения – по старой привычке. Придется идти в дом.

В полной темноте актер преодолел два лестничных пролета и наконец уперся вытянутой рукой в деревянную дверь, ведущую на улицу. Осторожно приоткрыв ее, высунул голову. Пьяная женщина, лишившись опоры, сползла прямо на ноги Беласа, и он замер. Подхватил ее под мышки и уложил на бок – не проснулась. Рассматривая спящую, актер взволновался, но нет – за сегодняшнюю ночь он достоин лучшей платы.

Вознося молитвы всем богам-мужчинам, чтобы не дали ему пропасть, Белас кинулся через улицу, оставив дверь слегка приоткрытой. Одолеваемый самыми разнообразными страхами, он осторожно заглянул через ворота бывшего дома Мария.

Во дворе, прямо у ворот, в обнимку с пустым винным мехом лежала обнаженная женщина. Несмотря на страх, Белас разглядел, что она красива, однако это не Помпея.

Внезапный взрыв смеха в доме заставил его отпрянуть и обернуться – вдруг кто-то пройдет по улице и увидит его? То-то они обрадуются, содрогаясь, подумал актер. Он едва успел нырнуть в густую листву – мимо, почти вплотную, чудом не задев Беласа, прошли две женщины. Страх был так силен, что он почувствовал резкий запах собственного пота.

Белас хотел уже вернуться, но снова увидел незнакомца. Никакие ухищрения теперь не скрыли бы, что это мужчина, – он вышел из дома, неся на руках обнаженную женщину. Женщина болтала ногами и мурлыкала, словно котенок. Белас только головой покачал, удивляясь дерзости гостя. Тот, видимо, искал местечко поукромнее. На нем по-прежнему была стола, но мускулы обнаженных рук сразу выдавали мужчину. Женщина, хоть ее одолевала икота, пыталась петь. Она повернула голову, и Белас узнал жену Цезаря. Оторопев, он смотрел, как красавица, обвив рукой шею мужчины, притянула его голову к своим губам. Такой Помпея была необыкновенно соблазнительна: она страстно целовала незнакомца, темные кудри рассыпались по плечам, щеки пылали от вина и вожделения. Актер страстно завидовал храбрецу, который столь сильно рисковал ради свидания.

Белас понимал, что если потихоньку уйти и никому ничего не сказать – никакого ущерба не будет. В глубине души он мечтал именно так и поступить. Но Сервилия ему заплатила, и это все меняло.

Стараясь, чтобы парочка его услышала, Белас произнес:

– Стоит ли она твоей жизни?

Незнакомец чуть не выронил Помпею и быстро обернулся, однако Белас уже со всех ног несся прочь. Прежде чем кто-либо успел поднять тревогу, актер перебежал на другую сторону улицы. Он и долг свой исполнил, и незнакомца предупредил.

Из своего окна Белас, вздыхая, наблюдал за поднявшейся суматохой. Незнакомец исчез – наверное, убежал в сад и перелез через стену. А хозяйка подняла на ноги остальных женщин, и они с угрозами и проклятиями начали обыскивать все вокруг. Одна из них даже стукнула кулаком в дверь Беласа, но тот успел запереться и теперь радовался своей предусмотрительности. Актер надеялся, что неведомый храбрец успел-таки вкусить любовных утех. Заслужил же он награду за свою смелость. А уж с утра начнется расплата.

Юлий, зевая, жевал оставшуюся с вечера холодную баранину с луком. Когда слабые лучи утреннего солнца коснулись Форума и высказывания участников совета утратили ясность, консул понял, что пора заканчивать. Адан отчаянно зевал – он провел всю ночь, записывая вместе с двумя другими секретарями приказы и проверяя каждую букву.

Непривычным казалось находиться в курии, где на скамье нет ни единого сенатора. Все места занимали командиры легионов, и здесь царила атмосфера военного суда. Юлий жалел, что сенаторы не могут видеть, как быстро и четко тут решались вопросы. Никто не произносил бесполезных пышных речей – слишком много работы предстояло сделать в эти долгие темные часы.

В городе шло веселье, но их ночное бдение ничем не нарушалось – шум сюда почти не долетал. В нарушение обычаев Юлий приказал поставить на ступенях сената часовых на случай, если явятся какие-нибудь подвыпившие искательницы приключений. Со стражниками заседающие были в безопасности, и все же рассвет вызвал на некоторых лицах улыбки: праздник окончен, и теперь можно спокойно добраться до дому.

Юлий с гордостью оглядывал людей, собравшихся по его приказу. Кроме семи военачальников, он пригласил также самых старших центурионов и военных трибунов – нужно, чтобы они слышали последние распоряжения, связанные с подготовкой к походу. Всего на скамьях теснилось более трехсот человек; иногда обсуждение становилось бурным и даже раздавались насмешки – как на заседаниях сената.

Несмотря на сильную усталость, Юлий был доволен результатами подготовки к войне. Корабли уже ждали в Остии, людей для флота хватало – с севера подошли три легиона и стали лагерем на Марсовом поле. Марк Антоний утвердился в роли консула; каждый солдат знает если не день окончания кампании, то хотя бы план действий на первые несколько дней после высадки.

– Еще месяц, – прошептал Юлий Домицию, – и мы снова сможем отправиться на войну.

– Еще один бросок в этой игре, – ответил Домиций, припоминая разговор на берегу Рубикона месяц назад.

Юлий в ответ рассмеялся:

– Почему-то каждый раз, когда игра вроде бы близится к концу, выясняется, что доска гораздо больше, чем я думал. Я отправил в Грецию Цецилия, прямо в лапы врага, а он каждый месяц шлет подробные сообщения – и они для нас на вес золота. Этот человек хитер, словно лиса; видно, боги любят пошутить.

Домиций кивнул, он испытывал ту же радость, которую выражало сейчас лицо Цезаря. Сообщения от Цецилия оказались чрезвычайно важны для подготовки кампании, и те, кто знал, что беднягу послали на погибель, втайне радовались провалу его настоящей миссии – по крайней мере до сих пор.

Даже теперь, в преддверии войны, подготовка к ней – только половина дела. Юлия занимало, как обеспечить безопасность Рима, и последние месяцы все усердно трудились, чтобы можно было оставить город на Марка Антония.

Новые магистраты всерьез отнеслись к единственному приказу, полученному от Юлия, – работать побыстрее и не принимать взяток. Подгоняемые священным трепетом, который внушал им консул, они наконец приступили к разборке огромной кипы нерассмотренных дел, накопившейся еще до отъезда Помпея. Мало кто из должностных лиц опять принялся брать взятки, а те, кто брал, зависели от милости своих жертв – жалобы теперь тщательно разбирались.

Несмотря на все перипетии, город по-прежнему жил и трудился. Правительству требовалось доверие народа, и оно его получило. Когда легионы уйдут из Рима, Марку Антонию будет нетрудно править. Юлий сдержал данное на Форуме обещание и оставил целых десять когорт, чтобы обеспечить Риму безопасность. Для этого отлично подошел гарнизон Корфиния, слегка сдобренный опытными командирами Цезаря. Юлий с радостью утвердил Агенобарба в должности военачальника.

Вспомнив о нем, Юлий поднял чашу и кивнул Агенобарбу, приветствуя его. Он не раскаивался, что оставил полководца в живых. Благодаря полному отсутствию воображения Агенобарб идеально подходит для важной задачи – поддерживать в Риме порядок. Отвечая на приветствие Юлия, полководец раздулся от гордости.

В помещение вошел солдат – один из тех, что стояли на страже у бронзовых дверей сената. Юлий неохотно поднялся – за солдатом шла Сервилия. С громким лязгом его примеру последовали остальные, и наступила тишина, нарушаемая лишь дребезжанием тарелки, упавшей на мраморный пол, пока кто-то не догадался прижать ее ногой.

Сервилия поздоровалась без улыбки, и Юлий смотрел на нее с растущим беспокойством.

– Что тебя сюда привело? – спросил консул.

Сервилия обвела взглядом ряды офицеров, и Цезарь понял, что она не хочет говорить здесь.

– Поедем ко мне домой, на Квиринал, – предложил он. – Я сейчас отпущу людей.

– Только не туда, консул, – в замешательстве проговорила Сервилия.

Не вытерпев, Юлий взял ее за локоть, и они спустились по ступеням, выходящим на Форум. Чистый воздух помог Юлию, целую ночь дышавшему дымом факелов, собраться с мыслями.

– Мне неприятно это говорить, – начала Сервилия. – Я наняла человека наблюдать за твоим домом.

Юлий уставился на нее, и в голове у него тотчас зароились подозрения.

– Мы позже обсудим, по какому праву ты так поступила. Говори, что он видел.

Сервилия рассказывала подробности, переданные Беласом, и Цезарь менялся в лице. Потом он долгое время молчал, разглядывая раскинувшийся перед ним Форум. Всего несколько минут назад ему хотелось только спать, но слова Сервилии напрочь прогнали приятную усталость.

Он бессознательно сжал кулаки, затем пересилил себя и проговорил:

– Я добьюсь от нее правды.

Когда Цезарь ворвался в дом, глаза Помпеи были красными от слез. Солдаты остались на улице – зачем ему свидетели его семейных дел. Хватило одного взгляда на виноватое лицо жены, чтобы убедиться – да, он опозорен.

– Прости меня, – выговорила Помпея, увидев мужа, и не успел Юлий ничего сказать, как она разрыдалась, словно дитя.

Вопрос жег огнем, и все же спросить пришлось:

– Так, значит, это правда?

Помпея не могла заставить себя поднять голову и молча кивнула в ответ, пряча лицо в мокрое от слез покрывало. Цезарь стоял перед ней, ожидая ответа, и кулаки его сжимались и разжимались.

– Это случилось сегодня? Он взял тебя силой? – произнес он наконец, понимая, что такого быть не могло.

Попытка изнасиловать женщину в праздник Доброй Богини равносильна самоубийству. От потрясения Юлий точно поглупел, но понимал: когда придет настоящий гнев, начнется страшное.

– Нет, не… Я не могу… я была пьяна.

Слезы Помпеи разбивались о его тупое спокойствие. В голове Юлия проносились искушающие картины самых ужасных казней. Солдаты не посмеют войти – даже если он станет ее душить. Руки опять конвульсивно сжались, однако он не сделал ни шагу.

Взволнованные голоса на улице заставили Юлия обернуться, и он испытал некоторое облегчение – можно хоть ненадолго отвлечься. Кричал кто-то незнакомый, и при взгляде на жену Юлий увидел, что она побелела, как молоко.

– О нет, – прошептала она, – не причиняй ему… Он глуп еще.

Помпея поднялась и подошла к Юлию.

Он шарахнулся, словно от змеи, и его лицо исказилось от ярости.

– Он здесь? Он посмел вернуться в мой дом?

Юлий метнулся к воротам, где солдаты прижали к мостовой кричащего человека. Изо рта у него текла кровь, но он вырывался точно безумный. Увидев его, Помпея закричала от ужаса. Юлий удивленно потряс головой. Незнакомец, которого видел Белас, оказался юнцом лет восемнадцати, не старше. Волосы длинные, до плеч, мрачно отметил Юлий. Глядя на юношу, консул ощутил себя стариком, и к ярости прибавилось чувство горечи.

Солдаты увидели, что пришел командир, и продолжали молча держать пришельца. Одному из них в схватке досталось по губам, и теперь он стоял красный и злой.

– Пустите-ка его, – распорядился Цезарь и, сам того не замечая, положил руку на эфес меча.

Помпея снова завопила в истерике, и Цезарь, повернувшись к жене, отвесил ей пощечину. Помпея потрясенно замолчала, и глаза ее опять наполнились слезами. Юноша поднялся на ноги. Он тяжело дышал и тыльной стороной ладони вытирал с лица кровь.

– Наказывай меня, – потребовал он. – А ее отпусти.

– Идемте в дом! – рявкнул Цезарь. – Не желаю, чтобы на это любовался весь Рим.

Солдаты, положив руки на плечи юноши, втолкнули его в сад и закрыли ворота. Из солнечного дворика они вошли в прохладный зал, Помпея брела вслед за ними, напуганная и несчастная.

Солдаты швырнули пленника на мраморный пол, и он упал с громким стуком. Юноша застонал от боли, но, шатаясь, поднялся на ноги. На Юлия он глядел с осуждением.

– Ну? – сказал Юлий. – Как тебя зовут, сопляк? Мне интересно – на что ты рассчитывал, идя сюда?

– Меня зовут Публий. Я боялся, что ты ее убьешь, – ответил юноша.

Он держался с достоинством, и Юлий на мгновение вышел из себя и изо всех сил ударил его кулаком в челюсть. По лицу Публия медленно текла кровь, но смотрел он по-прежнему дерзко.

– Речь идет о моей жене. Тебя это не касается, – медленно произнес Юлий.

– Я ее люблю. И полюбил раньше, чем она стала твоей женой.

Юлий едва удерживался, чтобы не прибить наглеца на месте. На смену опустошенности наконец пришел и наполнил его силой гнев; Юлию смертельно хотелось растоптать заносчивого глупца.

– Не говори мне, что ты и впрямь надеялся спасти ее, щенок. Думаешь, я отдам ее тебе и пожелаю вам счастья? Чего ты ждал?

Стоило Публию начать говорить, как Цезарь снова ударил его и сбил с ног. Тяжело дыша, Публий поднялся; руки у него дрожали. Юлий увидел на мраморном полу брызги крови и попытался взять себя в руки. Помпея опять зарыдала, но он не повернулся в ее сторону, боясь не сдержаться.

– Не пройдет и месяца, и я покину Рим. Мне предстоит сражаться с армией, вдвое большей, чем моя. Быть может, ты надеялся, что я уеду, а вы двое останетесь? Или что я вообще не вернусь? – Он злобно выругался. – Давным-давно и я был таким же молодым, как ты, Публий. Молодым, но не глупцом. Отнюдь. Ты рискнул жизнью ради красивого жеста. Подобный риск хорош только в великих трагедиях и поэмах. А рисковать жизнью по-настоящему – совсем другое дело. Мои люди отведут тебя в укромное местечко и станут бить, пока от твоего лица ничего не останется. Представил? Способен ли ты будешь тогда на красивые жесты?

– Прошу тебя, не нужно, – взмолилась Помпея. – Пожалуйста, отпусти его из Рима. Ты больше никогда его не увидишь. А я сделаю все, что ты скажешь.

Юлий обратил на нее ледяной взор:

– И ты станешь примерной женой? Слишком поздно. Мой наследник должен быть моим сыном. Мне не нужны никакие сплетни, никакие сомнения. Всего-то от тебя и требовалось… – Он скривился, словно больше не мог на нее смотреть. – Здесь, в присутствии свидетелей, я заявляю трижды: я даю тебе развод. Я даю тебе развод. Я даю тебе развод. Убирайся из моего дома.

Помпея отступила назад, не в силах вымолвить ни слова. Черные тени вокруг глаз были похожи на синяки. Она и Публий обменялись безнадежными взглядами.

– Не думаю, что твою пустую утробу можно наполнить, но если в мое отсутствие там появятся признаки жизни – это дитя будут считать ублюдком, – заявил Юлий.

Он жаждал причинить ей боль и с удовлетворением заметил, как Помпея передернулась.

Затем Юлий вновь повернулся к Публию. Увидев надежду на лице юноши, насмешливо фыркнул:

– Ты, надеюсь, не думаешь так легко отделаться? Не настолько ты глуп, чтобы не понимать, что тебя ждет.

– Ты отпустил Помпею, и с меня достаточно, – ответил Публий.

Юноша смотрел спокойно, с явным сознанием собственной правоты, и Юлию опять захотелось его ударить. Вместо этого он кивнул воинам:

– Заберите ее отсюда и выставьте на улицу. В моем доме у нее ничего нет.

Воины сгребли завизжавшую Помпею и вытащили за ворота – ее вопли продолжались и с улицы.

– Теперь ты меня убьешь? – спросил Публий, все так же прямо держа голову.

Юлий уже собрался отдать приказ, но его остановила необычайная смелость юноши. Готовясь к смерти, Публий оставался совершенно спокойным и хладнокровно ждал неизбежного конца.

Юлий негромко произнес:

– Не будь тебя, эта потаскуха затащила бы в постель кого-нибудь другого.

Публий шатнулся вперед, и солдаты обрушили на него град сильных ударов. Он упал, и Юлий нагнулся над ним.

– Нет, я не стану тебя убивать, – сообщил консул. – Армии нужны смелые люди. Я прослежу, чтобы тебя отправили на передовую. Поучись солдатскому ремеслу. Поедешь в Грецию, мальчик.

Глава 11

Далеко, на палубе первой галеры мелькал в темноте фонарь, напоминая пляшущего на волнах светлячка.

– Скажи капитану, что нужно подойти поближе, – приказал Юлий Адану.

Раздались поспешные шаги – молодой испанец побежал передать распоряжение, и его сразу поглотила тьма. Юлий улыбнулся про себя. Именно ради темноты он выбрал эту безлунную ночь, и вдобавок боги наслали на небо тучи, скрывающие даже слабый свет зимних звезд.

Теснясь на палубе, да и не только на палубе, солдаты Десятого легиона дремали или смазывали маслом доспехи, чтобы их не испортили соленые брызги. Только сильнейшая усталость могла бы притупить их волнение и позволить задремать. У Цезаря будет одна-единственная возможность застать греческие порты врасплох. Если не повезет и до рассвета они не доберутся до побережья, галеры Помпея всех потопят.

– Рассвета не видно еще? – неожиданно спросил Октавиан, выдавая свое волнение.

Юлий улыбнулся в темноте:

– Еще нет. Пока идем под покровом ночи.

Он ежился от ледяного ветра и старался поплотнее закутаться в плащ. Ветер дул порывистый, и, после того как флот отплыл из Брундизия, гребцы отдыхали всего три раза. При таком напряжении они скоро выбьются из сил, однако изменить уже ничего нельзя. Если рассвет захватит их в море, прикованным к веслам рабам тоже не миновать гибели.

Один-единственный фонарь, да и тот с опущенными заслонками, горел на передней галере, показывая направление остальным. Казалось, в море нет больше ни одного судна. Но галеру Цезаря окружали тридцать других, построенных лучшими мастерами Остии. Эти корабли несли фортуну Цезаря, его воинов и его жизнь. Он с горечью подумал о том, что если в Греции ему суждено погибнуть, то у него не останется наследника. Короткий брак с Помпеей стал в Риме предметом сплетен, и Юлий до сих пор страдал от унижения.

После развода он нашел себе новую жену, молодую женщину по имени Кальпурния, и поспешил сыграть свадьбу. О Цезаре распевали шутливые песенки, в которых высмеивалось отчаянное желание консула произвести на свет сына.

По красоте Кальпурнии было далеко до Помпеи. Ее отец дал согласие на брак, ни секунды не колеблясь, словно ему не терпелось избавиться от дочери. Юлий думал о ней без особой нежности – даже разлука не могла сгладить в памяти коровьи черты новой жены. Страсти к супруге он не испытывал, но она происходила из благородного, хоть и обедневшего рода. Высокое происхождение и непривлекательная внешность – Юлий считал, что ей не грозят соблазны, перед которыми не устояла его вторая жена.

Вспомнив, как во время прощания супруга со слезами повисла у него на шее, Юлий поморщился. Из его женщин она плакала больше всех, особенно если учесть, сколько они пробыли вместе. Кальпурния могла плакать от радости, от умиления, она плакала, думая о предстоящей разлуке с мужем. Ежемесячное кровотечение началось у нее за день до отъезда Юлия – и жена опять плакала.

Если Юлий проиграет Помпею, некому будет продолжить его род. Это последний бросок жребия. Игра на жизнь и смерть.

Юлий глубоко вздохнул, наполняя грудь холодным морским воздухом. Он устал и понимал, что ему нужно поспать. Где-то рядом раздался тихий храп, и Юлий усмехнулся. Легионерам Десятого нипочем семидесятимильная прогулка по ночному морю.

Последние три дня всем дались нелегко. Когда Цезарь приказал отправляться, семь легионов быстрым изматывающим маршем двинулись из Рима в Брундизий. Перед этим он отправил две быстроходные галеры на перехват разведывательного судна, посланного Помпеем. Выйдя в море, флот Юлия обогнул выступающую часть материка, чтобы забрать легионы. Даже в самый последний момент Юлий испытывал искушение отложить кампанию до тех пор, пока построит флот не меньше, чем у Помпея. Но каждый день, каждый час задержки давал Помпею отсрочку, время для укрепления сил. Если боги даруют удачу, Помпей будет ожидать Юлия не раньше весны.

Юлий молча молился богам, чтобы так и случилось. Разведчики Помпея могут достичь греческого побережья раньше Цезаря, и тогда следующий рассвет окажется последним и для него, и для его армии. Ставки игры высоки – это одновременно и пугало, и подстегивало, но, так или иначе, сделанного не воротишь. В ту минуту, когда галеры с легионами вышли из Брундизия, путь назад Юлию был закрыт.

Спящий солдат вывел громкую замысловатую трель, и сосед, негромко выругавшись, разбудил его. Юлий приказал соблюдать полную тишину, но, казалось, разговаривала сама ночь – шепотом волн, скрипом дерева, шуршанием канатов. Юлий вспомнил другие свои поездки по морю – в какой-то иной жизни – и воспрянул духом. Он завидовал себе молодому, свободному от всего. В те времена все виделось простым – Юлий покачал головой, представив, каким наивным он, должно быть, представлялся людям вроде Мария или Суллы.

Из темноты возник Адан; подходя, он слегка пошатнулся – галера слетела с гребня волны.

– Три склянки, господин. До рассвета уже недолго, – сообщил испанец.

– Хорошо, по крайней мере узнаем, встречают нас или нет, – заметил Юлий.

Вначале ночь казалась бесконечной, но вот она почти пролетела. На соседних галерах с нетерпением ждали рассвета командиры семи легионов. На каждом судне – дозорный, который с верхушки мачты следит за горизонтом, чтобы увидеть первый серый рассветный луч, и смотрит, не появились ли в море вражеские суда.

При мысли о том, как мало теперь зависит от него, Юлий почувствовал странное облегчение. Это краткое затишье среди непрерывных трудов и забот доставило ему удовольствие. Он вспомнил Рения – жаль, что тот не может видеть его сейчас. Старик непременно одобрил бы рискованную игру – бывший гладиатор смог бы ее оценить. Юлий устремил взор вперед, словно мог силой своего желания приблизить берега Греции. За спиной так много призраков прошлого, а где-то впереди ждет Брут.

После успешного внедрения Цецилия в войско Помпея Юлий отправил в разные греческие города еще пять человек. Месяц за месяцем Цецилий сообщал о казни очередного из них – и скоро он опять остался единственным лазутчиком в армии Помпея. Полагаться полностью на одного человека – безрассудство, и Юлий постоянно опасался, что Цецилий перешел на сторону Помпея.

Теперь можно ни о чем не беспокоиться – все равно уже ничего не изменишь. Если сообщения Цецилия верны, Помпей на севере, неподалеку от Диррахия. Он распределил свои легионы по западному побережью, но о том, где именно высадится неприятель, диктатор узнает лишь после того, как это произойдет. Если, конечно, не узнал заранее.

Юлий усмехнулся над собой: его временное спокойствие – настоящий самообман. Он не в силах не думать о будущем – как не в силах остановить ледяной ветер, от которого дрожат солдаты.

Тяжелое шлепанье босых ног заставило Юлия обернуться.

– Господин, начинается рассвет, – доложил матрос, указывая на восток.

Юлий тщетно всматривался в абсолютную тьму. Он собирался сказать, что ничего не видит, но тут различил темную полосу горизонта, отделяющую небо от воды, и расплывающееся над ней серое пятно. Юлию приходилось встречать над морем рассвет, и все равно у него перехватило дыхание, когда между небом и водой зародилась тонкая золотая полоска – она медленно расширялась, и вот уже засветились нежными красками подкладки облаков.

– Вражеское судно! – сообщил сверху дозорный, разрушая очарование.

Юлий сжал пальцами борт – скорее бы рассвело! Еще немного, и на одной из вражеских галер увидят возникающий из темноты неприятельский флот, и капитаны Помпея начнут в панике выкрикивать команды. Юлий не хотел менять курс. Он отчаянно мечтал уловить в дыхании моря запах близкой земли.

Постепенно рассвет набирал силу, и вскоре вокруг проступили очертания остальных тридцати галер. На палубах кипела работа. Юлий ждал, когда дозорный крикнет: «Земля!» – и сердце его колотилось так, что делалось больно.

Теперь стали видны три галеры Помпея – вокруг ближайшей можно было даже разглядеть белые буруны от весел.

И тут раздался крик:

– Земля!

Юлий поднял к небу сжатые кулаки, и у него вырвался торжествующий вопль.

Его солдаты ответили радостными криками, которые понеслись далеко над водой, – теперь все увидели впереди коричневую полосу. Значит, неприятель уже не нападет на них в море!

Молчавшие всю ночь барабаны внезапно ожили и застучали – все быстрее и неистовей. До суши остался последний рывок – барабаны бешено отбивали ритм, корабли стрелами неслись по волнам.

Через некоторое время Юлий смог различить дома – город начинал просыпаться. Словно жужжание пчел, слышались вдалеке тревожные сигналы: горнисты призывали воинов Помпея на защиту города. Какой это может быть город? Орик? Юлий не знал – с тех пор как он в последний раз отплыл из Орика, минуло почти двадцать лет.

Барабанная дробь заставляла кровь быстрее струиться по жилам – порт совсем близко. Стоящие у причалов три галеры ожили: по палубам бегали и кричали люди. Их испуг развеселил Юлия. Стоит ему ступить на сушу, и все убедятся, что в Риме не перевелись хорошие полководцы.

Проснувшись, Брут поднялся с жесткой подстилки и занялся гимнастикой – так он встречал каждый рассвет. Основным движениям его научил еще Рений, потом кое-что добавилось от Каберы, и теперь Брут с помощью упражнений развивал не только силу мышц, но и гибкость.

Через полчаса, когда вдали над Диррахием взошло солнце, тело Брута лоснилось от пота. Он взял меч и принялся отрабатывать приемы, которые освоил вместе с Юлием много лет назад. Простые жесты постепенно сменялись сложными, почти танцевальными движениями. Брут выполнял их автоматически, и они не мешали ему размышлять. Полководец обдумывал свое положение у Помпея.

После того как Брут ускользнул от слежки, Лабиен определенно стал опасен. Доверчивее он точно не сделался, и с Брута не спускали глаз ни днем ни ночью.

При известном старании Брут мог бы убежать и от этих шпионов, но тогда отношения с заместителем командующего испортятся окончательно. Брут развлекался тем, что, ведя за собой преследователей, являлся к Лабиену, указывал ему на них и изображал оскорбленное негодование преданного властям полководца. Лабиену приходилось извиняться – произошла, мол, ошибка. На следующий день он приставлял для слежки других людей.

Улыбаясь своим мыслям, Брут медленно провел выпад и на несколько мгновений замер, вытянув вперед руку с мечом. Визиты к Юлии опасны и потому вдвойне желанны. Если просто уйти от слежки, шпионы поднимут всех на ноги, а значит, лучше действовать прямо. После той первой встречи в саду Брут еще два раза улучил время для свидания с Юлией, весело приказав солдатам Сенеки задержать преследователей. Все равно Лабиен не станет ему доверять, пока Брут не покажет себя в битве против Цезаря.

Брут легко подпрыгнул и перекувырнулся; этот прием он перенял у воинов одного племени, сражавшихся бронзовым оружием. Рений не одобрял никаких движений, которые прерывали контакт с землей, но прыжок впечатлял противника и позволял на секунду скрыть движение клинка. Два раза это спасло Бруту жизнь.

Приземлившись босыми ногами на деревянный пол казармы, Брут почувствовал, что полон сил. Он – лучший среди римлян в искусстве боя на мечах, он – галльский полководец! Пусть Лабиен пытается вынюхивать, пусть следит за ним; скоро он получит за все сполна. Разве кто-нибудь из людей Помпея способен понять, чего Бруту стоило оставить Юлия? На военных советах его предложения принимаются в штыки. Брут мог понять недоверие, и все же оно его бесило.

Закончив наконец упражнения, Брут замер, удерживая меч в первой позиции[2]. Странную роль ему приходится играть! Он всегда сражался под командованием Цезаря и теперь обнаружил, что диктатор – сведущий военачальник, не более того. Конечно, Помпей – серьезный полководец, однако ему не хватает некой искры, воображения, которое часто спасало Юлия в самых безнадежных случаях. Бруту приходилось видеть, как Юлий заканчивал почти проигранный бой – стрелы уже вонзались в землю рядом с ним! – полной победой. И хотя его гордость не могла с этим смириться, Брут понимал: у Юлия он научился гораздо большему, чем когда-либо сможет научиться у Помпея.

Ночная тишина постепенно сменилась утренней суетой – проснувшиеся солдаты умывались и одевались. Они сердито проклинали ледяную воду – поблизости протекал горный поток, бравший начало среди вечных снегов. Брут сунул руку под одежду и яростно заскреб в паху. В лагере имелось помещение для мытья – там можно и воды нагреть, но солдаты гордились тем, что их командиры тоже моются холодной водой. Вспомнив, как с его помощью преобразились бывшие стражники, Брут улыбнулся. Он даже удостоился неуклюжей похвалы Лабиена. После месяцев тренировок когорты Сенеки стали просто неузнаваемы. Брут сам занимался их обучением и отнесся к делу со всей серьезностью, понимая, что, когда явится Юлий, от мастерства солдат, возможно, будет зависеть и его собственная жизнь.

Свои серебряные доспехи Брут оставил в казарме, предпочтя надеть обычный кожаный панцирь с железными пластинами и длинные шерстяные штаны, чтобы не мерзли ноги. Он приказал рабу нести одежду и вышел из казармы навстречу бледному солнцу.

Далекий Диррахий был окутан дымкой, к западу от него поблескивало серое море. Брут вспомнил о Лабиене и отвесил в сторону города насмешливый поклон. Это Лабиен отправил его сюда – заниматься обучением солдат.

Чтобы разрешить свои затруднения, хитрый полководец выбрал простейший способ – удалить человека, который их вызвал.

Брут неспешно дошел до высокого берега реки и увидел Сенеку. Тот проснулся раньше своего командира и сейчас, раздетый, стоял у воды и энергично растирался, пытаясь согреться. Увидев Брута, Сенека радостно ухмыльнулся, но тут оба замерли, вглядываясь в даль: из города выходила колонна солдат.

«Кого, интересно, к нам несет?» – подумал Брут.

На таком большом расстоянии нельзя было различить, чей это отряд. Брут понял, что успеет лишь быстро сполоснуться – нужно приготовиться к встрече.

Сенека тем временем натягивал одежду и поспешно завязывал ремешки. Брут, у которого перехватило дыхание, молча вошел в ледяную воду, и тут в лагере раздался сигнал тревоги. Деревянные казармы загремели железом – воины собирали оружие.

Брут нырнул и несколько мгновений не мог пошевельнуться. Едва дыша, вышел из воды, взял протянутое ему одеяло и стал растираться.

– В ближайшие три дня мне не нужно являться с докладом, – сказал он Сенеке и стал натягивать теплые шерстяные штаны. В таких ему никакой холод не страшен.

Быть может – но Брут не стал говорить вслух, – Помпею стало известно о его связи с Юлией? Она-то не проговорится, а вот Лабиен вполне мог приставить людей следить за ней – кого-нибудь, кого Брут не знает. Все равно незачем посылать за ним целую колонну, ведь он сам приходит к Помпею с докладами.

Обменявшись растерянными взглядами, Брут и Сенека смотрели на приближающихся солдат и пытались сообразить, нет ли за ними какой провинности.

Тем временем их собственные воины выстроились в безупречную шеренгу, и Брут почувствовал гордость. Давно прошло время, когда стражники только и умели, что выполнять несколько сигналов горна. Теперь дисциплина и выдержка не оставляли желать лучшего.

Во главе колонны Брут различил Лабиена верхом на черном коне. При виде заместителя Помпея, который пожаловал к нему собственной персоной, Брута передернуло. Визит не предвещал ничего хорошего, и полководец пожалел, что оставил свои серебряные доспехи в казарме.

В нескольких шагах от Брута и Сенеки Лабиен натянул поводья. По приказу центурионов колонна остановилась. Лабиен спешился безупречно четким движением, и опять, в который раз, Брут задумался о том, как сильно этот человек отличается от него самого. Каждая победа Лабиена – истинный триумф дисциплины и точного расчета. Он никогда не губит людей понапрасну, а его послужной список – один из лучших в Греции. Брут терпеть не мог холодную сдержанность Лабиена в отношениях с людьми, и все же нельзя не признать: заместитель Помпея – отличный тактик.

– Господин военачальник. – Гость наклонил голову в знак приветствия.

Брут и вправду считался военачальником, но Лабиен бросил такой насмешливый взгляд на его малочисленное воинство, что он не ответил. Молчание затянулось. Гость уже почувствовал себя неловко, и только тогда Брут поздоровался, также обращаясь к Лабиену по званию. Напряжение немного рассеялось.

– Помпей передал этих солдат под твое командование, – сообщил Лабиен.

Брут постарался скрыть радость:

– По твоему совету, не сомневаюсь. Благодарю тебя.

Лабиен слегка покраснел. Он говорил, как всегда, осторожно: стоит проявить раздражение, и начнется очередной словесный поединок, в котором Брут наверняка одержит верх.

– Ты отлично знаешь, что я тут ни при чем. У Помпея есть и другие советники. Кто-то напомнил ему об успехах твоих экстраординариев в Галлии. После первого сражения ты примешь командование – у тебя будет подвижный отряд для прикрытия наших слабых мест во время боя.

– После первого сражения? – переспросил Брут, не зная, чего ждать дальше.

Лабиен извлек из-под плаща свиток, скрепленный печатью Помпея. Протянул его Бруту и не без удовольствия продолжил:

– При первом столкновении с частями противника твой отряд должен находиться на передней линии. Так приказал Помпей. – Лабиен не спешил и очень тщательно выбирал слова. – Помпей приказал передать тебе: он надеется, что ты уцелеешь в первой битве, и тогда в дальнейшем ходе войны командующий сможет воспользоваться твоим опытом.

– Уверен, что он именно так и сказал, – холодно ответил Брут.

Ясное дело – Помпей решил «воспользоваться его опытом» по совету Юлии. Она обещала употребить свое влияние на мужа; а больше никто не мог поддержать Брута. Помпей разрывался между желанием использовать опытнейшего полководца и боязнью поверить вражескому лазутчику. Совет Юлии – та малая крупица, которая перевесила нужную чашу весов.

Лабиен наблюдал за Брутом со смешанными чувствами. Этот галльский ветеран – непростой человек. Обучая в Греции солдат, он проявил непревзойденное понимание и местности, и людей. И в то же время он высокомерен, а порой до наглости заносчив. Как и Помпей, Лабиен не желал потерять полководца, чей боевой опыт больше, чем у любых троих советников Помпея, вместе взятых. Подобный человек неоценим для противостояния Цезарю. При условии, что ему можно доверять.

– Заходить мне недосуг, – заявил Лабиен, которого никто и не приглашал, – укрепления еще не достроены.

При упоминании об укреплениях Брут страдальчески поднял глаза. Тут он ничего не мог поделать. По приказу Помпея начали строительство стен и фортов – на целые мили вокруг Диррахия. Быть может, старику казалось, что так надежнее, но Бруту претила сама мысль об этом. Приказ как нельзя лучше показывал, что Помпей слишком уж высокого мнения о талантах Цезаря. А готовить оборону задолго до высадки противника – скверный способ поднять боевой дух своих воинов. И очень плохо, думал Брут, когда солдаты могут отступить и укрыться в безопасном месте, – это не прибавляет им отваги.

– Будем надеяться, Лабиен, что укрепления и не понадобятся, – проговорил он более резко, чем сам того хотел. – Быть может, нам удастся разбить Цезаря – тогда и прятаться не придется.

Холодный взор Лабиена стал совсем колючим – полководец понял намек и не мог решить, отвечать на оскорбление или нет. В конце концов, безразлично пожав плечами, он произнес:

– Будем надеяться.

Затем Лабиен дал знак своей охране выйти из строя и следовать за ним в город. Остальные солдаты неподвижно стояли над рекой, замерзая на ледяном ветру.

Брут был в хорошем настроении и не стал продолжать перепалку. Он отсалютовал Лабиену, и тот с облегчением отсалютовал в ответ.

– Передай командующему, что я выполню его приказ и очень благодарен за пополнение, – сказал Брут.

Лабиен кивнул. Он вскочил в седло, и взгляды полководцев встретились. Заместитель командующего смотрел так пристально, словно надеялся проникнуть в мысли Брута и понять – с кем он. Потом развернул коня и неспешно двинулся к Диррахию.

Как только галеры достигли причала, загрохотали остроносые «вороны»[3], и по ним на стоящие в порту суда побежали солдаты Юлия. Корабли Помпея оказались между галерами Цезаря словно в тисках. Многие легионеры перескакивали на вражеские суда, а уже с них на землю. Солдаты быстро заполонили весь берег; они безжалостно расправлялись с командами противника и двигались вперед.

Когда дошли до Орика, там образовалась настоящая свалка. В этом портовом городе находилась тысяча легионеров Помпея – их следовало сокрушить в первую очередь. Некоторые успели зажечь сигнальные огни из сырых веток, и клубы дыма поднимались вверх, оповещая о случившемся все близлежащие земли. Юлий велел своим воинам не щадить противника, пока не добьются явного перевеса, и скоро улицы Орика увидели, как первую тысячу солдат Помпея изрубили на куски.

Три галеры, команды которых заметили флот Цезаря, даже не пытались пристать – они повернули к северу, неся Помпею весть о вторжении. Юлий понимал, что следует извлечь как можно больше выгоды из внезапного нападения. Если бы к нему шло подкрепление, он мог бы удерживать земли вокруг порта, но все его силы уже здесь. Нужно идти дальше, и консула раздражал каждый миг задержки: из галер еще выгружали тяжелые орудия. С моря никакая опасность не грозила – галеры перегородили весь порт. Сразу после выгрузки последнего орудия Юлий велел потопить суда, и порт оказался полностью закупорен.

Солнце не достигло зенита, а ветераны уже приготовились к маршу. Они стояли, выстроившись в колонны, а вокруг, отравляя воздух, поднимались клубы дыма. Юлий с гордостью смотрел на своих воинов. Потом махнул рукой, и горнисты затрубили сигнал.

Улицы сменились проселками, затем полями, прежде чем вдали появились боевые части Помпея. Галльские ветераны издали громкий клич. Разве можно предвидеть, что почувствуют люди, когда им придется сражаться против своих соплеменников? Сейчас воины Цезаря рвутся в бой. Братья-волки могут порвать друг друга в клочья, хоть они и одной крови.

Неизвестно, кто командовал этими пятью тысячами воинов, но командир не пожелал вести своих людей на верную гибель. Юлий заметил, что колонна изменила направление и взяла к северу. Он расхохотался, представив себе их испуг. Его тут не ждали, а теперь поздно! Консул в волнении поглаживал шею коня и смотрел на землю, которой не видел так много лет.

В зимнее время тут все голо – хилые деревца без листвы, земля, прикрытая лишь кое-где чахлой травой. Над каменистой почвой клубилась пыль, и Юлий вспомнил о сражении с Митридатом много лет назад. Казалось, воздух здесь пахнет иначе, чем в Риме или Галлии. Этот суровый край, где едва теплится жизнь, – самое подходящее место для войны. Глядя на стройные ряды своих воинов, Юлий подумал о том, что тут когда-то шел Александр, и гордо расправил плечи.

На гарцующем коне командующий двинулся вдоль строя, чтобы поприветствовать полководцев. Некоторых – Октавиана, Домиция, Цирона, Регула – он знал много лет. Другие проявили себя не так давно, в Галлии, и заняли высокие посты уже после бегства Брута. На них можно было положиться, и уверенность Юлия в победе росла. Неужели это не сон? Перед ним наконец расстилаются просторы Греции. Он снова в своей стихии, здесь нет места политическим интригам и козням – они остались в Риме.

На сильном ветру бились и трепетали знамена. Но даже зимний холод не мог остудить радость Юлия – радость первой встречи с противником. У Помпея почти в два раза больше солдат, Помпей будет драться на земле, которую успел изучить, Помпей долго готовился. Пусть идут, подумал Юлий. Посмотрим, чья возьмет.

Глава 12

Сцепив за спиной руки, Помпей вышагивал по главному залу храма, который теперь был его штабом. Кругом стояла тишина, и только стук сандалий, подкованных железом, четким эхом отдавался от стен – словно по следам диктатора шел невидимый враг.

– Итак, он здесь, – произнес Помпей. – Несмотря на хвастливые заверения моих капитанов, Цезарь спокойно миновал наши галеры и захватил Орик. Он продвигается вглубь страны и встречает с нашей стороны лишь символическое сопротивление. Объясните же мне, как такое могло произойти?!

Сделав еще шаг, Помпей очутился лицом к лицу с Лабиеном, который стоял у дверей. Взгляд полководца был, как всегда, непроницаемым, но ему явно хотелось смягчить гнев своего начальника.

– Не было никаких причин ждать Цезаря зимой, господин. Он воспользовался тем, что ночи сейчас долгие, однако здесь ему придется туго – земля совсем голая.

Лабиен замолк, и Помпей, во взоре которого мелькнул интерес, жестом велел продолжать.

Военачальник прокашлялся:

– Ради того, чтобы высадиться в Греции, Цезарь пошел на большой риск. Травы почти нет; пока не созреет новый урожай, его воины, не говоря о вьючном скоте, могут питаться лишь собственным продовольствием. В лучшем случае у них есть двухнедельный запас сухого пайка и вяленого мяса. Потом еда кончится, и силы их ослабнут. Цезарь поступил безрассудно и обязательно об этом пожалеет.

Гнев охватил Помпея с новой силой, и у него потемнели глаза.

– Сколько раз я слышал, что Цезарь зарвался и вот-вот проиграет? Послушать моих советников – так он чуть ли не погиб, а он двигается и двигается вперед. Его везение просто поразительно.

– Господин, все когда-то кончается. Я приказал флоту перекрыть подходы к побережью. Теперь Цезарю не смогут доставлять продовольствие морем. Где ему взять зерна для стольких солдатских желудков? Даже самый удачливый полководец не сотворит еду из воздуха. Если бы Цезарь мог действовать беспрепятственно – он награбил бы продовольствия в городах, но мы-то не позволим. Скоро ему придется командовать семью легионами голодающих.

– Я отправляюсь туда, Лабиен. Собери легионы – пусть готовятся выступить. Не желаю, чтобы Цезарь прогуливался по Греции, словно это уже его земли.

– Хорошо, господин, – быстро сказал Лабиен.

Целый час он слушал разгневанного Помпея и был рад получить наконец приказ. Отсалютовав, Лабиен повернулся к выходу, однако Помпей остановил заместителя.

– И позаботься, чтобы Брут сражался на виду у противника, – натянуто добавил он. – Пусть докажет свою преданность или погибнет.

Лабиен кивнул:

– Мой легион будет поблизости, господин. В случае чего у меня найдутся надежные люди. – Он хотел было идти, но не утерпел и заговорил о том, что его беспокоило: – Было бы лучше, господин, если бы Брут командовал только своими двумя когортами. Вдруг он перейдет на сторону Цезаря вместе с солдатами?

Помпей избегал холодного испытующего взгляда своего помощника.

– А если Брут верен мне, они смогут решить исход битвы. Тогда выходит, я настолько глуп, что вставляю палки в колеса командиру, который лучше кого бы то ни было знает тактику Цезаря. Мое решение окончательное, Лабиен.

И Лабиен ушел, недоумевая, кто мог так сильно повлиять на мнение Помпея? Быть может, кто-то из сенаторов? Командующему приходится проводить с ними много времени. Порой Лабиен даже корил себя за крамольные мысли, но он не испытывал никакого почтения к сварливым старцам, которых Помпей притащил за собою из Рима. Полководец утешался тем, что уважает их высокий сан независимо от личного к ним нерасположения.

Семь из одиннадцати легионов диктатора стояли лагерем вокруг Диррахия. Остальные – большая часть армии – примкнут к ним по дороге навстречу противнику. Лабиен с удовольствием взирал на многочисленное войско и не сомневался, что дал Помпею правильный совет. Пятьдесят тысяч воинов – большей армии ему видеть не приходилось. По донесениям разведки, у Цезаря от силы двадцать две тысячи. Диктатор напрасно всерьез принимает выскочку, который узурпировал Рим. Спору нет – галльские легионы состоят сплошь из ветеранов, но ветерана не труднее проткнуть копьем, чем любого человека.

Неподалеку раздавался рев белого жертвенного быка. Скоро его забьют, и жрецы станут изучать внутренности. Лабиен узнает о результатах гадания раньше Помпея и при необходимости слегка их подправит. Полководец стоял на улице и нервно потирал большим пальцем рукоять меча – благодаря этой привычке она была гладко отполирована. Он и представить не мог, что Помпея так потрясет известие о захвате Цезарем Орика. Однако больше ничего подобного не произойдет.

К Лабиену приблизились курьеры, чтобы отвезти дальним легионам приказы.

– Выступаем, – отрывисто бросил он; его мысли уже занимал предстоящий поход. – Приказываю сниматься с лагеря. Брут ведет головной отряд, за ним – мой Четвертый легион.

Курьеры рассыпались по дорогам, стараясь опередить друг друга с важной новостью. Лабиен глубоко вздохнул – доведется ли ему увидеть человека, который напугал самого Помпея? Впрочем, это не важно. Цезарь раскается, что явился в Грецию со своими амбициями. Здесь правит Закон.

Юлия играла с сыном. Мальчик сидел на коленях у матери, когда домой пришел Помпей. Мирная тишина дня была тут же нарушена его зычными распоряжениями прислуге. Юлия вздрогнула от резкого тона. Мальчик засмеялся, видя испуг матери, и попытался ее передразнить. Сын, похоже, унаследовал крупные черты отца, и Юлия гадала – не унаследует ли он и образ мыслей Помпея? По громкому клацанью подкованных сандалий – словно тарелки падали на пол – Юлия поняла, что муж проходит через главный зал и направляется к ней. Помпей громогласно требовал принести его лучшие доспехи и меч. Значит, Цезарь в Греции! Юлия вскочила на ноги; сердце ее сильно забилось.

– Ну, здравствуй, – сказал Помпей, входя в садик. Он поцеловал супругу в лоб, и Юлия ответила натянутой улыбкой. Сын протянул к отцу руки, но Помпею было не до мальчика. – Пора, Юлия. Мне нужно отправляться, а тебе следует переехать в более безопасное место.

– Он здесь? – спросила Юлия.

Помпей нахмурился и поглядел ей в глаза:

– Да. Твой отец проскользнул мимо моего флота.

– Ты победишь.

Юлия вдруг крепко поцеловала мужа в губы. Помпей порозовел от удовольствия.

– Конечно, – улыбнулся он.

Воистину – невозможно понять женское сердце, но, во всяком случае, супруга приняла свое новое положение без жалоб и споров. Как раз такая мать нужна его сыну.

– А Брут? Ты возьмешь его?

– Когда я буду в нем уверен, отправлю его сеять панику в рядах противника. Ты оказалась права насчет экстраординариев. Любой человек добьется большего, если предоставить ему свободу действий. Я дал ему еще две когорты.

Юлия поставила сына на землю и слегка подтолкнула. Затем шагнула вплотную к мужу и заключила в страстные объятия. Рука ее спустилась к низу его живота, и Помпей вздрогнул и рассмеялся.

– О боги, у меня нет ни минуты, – пожаловался он, поднося ее руку к губам. – В Греции ты просто расцвела, женушка. Это все здешний воздух.

– Это все ты, – возразила Юлия.

Теперь, несмотря на неприятности, Помпей выглядел довольным.

– Прикажи рабам собрать вещи, которые могут понадобиться.

Ее улыбка увяла.

– А разве здесь я в опасности? Мне не хотелось бы сейчас куда-то ехать.

Помпей недоуменно поморгал; он начал раздражаться:

– О чем ты?

Юлия опять заставила себя прижаться к мужу и взяла его за руку:

– Ты снова будешь отцом, Помпей. Я не могу рисковать ребенком.

По мере того как смысл ее слов доходил до Помпея, лицо его менялось.

– Ничего не видно, – сказал он, разглядывая фигуру жены.

– Пока нет, но когда ты вернешься – ведь это может быть не скоро, – тогда увидишь.

Помпей кивнул – он принял решение:

– Хорошо. Сражения будут далеко отсюда. Мне хотелось бы только уговорить сенат остаться здесь. Они непременно желают быть там, где легионы.

Юлия увидела, что радость мужа от приятного известия потускнела: Помпей вспомнил о необходимости согласовывать любой приказ с сенатом.

– Тебе нужна их поддержка, по крайней мере сейчас, – напомнила она.

Диктатор гневно поднял глаза:

– Она мне дорого обходится, Юлия, можешь поверить. Твоего отца вновь избрали консулом, и я вынужден опираться на этих глупцов. Беда в том, что сенаторы понимают: без них мне не обойтись. Во всяком случае, – вздохнул он, – здесь останутся их семьи. Я дам вам еще одну центурию. Обещай мне в случае опасности немедленно уехать. Я слишком тобой дорожу и не могу рисковать.

Юлия опять поцеловала его:

– Обещаю.

Помпей нежно взъерошил волосы сына.

Вернувшись в дом, он продолжил отдавать приказы охранникам и подчиненным – голос диктатора вновь зазвучал сурово и резко. Через некоторое время Помпей ушел, и дом погрузился в обычную мирную дрему.

– А у тебя будет малыш? – спросил сын своим нежным голоском и потянулся к матери, просясь на руки.

Юлия улыбнулась, представив, что скажет Брут, когда узнает.

– Да, милый.

Глаза ее были холодны. Юлии пришлось сделать выбор. Тайна Брута оказалась тяжелой ношей – ведь он собирается предать ее мужа. Сознание собственного предательства тоже заставляло Юлию страдать, но в сердце, которое она разделила между отцом и возлюбленным, не осталось места Помпею.

– Времени у нас совсем мало, – сказал Светоний.

Цицерон, стоявший рядом с ним на балконе зала заседаний, проследил за его взглядом и поджал губы.

– Если ты не желаешь, чтобы я притащил сюда за шиворот этот цвет Рима, тебе остается только ждать, – ответил он.

За последний час спокойная уверенность Светония перешла в злобное негодование. Дело нисколько не сдвинулось. Вот опять в зал вошли несколько рабов. Невероятно – сколько корзин и тюков нужно сенаторам для переезда. Можно представить, каково сейчас Помпею.

А внизу шел очередной спор.

– Пожалуй, мне стоит спуститься, – неохотно предложил Светоний.

Цицерон задумался. Ему хотелось отдохнуть от собеседника. Он недолюбливал Светония. Похоже, зрелость не принесла ему мудрости, думал Цицерон, глядя на сенатора. Но Светоний связан с военными делами Помпея – придется с ним нянчиться, если сенат хочет иметь хоть какое-то влияние на ход военных действий. Видят боги, не нужно пренебрегать ничем, что можно использовать.

– Им сейчас не до приказов, Светоний. Они и Помпея не стали бы слушать. Лучше подожди.

Сенаторы снова смотрели с балкона в надежде увидеть признаки прекращения этого хаоса. Сотни рабов таскали документы, свитки пергаментов, и не было их веренице ни конца ни края. Не в силах скрыть раздражение, Светоний сжимал руками перила.

– Может быть, ты, господин, сумеешь втолковать им, что наши дела не терпят промедления? – наконец вымолвил он.

Цицерон расхохотался:

– Не терпят промедления? Помпей вполне ясно дал понять, что мы для него просто багаж, – так какое ему дело, если у багажа много багажа?

Будучи в полном расстройстве, Светоний утратил свою обычную осторожность и не выбирал слова:

– А не лучше ли оставить их? Какой от них прок на поле боя?

Цицерон холодно молчал, и Светоний стал озираться: не сболтнул ли он лишнего? Оратор заговорил, резко и со значением:

– Правительство, даже в изгнании, не может оставаться в стороне от важных решений. Один Помпей не имеет права вести войну от имени Рима. Без нас его действия законны не более, а то и менее, чем действия Цезаря.

Цицерон подался вперед и сердито поглядел из-под кустистых бровей:

– Более года, Светоний, мы мирились со скверными условиями жизни и непочтительным отношением. Наши семьи жалуются, они хотят вернуться в Рим, но мы требуем, чтобы они терпели, пока в Риме не восстановится законная власть. И ты думаешь, теперь нам нужно держаться подальше от событий? – Цицерон кивнул в сторону шумного зала. – Здесь есть люди, которые разбираются в тонкостях науки и культуры, в том, что так легко может погибнуть под солдатскими сапогами. Среди них правоведы и математики, способнейшие люди самых знатных семейств Рима. Разве помешает иметь умные головы, когда у тебя противник, подобный Цезарю?

Спорить Светонию не хотелось, хотя будь его воля – ушел бы от сенаторов и не оглянулся. Он глубоко вздохнул, робея перед гневом Цицерона:

– Пусть это лучше решает диктатор, господин. Помпей искусный полководец.

Цицерон рассмеялся лающим смехом, и Светоний вздрогнул.

– Все не так просто. Ведь Цезарь ведет римские легионы. Его уполномочил новый сенат. Война – не только сражения, победы и знамена. Рано или поздно непременно придется решать политические вопросы, попомни мои слова. Помпею обязательно понадобятся советники – пусть он сейчас этого и не понимает.

– Возможно, возможно, – кивнул Светоний в надежде унять собеседника.

Но от Цицерона было нелегко отделаться.

– Ты настолько всех презираешь, что даже не желаешь спорить? – приставал он. – Что, по-твоему, произойдет, если победит Цезарь? Кто тогда будет править?

Светоний надулся и покачал головой:

– Он не победит. У нас…

Тут Цицерон громко фыркнул, и Светоний замолк.

– Мои дочери и те умнее тебя, честное слово. На войне ничего нельзя предвидеть. Ставки слишком высоки – нельзя просто столкнуть армии, чтобы они сражались, пока не перебьют друг друга. Рим тогда останется беззащитным, и его враги смогут прийти и спокойно разгуливать по Форуму. Ты понимаешь? Когда придет конец произволу и борьбе амбиций, нужно, чтобы уцелела хоть одна армия.

Лицо Светония ничего не выражало, и Цицерон вздохнул:

– Что нас ждет в этом году? Или в следующем? Если мы одержим победу, Цезаря не станет – кто тогда сможет ограничить власть Помпея? Вздумай он стать царем или императором и отвергнуть республику наших отцов или отправиться завоевывать Африку – не найдется никого, кто посмел бы остановить диктатора. В случае победы Цезаря случится то же самое. Независимо от исхода войны, итог получается скверный. Поэтому, когда один из них победит, а другой проиграет, нужно как-то поддерживать равновесие. Тогда мы и пригодимся.

Светоний продолжал молчать. В словах Цицерона ему слышался страх, но опасения старика его только смешили. Ведь если победит Помпей, Светонию тогда благодать – ему и империя не страшна.

Армия Цезаря малочисленна, ей грозит голод. Предположение, что Помпея могут разбить, просто оскорбительно. Светоний не сдержался и уколол:

– Может быть, для твоих замыслов, господин, нужны люди помоложе?

Старый сенатор смотрел твердо:

– Если время мудрости для нас миновало – да помогут нам боги!

Брут и Сенека ехали рядом во главе легионов, растянувшихся на многие мили по полям Греции. Сенека молчал – видимо, размышлял о приказах, привезенных Лабиеном. Казалось бы, вести такую многочисленную армию – большая честь, но оба понимали, что это лишь испытание на верность, пройдя которое они, скорее всего, останутся на поле боя навсегда.

– Зато нам не придется шагать по дерьму, как остальным, – сказал Брут, оборачиваясь к Сенеке.

Сенека выдавил улыбку. За каждым легионом шли тысячи голов вьючного скота. Воинам, идущим в хвосте колонны, действительно придется несладко.

Где-то впереди ждут войска, которые высадились в Орике; их ведет военачальник, чье имя стало для армии символом победы, а почти каждый солдат – галльский ветеран. Несмотря на их малочисленность, лишь немногие из сторонников Помпея не понимали, что сражения предстоят долгие и кровопролитные.

– Думаю, Помпей хочет нашей гибели. – Сенека говорил совсем тихо, и Брут едва слышал. Встретившись взглядом с командиром, юноша пожал плечами. – Когда я вспоминаю, сколько всего случилось после Корфиния… Не хотелось бы, чтобы ради проверки твоей честности нас убили в первую же минуту.

Брут отвел глаза. Он уже много об этом думал и никак не мог прийти к решению. За ним почти по пятам двигается Четвертый легион Лабиена. Приказ Бруту дан недвусмысленный. Допусти он какую-нибудь вольность – и его уничтожит собственный тыл. Лабиен колебаться не станет, даже если сорвет тем самым атаку Помпея. Бруту очень хотелось обернуться и посмотреть – наблюдает ли за ним Лабиен? Так же как и в Диррахии, Брут чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, и это начинало действовать ему на нервы.

– Вряд ли наш любимый командующий сразу отдаст приказ идти в наступление, – произнес наконец Брут. – Ведь он понимает, что у Юлия припасена какая-нибудь хитрость. Помпей слишком высоко ставит таланты неприятеля, чтобы бездумно броситься в атаку. А Юлий… – Брут замолчал и сердито потряс головой. – А Цезарь обязательно приготовит нам западню – наделает разных ловушек, накопает ям и расставит свои резервные силы везде, где их можно спрятать. Помпей не захочет попасть впросак. А западни будут повсюду, непременно.

– И кто-то должен в них попасть и погибнуть, чтобы спаслись остальные, – сурово добавил Сенека.

Брут хмыкнул.

– Иногда я совсем забываю, что у тебя нет боевого опыта… Это, считай, похвала. Итак, Помпей расположится неподалеку от противника и отправит вперед лазутчиков – разведать местность. С таким советчиком, как Лабиен, Помпей нас в разведку не пошлет – мы пойдем тогда и туда, где можно отлично загреметь в преисподнюю. Лабиен об этом уже позаботился, я жизнь готов поставить.

Сенека немного воспрянул, и Брут рассмеялся:

– Со времен Ганнибала и его проклятых слонов наши легионеры не бросаются в бой очертя голову. Мы учимся на ошибках, а каждый новый враг не знает, чего от нас ждать.

Улыбка Сенеки угасла.

– Только не Цезарь. Он отлично знает и Помпея, и нас.

– Цезарь не знает меня, – жестко сказал Брут. – И никогда не знал. И мы, Сенека, разобьем его.

Сенека сжал поводья так, что пальцы побелели, и Брут подумал, уж не трусит ли? Будь с ними Рений, он нашел бы чем подбодрить молодого офицера, но Брут не мог отыскать нужных слов. Он вздохнул:

– Если хочешь, перед первой атакой я тебя отошлю. Ничего постыдного тут нет. Отвезешь от меня Помпею послание. – Идея позабавила Брута, и он продолжал: – К примеру: «Видишь, что ты натворил, старый дурень!» Как тебе?

Но Сенека глядел на своего спутника серьезно:

– Нет. Это мои солдаты. Я буду с ними.

Брут протянул руку и похлопал его по плечу:

– Сенека, с тобой служить – одно удовольствие. И не волнуйся. Мы победим.

Глава 13

Несмотря на теплый зимний плащ, способный защитить от любого холода, Помпей замерзал в своих доспехах. И только изнутри его обжигала горькая отрыжка, отнимавшая последние силы.

Лежащие под паром поля были сплошь покрыты комьями мерзлой земли, и войска продвигались нестерпимо медленно. В молодости Помпей легко переносил самые неприятные тяготы военных походов. Теперь же его хватало лишь на то, чтобы покрепче сжать челюсти и не стучать громко зубами. Из ноздрей коня выходили струйки пара; Помпей рассеянно вытянул руку и потрепал животное по холке. Он думал о войске, которое виднелось вдали.

Лучшей позиции диктатор и пожелать не мог. Легионы Цезаря расположились в сорока милях к востоку от Орика, на дальнем краю окруженной лесами равнины. Лазутчики обнаружили подозрительный холм и немедля донесли об этом Помпею, не сообщив ни слова Бруту и Сенеке. Помпей выехал вперед, желая проверить все лично, и подозрительно вглядывался в поля.

Ледяной воздух наконец очистился от тумана. Диктатор считал, что до неприятеля еще две мили, но войска Юлия – вот они, на чахлой траве равнины. Издалека эта армия казалась не представляющей никакой угрозы – маленькая блестящая булавка на обширной тоге полей. Легионы стояли так же неподвижно, как островки леса, покрывающие окрестные холмы. Помпей нахмурился.

– Чем они там занимаются? – пробормотал он сквозь зубы.

С одной стороны, диктатор радовался, что противник уже поблизости. И в то же время давала себя знать природная осторожность Помпея. Юлий никогда не допустит, чтобы его судьба зависела только от смелости солдат. Очень уж хороши условия для атаки на этой равнине – конница Помпея легко сокрушит немногочисленных экстраординариев неприятеля. Помпей покачал головой: слишком соблазнительно.

– Сколько ты насчитал легионов, Лабиен? – поинтересовался он.

– Шесть, господин, – тотчас ответил Лабиен.

По кислому лицу спутника Помпей понял, что у него те же подозрения.

– Где же тогда седьмой? И чем он занимается, пока мы тут пересчитываем остальные? Разошли повсюду лазутчиков. Пусть проверят местность, прежде чем мы двинемся дальше.

Лабиен отдал соответствующий приказ, и во все стороны понеслись самые быстрые всадники.

– Неприятель нас видел? – спросил Помпей.

Вместо ответа Лабиен указал на длинный ряд деревьев, пересекающий равнину, – вдоль них рысью несся одинокий всадник. На скаку он достал флаг и стал посылать легионам Цезаря какие-то сигналы.

– Не нравится мне здесь, – произнес Помпей. – В лесах что угодно можно спрятать. Похоже на западню – а возможно, Цезарь просто хочет, чтобы мы пришли к такому выводу.

– У тебя хватает людей, господин. С твоего позволения, я отправлю вперед, например, когорты под командованием Брута.

– Нет. Этого недостаточно – ловушка не сработает, а неприятель подпустит их поближе и уничтожит. Мы понапрасну потеряем солдат. А посылать больше людей я тоже не хочу, пока не узнаю все получше. Прикажи легионам ждать возвращения лазутчиков. Пусть поедят горячего и будут наготове.

День шел на убыль, ветер усиливался. Диррахий остался далеко позади, солдаты устали. Наверное, лучше разбить на ночь лагерь, а утром двинуться дальше. Кажется, Лабиен не воспринял всерьез предостережение начальника, но Помпей не забыл, как Цезарь остановил бегущий из боя легион Лепида, принял под свое командование – и сделал из него прославленный Десятый! Даже те, кто ненавидит Цезаря, признают его умение добиваться успеха вопреки любым препятствиям. Об этом же говорят военные донесения. Юлий – один из тех командиров, которые могут чувствовать ход всего сражения, находясь хоть в самой гуще боя. Ни Галлия, ни британское побережье не сдались бы просто так. Воины Цезаря верны в первую очередь ему, а потом уже сенату и Риму. Если командующий просит солдат отдать жизнь, они отдают, потому что попросил он. Благодаря вере в Цезаря его солдаты привыкли считать себя непобедимыми. Лабиен вообще не знает Юлия, а Помпей знает отлично и вовсе не хочет быть следующим в списке его побед.

Внезапно диктатор ощутил резкую боль и неловко скрючился в седле. Тут он заметил, что неприятель движется на восток, и к нему мигом подлетел один из разведчиков:

– Господин, они идут к востоку!

Почти сразу издали долетел слабый, уносимый ветром в стороны звук горнов. Неприятель уходил.

– Что скажешь, Лабиен? – пробормотал Помпей.

– Хотят нас заманить, – неуверенно предположил Лабиен.

– И я так думаю, – отозвался Помпей. – Пусть лазутчики идут широкой цепью. И каждый должен видеть соседей.

Лабиен с тревогой посмотрел на разбросанные вокруг клочки леса. Даже зимой голые ветки густо переплетались, образуя местами непроходимую чащу. Тут мудрено не потерять друг друга из виду.

– Через несколько часов станет совсем темно, – начал Лабиен.

– Тогда воспользуемся оставшимся временем в полной мере, – оборвал его Помпей. – Пусть все время чувствуют затылком наше дыхание. Пусть они боятся, что мы что-то предпримем, пока им нас не видно. А разделаться с ними успеем и завтра.

Лабиен отсалютовал и поскакал передавать приказ войскам. Центурионы вновь подняли легионеров, которые уже собрались заняться приготовлением пищи. Лабиен намеренно не заметил пробежавшего по шеренгам ропота. Солдаты любят пожаловаться на тяготы военной жизни, но тут были опытные воины, и ворчали они скорее по привычке. Зимняя кампания – проверка выносливости и силы духа. Лабиен не сомневался, что ее выдержат все.

Когда огромная колонна двинулась вперед, Брут развернулся и поехал вдоль шеренги разведчиков; сверкание серебряных доспехов привлекло взгляды остальных командиров. Полководца явно обуревали какие-то сильные чувства; конем он правил с небрежной ловкостью.

Помпей следил за приближением Брута, и лицо диктатора окаменело, а губы превратились в тонкую бледную линию.

Брут подъехал к Помпею и быстро отсалютовал:

– Господин, мои люди готовы идти в атаку. С твоего позволения, я их отправлю.

– Возвращайся на свое место, командир, – ответил ему Помпей, морщась от боли в желудке. – Я не хочу атаковать на той местности, где враг успел подготовиться.

Брут словно не слышал приказа:

– Это ошибка, господин, ведь Цезарь не стоит на месте. Он не успел бы наставить засад по всем полям.

Лицо Помпея оставалось непроницаемым, и Брут начал проявлять нетерпение:

– Господин, он знает нас обоих. Ему только и нужно, чтобы вместо наступления мы начали гадать о его планах. Если двинемся прямо сейчас, еще до темноты нанесем им серьезный урон. К тому времени как мы будем вынуждены отступить, наши солдаты обретут уверенность в своих силах, а у Цезаря поубавится самонадеянности.

Когда Брут кончил говорить, Помпей нетерпеливо дернул рукой, что лежала на поводьях. Лабиен увидел, понял и подъехал к Бруту:

– Господин военачальник, у тебя есть приказ.

Брут молча поднял глаза, и, встретив его взгляд, Лабиен на секунду застыл. Брут снова отсалютовал и поскакал к себе в передние ряды.

Помпей забарабанил пальцами по высокой луке седла – разговор, видно, подействовал ему на нервы.

Лабиен ехал рядом, не нарушая молчания, и Помпей погрузился в собственные мысли.

Иногда противник скрывался из виду, но лазутчики присылали донесения каждый час. Помпей с растущим нетерпением дожидался, когда неприятель встанет на привал.

– Если они вскоре не остановятся, то так и проходят всю ночь, – пробрюзжал диктатор. – Половина из них попросту замерзнет.

Он пытался проникнуть взглядом сквозь темную массу деревьев, однако ничего не видел. Противник растворился во мраке. Самые отдаленные конные разведчики продолжали тем не менее сообщать о его продвижении.

И вновь Помпей, сжимая от холода челюсти, гадал – не ловушка ли это. Быть может, Юлий надеется оторваться от них или хочет вконец измотать бесконечным маршем по полям Греции.

– Возможно, они разбили лагерь заранее, – предположил Лабиен. Его губы совсем онемели.

Помпею придется дать солдатам отдых, или люди начнут валиться с ног. Лабиен изо всех сил старался погасить раздражение, а Помпей все ехал и ехал вперед, словно не подозревая о состоянии окружающих. Лабиен не собирался учить начальника, но пришла пора остановиться на ночлег – без отдыха они легко потеряют преимущество.

Топот копыт вывел обоих из раздумья.

– Неприятель остановился, господин! – доложил всадник. – И к нам скачет малый отряд.

Помпей поднял голову, как собака, учуявшая дичь.

– Сколько? – спросил он.

Даже в темных сумерках было видно, что разведчик едва держится в седле, – до того он замерз. Лабиен подъехал и взял поводья из окоченевших пальцев.

– Командующий хочет знать, сколько в этом отряде человек, – пояснил он.

Разведчик поморгал, пытаясь собраться с мыслями:

– Трое, господин, и у них мирный флаг.

– Разбивайте лагерь, Лабиен, – отдал Помпей долгожданный приказ. – К тому времени как явятся посланцы – чтобы были стены. Разумеется, они все до мельчайших подробностей доложат Цезарю. Так пусть они ничего не увидят. – Командующий помолчал и выпрямился, стараясь скрыть плохое самочувствие. – Пришлите моего лекаря. Мне нужно немного лекарства, успокоить желудок.

Лабиен разослал приказ остановиться на привал. Для пятидесяти тысяч солдат, даже усталых и замерзших, не нужно много времени, чтобы возвести стены лагеря. Многочисленные походы сделали свое дело – Лабиен с удовольствием наблюдал, как один за другим выстраиваются кварталы. Стук топоров по дереву для римского военачальника привычен не меньше, чем шум битвы. Лабиен постепенно расслабился. Помпей слишком поздно приказал остановиться, и часть работы придется доделывать в полной темноте. Могут быть несчастные случаи. И все же Лабиена гораздо сильнее беспокоили трое, посланные Цезарем для переговоров. Что можно обсуждать, когда дело зашло так далеко? А о капитуляции говорить рано: не брошено еще ни одного копья. Лабиен наморщил лоб – не выслать ли навстречу несколько конных воинов? Пусть трое всадников просто исчезнут. Если тела хорошенько спрятать, никаких последствий не будет. Помпей решит, что это очередная уловка Цезаря, попытка затянуть время. У Лабиена есть верные люди, на которых можно положиться. Под покровом темноты его солдаты перебьют малочисленный отряд, а потом никто и не вспомнит об исчезновении посланцев Цезаря. А попади они в лагерь – кончится тем, что Помпей станет еще сильнее бояться врага. Уверенность командующего в себе, столь привлекавшая Лабиена при их первых встречах, пропала начисто, стоило Цезарю захватить Орик. Помпей болен, он часто прижимает к животу ладонь. Вдруг хворь окажется сильнее его? Командующий сильно сдал, а Лабиен, как заместитель, в случае чего должен занять его место. Так далеко Лабиен не заходил даже в мечтах.

Лабиен уже собирался позвать своих верных людей, но тут появился один из разведчиков. Посланцы, сообщил он, находятся от лагеря на расстоянии мили, и теперь их провожают сюда. Лабиен раздраженно махнул рукой – пока он раздумывал, время оказалось упущено. Быть может, в том и заключается тайна пресловутой гениальности Цезаря – поступать таким образом, чтобы все из кожи вон лезли, стараясь разгадать его планы? Эта мысль вызвала на лице полководца кривую ухмылку. «Неужели, – думал он, – я окажусь не лучше Помпея?» Но, глядя на кварталы строящегося лагеря – римляне возят с собой города! – Лабиен отогнал сомнения прочь. Какую бы смекалку ни проявлял Цезарь в сражениях – ему не приходилось драться с римскими легионами. Война в Галлии не могла подготовить узурпатора к встрече со столь сильным противником.

К тому времени как из темноты появились трое вражеских всадников, лагерь был почти готов. Легионеры прокопали рвы, возвели насыпи высотой в два человеческих роста. На мили вокруг не осталось ни одного дерева – их вырубили, обтесали, распилили и воткнули в частокол. Земляные валы, покрытые дерном, служили защитой от огня и вражеских метательных снарядов. За несколько часов почти из ничего возникла крепость – островок цивилизации в дикой глуши. Кругом стояли факелы в железных подпорках, окрашивая ночь в мерцающе-желтый цвет.

До Лабиена донесся запах жареного мяса; в пустом желудке громко заурчало. Но сейчас у него не оставалось времени заниматься собой, и он заставил себя позабыть о голоде.

Посланцы Цезаря двигались сквозь строй конных разведчиков; Лабиен разглядел доспехи центурионов с эмблемами Десятого. Цезарь прислал к Помпею не простых солдат. Им приказали ехать через оцепление медленным шагом, причем каждому к спине приставили острие меча. Лабиен, прищурившись, изучал гостей. По его приказу их спешили и окружили, и он, неспешно шагая по мерзлой земле, направился к ним.

Посланцы обменялись взглядами, и тот, что раньше ехал впереди, заговорил.

– Мы пришли по приказу Гая Юлия Цезаря, консула Рима, – заявил центурион.

Он стоял спокойно, словно вокруг не было людей, готовых изрубить его в куски за любое резкое движение.

– Дипломат из тебя никудышный, – отозвался Лабиен. – Ладно, говори, что ты должен передать. У меня ужин стынет.

Центурион покачал головой:

– Мы пришли не к тебе, Лабиен. Послание предназначено для Помпея.

Лабиен рассматривал воина, ничем не показывая своего раздражения. Гостям известно его имя, отметил он себе. Должно быть, у Цезаря в Греции немало лазутчиков. Определенно, этих троих следовало убить до того, как они попадут в лагерь, с досадой подумал Лабиен.

– Вас не пустят к командующему с оружием, – сказал он.

Посланцы кивнули, сняли мечи и кинжалы и бросили оружие к своим ногам. Ударил сильный порыв ветра, и огни факелов бешено заметались.

– Снимите одежду, вам принесут что-нибудь надеть.

Центурионам это явно не понравилось, однако спорить они не стали и вскоре стояли совсем раздетые. Их кожу покрывала паутина шрамов, свидетельствующая о том, что они сражаются долгие годы. Самый впечатляющий узор был у того, кто разговаривал с Лабиеном. Должно быть, у Цезаря отличные лекари, если его воины выживают после таких ран. Центурионы стояли совершенно неподвижно и даже не поеживались на сильном холоде – Лабиен невольно оценил их выдержку. Видя спокойную уверенность пленников, он хотел приказать, чтобы их тщательно осмотрели, но передумал. Помпей, наверное, ждет.

Рабы принесли грубые шерстяные рубахи, и посланцы, которые уже посинели от холода, быстро оделись.

Лабиен на всякий случай лично проверил сандалии гостей – нет ли чего подозрительного – и швырнул обратно.

– Отведите их в главный лагерь, к шатру командующего.

Он пристально глядел в лица центурионов, однако те оставались бесстрастными – как и лица окружающих солдат. Стало ясно, что ужину придется подождать, – слишком любопытно, для чего Цезарю понадобилось рисковать отличными воинами.

Главный лагерь вмещал одиннадцать тысяч солдат и основные звенья командной цепи. Его окружали четыре других лагеря такой же протяженности – сверху это было похоже на неумелый рисунок цветка. В центре лагеря сходились три дороги; центурионов вели к шатру Помпея по Via Principalis – Главной улице лагеря. Они внимательно смотрели по сторонам. Конечно, потом обо всем доложат Цезарю. Лабиен опять задумался о том, как бы с ними покончить. Не желая снова упустить возможность, полководец приотстал от конвоя и быстро отдал распоряжения трибуну своего Четвертого легиона. Трибун так же поспешно отсалютовал и кинулся собирать людей, чтобы выполнить приказ. Лабиен с облегчением поспешил вдогонку центурионам Цезаря.

Шатер командующего – огромное, крытое кожей сооружение – стоял у северных ворот лагеря. Укрепленный балками и перетянутый канатами, он не боялся ни бури, ни дождя. Масляные факелы, прикрытые железной сеткой, ярко освещали все вокруг. Их пламя плясало по ветру, и тени причудливо извивались. Лабиен догнал конвой у самого шатра и велел ждать снаружи. Он назвал охранникам сегодняшний пароль и нырнул под полог.

Помпей обсуждал что-то с трибунами. Убранство шатра отличалось простотой – длинный стол и резное дубовое кресло для хозяина, скамьи вдоль стен. Лабиену нравилась эта спартанская обстановка. Здесь было очень тепло. На утоптанном земляном полу мягко светились жаровни с углями, воздух казался густым и застоявшимся. Вошедший с холода Лабиен сразу вспотел.

– Ты привел их сюда? – удивился Помпей. Говоря, он держался рукой за живот.

– Я раздел их и обыскал, господин. С твоего позволения, их сейчас приведут.

Помпей указал рукой в сторону карт, лежащих на столе, и один из офицеров быстро и аккуратно их свернул. Когда на виду не осталось ничего важного, Помпей осторожно уселся в кресло и тщательно расправил на коленях складки тоги.

В присутствии Помпея трое центурионов держались так же спокойно. Несмотря на убогое платье, по коротко остриженным волосам и многочисленным шрамам было видно, что это за люди. Конвойные, оставив посланцев Цезаря стоять перед командующим, отошли к стенам и держали оружие наготове. Лабиен тяжело дышал; он даже позабыл, что не успел поесть.

– Итак, ради какого такого важного сообщения Цезарь готов рисковать вашими жизнями? – спросил Помпей.

В шатре было тихо, только угли потрескивали в жаровнях.

Центурион, который говорил раньше, сделал шаг вперед, и стражники, замершие у стен, все как один изготовились броситься на гостей. В глазах центуриона промелькнула насмешка, словно происходящее его забавляло.

– Мое имя Децим, господин. Центурион Десятого легиона. Мы с тобой встречались в Аримине.

– Я помню тебя, – подтвердил Помпей. – Совещание у Красса. Ты был там, когда Цезарь привез галльское золото.

– Да, господин. Консул Цезарь намеренно послал известного человека, чтобы показать свою искренность.

Несмотря на спокойный голос центуриона, Помпей моментально покраснел от гнева:

– Не именуй его при мне этим незаконным титулом, Децим. Твой начальник не имеет права называться консулом.

– Он избран голосованием, господин, в соответствии с нашими древними обычаями. Гай Юлий Цезарь заявляет свои права и полномочия, дарованные ему гражданами Рима.

Лабиен нахмурился. Непонятно, чего желает добиться Децим, переча Помпею с самого начала разговора. Нельзя не заподозрить, что слова центуриона адресованы в первую очередь присутствующим офицерам, которые непременно передадут их другим. Помпей, казалось, разделял его подозрение: он поглядывал на окружающих, недовольно прищурившись.

– Мне, как диктатору, подчинены даже самозваные консулы. Но я думаю, Децим, ты явился не затем, чтобы поспорить об этом.

– Верно, господин. У меня приказ – потребовать, чтобы все верные Риму солдаты оставили твой лагерь и либо сложили оружие, либо присоединились к легионам Цезаря.

Слушатели возмущенно задвигались. Помпей поднялся, и по знаку диктатора охранники толкнули центурионов на колени. Ни один из троих не издал ни звука. Помпей сдерживался с большим трудом.

– Здесь нет предателей. А твой хозяин – наглец.

Удар по затылку оглушил Децима. Он хотел поднять руку – потереть ушибленное место, но передумал. Стражникам явно не терпелось наброситься на него.

– В таком случае, господин, – продолжил центурион, – я уполномочен предложить мир. Вы должны выслушать – ради блага римского народа.

Помпей не сразу вспомнил, что следует блюсти достоинство. Он поднял руку, собираясь отдать приказ убить центурионов. Децим заметил это движение, и в свете факелов глаза пленника ярко сверкнули.

– Предупреждаю тебя, Децим, – проговорил наконец Помпей, – я не потерплю никаких оскорблений. Выбирай слова осторожно – или тебя убьют.

Децим кивнул:

– Цезарь желает, чтобы знали все: благо Рима для него превыше собственных амбиций и даже безопасности. Он не хочет, чтобы наши армии разбили друг друга и город на долгие годы остался без защиты. Цезарь предлагает мир – на определенных условиях.

Помпей поднял сжатый кулак, и один из спутников Децима слегка вздрогнул, ожидая в любой момент ощутить в затылке холод клинка. Децим никак не отреагировал.

Снаружи у шатра раздались голоса, и вошел Цицерон, а с ним два других сенатора. Плащи у них были в снегу, лица побелели от холода, но Цицерон сразу разобрался в происходящем. Он поклонился Помпею:

– Командующий, я пришел представлять сенат на этом совете.

Помпей сердито посмотрел на старого сенатора, понимая, что, пока центурионы здесь, от старика ему не отделаться.

– Добро пожаловать, Цицерон. Лабиен, подвинь для сенаторов скамью. Пусть сами убедятся в дерзости Цезаря.

Сенаторы сели, и Децим вопросительно поднял брови:

– Сказать еще раз, господин командующий?

Для человека в подобном положении его спокойствие казалось противоестественным. Лабиен гадал: не наелся ли Децим особых кореньев, которые, как говорят, способны притупить страх.

Диктатор опустился в кресло и забегал длинными пальцами по складкам тоги.

– Цезарь предлагает мир, – сообщил он Цицерону. – Я считаю это очередной попыткой посеять среди нас разногласия.

Децим на секунду опустил голову и глубоко вздохнул:

– Мой господин обладает правами, предоставленными ему народом Рима в результате законных выборов. Вместе с правами он принял на себя и обязанность – предотвратить, если возможно, войну. Он опасается, что в результате вашего с ним столкновения Греция останется опустошенной, а Рим беззащитным. В первую очередь Цезарь озабочен интересами государства.

Цицерон, подавшийся вперед, напоминал старого ястреба:

– Так в чем же подвох? Разве Цезарь пересек море, рискуя встретиться с нашим флотом, с единственной целью – отказаться здесь от своих честолюбивых замыслов?

Децим улыбнулся:

– Нет, сенатор. Цезарь предлагает решить все миром, поскольку не хочет ослаблять Рим.

– И что он предлагает? – осведомился Цицерон.

Помпей покраснел – ему не нравилось, что сенатор вмешивается в разговор. Однако командующий счел ниже своего достоинства показывать гнев в присутствии офицеров. Словно прочитав его мысли, Децим отвернулся от Цицерона и обратился к Помпею:

– Цезарь предлагает перемирие. Ни один ваш воин не будет наказан, ибо солдаты не отвечают за действия своих командиров.

Децим опять перевел дыхание, и Лабиен почувствовал, как тот напряжен.

– Он просит Помпея покинуть Грецию в сопровождении почетного конвоя – например, в какое-нибудь мирное союзное государство. Армия вернется в Рим; солдат не накажут за то, что они подняли руку на законно избранного консула Рима.

Помпей вновь поднялся. Возвышаясь над коленопреклоненными воинами, диктатор заговорил, и его голос дрожал от негодования:

– Неужели ваш начальник полагает, что я приму мир на таких условиях? Я предпочту умереть, чем сдаться на милость узурпатора.

Лабиен оглянулся на остальных командиров. Он не переставал клясть себя, что не уничтожил посланцев Цезаря, пока они не попали к Помпею. Невозможно даже представить, что начнется, когда о предложении Цезаря узнают рядовые легионеры.

– Я передам ему твой ответ, господин, – пообещал Децим.

Помпей, потемнев, покачал головой.

– Нет, не передашь, – произнес он. – Убейте их!

Цицерон в ужасе поднялся. Децим, услыхав приговор, тоже выпрямился. К нему приблизился легионер, и центурион с усмешкой раскрыл объятия навстречу клинку.

– Ты не годишься править Римом, – сказал он Помпею и поперхнулся, потому что ему в грудь вонзился меч.

Лицо пленника исказилось от боли. Глядя Помпею в глаза, Децим схватился обеими руками за рукоять меча. С яростным звериным воплем центурион потянул меч к себе, вонзая его еще глубже. Он упал рядом с товарищами, которым уже перерезали глотки, и шатер наполнился тяжелым запахом крови. Некоторые из присутствующих делали руками особые жесты, чтобы уберечься от злых духов. Сам Помпей был потрясен таким невероятным мужеством. Он, казалось, съежился в кресле, не в силах оторвать взгляд от трех тел у него под ногами.

Лабиену пришлось отдавать приказ унести убитых. Он никак не мог поверить увиденному. Неслыханное презрение к смерти! Ничего не скажешь, Цезарь поступил мудро, послав такого человека. До наступления рассвета каждый солдат в армии Помпея узнает о поступке центуриона и о том, что тот говорил. А отвагу легионеры ставят превыше всего. Сморщив лоб, Лабиен размышлял, как пресечь распространение слухов. Быть может, нужно попытаться хотя бы ослабить впечатление, пустив слухи противоположные? Вряд ли получится – слишком много народу тут находилось. Лабиен хорошо знал своих солдат. Некоторые из них обязательно задумаются, за тем ли вождем они идут.

Лабиен вышел навстречу ревущему ветру и поплотнее запахнулся в плащ. Полководец не мог не признать, что три жизни – невысокая цена за подобный результат. Враг силен – но тем приятнее будет его уничтожить.

Оценивая ситуацию, Лабиен задумался о своем начальнике. Многие люди живут годами, имея грыжу или язву. Один знакомый Лабиена любил показывать всем лоснящуюся опухоль, которая торчала у него из живота, – даже плату брал с желающих затолкать ее пальцем на место. Оставалось надеяться, что дух Помпея ослаб не из-за болезни, – иначе нужно ждать еще худшего.

Глава 14

Никогда в жизни Юлий так не мерз. Зная, что отправляться в Грецию придется зимой, он приказал воинам запастись лучшими плащами и шерстяными обмотками для рук и ног. Долгий ночной марш Юлий проделал, подкрепившись лишь небольшим куском жесткого мяса; мысли ползли еле-еле, словно голову сковали ледяные оковы.

Ночь прошла спокойно; его легионы обошли лагерь Помпея, описав по полям большой круг. Месяц шел к полнолунию, было достаточно светло. Ветераны шагали и шагали, не жалуясь на усталость.

В десяти милях к западу от лагеря Помпея Цезарь соединился с легионом Домиция. На два часа они задержались – нагружали вьючный скот. Животных укрыли одеялами от холода, а кормили их даже лучше, чем солдат.

Только на рассвете Цезарь смог определить, насколько далеко он продвинулся на север. Помпей направит войско туда, где Цезарь остановился на ночь, и сразу обнаружит отсутствие неприятеля. И тогда за ними погонятся люди, которые хорошо выспались и поели. Помпею не составит труда догадаться, куда направилась армия Цезаря, – след, оставляемый семью легионами, трудно не заметить. Подкованные сандалии легионеров протоптали широкую дорогу – ее и ребенок увидит.

– Н-не припомню в Греции т-таких холодов, – с трудом выговорил Юлий, обращаясь к закутанному Октавиану.

На молодом человеке было намотано немало одежды, и лишь тонкая струйка пара от его дыхания выдавала присутствие в этом коконе кого-то живого.

– Ты же говорил, дух легионера должен быть сильнее плоти, – слабо улыбаясь, заметил Октавиан.

Юлий смотрел на него, довольный, – оказывается, младший родственник помнит все их разговоры.

– Давным-давно так говаривал Рений, – подтвердил он. – Рений рассказывал, как уже умирающие люди шагали целый день, а потом падали замертво. Чем меньше ты жалеешь свое тело, тем ты сильнее – так он считал. По духу был истинный спартанец, только пил много.

Юлий оглянулся на колонну легионеров, шагающих в мрачном молчании.

– Надеюсь, от погони мы уйдем.

Октавиан повернулся к Юлию – глаза молодого полководца едва виднелись из-под надвинутого капюшона.

– Люди всё понимают, – сказал он. – Они тебя не подведут.

Юлий почувствовал комок в горле – но не от холода.

– Я знаю, парень, – мягко произнес он. – Я знаю.

И они ехали дальше, а ветер свирепо бросался на них, словно хотел о чем-то предостеречь. Юлий растрогался и не мог говорить. Заслуживает ли он столь безграничной веры со стороны своих воинов? Он один отвечает за их жизнь и хорошо знает, что значит для него их вера.

– Помпей сейчас в нашем лагере, – проговорил вдруг Октавиан, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся над холмами на востоке. – Когда он увидит, что мы ушли, медлить не станет.

– Загоняем его до упаду, – ответил Юлий, сам не очень-то надеясь.

Перед тем как покинуть Рим, Юлий просчитал все, кроме того, чем ему кормить своих солдат. По сообщениям Цецилия, основные запасы сосредоточены в Диррахии, и консул гнал туда обессилевшие легионы. Имелись и другие причины идти в Диррахий, но без пищи кампания быстро придет к бесславному концу, и тогда пропали все их завоевания.

Теперь Юлий опасался погони. Хотя солдаты и отдохнули перед походом, в таких условиях они долго не продержатся. Что бы там Рений ни говорил о духе легионера, телесная сила имеет свои пределы. Оглядываясь назад, Юлий испытывал почти первобытный страх – если покажется армия Помпея, придется вдвое ускорить шаг. Легионеры станут буквально валиться с ног, а до Диррахия еще идти и идти на север.

Каждый маневр в кампании, казалось, был шагом по лезвию меча. Наверное, захватив Диррахий с его запасами продовольствия, Юлий сможет вздохнуть спокойно. И Помпей уже не будет наступать ему на пятки. Юлий мог воспользоваться лишь одним преимуществом, а именно – он отлично изучил Помпея. Диктатор не захочет атаковать, пока целый легион противника находится неизвестно где. Домиций приготовился в случае необходимости штурмовать Диррахий с одним своим легионом. Юлий тем временем отвлекал армию противника к востоку. Помпей повел себя именно так, как от него и ожидали. Следует быть осторожнее, постоянно напоминал себе Юлий. И все же консул не мог отделаться от подозрения, что Помпей разучился воевать. Если это правда, следует сделать все возможное, чтобы держать неприятеля в постоянном страхе.

Юлий посмотрел на солнце – приходилось смириться с неизбежным.

– Прикажи остановиться здесь, и пусть люди поедят и поспят. Отдыхаем четыре часа.

Горны затрубили сигнал к привалу. Цезарь с трудом выбрался из седла – бока и колени болели. Легионеры усаживались прямо на землю и доставали свои скудные пайки. Вяленое мясо было жестким, как камень; Юлий получил свою долю и с сомнением поглядел на нее. Долго же придется это жевать. Дрожа, словно немощный старик, он засунул в рот кусочек мяса и сделал глоток воды, чтобы размочить его. Достал из мешка маленький пучок сушеной травы, помогающей, как говорят, от облысения, и украдкой сунул за щеку. Юлий усердно работал челюстями, и ему живо представлялись свежеиспеченные хлебы и фрукты, которые ждут в Диррахии.

Помпей находится на расстоянии десяти часов ходьбы или даже ближе, и он не остановится, пока не кончится короткий зимний день.

Юлий отдал поводья ближайшему солдату и лег на твердую землю. Спустя секунду командующий спал. Октавиан сочувственно улыбнулся, глядя на усталое и бледное лицо командующего. Потом взял с седла свое запасное одеяло и, стараясь не разбудить Цезаря, бережно его укрыл.

Помпей положил руку на золу потухшего костра и нахмурился: угли еще сохраняли тепло. Со вчерашнего полудня при мысли о еде желудок начинал бунтовать, и Помпей так ничего и не ел. Он сглотнул горькую отрыжку и поморщился, когда она обожгла горло.

– Лазутчики вернулись? – спросил он хриплым от боли и злости голосом.

– Да, господин, – ответил Лабиен. – Следы ведут на юг, затем на запад и сворачивают на север, в сторону Диррахия.

Заместитель командующего стоял на ветру, не обращая внимания на холод, и внутри у него все кипело. Солдаты непременно поймут, что из-за своей чрезмерной осторожности Помпей ухитрился упустить двадцать тысяч воинов противника – после того, как их почти догнали! Бодрости это никому не прибавит. Солдаты проснулись в том особом состоянии духа, которое бывает перед боем, а противника и след простыл.

– Я так и знал! – рявкнул рассвирепевший Помпей. – Я сразу понял – как только мне доложили, что они ушли! Теперь нам нужно срезать путь и выиграть хотя бы час.

Он сжал кулак и стукнул себя по ноге:

– Если неприятель двинулся в Диррахий, значит у нас в армии есть его шпионы.

Лабиен устремил взгляд куда-то за горизонт.

– Как же им удалось обойти нас – и ни один дозорный не заметил? Как такое возможно, Лабиен?! – бушевал Помпей.

Впрочем, оба отлично понимали: раз уж это случилось, стало быть – возможно. Легионы Цезаря описали широкий круг и прошли от них на расстоянии не менее двух миль. Но Помпей, похоже, не ждал ответа.

– Придется догонять, – сердито продолжал он. – У противника в запасе была вся ночь. Сможем ли мы их настичь?

Лабиен машинально посмотрел на солнце, стараясь определить, сколько часов они потеряли. Вывод напрашивался неутешительный – догнать Цезаря вряд ли удастся. Но, видя состояние Помпея, Лабиен не решился произнести это вслух. Он сказал:

– При самом быстром марше, подкрепляясь на ходу, не останавливаясь для отдыха, мы сможем ударить Цезарю в тыл, прежде чем он войдет в город. Стены, которые ты построил, тоже задержат неприятеля. – Лабиен говорил совершенно спокойно, стараясь не растравлять Помпея еще больше. – Даже если они достигнут города, для пополнения запасов нужно немало времени. Мы им помешаем.

Лабиен очень старался, чтобы в его речи не прозвучал упрек, хотя сам пребывал в полном смятении от того, как обернулось дело. Диррахий – важнейший порт на побережье, и там по-прежнему хранятся основные запасы армейского продовольствия. Ни в коем случае нельзя было подпускать туда Цезаря. Конечно, тут была и вина Лабиена, но что проку горевать о прошлых ошибках? Еще не все потеряно.

Помпей посмотрел по сторонам:

– Уходим из этого злополучного места. Берем с собою только еду и воду. Остальной обоз пусть догоняет нас, и как можно быстрее. И сенат тоже – они не выдержат нашего темпа.

Лабиен отсалютовал, и Помпей взобрался в седло. Руки и ноги не хотели слушаться, так он разгневался. Семья командующего и семьи сенаторов остались в Диррахии. Если Цезарь захватит их в качестве заложников, его положение значительно упрочится. Помпей потряс головой, словно пытаясь стряхнуть ненависть и страх. Стоило ему принять решение, и желудок немного успокоился. Хорошо бы молоко с мелом укротило боль до вечера.

Легионы двинулись в путь, но их многочисленность теперь не казалась большим преимуществом.

Юлий прикинул пройденное расстояние и пожалел, что перед ним нет карты. Легионы шли двенадцать часов, люди едва волочили ноги по пыли. Хотя они сносили это терпеливо, некоторые уже шатались. Командующий отдал приказ – опереться на плечо идущего впереди. Так солдаты были похожи на уставших бродяг или нищих, а не на римских легионеров, но каждая пройденная миля отдаляла их от неприятеля.

– Почему Диррахия до сих пор не видно? – спросил Октавиан.

Юлий в упор поглядел на младшего товарища, и тот сглотнул и отвернулся. Юлий и сам украдкой посматривал вдаль – не покажется ли наконец город. На западе серебрилось море, и Юлий надеялся, что Диррахий близко. У него устали и болели глаза. Сидя в седле, он мог бы иногда их закрывать, однако не хотел выказывать слабость.

Юлий вспомнил, как давным-давно догонял армию Спартака. Насколько же, оказывается, легче быть охотником, чем дичью! Тот, кто убегает, чувствует себя совсем иначе, словно что-то лишает его воли. Многие солдаты начали посматривать назад, и Юлий хотел отдать приказ не оглядываться, но его опередил Домиций. Он уже скакал взад-вперед по рядам, выкрикивая команды.

Повсюду на дороге оставались влажные пятна. Оправляться на ходу нелегко, но легионеров учат и этому. Тем, кто шел в хвосте, приходилось все время бежать по сырой земле. Даже когда останавливались для передышки, обходились без выгребных ям, да и подтираться приходилось чем попало – листьями, травой. Многие солдаты носили при себе влажные тряпицы, которые быстро стали склизкими и зловонными. Долгий марш – работа утомительная и грязная, а холод пожирает гораздо больше сил, чем летний зной.

День, казалось, никогда не кончится. Юлий, хоть ему и не понравился вопрос Октавиана, тоже считал, что им давно пора достичь города. Солнце уже клонилось к горизонту; скоро придется дать людям передышку – хотя бы четыре часа.

С хвоста колонны раздался предупреждающий сигнал, и Юлий повернулся в седле посмотреть, в чем дело. Вдалеке, в низких тучах пыли, двигалось что-то блестящее. Он в отчаянии потряс головой. Только он собрался объявить привал, как на горизонте появляется Помпей! И теперь – то ли горевать, что ловушка захлопнулась, то ли радоваться, что не успел остановить еле живых солдат в неподходящее время. Эти измученные, спотыкающиеся на каждом шагу люди должны идти дальше.

Два экстраординария с дальних флангов галопом подскакали к Юлию и, не спешиваясь, отсалютовали.

– Есть новости? – спросил он, злясь, что в такой момент его отвлекают.

– Виден город, господин. В трех милях.

Юлий посмотрел на солнце, потом на свою армию. Пока они дойдут до города, наступит ночь, но все же хорошее известие придаст людям сил.

– Господин, перед городом стоит стена длиной приблизительно в две мили. И она, по-видимому, охраняется.

Юлий выругался. Помпей не терял времени. Штурмовать после тяжелого марша, да еще когда сзади вот-вот навалится противник – об этом и думать не хотелось.

– Поедем вперед вместе, – быстро сказал он. – Я сам должен видеть.

Он натянул поводья и обернулся к Октавиану:

– Пусть люди держат ровный строй. Не хочу позориться перед неприятелем. И ускорьте шаг на последних милях.

Октавиан как будто колебался, однако не решился протестовать.

– Солдаты не подведут, – подбодрил его Цезарь. – Впереди пойдет мой Десятый.

Когда в слабом свете тающего дня в виду Диррахия выросла армия Цезаря, солдат, охранявших недостроенную стену, охватил страх. Высота ее составляла двенадцать футов, и две-три тысячи воинов могли бы задержать галльские легионы, будь стена достроена. Но еще оставались проходы, где успели положить только перекладины, – этого, конечно, было недостаточно.

Офицеры Помпея кричали гарнизону команды, строители-греки, побросав инструменты, кинулись в город, надеясь укрыться там.

Солдаты, которых оставили защищать Диррахий, спешили занять позиции, доставая на ходу мечи и обмениваясь последними словами. Они стояли лицом к ветру, но не отворачивались, хотя и дрожали от холода.

– Стоять, пока вас не сменят! – ревел старший центурион.

Приказ подхватили и передали дальше; солдаты подняли щиты, готовясь защищаться. Люди отлично знали, что помощи ждать неоткуда, и все же слова центуриона, как ни странно, вселяли некоторую надежду.

Легионеры Цезаря подходили ближе, и скоро даже в сумерках стало возможно различить их лица. Галльские легионы достигли последней преграды, отделяющей их от Диррахия, и бросились в атаку – с обеих сторон раздался яростный рев. Солдаты Цезаря ломились через проемы, и вскоре защитников опрокинули и растоптали. Десятый легион миновал стену, почти не задержавшись, и устремился к беззащитному городу.

Глава 15

Юлий ехал по темному городу, из последних сил борясь с усталостью. Дорогу показывал местный житель, подгоняемый обнаженным мечом. В лабиринте незнакомых улиц консул чувствовал себя неуютно.

Внутрь Диррахия допустили один Десятый легион. На долю остальных выпало стоять и охранять стены города. Юлий не собирался давать солдатам волю на вражеской территории. Командующий до сих пор содрогался, вспоминая, как в одном галльском городе потерял управление над своими войсками. С тех пор всякий раз, когда грохот атаки или хлопанье знамен на ветру заставляли колотиться его сердце, полководец вспоминал улицы Аварика. Больше он такого не допустит.

Если бы греческие легионы вел кто-то другой, Юлий ждал бы наступления в эту же ночь. Офицеры Помпея хорошо знают город, и, возможно, тут есть ворота, о которых неизвестно Юлию. Угроза достаточная, чтобы держать солдат на стенах Диррахия, но диктатор, считал Юлий, рисковать не станет. Он дорожит жизнями тех, кто остался в городе. И для Юлия, и для Помпея давно миновала пора безрассудных решений.

Провожатый забормотал по-гречески и указал на широкие ворота в стене. Над ними на цепи висела горящая лампа, и Юлию пришла причудливая мысль, что это ради него. По знаку командующего вперед шагнули двое солдат с тяжелыми молотами – сломать запоры. Грохот понесся по тихим улицам, словно звон колокола. Юлий ловил на себе взгляды обитателей окрестных домов. В голове его роились мысли о том, как могут повернуться события. Он глубоко вдыхал свежий ночной воздух и думал о неприятеле, который находится где-то за стенами города. Цезарю нравилось вести войну с помощью хитрости, воздействовать на разум противника! Юлий взвесил сильные и слабые стороны врага, учел абсолютно все, что могло иметь значение. Он послал своих людей в неприятельский лагерь, послал на смерть, стараясь подорвать авторитет Помпея.

Эта война – бедствие для Греции, но Юлий зашел слишком далеко и теперь не мог остановиться и потерять все.

Мрачные мысли перебил грохот упавших на мостовую ворот. Внутри дома давно проснулись, и везде горел свет; обитатели дома позажигали светильники, пытаясь справиться со страхом.

После первых же ударов молота за стеной послышался топот множества ног, и, стоило воротам упасть, образовавшийся проем заняли солдаты, преграждая путь незваным гостям. Юлий заговорил не сразу, он с интересом наблюдал, как умело воины сомкнули щиты.

– Вы опоздали, – заявил он, спешиваясь. – Я давно бы вошел, если бы не дожидался вас.

В пронизывающе-холодном воздухе повисло напряжение. По узкой улице цепью вытянулись пятьсот солдат Десятого легиона. Стоит Юлию сказать слово – и защитников изрубят. Он смотрел в глаза центуриона, охраняющего дом, и, к своему удивлению, не видел в них никаких признаков страха. Центурион не стал утруждать себя ответом, он просто молча глядел на Юлия. Помпей разбирается в людях.

– Я – римский консул, – заявил Юлий, делая шаг вперед. – Не смейте загораживать мне дорогу.

Охранники тревожно задвигались – эти слова вызвали в памяти вещи, которым их учили с самого детства. Центурион понял и положил руку на плечо одного из солдат, призывая к спокойствию.

– Я подчиняюсь Помпею, консул, – сказал центурион. – Ты сюда не войдешь.

Юлий задумался. Убивать людей, чья вина лишь в том, что они честно выполняют свой долг, – скверная политика. Получается, он в тупике.

– Тогда пусти меня одного. Я пойду без оружия, – предложил консул, шагнув навстречу обнаженным мечам.

Центурион сощурился. Юлий слышал, как за спиной тяжело дышат его легионеры. Людям не понравится, если их командир подвергнет себя опасности, но другого выхода нет.

Из дома донеслось:

– Дайте мне пройти!

Юлий узнал голос и улыбнулся. В ответ послышалось невнятное бормотание.

– Человек, которому вы не даете войти, – мой отец. Мне нет дела до ваших приказов, вы пропустите меня к нему немедленно!

Солдаты у ворот опять затоптались – уже в полной растерянности. Юлию стало смешно.

– Неужели вы не пропустите ее? Осмелитесь дотронуться до жены Помпея? Не думаю. Моя дочь может пройти где угодно и когда угодно.

Юлий обращался ко всем, но смотрел на центуриона – решение оставалось за ним. Наконец тот произнес короткую фразу, и щиты раздвинулись.

Позади солдат стояла Юлия с мальчиком на руках. Юлий сделал глубокий вдох и только теперь почувствовал свежий запах сада – словно это она принесла с собой его аромат.

– Ты позволишь мне войти, Юлия? – улыбнулся он.

Его дочь до сих пор стояла в принужденной позе, с негодованием глядя на солдат. Лицо ее пылало, и сейчас, освещаемая лишь одной тусклой лампой, она казалась, как никогда, прекрасной.

– Ты свободен, центурион, – сказала Юлия. – Мой отец устал и голоден. Иди на кухню и прикажи, чтобы принесли поесть.

Центурион открыл было рот, но хозяйка продолжила, не дав ему возразить:

– Самые лучшие колбасы, свежий хлеб, сыр, фрукты. И пусть возьмут вина из погребов моего мужа и подогреют.

Воин в растерянности смотрел поочередно на отца и дочь. Затем гордой поступью удалился.

– Мой дом – это твой дом, консул, – произнесла Юлия. По блеску в ее глазах отец понял, что она довольна своей маленькой победой. – Твой визит – большая честь.

– Ты слишком добра, дочь моя, – ответил Юлий, поддерживая игру. – Скажи мне: семьи сенаторов все еще в городе?

– Да.

Юлий повернулся к своим воинам и увидел съежившуюся фигурку грека, который показывал им дорогу. Под взглядом Юлия проводник затрясся от страха.

– Покажешь моим людям дома сенаторов, – приказал ему Юлий. – Им не причинят вреда, даю слово.

Грек нагнул голову, и Юлий обратился к своим солдатам:

– Соберите их… – Он замолчал и повернулся к дочери. – Я не знаю города. Здесь есть здание сената или просто большой зал?

– Храм Юпитера – его все знают.

– Подойдет, – отозвался Юлий. – Легионеры, помните, что семьи сенаторов под моей защитой. Хоть один синяк – и виновник будет повешен. Вы поняли?

– Да, господин, – ответил его центурион.

– Пошлите кого-нибудь к Домицию. Нужно начинать погрузку продовольствия. Я хочу, чтобы утром мы могли двинуться отсюда.

Солдаты Десятого развернулись и пошагали прочь; их топот постепенно растворялся среди гулких улиц.

– Значит, это мой внук, – сказал Юлий.

Мальчик засыпал и не пошевелился, когда Юлий ласково положил руку ему на голову.

– Ты и вправду рада мне, Юлия? – тихо спросил Цезарь.

– Разве я могу быть не рада отцу? – вопросом ответила она.

– Ведь я воюю с твоим мужем, и ты, наверное, разрываешься надвое.

Юлия приблизилась к отцу. Пока дочь не выросла, он редко бывал с ней, а когда выросла – не бывал совсем. В отличие от других детей Юлии не приходилось видеть, как отец, например, бьет собаку, или напивается допьяна, или бранится. Для нее он был прославленным полководцем, консулом Рима. Конечно, когда отец отдал ее в жены Помпею, Юлия ненавидела его со всей страстью молодой девушки, но привычка восхищаться оказалась сильнее ненависти. Когда Брут посвятил ее в свои «тайные планы», Юлия ликовала: она может помочь Цезарю! Не умея облечь чувства в слова, Юлия привела самый сильный довод.

– Если бы в моих жилах не текла твоя кровь, я бы просто выдала Брута, – прошептала дочь отцу на ухо.

В этот миг время замерло для Юлия, а мысли безудержно понеслись. Он едва сохранял спокойствие:

– Что тебе сообщил Брут?

Юлия порозовела, и отец не мог не заподозрить, что разговорами дело не ограничилось.

– Он сообщил, что его бегство – часть вашего с ним плана. – Ее отец на секунду прикрыл глаза, но Юлия не поняла, в чем дело. – Я никому не говорила! Я даже помогла – убедила мужа дать ему еще две когорты.

Она с трогательной гордостью вздернула подбородок, и Юлию стало больно. Он почувствовал опустошение – словно вся усталость после дальнего пути свалилась на него именно теперь. Консул покачнулся и оперся рукой на стену.

– Вот и хорошо, – безразлично пробормотал он. – Я просто не ожидал, что Брут тебе доверится.

– Он мне доверился, – сказала Юлия. – А я доверяю тебе. Сохрани жизнь моему мужу, если он окажется в твоей власти. Я сделала выбор, отец. Ведь если победишь ты – вы оба останетесь жить.

Юлия с мольбой глядела на отца, а у него не было сил сказать ей, что Брут – предатель. Это ее убьет.

– У нас несколько месяцев обсуждали, как великодушно ты поступил под Корфинием. Ты ведь можешь отнестись так же и к моему мужу.

С бесконечной нежностью Юлий взял дочь за руку:

– Хорошо. Если это будет зависеть от меня, Помпей останется жить.

В храме Юпитера было не теплей, чем на улице. Когда Юлий вошел, у него изо рта клубился пар. Его воины деловито топали по храму и вставали вдоль стен.

Юлий шагал по центральному проходу к огромной белой статуе Юпитера; стук подкованных сандалий разносился по всему залу, и шум постепенно стих.

Жены и дети сенаторов щурились от яркого света факелов. Спешно приведенные сюда под вооруженной охраной, они походили на толпу беженцев. Те, кому не хватило места на скамьях, сидели на холодном мраморном полу. При виде полководца, по милости которого они сюда попали, всех охватил новый приступ страха.

Юлий не обращал ни малейшего внимания на их пристальные взгляды. Перед статуей Юпитера он остановился и опустился на одно колено, склоняя голову. Консул пытался сосредоточиться и прогнать беспокойство, вызванное рассказом дочери. Брут – опытный соблазнитель; совершенно очевидно, что Юлия полностью в его власти. Какое бессердечие – впутывать ее в подобные дела! Правда, Юлий отдал ее в жены Помпею, не испытывая угрызений совести. Но он ее отец и имел право распоряжаться дочерью.

А теперь, как полководец, Юлий обдумывал полученные сведения. Брут рисковать не любит, и, возможно, этим удастся воспользоваться. Впрочем, и как отец, и как полководец Юлий так злился, что едва мог рассуждать спокойно. От горьких мыслей его отвлек чей-то хриплый голос:

– Теперь ты прикажешь закрыть двери и поубивать нас?

Юлий вскинул голову и поднялся на ноги. Он узнал Теренцию, супругу Цицерона. Вся укутанная в черное, с острыми чертами лица и пронзительным взглядом, женщина напоминала ворону.

Услышав ее слова, некоторые дети от страха закричали, и у Юлия заложило уши, но он сумел выдавить вежливую улыбку.

– Госпожа, я римский консул и не воюю с женщинами и детьми, – холодно произнес он. – Вы находитесь под моей защитой.

– Значит, мы заложники? – продолжала Теренция.

Голос у нее был пронзительный. Цезарь даже удивился – что в ней привлекло Цицерона?

– Только на одну ночь. Мои люди постараются устроить вас по возможности удобно.

– Что ты собираешься делать, Цезарь? – Теренция прищурилась. – Помпей никогда тебе этого не простит, разве ты не понимаешь? Диктатор не успокоится, пока не перебьет всех твоих солдат.

В Юлии начал закипать гнев.

– Замолчи! – резко оборвал он женщину. – Ты ничего не понимаешь в наших делах. – Юлий почти кричал. – Оставь угрозы для своих товарок. Мои солдаты сражаются потому, что любят Рим и любят меня. Не смей говорить о них!

Юлий увидел испуганные лица детей и женщин, и ему стало стыдно. Он позволил слабости одержать над собой верх. Огромным усилием воли, сжимая за спиной дрожащие руки, Юлий овладел собой.

Теренция упрямо задрала подбородок.

– Так вот ты каков, Цезарь! – презрительно бросила она. – Пронзая врага мечом, ты считаешь, что поступаешь прекрасно. Мясник, наверное, тоже может слагать песни о свиньях, которых закалывает.

Какая-то женщина пыталась ее успокоить, но Теренция стряхнула ее руку.

– Не забывай, Цезарь, – ты здесь потому, что сам захотел. Ты мог вернуться в Галлию вместе со своей армией, которая тебя «любит». Если бы ты дорожил своими солдатами, то постарался бы сберечь их жизни!

Все вокруг замерли. В воздухе повис страх. По бледному от гнева лицу Цезаря Теренция поняла, что зашла слишком далеко. Она молча кусала губы, глядя куда-то вбок. После долгой паузы Юлий заговорил с яростной убежденностью:

– Солдаты всегда гибли и будут гибнуть! Однако они отдают свои жизни, потому что понимают гораздо больше, чем ты, женщина, в состоянии понять. Мы творим будущее, именно так! Мы не хотим царей. И мы здесь для того, чтобы восстановить республику – ради тебя, ради наших граждан в Испании, Греции, Галлии. Это достойная задача. Подумай, что отличает нас от диких племен Галлии или греков? Мы тоже едим, спим, мы занимаемся торговлей. И все же есть и нечто иное, более важное, чем красивые вещи или золото. Более важное, чем семья, которую нужно содержать. Ты смеешься – видно, не понимаешь: рано или поздно человек должен поднять голову и сказать: «С меня хватит!»

Теренция, вероятно, ответила бы, но окружающие ее женщины сердито зашикали. Она умолкла и больше не поднимала на Юлия глаз.

– Если у вас есть разум, – продолжил он, – передайте сенату, что в Греции у меня только один враг, и я предпочел бы отправить его в ссылку, а не вести войну. Диктатор отверг мое предложение. Я могу быть великодушным – в Корфинии я это доказал. Пусть сенаторы не забывают, что я стал консулом по воле тех же людей, которые избрали их. Рим – на моей стороне!

Юлий посмотрел на недоверчивые лица и уже спокойнее продолжил:

– Солдаты доставят вам необходимое, в разумных пределах разумеется. Я буду на стенах города и сообщу вашим мужьям и отцам, что вы в безопасности. Я все сказал.

Не говоря больше ни слова, консул повернулся и стремительно зашагал к центральным дверям храма. От усталости у него болели глаза; Юлий испытывал страстное желание повалиться на мягкую постель. Некоторое время он продержится, а потом измученная плоть просто откажется повиноваться. Не хватало еще свалиться в припадке в такое ответственное время. Юлий идет по лезвию меча, и один неверный шаг может принести поражение.

Цезарь поравнялся со своими охранниками, и его центурион, поймав взгляд командира, быстро кивнул – он все слышал и все понял. Юлий натянуто улыбнулся в ответ и вышел в холодную тьму. До рассвета много времени, и город в страхе затаился: по улицам ходят захватчики!

Глядя на стены города, Помпей был благодарен темноте, что может скрыть свои чувства: командующим владело отчаяние. Он почти выгнал Лабиена, едва удерживаясь в рамках приличия. Их армия не успела достигнуть Диррахия и помешать Цезарю войти в город, и диктатор пребывал в ярости.

Желудок терзала такая боль, точно Помпея кто-то поедал изнутри. Растворенный в молоке мел, который раньше помогал, теперь почти не приносил облегчения. Помпей прижал к животу кулак и тихонько застонал. Прежде чем выйти, он вытер салфеткой кровь с губ и с ужасом и отвращением разглядывал пятна, алеющие на белой ткани. Собственное тело отказывается ему служить. Помпей сжал пальцами живот, как будто хотел силой выдернуть болезнь. Сейчас нельзя позволить себе хворать. С каждым днем ему все хуже, а требования сенаторов все суровее – словно они учуяли слабость диктатора и готовы разорвать его на части.

Только благодаря надежной охране Помпею удавалось спасаться в своем шатре от Цицерона и прочих сенаторов. Какой толк в новых спорах и пререканиях? Помпея раздражала сама мысль о том, что нужно быть любезным с этими перепуганными людишками, которые беспрестанно ноют об оставленных женах, рабах…

Неизвестно еще, что сделает Цезарь с захваченным городом. Одно ясно: припасы отправятся в ненасытные утробы его солдат. Когда неприятель взял Диррахий, Лабиен бесстрастно доложил Помпею об их собственных запасах продовольствия. Диктатор возблагодарил богов за то, что проявил предусмотрительность и перевез значительную часть съестных припасов еще до начала войны. По крайней мере, воины Помпея не будут голодать, пока галльские легионеры лакомятся солониной и патокой.

Раздался топот копыт, и из темноты появилась расплывчатая фигура Лабиена. Помпей с трудом выпрямился ему навстречу, опуская руку. Боль в животе усилилась, но Лабиен ничего не должен заметить.

– Что там? – отрывисто спросил Помпей, когда Лабиен спешился.

– Посланный от Цезаря, господин. Он принес мирный флаг, – сообщил Лабиен.

Оба вспомнили о трех центурионах, которых послал Юлий. Возможно, и этот тоже попытается сеять в лагере раздор.

– Приведи его в мой шатер, Лабиен. И если дорожишь своим званием, никому о том не сообщай.

Живот у Помпея буквально скрутило, но он изо всех сил старался сохранить бесстрастное выражение лица. Не дожидаясь ответа, диктатор прошел мимо охранников в шатер и уселся, готовый выслушать очередные требования Цезаря. Едва он опустился в кресло, как Лабиен ввел посланца. Несмотря на холод, по щекам Помпея катился пот, и он утирался, забыв о кровавых пятнах на салфетке.

Посланец Цезаря был высокий худой солдат с коротко остриженными волосами и темными глазами. Глаза эти, казалось, замечали малейшую подробность в облике собеседника. Помпей понимал, что про его болезнь непременно доложат Цезарю, и собрал все силы, чтобы не показать, каково ему. Цезарь не должен ничего знать.

– Ну? – нетерпеливо бросил Помпей.

– Господин, мой начальник сообщает тебе, что семьи сенаторов в безопасности. На рассвете их отпустят. К полудню Диррахий будет ваш. Цезарь не позволил разграбить город.

Лабиен удивленно моргнул. Неслыханное дело – полководец добровольно отказывается от завоеванного.

– Чего он хочет? – подозрительно осведомился Помпей.

– Три дня, господин. Цезарь возвращает город, семьи сенаторов и предлагает трехдневное перемирие. Он просит тебя принять эти условия.

– Лабиен, – сказал Помпей, – выведи его, мне нужно подумать.

Оставшись на несколько драгоценных мгновений в одиночестве, Помпей позволил себе согнуться и сморщиться от боли. К тому времени как вернулся Лабиен, командующий выпрямился, но лицо у него блестело от испарины.

– Ты болен, господин? – немедля спросил Лабиен.

– Уже проходит. Итак, что ты думаешь об условиях Цезаря?

Разум Помпея затуманился от боли, и он был не в силах строить планы. Словно понимая это, Лабиен быстро заговорил:

– Великодушно, ничего не скажешь. И главное, Цезарь опять предстанет в роли государственного деятеля. Солдаты узнают, что он отпустил семьи сенаторов, а три дня перемирия означают для него очередную победу – ведь мы пошли у него на поводу. – Лабиен помолчал и продолжил: – Ставки слишком высоки, иначе я предложил бы атаковать его на рассвете, когда он откроет ворота, чтобы выпустить заложников.

– Но заложники могут погибнуть, – отрывисто произнес Помпей.

Лабиен кивнул:

– Риск, вероятно, есть, хотя – не думаю. Не упустит же Цезарь случай снова показать нам свое благородство. А у нас в армии и так упала дисциплина – еще трое пытались дезертировать.

– А мне не сообщили, – сердито заметил Помпей.

Лабиен посмотрел ему в глаза:

– Я не успел, господин.

Помпей вспомнил, как утром выставил заместителя, и покраснел.

– Оповестить всех, что дезертиров казнят перед строем. Пусть кровь этих людей напомнит остальным, что нужно выполнять долг.

– Думаю, господин, их следовало бы прежде допросить и…

– Нет. Казнить на рассвете, в назидание прочим. – Помпей поколебался, в нем боролись ярость и необходимость отослать Лабиена, чтобы тот не видел его мучений. – Я согласен на перемирие, Лабиен. Выбора у меня нет, ведь нужно возобновить мое диктаторство. Жизни заложников нельзя подвергать риску.

– А город, господин? Если мы отпустим отсюда Цезаря, он увезет припасов на целых три месяца. Нам следует дождаться, пока семьи сенаторов окажутся вне опасности, и сразу атаковать.

– И очень скоро каждый солдат будет знать, что я нарушил слово. Разве он оставил мне выбор?

– Зато у нас есть возможность покончить с войной, – тихо ответил Лабиен.

Помпей смотрел на собеседника, думая только об одном: когда же тот уйдет. Глаза Помпея остановились на ступке, в которой оставалось немного снадобья. Командующий больше не мог выносить присутствие своего заместителя. Почему-то ему припомнилось, как Лабиен давал присягу.

– Ступай. Цезарь предложил хорошие условия в обмен на перемирие. А потом мы опять сможем начать военные действия. Но не сейчас.

Лабиен холодно отсалютовал:

– Я сообщу посланному о твоем решении, господин.

Оставшись наконец один, Помпей кликнул своего лекаря и от всепоглощающей боли закрыл глаза.

Глава 16

Закончив ужин, Юлий удовлетворенно вздохнул. Повозки в обозе буквально ломились от съестных припасов, вывезенных из Диррахия. Впервые за время пребывания в Греции его солдаты смогли поесть вдоволь. Теперь они маршировали со свежими силами, и даже холод как будто стал менее жестоким.

Собравшиеся в шатре Цезаря полководцы были в отменном настроении – они с радостью поедали мясо и хлеб, испеченный из греческой муки, и запивали отличным греческим вином. Все казалось еще вкуснее оттого, что взято из припасов Помпея.

Юлий смотрел на семерых, собравшихся в шатре. Своими полководцами он гордился. Впереди тяжелые дни – так почему же теперь друзьям не пошутить и не посмеяться? Они обвели Помпея вокруг пальца и к тому же вынудили согласиться на перемирие в обмен на Диррахий. Командиры радовались этому удачному ходу гораздо больше, чем легионеры, которых лишили удовольствия разграбить город. Но солдаты по-прежнему благоговели перед своим командующим, и недовольный ропот быстро стих. Все ликовали – главного сражения до сих пор не было, а противник уже посрамлен.

– Позвольте мне отвлечь вас от чревоугодия. – Юлий побарабанил пальцами по столу, чтобы привлечь внимание пирующих. – Наши лазутчики принесли новость.

Он икнул, прикрывая рукой рот, и улыбнулся, вспомнив долгий и трудный марш к Диррахию. Боги опять милостивы. Юлий часто ругал себя за излишнюю самонадеянность, но последние события лишь доказали то, чему он всегда верил: боги любят его!

Дождавшись, пока взгляды обратятся на него, Юлий продолжил:

– Армия Помпея по-прежнему в Диррахии. Командующий направил все усилия на достройку своей стены – и это после того, как мы доказали, что проку от нее никакого.

Октавиан восторженно шлепнул Домиция по спине, и Юлий улыбнулся воодушевлению друзей.

– В самом городе у нас всего один человек, а Цецилий не смог до нас добраться. У нас есть только донесения лазутчиков. Наверное, прежде чем снова начать боевые действия, Помпей хочет сделать город совершенно неприступным. А может, он просто разучился воевать. Диктатор уже не тот. Когда я вспоминаю его сражения против Спартака, вижу, что Помпей совершенно переменился.

– Состарился, – вставил Регул.

Юлий обменялся с ним взглядами – Регул знал диктатора лучше, чем любой из них.

– Ему нет еще и шестидесяти, и я не знаю, с какой стати он занят исключительно обороной. Людей у Помпея в два раза больше, чем у меня, а он притаился в Диррахии и ничего не предпринимает – только строит стену, чтобы не пустить нас к себе.

– Боится нас, наверное, – заявил Октавиан, усердно расправляясь с солониной. – И правильно, недаром мы поводили его за нос через всю Грецию. И потом, благодаря твоему великодушию сенаторы получили своих жен и детей целыми и невредимыми. А ведь ты мог и сжечь этот Диррахий.

Юлий задумчиво кивнул:

– Я надеялся, что некоторые из легионов Помпея захотят перейти к нам. Я все для этого сделал, разве что не поехал туда сам, чтобы попросить их. И все же таких, кто готов отречься от Помпея и сената, пока совсем мало. На стенах города, сообщают лазутчики, выставлено восемьдесят голов – столько достойных воинов захотело перейти к нам, однако их поймали. Тем не менее кое-кому удалось добраться до нашего лагеря.

– Не помогут ему казни, – заметил Домиций. – Чем больше народу диктатор казнит за дезертирство, тем меньше будут его уважать. Мы-то вернули им Диррахий – ни один волосок не упал с головы жителей. Убивая своих, он льет воду на нашу мельницу.

– Надеюсь, что так. До сих пор к нам перешли очень немногие, – сказал Юлий. – Подобная преданность диктатору – весьма серьезное препятствие. – Он поднялся и начал мерить шагами шатер. – Численность противника не уменьшается, и, стало быть, мы ничего не добились, кроме небольшой передышки. Надолго ли нам хватит мяса и зерна? Помпею могут подвозить запасы морем, а нам приходится тащить их на себе. – Юлий покачал головой. – Хватит нам проявлять великодушие. Я пытался обойтись без кровопролития, но, видно, пришло время пойти на риск.

Юлий поднял пергамент с донесением лазутчиков и перечитал еще раз.

– Ради строительства стены Помпею пришлось разбросать легионы по округе. В самом дальнем месте укреплений стоят всего шесть когорт. Если я возьму хотя бы один легион, оставив здесь тяжелые орудия, я отрежу эти когорты от основных сил и таким образом ослаблю противника. И, что более важно, для привлечения его солдат на нашу сторону нам нужна серьезная победа. И тут мы сможем ее одержать.

Когда гости поняли, что дни выжидания и бездействия позади, настроение в шатре сразу изменилось. Яства были позабыты, полководцы смотрели на своего командующего, и от привычного возбуждения по спинам пробежал холодок.

– Я не собираюсь втягиваться в большое сражение, господа. Один быстрый удар – и тут же назад. Помнишь, Цирон, как мы бились с Митридатом на этой земле? Сделаем то же самое снова. Уничтожим противника и отступим, пока Помпей не успел бросить на нас основные силы.

Цезарь остановился, глядя на своих верных товарищей:

– Домиций, ты поведешь четыре когорты и атакуешь неприятеля с одной стороны, а я атакую с другой. На нашей стороне темнота и внезапность, так что все продлится недолго.

– Хорошо, господин, – сказал Домиций. – А хватит ли четырех когорт?

– Вместе с четырьмя моими – вполне. Чем меньше отряд, тем легче ему проскочить незаметно. А если нас будет больше, Помпей может узнать и успеет приготовиться. Тут важна скорость. Быстро доберемся туда под покровом темноты, сокрушим их и быстро исчезнем.

Юлий задумчиво потер лоб:

– Надеюсь, мы вынудим Помпея приступить к действиям. В таком случае нужно переместить все легионы к югу, туда, где лучше условия для обороны.

– А если он не двинется? – спросил Цирон.

– Значит, он совсем утратил мужество. Думаю, сенаторы попытаются найти ему замену среди греческих офицеров. Я снова начну переговоры. Любые действия, которые противник предпримет без Помпея, можно объявить незаконными. И тогда к нам захочет перейти гораздо больше народу.

Юлий поднял чашу с вином, приветствуя соратников.

– Ночь сегодня безлунная. Раз они не хотят идти, мы сами пойдем и сразимся с ними.

Строительству стены не было конца. Работы не прекращались даже темной зимней ночью: люди трудились посменно при дрожащем свете факелов. Лабиен слушал с вершины холма, как командиры отдают распоряжения, как перекликаются строители. Его легионеры пристраивали укрепления к стене вокруг Диррахия.

– Это безумие, – пробормотал он сквозь зубы.

И хотя Лабиен стоял на холме совершенно один, он оглянулся – не слыхал ли кто. Когда Помпей получил Диррахий обратно, Лабиен обнаружил, что тот почти утратил боевой дух. День за днем ему приходится наблюдать, как Помпей упускает возможность закончить войну. Столько сил тратится на строительство укреплений вокруг города, который уже не имеет никакого стратегического значения! В порт, правда, доставили кое-какие припасы, однако терять время на защиту небольшого клочка земли, пока Юлий бороздит Грецию вдоль и поперек, – все в Лабиене восставало против подобного безобразия. Даже себе он признавался с трудом, что Помпей боится. Болезнь ли тому причиной, столь тщательно, но тщетно скрываемая Помпеем, или просто ему изменило мужество? Лабиен не знал и не хотел знать. Так или иначе, величайшая армия, какую видела Греция за последние годы, развращалась от безделья или строила ненужные укрепления.

Преданные раньше сенату легионеры становились угрюмыми и настороженными. Лабиен приходил в ярость. Сегодня утром по приказу Помпея казнили четверых солдат. В официальных записях значится, что солдаты наказаны за дерзость, хотя дерзить они начали после того, как их осудил Помпей. Началось с другого – легионеров высекли за игру в кости во время дежурства. У троих хватило глупости выказать недовольство.

Лабиен судорожно сжал кулак. Полководец хорошо знал одного из солдат, но не успел за него заступиться и теперь переживал. Он хотел просить Помпея о помиловании, а тот отказался принять заместителя, пока не свершится казнь.

Наверное, думал Лабиен, страх заставляет видеть врагов даже в собственном окружении. Помпей вымещает свой проигрыш на легионерах, и хуже всего то, что они отлично всё понимают и презирают командующего. Лабиен чувствовал их беспокойство и растущую злобу. Рано или поздно при таком обращении взбунтуются самые преданные солдаты.

В атмосфере недоверия Лабиену постоянно приходилось рисковать, и его это бесило. Когда заместитель командующего пытался посовещаться с Помпеем, его попросту выставляли. Тем не менее приказы продолжали спускаться по инстанциям. Лабиен не мог допустить, чтобы подчиненные видели слабость командующего. Каждое утро полководец отдавал строгие приказы и распоряжения, как если бы они шли от Помпея. Лабиен надеялся, что диктатор придет в себя. Заместитель смертельно рисковал, а Помпея по-прежнему интересовало только строительство стен, торчащих на равнине, точно какие-то уродливые наросты. Командующий подгонял и подгонял, и люди буквально гибли на строительстве, а дух легионеров падал с каждым днем. Солдаты, в отличие от Помпея, понимали, что их силы расходуются понапрасну.

Сегодня утром Лабиену пришлось – вот до чего дошло! – отослать прочь трибунов, которые явились к нему, желая обсудить вопрос о снятии Помпея с должности командующего. Офицеры словно не соображали, что Лабиен не может допустить никаких колебаний. Он должен демонстрировать безоговорочную верность Помпею, иначе развалится вся цепь инстанций. Лабиена поразила глупость трибунов – разве можно даже предлагать такое?! Кроме того, если старшие командиры осмелились высказать подобную мысль, значит разложение наверняка проникло и в самые низшие слои армии – совсем скверно.

Лабиена, видимо, не услали подальше от города просто по случайности. Помпей, похоже, сомневается в нем. Он вообще стал слишком подозрителен. В последний раз командующий соизволил принять Лабиена, когда в лагере обнаружили одно из посланий Цезаря. Помпей в бешенстве кричал, что окружен предателями, и грозил всем страшной карой. За распространение писем грозила смертная казнь, однако они продолжали появляться. Помпей прочитал письмо вслух; при этом в уголках его рта скапливалась белая от мела слюна. На следующий день он нагрянул с проверкой в легионы, стоящие вокруг города, и безжалостно наказывал за любую ничтожную провинность.

То, о чем нельзя говорить вслух, Лабиен и прошептал сейчас, стоя на холме. Если Помпей не оправится – от болезни или трусости, – он погубит всех. Думать об этом было тягостно, но Лабиен понимал: настанет час, когда ему, возможно, придется принять командование. Сенаторы его поддержат – если найдут в себе отвагу противостоять влиянию Помпея. Срок диктатуры, которую сенат должен подтверждать раз в год, истекает на днях. И теперь либо диктатуру продлят, либо Помпею придет конец. Если он попытается командовать легионами без мандата, Лабиену придется воспрепятствовать. Начнется настоящий хаос. Одни легионы пойдут за Помпеем, а другие дезертируют к Цезарю – и таких, наверное, будет больше. Лабиен содрогнулся, стараясь уверить себя, что это от холода.

Юлий распростерся на твердой земле, и в него постепенно просачивался ледяной холод. Подлесок был совсем редкий, но темнота скрывала Юлия и его легионеров; вот уже час наблюдал он за строительством стены, подмечая каждую подробность. Солдаты, перенося бревна и камни, не расстаются с оружием. Однако если бы неприятель ждал нападения, то расставил бы дозорных не только у самой стены, а на несколько миль вокруг. Юлий нервно кусал губы. Вероятно, отсутствие часовых означает, что поблизости есть и более крупные силы, готовые прийти на помощь по сигналу горна. Проверить это можно, лишь перейдя линию укреплений, а между тем все готово для атаки. Домиций с двумя тысячами воинов из Третьего заходит с севера. По сигналу Юлия они одновременно ударят в лагерь с двух сторон. Если боги даруют удачу, все кончится очень быстро.

Юлию пришло в голову, что Брут, который теперь среди врагов, тоже раздумывает, как бы провести ночную атаку. В Галлии они вместе ходили на ночные вылазки – предупредил ли Брут Помпея о такой возможности? Юлий сердито дернул головой, раздраженный неуместными мыслями. Подобные раздумья до добра не доводят. Ему приходилось видеть, как излишняя предусмотрительность оборачивается промедлением. Юлий сжал челюсти, чтобы не дрожать от холода, и заставил себя думать о предстоящем сражении.

Часовые вышагивали по периметру лагеря, отмеченному рядами горящих ламп. Стоило воину отойти от лампы, он полностью исчезал в темноте. На стене тоже горели огни – длинная мигающая цепочка тянулась в направлении Диррахия.

Юлий посмотрел на небо – Венера уже высоко. Значит, Домицию должно было хватить времени, чтобы добраться до места. Юлий осторожно вынул меч, и вокруг тут же послышался легкий шорох. Это воины Третьего последовали его примеру. Ни словом, ни шепотом, ни лязгом не потревожили они ночную тишину. Третьим раньше командовал Брут, отчасти поэтому Юлий взял именно его. Люди Третьего рвались в бой сильнее всех прочих. После бегства командира легионеры страдали от унижения и насмешек; солдаты до сих пор переживали свой позор. Сегодняшняя ночь поможет им вернуть прежнюю гордость.

– Передайте лучникам, чтобы приготовились, – прошептал Юлий, пригибаясь так низко, что чувствовал запах земли.

Лучников была целая сотня, они должны подать сигнал – выпустить горящие стрелы – и, кроме того, смогут нанести врагу немалый урон.

Цезарь невольно вздрогнул, увидев, как из кремней полетели искры. Лучники старались заслонить их своими телами – вдруг какой-нибудь зоркий стражник увидит и раньше времени поднимет тревогу? Но вот огонь загорелся, побежал, и запылала вся сотня стрел; Юлий облегченно вздохнул.

– Сигнал! – скомандовал он, и огненные полосы прорезали небо.

Домиций увидит огни и придет, и вместе они сметут неприятеля.

С криком «за мной!» Юлий встал и понесся вниз по склону холма. Остальные последовали за ним.

Домиций двигался ползком и останавливался только затем, чтобы определить по звездам путь. Он приближался к солдатам Помпея с обратной стороны недостроенной стены и ориентировался на их же огни.

Караулов тут не оказалось, и четыре когорты Домиция пока оставались незамеченными. Командир молил богов, чтобы так было и дальше, – Юлий не сможет атаковать лагерь в одиночку.

Домиций гордился доверием Цезаря, хотя под грузом ответственности испытывал сильнейшее напряжение. Ползти в темноте было нелегко, глаза щипало от пота, но, когда Цезарь даст сигнал, Домиций непременно будет на месте.

Он оглянулся на своих людей. Солдаты вымазали лица углем и превратились в невидимок. Когда легионеры поднимутся на ноги и побегут в атаку, противнику покажется, что они возникли из пустоты.

Домиций недовольно буркнул – в ребро воткнулся острый камешек. Хотелось пить, но воды в эту стремительную вылазку не взяли. Немыслимо тащить ползком мех с водой или даже щит. Единственная ноша – мечи, и даже они затрудняли продвижение, цепляясь за траву и корни.

Вернулись двое разведчиков – их посылали разведать путь. Ползком приблизившись к Домицию, они неожиданно появились из темноты, и командир вздрогнул.

– Господин, впереди река, – прошептал тот, который лежал ближе.

Домиций перестал ползти.

– Глубокая?

– Похоже, да. Она прямо у нас на пути.

Командир поморщился. Медлить нельзя, однако пришлось приказать всем остановиться. Венера входила в зенит, и Юлий скоро пойдет в атаку, уверенный, что Домиций уже на месте и готов его поддержать.

Домиций поднялся и, согнувшись, пробежал сотню шагов. Услышал плеск воды и увидел подвижную темную массу. Полководца охватила тревога.

– Широкая?

– Не знаю, господин, – ответил солдат. – Я зашел по грудь и вернулся, чтобы предупредить. Течение тут страшное. Не знаю, сможем ли мы переправиться.

Домиций схватил легионера за плечи и едва не столкнул в воду:

– Должны! Для чего тебя послали вперед?! Бери конец веревки и плыви, а я вернусь за остальными.

Разведчик вошел в воду и двинулся вброд, а Домиций побежал к замершим в ожидании легионерам. Через несколько мгновений солдаты были на берегу и ждали возвращения разведчиков.

Бежали минуты, ничего не происходило, и Домиций в нетерпении сжимал кулаки. Время от времени он трогал веревку, привязанную к упавшему дереву. Она постоянно подергивалась, и Домиций проклинал задержку. Конечно же, следовало договориться, чтобы разведчик дал какой-нибудь сигнал, когда достигнет берега. В спешке о такой мелочи нетрудно забыть, а потом приходится терзаться в ожидании. То ли пловец утонул, то ли именно в это время с трудом двигается обратно. Домиций еще раз дотронулся до веревки и тихо выругался. Она болталась свободно и больше не подергивалась.

На другом берегу виднелся вражеский лагерь. По периметру горели лампы, словно золотые монетки, рассыпанные в темноте. Домиция трясло от волнения и холода.

– Двое – в воду, к тому берегу! – приказал командир. – По десять человек вверх и вниз – искать брод. Нам нужно переправиться.

Еще не договорив, Домиций увидел в небе за лагерем красные полосы, прочерченные сигнальными стрелами.

– О боги, только не это! – прошептал он.

Размышления Лабиена были прерваны громкими воплями. Увидев, как на освещенном пятачке появляются темные фигуры и бросаются на его легионеров, полководец растерялся лишь на миг.

– Горнисты! – заревел он. – Нас атакуют! Трубите тревогу!

Под скрипучие звуки горнов заместитель командующего начал бегом спускаться с холма, чтобы побыстрее овладеть ситуацией, но вдруг резко остановился и посмотрел на другой конец лагеря. Там все было тихо и спокойно. Лабиен внезапно понял, что ведет себя именно так, как ждет от него Цезарь.

– Первая когорта – прикрыть западную сторону!

Убедившись, что легионеры услышали и побежали в нужном направлении, он кинулся к своему коню и вскочил в седло. Солдаты в его легионе служили опытные и даже на бегу сохраняли строй. Центурионы начали выстраивать линию обороны, и, когда они закончили, Лабиен довольно оскалился.

– Прикрыть восточный конец! – ревел он. – Щиты сомкнуть, копья на изготовку!

Пришпорив коня, Лабиен галопом понесся через лагерь, навстречу звону мечей и смерти.

Глава 17

Юлий понял: случилась беда. Вражеский легион немедля выстроился в оборону и повел контратаку. Солдаты быстро занимали свои позиции. Тот, кто ими командует, наверняка знает свое дело. Легионеры Юлия слегка дрогнули и замедлили атаку.

– Третий, вперед! – приказал он.

Первоначальный план – моментально разгромить противника и отойти – потерпел полный крах. Нельзя отступить и оставить когорты Домиция на верную гибель. Преимущество неожиданности не сработало, однако, если продержаться подольше, Домиций успеет нагнать на них страху, и все можно будет исправить. Нужно отбросить защитников, чтобы хоть отступить достойно, однако противник держался крепко. Юлию приходилось смотреть, как его солдат сбивают с ног и как в схватку втягиваются новые и новые вражеские силы. Получилась настоящая бойня.

Лишь три ряда солдат отделяло Юлия от самой гущи боя. Легионеры, которых оставалось все меньше, оглядывались на него, явно дожидаясь приказа к отступлению. Кругом лежали раненые и убитые солдаты с черными от сажи лицами. На холоде от их ран поднимался заметный пар, на землю ручьями лилась кровь.

Юлий ждал, приходя в отчаяние. Или Домиций вот-вот появится, или всему конец.

– Лучники! – проревел командующий. – Еще сигнал!

Но мало кто из лучников оставался в живых.

Услышав крик Юлия, его воины немного воспрянули. Однако без щитов нападающие были легкоуязвимы. Солдаты Помпея этим пользовались – они щитами разбивали лица врагов и ломали им ступни. Юлий морщился от криков; даже когда пылающие стрелы устремились ввысь, он чувствовал, что его люди дрогнули. Самое начало командующий пропустил; минуту назад солдаты старались держаться и вдруг повернулись и бросились бежать.

Юлий стоял, ошеломленный, не веря своим глазам: воины, которых он сам учил воевать, мчались мимо него с поля боя. Центурионы бешено вопили приказы, но люди были совершенно сломлены – легионерами Третьего овладел страх.

Впереди раздался топот конницы, и у Юлия упало сердце. Его солдаты бегут, а Помпей наступает. Юлий выхватил знамя у бегущего знаменосца Третьего и стал яростно им размахивать.

– Третий, ко мне! – рычал он.

Толпа обезумевших людей продолжала нестись мимо. Юлий увидел, как плотной тенью приближается конница, и понял, что ему недолго ждать смерти. В диком хаосе всеобщего бегства Юлием овладело мрачное безразличие. Легионеров Третьего не остановить, скоро командующий останется здесь совсем один. У него заболели руки, и он опять вспомнил про Брута. Интересно, как тот примет новость о гибели бывшего друга? Да, Юлию есть о чем пожалеть.

Земля дрожала – неслись галопом сквозь тьму тысячи экстраординариев Помпея.

Несколько бойцов Третьего опомнились и сплотились вокруг своего командующего.

Новый сигнал горна разорвал ночной воздух, и вражеские конники вдруг резко остановились, вздыбив коней. Впрочем, это ничего не меняло. От них все равно не уйти. Ожидая конца, Юлий удивлялся собственному безразличию. Все произошло очень быстро, и трудно было поверить, что удача от него отвернулась. У Помпея в Риме больше нет соперников. С Марком Антонием диктатор разделается без труда – отправит в изгнание или попросту убьет.

Тяжело дыша, Юлий оперся на древко знамени. С воинами, стоящими рядом с ним в темноте, он говорить не хотел – он презирал их. Слишком давно Юлий в последний раз испытывал страх, так давно, что уже не помнил. Неизвестно почему – сыграл тут роль пример Юлия-старшего, уроки Рения или мужество Тубрука, – но отвага никогда не покидала Юлия. Ведь если человеком управляет страх, его постигнет неудача, как бы он ни старался. А боязнь боли нужно просто преодолеть. В конце концов, что такое боль? Рану можно вылечить, и даже неизлечимая рана лучше, чем позор на всю жизнь. Юлий знает калек, которым есть чем гордиться. Они носят свои увечья и шрамы с тем же мужеством, что и получали.

Юлий поднял голову и спокойно ждал неприятельского сигнала к атаке. Он не закричит и не побежит.

Помпей ехал во главе конного отряда. Каждый толчок отдавался резкой болью в животе, от которой темнело в глазах. Он услыхал сигналы тревоги и прервал проверку, чтобы выяснить, в чем дело. Увидев бегущих легионеров Цезаря, командующий озадаченно прищурился. К нему галопом подлетел Лабиен. Ответив на приветствие, Помпей спросил:

– В чем дело?

– Ночная атака, господин. Мы ее отбили, и сейчас наша конница их растопчет.

Оба смотрели, как бегут, растворяясь в темноте, легионеры Цезаря. Помпей обратил внимание на смутную фигуру, ожесточенно размахивающую знаменем. Потом воин воткнул древко в землю, и полотнище забилось на ветру. Воин стоял почему-то совершенно спокойно, повернувшись к врагу: светлым пятном белело лицо. Помпей, заподозрив подвох, нахмурился.

– Это победа, господин, – нетерпеливо сказал Лабиен. – Позволь мне взять экстраординариев и прикончить их.

– Это ловушка, – заявил Помпей, – я уверен. Слыханное ли дело, чтобы солдаты Цезаря вот так бежали с поля боя? Противник только и добивается, чтобы мы погнались за ними в темноте. Нет! Всем оставаться на позициях до рассвета.

Лабиен сделал глубокий вдох – он едва сдерживался.

– Господин, не может быть. Неприятель потерял сотни воинов.

– Вспомни, Лабиен, как Цезарь послал в наш лагерь троих центурионов на смерть – лишь для того, чтобы поколебать верность моих воинов. Это многое о нем говорит. Он хитрец, но меня ему не обмануть. Мой приказ ты слышал.

Лабиену стало ясно – Помпей скорее умрет, чем передумает. Выбора у заместителя не было.

– Да, господин. – Лабиен наклонил голову. – Я остановлю солдат.

Он старался не выдать своих чувств, однако Помпей все понял. Страдая от приступов мучительной боли, он заставил себя продолжить:

– Ты отлично себя проявил. Я не забуду твоей преданности.

Посмотрев в сторону лагеря, Помпей увидел, что знаменосца уже поглотила тьма. А знамя осталось трепетать тусклым пятном. Взглянув еще раз на Лабиена, командующий пришпорил коня и ускакал, сопровождаемый своей конницей.

Солдаты, как и Лабиен, испытывали досаду и разочарование. Никакая это не западня. Лабиен видел достаточно сражений, чтобы уловить момент, когда враг пошатнулся. Иногда такое случается из-за одного труса, бросившего оружие, а иногда и вовсе от каких-то неведомых причин. Мужество вдруг покидает людей, которые час назад даже и помыслить о таком не могли.

Лабиен вглядывался в ночь, яростно сжимая кулаки. К нему подъехал помощник и замер. Лабиен не нашел слов, которые мог бы произнести вслух.

Стараясь за суровостью скрыть досаду, он жестко приказал:

– Пусть солдаты построят здесь укрепленный лагерь. Это нас задержит, но что поделать.

Словно опасаясь сказать лишнее, Лабиен сжал губы, и заместитель, отсалютовав, направился передать приказ. Лабиен ловил на себе взгляды солдат и гадал – понятно ли им, что произошло.

– Вы отлично справились сегодня, – похвалил он, повинуясь порыву. – По крайней мере Цезарь получил хороший урок.

От похвалы солдаты ожили, и вскоре все пошло своим чередом. Вернулась когорта, которую посылали на западный конец, – по сравнению с теми, кто принял бой, ее солдаты были полны сил. В битве им не пришлось участвовать, но Лабиен сказал легионерам что-то ободряющее, а потом отправился в свой шатер – писать официальный отчет. Там, при свете единственной лампы, он долго сидел, уставившись в пространство.

Юлий в оцепенении шагал сквозь тьму. От усталости и потрясения он стал каким-то неповоротливым; каждый куст и каждая колючка, казалось, хотят его задержать. Рядом шли несколько солдат Третьего, но только богам известно, куда разбежались остальные. Подобного поражения у него не бывало, и Юлий впал в апатию. Полководец никак не мог понять, почему остался жив. Вражеская конница не стала атаковать, и он решился бросить знамя и показать Помпею спину. Но и тогда не сомневался, что противник последует за ним. Юлий узнал диктатора издалека – красный плащ развевался на ветру. Нетрудно представить злобную радость Помпея при виде погибшего врага. В какую-то минуту Помпей – Юлий это почувствовал – смотрел прямо на него. И все же консулу позволили ускользнуть и укрыться среди своих воинов.

Юлий услыхал невдалеке топот множества ног и вынул меч, уверенный, что его настигают солдаты Помпея. Увидев Домиция, он ничего не сказал – у него не было сил. Легионеры Третьего опозорили себя и теперь шли, пристыженно опустив голову. Строй солдаты не держали и шагали не в ногу, напоминая скорее шайку грабителей, чем отряд воинов. Никакие приказы не отдавались. Казалось, поражение лишило их права называться римскими легионерами. Юлий впервые видел солдат в столь жалком состоянии, тем не менее жалости к ним не испытывал.

Уже светало, когда они добрались до главного лагеря. Только тогда Юлий окончательно понял, что Помпей и вправду разучился воевать. Иначе нельзя объяснить поведение диктатора. Домиций хотел заговорить, но Юлий остановил его взглядом. Часовые пропустили их, не требуя пароля и ни о чем не спрашивая. По жалким лицам солдат они поняли все.

Юлий вошел в свой шатер; прежде чем сесть за стол, где лежала карта, командующий снял шлем и меч и с грохотом отшвырнул. Подперев голову руками, он задумался о событиях минувшей ночи. Ему было страшно, когда Помпей смотрел на него, но бояться – не позорно, позорно бежать. Солдаты должны стоять, истекая потом от страха. Должны выносить боль и усталость. Должны побороть в себе слабость и держаться насмерть. В этом сила Рима – и солдаты это понимают не хуже Юлия. И все же Третий побежал.

Услышав шаги, Юлий выпрямился и глубоко вздохнул. Первым в шатер вошел Цирон, за ним – Регул, Октавиан и Домиций. Без всякого выражения уставился Юлий на замершего перед ним Домиция. Неужели его полководец тоже сегодня струсил?

Домиций был в грязи и выглядел изможденным. Он вынул меч и положил на стол перед Юлием:

– Господин, прошу освободить меня от командования.

Юлий не ответил. Домиций нервно сглотнул и продолжил:

– Я… не смог вовремя добраться до места, господин. Мне нет прощения. Я подаю в отставку и возвращаюсь в Рим.

– Если бы неприятелем командовал человек, умеющий побеждать, меня бы уже не было, – тихо проговорил Юлий.

Домиций молча смотрел перед собой.

– Расскажи, что произошло, – потребовал командующий.

У Домиция вырвался глубокий вздох.

– У нас на пути оказалась река, слишком глубокая, чтобы переправиться. Я видел твой сигнал, но мы еще стояли на другом берегу. Пока мы отыскивали брод, время ушло – горнисты Помпея протрубили тревогу. Я принял решение не вступать в бой. Мы переправились обратно и вернулись в лагерь.

Домиций не сказал, что для него было бы самоубийственно атаковать легионы Помпея. Он вообще не имел полномочий принимать решения.

Юлий барабанил пальцами по столу:

– Тебе неизвестно, почему Помпей прекратил наступление?

– Я видел его с офицерами, но только издалека.

Домицию, казалось, было стыдно даже за то, что он не может объяснить поведение Помпея.

– Я еще не решил, Домиций, как с тобой поступить. Иди и собери Третий легион перед моим шатром. Пусть их отконвоируют воины Десятого.

Дрожащей рукой Домиций отсалютовал. Полководец вышел, и Юлий продолжил:

– Никогда я не думал увидеть один из моих легионов бегущим из боя. – Он посмотрел на соратников, и они отвели глаза. – Я поднял знамя легиона, но это никого не остановило. Солдаты бежали мимо.

Юлий покачал головой, вспоминая их бегство:

– Я не стал забирать знамя. Там осталась честь моих легионеров, пусть и знамя останется там.

Снаружи послышались крики и топот – подошли Третий и Десятый легионы. Юлий сидел, уставившись в пустоту, а офицеры молча ждали. Поражение словно сразу состарило их командира, и, когда он встал и поднял голову, его покрасневшие глаза ничего не выражали.

– Займите ваши места. День уже начался, – потребовал Юлий, указывая на выход.

Не говоря ни слова, все покинули шатер. Вслед за ними вышел на тусклый утренний свет и командующий.

Безмолвно стояли на мерзлой земле шеренги Третьего легиона. Одни солдаты стерли сажу, которой намазались перед вылазкой, а другие так и стояли с черными лицами. Солдат не разоружили, и все же они выглядели как люди, ожидающие казни, – в глазах каждого светился страх.

За спинами солдат Третьего стоял Десятый. Воины Десятого были старше и суровее. Юлий помнил, как некоторые из них бежали во время битвы со Спартаком. Вспоминают ли они тот кровавый день, когда Помпей приказал произвести в их легионе децимацию? Каждого десятого солдата забили насмерть голыми руками его же товарищи. Тогда Юлий не мог представить зрелища ужаснее. Но из оставшихся воинов молодой полководец создал новый легион и назвал этот легион Десятым, чтобы децимация не изгладилась из памяти солдат.

Холодный ветерок овевал шеренги Третьего; солдаты молча ждали, пока Юлий заговорит. Наконец он подошел к коню и взобрался в седло:

– Вы бились вместе со мной в Галлии. Нужно ли перечислять племена, сражения? Гельветы, свевы, белги, нервии, кто там еще? Мы дрались в Герговии, Алезии – против Верцингеторикса, дрались в Британии. Вы были со мной, когда я пощадил защитников Корфиния. Мы вместе брали Диррахий.

Юлий остановился и в отвращении прикрыл глаза:

– Убежав, вы оставили свою честь на поле боя. Все, что вы совершили раньше, сегодня ночью обратилось в прах. Вы унизили и опозорили меня, а я от вас такого не ожидал. Дольше вас со мной воюет только мой Десятый легион.

Сидя в седле, Юлий смотрел на выстроившихся перед ним легионеров. Солдаты уставились прямо перед собой, не смея встретиться глазами со своим полководцем. Многие из них явно страдали от унижения, словно провинившиеся сыновья, которых отчитывает суровый отец. Юлий тряхнул головой и устремил взгляд в пространство. С большим усилием он заставил себя продолжить.

– Ваша жизнь – вот расплата, – хрипло произнес он. – Иной расплаты за трусость быть не может.

Октавиан сел на коня и рысью погнал его к Юлию вдоль замерших шеренг. Приблизившись к начальнику, Октавиан нагнулся и заговорил тихо, чтобы не услышали окружающие:

– Господин, в Десятом не хватает людей. Пусть возьмут лучших из Третьего.

Юлий поднял на своего родственника воспаленные глаза и, немного подумав, кивнул. Затем снова обратился к воинам Третьего:

– У меня нет сыновей. И я никогда не думал об этом, потому что у меня были вы. Теперь все кончено. Вы зашли слишком далеко.

Юлий прокашлялся и продолжил, стараясь говорить как можно громче:

– В Десятом легионе не хватает людей. Его воины пройдут среди вас и выберут тех, кто пополнит ряды Десятого. После проведем децимацию. Оставшиеся займут места погибших солдат в преданных мне легионах. Больше вы мне не нужны.

По рядам Третьего пронесся шепот – людьми овладели страх и отчаяние. Никто не пошевелился, но лицо каждого выражало отчаянную мольбу. Юлий старался сохранять твердость:

– Воины Десятого! Выйти вперед и выбрать лучших! Затем я хочу, чтобы вы остались и всё видели.

Центурионы Десятого двинулись вперед. Юлий обессилел, его переполняло отчаяние. Отступая, Третий потерял сотни воинов убитыми и пленными. Однако в легионе оставалось более трех тысяч ветеранов. Распустить легион так далеко от Рима нельзя. Чтобы выжить, солдатам придется грабить греческие города и села. Для подданных Рима это будет настоящее бедствие, и самому же Юлию останется преследовать и убивать мародеров. Выбора нет – он должен отметить этот день кровью солдат, которые бежали с поля боя.

Командиры Десятого отбирали людей, дотрагиваясь до плеча. Каждый, кого выбрали, слегка обмякал, словно не в силах поверить в избавление. Они выходили из строя и шагали вслед за центурионами, оставляя в шеренгах пустые места. Спасенные испытывали одновременно радость и унижение.

Время шло; Юлий вопросительно посмотрел на Октавиана и наткнулся на его внимательный взгляд. Молодой человек, казалось, окаменел от напряжения, а когда Юлий открыл рот, чтобы остановить центурионов, Октавиан умоляюще покачал головой. Юлий повернулся к шеренгам легионеров и ничего не сказал.

Солдаты, отобранные из Третьего, выходили и строились отдельно, рядом с Десятым легионом; скоро Юлий понял, что легионеры обратили приказ себе на пользу. Неизвестно, была ли это идея Октавиана; так или иначе, Юлию оставалось стоять и смотреть, как каждый воин Третьего, которого хлопнули по плечу, выходит из строя и занимает место позади Десятого легиона. В рядах Третьего оставалось все меньше солдат; люди поняли, что происходит, и лица их просветлели. Юлий по-прежнему чувствовал взгляд Октавиана. Он кивком подозвал его к себе, наклонился и тихо спросил:

– Ты чего добиваешься?

– Их жизни теперь принадлежат Десятому, – ответил Октавиан. – Прошу тебя, пусть будет так.

– Ты обманул меня, – упрекнул Юлий. – Хочешь отпустить виновных без наказания?

– Третьего легиона больше нет, господин. Здесь стоят просто твои солдаты. Если ты простишь их, люди этого никогда не забудут.

Юлий опять подумал, что Октавиан уже совсем не тот мальчик, которого он знал раньше. Перед ним стоял воин и полководец. Юлий понимал, что обманут, но одновременно испытывал странную гордость – обманут не кем-нибудь, а своим Октавианом.

– Ладно, бери их, – разрешил Юлий. – А Домиций поведет Десятый.

Октавиан вздрогнул.

– Ты удостаиваешь его, господин? – не поверил он.

Юлий кивнул:

– Кажется, я не разучился удивлять тебя. Пусть ведет. Воины «нового» легиона пойдут за тобой куда угодно – ведь ты их спас. Если Домицию не дать легион, он будет унижен, а полководцу это не на пользу. Я хочу показать, что не считаю Домиция виновным в поражении.

Юлий задумался, потом продолжил:

– Да, Домиций не виноват. Мне следовало предусмотреть все – и возможные препятствия, и дополнительные сигналы. Поздно говорить. Ответственность целиком на мне.

Октавиан, поняв, что его замысел спасти Третий удался, вздохнул свободнее. У Юлия был выбор – погубить Третий и унизить Октавиана или же проявить мудрость. Цезарь больше, чем любой другой римский военачальник, умеет внимать голосу разума.

– Как ты их назовешь? – поинтересовался Юлий.

Не придумал ли Октавиан заранее? Пожалуй, придумал – молодой полководец ответил сразу:

– Четвертый греческий легион.

– Такой уже есть, – холодно заметил Юлий. – Мы сражались с ним сегодня ночью. Им командует Лабиен.

– Знаю, – отозвался Октавиан. – Тем яростнее станут наши люди драться с противником – чтобы отвоевать право на это название.

По давней привычке Октавиан ждал, одобрит ли решение Юлий, и тот в ответ протянул руку и хлопнул родственника по плечу:

– Отлично. Но если они снова побегут, я прикажу распять каждого. И эта же участь постигнет и тебя. Все еще хочешь вести их?

– Хочу, господин, – без колебаний ответил Октавиан, салютуя.

Он поднял поводья и рысью тронулся вдоль шеренг, оставив Юлия одного.

– Легионеры Десятого избавили вас от бесчестья, – обратился Юлий к солдатам, и голос его зазвенел. – Они сочли, что вы того стоите, и я не откажусь от своего слова. Третьего легиона больше нет, и, когда мы вернемся, это название вычеркнут из списков сената. Я не в силах вернуть вашу славу. Я могу предложить вам только новое начало и новое имя. Теперь вы – Четвертый греческий легион. Так называется легион, с которым вы сражались сегодня ночью. Когда встретим его в бою, вы отнимете у них это имя и вместе с ним вернете свою честь.

Солдаты, только что избежавшие казни, стояли, опустив голову. Многие дрожали – таким сильным было чувство облегчения. Юлий понял: он сделал правильный выбор.

– С военачальника Домиция сняты все обвинения. В знак своего доверия я передаю ему командование Десятым легионом. Новым Четвертым легионом пожелал командовать Октавиан, и я согласился. Помните: своими жизнями вы обязаны моему Десятому. Не уроните же своей чести. Не опозорьте их.

Цезарь окинул взглядом тысячи стоящих перед ним солдат; кажется, позор минувшей ночи удалось частично смыть. И теперь точно известно – Помпей утратил отвагу. Его можно победить.

Лабиен застыл на плацу Диррахия. Перед ним на красной глине стояли на коленях, со связанными за спиной руками, двести с лишним легионеров Цезаря. Гуляющий по плацу ветер осыпал пленников пылью, она попадала в глаза, и им постоянно приходилось опускать голову и моргать.

Лабиен все еще был взбешен, а виновник этого спокойно наблюдал за происходящим со спины отличного испанского жеребца. Несмотря на всю свою ярость, Лабиен помнил о долге и готовился в любой момент отдать приказ к началу казни.

Несколько пленных офицеров сидели под стражей в казармах: их станут пытать, чтобы получить сведения. Простых воинов казнят – для назидания.

Лабиен смотрел на Помпея, ожидая кивка. Полководец не мог отделаться от мысли, что они совершают ошибку. Вряд ли трем легионам, собравшимся здесь по приказу Помпея, нужно любоваться, как льется римская кровь. Солдаты и без того слишком много повидали, им не к чему подобные наставления. Просто Помпею так захотелось. Где-то в глубине души старик понимает, какого свалял дурака, остановив наступление экстраординариев. На рассвете Лабиен послал своих лазутчиков, и они не нашли никаких признаков пребывания большого войска. Новость эта быстро разойдется по лагерю, и люди совсем падут духом.

Помпей посмотрел на Лабиена, и тот понял, что все это время не отрывал взгляда от командующего. Чтобы скрыть смущение, он отсалютовал Помпею. Того, казалось, вот-вот сдует ветром – так диктатор усох и пожелтел. Наверное, скоро умрет, подумал Лабиен. Но пока сенат не лишил его диктаторства, Помпей правит жизнью и смертью других.

Командующий коротко кивнул, и Лабиен повернулся к пятерке солдат, отобранных для исполнения казни. Легионеры явно не испытывали удовольствия, хотя Лабиен выбрал самых безжалостных.

– Начинайте, – приказал он.

Четверо шагнули вперед, держа наготове ножи, а пятый заколебался:

– Господин, эти люди – римляне. Так нехорошо.

– Молчать! – рявкнул Лабиен. – Центурион! Ко мне!

При приближении центуриона солдат испуганно затряс головой:

– Господин, я не… я только хотел…

Лабиен не слушал. Он увидел, что подошедший центурион побледнел и покрылся испариной.

– Этот легионер отказался выполнить мой приказ. Отвести его к пленным.

Солдат открыл было рот, но центурион ударил его кулаком, не дав закричать и окончательно опозорить свой легион. Два других сокрушительных удара – и ошеломленный солдат стоял на коленях. Лабиен бесстрастно наблюдал, как несчастного обезоружили, связали и поставили в шеренгу. Остальные пленники на него не смотрели.

Помпей предпочел сделать вид, что ничего не произошло. Лабиен медленно выдохнул, пытаясь унять сердцебиение. Он изо всех сил старался не выказать своих чувств. В другое время нарушителя просто высекли бы за непослушание, но сейчас от Помпея можно ожидать чего угодно – еще прикажет из-за одного глупца казнить всю центурию. Лабиену удалось это предотвратить, и он молился, чтобы ему хватило терпения выносить Помпея и дальше.

Четверо солдат, назначенные в палачи, деловито принялись за работу. Они проходили за спинами пленников и быстро перерезали им глотки. Одно резкое движение ножом, затем толчок – мертвый легионер падает лицом вниз. Шаг к следующему пленнику – и все то же самое. Пыль потемнела от крови, и скоро глина перестала впитывать влагу. Красные струйки разбегались в разные стороны, словно кто-то рисовал на земле ветвистое дерево.

Помпей дождался, пока не упал, подергиваясь в предсмертных судорогах, последний пленник, и подозвал к себе Лабиена:

– Сенаторы требуют меня к себе. Странно, что я понадобился им сразу же после ночных событий, не правда ли? Вот я и думаю: неужели кто-то из моего окружения сообщает им новости?

Лабиен смотрел на диктатора, не смея моргнуть. Он думал о письме, которое оставил неподписанным, но лицо его не выражало ни вины, ни смущения. Дело сделано, жалеть не о чем.

– Не думаю, господин. Со времени нашего возвращения я с них глаз не спускал.

Помпей пожал плечами и проворчал:

– Значит, просто собираются продлить диктатуру. Время и впрямь подоспело, пусть это пустая формальность. Прикажи своим людям возобновить строительство стены. Когда сожгут тела казненных.

Лабиен смотрел, как командующий покидает плац, и жалел, что не попадет на заседание сената. А от этого заседания, подозревал он, зависит очень и очень многое.

Глава 18

– Мое здоровье здесь не обсуждается! – выкрикнул красный от ярости Помпей. – Вы смеете намекать, что я непригоден для ведения войны?

Глядя на сенаторов, Помпей вцепился в трибуну с такой силой, что жилы на его руках вздулись веревками. Зал заседаний был набит людьми, многие стояли, желая высказаться. Настоящий хаос, не имеющий ничего общего с упорядоченными дебатами, которые проводились в курии.

Помпея уже дважды перебивали. В висках у него стучала кровь, и ему хотелось уйти подальше отсюда, куда угодно. Он так бы и поступил, не будь необходимости продлевать срок диктаторства. А сенаторы отлично понимали, что Помпей зависит от них, и хотели воспользоваться этим как можно полнее.

Цицерон опустил глаза на свиток, который держал в руках. Помпей многое бы отдал, чтобы узнать, кто его написал. Сенатор поднял голову, и все замолчали – Помпею подобного внимания не оказывали.

– Твое здоровье будет обсуждаться, поскольку хворь мешает тебе защищать интересы Рима, – произнес Цицерон, начиная сердиться. Он снова посмотрел в свиток. – Тебе следует оставить пост до полного выздоровления. Ты предложил бы то же, если бы речь шла не о тебе.

Помпей сверлил оратора взглядом, понимая, что долго не продержится. Боль в животе стала всепоглощающей, и диктатору требовалось все самообладание, чтобы не показать, до чего ему скверно.

– Когда горел Рим, вы не были столь заносчивы, – проговорил он. – Вы предоставили мне права диктатора, и я восстановил порядок; никто другой с этим бы не справился. Я разбил Спартака, которого вы так испугались, – вы не забыли? И теперь смеете говорить, что я не гожусь продолжать войну? К чему намеки, не лучше ли, Цицерон, прочитать вслух свой свиток? Я не боюсь ничьей критики. Мои дела говорят сами за себя.

К радости Помпея, по рядам сенаторов пробежал одобрительный шепот, – оказывается, Цицерона поддерживают не все. Наверняка многих ужаснет перспектива отменить диктатуру при сложившемся положении. Находись они в Риме, такой вопрос не стали бы даже обсуждать. Однако ход кампании оставляет желать лучшего. Многие сенаторы в военных делах ничего не смыслят да еще страдают без привычного комфорта и всеобщего почитания, которыми пользовались в Риме. Чтобы их убедить, придется хорошенько постараться.

– По делам тебе нет равных, – признал Цицерон, – но ты же сильно мучаешься, Помпей, ты весь в испарине. Оставь дела на месяц, лечись, а мы найдем для тебя лучших лекарей. Когда поправишься, опять поведешь войну.

– А если не поправлюсь? Говори уж обо всем, Цицерон, пусть сенаторы слышат, какую измену ты замыслил, – жестко сказал Помпей, подаваясь вперед.

Сенаторы вновь зашептались, и Цицерону явно стало не по себе.

– Срок твоей диктатуры, Помпей, истекает через два дня. Лучше будет приостановить ее – до тех пор, пока ты выздоровеешь.

Цицерон глядел уверенно, и все же Помпей знал – сенатор не посмеет прямо сказать, что болезнь лишила командующего мужества. Помпей догадывался, какие слухи ходят у него за спиной, и относился к ним с презрением. Диктатор собрался отвечать Цицерону, но тут поднялся Светоний, и Помпей жестом позволил ему говорить – он нуждался в поддержке. Цицерон и Помпей сели – последний в отчаянной надежде, что ему удастся выиграть.

Светоний прокашлялся и заговорил:

– Подобный вопрос не следовало поднимать.

Цицерон немедленно встал, однако Светоний пригвоздил его взглядом.

– Слово дали мне, – напомнил он. – В любой военной кампании случаются отступления. Те, у кого есть хоть какой-то опыт, не станут мне возражать. Греческие легионы собрал Помпей. Он же вынудил Цезаря покинуть безопасный для него Рим и принять наши условия войны. Именно это и требовалось и получилось благодаря Помпею. Кто еще догадался бы перенести военные действия в Грецию? А Помпей принял трудное решение от нашего имени. Его диктатура понадобилась, чтобы предотвратить опасность, против которой бессильны обычные законы. Диктатор выполнил все свои обязательства, и попытка лишить Помпея власти в теперешних условиях – настоящее безумие.

Светоний сделал паузу, сверля глазами сенаторов.

– Я не знаю другого полководца, способного побить Цезаря. И я знаю, что Помпей способен на это и даже на большее. Я проголосую за продление диктатуры. Другого достойного пути у нас нет.

Под шумное одобрение зала Светоний сел, и Помпей немного приободрился. У него скрутило живот, и, прежде чем встать, он помедлил, вытирая губы чистой салфеткой. Затем, не смея взглянуть на нее, сунул в складки тоги.

Цицерон тоже поднялся не сразу. Болезнь Помпея серьезнее, чем тот пытается показать. Если диктатор продолжит командовать, победа вполне может достаться Цезарю… а может, оно и к лучшему? Поставить командовать Лабиена… обе армии разобьют друг друга – какова тогда будет участь Рима? И в то же время, если Помпея отстранить, с Цезарем можно как-нибудь договориться. Мысли Цицерона беспорядочно метались. Главное, как убедить сенат? Нелегко выбрать верную стратегию. Многие требуют от Помпея беспощадной войны. В конце концов, именно для того они явились в Грецию. Слепцы, покачал Цицерон головой. Какая разница, что станется с Помпеем или Цезарем? Судьба Рима – вот о чем нужно заботиться.

Сенаторы заметили колебания Цицерона, и, спохватившись, сенатор быстро заговорил:

– Я забочусь лишь о благе Рима, разве не так, Помпей? От тебя ждали победы, но ты не смог даже сойтись с противником. Это не «отступления», как тут говорил Светоний. Ты казнил за измену больше римлян, чем убил у нас Цезарь. Наши воины совсем упали духом. К тому же, остановив Лабиена, ты упустил единственную возможность атаковать врага. – Оратор перевел дыхание, понимая, что идет по лезвию меча. – Сколько ты еще собираешься увиливать?

– Теперь понимаю! – сказал Помпей. Он сморщился и опустил взгляд.

Цицерон с надеждой ждал: сейчас Помпей выдаст свою боль – пошатнется или вскрикнет, и тогда для него все кончено.

Но Помпей медленно поднял голову и сверкнул глазами:

– Ты посмел намекнуть, что я боюсь? Вот что означают твои нападки! Да, я строю стену, я хочу защитить город, уже побывавший в руках у Цезаря. Да, я гонялся за ним по полям, а он ускользнул.

Сильная боль не дала Помпею продолжить, ему пришлось пережидать приступ.

– У тебя вдвое больше солдат, чем у него, а конницы – вчетверо, – прервал Цицерон. – В лучшие времена ты бы шутя разгромил его. И только твоя болезнь…

– Моя, как ты говоришь, болезнь – не более чем легкое желудочное недомогание, которое я почти вылечил молоком с мелом! – почти кричал Помпей. – Я не собираюсь здесь стоять и выслушивать твои дурацкие вопросы!

– Твое диктаторство… – опять начал Цицерон.

– Хватит! – заревел Помпей. – Хорошо! Если вам нужна война, вы получите войну! Я выступлю и стану воевать до конца. Вы довольны? Я разобью Цезаря и принесу вам его голову или умру. Даю вам слово. Продлите вы мою диктатуру или нет, мне безразлично. К тому времени я буду сражаться.

Большинство сенаторов зааплодировали, и Цицерон побледнел. Он никоим образом не намеревался задеть Помпея так сильно. Меньше всего сейчас нужно открытое противостояние.

– Ради блага римского народа… – начал он, но никто уже не слушал.

Сенаторы повставали с мест. Помпей, упиваясь победой, послал Цицерону последний уничтожающий взгляд, вышел из-за трибуны и направился вон. За ним последовали Светоний и еще несколько сенаторов. Цицерон медленно опустился на скамью, уставившись в пустоту.

Брут стоял, вытянув руки, и медленно, глубоко дышал. Полководец вымылся, побрился, натерся маслом и теперь сиял чистотой и здоровьем. Думая о предстоящей битве, Брут почти не замечал молчаливо суетящихся рабов. Они тем временем надели ему через голову тунику и расправили складки выреза. Доспехи висели тут же в палатке на столбе, и Брут придирчиво разглядывал их, проверяя, нет ли вмятин или царапин. Серебряный панцирь до сих пор не утратил своего великолепия. Серебро не такое твердое, как железо, зато в бою доспехи видно издалека. Юлий непременно их заметит, когда начнется сражение.

Брут по-прежнему не двигался, а рабы застегнули на нем широкий кожаный ремень, расправили складки туники. Прежде чем они продолжили, Брут пошевелил плечами, проверяя, удобно ли ему. Привычный безмолвный ритуал действовал успокаивающе.

Вся одежда была ношеной. И туника, и шерстяные штаны – часть его обмундирования еще со времен галльских походов. От многочисленных стирок краски вылиняли, ткань была мягкой – не сравнить с новыми, жесткими вещами. Рабы обмотали ему шею мягким платком, чтобы не натирал шлем. Брут покрутил головой – слишком туго, нужно ослабить.

Глядя в пространство, он задумался о предстоящей встрече с Цезарем.

После заседания сената Помпей наконец-то встряхнулся. Теперь, пока не покончено с врагом, отдыха не будет. Именно этого Брут и хотел с самого начала. Он знал, что его четыре когорты поставят на передний край. По спине пробежал холодок. Как долго он ни тренировал своих солдат, нелегко им придется, если они столкнутся с Десятым. Воинов Десятого Брут отлично помнил: такие скорее умрут, чем отступят. Это ветераны бесчисленных боев, а у греческих легионеров подобного опыта и в помине нет.

– Зато нас больше, – пробормотал он. Рабы замерли, вопросительно глядя на хозяина. – Продолжайте, – приказал Брут.

Один из рабов встал на колени, чтобы завязать ему сандалии. Брут расставил ноги пошире. Раб старательно обматывал ремешки вокруг лодыжек, натягивая поплотнее, так что они вдавливались в мягкие шерстяные носки. Затем Брут развел руки в стороны, и на него надели короткую кожаную юбку, защищавшую низ живота. Рабы повернулись за доспехами, и Брут почувствовал знакомое предвкушение битвы.

Потом на него нахлынули воспоминания – и сладкие и горькие – о той, что сделала ему доспехи. Александрия любила его и вложила эту любовь в свой труд. Красивый панцирь с рельефом мышц, а поверх рельефа – фигуры Марса и Юпитера, соединяющие руки под горловиной.

Перед тем как рабы застегнули пряжки, соединяющие нагрудник и заднюю часть, Брут набрал в грудь побольше воздуха. Так панцирь не будет жать. Он покрутил головой – ничто не мешает? Как всегда, надевая доспехи, Брут испытывал особое волнение. Рабы застегнули наплечные пластины, и Брут опять подвигался, проверяя, удобно ли. Отставил вперед левую ногу и, пока рабы прикрепляли серебряный наголенник[4], опустил на голову шлем. Шлем тоже был произведением искусства и сверкал даже в полутемной палатке. Да, противник заметит его сразу.

Брут опустил забрало на лицо, проверяя, держит ли замок.

Когда в палатку вошел Сенека, Брут проверял узлы и застежки. Сенека хотел уйти, чтобы не мешать, но Брут улыбнулся ему:

– Ты готов?

– Да, только я по другому поводу. Из города пришел какой-то человек, хочет поговорить с тобой.

– Отошли его, – распорядился Брут. – Что бы там ни случилось – может подождать. На рассвете выступаем.

– Я и сам хотел, но он дал мне вот это.

И Сенека достал кольцо, которое Брут тут же узнал. Беря в руки золотой перстень-печатку, полководец слегка вздрогнул.

– Ты не знаешь, что это такое? – спросил он у Сенеки.

Сенека покачал головой, и Брут потер пальцем изображение трех скрещенных стрел – эмблемы Мария. Перстень, казалось, раскалился в руке, и Брут благодарил богов, что Сенека ничего не понял. Если бы перстень попался на глаза Помпею или кому-то еще из старшего поколения, для Брута это означало бы смертный приговор.

– Приведи его сюда, – потребовал он, отпуская рабов.

Сенека с любопытством поглядел на своего командира, однако ни о чем не спросил и, отсалютовав, вышел.

Брут мгновенно вспотел. Подумав, подошел к столу, где лежало оружие, и взял гладий, который выиграл на большом римском турнире. Меч был так же хорош, как и доспехи, отличной ковки, из лучшего в мире железа. Брут хотел вынуть его из ножен и проверить клинок, как проверял уже тысячи раз, но тут вошел Сенека, ведя за собой незнакомца.

– Оставь нас, Сенека, – попросил Брут, рассматривая гостя.

Внешность обычная: так выглядит любой местный крестьянин, явившийся в город на заработки. Брут подумал, что тот просто нашел кольцо и хочет получить за него вознаграждение. Почему тогда из всех людей он принес его именно Бруту?

– Откуда у тебя это? – спросил он, показывая кольцо.

Человек явно волновался – прежде чем заговорить, он вытер со лба пот:

– Мне его дали, господин. Он сам.

– Назови имя, – прошептал Брут.

– Цезарь, – ответил Цецилий. – Я пришел от него.

От ощущения нависшей опасности Брут на мгновение прикрыл глаза. Что это – очередная проверка Лабиена? Заместитель Помпея достаточно коварен, чтобы придумать такое. И ждет, наверное, у палатки с целой центурией, готовый забрать Брута для допроса. Не было ли в поведении Сенеки чего-нибудь необычного, подозрительного?

– Зачем ты принес его мне? – осведомился Брут.

Он опустил руку на эфес – скорее для себя, чем для устрашения незнакомца. Цецилий заметил этот жест и вздрогнул:

– Меня послали в Грецию, господин, чтобы я отправлял донесения об армии Помпея. Когда я уезжал, случайно узнал, что ты вовсе не предатель. Я много раз видел тебя в городе, но не подходил, не желая подвергать тебя опасности.

– А зачем сейчас пришел? – спросил Брут.

Вот так игры, подумал он. Если этот человек – шпион Цезаря, зачем Цезарь обманул его? Бессмыслица.

– Я ухожу из Диррахия, господин. Кто-то должен сообщить Цезарю новости, а я подозреваю, что только я и остался в живых из его людей. Сюда я, скорее всего, не вернусь и пришел узнать – не хочешь ли ты что-нибудь сообщить ему.

– Подожди здесь, – перебил Брут, шагнув к выходу и поднимая полог.

Стоя на пороге, посмотрел вокруг. Все было как обычно. Кругом суетились солдаты, готовясь к походу. Центурионы выкрикивали приказы; ни Помпея, ни Лабиена Брут не увидел. Ничего подозрительного. Он в замешательстве потряс головой и опустил полог.

Если этот коротышка – подосланный убийца, у Юлия, видно, совсем плохо с людьми. Не говоря ни слова, Брут сгреб Цецилия и быстро, но тщательно обыскал. Мелькнула соблазнительная мысль, что Помпею бы понравилось, если бы ему привели пойманного шпиона, однако Брут подавил ее в зародыше. Посланец, по-видимому, играет двойную роль. Не годится вести его к Помпею перед самым выступлением. При малейшем подозрении диктатор может и не взять Брута в поход.

Наверное, Брут изменился в лице, потому что Цецилий, глядя на него, передернулся:

– Господин, раз тебе нечего передать, я пойду. У меня очень мало времени, я уже почти опаздываю.

Брут внимательно изучал коротышку. Похоже, он ведет себя искренне. Юлий намеренно ввел его в заблуждение, и тут-то и заключается самое главное. Предполагалось, что Помпей схватит шпиона и под пытками тот во всем признается. Тогда Бруту конец.

Найдя разгадку, Брут усмехнулся и, подойдя к столу, вынул из ножен кинжал с серебряной рукояткой.

Цецилий с растущим беспокойством наблюдал за ним:

– Господин, мне пора. Я должен предупредить Цезаря.

Брут кивнул ему, медленно приближаясь.

– Понимаю, – произнес он.

Неожиданно схватив Цецилия за волосы, Брут резко провел кинжалом ему по шее и толкнул на пол. Маленький разведчик в агонии схватился за горло.

– Мне не нужно, чтобы ты предупредил Цезаря, – сказал Брут, вытирая пальцами кинжал.

Он выругался – на доспехах повисли капельки крови. Придется снова чистить.

Глава 19

В десяти милях к югу от Диррахия Юлий остановил коня и встал ногами на седло, чтобы разглядеть идущую вдалеке колонну солдат. Плащ забился на ветру, сердито дергая застежку, словно какое-то живое существо. Октавиан стоял рядом, одной рукой придерживая поводья, другой – ногу Юлия. После целого дня в походе оба были грязные, голодные и уставшие.

– Помпей идет прямо на нас, – сообщил Юлий. – От Цецилия так ничего и не слышно?

– Нет. Цецилий слишком далеко, если вообще не попался, – ответил Октавиан. От нетерпения он переминался с ноги на ногу. – Что ты видишь?

С такого большого расстояния колонна Помпея казалась темным пятнышком. Различить можно было только верховых – маленьких букашек, ползущих по полю.

– Не могу понять – вся армия тут или нет, – сказал Юлий. – Боги, сколько же их! Наверное, наш любимый диктатор потерял, наконец, терпение – как думаешь?

– В темноте можно попробовать от него оторваться, – предложил Октавиан.

Юлий взглянул на полководца, который поддерживал его за ногу:

– Не для того я плыл в Грецию, парень. Не желаю, чтобы мои легионы бегали от Помпея, особенно после позора, устроенного теми, кто сейчас у тебя под началом. У нас теперь достаточно и припасов, и сил. Будь противник хоть вдвое сильнее теперешнего, я не побоюсь бросить на него свои легионы и не усомнюсь в победе.

Юлий замолчал и смотрел на собирающуюся против него рать. Он всегда знал, что рано или поздно Помпей покинет свое убежище в Диррахии. Однако что-то заставило диктатора выйти раньше, чем окончилось возведение стен, и вот опять две армии готовы столкнуться в бою.

Командующий выказывал уверенность, которой на самом деле не испытывал. Он действительно сделал все возможное, чтобы ослабить дисциплину греческих легионов. Все и каждый слышали, что консул предложил Помпею, и за теми, кто пытался дезертировать, вскоре последуют другие. Диррахий возвращен Помпею целый и невредимый, как и семьи сенаторов. Это тоже должно убедить греческих легионеров, простых честных людей, живущих вдали от интриг власти и происков политиков. Если бы Юлий мог выступить перед ними – ему хватило бы часа! До сих пор удалось лишь посеять сомнения в сердцах воинов, и Цезарь сильно надеялся, что беспощадность Помпея ему же и повредит.

Вид бесчисленного воинства напугал бы любого, но в Юлии только разгорелась ярость. Помпей, обладая такими силами, кажется, уверен в победе, однако те, кого он ведет, не принадлежат ему. Это солдаты Рима, которые выполняют свой долг, как они его понимают. А галльские ветераны – солдаты Цезаря и идут за ним.

Юлий посмотрел на своих солдат, шагающих к югу. Догнать их верхом ничего не стоит, и он задержался, желая получше разглядеть неприятеля. Такая многочисленная армия не могла не внушать некоторый трепет. Противник потихоньку приближался – виднелись трепещущие знамена, в лучах закатного солнца сверкали бронзовые орлы. Можно залюбоваться, не будь это неприятель. Несмотря на военный опыт, Юлию не доводилось видеть столь огромное римское войско, и теперь он волновался. Правда, армия гельветов была гораздо больше, но здесь шагали римские легионеры – люди одной с ним крови, в таких же, как на нем, доспехах. Повторяется старая история.

Убивать римлян – все равно что убивать родных братьев, и еще долгие годы после окончания войны Юлию придется вспоминать о ней с горечью. Легионеры Десятого не пощадят неприятеля.

– Мы справимся, – заявил Юлий. Октавиан поднял глаза на своего начальника – тот улыбался уголками рта. – Солдаты Помпея знают, что их командующий проворонил Диррахий. Они видели, как оплошал диктатор, когда остановил атаку Лабиена. Они не пойдут на смерть за таким полководцем. Поэтому, Октавиан, неприятель слабей нас.

Колонна подползала ближе. Пора уезжать, скоро сюда доберутся вражеские лазутчики.

– Я жду тебя, Помпей, – сказал Юлий так тихо, что Октавиан едва расслышал.

До них уже долетали пронзительные звуки горнов.

– Нужно ехать, – напомнил Октавиан.

Юлий не пошевельнулся, и Октавиан с тревогой наблюдал, как всадники пришпорили коней и устремились прямо к ним.

– Господин, нам пора.

– Их слишком много, Октавиан, – посетовал Юлий. – Чтобы выстроить такой же фронт, как у них, нам пришлось бы растянуться тонкой цепочкой. Но мы пришли сражаться. Для этого мы пересекли когда-то Рубикон. Больше нам идти некуда. Найди мне место, где мы можем закрепиться, и мы их обязательно разобьем!

К облегчению Октавиана, Юлий сел в седло и взял поводья. Октавиан вскочил на своего коня, и они галопом помчались от приближающихся вражеских всадников; рядом с ними неслись их длинные тени. Несколько всадников скакали за ними с милю, потом повернули назад, трубя в горны. Резкие звуки, казалось, выражали угрюмое разочарование.

В воздухе разорвалось громкое «стой!», и Брут резко дернул поводья. Далеко впереди двигались легионы Цезаря. Каждую милю, не пройденную сегодня, завтра придется наверстывать. Забавно: до чего же хорошо Брут знает солдат, которые шагают там, впереди. Много лет он сражался вместе с ними. Помнит их обычную походную болтовню и в глубине души даже скучает без бывших товарищей. Но это позади. Где-то там – Юлий, и, когда все кончится, Брут увидит его мертвым.

Брут жаждал битвы. Он нервно всматривался в холмы, и солдаты старались держаться подальше.

К тому времени как возвели стены и выкопали рвы, на землю опустилась ночь, пришлось зажечь лампы. Помпей приказал возвести один большой лагерь, и вот, будто по волшебству, в диких полях вырос настоящий город.

Греческие легионеры натачивали поострее клинки и молча ужинали, сидя вокруг костров. Многие решали, как распорядиться своим имуществом; грамотные за несколько монет записывали завещания товарищей.

Никто этой ночью не смеялся, и Бруту стало немного не по себе. Их много больше, чем врагов, они должны бы уже охрипнуть от бахвальства. Никто не кричал, не пел, словно всех охватило уныние.

Стремительным шагом Брут подошел к Сенеке, который, уставившись в огонь, задумчиво дожевывал кусок мяса. Легионеры, теснившиеся у огня, раздвинулись, и Брут со вздохом сел и огляделся. Повисло неловкое молчание. Брут гадал, о чем тут говорили до его прихода.

– Веселая компания, ничего не скажешь, – обратился он к Сенеке. – Я-то думал, кто-нибудь хоть песню споет.

Сенека улыбнулся, однако ничего не сказал, и Брут удивленно поднял брови:

– Я для вас немало постарался. Раздобыл для вас галеру. Доставил в Грецию. Потратил столько времени и сил, стараясь вас обучить. И что же? Может быть, кто-то из вас почистил, например, мне доспехи? Или поделился, просто из благодарности, небольшой частью жалованья? Никто. Или хоть раз предложил мне выпить с вами вина?

Глядя на полководца в серебряных доспехах, Сенека глупо хихикнул:

– Не хочешь ли выпить с нами, господин?

Он потянулся к лежащей позади него амфоре.

– Нет. Совершенно, – ответил Брут, забирая чашу с вином из руки своего соседа. Легионер в удивлении захлопал глазами. – Ведь вы понимаете, что мы победим, – произнес Брут, поднимая чашу и чокаясь с Сенекой. Сенека молча выпил. – Куда Цезарю деваться, если на него нападет наша кавалерия? Он побежит скорее, чем течет пролитое молоко. Слышали, как они удирали от Лабиена? А если мы будем наступать всей армией?

Сенека неохотно кивнул, однако немного оживился.

Когда Брут узнал о бегстве своего бывшего легиона, то не сомневался: это тщательно спланированная ловушка. С первыми лучами солнца он выехал из лагеря проверить следы и не нашел и намека на то, что ночью здесь прятались крупные силы противника. Брут едва поверил своим глазам и даже немного обрадовался – ведь под его командованием Третий ни разу не бежал. Видно, Юлий разучился водить солдат в бой.

Допивая вино, Брут сунул руку под нагрудник и достал мешочек с игральными костями. Не глядя, взял две штуки и бросил в пустую чашу. От стука, словно по волшебству, люди оживились, лица их потеплели.

– Ага, зашевелились! – добродушно говорил Брут. – Сыграем немного, а потом на боковую, а? Думаю купить себе нового коня, а деньжат маловато.

Когда часом позже Лабиен проходил мимо, Брут уже стал душой компании. На крики и смех собрались любопытные; у соседних костров тоже началась игра. Увидев, как Брут, откровенно радуясь удаче, сгребает столбик монет, Лабиен ухмыльнулся. Постояв немного, он отправился дальше вдоль всего лагеря, конец которого терялся во тьме.

Поднявшись на рассвете с постели, диктатор послал за лекарем. Живот у него затвердел и вздулся, до кожи было больно дотронуться. Стиснув зубы, Помпей заставил себя негнущимися пальцами ощупать опухоль, но едва не задохнулся от боли. Позволить лекарям прооперировать? По ночам выдавались минуты, когда Помпей в полном отчаянии хотел сам воткнуть в себя нож. Выпустить острым лезвием весь гной и смрадный воздух, от которого вздувается живот. А утром приходилось вставать, заставлять себя одеваться, стягивать живот полотном, чтобы никто ничего не заметил.

Помпей провел рукой по лицу – после ночных мучений оно покрылось испариной. Глаза болели и слипались, и Помпей яростно тер их, ненавидя собственное тело за то, что оно отказывается ему служить. Командующий сидел на краю походной койки, согнувшись от боли. Вошел лекарь и, увидев его бледность, нахмурился. В мрачном молчании положил сумку и подошел к пациенту. Опустив прохладную ладонь ему на лоб, лекарь покачал головой:

– У тебя лихорадка, господин. Ты не замечал крови в своих испражнениях?

– Делай лекарство и убирайся, – оборвал Помпей, не открывая глаз.

У лекаря хватило ума промолчать. Он отвернулся и выставил на стол ступку с пестиком и целый ряд закрытых пробками баночек.

Помпей открыл глаза и стал наблюдать, как лекарь смешивает и толчет снадобья. Видя интерес пациента, тот наклонил котелок и показал пациенту вязкую белую массу, оседающую на стенках.

– На это лекарство я возлагаю большие надежды. Я тут смешал оливковое масло, воду, молоко и кору – я купил ее в Диррахии. Торговец клялся, что она помогает от любых желудочных болезней.

– Похоже на семя, – сквозь зубы выдавил Помпей.

Лекарь вспыхнул, но Помпей, который от него уже устал, раздраженно махнул рукой и потребовал:

– Давай сюда.

Он взял горшочек и стал глотать лекарство, черпая его сложенными пальцами. Смесь была безвкусной; немного погодя Помпею слегка полегчало.

– Приготовь еще. Я не могу каждый раз, как прихватит, бегать к тебе за лекарством.

– Помогло, господин? – спросил лекарь. – Если бы ты только позволил избавить тебя от той отравы, что носишь в себе…

– Приготовь и запечатай воском еще один сосуд – я возьму с собой! – отрезал Помпей. – Две порции этого и одну – твоей обычной дряни.

Вспомнив, сколько желудочных хворей и ранений довелось ему повидать, Помпей содрогнулся. В детстве он однажды убил кролика и вспорол ему живот, пытаясь снять шкурку. Помпей тогда перепачкал вонючими потрохами и руки, и мясо кролика. Кролика пришлось выкинуть, а зловония Помпей не забыл до сих пор. Позже ему приходилось видеть, как в результате ранения копьем в живот наружу вытекает содержимое желудка. Такие раненые всегда погибали.

– Хорошо, господин, – обиженно сказал лекарь. – У меня в палатке есть еще кора, и я пришлю тебе лекарство.

Помпей не ответил. Оставшись один, он заставил себя подняться на ноги. Войска готовы выступить. Сквозь полог шатра брезжит свет, значит легионеры уже выстроились и ждут появления командующего. Прежде чем звать рабов и начать одеваться, нужно перетянуть живот. Только лекарь мог видеть жестоко вздувшуюся опухоль, которую Помпей утягивал полосками чистого полотна. Но и лекарь не знал о том, что по ночам диктатор кашляет кровью. Находясь на людях, Помпей проглатывал противную склизкую массу, и каждый раз это давалось ему все труднее.

У диктатора закружилась голова, и он тихонько выругался: придется ждать, пока пройдет приступ. Капли едкого пота катились по лицу, даже волосы у Помпея взмокли.

– Всего несколько дней, мне нужно лишь несколько дней, – шептал он, сам не зная, кого умоляет – богов или терзающую его боль.

Помпей дотянулся до бинтов, лежащих в ногах койки, и стал обматываться, резкими движениями заталкивая опухоль вглубь и вздрагивая от боли. Завязав неловкими пальцами узлы, он наконец смог выпрямиться и перевести дыхание. Подошел к ведру с водой, ополоснулся, затем накинул тунику. Едва дыша, кликнул рабов; те вошли, не поднимая глаз, и стали надевать на хозяина доспехи. Знают ли они, почему их господин так задержался? Впрочем, не важно. Боги даруют ему время, чтобы он успел уничтожить своего последнего врага. Когда Юлий будет мертв, тогда пусть и его, Помпея, забирают, а до тех пор ему нужно держаться – каждый день, каждый час. Новое снадобье все же уменьшило остроту боли, с облегчением отметил диктатор.

Отпустив рабов, Помпей положил руку на эфес гладия и вышел из шатра к своим легионам. У порога он помедлил и сделал глубокий вдох. Помогло ли новое лекарство, или дело было в том, что решение уже принято, но Помпей впервые за многие месяцы не чувствовал страха перед неприятелем.

На третье утро похода к Цезарю вернулись посланные вперед разведчики. Лица их пылали от быстрой скачки – каждый спешил первым сообщить новости. Через несколько миль, в окрестностях Фарсала, начинается обширная голая равнина.

Мало кому из легионеров это название о чем-то говорило, но у тех, кто бывал в Греции, по спинам пробежал холодок. Вот оно – место, подходящее для большого сражения.

Было ясно, что на такой местности битву поведут по старым правилам, так, как воевали прежние полководцы Рима. На пустынной плоской равнине негде спрятаться, никаких ловушек тут не устроить. Только с южной стороны протекает грязная мутная речушка. Если бой состоится здесь, всё решат скорость, тактика и сила. Армии встретятся в чистом поле и станут драться, пока одна из них не отвоюет право вернуться в Рим. Сципион Африканский одобрил бы подобный выбор. Юлий решился сразу. Он даст сражение у Фарсала.

Галльские легионы подошли к равнине через два часа, однако не остановились. Место казалось совсем пустынным. Несмотря на возвышающиеся вокруг горы, это был суровый край ветров – гладкая черная земля с разбросанными осколками валунов, словно их накидали сюда какие-то гиганты. Люди с удовольствием ощущали под ногами твердую ровную почву, хотя она была настолько сухой, что по ней то и дело со скрипом проносились клубы пыли и песка. Легионеры прятали от ветра лица, щурили глаза, а песчинки шуршали по железным доспехам.

Город Фарсал лежал вдалеке за той самой рекой. Юлия он не интересовал. Никакого отношения к сражению город не имеет, разве что придется отступить и искать защиты за его стенами. Обдумывая возможность переправы, Юлий покачал головой. Отступления не будет.

– Идите до конца равнины! – приказал он Домицию, силясь перекричать ветер. – Лагерь лучше строить у подножия гор!

Кругом скакали экстраординарии – теперь им не нужно было охранять фланги: враг остался позади. Всадники пускали коней в галоп и с громкими криками неслись по открытой равнине. Юлий, зараженный их воодушевлением, крепко сжал поводья.

– Мы остановим противника здесь! – крикнул он Октавиану, и бывшие поблизости солдаты, услышав его, свирепо оскалились.

У Цезаря остался один-единственный враг – Помпей. Когда с ним покончат, все смогут отдохнуть. Легионеры, состарившиеся на военной службе, словно обрели второе дыхание и, несмотря на сильную усталость, шагали, выпрямив спины. Никто уже не обращал внимания на ноющие суставы. Всех охватило чувство полной уверенности: воины, покорившие Галлию, непобедимы.

Только легионеры Четвертого, которых вел Октавиан, оставались молчаливо-угрюмыми. Им еще предстояло доказать свое право шагать под знаменами Цезаря.

Глава 20

Над равниной у Фарсала разливался рассвет – в небе нарисовались очертания облаков. Обе римские армии проснулись затемно. При свете факелов готовились они к наступлению дня. Снаряжение было уложено с обычным тщанием; шатры и палатки туго свернуты и перевязаны. Воины поели дымящегося тушеного мяса и свежего хлеба – его испекли в глиняных печах. Это укрепило их силы для предстоящей битвы.

Торговцы, рабы и прочая обслуга – все стояли, склонив голову. Замерли, в страхе прижавшись друг к другу, обозные девки. Легионы выходили на равнину. С обоих ее концов трубили горны, топот ног сотрясал землю подобно биению огромного сердца.

Галльские ветераны жаждали боя. Они рвались вперед, точно горячие кони, от нетерпения едва сохраняя строй. Опционам и центурионам приходилось изрядно попотеть, заставляя солдат держать шаг, но люди продолжали добродушно переругиваться на ходу. Многие легионеры прослужили вместе столько лет, что и не сочтешь. Когда впереди выросла армия Помпея, смех и шутки стали тише и наконец совсем смолкли. Люди шагали в зловещем молчании, готовясь к предстоящему бою.

Войска сходились; пешие и конные отряды постоянно менялись местами. Юлий сначала поставил Десятый легион по центру, затем передумал и решил усилить им правый фланг. Помпей увидел это и стал делать перестановки в своих рядах, стараясь расположить солдат повыгоднее, – словно густая блестящая жидкость потекла с места на место. В надежде обмануть друг друга командующие обеих армий передвигали с места на место боевые части, будто фигурки при игре в латрункули[5].

Увидев, что легионы Цезаря наконец-то загнаны в угол и вынуждены оборотиться лицом к противнику, Помпей испытал одновременно и страх, и радостное возбуждение. Потрясающая самоуверенность со стороны Юлия – выбрать для сражения открытую равнину. Другой постарался бы найти пересеченную местность и применить какую-нибудь военную хитрость. Цезарь, конечно, желает показать солдатам противника, что нисколько не боится их. Возможно, именно это заставило Помпея развернуть свои легионы тремя широкими линиями, каждая по десять шеренг в глубину. Его армия растянулась по равнине больше чем на милю. Правый фланг защищала река, поэтому левый можно было использовать для нанесения основного удара.

Увидев такое построение, Юлий окончательно убедился в слабости Помпея. Когда полководец сомневается в отваге своих солдат, он выстраивает их большими плотными группами, которые словно служат друг другу заградительными отрядами. Легионеры Помпея непременно поймут, что командующий в них не уверен, и окончательно падут духом. Учтя передвижения в армии Помпея, Юлий отдал несколько дополнительных приказов. Армии сближались.

Юлий ехал шагом на своем лучшем испанском жеребце. Командующего окружали посыльные, готовые передавать его приказы отдельным частям, но фронт сильно растянулся, и приказы все равно поступали с сильным опозданием. Оставалось положиться на полководцев. Это, впрочем, Юлий мог себе позволить – он знал их много лет и успел изучить их сильные и слабые стороны. Хоть тут у него преимущество перед Помпеем.

Диктатор сконцентрировал конные войска на левом фланге. Численный перевес противника тут был огромен, и Юлий приказал выстроить дополнительную подвижную линию из тысячи солдат. Если столь многочисленный неприятель зайдет с флангов, галльских легионеров ничто не спасет. Сам командующий встал на правом фланге вместе с Десятым – прямо напротив Помпея. Держась за рукоять меча, Юлий вновь и вновь пересчитывал ряды воинов и пытался понять – не упустил ли он чего. Ему достаточно приходилось биться, и он помнил, что время перед битвой утекает как вода сквозь пальцы. Порой даже опытные командиры затягивают с приказами, и в результате их силы не успевают занять лучшие позиции. Юлий подобных ошибок не допускал, предпочитая действовать на опережение.

Армии неумолимо сближались. Ветер ослаб; последние пыльные смерчи погибали под ногами солдат. Юлий продолжал изучать построение неприятеля. Будь у Юлия еще тысяча экстраординариев, он послал бы их рассеять конницу Помпея. Недаром же Помпей собрал ее в одном месте. За всадниками плотными рядами, так, что не видно земли, шли лучники, которые служили прикрытием самому диктатору. Все начнется именно здесь.

– Передай мой приказ военачальнику Октавиану, – велел Юлий ближайшему всаднику. – Четвертый легион вернуть в центр. Когда начнется сражение, пусть изо всех сил прорывается вперед.

Он огляделся и приказал другому, почти мальчику:

– Экстраординариям – не заходить с флангов, держать позиции.

Всадники тотчас умчались, а Юлия не оставляла тревога. Консул даже вспотел, несмотря на ветер. Обо всем ли он позаботился?

Вдоль всего фронта легионеры с криками тащили на быках катапульты.

Помпей тоже приготовил катапульты. Юлий содрогнулся при мысли о том, какой урон они могут нанести. У неприятеля тяжелых орудий гораздо больше, чем смог доставить в Грецию Цезарь, и они способны сыграть в битве решающую роль.

Сойдясь на расстояние чуть больше трех стадиев, и Юлий, и Помпей прекратили делать перестановки. Войска построены, и их ждет величайшее испытание военного искусства и мужества. Мелкие предыдущие столкновения не в счет. Такие огромные войска – римские легионы против римских легионов – будут биться впервые. И неизвестно, кто победит.

Юлий продолжал отдавать приказы, не сомневаясь, что Помпей занят тем же. Цезаря захватило величественное и страшное зрелище сходящихся армий, которое напоминало какой-то ритуальный танец, исполняемый несметным числом танцоров. Он не знал, станет ли Помпей выжидать с атакой, пока армии не приблизятся на расстояние, указанное в руководствах по военному делу. В ушах Юлия зазвучал сухой размеренный голос наставника, повторяющий, что наилучшее расстояние для начала атаки – шестьсот футов. Если больше – люди не добегут, остановятся. Если меньше – их может опередить с атакой противник. Юлий опустил забрало. Оно защелкнулось, и свист ветра превратился в монотонное пение, а голове сразу стало жарко.

До передовой линии противника оставалось около тысячи футов; двигаясь верхом рядом с легионерами, Юлий видел, как подобрались воины. Конь под ним храпел и вскидывал голову, дергая туго натянутые поводья.

Люди и лошади накормлены, водоносы шагают вслед за солдатами. Точильные камни всю ночь были нарасхват – солдаты готовили оружие. Юлий сделал для укрепления своих позиций все, что только мог. Но вдруг этого мало? Командующий ощутил первые признаки волнения – обычного волнения перед боем. Внизу живота появилась тяжесть, хотя он опорожнил мочевой пузырь, прежде чем сесть в седло. Во рту пересохло от повисшей в холодном воздухе пыли. Глаза стали зорче, все чувства, казалось, обострились. Юлий знал, что может погибнуть на этой равнине, но не боялся. Его дважды избирали консулом, он покорял Галлию и Британию. Он покорил Рим. Он написал для своей страны законы. Его долго будут помнить.

Сейчас Юлий искал в рядах противника серебряные доспехи. Брут где-то там, и Юлий отлично представлял себе настроение, мысли и даже выражение лица бывшего друга. Боль, вызванная изменой, не уходила, и Юлий жаждал увидеть Брута, пусть на расстоянии клинка.

Вдалеке командующий увидел Октавиана. Он жалел, что у него нет сыновей, которые могли бы продолжить его дело, но, если Юлий погибнет, род не прервется. Говорил ли он Октавиану, как гордится им? Наверное, говорил.

– Пусть, если меня убьют, он останется жив! – прошептал Юлий в забрало шлема. – Великий Марс, пусть оба останутся живы.

Помпей смотрел на легионы неприятеля, и у него не было сил взывать к богам. В голову острыми жалами вонзались мысли о победоносных походах Цезаря. Цезарь разбил несметные орды гельветов! Помпей ощутил внутри тянущую пустоту, и в эту пустоту канула вся его смелость. И в Риме, и в Греции многие утверждают, что Цезарь – лучший полководец своего времени, а теперь Помпей должен его одолеть. Как бы сейчас пригодились мужество и храбрость, которыми он обладал в молодости!

Помпей замерз, ему было неудобно в седле. Диктатор злился на свою болезнь, и от злости у него темнело в глазах. Он обливался холодным потом, туника под доспехами промокла и натирала кожу.

Диктатор посмотрел влево, туда, где замер в седле взбешенный Лабиен. Лабиен возражал против такого глубокого построения, но командующий поступил по-своему. Он наблюдал за людьми и видел, что те не рвутся в битву. О боевом настрое нечего и говорить. Его солдаты попросту боятся галльских легионеров. Их страх пройдет, стоит коннице растоптать правый фланг Цезаря, но пока диктатор предпочел не рисковать.

Легионы Цезаря приближались; среди воинов Помпея росла тревога. Они построились согласно приказу, но опытный глаз полководца заметил смятение солдат.

– Позвать ко мне Лабиена, – бросил Помпей посыльным. Один галопом помчался вдоль рядов и вернулся вместе с Лабиеном. – Лабиен, когда до неприятеля останется шестьсот футов, мы остановимся и подождем атаки.

Несколько секунд ошеломленный Лабиен не мог вымолвить ни слова.

– Господин?..

Помпей жестом велел заместителю приблизиться.

– Если мы не опередим их, они сломаются в первой же атаке. У меня глубокий строй, и я этим воспользуюсь. Пусть люди будут готовы остановиться. По крайней мере, лучше прицелятся копьями.

Помпей сделал паузу; глаза диктатора блестели.

– Если мои экстраординарии разобьют фланг Цезаря так быстро, как я надеюсь, легионерам вообще не придется ничего делать.

– Но, господин, не следует…

Помпей резко отшатнулся:

– Выполняй приказ!

Лабиен – сработал инстинкт самосохранения – отсалютовал и поскакал к легионам, передавая по рядам новый приказ.

Диктатор продолжал смотреть вперед, сохраняя каменное выражение лица, хотя чувствовал на себе удивленные взгляды солдат.

Будь у них другой настрой, командующий послал бы их в атаку на ветеранов. А так – пусть служат ему щитом от легионов Цезаря.

Между армиями осталось меньше тысячи футов. Легионеры шагали по равнине и ощущали, как земля сотрясается от их топота, будто от раскатов грома. С обеих сторон реяли сотни знамен, сверкали на солнце гордо поднятые кверху бронзовые орлы.

На расстоянии в восемьсот футов обе армии взяли копья на изготовку. Солдаты, оказавшись напротив метательных орудий неприятеля, ощутили мягкое прикосновение ужаса.

Шестьсот футов. Помпей увидел, как ряды галльских легионеров всколыхнулись, словно в ожидании его атаки. Но диктатор воздел меч, а затем опустил, останавливая свое пятидесятитысячное войско. Приказ «стоять!» эхом пробежал по рядам легионеров; орудийные расчеты торопились остановить свои огромные машины. У Помпея участилось дыхание. Он уже мог разглядеть лица вражеских солдат.

С обеих сторон начали действовать катапульты – стрелы длиною в человеческий рост вылетали с такой силой, что люди замечали только несущиеся черные тени. Они насквозь пробивали строй, оставляя на своем пути куски человеческих тел.

Двести футов. Когда конница Помпея стала набирать скорость, Цезарь отдал приказ атаковать, и его солдаты бросились вперед, тяжело топая по сухой земле.

Двадцать тысяч копий разом поднялись с обеих сторон, отбрасывая дрожащую тень на узкую полосу земли, разделяющую войска. Крики, если они и были, утонули в лязге столкновения. На протяжении целой мили тысячи вооруженных людей загрохотали мечами и щитами.

Римляне забыли, что сражаются с римлянами. Легионеры убивали друг друга с дикой свирепостью – в кровавой бойне у Фарсала никто не давал и не ждал пощады. Армии словно спаялись воедино, и люди бились насмерть.

Экстраординарии Помпея галопом неслись вперед – уничтожить меньшую числом конницу противника. Помпей вытягивался в седле, стараясь их разглядеть, и утирал липкий пот. Когда его всадники начали теснить фланг неприятеля, диктатора стала сотрясать дрожь. Он не мог отвести от них глаз, ведь именно там решался исход битвы. Экстраординарии врубились в конницу Цезаря, и конница дрогнула под таким натиском: на одного всадника Цезаря приходилось два или три неприятельских.

– Круши их! Круши! Раздавите его! – кричал Помпей, но встречный ветер заглушал крик.

Десятый двинулся в контратаку. Он растянулся широкой линией, конец которой достал до самого края фланга, и Помпей вдруг увидел, как его любимую конницу останавливают и буквально вырезают солдаты Десятого. Легионеры шли прямо на диктатора, и он невольно вскрикнул. Метнув быстрый взгляд на защищающие его центурии, командующий уверился, что прямой опасности нет. Кроме личной охраны, тут находились лучники; они истыкают стрелами всех и каждого, кто попытается приблизиться к Помпею. Ему ничто не грозит.

Мечи Десятого не остановили атаки Помпея. Всадники двигались слишком быстро, чтобы их можно было окружить, и скоро линия сражения переместилась к востоку, а остатки конницы Цезаря тщетно пытались удержаться на месте.

Через головы дерущихся солдат Помпей видел вдалеке стройную фигуру Цезаря, который, сидя в седле, спокойными жестами пояснял свои приказы. Диктатор перевел взгляд на своих солдат – посмотреть, как они держатся, – и опять повернулся к флангу, где атаковала конница. К радости Помпея, всадники Цезаря галопом мчались с поля боя, показывая спины врагу. Забыв о своей боли, Помпей победно поднял руки.

Люди и кони падали на землю и скользили в липком кровавом месиве. Один из командиров Помпея отправил в погоню за бегущим неприятелем две сотни всадников. Диктатор одобрительно кивнул. Лицо его стало жестким. Все получилось так, как он хотел, и он благодарен богам. Курьеры ждали новых приказов, однако в них уже не было необходимости.

Шум над полем боя стоял ужасный; в воздухе густо повисла пыль, и в ее облаках виднелись лишь смутные очертания людей. Конница Помпея вырвалась вперед и сейчас на полном скаку легко прорубится сквозь ряды ветеранов. Даже Десятый не сможет отразить такой натиск. Легенде о непобедимости Цезаря придет конец.

Навстречу атаке сплотились четыре когорты Десятого легиона. Помпей выругался – клубы пыли скрывали почти все происходящее. Это было ядро Десятого; диктатор страстно жаждал их посрамить – равно как их командира. Юлий наверняка среди них, но разглядеть его Помпей не мог.

– Вперед, скорее! Раздавите их! – умолял он срывающимся голосом. – Наступайте!..

Брут – он дрался по центру фронта – оттолкнул умирающего врага и поднял кверху щит, закрываясь от очередного удара. Коня под ним убили, и Брут чудом успел соскочить с седла, прежде чем животное упало. Он не знал, нарочно ли Юлий выставил против него его бывший легион. Наверное, ждал, что у Брута дрогнет рука против своих. Но рука не дрогнула. Хотя Брут сам обучал этих людей и когда-то считал братьями, он убивал их без колебаний. Его и вправду сразу узнали по доспехам и ломились к нему, сбивая строй и думая только о том, как бы до него добраться.

– Боитесь своего бывшего командира? – кричал он им со смехом. – Неужели никто не отважится со мной сразиться? Давайте, давайте, смелее ко мне!

В ответ легионеры налетели на него с такой яростью, что Брут чуть не порезался собственным мечом. Полководец получил сильнейший удар по голове; завязки шлема порвались, он почти не держался. Брут упал, выругался, рывком вскочил и, прежде чем враги опомнились, успел убить двоих.

Другие набросились на него, щит, который он пытался поднять, выдернули из рук, едва не оторвав вместе с ним пальцы. Брут закричал от боли, нырнул под чей-то меч, одновременно вонзая собственный кому-то в пах, и споткнулся о чью-то голову. Это оказался Сенека – его открытые глаза были засыпаны густой пылью.

Брут долго сражался, не думая ни о чем, поражая все, до чего мог дотянуться, и выкрикивая оскорбления вражеским солдатам. Он увидел, как впереди мелькнули серебряные доспехи – такие же, как у него, – и закричал, вызывая их владельца на бой. Услышав крик, Октавиан вскинул голову и стал озираться. Брут ждал. Он устал, да еще теснота была такая, что невозможно дышать. В молодости он вообще не уставал, но все изменилось – Брут и сам не заметил когда.

Позади Лабиен вел в атаку свой Четвертый легион. От крика Лабиена бывшие воины Брута пришли в исступление и бросались в бой со страшным ревом, не обращая внимания на раны. Октавиан пытался добраться до Брута, и Брут устало помахал ему рукой. Он весь был забрызган кровью и еле дышал. Ему очень хотелось найти Юлия, а тот все не появлялся.

Его меч бессильно уперся в чей-то щит. Брут не почувствовал ни первого удара, который бросил его на колени, ни второго, опрокинувшего на спину.

– Где ты?! – звал он бывшего друга, глядя в небо.

Сокрушительный удар вышиб из легких воздух, а потом Брут услышал, как треснула его правая рука. Больше он ничего не помнил.

Двести всадников Помпея неслись по равнине, оставляя за собой кровь и смерть и слыша лишь ритмичную дробь копыт и хрип лошадей. Со свирепой радостью преследовали они бегущего противника, держа высоко над головами длинные мечи и ревя от возбуждения. Каситас дослужился до декуриона, но за годы, проведенные в Греции, не видел ни одного боя. Он и думать не думал, что это так захватывает, и теперь, несясь по равнине, громко хохотал. Ему казалось, что он летит по воздуху.

Неожиданно впереди прозвучал сигнал горна, и тотчас все изменилось. Экстраординарии Цезаря прекратили бегство, образовали ровный, словно на плацу, строй, все как один развернулись и поскакали на неприятеля.

Каситас едва верил глазам. Вместе со страхом к нему пришло понимание происходящего: лучшая часть двухтысячной конницы Цезаря безупречным строем скачет прямо на него. Декурион обернулся – можно ли отрезать этих всадников от основных сил противника? С первого взгляда понял: не получится.

– Возвращаемся обратно! Там мы их изрубим! – закричал Каситас, разворачивая коня.

Следуя за ним, его воины в смятении оглядывались, и сам он с трудом сдерживал желание обернуться. Скоро все кончится. Позади раздавался топот вражеских коней.

Большая часть конницы Помпея потонула в густом пыльном облаке, поглотившем всю массу дерущихся людей. Каситас тщетно кричал против ветра, надеясь предупредить своих, – его никто не услышал.

Юлий выкрикивал приказы, почти не различая своих солдат, окутанных клубами пыли. Десятый сражался, сохраняя безупречные ряды, – на место убитых сразу вставали новые люди. Юлий страдал, видя их в такой мясорубке, но не мог же он бросить все свои силы против отрядов, защищающих Помпея. На флангах конные части собирались для атаки – до Юлия долетало ржание лошадей. Каждый его нерв, каждый мускул был в сильнейшем напряжении. Если противник обойдет и ударит сзади – бой проигран. Цезарь лихорадочно соображал, как отразить атаку, но ничего не мог придумать. Воины Десятого продолжали гибнуть, сражаясь, как всегда, насмерть. Вдруг Юлий сообразил, что в пыли коням неприятеля ничего не видно и они с размаху вклинятся в легионеров. Такого не выдержит никакой заслон из щитов. Юлий покачал головой. Десятый даже не сможет выстроить заслон – ведь им нужно еще держать оборону. Его люди погибнут.

– На востоке!.. – прокричал один из посыльных.

Сам из экстраординариев, он, возможно, поэтому постоянно посматривал в их сторону. Юлий повернулся в седле, и сердце у него подпрыгнуло. Конники Помпея скакали обратно, а за ними галопом неслись его собственные экстраординарии.

Юлий наблюдал, как всадники неприятеля пытаются занять прежнее место в строю; во рту у него пересохло от волнения. Они не успели сбавить скорость, и в результате в рядах Помпея образовался настоящий хаос. Всадники натолкнулись на атаку собственных солдат, а сзади наседали экстраординарии Цезаря.

Конница Помпея была разбита. Кони пробивали бреши в рядах своих же воинов, и за ними прорывались экстраординарии Цезаря, окончательно рассеивая неприятеля. Кони от страха становились на дыбы, а потом их поглощала пыль, повисшая над сражением густой завесой. Кое-где мелькали окровавленные всадники Помпея. Убитые падали на землю, живые тщетно пытались остановить понесших коней.

Увидев разгром неприятельской конницы, Десятый с новыми силами ринулся вперед. Юлий закричал. Он направлял коня в самую свалку, не отводя глаз от одинокой фигуры диктатора, но из-за густой пыли то и дело терял его из виду. Тогда командующий выругался и присоединился к своим легионерам.

Фланг Помпея изогнулся, словно провисая под тяжестью неприятеля, и воины Цезаря почти уперлись в лучников диктатора. Юлий хотел отдать приказ закрыться щитами, но лучники неожиданно дрогнули и показали врагу спины. Началось настоящее избиение бегущих.

Пыль немного рассеялась, и Цезарь увидел, что часть конницы Помпея уцелела. Экстраординарии, обезумев от удачи, даже не преследовали врага. Они врывались в тыл неприятеля и кромсали его ряды в мелкие клочья.

Юлий искал глазами Помпея, однако тот уже исчез. Конь перешагивал через тела лучников, которых добивали копьями легионеры. Из-под копыт летели куски кровавой каши, падали на ноги Юлию и медленно сползали, оставляя грязные дорожки, а он ничего не чувствовал.

Где-то далеко затрубили горны, и Юлий резко обернулся. Это играли сигнал капитуляции, и командующий испугался, что, пока он занимался правым флангом, его ветеранов разбили. За сигналом последовал лязг брошенного наземь оружия. Юлий не знал – победил он или побежден.

К Цезарю, тяжело дыша, подъехал Октавиан. На доспехах и теле не было живого места, наголенник болтался на шнурке, один глаз заплыл и не открывался – но какое это имело значение? Он жив, и у Юлия от радости подпрыгнуло сердце.

– Неприятель сдался, господин, – сказал Октавиан, салютуя, – стоило Помпею оставить поле боя. Все кончено.

Октавиан дрожал: после возбуждения битвы пришел упадок сил.

Юлий обмяк в седле и расслабил шею. Посидев так некоторое время, он снова выпрямился и повернулся к северу. Нельзя допустить, чтобы Помпей ускользнул. И в то же время нельзя бросать легионы – сражение может опять вспыхнуть в любой момент. Командующий должен остаться здесь и навести порядок, а не охотиться за побежденным. Так думал Юлий, но ему страстно хотелось позвать своих экстраординариев и броситься в погоню. Он потряс головой, словно желая стряхнуть боевой пыл.

– Всех разоружить, и начинайте переносить раненых в лагерь Помпея, – приказал Юлий. – Полководцев неприятеля – ко мне. Обращаться с ними почтительно. Они сдались, хотя решиться на это не просто. Объясните, что им ничто не грозит. Они нам не враги и заслуживают уважения.

– Да, господин, – ответил Октавиан. Голос у него слегка дрожал.

Юлий криво улыбнулся, такое преклонение читалось во взгляде молодого полководца.

– Пусть присягнут мне как консулу Рима. Скажи им: война окончена.

Юлию с трудом верилось, что все позади, – пройдет несколько часов, а то и дней, пока он привыкнет. Консул сражался, почти сколько помнил себя, и вот судьба завела его сюда, на равнину близ города Фарсала, в сердце Греции. С него довольно.

– Господин, я видел, где упал Брут, – сообщил Октавиан.

Юлий встрепенулся.

– Где? – вскинулся он, готовый мчаться туда.

– В самой середине. Там, где дрался Лабиен.

– Проводи меня, – потребовал Юлий, пуская коня рысью.

Им овладел настоящий страх. Руки дрожали – то ли от пережитого волнения, то ли от этого известия.

Оба всадника ехали по полю сражения, где кипела привычная работа: солдаты складывали захваченное оружие, мальчишки-водоносы торопливо разносили воду – легионеры не пили много часов. Солдаты радостно приветствовали командующего. К ним присоединялись другие, и скоро крики тысяч глоток слились в едином восторженном вопле.

Юлий почти не слышал легионеров. Он не мог отвести взгляд от обмякшей фигуры в серебряных доспехах, лежащей немного в стороне от большой кучи мертвых тел. Когда Юлий спешился, в глазах у него щипало от слез, говорить он не мог. Воины нового Четвертого легиона почтительно посторонились. Юлий опустился на колено и смотрел на бледное лицо друга детства.

Все вокруг было покрыто кровью, и на этом фоне кожа Брута казалась мраморно-белой. Юлий вынул из-за пояса кусок полотна и стал осторожно вытирать запекшуюся кровь, смешанную с грязью.

Брут открыл глаза. Вместе с сознанием к нему вернулась боль, и он застонал. Скула и губы у него распухли, из уха сочилась кровь. Устремленный на Юлия отсутствующий взгляд постепенно становился осмысленным. Брут попытался подняться. Сломанная рука не слушалась; раненый упал на спину и слабо вскрикнул. Губы его зашевелились, открывая окровавленные зубы, и Юлий нагнулся ниже.

– Теперь убьешь меня? – прошептал Брут.

– Нет, – ответил Юлий.

Брут прерывисто вздохнул:

– Значит, я уже умираю?

Юлий смотрел на него:

– Возможно. Ты заслужил.

– А Помпей?

– Убежал. Я его все равно найду.

Брут попытался улыбнуться и надрывно закашлялся. Юлий молчал; взор его был суров, как смерть.

– Выходит, нас разбили, – слабо произнес раненый. Он попытался выплюнуть кровь, но ему не хватило сил. – Я боялся, что тебя не увижу… думал, со мной покончено.

Юлий печально покачал головой.

– И как мне с тобой поступить? – пробормотал он. – С чего ты взял, что я тебя не ценю? Я не оставил тебя в Риме, потому что ты мне нужен рядом. Я едва поверил, когда Сервилия мне рассказала. Я твердил: «Брут меня не предаст, кто угодно, но не он». Мне было очень больно. И теперь больно.

Глаза Брута наполнились слезами боли и унижения.

– Иногда мне просто хотелось что-то делать и не думать, что великий Цезарь сделал бы это лучше. Даже когда мы были мальчишками. – Брут сжал челюсти, переживая приступ боли. – Все, чего я добился, я добился сам. Мне многое приходилось преодолевать… Какой-нибудь слабак на моем месте давно бы загнулся. Я буквально истязал себя, а тебе все удавалось само собой. У тебя все получалось легко… Только рядом с тобой я чувствую, что ничего не добился в жизни.

Юлий смотрел на распростертое тело человека, которого помнил столько, сколько себя.

– Почему ты не мог радоваться вместе со мной? – Голос Юлия прервался. – Почему предал меня?

– Я устал быть вторым, – ответил Брут, показывая окровавленные зубы. Он пошевелился и задохнулся от приступа боли. – Не думал я, что Помпей такой глупец. – Брут видел холодный взгляд Юлия и понимал, что сейчас, пока он лежит беспомощный, решается его судьба. – Ты сможешь меня простить? – прошептал он, поднимая голову. – Это моя последняя просьба.

Юлий не отвечал так долго, что Брут откинулся назад и закрыл глаза.

– Если ты останешься жить, – произнес наконец Юлий, – о прошлом забудем. Ты понял, Брут? Ты мне нужен.

Неизвестно, слышал ли Брут. Опухшее лицо сделалось еще бледнее, и лишь биение жилки на шее показывало, что он жив. С бесконечной осторожностью Юлий вытер лицо друга от крови и, прежде чем встать, приложил тряпицу к его сломанной руке.

Поднявшись, Юлий увидел рядом Октавиана, которого увиденное потрясло.

– Октавиан, пусть за этим воином присмотрят. Он серьезно ранен.

Октавиан медленно закрыл рот.

– Господин, я прошу…

– Пойдем, парень. Мы слишком долго были вместе, чтобы я мог поступить иначе.

После некоторого колебания Октавиан склонил голову:

– Слушаюсь, господин.

Глава 21

Лагерь Помпея стоял на макушке холма, возвышающегося над равниной. Через зеленые лишайники местами просвечивал голый серый камень – ни дать ни взять череп. Единственный звук в этих местах – шум ветра. Ветер и завывал, и стонал, и свистел – на такой высоте ему было раздолье.

Юлий поднимался к воротам лагеря. Внутри рабы зажгли большие факелы. Над равниной плыли полосы черного дыма.

Командующий остановился и окинул взглядом поле боя. Солдаты под руководством офицеров наводили порядок. Там, где произошло столкновение двух армий, по земле длинным извилистым шрамом тянулась линия трупов. Они лежали там, где погибли. Отсюда, с высоты, это казалось частью пейзажа – пересекающее равнину небольшое возвышение.

Юлий закутался в плащ и получше застегнул пряжку.

Помпей выбрал для своей цитадели хорошее место. Верхушка холма пологая, а проход наверх узкий и заросший, словно даже дикие козы старались избегать такой крутизны. Конь с большой осторожностью переступал ногами, и всадник его не торопил. Юлий еще не осознал последних событий: бег мыслей, обычно неудержимый, замедлился под тяжким грузом воспоминаний. Всю жизнь он сражался с врагами. Всегда противопоставлял себя кому-то – он не Сулла, он не Катон, не Помпей. А теперь Юлий живет в мире, где их нет, и оказалось – свобода от врагов несет в себе страх.

Юлию очень хотелось, чтобы был жив Кабера, чтобы он мог привести старика сюда, на вершину холма. Лекарь понял бы, почему в этот момент Юлий не может радоваться. Здесь так легко – быть может, действовал разреженный воздух высоты? – представлялись призраки тех, кого уже нет. Что есть смерть? И Рений, и Тубрук так же лежат в могилах, как Катон или Сулла. Не важно, кто ты; рано или поздно твоя плоть обратится в прах.

Позже Юлий принесет богам благодарственные жертвы, но сейчас он поднимался по холму в странном оцепенении. Совсем недавно он сразился с огромной армией, и победа была такой недавней, что казалась ненастоящей.

Юлий приблизился к вершине, и над ним навис огромный форт, выстроенный Помпеем. Каждое бревно, каждый камень доставили на вершину холма снизу – очередное свидетельство силы и изобретательности римлян. Юлий собирался сжечь лагерь, но теперь, стоя на плоской площадке, решил: пусть стоит в память о тех, кто погиб. Нужно же оставить что-нибудь и для них в этом пустынном месте, где смешанную с кровью землю ветер скоро осушит и развеет без следа. Через несколько дней, когда легионы уйдут, лагерь станет прибежищем диких зверей – до тех пор, пока время не превратит его в руины.

Юлий подъехал к раскрытым воротам. За командующим поднималась тысяча легионеров Десятого, и он слышал их дыхание у себя за спиной. Пройдя через ворота, Юлий остановился. В последнем лагере Помпея царил порядок. Везде виднелись костровые ямы и палатки. Лагерь пустовал, и Юлий думал о том, сколько солдат из тех, что ушли отсюда утром, лежат на холодной земле равнины. Наверное, они заранее не сомневались в своем поражении, но чувство долга заставляло их держаться, пока не сбежал Помпей.

Сенаторы собрались на главной улице лагеря и стояли, молча склонив головы. Юлий на них даже не посмотрел. Его глаза устремились на шатер, в котором сегодня утром проснулся Помпей. Перед шатром Юлий спешился и начал отвязывать полог. Легионеры подошли на помощь – двое подняли тяжелую кожаную занавеску, пропустив Юлия в сумрак шатра, и тщательно подвязали ее.

Внутри Юлию стало вдруг неуютно, будто он незваный гость, явившийся в отсутствие хозяев. Солдаты зажгли лампы и жаровни, и внутренность шатра оживило золотое мерцание. Однако холод тут был жуткий, и Юлий дрожал.

– Подождите снаружи, – бросил командующий, и через секунду в шатре никого не осталось.

Он откинул полог и увидел, что постель Помпея тщательно взбита к его возвращению. Во всей обстановке чувствовалась заботливая рука, – видно, после выхода войска тут постарались рабы. Юлий взял со стола глиняный сосуд, на краях которого застыла какая-то белая смесь, и понюхал. Открыл сундук, быстро проверил содержимое. Почему-то Юлий нервничал, словно в любой момент в дверях мог появиться хозяин и спросить, чем он тут занят.

Просмотрев вещи Помпея, Юлий покачал головой. Вопреки здравому смыслу, он надеялся, что диктатор оставил здесь кольцо с печатью, но кольца не было. Не было и причин задерживаться.

Шагая по утоптанному земляному полу, Юлий приблизился к столу, на котором лежали свитки. Повинуясь импульсу, потянулся к перетягивающей их красной шелковой ленточке. Все это нужно прочитать. Дневник и письма помогут ему понять человека, с которым они сражались чуть ли не по всей Греции. Цезарь сможет разобраться в тайных мыслях Помпея, в его ошибках – и своих собственных. Где-то среди свитков есть записи про Брута, какие-то подробности, столь важные для Юлия.

Треск углей в жаровне прервал блуждание мыслей. Прежде чем осознать, что делает, консул поднял всю связку пергаментов и бросил в огонь. Почти сразу пожалел и протянул к свиткам руку, но тут же пересилил себя. Юлий стоял и глядел, как пламя охватило красную ленту, и она сначала потемнела, а потом начала скручиваться.

Дым был не очень густой, однако у Юлия защипало в глазах, и он вышел из шатра на серенький свет. Его легионеры успели построиться, и командующий почувствовал гордость – вот это выправка! Они ждут, когда консул поведет их назад, в Диррахий, чтобы там, а не на поле битвы договариваться с сенатом. Придется довести все до конца. Нужно сделать тысячи дел. Заплатить легионерам. Юлий даже вздрогнул, сообразив, что ответственность за греческие легионы с сегодняшнего дня также лежит на нем. Им тоже полагается вовремя выдавать плату, да еще потребуются продовольствие, снаряжение, казармы… А теперь нужно сложить погребальные костры для погибших.

Юлий подошел к краю площадки и стоял, глядя вдаль. Враг разбит, гнаться за ним нет смысла. Да, диктатор увез печать, но можно разослать из Рима письма, аннулирующие его полномочия. Помпею придется убраться с римской земли вместе с остатками своей конницы. Юлий сделал долгий выдох. Уже который год воюют легионы. Солдатам пора на отдых – он обещал им землю, золото и серебро, чтобы построить хорошие дома в колониях. Часть заработанного в Галлии солдаты получили, но Юлий остался им должен. Ведь они отдали ему все.

По крутой тропинке верхом поднимался Октавиан. Еле живой от усталости, он бодрился под испытующим взглядом Юлия. По лицу, размазывая пыль, струился свежий пот.

– Приказы будут, господин? – спросил Октавиан, салютуя.

Юлий смотрел на горизонт. Вид отсюда открывался на много миль, и никогда Греция не казалась ему такой безбрежной и пустынной, как сейчас, с вершины этого холма.

– Сегодня я останусь, пока не сожгут погибших. – Юлий в полном изнеможении вздохнул. – Завтра отправлюсь за Помпеем. Мне понадобятся экстраординарии, Десятый и Четвертый. А остальные – я перед ними выступлю, и пусть отправляются домой.

Прежде чем ответить, Октавиан проследил за взглядом своего командира:

– Они не захотят вернуться, господин.

Юлий повернулся к нему:

– Я напишу письмо Марку Антонию. Им заплатят, а те, кто захочет, получат обещанную землю. Я выполню все свои обещания.

– Нет, дело не в этом. Люди не захотят вернуться, раз ты продолжаешь воевать. Я слышал их разговоры. Цирон уже просил, чтобы я замолвил за него слово. Они хотят вместе с тобой довести дело до конца.

Юлий вспомнил про обещание, данное дочери. А вдруг, если он убьет Помпея, Юлия его возненавидит? Он представил, как снимает перстень с печатью сената с мертвой руки Помпея. Настанет ли тогда мир? Кто знает. Но пока Юлий не доберется до диктатора, противостоянию не будет конца. Здесь, в Греции, Сулла когда-то пощадил Митридата, и платить за это пришлось кровью римлян.

Юлий потер щеку. Ему хотелось вымыться, переодеться и поесть. Плоть слаба.

– Я поговорю с ними. Их преданность… – Юлий замолчал, не в силах подобрать слова. – Нужно думать о спокойствии Рима, а мы оставили его беззащитным. Я возьму только Десятый, Четвертый и экстраординариев. Передай Цирону – пусть назначит вместо себя старшего трибуна, а сам идет со мной. Думаю, нужно, чтобы те, кто переходил со мною Рубикон, шли вместе до конца.

Юлий улыбнулся, а Октавиан застыл:

– И Брут – тоже, господин? Что прикажешь делать с Брутом?

Улыбка Юлия погасла.

– Возьмем с собой. Положим в повозку. По дороге поправится.

– Господин… – начал Октавиан, но под взглядом Юлия умолк.

– Брут был со мной с самого начала, – произнес Юлий так тихо, что ветер почти заглушил его. – Пусть едет.

Луна заливала равнину слабым призрачным светом; он почти не проникал в палатки, где лежали раненые.

Брут закрыл глаза, мечтая опять провалиться в сон. Руку ему вправили, стянули бинтами ребра, которые сломались, когда на него упал убитый. Если он пытался пошевелиться, боль становилась сильнее. Когда Брут захотел оправиться и попытался сесть, ему пришлось изо всех сил стиснуть зубы, чтобы не кричать. Горшок под кроватью был полон и смердел. Из-за полученных ударов кружилась голова, и Брут весьма смутно помнил, как разговаривал с Юлием после сражения, лежа в грязи, смешанной с кровью. Душа его страдала гораздо сильнее тела.

Рядом кто-то завопил во сне, и Брут вздрогнул. Отчаянно хотелось выйти из душной зловонной палатки на ночной воздух. Он постоянно потел и в минуты просветления понимал, что у него лихорадка. Больной хрипло просил пить, но никто не подходил. Наконец он погрузился в спасительную темноту забытья; прикосновение чьей-то шершавой руки вытащило его из глубокого омута, и Брут застонал.

Вокруг стояли люди, и его сердце сжалось от страха. Брут узнал их. Он воевал вместе с ними в Испании и Галлии и считал своими братьями. Теперь на их лицах была ненависть.

Кто-то нагнулся к Бруту и вложил ему в левую руку маленький холодный нож:

– Если у тебя осталась хоть какая-то честь, ты перережешь себе глотку. – Слова прозвучали как плевок.

Брут ненадолго потерял сознание, а когда очнулся, они по-прежнему стояли рядом и нож по-прежнему лежал между рукой и забинтованными ребрами. Неужели прошло лишь несколько секунд? Ему казалось, миновали часы, хотя гости стояли в тех же позах.

– Не захочет сам – поможем, – хрипло проворчал один из воинов.

Другой кивнул и потянулся за ножом. Брут выругался и попытался отодвинуться от шарящих пальцев – ему не хватило сил. Им овладел страх: он не хотел умереть вот так, в вонючей палатке, и попытался кричать, но во рту пересохло. Брут понял, что нож забрали, и ждал смерти.

– Сначала вложи ему в руку, – услышал он и ощутил, как кто-то раздвигает его ослабшие пальцы.

Среди этого ужаса раздался чей-то новый голос:

– Чем вы тут заняты?

Голос был незнакомый, но посетители сразу отпрянули от постели, а вошедший продолжал сердито кричать, пока они выскакивали мимо него наружу. Брут лежал на спине и прерывисто дышал, не чувствуя ножа в руке. Послышались чьи-то шаги, и он увидел лицо склонившегося над ним центуриона.

– Мне нужен охранник, – прошептал Брут.

– У меня нет лишних людей, – холодно заявил центурион.

Ночь на равнине запылала множеством погребальных костров. Тьма в палатке немного рассеялась, и взгляд центуриона упал на горшок с похлебкой, стоящий на деревянном табурете. Он взял его в руки и сморщился – там плавали какие-то вонючие склизкие ошметки.

– Я скажу, чтобы тебе принесли поесть и чистый ночной горшок, – с отвращением произнес воин. – Это я, так и быть, сделаю.

– Спасибо, – сказал Брут, от боли опуская веки.

– Я твоей благодарности не желаю, – сердито отрезал центурион.

Брут, не открывая глаз, поднял нож:

– Они позабыли здесь вот это.

Центурион хмыкнул:

– Оставь себе. Я слышал, что они говорили. Может, они и правы. Только не их руками и не в мою стражу. Вдруг ты подумаешь, да и сам решишься. Так-то приличнее.

Огромным усилием Брут отшвырнул нож и услышал, как тот упал на земляной пол где-то недалеко. Центурион больше ничего не говорил и вскоре ушел.

Костры трещали несколько часов, солдаты возносили молитвы богам, а потом Брут опять провалился в сон.

На рассвете крики раненых в палатке стали громче. Лекари зашивали, промывали, бинтовали – старались как могли. Потом большинству раненых все равно станет хуже.

Легкий сон Брута прервался от неожиданно наступившей тишины. Он поднял голову и увидел, что в палатке стоит Юлий. Перед консулом стонать не пристало – тех, кто кричал во сне, быстро растолкали.

С огромными усилиями Брут приподнялся. На него без стеснения таращились другие раненые. Чувствуя их неприязнь, Брут решил, что никому не покажет своих страданий. Изо всех сил он сжал челюсти: сломанная рука страшно болела.

Юлий тем временем подходил к каждому раненому, говорил им какие-то слова. Солдаты оставались сидеть гордые и довольные, словно консулу удалось облегчить их муки.

Показалось ли Бруту, или на самом деле, когда Юлий приблизился к нему, все вокруг насторожились. Консул Рима подвинул к ложу Брута табурет и тяжело сел.

Глаза Юлия покраснели от дыма, но доспехи на нем сверкали, и рядом с ранеными командующий выглядел свежим и отдохнувшим.

– За тобой тут ухаживают? – спросил Юлий, глядя на бинты, которыми было обмотано израненное тело его друга.

– Цветы и фрукты – каждое утро, – ответил Брут.

Он открыл рот, собираясь что-то добавить, но не смог.

В темных глазах, пристально смотревших на Брута, светилось искреннее участие. Поверить в такое трудно, но, видимо, Юлий и вправду простил. У Брута заколотилось сердце, в глазах потемнело. Лихорадка еще не прошла, очень хотелось опять провалиться во тьму. Брут не нашел в себе сил ответить на взгляд Юлия и смотрел куда-то в сторону.

– Почему не убил меня? – прошептал он.

– Ты мой старый друг, – сказал Цезарь, придвигаясь ближе. – Сколько раз ты спасал мою жизнь. Разве я могу отнять твою? Нет.

Брут потряс головой, не в силах постичь друга. Ночью он думал, что умрет от стыда, и жалел, что выкинул нож.

– А все думают – меня нужно убить, – сообщил он, вспоминая о ночных гостях и испорченной еде.

– Они просто не понимают, – отозвался Юлий, и Брут возненавидел его за милосердие.

Каждый римлянин отныне будет знать, как Цезарь пощадил своего друга-предателя. Брут представил, как поэты начнут кропать душещипательные вирши, и ему захотелось плюнуть. Однако, глядя на Цезаря, Брут ничем не выдал своих мыслей. После случившегося придется считать, что под Фарсалом он заново родился. Может быть, удастся сбросить старую кожу и начать жизнь с чистого листа. Стать опять Цезарю другом, но не стремиться быть ему равным. Нет, это невозможно после того, как Юлий простил его, проявив поистине тошнотворное великодушие. Юлий даровал Бруту жизнь, и теперь он не знал, как с этим жить.

Против воли Брут стиснул зубы и простонал, раздираемый противоречивыми чувствами. Словно на расстоянии, он ощущал на лбу руку Цезаря.

– Ты поосторожнее, – попросил Юлий, – ты еще совсем слабый.

Глаза Брута наполнились слезами – он пытался бороться с охватившим его отчаянием. Хотелось вернуть последние два года – или же со всем смириться. Он понимал, что больше не выдержит. Просто не выдержит.

Брут закрыл глаза, чтобы не видеть сидящего рядом с ним человека. Когда через некоторое время он открыл их, Юлий уже ушел. Под осуждающими взглядами раненых солдат Брут не мог позволить себе заплакать от испытываемой им ненависти и любви.

Глава 22

За много дней похода легионеры Десятого и Четвертого сильно устали и изголодались. Припасы кончались, а до нового урожая было далеко – из земли торчали только небольшие зеленые ростки. Запасы воды протухли, солдаты постоянно недоедали. Даже у коней из-под толстого слоя пыли на боках выдавались ребра, но шли они пока твердо.

Каждый раз, когда Юлий думал, что цель близка, в очередном поселении сообщали новые известия о Помпее и его коннице, и приходилось идти все дальше и дальше – на восток. Они почти догнали Помпея, но тут беглец совершил резкий рывок и добрался до побережья.

Стоя на причале, Юлий тер усталые глаза и смотрел на бесконечные серые волны, на которых качались шесть галер. Их стремительные тонкие силуэты напоминали хищных птиц. Они несли дозор в морях между Грецией и Малой Азией и дожидались Юлия.

Помпей добрался до побережья вчерашней ночью. Юлий надеялся перехватить его и вынудить сразиться, но диктатора, оказывается, ждали корабли. Так же быстро, как он пронесся по равнинам Греции, Помпей оставил ее берега.

– Забраться в такую даль… – вслух подумал Юлий.

Вокруг, озираясь, стояли солдаты. Если бы путь был свободен – Юлий бы не колебался. У восточного побережья Греции полно торговых судов, и за кораблями дело не станет. Прищурившись, Юлий наблюдал за галерами Помпея, которые, вспенивая воду, рассекали волны. Вряд ли там достаточно людей, ведь лучших солдат Помпей наверняка взял с собой; однако это ничего не меняет. В открытом море галеры легко смогут потопить торговые суда. Плыть ночью нет смысла – все равно неприятель уже их видел. Преимущество неожиданности утеряно, враг будет готов к бою и беспощаден.

С чувством безысходности Юлий гадал, сколько еще вражеских галер прячется среди прибрежных скал. Эту преграду из дерева и железа ему не сокрушить.

Солдаты терпеливо ждали. Хотя Помпей забрал из порта почти все, тут оставалось достаточно воды, чтобы попить, ополоснуться и наполнить бочонки и мехи. Солдаты, сидя небольшими кучками, играли в кости и делили те жалкие куски еды, которые смогли раздобыть в порту. Как переправиться через море – не их забота. Они свое дело сделали.

Юлий прислонился к толстому деревянному столбу и задумчиво постукивал по нему кулаком. Повернуться и уйти, оставить Помпея он не мог. Слишком долго Юлий за ним гнался, слишком далеко зашел. Взгляд его упал на рыбацкую лодку – хозяева сматывали канаты и поднимали парус.

– Остановить их! – крикнул Юлий, и трое солдат Десятого мигом подбежали и ухватились за борта лодчонки – рыбаки и опомниться не успели.

Парус громко хлопал на ветру; Юлий торопливо шел по каменному причалу.

– Отвезите меня к тем кораблям, – потребовал он на ломаном греческом.

Рыбаки непонимающе таращились на Юлия, и он велел позвать Адана.

– Скажи им, что я заплачу, пусть перевезут меня на галеры, – велел Юлий, когда подошел секретарь.

Адан вынул две серебряные монеты и бросил в лодку. Выразительными жестами, показывая то на Юлия, то на корабли, он втолковывал рыбакам, чего от них хотят, пока их хмурые лица не разгладились. Юлий недоверчиво смотрел на своего секретаря и переводчика:

– Ты же говорил, что учишь греческий?

– Это очень трудный язык, – смущенно ответил Адан.

Подошел Октавиан и заглянул в крохотную лодчонку.

– Ты ведь не думаешь отправиться в одиночку? – сказал он. – Тебя убьют.

– Разве есть выбор? Если мы выйдем в море, галеры нас потопят. А меня, быть может, послушают.

Октавиан отдал свой меч солдату и стал снимать доспехи.

– Что ты делаешь?

– Поеду с тобой. Не хочу отправиться на дно, если лодка перевернется.

Октавиан многозначительно покосился на панцирь своего начальника, но Юлий не обратил на это внимания.

– Ну так поехали, – согласился он, указывая на утлое суденышко. – Человеком больше, человеком меньше.

Он дождался, пока Октавиан, морщась от запаха рыбы, уселся на мокрых скользких сетях. Затем сам полез в лодку и чуть не перевернул ее.

– Поднимите парус, – велел он рыбакам. Вздохнул, видя их недоумение, указал рукой на парус, а потом вверх.

Через несколько минут лодка скользила от причала в море. Юлий оглянулся на берег – солдаты с тревогой смотрели им вслед; он заулыбался от удовольствия – так приятно плыть по волнам.

– Октавиан, у тебя бывает морская болезнь? – полюбопытствовал Юлий.

– Никогда. Желудок у меня из железа, – беззаботно солгал Октавиан.

Лодка шла вперед, и скоро оба римлянина неожиданно ощутили душевный подъем. Суденышко вышло из спокойной бухты и заплясало на волнах; Юлий дышал полной грудью и наслаждался волнением моря.

– Они нас заметили, – сообщил он. – Направляются сюда.

Навстречу маленькой лодке, бросившей вызов бурному морю, двигались две галеры. Вскоре суда приблизились, и Юлий услышал крики дозорных. До рыбаков никому, конечно, нет дела, а на двух воинов сразу обратили внимание. На самой высокой мачте подняли сигнальные флаги, и другие галеры тоже стали разворачиваться.

Приподнятое настроение покинуло Цезаря так же быстро, как и пришло. Замерев, он смотрел, как скользят к нему галеры, как его рыбаки убирают парус. Кроме свиста ветра, никакого шума, только мощные римские глотки выкрикивают приказы. Юлий почувствовал тоску по тому времени, когда и сам плавал на быстрых военных судах – у другого побережья.

Галеры были уже рядом, с бортов свешивались любопытные солдаты, и Юлий пожалел, что в этой лодчонке нельзя встать. Ему стало немного страшно, однако решение принято, и он доведет все до конца. Теперь от них в любом случае не уйти. Галера догонит такую лодку одним ударом весла. Юлий заставил себя успокоиться.

Судя по зеленым скользким днищам, пока Юлий воевал с Помпеем, галеры находились в плавании.

Весла подняли кверху; Юлию в лицо полетели холодные брызги, и он поежился. Среди солдат появился воин в форме центуриона.

– Кто вы такие? – осведомился он.

– Консул Гай Юлий Цезарь, – ответил Юлий. – Спустите мне канат.

Юлий старался смотреть собеседнику прямо в глаза – но из-за качки не получалось. Центуриону не позавидуешь. Наверняка Помпей отдал строгий приказ сжигать и топить вражеские суда.

Юлий без улыбки ждал, пока длинный канат, болтаясь, спустился по борту галеры и конец его ушел под воду. С трудом, рискуя перевернуть лодку и не обращая внимания на предостерегающие крики рыбаков, Юлий дотянулся до каната.

Он поднимался очень осторожно. Мешали взгляды солдат – лодку уже окружило несколько галер. Мешала мысль, что стоит сорваться, и тяжелые доспехи сразу потянут ко дну. Когда, забравшись наверх, Юлий взялся за услужливо протянутую капитаном руку, он успел запыхаться. Канат тут же заскрипел под весом Октавиана.

– Как твое имя, капитан? – спросил Юлий, ступив на палубу.

Капитан молча стоял, похлопывая рукой по руке.

– Тогда повторю, кто я. Я – Юлий Цезарь. Я – консул Рима и представляю власть, которой ты присягал служить. Все приказы Помпея объявляю недействительными. С этого момента ты подчиняешься мне.

Капитан хотел что-то вставить, но Юлий не собирался упускать инициативу. Он говорил таким тоном, словно не допускал и мысли о возможности неповиновения.

– Передай приказ капитанам других галер явиться сюда за моими распоряжениями. У меня в порту шесть тысяч воинов. Вы доставите меня в Малую Азию.

Юлий неспешно подошел к борту и помог перелезть Октавиану. Затем вновь повернулся к капитану, выказывая первые признаки гнева:

– Ты понял приказ, капитан? Как консул, я представляю здесь сенат. Мои распоряжения имеют преимущество перед любыми другими, полученными тобой ранее. Подтверди получение приказа, или же я тебя смещу.

Капитан колебался. Положение у него – не позавидуешь. Речь шла о выборе между двумя правителями. Лицо капитана медленно наливалось кровью.

– Я жду! – рявкнул Юлий, делая шаг вперед.

Капитан в ужасе заморгал:

– Да, господин. Твой приказ принят. Я подчиняюсь тебе и сейчас же дам сигнал другим галерам.

От волнения капитан вспотел. Юлий кивнул, и матросы побежали поднимать сигнальные флаги, чтобы собрать всех капитанов.

Юлий знал, что Октавиан смотрит на него во все глаза, но улыбнуться не рискнул.

– Возвращайся в порт, и начинайте готовиться, – приказал он. – Мы отплываем.

Брут стоял на каменном причале, глядя на галеры и почесывая под повязкой подсохшую рану. Рука и ребра уже заживали, хотя передвижение в тряской повозке едва не свело его с ума. Перелом был чистый, но Брут повидал немало ранений и понимал, что мало срастись костям, нужно, чтобы восстановились мышцы. Он по-прежнему носил меч – тот самый, которым дрался под Фарсалом. Правда, вынимать его мог только левой рукой и чувствовал себя беспомощным, как малое дитя. Брут ненавидел свою слабость. Легионеры Десятого и Четвертого одолели полководца постоянными насмешками и оскорблениями – знали, что гордость не позволит ему пожаловаться Юлию. Будь он здоров, они бы не посмели так с ним обращаться. Брута бесило их поведение, но приходилось скрывать свою к ним ненависть и ждать.

Рядом с Брутом стояли Домиций, Октавиан, Регул и Цирон. С нескрываемым волнением они вглядывались в темнеющее море. Октавиан вернулся и сообщил новости, а потом все вместе наблюдали, как капитаны галер переправляются на корабль, где находится враг их командующего. Никто с тех пор не сказал ни слова, целый час офицеры не находили себе места.

– А вдруг они его схватили? – неожиданно спросил Домиций. – Мы ведь не узнаем.

– Если и так, что мы можем сделать? – ответил Октавиан. – Отправимся сражаться на этих неповоротливых торговых посудинах? Сам знаешь, нас потопят раньше, чем доплывем. – Он не отводил глаз от качающихся на волнах хищных силуэтов галер. – Юлий захотел рискнуть.

Цирон посмотрел на заходящее солнце и нахмурился:

– Если командующий до темноты не вернется, нужно плыть за ним. Пойдем на одном корабле – туда уместится достаточно людей, чтобы взять на абордаж галеру. А захватив одну, захватим и остальные.

Брут с удивлением воззрился на Цирона. Годы все же немного изменили старого товарища. Цирон привык командовать, стал увереннее в себе. Брут сказал, почти не задумываясь:

– Если они схватили Юлия, то теперь ждут, что мы явимся на выручку. Бросят якорь как можно дальше от берега и встанут вплотную друг к другу. Или вообще отправятся в Малую Азию, чтобы доставить пленника Помпею.

Лицо Октавиана сделалось каменным. Он грубо возразил:

– Заткнись. Ты здесь не командуешь. Мой командир не пожелал тебя казнить, и только потому ты здесь. Тебе нечего нам сказать.

Брут уставился на него, но под пристальными взглядами остальных опустил глаза. Хотя он старался не обращать внимания, ненависть бывших друзей больно ранила – Брут и сам не понимал отчего.

И почему-то в отсутствие Юлия все смотрят в рот Октавиану. Видно, что-то такое есть у обоих… семейное.

Брут злобно выдохнул и сжал руку под повязкой в кулак; он с трудом восстановил самообладание.

– Не думаю… – начал он.

Октавиан не выдержал:

– Будь моя воля, я бы распял тебя прямо здесь. Как полагаешь – многие станут возражать?

Бруту не пришлось долго думать – он знал ответ.

– Нет, все бы обрадовались. Но ты-то им не позволишь, правда? Ты выполняешь все приказы Юлия, даже те, которые тебе поперек горла.

– Собираешься оправдать свое предательство? – спросил Октавиан. – Для этого и слов-то не найдешь. Не знаю, зачем командующий взял тебя с собой, но послушай меня. Юлию хочется думать, что ты по-прежнему один из нас, только я-то – не Юлий. Если попробуешь мне приказывать – глотку тебе перережу.

Брут, сощурившись, подался вперед:

– Ты, я вижу, осмелел. Однако я скоро поправлюсь, и тогда…

– Да я не стану ждать!

Октавиан окончательно вышел из себя. Он рванулся к Бруту, но Регул и Цирон одновременно ухватились за руку, которой он поднял меч. Брут отшатнулся.

– И как ты объяснишь Юлию мое убийство? – поинтересовался он. Глазами, полными ненависти, Брут смотрел на Октавиана, пытающегося до него дотянуться. – Цезарь ведь тоже способен на жестокость. Поэтому, наверное, и не убил меня.

Цирону удалось вырвать у Октавиана меч, и тот наконец сдался.

– Надеешься поправиться, Брут? – спросил он. – Не сказать ли мне моим людям, чтобы отвели тебя в укромное место и хорошенько с тобой поработали? Солдаты так тебя отделают, что ты никогда не сможешь держать меч.

На лице Брута отразился страх, и Октавиан улыбнулся:

– Не нравится? Не сможешь ни верхом ездить, ни имя свое написать. Может, хоть тогда у тебя поубавится спеси.

– Ты благородный человек, Октавиан, – произнес Брут. – Мне бы твои принципы.

Кое-как сдерживаясь, Октавиан сказал:

– Еще одно слово, и я так и сделаю. Никто меня не остановит, никто за тебя не заступится. Все знают, что ты это заслужил. Ну давай же, полководец. Скажи хоть одно слово.

Брут долгое время молча его рассматривал, затем с отвращением покачал головой, повернулся и побрел прочь. Октавиан кивнул, дрожа от гнева. Он даже не чувствовал руки Домиция на своем плече.

– Нужно владеть собой, – мягко упрекнул Домиций, глядя вслед человеку, перед которым когда-то благоговел.

– Не могу, – прохрипел Октавиан. – Сделал такое и ведет себя как ни в чем не бывало. Не понимаю, чего ради Юлий взял его сюда.

– Я тоже не понимаю, – ответил Домиций. – Пусть сами разбираются.

Регул присвистнул, и все разом повернулись к морю. В последних лучах заходящего солнца были видны плывущие галеры. Каждый взмах огромных весел приближал их к берегу.

Октавиан посмотрел на остальных:

– Пока мы не убедимся, что все в порядке, пусть люди будут наготове. Копья держать под рукой. Домиций, экстраординариев поставь в резерв. Здесь они в любом случае не понадобятся.

И полководцы Цезаря немедля отправились отдавать приказы, не задумываясь, по какому праву ими командует Октавиан. А он остался один и наблюдал, как приближаются галеры.

В маленьком порту их не могло поместиться сразу шесть, поэтому сначала вошли только два корабля. С каждой стороны работал лишь один ряд весел – галеры причаливали. В темных сумерках едва можно было разглядеть брошенные наземь трапы. Побежали матросы с канатами, и скоро показался Юлий. Октавиан облегченно вздохнул.

Юлий поднял руку в салюте:

– Солдаты готовы грузиться на корабли?

– Готовы, господин, – с улыбкой ответил Октавиан.

Он даже растрогался: Юлий не переставал его удивлять.

– Тогда начинайте. Времени мало. Помпея перевезли всего два дня назад – мы чуть-чуть опоздали. – Юлий ощутил знакомый азарт преследования. – Сообщи людям, что на галерах хорошие запасы провианта, это их подбодрит.

Октавиан отсалютовал и пошел к подчиненным. Юлий заметил и боевое построение, и поднятые кверху копья, но не стал ничего говорить в присутствии матросов. Отдавая центурионам команду грузиться, Октавиан не мог удержаться от улыбки. Пусть им опять предстоит нелегкий поход – они вновь обрели уверенность, что Помпей не уйдет.

Неторопливый рассвет обрисовал побережье Малой Азии – серо-зеленые горы, окунающиеся в море. В небе кричали гуси, над волнами кружили пеликаны, высматривая серебристые рыбьи косяки. В воздухе висел запах весны, и утро обещало, что день будет прекрасным.

Для всех это была новая, неизвестная страна. Она лежала гораздо дальше от Рима, чем Британия, только не к западу, а к востоку. Из Малой Азии в Рим привозили древесину кедра, из которой строили галеры. Римские торговые суда набивали трюмы инжиром, абрикосами, орехами. Это золотая земля, древняя, и где-то на ее севере лежат руины Трои. Юлий припомнил, как надоедал своим наставникам, требуя, чтобы они еще и еще рассказывали о Малой Азии. Здесь побывал когда-то Александр и принес жертву у гробницы Ахилла. Юлию не терпелось ощутить под ногами землю царей древности. Гребцы направили судно в маленький порт, а консул стоял на носу корабля и вдыхал водяную пыль.

– Когда покончу с делами, – сказал Юлий Домицию, – я вернусь в Рим, повидав самые дальние края нашей державы – восточный и западный. Как не гордиться тем, что так далеко от дома я слышу римскую речь? И здесь – римские воины, римские законы, римские корабли. Разве это не прекрасно?

Домиций улыбнулся воодушевлению Юлия, которое вполне разделял. Преследовать противника в Греции было тяжело, но сейчас войсками овладевало совсем иное настроение. Быть может, после победы при Фарсале люди почувствовали, что годы сражений подходят к концу? Один вид Юлия, командующего галерами Помпея, вселял такую надежду. Война догорела. Остается затоптать последние угли гаснущего костра. Легионеры, прошедшие с Юлием Испанию и Галлию, понимали это лучше прочих солдат. Теснясь у бортов, они непринужденно смеялись и болтали.

Домиций посмотрел на Адана, сидящего на мачте. Испанец громко распевал какую-то песню времен своей юности, и его пение слышали даже на палубе.

Квестор крошечной гавани говорил на отличной латыни, хотя вырос в местных казармах. Увидев Юлия, невысокий смуглый человечек низко склонился и не разогнулся, пока ему не позволили.

– Приветствую тебя, консул, – торжественно произнес он.

– Как давно отсюда ушел Помпей со своими воинами? – нетерпеливо спросил Юлий.

Коротышка совершенно не волновался, и Юлий сообразил, что Помпей никак не распорядился на тот случай, если явятся преследователи. Он, видимо, не ожидал, что Юлий сможет пересечь море, охраняемое его галерами. А значит, Помпей не спешит.

– Диктатор уехал прошлой ночью, консул. У тебя срочное дело? Я могу отправить к нему посыльного, если пожелаешь.

Юлий удивленно заморгал:

– Нет. Он бежит от меня, и я не желаю, чтобы его предупредили.

Квестор сконфузился. За последние два дня чиновник видел больше солдат, чем за всю жизнь. То-то будет о чем рассказывать детям – ему довелось говорить с правителем Рима, да не с одним, а с двумя.

– Тогда… желаю тебе удачи, консул, – проговорил он.

Глава 23

На пятый день утомительного похода легионы Цезаря догнали Помпея. Все время легионеры шли и шли на юг, и, когда лазутчики принесли новость, солдаты разразились ликующими криками. Люди проделали долгий путь и устали, но вот горны запели сигнал, и они быстро построились для атаки, готовые окончательно сокрушить врага.

Воины Помпея тоже услышали сигнал, и Юлий представил их испуг. Это были те самые экстраординарии, которые бежали в последнем сражении. Страшный удар – находясь уже в другой стране, вдруг обнаружить за собой погоню. Однажды их разбили, и Юлий не сомневался, что разобьет снова. Приятно иметь двойной численный перевес, как диктатор при Фарсале. Пусть теперь его люди поймут, каково это – воевать против столь многочисленного врага.

Вдалеке появилась конница диктатора – экстраординарии решили повернуться к опасности лицом. Отчаянный жест, и все же такая храбрость достойна уважения. Видимо, хотят смыть позор тогдашнего бегства. Всадники пришпоривали лошадей и ровной рысью приближались к Десятому. Юлий, скалясь в предвкушении битвы, высматривал красный плащ Помпея.

Выстроившиеся для боя легионеры Десятого и Четвертого приготовили копья. Когда к ним приблизился грохот копыт, они подняли головы и в свирепой радости потрясли оружием.

– Господин, мы можем задержать их, а ты скачи! – крикнул Помпею декурион Каситас.

Но диктатор сидел в седле, словно оглушенный. С того страшного момента, как прозвучал римский военный горн, Помпей не произнес ни слова. А он-то думал, что отныне не услышит этого звука.

Глядя на легионы, разбившие его под Фарсалом, Помпей тер потемневшие губы и размышлял, не броситься ли ему в атаку вместе с остатком своей конницы? Величественный жест! Поэты, которые будут слагать о нем песни, прославят этот поступок.

Жестокий приступ боли притупил зрение диктатора. Он уже не носил доспехи – опухоль просто не умещалась под ними. Она постоянно увеличивалась и давила на легкие, мешая нормально дышать. Иногда Помпей все готов был отдать, лишь бы погрузиться в спасительную тьму. Он мечтал, чтобы его муки прекратились, и сейчас, поглаживая шею коня, диктатор собирался понестись галопом в последний раз.

– Господин! Ты еще можешь уйти! До моря несколько миль! – ревел Каситас, пытаясь привести своего командующего в чувство.

Помпей моргал, медленно приходя в себя. Легионы Цезаря перестали расплываться у него перед глазами. Диктатор повернулся к декуриону; тот взглядом отчаянно упрашивал командующего бежать.

– Делайте, что можете, – молвил наконец Помпей, и Каситас, несмотря на вопли и топот, услыхал и обрадованно кивнул.

Он стал выкрикивать приказы окружающим его солдатам:

– Квинт, сюда! Возьми Луция, и следуйте за консулом. Мы задержим легионеров, насколько сможем.

Названные воины выдвинулись из строя в сторону Помпея. Диктатор смотрел на солдат, не захотевших бросить своего командира. Нерешительность, которая с усилением болезни подавляла его разум, казалось, дала ему небольшую передышку.

– Вы служили мне верно! – сказал он. Затем развернул коня и поскакал прочь.

Удаляясь, Помпей слышал приказ начать наступление. Его люди шли в свою последнюю, безнадежную атаку против Цезаря.

Море недалеко, и там есть корабли, которые увезут Помпея с римской земли. Он затеряется в странах, где у Рима нет власти, и Юлий никогда его не отыщет.

Помпей похлопал по кожаной сумке, прикрепленной к седлу, – золото приятно позвякивало. В Египте ему не придется бедствовать. Там есть искусные лекари, и они помогут ему избавиться от мучений.

Когда до неприятеля оставалось меньше тридцати футов, легионеры Четвертого и Десятого метнули пилумы. Тяжелое оружие поразило первый ряд коней, и идущие следом остановились – путь оказался закрыт. Ветераны бросились вперед, всаживая легкие копья в топчущихся на месте коней и сдергивая на землю всадников. В Галлии им приходилось сражаться против конницы, и они не боялись встающих на дыбы лошадей.

Солдаты Помпея не дрогнули, и Юлия удивило столь отчаянное упорство. Их положение было безнадежно, но люди дрались с мрачной решимостью. Консул не мог поверить, что это те самые воины, чье поспешное бегство он наблюдал в битве при Фарсале.

Над полем неслись гортанные крики, железо с хрустом пронзало плоть. Конница Юлия обошла противника с флангов и теперь добивала его со всех сторон. Кони топтали какие-то фиолетовые цветы, кругом летели кровавые брызги; люди отупели от пролития крови.

Когда конников Помпея осталось меньше тысячи, Юлий приказал трубить отбой. Легионеры отступили от груды истерзанных тел, и в наступившем затишье Юлий обратился к солдатам Помпея.

– Для чего вы непременно хотите биться до последнего? – крикнул он.

Подъехал воин в доспехах декуриона и отсалютовал, мрачно глядя на Юлия.

– Нам не привыкать класть головы, – сказал Каситас. – Главное – восстановить нашу честь.

– В вашей чести не может быть сомнений, декурион. Я дарую вам помилование. Скажи своим людям, что я прошу всех остановиться.

Каситас с улыбкой покачал головой.

– От тебя ли я это слышу! – сказал он, поворачивая коня.

Юлий дождался, пока декурион доедет до своих, и только потом вновь двинул людей в атаку. Понадобилось немало времени, чтобы перебить неприятеля. Когда на окровавленном лугу осталось несколько едва живых всадников, Юлий опять предложил им сдаться и опять получил отказ. Последний солдат Помпея, уже потеряв коня, сбитый с ног, пытался поднять меч.

Легионеры не радовались победе. Они стояли, покрытые кровью, и задыхались от усталости. На поле боя царила тишина, и многие воины шепотом возносили молитвы за тех, с кем сейчас сражались.

Юлий покачал головой, переживая увиденное. Тем временем солдаты начали искать тело Помпея. Однако его так и не нашли и сообщили об этом командующему. Юлий в задумчивости устремил взгляд на юг.

– Он не заслужил такой преданности… Найдите подходящее место для лагеря. Завтра отправимся дальше, после того как предадим погребению солдат. Различий не делать. Все они – римляне.

Юлий отправился в Александрию на трех торговых кораблях, взяв с собой две тысячи солдат – столько осталось людей в его любимом Десятом легионе. Своих экстраординариев и Четвертый легион он оставил на побережье Малой Азии – дожидаться подходящих кораблей. Неизвестно, удастся ли в Александрии найти Помпея. Египет никогда не подчинялся Риму, и Юлий знал о нем только то, что учил в детстве. Александрия – место упокоения царя, которого Юлий почитал как никого другого. Деяния этого царя будут помнить многие века. Даже правящая династия египетских фараонов происходит от одного из полководцев Александра – Птолемея.

Если бы Помпей не бежал через море, Юлий все равно нашел бы время приехать сюда, чтобы увидеть места великой славы, о которых слышал еще мальчишкой. Он вспомнил, как стоял однажды перед разбитой статуей Александра, мечтая прожить жизнь так же достойно. А вскоре он ступит на землю Египта правителем величайшей державы мира. Ему не нужно преклонять голову перед памятью великих царей.

Эти мысли вызвали у Юлия тоску по родному дому. Консул представил себе весенний Рим и Форум. Перед толпами римлян выступают ораторы, обсуждают философские вопросы и за скромную плату объясняют законы. Юлий успел состариться, служа Риму, однако за свою жизнь он прожил в родном городе лишь несколько месяцев. Свою молодость полководец оставил в дальних странах и потерял гораздо больше, чем дал ему Рим.

А что получил Юлий взамен жизней тех, кого считал друзьями? Удивительно, до чего беспечно тратил он свои годы! Цезарь имеет право называться первым человеком в Риме, но какая от этого радость? Может, просто Юлий сам изменился, но ему казалось, что он ждал от жизни большего.

Проход в александрийскую гавань представлял собой глубокий и узкий пролив среди рифов, который вызывал трепет даже у бывалых мореходов. Скалы стояли очень близко, и перегородить проход не составило бы труда; Юлий не мог отделаться от чувства, что идет в ловушку.

Наконец корабли заскользили на парусах к причалу. Стало совсем жарко, и Юлий вытирал со лба пот. Солдаты на палубе в изумлении указывали руками на огромную беломраморную колонну у входа в гавань. По высоте с ней не могло сравниться ни одно здание в Риме. Юлий опять ощутил тоску по тем дням, когда для него не было ничего страшнее розог его наставников. Фаросский маяк представлялся легендарным и недосягаемым. Юлий в жизни не думал, что увидит это чудо так близко, и теперь, завороженный, как и остальные, не мог оторвать от него взгляд. А где-то в городе находится величайшая в мире библиотека, в которой хранятся все труды по философии и математике, какие только есть на свете. Казалось непристойным везти сюда, в город науки и роскоши, грубую солдатню. Но скоро Юлий доведет до конца свое мщение и сможет спокойно любоваться волшебной землей Египта.

Вокруг двигалось огромное множество торговых кораблей, собравшихся чуть ли не со всего мира. Капитанам судов, везших легионеров, пришлось потрудиться, чтобы избежать столкновения, на подходе к длинной косе. Здесь была отличная природная гавань, которая и привлекла в свое время Александра.

Юлий оторвался от маяка, повернулся к городу и нахмурился. Далекие фигурки людей на пристани оказались вооруженными солдатами – он увидел луки и копья. Стоящие в передних рядах держали длинные щиты, но доспехов на них не было, из одежды – только набедренные повязки и сандалии. Сразу видно, что это не римляне. Они совсем другие.

Впереди стоял высокий человек в пышных, сверкающих на солнце одеждах. Сила его взгляда ощущалась даже на таком расстоянии, и у Юлия пересохло во рту. Для чего здесь солдаты? Приветствовать гостей или воспрепятствовать высадке? Первые уколы тревоги Юлий испытал, когда заметил у них блестящие, как золото, бронзовые мечи.

– Позволь, я пойду первым, господин, – прошептал сзади Октавиан.

Легионеры, увидев выстроившихся на пристани египтян, замолчали и внимательно слушали.

– Нет, – сказал Юлий, не поворачивая головы.

Он не должен показывать чужакам, что боится. Римский консул может пойти, куда ему угодно.

Солдаты бросили на причал мостки, и Юлий стал спускаться. Октавиан шел следом. Сзади раздался стук железных подков: на берег двинулись легионеры. Юлий неспешно, с достоинством приблизился к поджидавшему его высокому человеку.

– Мое имя – Порфирис, я приближенный фараона Птолемея Тринадцатого, – произнес египтянин со странным пришепетыванием. – Птолемей, сын солнца, владыка Верхнего и Нижнего Египта…

– Я ищу здесь своего соотечественника, римлянина, – перебил Юлий, повышая голос и не обращая внимания на гневное удивление Порфириса. – Он здесь, и я хочу, чтобы его доставили ко мне.

Порфирис наклонил голову, подавив раздражение:

– Нас уже известили о твоих целях, консул. Да будет тебе известно – Египет желает дружбы с Римом. Мой повелитель удручен мыслью о том, что твои войска могут разрушить наши прекрасные города, и он приготовил для тебя подарок.

Юлий прищурился, а вооруженные воины расступились, и вперед размеренной поступью вышел крепкий раб. В вытянутых руках он нес глиняный сосуд. Юлий увидел на сосуде искусно вырезанные фигурки редкостной красоты.

Положив сосуд к ногам Цезаря, раб отступил и опустился на колени. Консул смотрел царскому посланцу в глаза и не двигался. Ему не ответили, и он рассердился. Чего они добиваются?

– Где Помпей? – нетерпеливо спросил Юлий.

– Прошу тебя, открой, – сказал Порфирис.

Резким движением Юлий открыл сосуд. Вскрикнул от ужаса, и крышка, выскользнув из его руки, упала на камни и разбилась вдребезги.

Из сосуда, полного благовонных масел, на него смотрело бледное лицо Помпея. На щеке лежало, блестя, кольцо с печатью. Юлий медленно протянул руку и вынул кольцо, прикоснувшись к холодной коже.

Впервые они с Помпеем встретились в старом здании сената, когда Юлий был почти мальчишкой. Он припомнил свой благоговейный трепет перед такими прославленными людьми, как Марий, Цицерон, Сулла и молодой полководец по имени Гней Помпей. Всего за сорок дней Помпей очистил внутренние воды от пиратов. Он подавил восстание Спартака. Юлий связал свою карьеру и свою семью с Помпеем и вступил в триумвират, чтобы править Римом. А потом они стали врагами.

Теперь имя диктатора в списке мертвых. А список и так слишком длинный. Гней Помпей был гордым человеком. Он заслужил участь более достойную, чем смерть от руки чужаков, вдали от родины.

И Юлий плакал перед стоящими на пристани людьми.

Часть вторая

Глава 24

Двери зала бесшумно открылись, и от того, что увидел Юлий, у него перехватило дыхание. Он ожидал небольшого приема, но в огромном зале теснились сотни человек; только в середине оставался проход к трону. Собравшиеся обернулись к дверям, и консула поразило зрелище пестрого людского водоворота. Настоящий царский двор – все и вся раскрашено и усыпано драгоценностями.

Сверху свисали лампы на толстых цепях; от легкого сквозняка огни колебались. Юлий перешагнул порог, стараясь не выказывать волнения. Это давалось с трудом. Везде, куда падал взгляд, над головами придворных возвышались черные базальтовые статуи египетских богов. Были тут и греческие божества, и, узнав у одной из статуй черты Александра Великого, Юлий изумленно покачал головой.

Во всем сказывалось греческое влияние – в зодчестве, украшениях, одежде смешались обычаи Греции и Египта, создавая неповторимый александрийский стиль.

Густой запах ладана одурманивал, и Юлию пришлось сделать усилие, чтобы собраться с мыслями. Римлянин надел свои лучшие доспехи и плащ, однако среди пышно разряженных придворных казался себе неряшливым простолюдином.

Сотни устремленных на Юлия взоров действовали на нервы. Консул сердито вздернул подбородок. Он побывал на самом краю света, и его не смутить обилием золота и гранита.

Трон фараона находился у противоположной стены – туда и направился Юлий. Подкованные сандалии гремели на весь зал; замирающие при его приближении придворные напоминали каких-то разноцветных насекомых. Он скосил глаза на Порфириса – тот совершенно бесшумно шагал рядом. Юлию приходилось слышать, что царям Востока прислуживают евнухи, – быть может, Порфирис из них?

Долгий путь, казалось, никогда не кончится. Трон стоял на каменном возвышении. Досадно, но придется смотреть на царя снизу вверх, словно Юлий явился к нему просителем. Двое стражников скрестили перед консулом золотые, богато изукрашенные жезлы, и он остановился, недовольный. Наверное, сейчас Птолемей разглядывает гостя с любопытством – на фараоне был золотой убор и маска, позволяющая видеть одни глаза. Сверкали затканные золотом одежды. Трудно даже представить, подумал Юлий, каково сидеть в подобном одеянии в душном зале.

Порфирис шагнул вперед.

– Здесь Гай Юлий Цезарь, – произнес он, и его голос подхватило эхо, – консул Рима, Италии, Греции, Кипра и Крита, Сардинии и Сицилии, Галлии, Испании и африканских провинций.

– Приветствую тебя, – ответствовал Птолемей, и Юлий изумился.

Так странно сочетался высокий мальчишеский голос с богатым нарядом могущественного властелина и с тем, что рассказывали о красоте и разуме царицы. Юлий растерялся. В горле у него першило от дыма благовоний.

– Прими мою благодарность, великий фараон, за дворец, который ты мне предоставил, – ответил консул после короткой паузы.

Рядом с золотой фигурой фараона стоял какой-то человек. Он нагнулся и зашептал на ухо повелителю. У придворного было хитрое лисье лицо настоящего египтянина. Веки накрашены блестящей зеленой краской – это придавало ему некое зловещее женственное очарование. В нем наверняка нет греческой крови, подумал Юлий.

– Я буду говорить от имени фараона, – сообщил египтянин, глядя Юлию в глаза. – Мы почитаем великий Рим и торгуем с ним много поколений. Мы видели, как земля пастухов превращалась в великую державу.

Юлий опять был раздосадован. Он боялся нарушить здешние обычаи – говорить ли ему с накрашенным человеком или обратиться прямо к Птолемею? Глаза фараона смотрели с любопытством, но ничего не подсказывали.

– Если ты обращаешься ко мне, назови прежде свое имя, – велел Юлий придворному.

По залу пробежал изумленный шепот, а фараон, явно заинтересованный, слегка подался вперед:

– Мое имя Панек, консул. Я – голос фараона.

– Тогда молчи, Панек. Я здесь не затем, чтобы говорить с голосом.

За спиной Юлия раздался шорох, потом шумный вдох Порфириса. Юлий не стал оборачиваться и продолжил, обращаясь к Птолемею.

– Мой народ действительно совсем юн – так же, как юн был народ Александра, когда он пришел на вашу землю, – начал Юлий.

К его удивлению, при этом имени все присутствующие низко склонили головы.

Снова вмешался Панек:

– Мы глубоко чтим бога, основавшего наш великий город. Мы гордимся тем, что смертная оболочка нашего любимого бога покоится здесь.

Юлий молча смотрел на Панека. Придворный ответил безмятежным взглядом, лишенным всякого выражения. Он словно уже позабыл слова римлянина.

Юлий потряс головой – дым благовоний действовал на нервы. Римлянин с трудом собрался с мыслями. Александр – бог?

– Незадолго до меня сюда прибыл другой консул Рима, – сказал он. – По какому праву вы лишили его жизни?

Ответом была тишина, и золотая фигура фараона оставалась такой же неподвижной, как и статуи. Взор Панека внезапно стал пронзительным, и Юлий подумал, что наконец-то задел придворного.

– Мелкие склоки римлян не касаются нашего народа. Таково решение фараона, – проговорил Панек, возвышая голос. – В Александрии не место вашим войнам и вашим войскам. Голова твоего врага – подарок от фараона.

Юлий тяжело уставился на фараона, и тот моргнул. Волнуется? Под золотой маской ничего нельзя понять. Гнев Юлия прорвался наружу:

– Ты смеешь называть подарком голову римского консула, Панек? Повелитель, ты ответишь или за тебя будет говорить эта раскрашенная кукла?!

Птолемей шевельнулся, и царедворец предостерегающе положил руку ему на плечо. На лице Панека не осталось и следа благожелательности. Он говорил так, словно слова жгли ему уста:

– Повелитель оказывает тебе гостеприимство, консул, сроком на семь дней. Затем вы должны погрузиться на суда и покинуть Александрию.

Юлий, не обращая внимания на Панека, в упор смотрел на золотую маску. Птолемей молчал и больше не двигался, и через некоторое время Юлий в бешенстве отвернулся. Он видел, что стражники готовы схватить его по первому знаку, но консула это даже не заботило.

– Мне нечего больше сказать. Благодарю тебя за оказанную честь, повелитель.

Юлий резко повернулся и быстро пошел прочь. Порфирис, не успевший прийти в себя, догнал гостя почти у выхода.

Когда двери за ними закрылись, Порфирис преградил Юлию путь.

– Консул, у тебя талант наживать себе врагов, – заявил он.

Юлий не отвечал, и Порфирис обмяк под его взглядом.

– Если фараон сочтет себя оскорбленным, всех твоих людей убьют, – продолжил Порфирис. – А тебя разорвут на части.

Юлий спокойно смотрел в темные глаза вельможи:

– Порфирис, скажи, ты – евнух? Мне просто любопытно.

Порфирис воздел руки:

– О чем ты говоришь?! Ты не понял, что я сказал?

– Понял. Мне приходилось слышать подобные угрозы от многих царей. Одним больше, одним меньше.

Придворный в изумлении замер:

– Но Птолемей не только царь, он – бог. Если Птолемей приговорит тебя к смерти, ничто на свете тебя не спасет.

Юлий, казалось, призадумался:

– Хорошо, я запомню. А пока отведи меня во дворец, в котором поселил нас твой бог. Очень уж тут пахнет благовониями.

Растерянный Порфирис поклонился.

– Хорошо, консул, – произнес он и пошел вперед, показывая дорогу.

Наступила ночь; Юлий, погруженный в раздумья, расхаживал по мраморному полу. Ему отвели целый дворец, огромный и просторный, – в таких консулу Рима жить не доводилось. Зал, где Юлий обедал, был лишь одним из многих роскошных помещений. Порфирис прислал рабов, однако консул, вернувшись с приема, отправил их обратно. Он предпочитал общество своих легионеров и не хотел иметь в доме шпионов, а возможно, и убийц.

Юлий замер у открытого окна, глядя на александрийскую гавань. Прохладный ветер слегка охладил его негодование. Кроме негаснущего пламени Фаросского маяка, в ночи горели тысячи огней – окна городских домов, лавок. В порту было полно кораблей и товаров – жизнь там продолжалась и ночью. При другом настроении Юлий залюбовался бы таким зрелищем, но сейчас он нервно держался за подоконник, не замечая искуснейшей резьбы. Вначале Юлия поразила красота Александрии. Дворец, где поселили консула, не составлял исключения – все облицовано голубой плиткой с золотыми листьями. Через некоторое время эта роскошь приелась. Может, потому, что Юлий слишком долго воевал и отвык, а может, ему, как истинному римлянину, была чужда подобная вычурность. Юлий перестал расхаживать взад-вперед, словно его шаги могли потревожить стоящие повсюду изысканные скульптуры. Да пусть они рассыплются в прах!

– Октавиан, меня попросту выставили! – сообщил Юлий, заложив руки за спину. – Ты и представить не можешь, до чего заносчивы эти раскрашенные царедворцы. Стая попугаев. Мозгов у них даже на одного римлянина не наберется.

– А что сказал царь про Помпея? – спросил Октавиан.

Он сел на устланную подушками скамью, которая, кажется, была вырезана из цельного куска черного гранита. Октавиан тоже успел почувствовать египетское гостеприимство – полуголые стражники не давали легионерам толком осмотреть город. Домицию удалось на час ускользнуть, но его привели обратно, как нашкодившего ребенка, при этом стражники осуждающе качали головами.

– Фараон, можно подумать, немой, – продолжил Юлий. – Изволил сказать всего пару слов – судя по голосу, он совсем ребенок. А прославленную царицу мне не довелось увидеть. Скажу больше! Придворные фараона – вот кто правит в городе, и они выгнали нас, словно явившихся некстати торговцев. Невыносимо! Подумать только – тот самый город Александра, который я наконец смог увидеть! Я провел бы несколько дней в великой библиотеке, а потом отправился внутрь страны, полюбоваться Нилом. Рим подождал бы еще немного…

– Ты получил то, за чем явился сюда, – голову Помпея и кольцо…

– Да! Жалкие останки великого мужа. Кто они такие, чтобы отнимать у него жизнь, Октавиан? Во имя богов, я просто вне себя, когда представлю, как диктатора убивали эти позолоченные евнухи.

Юлий вспомнил о данном дочери обещании – не лишать жизни ее мужа. Что она подумает, узнав новость? Помпей погиб не от руки Юлия, но смерть его была ужасной – вдали от дома, от Рима, от соотечественников. Юлий гневно скрипнул зубами:

– Они повели себя так, словно в погоне за Помпеем мы собирались разграбить город. Можно подумать, мы варвары, и, чтобы нас усмирить, нам выслали какие-то побрякушки и плошки! Помпей мой враг, тем не менее он не заслужил смерти от руки подобных людей. Он римский консул. Неужели я оставлю все как есть?

– Думаю, придется, – хмуро ответил Октавиан.

Юлий наверняка способен объявить войну в отместку за убийство Помпея. Ни придворные, ни фараон не знают, что в любой момент сюда могут прибыть четыре тысячи воинов и коней. А если Юлий пошлет в Грецию приказ, то явится хоть дюжина легионов. Чтобы вспыхнула война, достаточно искры, и тогда Октавиану еще много лет не видать Рима.

– Когда они преподнесли тебе голову, то были уверены, что выполняют твое желание, – заметил Октавиан. – По их меркам, египтяне встретили нас учтиво. Разве получить дворец – это так обидно?

Октавиан не стал упоминать, как стражники дворца досаждают легионерам Десятого. Для Юлия его возлюбленный Десятый дороже собственной жизни. Стоит ему услыхать, что с легионерами плохо обращались, – горны затрубят войну, прежде чем начнется новый день.

Юлий молча постукивал пальцами у себя за спиной.

– Семь дней! – бросил Юлий. – И что ж мне – задрать хвост и побежать выполнять распоряжения златолицего мальчишки? Если это вообще желание фараона, а не каприз советников. Да Александр бы в ужас пришел, увидев, как со мной обращаются в его городе… Знаешь, они считают Александра богом.

– Ты говорил, – кивнул Октавиан, но Юлий, казалось, не слышал.

Консул молчал, уставившись в одну точку, словно охваченный новой мыслью.

– Его статуи стоят в храмах, ему воскуряют фимиам и приносят жертвы. Удивительно. Порфирис говорил, что и Птолемей тоже бог. Вот странный народ! А для чего оскоплять людей? Не станут же они сильнее или умнее? Какой в том прок? Там, у фараона, я видел несколько таких – то ли мужчины, то ли женщины. Может, это как раз и есть евнухи? Мне много чего странного довелось повидать – помнишь головы у некоторых свевов? Невероятно!

Октавиан внимательно наблюдал за своим командиром. Похоже, тот все высказал. Не стоит, пожалуй, оставлять консула одного в подобном настроении, но Октавиан уже зевал – ночь была на исходе. Скоро, наверное, рассветет.

Высокие бронзовые двери растворились, и вошел Домиций. Увидев встревоженное лицо товарища, Октавиан поднялся.

– Юлий, – сказал Домиций, – ты должен это видеть.

– Что именно? – уточнил Юлий.

– Не знаю точно, – ухмыльнулся Домиций, – там у ворот человек… вроде нашего Цирона. Он принес ковер.

Юлий непонимающе смотрел на собеседника:

– Продает ковер?

– Нет, говорит, что это подарок от царицы Египта.

Юлий переглянулся с Октавианом.

– Хотят загладить свою грубость, – пожал плечами Октавиан.

– Пропустите, – распорядился Юлий.

Домиций тут же исчез и вернулся, сопровождаемый огромным египтянином. Юлий и Октавиан услышали тяжелые шаги задолго до того, как тот вошел в двери. Домиций не преувеличивал. Гость был высок и бородат; в мощных руках он держал объемистый золотой сверток.

– Честь и слава тебе, консул, – произнес великан на безупречной латыни. – Я принес тебе дар от Клеопатры – дочери Исиды, царицы Египта, благородной супруги Птолемея.

Говоря, он с величайшей осторожностью опустил свою ношу на пол. Внутри свертка что-то шевельнулось, и Октавиан выдернул из ножен меч.

Пришелец вздрогнул и поднял вверх руки.

– Прошу тебя, господин, тебе ничто не угрожает, – сказал он.

Октавиан шагнул к свертку, держа перед собой меч, а египтянин быстро опустился на колени и стал поспешно разматывать ковер.

Из свертка выкатилась молодая женщина и грациозно, как кошка, уперлась в пол руками и коленями – потрясенный Юлий открыл рот. Небольшой лоскут желтого шелка прикрывал ее грудь, еще один охватывал бедра, оставляя открытыми стройные ноги. Кожа у нее была темно-золотистая, волосы растрепались, пока ее несли в ковре. Густые кудри падали на лицо, которое разрумянилось от жары и пребывания в неудобной позе. Юлию показалось даже, что она тихонько выругалась.

Пока римляне стояли, застыв от изумления, женщина непринужденно сдунула со лба непослушную прядь. Взгляд ее остановился на Юлии; она постаралась принять более величавую позу и медленно поднялась.

– Я – Клеопатра, – сказала гостья. – Я желаю говорить с тобой, Цезарь, наедине.

Юлий был околдован. Тело танцовщицы, тяжелые веки, полные чувственные губы. В полутьме сверкали золотые серьги, шею обвивало гранатовое ожерелье – словно капли крови на смуглой коже. Молва не лгала – царица действительно красива.

– Оставьте нас, – приказал Юлий, не сводя с нее глаз.

Октавиан колебался, но, перехватив взгляд Юлия, последовал за Домицием и бородатым египтянином.

Юлий пересек комнату, подошел к столу и, выгадывая время, чтобы прийти в себя, налил в серебряный кубок красного вина. Царица тоже подошла и приняла кубок обеими руками.

– Что заставило тебя явиться ко мне таким образом? – спросил Юлий.

Прежде чем ответить, Клеопатра жадно отпила вина. Нелегко, должно быть, пробыть так долго в толстом свернутом ковре, подумал Юлий.

– Если бы я прибыла открыто, меня бы схватили приближенные фараона. В столице я отнюдь не желанный гость, во всяком случае теперь.

Она смотрела Юлию в глаза, и ему сделалось неловко от ее прямоты. Жестом он пригласил гостью сесть вместе с ним на скамью. Клеопатра не спеша села, поджав под себя ноги.

– Почему царица не может приехать в собственный город? – поинтересовался Юлий.

– Потому что я веду войну, Цезарь. Мои войска стоят на границе Сирии и не могут войти в Египет. Явись я сюда открыто – и моя жизнь кончена.

– Не понимаю, – признался Юлий.

Она придвинулась ближе, и Юлий почувствовал густой аромат благовоний, поднимающийся от ее кожи. Он был взволнован присутствием молодой полураздетой женщины, но старался этого не показать.

– Моему брату Птолемею тринадцать лет, – сообщила царица, – и его слово ничего не значит. Все решает Панек.

– Твоему брату? – переспросил Цезарь.

Она кивнула:

– Он мне и брат, и муж. – Клеопатра заметила его удивление и засмеялась волнующим грудным смехом. – По нашим законам, консул, так полагается – чтобы не нарушить чистоту крови. Мы правили вместе с ним, как правил мой отец со своей сестрой – моей матерью. Когда Птолемей войдет в возраст, я рожу нам детей, и они будут править после нас.

Юлия это открытие озадачило. Воцарилось молчание, и консул лихорадочно думал, что сказать.

– Ты хорошо говоришь на моем языке, – нашелся он наконец.

Она опять засмеялась и окончательно покорила Юлия:

– Меня обучил мой отец; нужно сказать, в нашем роду я первая, кто знает язык Египта. Может, ты желаешь говорить по-гречески? Греческий – мой родной язык.

– Мне приятно это слышать, – серьезно ответил Юлий. – Всю жизнь я восхищаюсь Александром. И теперь счастлив беседовать с той, что принадлежит к роду его славного полководца.

– Египет зовет меня, Цезарь, и этот зов воспламеняет мою грудь, – произнесла Клеопатра.

Эту гладкую золотистую кожу, думал тем временем Юлий, каждый день умащают душистыми маслами. Прикоснуться к царице было бы великим наслаждением.

– Но трон ты не можешь занять, потому что боишься, – мягко проговорил он.

Клеопатра презрительно выдохнула:

– Только не моих подданных. Народ чтит богиню, которую я воплощаю на земле.

Услышав от юной царицы такое заявление, Юлий нахмурился:

– Я не верю в подобные вещи.

Клеопатра смотрела на римлянина с любопытством, и Юлий почувствовал, что у него учащается пульс.

– Плоть, которую ты видишь, – ничто, Цезарь. Мое божественное Ка внутри меня, оно со мной, пока я жива. Его нельзя увидеть.

– Твое Ка?

– Мой… дух. Душа. Это как пламя, горящее в лампе.

Юлий покачал головой. Он вдыхал аромат ее тела – так близко она вдруг оказалась. Царица не двигалась с места, и все же расстояние меж ними сократилось; Юлию стало жарко.

– Ты не рассказала, зачем пришла ко мне, – напомнил он.

– Разве ты не догадался? Я много слышала о тебе, Цезарь. Я молилась Исиде, чтобы моя ссылка кончилась, и богиня послала мне тебя. У тебя есть армия, и с ее помощью мы сможем восстановить равновесие сил. – Теперь царица смотрела с мольбой.

– А твои солдаты? – спросил Юлий.

– Их слишком мало, и в лагере так и кишат шпионы. Чтобы увидеть тебя, Цезарь, я рисковала жизнью. Я совсем одна. – Клеопатра придвинулась и прикоснулась прохладными пальцами к щеке Юлия. – Мне нужен надежный человек. Очень нужен. Ты можешь не верить, но сами боги привели тебя сюда, чтобы ты мне помог.

Юлий покачал головой:

– Я попал в Египет, преследуя Помпея, которого убили здесь, прямо в гавани.

Клеопатра заглянула ему в глаза:

– А почему он высадился именно здесь, в городе Александра? Ведь портовых городов много. Если не желаешь верить – просто помоги мне отомстить за позор! Приказ убить Помпея был отдан от имени царя. Панек пользуется государственной печатью как своей собственной. Ты поможешь мне, римлянин?

Юлий неловко поднялся со скамьи. Эта женщина его заворожила. И мысль поставить на колени заносчивых царедворцев показалась весьма привлекательной. Из Малой Азии плывут легионеры и экстраординарии. Успеют ли они добраться за семь дней?

– А сколько у них солдат? – спросил он.

Царица улыбнулась и медленно опустила ноги со скамьи на пол.

Домиций и Октавиан смотрели на своего командующего, а Юлий, оживленный, опять выхаживал взад-вперед. Он не спал и не побрился, хотя над Александрией уже взошло солнце и в окна дворца врывался шум проснувшегося города.

– Это не наша война, Юлий, – настаивал расстроенный и обеспокоенный Октавиан.

Из-за Клеопатры возвращение в Рим отодвигалось на неопределенный срок, и он испытывал к царице неприязнь.

– Наша, раз я так сказал, – заявил Юлий. – Моего слова вполне достаточно.

Юлию очень хотелось, чтобы Октавиан понял.

– Если наши войска войдут в город, возможно, когда-нибудь он станет римской землей, а вместе с ним и весь Египет. Вы только представьте! Города, которые древнее греческих. К тому же нам откроется путь на восток.

Глаза его сверкали, и Октавиан понял, что не скоро попадет домой.

– Значит, ее красота здесь ни при чем, – заметил он.

Юлий гневно вздернул голову, но потом пожал плечами и объяснил:

– Конечно, я не каменный. Однако тут есть возможность послужить интересам Рима. Нужно всего лишь разрубить хитрый узел здешних интриг. Боги на нашей стороне, и это боги Рима! Я предвкушаю новую победу, Октавиан!

– А Рим предвкушает твое возвращение, – резко бросил Октавиан, удивляя Юлия и себя. – Ты уже выиграл все сражения. Пора заняться наградами, разве не так? Люди ждут, когда ты заговоришь о возвращении.

Юлий потер подбородок. Он вдруг сник, словно сильно устал.

– Если я сейчас вернусь в Рим, боюсь, я больше не смогу его покинуть. Я слишком стар, чтобы начинать новый поход. Но не настолько стар, чтобы отказаться совершить должное. Я всю жизнь говорил, что несу другим народам цивилизацию, – так как же я могу повернуть назад? Если станем думать только о внутренних делах, мы быстро утратим свое влияние на завоеванных землях.

Юлий остановился перед Октавианом и сжал ему плечо:

– Наши победы дали нам огромное преимущество, и нужно этим пользоваться. Мне бы хотелось, чтобы ты был со мной, однако можешь возвращаться. Решай сам.

– Без тебя? – спросил Октавиан, хотя знал ответ.

Юлий кивнул, и Октавиан со вздохом проговорил:

– Мое место рядом с тобой, ведь я – твоя правая рука. Раз ты считаешь, что нам нужно остаться, я с тобой, как всегда.

– Ты надежный человек, Октавиан. Если боги не пошлют мне сыновей, я буду горд видеть тебя преемником. – Юлий тихо засмеялся. – Здесь ты научишься всему. В Александрии ты узнаешь об искусстве политики больше, чем за десять лет заседаний в сенате. Подумай о завтрашнем дне, Октавиан. Чем ты займешься, когда меня не станет? Это город Александра, и для Рима он бесценная добыча. Кому, как не нам, быть наследниками великого царя?

Октавиан медленно кивнул, и Юлий похлопал его по руке.

– Так каков числом неприятель? – вмешался Домиций, который ждал, пока Юлий и Октавиан закончат важный для них разговор.

– Их много, одному Десятому не справиться, – ответил Цезарь. – Придется дожидаться прибытия Четвертого. И даже тогда нам понадобится войско Клеопатры. А там полно шпионов – стоит им сдвинуться с места, и при дворе тотчас все узнают. Нужно с самого начала получить серьезное преимущество. Пусть они думают, что мы собираемся мирно отплыть. Захватим египтян врасплох. Когда здесь будет Четвертый в полном составе, мы нанесем неожиданный удар.

Юлий довольно ухмыльнулся, и Октавиан, несмотря на свои опасения, не мог не улыбнуться в ответ.

– И каков же твой план? – спросил он.

– Сделаем ход, как в игре латрункули, – отозвался консул. – Мы должны заполучить царя.

Глава 25

Дворец, в котором поселили Цезаря, был буквально набит солдатами.

Юлий лично встречал в гавани воинов Четвертого. Они готовились отправиться вглубь континента, гнаться за Помпеем, а вместо этого их втянули в заговор для похищения малолетнего фараона.

То ли из-за того, что ночи стали теплыми, то ли из-за того, что Помпей погиб и сражаться больше не нужно, солдатами овладел какой-то мальчишеский задор. В темноте легионеры подталкивали друг друга локтями и посмеивались. Цезарь опять одержит победу, а они явились вовремя, чтобы все увидеть.

Юлий стоял у тяжелых дверей и, глядя на луну, ждал. Одна из лошадей фыркнула, и он обернулся, но увидел лишь движущиеся тени. Лошадей досыта кормили зерном – такого корма животные не видали уже несколько недель. Дворец ломился от съестных припасов – из Греции, с Кипра и из Сицилии доставлялось самое лучшее. Римское золото имеет хождение и в александрийском порту.

Несмотря на сильное напряжение, Юлий получал от происходящего немалое удовольствие и не пытался это скрыть. В Египет прибыли Цирон, Брут и Регул, и консул взбодрился. Наконец-то его полководцы с ним.

Брут, стоящий сейчас рядом с Юлием, ничего подобного не испытывал. Во время плавания рука зажила окончательно, однако мышцы еще недостаточно окрепли, чтобы он мог участвовать в предприятии. Брут рвался в Египет, надеясь, что там все будет как прежде. Иногда он забывал о прошлом, и ему представлялось, что дело происходит в Галлии или Испании и узы дружбы ничем не омрачены. Но неприязненные лица окружающих беспрестанно напоминали о действительном положении вещей. Бывшие товарищи не давали повода усомниться в том, что он изгой. Брут постоянно ловил на себе злобные взгляды Октавиана и, пытаясь успокоиться, молча смотрел в пустоту. Когда он наберется сил, все изменится. Он этого добьется. А пока его задача – оставаться здесь и удерживать дворец до возвращения командующего.

В темноте Юлий не сразу увидел Клеопатру. Царица вошла в переполненный зал, не предупредив о своем приходе, и тихонько пробиралась между изумленными солдатами. Один из них даже слегка присвистнул, и по залу прокатился смешок. Клеопатра улыбнулась в ответ, и тут Юлий ее заметил. Сегодняшний наряд – непонятно, как царице это удалось, – закрывал ее еще меньше, чем тот, в котором она прибыла во дворец. Движения Клеопатры были по-девичьи гибкими, и только глаза казались глазами взрослой женщины. Волосы она собрала сзади и перевила золотым шнуром; стройные ноги и обнаженный живот притягивали взгляды легионеров.

Царица приблизилась к Юлию, и он почувствовал, что краснеет. Солдаты непременно станут судачить о внезапном интересе командующего к делам Египта. И конечно же, они истолкуют все по-своему. Полководцы Юлия уже видели Клеопатру раньше и теперь стояли как вкопанные, слушая ее речь, обращенную к солдатам.

– Я и раньше слышала о храбрости римлян, – произнесла царица своим мелодичным голосом. – А в вашем благородстве я убедилась сама, когда вы согласились прийти ко мне на помощь. Вернув свой трон, я покажу вам, что царица Египта умеет быть благодарной.

Клеопатра склонила перед легионерами голову, и отныне эти привыкшие убивать волки были готовы идти за ней куда угодно. Они понимали, что сейчас неуместно возносить хвалу красавице, стоящей перед ними столь смиренно, и все же по залу пронесся одобрительный шепот или, скорее, ворчание.

– Пора, – сказал Юлий, продолжая рассматривать царицу.

Клеопатра повернулась к нему. Ее глаза светились, гладкая кожа поблескивала в полумраке. Не дав Юлию опомниться, она шагнула вперед и слегка поцеловала его в губы. Юлий опять покраснел, но поделать ничего не мог. Царица моложе его в два с лишним раза, и он знал, что легионеры сейчас насмешливо переглядываются у него за спиной.

Он кашлянул, пытаясь сохранить достоинство:

– Приказ вы получили. Помните, что вы не должны вступать в бой без крайней необходимости. Нам нужно найти царя и вернуться сюда, прежде чем противник соберет достаточно сил, чтобы нас задержать. Как только Птолемея схватят, я дам сигнал горна. Немедля отступайте. Если вы разделитесь, встретимся здесь. Всем ясно?

Ему ответил негромкий хор многих голосов, и Юлий открыл дверь в залитый луной сад.

– Тогда – за мной! – приказал он.

Легионеры повскакали на ноги и стали выходить в сад. Прежде чем дворцовые покои покинул последний воин, прошло немало времени. Внутри осталась одна когорта. Когда Брут затворил двери, в зале стало еще темнее. Он повернулся к солдатам, однако заговорил не сразу. Его смущало присутствие царицы, которая стояла точно неподвижная благоухающая статуя и молча смотрела на него.

– Заградить окна и двери, – приказал Брут. В гулкой тишине его голос прозвучал излишне резко. – Возьмите мешки с зерном и вообще все, что можно, – чем тяжелее, тем лучше.

Легионеры действовали быстро: шесть центурионов деловито отдавали приказы, никого не оставив без дела. Большой зал опустел, и Брут остался один на один с царицей Египта. Из темноты раздался ее голос:

– Полководец в доспехах из серебра…

Слабый лунный свет едва обрисовывал плечи царицы; Брут почему-то почувствовал легкий озноб.

– Слушаю тебя, госпожа. Или мне следует называть тебя божественной?

Бруту казалось, что ее взгляд давит на него, словно какая-то тяжесть.

– Ты можешь называть меня царицей, хотя я и вправду являюсь земным воплощением богини. Это задевает тебя, римлянин?

Брут пожал плечами:

– Я многое повидал в чужих странах. Мне приходилось встречать людей, которые красили кожу в голубой цвет. Удивить меня нелегко.

– Наверное, ты с Цезарем уже много лет, – сказала Клеопатра.

Брут отвел глаза – неожиданно для себя он растерялся. Говорил ли Юлий о нем этой женщине?

– Дольше, чем ты можешь представить.

– А где тебя так ранили? В сражении?

Брут усмехнулся про себя – ее вопросы начинали надоедать.

– Меня ранили в сражении, царица. Думаю, ты уже слышала об этом.

Брут поднял перевязанную руку, словно собираясь показать ее Клеопатре. Царица приблизилась, и от прикосновения ее прохладной руки Брут опять невольно почувствовал озноб. На ее пальце был массивный золотой перстень-печать с рубином. Камень казался темным, как ночное небо.

– Ты тот, кто предал его, – задумчиво произнесла Клеопатра. – Почему, скажи, Цезарь оставил тебя в живых?

Брут, удивленный ее упрямством, только заморгал. Эта женщина привыкла, что окружающие отвечают на каждый ее вопрос, выполняют любой ее каприз. Она даже не видит, какую боль ему причиняет.

– Ему не найти другого такого полководца. В бою мне нет равных – я ведь не всегда такой, как теперь.

Брут начал говорить с сардонической усмешкой, но Клеопатра не отвечала, и он постепенно сменил тон. Выражение лица стало безучастным.

– Мы вместе росли, – объяснил он. – Я совершил ошибку, а Юлий меня простил.

Брут сам удивлялся своей откровенности. Лгать про свою незаменимость было не так больно.

– А я бы тебя казнила, – пробормотала царица, покусывая нижнюю губу.

Брут смотрел молча, понимая, что она говорит серьезно. Царица с юных лет привыкла к всеобщему повиновению. Эта женщина смертельно опасна, как черная нильская гадюка.

– Я не умею прощать предателей. Твой Цезарь или великий муж, или просто глупец. А ты как думаешь?

– По-моему, вы с ним похожи. Однако я не собираюсь ни отвечать тебе, ни изливать перед тобой душу.

– Сегодня Цезарь собирается похитить Птолемея, моего мужа, брата и повелителя. Он видел только малую часть войска, которое может собрать Египет. Быть может, консул погибнет, а может, случайная стрела пронзит моего брата. Таковы ставки в этой великой игре. Послушай же меня, полководец. Он оставил тебя жить, потому что слеп и не видит, что творится в твоем сердце.

Клеопатра коснулась ладонью его шеи и слегка нажала. Брут подумал, что царица, должно быть, купается в масле лотоса. Он ощутил слабый укол, как будто от тонкого шипа. Римлянин едва сдерживался, чтобы не рвануться от нее, страстно мечтая о глотке свежего воздуха. Царица говорила, и голос ее звучал приглушенно, словно голову Брута закутали в толстое полотно.

– Я знаю тебя, полководец. Я знаю все твои мелкие грехи и знаю твой большой грех. Я читаю в твоем сердце так, как никогда не сможет читать Цезарь. Я вижу ненависть. Я вижу ревность. Я вижу все.

Ее рука скользнула прочь, и Брут пошатнулся. Он все еще чувствовал ее ногти на своей коже.

– Храни ему верность, полководец. А если предашь, то знай: твои минуты сочтены. Отныне судьба Цезаря связана с этой страной и со мной. А у меня длинные руки. Я не потерплю измены и даже просто подозрения.

Брут оторопело смотрел на царицу, ошеломленный ее натиском.

– Египетская змея, – с трудом вымолвил он, – что такое ты со мной сделала?

– Спасла твою жизнь, римлянин, – ответила Клеопатра.

Она растянула губы в улыбке, но глаза ее были внимательны и холодны. Не говоря больше ни слова, царица вышла из зала, а Брут привалился к колонне, и голова у него дрожала, точно у раненого зверя.

Канопская дорога проходила через самое сердце Александрии. По ней на восток спешили два легиона во главе с Юлием. Грохот подкованных сандалий нарушал мирную тишину ночи. Зловещей была в темноте главная улица города. Вокруг возвышались храмы неведомых богов, статуи по обеим сторонам дороги, казалось, вот-вот оживут и заговорят. В мерцающем свете ламп от суровых воинов, бегущих с обнаженными мечами к дворцу фараона, падали на дорогу смутные тени.

Юлий бежал в ногу со всеми, стараясь дышать размеренно. Ноги уже начали уставать. Волнение не исчезло, наоборот, Юлий так взбодрился, что сейчас, отсчитывая перекрестки, чувствовал себя совсем молодым. На пятом он махнул рукой в правую сторону, и вереница солдат потянулась по направлению к дворцу фараона. Этим же путем три дня назад Юлий шел в сопровождении Порфириса.

Дворец представлял собой не отдельное здание, а целую группу построек, окруженных роскошным ухоженным парком. У наружных ворот стояли крепкие стражники; солдат не мог не встревожить топот тысяч ног. Легионеры Десятого подбежали к воротам и несколькими ударами тяжелых молотов сбили их с петель.

Первой кровью, пролившейся в этот вечер, была кровь стражников, которые едва успели поднять оружие. Легионеры, врываясь в ворота, буквально затоптали солдат.

Главное здание, где Птолемей принимал консула, было целиком освещено и сверкало в темноте. Юлию даже не пришлось показывать легионерам дорогу. Тут тоже стояли стражники, и они храбро приняли смерть. Десятый выстроился обычным боевым порядком, и остановить его могла только целая армия.

Египтян охватила паника, они сопротивлялись, но совершенно беспорядочно. Словно тут никогда не допускали и мысли о возможном нападении. Наружные ворота были скорее декоративными и не могли служить для обороны. Охранники без толку бегали взад-вперед и отчаянно вопили.

Где-то поблизости, видимо, находились казармы – оттуда начали выскакивать вооруженные солдаты и тщетно пытались построиться, прежде чем к ним приблизятся легионеры. Этих римляне перерезали, точно стадо скота, и кровь струилась по ступеням. Бронзовые двери, распахнутые при его прошлом посещении, теперь успели закрыть, и, подбегая, Юлий услышал, как с той стороны поспешно опустили засов. Он крикнул, чтобы несли молоты, а сам, возблагодарив богов за предусмотрительность Клеопатры, перепрыгнул через каменный парапет и свернул в боковой проход, о котором узнал от нее.

Звенящие удары разносились по всему дворцу. Словно в ответ, где-то неподалеку начали громко бить тревогу, и Юлий, чтобы прекратить это, отправил туда целую центурию.

Боковая дверь тоже не сразу поддалась, и Юлию пришлось усмирить нетерпение. Он посмотрел на клинок меча – его еще предстояло испачкать кровью. Скоро удары зазвучали по-другому, и дверь упала. Легионеры Десятого взревели и бросились в проем; во внутренних покоях раздались вопли. Юлий не отставал от солдат, он указывал дорогу. Дворец выглядел совсем не так, как в день приема, и ему требовалось время, чтобы сориентироваться.

– Десятый, ко мне! – кричал Юлий, пробегая через какой-то зал.

Октавиан и Домиций дышали ему в спину, и он чуть-чуть замедлил шаги. Не бежать же ему, в самом деле, прямо на мечи стражников. Сначала пусть ему расчистят дорогу.

Как Юлий и ожидал, в темном коридоре их встретило множество стражников. Октавиан и Домиций, подняв мечи, бросились на них. Лампа – единственный источник света – висела далеко впереди, и схватка с почти невидимым противником была короткой и жестокой. Бронзовые мечи стражников оказались бессильны против доспехов римлян, и спустя несколько минут легионеры, перескочив через поверженных врагов, неслись дальше.

– Куда? – спросил Октавиан, вытирая разбитую в кровь губу.

При слабом свете Юлий сумел различить белое пятно: мраморную лестницу, по которой недавно поднимался – целую жизнь назад.

– Туда, наверх!

Дыхание его стало хриплым, клинок уже не блестел, испачканный кровью какого-то стражника. Юлий бежал по лестнице вместе с остальными. Клеопатра рассказала ему, как найти покои ее брата, и из тронного зала консул повернул в коридор, освещенный лучше, чем остальные. Октавиан и Домиций проскочили вперед, и Юлий крикнул им, чтобы остановились. Римляне миновали дверь, которая на вид была из чистого золота. Юлий оглянулся в поисках легионеров с молотами.

– Это здесь! Сюда! – позвал он. – Молоты сюда! – И всем телом навалился на дверь; она даже не дрогнула.

– Посторонись, господин, – подошел мощный легионер Десятого.

Юлий отступил, а солдат поднял молот и начал ритмично отбивать удары. К нему тут же присоединились еще двое. В этом коридоре сосредоточились основные силы римлян. Они заняли в обоих концах оборонительные позиции и ждали, когда рухнет последнее препятствие.

Тяжелая золотая дверь прогнулась под ударами, и скоро одна створка повисла на сломанной петле. В открывшийся проем вылетела стрела и, скользнув по молоту, пронзила легионеру щеку. Солдат с проклятием схватился за стрелу, а его товарищи применили варварский, но действенный способ. Придерживая раненого, они сломали древко и выдернули из щеки.

Наконец упала вторая створка, и легионеры подняли щиты. Из проема со свистом вылетели еще две стрелы и ударились о них, не причинив легионерам ни малейшего вреда. Солдаты вломились в комнату.

В покоях фараона горели лампы, и Юлий, к своему удивлению, увидел двух обнаженных девушек, целящихся из луков. Они закричали от ужаса. Без всякого опасения легионеры подошли и выхватили у них оружие. Отчаянно сопротивляющихся девушек оттащили от двери, которую они пытались защищать.

В спальне фараона царила темнота, и Юлий понимал, что силуэты входящих будут отлично видны изнутри. Солдаты, однако, не стали колебаться, полагаясь на быстроту. Они ворвались в темноту, вертя головами по сторонам, готовые убивать на ощупь.

– Он здесь! – раздался крик. – Фараон здесь один!

Проходя через первую комнату, Юлий обратил внимание на развешенное по мраморным стенам оружие – видимо, увлечение Птолемея. В двух местах на гладком мраморе остались светлые следы, – похоже, отсюда девушки и сняли луки. Значит, красавицы здесь не для охраны. Это наложницы малолетнего фараона. Несомненно, подумал Юлий, к его услугам самые красивые женщины Александрии.

В спальне в первую очередь в глаза бросалась кровать – огромное пышное сооружение. Полуодетый мальчик стоял сбоку, и только помятые простыни показывали, где он спал. После той официальной встречи было удивительно видеть в полутьме лицо фараона без маски. Юлий оценил отвагу ребенка: хрупкая, обнаженная выше пояса фигурка сжимала в кулачке нож.

– Убери! – велел Юлий. – Тебе не причинят вреда.

Мальчик узнал его и шумно вздохнул. Солдаты подошли к фараону, и он, не сводя глаз с Юлия, рывком приставил нож себе к горлу. Один из легионеров резким движением схватил фараона за запястье, и тот вскрикнул от возмущения и боли. Нож со звоном упал. Птолемей начал звать на помощь, но легионер, державший фараона за руку, примерился и нанес ему удар в подбородок. Мальчик пошатнулся, и солдат взвалил его на плечо.

– Трубите сигнал, – приказал Юлий, поворачиваясь к выходу. – Фараон у нас.

– Их уже, наверное, много собралось – поджидают нас, – сказал Домиций, глядя на обмякшее тело Птолемея: голова фараона свесилась, руки болтались.

Когда легионеры стали прорываться из дворца, бой вспыхнул с новой силой и ожесточенностью. Вид неподвижного фараона подвигнул ревущих египтян на новые попытки остановить легионеров, и троих солдат Четвертого ранили – это еще замедлило отступление. И все же стражники, более привыкшие к церемониям во дворце, чем сражениям, не могли сравниться с закаленными в боях римлянами. Легионеры продвигались через парк, оставляя за собой полосу вражеских трупов.

Ночь встретила солдат прохладой; ветерок осушил потные лица.

Во дворце чей-то голос выкрикивал непонятные Юлию слова. Когда легионеры достигли сломанных ворот, в них откуда-то полетели копья. Одно копье сбило запыхавшегося опциона. Двое солдат тотчас подняли его на ноги и разрубили древко – опцион вскрикнул от боли; теперь у него из спины торчал окровавленный обрубок. Офицера подхватили под руки и понесли вслед за фараоном.

Паника во дворце разбудила горожан, и на улицах Александрии собирался народ. Юлий поторопил своих воинов. Если египтяне увидят, что их фараона несут как мешок с зерном, они могут наброситься на римлян. С каждой минутой волнение Юлия возрастало.

Легионеры бежали по Канопской дороге. Они мчались на полной скорости, дыхание разрывало им грудь, во рту пересохло. Дорога словно стала длинней с тех пор, как они бежали к дворцу фараона, но солдаты не сбавляли хода, и толпа перед ними расступалась.

Казалось, прошли часы, прежде чем Юлий очутился перед знакомыми воротами и вбежал в них, с облегчением переводя дух. Дворец вновь стал наполняться легионерами, и теперь соблюдать тишину было ни к чему. Радостные крики не прекращались, даже когда солдаты передавали над головами раненых. Тут их дожидались лекари с бинтами и нитками – зашивать раны.

Никто из римлян не погиб этой ночью, и только опцион, раненный копьем, похоже, не будет ходить. Юлий успел сказать ему несколько ободряющих слов.

Когда снаружи никого не осталось, двери закрыли и задвинули засов. Зажгли все лампы, которые смогли найти, и Юлий увидел, что окна заложены тяжелыми мешками и камнями. Дворец превратился в неприступную крепость, и консул с приятным чувством думал о скором рассвете.

– Пусть беснуются сколько угодно, – сказал он своим приближенным. – Фараон у нас!

Все засмеялись, а Юлий отдал приказ открыть кухни и приготовить поесть. Центурионы уже выставили часовых, и у него наконец выдалась свободная минута.

– Где Клеопатра? – спросил Юлий.

Брут внимательно посмотрел на друга.

– Отправилась в верхние покои, – сообщил он со странным выражением лица. – Ждет тебя.

Юлий улыбнулся в ответ; он был полон своей победой.

– Поговорю с ней, а потом все тебе расскажу. Найди для нашего гостя подходящее помещение и поставь стражу. – Юлий перевел дух. – Все получилось очень просто, Брут.

– Они станут драться, – сказал Брут, желая подпортить торжество Юлия. – По словам царицы, это лишь малая часть египетского войска.

У Брута болела голова, словно после сильного похмелья. Он помнил о разговоре с царицей, но подробности совершенно ускользнули из памяти. Юлий не заметил его состояния.

– Как же им драться с нами, когда у нас их повелитель? – ответил Юлий. – Я мигом утихомирю тех, кто помыкал фараоном, пусть только явятся.

Он рассмеялся и отправился к царице.

В покоях, где разместилась Клеопатра, все осталось в целости и сохранности. Прочие помещения во дворце пустовали – легионеры использовали для заграждений все, что могли вынести из комнат. А здесь царили покой и уют, везде лежали и висели циновки и ковры. В каждом углу стояли курильницы, и в них мирно потрескивало пламя. Но Юлий ничего не замечал. Он не мог отвести глаз от силуэта царицы. Стройная тень двигалась за легким пологом, висевшим над кроватью столь же величественной, как и ложе в спальне фараона. Юлий узнавал прекрасные линии тела, которые очаровали его при первой встрече, и не мог понять, почему царица молчит.

Он прикрыл за собой дверь и пересек комнату; сердце у него сильно колотилось. В тишине громко отдавались его шаги. В воздухе витал аромат благовоний, а из соседней комнаты клубился слабый пар. Юлий понял, что царица принимала ванну. Представив это, он пришел в волнение. У нее, правда, нет рабынь – носить и греть воду, но тут, наверное, постарались солдаты.

Клеопатра по-прежнему молчала; Юлий приблизился к кровати и провел загрубевшей ладонью по занавеске. Легкая ткань зашелестела.

– Фараон у нас, Клеопатра, – тихо сообщил Юлий и почувствовал, что царица замерла. Говоря, он одновременно отодвинул полог.

Клеопатра лежала на спине, как Юлий и думал, обнаженная. Тела царицы ничто не скрывало – только легкие тени. Кожа ее казалась золотой, а глаза совсем темными.

– Он не ранен? – спросила Клеопатра.

Юлий покачал головой, не в состоянии произнести ни слова. Взгляд его скользил по телу царицы, и Юлий вдруг обнаружил, что ему трудно дышать.

В следующий миг она поднялась и прижалась губами к губам Юлия. Он ощутил вкус меда и гвоздики, а ее аромат обволакивал и опьянял. Тонкие пальцы теребили застежки доспехов, и ему пришлось помочь. Нагрудная пластина упала на пол с грохотом, от которого оба вздрогнули. Еще несколько прикосновений нежных прохладных рук, и Юлий был раздет. Царица обняла его, привлекая к себе. Он простонал и опустил веки. Его руки скользнули к ее груди; он слегка отстранился и бросился на кровать, и занавеси балдахина вновь сомкнулись.

– Это и есть награда? – хрипло спросил он.

Царица медленно улыбнулась, водя ладонями по его телу, лаская шрамы. Глядя Юлию в глаза, Клеопатра грациозно перекатилась на живот и, когда он придвинулся к ней, жадно протянула руки к его пылающей плоти.

– Это только начало, – ответила она.

Глава 26

Перед самым рассветом Юлий прошел по нижнему коридору, кивком приветствуя стражников. Царя Египта заперли в кладовке, где раньше хранились сосуды с маслом. Окон там нет, двери прочные, и, стало быть, у Птолемея нет соблазна попробовать бежать.

– Как он себя ведет? – спросил Юлий.

Прежде чем легионер успел ответить, на них обрушился громкий поток ругательств – толстая дверь почти не заглушала пронзительный детский голос.

– И так уже несколько часов, господин, – сообщил легионер.

Юлий поморщился:

– Открой дверь. Я с ним поговорю.

Войдя, он увидел, что из этой комнаты тоже все вынесли. Тут не было даже кровати, ничего, кроме маленькой скамейки и ведра. На стене висела одна-единственная лампа, и в ее тусклом свете Юлий разглядел, что царь Египта весь перепачкан белой пылью.

Птолемей сложил руки на узенькой груди и с достоинством смотрел на своего похитителя. Ребра у него просвечивали. На щеках темнели пыльные разводы, – видно, фараон утирал слезы.

– Доброго тебе утра, – поздоровался Цезарь, усаживаясь на скамью. – Когда принесут завтрак, я прикажу найти для тебя одежду и постель. Ни к чему тебе испытывать неудобства.

Птолемей молча продолжал смотреть на Юлия. При свете дня мальчик оказался еще моложе. Лицо с изящными чертами, такое бледное, словно его никогда не касались солнечные лучи, искажала угрюмая ненависть. Темные, с длинными ресницами глаза – в точности как у Клеопатры. При мысли об их супружестве Юлий едва не передернулся от отвращения.

Цезарь помолчал, потом поднялся и произнес:

– Если тебе ничего не нужно, я вернусь к своим делам.

Он отвернулся, собираясь уйти, но Птолемей бросил ему в спину:

– Ты должен немедленно меня отпустить! – Латынь фараона была безупречной.

Юлий повернулся к нему, не в силах сдержать улыбку:

– Не могу, повелитель. Ты мне еще нужен.

– Чего ты хочешь? Золота? – Губы Птолемея презрительно искривились.

– Я хочу, чтобы Клеопатра вернулась на трон, – ответил Юлий, пристально глядя на мальчика.

Однако, сказав, он сразу усомнился, что и вправду этого желает. До ночного свидания с Клеопатрой ему все представлялось ясным. А теперь мысль вернуть царицу в объятия брата уже не казалась привлекательной.

– Я так и знал – тут не обошлось без нее! – взорвался Птолемей. – Я так и думал! И ты думаешь, я соглашусь? Она обращалась со мной как с ребенком.

– Ты и есть ребенок! – отрезал Юлий и тут же пожалел о своих словах. Он вздохнул и снова сел на скамью. – Наверное, приближенные выполняют любое твое желание?

Птолемей помедлил:

– Да – если оно не противоречит обычаям. – Фараон избегал взгляда Юлия. – Пусть я молод, но придворные почитают мой сан и происхождение. – Птолемей опять вспылил. – Твои люди вторглись в мои покои, ударили меня! Тебя жестоко казнят, когда…

– Как я заметил, Панек с тобой не очень-то считается, – пробормотал Юлий.

Птолемей сверкнул глазами:

– Ты ничего не знаешь о моей жизни, римлянин! Я юн, но я фараон! Я – воплощение бога. А Панек…

Он смешался, и Юлий, видя, что нашел слабое место, быстро заговорил:

– А Панек управляет страной. Думаешь, ты вырастешь, и советник уступит тебе власть? Напрасно. Произойдет несчастный случай: ты неудачно упадешь или заболеешь, и следующие несколько лет, пока подрастает другой фараон, будет править Панек. Я знаю, что такое жажда власти, мой мальчик. Можешь мне поверить.

Птолемей задумался над этими словами, а Юлий удивился самообладанию мальчика. Он ждал жалоб, слез, но пленник обращался с ним как с равным, а то и низшим. Фараон, конечно, еще ребенок, однако ум у него острый – Птолемей явно уже принял для себя решение.

– Панек разъярится, когда узнает о моем похищении, – задумчиво произнес фараон.

Юлий видел, что мысль эта приятна мальчику, и ждал продолжения.

– Тебе придется доказать ему, что мне не причинили вреда, или мой советник сровняет дворец с землей.

– Докажу, – согласился Юлий, – если тебе угодно.

Птолемей вопросительно посмотрел на него, и он продолжил:

– Быть может, ты и сам больше не захочешь иметь Панека при себе. Подумай. Я могу потребовать, чтобы твои приближенные отправились в изгнание, и ты будешь править вместе с Клеопатрой.

Темные глаза мальчика казались непроницаемыми. Юлий слишком мало знал Птолемея и не понял – убедил он его или нет.

– Для чего тебе это? – спросил Птолемей. – Ты увлекся моей сестрой? Или, быть может, возжелал моего тела?

Юлий едва сдержался.

– Будь ты моим сыном, я бы тебя отшлепал, – сказал он. – Впрочем, и теперь могу.

– Ты не посмеешь, – возразил Птолемей с такой спокойной уверенностью, что Юлий растерялся.

Он хотел приказать, чтобы принесли прутьев, но остался сидеть, положив руки на колени.

– Ты был очень дерзок с Панеком, – упрекнул Птолемей. Фараон вспоминал об этом с удовольствием. – Он потом долго отлеживался, пил холодное питье, а рабы растирали его, пока его гнев не угас. Видно, римляне – грубый народ.

– Такой стервятник кого угодно выведет из себя, – пробормотал Юлий.

Напряжение мальчика немного ослабло, и Юлий понял: он на верном пути.

– Покажи мне свой меч, – неожиданно попросил Птолемей.

Не говоря ни слова, Юлий вынул гладий и протянул пленнику. Не ожидавший такого фараон удивился и, взяв меч, тут же направил клинок на сидящего консула.

– Не боишься, что я тебя убью? – поинтересовался он.

Юлий медленно покачал головой, внимательно следя за пленником:

– Не боюсь. Оружие само по себе ничего не значит. Важен человек, который его держит. Ты и оглянуться не успеешь, как я отниму меч.

Птолемей посмотрел ему в глаза и увидел, что Юлий говорит правду. Он попытался замахнуться, однако гладий был слишком тяжел для детской руки.

– Хочешь научиться? – спросил Юлий.

Лицо фараона просветлело, но через миг приняло выражение угрюмого недоверия. Он неловко вывернул гладий, отдавая его Юлию рукоятью вперед.

– Не прикидывайся другом, римлянин. Я для тебя всего лишь ценная вещь, которую можно обменять на что-то нужное. Ты мой враг, и я этого не забуду. – Птолемей на секунду остановился и сжал один кулак. – Когда я стану мужчиной, я припомню тебе, римлянин, как ты держал меня в заточении. Я приду за тобой, и мое войско будет числом словно саранча. Твои кости раздробят молотом, а кожу снимут и сожгут. Тогда узнаешь меня!

Юлия забавлял свирепый взгляд мальчика.

– Только сначала подрасти.

Он поднялся на ноги. Казалось, пленник вот-вот бросится на него, но фараон в бессильной ярости повернулся спиной. Юлий легким шагом вышел навстречу дню.

Панек прибыл на рассвете с целой толпой придворных. Они приблизились к стражникам, стоящим в саду, и их подвергли тщательному обыску. Затем троих самых главных пропустили во дворец.

Юлий принял их стоя. Холодные глаза Панека по-прежнему излучали сильнейшую неприязнь. Но теперь фараон в руках римлян, и Юлия это не волновало.

Он указал гостям на каменную подставку, а сам сел на удобную кушетку, наслаждаясь их замешательством. В комнате находилось пять воинов Десятого, а за спинами придворных стоял Октавиан, и вельможи нервничали.

Кожа Панека блестела то ли от пота, то ли от благовонных масел. Сегодня он не накрасил веки, и это говорило о многом. С ненакрашенным лицом советник смотрелся куда приличнее.

– Совершив такое преступление, ты не останешься в живых, – заявил Панек, выдавливая фразы, будто не мог вынести мысли о том, что нужно говорить вежливо. – Если жители города узнают о похищении фараона, я не смогу их остановить. Ты меня понимаешь? У тебя осталось несколько часов, а когда новость разлетится, они придут и истребят тебя.

– Такие вояки мне не страшны, – ответил Цезарь как бы между прочим.

Он приказал подать себе вина и стал потихоньку его потягивать.

Глаза Панека сузились от гнева.

– Тогда скажи, чего ты хочешь за фараона? Ведь ты чего-то хочешь?

Придворный даже не скрывал своего гнева. Дипломат из него был скверный. Если бы речь действительно шла о золоте, Юлий потребовал бы как можно больше – за то, что с ним говорят в таком тоне.

– Для начала – свободного передвижения по городу, – объявил он. – И не на семь дней, а на сколько я пожелаю. Я намерен посмотреть библиотеку и усыпальницу Александра. И дай кого-нибудь, кто покажет город моим офицерам.

Панек растерянно захлопал ресницами:

– Тебя растерзает толпа, консул. Стоит тебе покинуть эти стены.

– Прискорбно, – хмуро ответил Юлий. – Второе условие: пусть покинут страну все советники фараона. Корабли у меня есть, они доставят вас на Кипр или Сардинию – подальше от здешних волнений. Вам пора на отдых, и я готов дать вам немного золота, чтобы вы могли устроиться получше.

Все три египтянина окаменели. У Панека во взоре появился недобрый блеск.

– Ты потешаешься надо мной, консул, в моем собственном городе. Неужели думаешь, я все стерплю? Войско уже собрано. Город полон солдат, которые в бешенстве от того, что ты совершил. Если не вернешь фараона, они утопят в крови твое жалкое воинство. Поверь мне, я не лгу.

– Во время штурма дворца мальчик может погибнуть, – предостерег Юлий. – Подняв меч, вы убьете фараона. Надеюсь, вы сделаете все, чтобы не допустить столкновения.

– Ты не сможешь вечно удерживать Птолемея, – возразил Панек. – На сколько тебе хватит припасов? А воды?

– У нас достаточно припасов, – сказал Юлий, пожимая плечами. – Возможно, ты и прав. Не нужно нам угрожать друг другу. Лучше скажи мне, дорого ли ты ценишь его жизнь. Что ты готов отдать мне за фараона?

Гости посовещались друг с другом на своем языке, и через несколько мгновений Панек, стараясь сдерживать злобу, заговорил снова:

– Мы можем заключить договор о торговле. Я устрою так, что ваши торговцы первыми будут получать наши самые лучшие товары.

– Хорошо, – похвалил Юлий, дав знак, чтобы гостям принесли вина. – Продолжим.

Чтобы достичь окончательного соглашения, потребовалось тридцать дней переговоров и ожесточенных дискуссий. Ни Юлий, ни Панек не посещали этих собраний, предоставив своим подчиненным выдвигать предложения и возражения. Без Клеопатры ничего бы не получилось. Она отлично знала, когда придворным можно уступить, а когда нужно стоять на своем.

Она тоже не присутствовала на переговорах, проводя почти все время с братом, которому позволили передвигаться по дворцу. Удивительно было видеть эту пару, гуляющую по залам и увлеченную какой-нибудь беседой. Еще больше удивляли Юлия их отношения. Клеопатра – старшая сестра этого мальчика и одновременно супруга – взрослая женщина, привыкшая к дворцовым интригам. Фараон прислушивался к ней, как ни к кому другому, и вспышки ярости у него больше не повторялись.

По ночам царица рассказывала Юлию о своем брате. Фараон ненавидит жизнь в душном дворце. Любое приказание фараона должен непременно одобрить Панек. Птолемей не скрывал своей ненависти к советнику. В каком-то смысле до похищения мальчик пользовался гораздо меньшей свободой. Панек был голосом фараона, и войско повиновалось любому слову вельможи.

– Но во имя богов, ведь твой брат – царь! – воскликнул однажды Юлий, когда Клеопатра рассказывала ему о брате. – Почему бы ему просто не приказать, чтобы Панека взяли и отстегали?

– Птолемей еще ребенок и совсем не знает жизни. Панек его запугал, – сказала она. – Я-то не боюсь этого человека. Правда, я проглядела, как советник рвется к власти. – Клеопатра впилась пальцами в постель. – Год назад он явился ко мне и принес приказ фараона – удалиться от двора. Я знала, что это идет не от моего брата, но мне не дали с ним увидеться. Те, кто остался мне верен, последовали за мной. Женщины рвали на себе волосы и посыпали грудь пеплом. Поверь мне, Цезарь, Панек слишком умен, одинокому ребенку не по силам ему противостоять.

На тридцатый день Юлию принесли свиток с договором, и он послал за Птолемеем, чтобы тот поставил свою подпись. Клеопатра тоже пришла, и Панек, увидав ее, даже зашатался.

– Моя повелительница, – едва выговорил советник, падая на колени и касаясь головой пола.

Остальные придворные последовали его примеру, и царица улыбнулась:

– Поднимись, Панек, и доведи до конца то, что начал. Благодаря тебе Египет и Рим связаны теперь золотыми узами. Именно этого я и хотела, и твой повелитель тобой доволен.

Панек метнул взгляд в сторону Птолемея, молча смотревшего на них. Фараон медленно кивнул.

– Мой брат и я приняли решение, – нежно ворковала Клеопатра. – Твоя служба кончена, Панек. Мы вернемся к управлению Верхним и Нижним Египтами. Но твой труд не останется без вознаграждения.

Птолемей протянул сестре перо, и царица вывела на свитке резолюцию: «Да будет так». На листах папируса был записан торговый договор. Он весьма тормозил развитие Египта, не говоря уже о десятой доле государственного дохода, которую ежегодно придется отсылать в Рим. Со своей стороны Юлий сделал ошеломляющий жест – вернул Египту Кипр, принадлежавший ему три столетия назад. Такое великодушие со стороны римлянина глубоко озадачило Панека; советник не знал, что эта мысль принадлежала Клеопатре. Кипр потеряли после смерти Александра; несколько недель унижения фараона – не слишком высокая цена за возвращение острова.

Панек понял, что за переговорами стояла царица. Это из-за нее даром пропали все его хитрости и сорвались планы. Вельможа стоял, словно пришибленный, и низко кланялся божественной чете.

– Я с нетерпением жду твоего возвращения, повелитель, – обратился он к Птолемею.

– Фараон вернется завтра на рассвете, – пообещал Юлий, прерывая их обмен взглядами.

Панек взял свой свиток с договором и вышел, за ним последовали помощники и рабы. Напряжение сразу спало, и Клеопатра повернулась к брату и обняла его:

– Теперь ты настоящий фараон, Птолемей. Отец был бы рад. Я прикажу убить Панека, а мое войско защитит тебя.

Мальчик в ответ обнял сестру, глядя через ее плечо на Цезаря.

– Странный ты человек, римлянин, – произнес он. – Моя сестра тебе доверяет. Но я не знаю, достаточно ли этого.

– Тебе нечего меня бояться, – заверил Юлий.

Птолемей кивнул:

– На рассвете я выйду и покажусь людям – пусть видят, что со мной ничего не случилось. Отныне все изменится. Я больше не позволю разлучить меня с супругой.

Он смотрел уверенно, и Юлий гадал, знает ли Птолемей о его истинных отношениях с Клеопатрой. Их брак представлялся Юлию смехотворным, и он даже не считал, что встал между мужем и женой. Да и неизвестно, был ли Птолемей настоящим мужем царице. Несмотря на их близость, Клеопатра оставалась для Юлия загадкой. С нее вполне станется вежливо дать отставку римлянину после того, как он помог ей вернуть трон.

– У меня есть для тебя подарок, – сообщил Юлий Птолемею и сделал знак стоящему неподалеку оружейнику Десятого легиона.

Вперед вышел крупный солдат и протянул сверток, из которого консул извлек маленький гладий – точно по руке Птолемея. Фараон взял оружие, и глаза его загорелись от радости. По приказу Юлия Домиций учил мальчика кое-каким простейшим приемам, но обычный гладий был для ребенка слишком тяжел. Новый клинок оказался в самый раз, и на лице консула засияла такая же мальчишеская улыбка, как и у фараона.

– Он великолепен, – признал Птолемей, гладя большим пальцем рукоять, покрытую кожей и обвитую медной проволокой.

Юлий кивнул:

– Надеюсь, у тебя найдется время продолжить занятия.

– Я постараюсь. Благодарю тебя за подарок, римлянин, – официально произнес Птолемей, и Юлий усмехнулся, вспомнив взбешенного мальчика, с которым разговаривал ранним утром четыре недели назад.

– Значит, увидимся завтра, – сказал он.

Начался рассвет, и войско Птолемея собралось на улицах Александрии, чтобы приветствовать вернувшегося фараона. Юлий посмотрел в щель между мешками, закрывавшими окно, и тихонько присвистнул. Эти тысячи солдат были явной демонстрацией силы.

Горожане тоже покинули дома; всем хотелось поскорее увидеть Птолемея. После разговора с Панеком никакие толпы разъяренных горожан не угрожали римлянам – царедворец, скорее всего, просто пугал. Хотя, возможно, Клеопатра недооценила влияние советника в городе.

Гулко шагая по мраморному полу, Птолемей приблизился к наружной двери и повернулся к Юлию. Фараон держался хорошо; к удовольствию Юлия, у него на бедре висел маленький гладий.

Юлий приоткрыл дверь, чтобы Птолемей посмотрел, сколько народу собралось приветствовать своего повелителя.

– Ты готов? – спросил он у мальчика.

Птолемей не ответил, и Юлий, к своему удивлению, увидел в его глазах слезы.

– Я не верю Панеку, – громко прошептал фараон, глядя на стоящих снаружи солдат.

– Тебе нужно идти, – сказал Юлий. – Пусть твое войско видит, что ты жив. Мы должны честно выполнить соглашение и отпустить тебя. Панек не глупец. Сестра с тобой заодно, и советник не решится тебя удерживать. Посмей он только – и я его убью. Ему это отлично известно.

Юлий мягко положил руку Птолемею на плечо и повел к выходу. Юный фараон резко схватил консула за руку:

– Ему нельзя доверять! Соглашение для него ничего не значит, я уверен. Если ты меня отошлешь, я опять стану беспомощен. Позволь мне остаться, и мы придумаем что-нибудь другое.

Юлий осторожно отвел руку мальчика:

– У нас кончаются припасы, и, кроме того, я дал слово тебя отпустить. Переговоры окончены. – Его голос стал суровым. – Выполни свою часть договора, и сегодня же я увижу тебя на троне. А для начала ты должен показаться своему народу.

Слезы покатились по лицу Птолемея, и он опять отчаянно ухватился за руку Цезаря:

– Ты не понимаешь! Там, за стенами этого дворца, я снова буду фараоном. Я боюсь!

Сконфуженный Юлий старался не смотреть на рыдающего Птолемея. Где же Клеопатра? Она бы сумела найти нужные слова и успокоить младшего брата. Юлий уже хотел послать за ней, но Птолемей сердито вытер слезы и отпустил руку Цезаря.

– Я пойду, – сказал он.

В глазах мальчика светился ужас, и Юлий не понимал, в чем дело. Что бы там ни задумал Панек, в ближайшие несколько часов Птолемею ничто не угрожает. Он вернется в свой дворец, а затем, в сопровождении легионеров, туда прибудет Клеопатра.

– Мужайся, мой мальчик, – тихо проговорил Юлий, легонько подталкивая Птолемея.

Фараон сделал глубочайший вдох и расправил плечи. Рука его легла на рукоять меча – мальчик не раз замечал этот жест у римлян. Он коротко кивнул и вышел.

Увидев на крыльце хрупкую фигурку фараона, египтяне восторженно взревели. Они одновременно подняли руки, и Юлий подумал, что, пожалуй, эти солдаты получше тех, которые дежурили во дворце фараона в ночь похищения. С порога была видна только часть улицы, и консул не знал, сколько же тут собралось воинов.

Подошел Брут и встал рядом с Октавианом, причем оба старательно не замечали друг друга. Птолемей спустился по ступеням и приближался к переднему ряду воинов. Римляне молча провожали его взглядами. Панек стоял внизу и ждал своего повелителя, опустив голову.

Когда фараон поравнялся с воинами, в воздухе раздался пронзительный вой труб. Римляне в изумлении наблюдали, как перестраиваются шеренги солдат.

– Что происходит? – спросил Октавиан.

Юлий в ответ молча покачал головой.

У них на глазах фараону поднесли золотое одеяние, в котором Юлий его впервые увидел, и опустили Птолемею на плечи. Римлянам пришлось прищуриться – облитый лучами восходящего солнца, Птолемей, казалось, запылал.

Панек поднял головной убор фараона, и стало слышно, как он нараспев возносит хвалу богам. Птолемей молча ждал, глядя на золотую маску, опускающуюся на его лицо. Долгое время фараон стоял неподвижно, потом повернул голову в маске в сторону римлян, стоящих в дверях и окнах верхних этажей. Маска скрывала юные черты и казалась такой зловещей, что Юлий нахмурился. Время словно остановилось. Двор наполнялся жаром от горящих печей.

– Неужели он… – недоверчиво начал Брут, но сверкающая фигура медленно подняла руку, а затем резко опустила.

Воины издали боевой клич и бросились к дому.

Юлий отпрянул назад, не веря глазам. Обдумывать случившееся было некогда.

– Запереть двери и готовиться к бою! – крикнул он. – С копьями и луками – на крышу! Нас атакуют!

Глава 27

Египтяне убивали лошадей экстраординариев, и осажденные римляне слышали, как кричат животные.

Больше сотни легионеров забралось на черепичную крышу – они пускали в орды египтян, рвущиеся во дворец, зажженные стрелы. По такой густой толпе промахнуться невозможно.

В первые же минуты атаки снизу вверх полетели наугад веревки с крюками. Римляне поспешно обрезали их, чтобы осаждающие не могли забраться наверх, однако у египтян тоже были лучники, и пораженные стрелами легионеры падали то тут, то там. Атака началась яростно и стремительно, но дворец нелегко быстро взять приступом. Брут оставил открытыми только самые верхние окна, а остальные приказал плотно заложить. Те, кому удавалось добраться до окон, все равно не могли в них проникнуть. Пока они карабкались, из щелей, оставленных в заграждениях, их разили мечи, и смельчаки падали на головы своих товарищей.

Вскоре раздались гулкие удары – солдаты Птолемея били в главную дверь деревянным брусом. Сверху на осаждающих сыпались стрелы, но места упавших солдат тотчас же занимали другие. Между тем во дворце солдаты поспешно выносили вещи из покоев Клеопатры и Юлия и заваливали главную дверь. У командующего не было времени продумывать ход сражения. Он понимал: долго ему не продержаться – и жалел, что сказал мальчишке-фараону о том, как мало у них осталось еды. Даже при половинном рационе припасов не хватит и на неделю, и легионеры начнут голодать.

Птолемей был недосягаем для копий, и Юлий послал на крышу Цирона, чтобы тот попытался его достать. Римляне не могли постичь неожиданную перемену в поведении фараона. А вот Клеопатра, казалось, поняла, когда Юлий сообщил ей о золотом уборе, который надели на Птолемея. Юлий припомнил слова мальчика о том, что, покинув дворец, он снова станет фараоном.

Первый приступ окончился безрезультатно: египтяне, ломавшие двери, отступили под градом тяжелых кусков черепицы, летевших с крыши. Осаждающие отошли, но они, конечно, приведут еще солдат, чтобы те прикрывали их щитами. Юлий поступил бы именно так.

Пытаясь перекрыть шум, Юлий крикнул в сторону, где стояли его офицеры:

– Брут, иди к Клеопатре и скажи, что мне нужен выход из дворца! Мы не можем сидеть здесь, пока египтяне не разнесут стены. Если нас подожгут, нам придется атаковать.

В зал вошла Клеопатра.

– Они не посмеют поджечь, ведь здесь я, – заявила царица.

Юлий тоже хотел в это верить, но рисковать не мог.

– Мы окружены. Нет ли здесь тайной двери или подземного хода? – спросил он, морщась от возобновившегося грохота ударов.

Теперь египтяне, конечно, защитились получше.

Клеопатра покачала головой:

– Нет, иначе я бы и сама им воспользовалась.

Юлий выдохнул проклятие и стал через щели смотреть на неприятельских воинов. Дворец казался ему темницей: его мучило вынужденное бездействие. В отличие от тех, кто находился на крыше, Юлий не мог даже стрелять. Он мог только отдать приказ идти в наступление, послать людей на смерть. А это для него равноценно самоубийству.

– У них есть тяжелые орудия? Катапульты? – крикнул он, перекрывая шум.

Если противник применит катапульты, от дворца камня на камне не останется. Юлий вдруг испугался, что египтяне так и поступят.

– Есть, но не в городе, – сообщила Клеопатра. Царица провела языком по губам, покрытым пылью, и сдвинула брови. – Проводи меня на крышу, и я тебе кое-что покажу.

Юлий медлил – ему не хотелось оставлять своих людей.

Вперед Домиция и Октавиана выступил Брут.

– Иди, господин, – сказал он. – Мы немного задержим их.

Юлий облегченно кивнул и поспешил вслед за царицей. Не замедляя шагов, они поднимались на верхний этаж. Когда подъем закончился и оба вышли на крышу, Юлий запыхался.

В Александрии уже наступило лето, и на крыше на них обрушилась страшная жара. Вниз во все стороны летела черепица. Юлий остановил взгляд на солдатах – он послал на крышу самых отчаянных. Неподалеку стоял Цирон. Он тщательно прицелился и пустил вниз копье. Поразив цель, гигант ухмыльнулся, а окружающие в восторге хлопали его по плечам. На легионеров посыпалось множество стрел, и они отпрянули от края. Увидев командующего, солдаты стали салютовать, а он жестом показал им, чтобы не обращали на него внимания.

При виде раскинувшегося под ногами города и моря у Юлия захватило дух. Гавань отсюда была словно на ладони. Где-то на горизонте лазурь волн сливалась с коричневым пятном земли. Вот оно – сердце Египта!

Клеопатра стояла рядом, под порывами ветра ее волосы хлестали по щекам.

– Вон там, на востоке, – показала царица в подернутую дымкой даль, – Канопские казармы. Это два дня пути отсюда. Там есть и катапульты, и корабли.

Юлий рассматривал вход в гавань. Вдалеке виднелись крошечные сторожевые галеры. По волнам двигались торговые корабли – и парусные, и гребные. Десятки судов стояли на якоре, недоступные ветрам и штормам. Александр знал, где ему строить свой город.

– Сегодня ночью мне нужно как-то вывести людей, – сказал Юлий. – Можно перегородить вход в порт, если потопить там корабли. Что тогда будут делать наши противники?

Клеопатра развела руками:

– Берега здесь везде скалистые и опасные. Где бы они ни причалили, это займет не один день.

– А они смогут выгрузить орудия? – спросил Цезарь.

– Рано или поздно смогут. Мы, египтяне, народ изобретательный.

Юлий изучал побережье, быстро переводя взгляд с одного места на другое.

– Мои люди могут спуститься из окон по веревкам, – придумал он наконец.

Он подошел к внутреннему краю крыши, посмотрел вниз и досадливо поморщился – высота большая, и его солдатам придется нелегко. Чья-то стрела ударила Юлия на излете, но он даже не обратил внимания.

Клеопатра подошла к нему и встала, глядя вниз, на войско брата.

– Чтобы передать послание моим солдатам, хватит и одного человека, – сказала она. – Я отправлю своего раба Ахмоса. Мои войска придут и сравняют наши силы. Ты сможешь снять осаду.

– Этого недостаточно, – возразил Юлий. – Если хочешь – посылай его, однако я не могу сидеть здесь, не зная, добрался он или погиб. У нас припасов всего на несколько дней.

Юлий расхаживал по краю крыши и смотрел вниз, на небольшие здания, окружающие дворец. Дойдя до поворота, ему пришлось шагнуть на наклонный участок, и он порадовался, что черепица сухая и прочная. За дворцом тянулись невысокие строения, где, видимо, жили слуги и рабы. Юлий улыбнулся.

– Видишь? – спросил он.

Клеопатра взглянула туда, куда он указал. Внизу наклонная линия черепицы, казалось, подходила ближе к главной стене. Юлий опустился на колени, затем лег на живот. Рядом, достаточно близко, чтобы допрыгнуть или переправиться по веревке, была другая крыша. Дальше тянулся целый ряд разнообразных построек, уходящий далеко от дворца.

– Здесь, – сказал Юлий. – Мои люди попробуют спуститься на эту крышу и переберутся дальше прямо над головами солдат Птолемея. А те и не догадаются. Есть там окно на такой же высоте?

Клеопатра легла ничком на край крыши и вытянула шею, глядя вниз. Она утвердительно кивнула, и оба одновременно ощутили близость тел. Юлий знал, что солдаты все видят, но продолжал зачарованно смотреть на царицу. Потом потряс головой:

– Мне нужно спуститься и найти помещение, которое выходит сюда окнами.

– Исида благоволит к тебе, Юлий, это она помогла найти выход.

Юлий сдвинул брови:

– Я и сам способен додуматься.

В ответ Клеопатра рассмеялась и с юной легкостью вскочила на ноги. По сравнению с ней Юлий чувствовал себя стариком. Когда царица поцеловала его, он ощутил на губах привкус пыли.

Цирон и Домиций осторожно высунули головы из заднего окна, посмотрели вниз и сразу отпрянули назад. Египтяне – превосходные лучники, и, хоть они и далеко, рисковать лишний раз не хотелось.

– Вниз около двадцати футов, а поперек около шести, – прикинул Домиций. – Мы справимся, только бы неприятель нас не заметил. А что потом? Мы ведь не узнаем, как далеко ведут эти крыши, пока не доберемся до конца. Может, уйдем совсем недалеко.

– Другого способа все равно нет, – возразил Юлий. Грохот бревна, которым ломали главные двери, не прекращался. – Они привезут катапульты, и нам конец – если припасы и вода не кончатся раньше. А так хоть отвлечем часть противника от осады.

– Позволь пойти мне, господин, – сказал Домиций. – Возьму когорту самых молодых и попробую захватить корабли.

Юлий повернулся к нему:

– Цирон, иди с ними. Пусть твои люди к закату будут готовы.

Брут, подошедший узнать, чем занят его начальник, занервничал.

– Я бы тоже хотел пойти, – попросил он.

Юлий нахмурился:

– Твоя рука едва зажила. Как ты спустишься по веревке с такой высоты?

Не получив прямого отказа, Брут испытал некоторое облегчение.

– Когда первые закрепят веревку, остальным можно просто скользить вниз. Это я смогу.

Брут поднял руку и сжал и разжал кулак.

Юлий покачал головой:

– Не сейчас, Брут. Одним богам известно, насколько трудным окажется спуск. А если твоя рука откажет и ты упадешь, наш замысел мигом раскроют.

Брут сделал глубокий вдох.

– Как прикажешь, господин, – произнес он, и на его лице отразилось сильнейшее разочарование.

Неожиданно Домиций предложил:

– Можно связать ему руки и пропустить веревку. Тогда, если рука и откажет, он не упадет.

Брут в изумлении повернулся к Домицию, и только тут Юлий понял, как сильно старый друг рвется в бой.

– Когда вы потопите корабли, возвращаться, наверное, придется вплавь. Отличная возможность утонуть – ты не находишь?

Брут кивнул, и у него в глазах появился знакомый воинственный блеск.

– Разреши мне идти. Прошу тебя.

– Так и быть. Если рука не выдержит – оставайся на крыше до тех пор, пока все не кончится.

– Слушаюсь, господин! – сказал Брут, и лицо его сразу посуровело.

Дождавшись, когда Юлий отвернется, он хлопнул Домиция по плечу, и тот ответил ему кивком.

Внизу не прекращались гулкие удары.

Солнце село, но вокруг дворца было светло – кругом горели костры. На крышу и в верхние окна время от времени летели стрелы. Египтяне либо решили взять римлян измором, либо просто ждали, пока привезут катапульты. Юлий смотрел вниз из окна верхнего этажа, тщательно укрывшись от лучников. Консул страдал, сидя в этой западне, и даже думать не хотел, что единственная его надежда – солдаты, которые сейчас спускаются по веревкам из задних окон.

Рано или поздно Юлию придется послать своих людей против египетской армии. Конечно, для решающего удара он выберет наиболее подходящий момент, хотя при таком громадном перевесе у противника атака в любом случае равносильна самоубийству. Клеопатра рассказала очень много о силах и тактике египтян, но в Десятом и Четвертом катастрофически не хватает людей. Порой Юлий в глубине души жалел, что не оставил Александрию, когда истекло отведенное ему время. Потом злился сам на себя. Не бежать же ему от толпы чужеземных солдат. А если и придется, то он добудет провиант и потребует подкрепления из Испании и Греции. Тогда египтяне поймут, что значит угрожать жизни человека, который правит Римом.

В это время с другой стороны дворца Домиций надежно связал руки Брута куском вощеной ткани – чтобы тот мог соскользнуть по веревке к ожидающим его солдатам. Бесшумно выбраться из дворца с пятью сотнями солдат – задача не из легких; впрочем, пока никто не нарушил тишины, и все шло по плану.

Домиций затянул узел и почувствовал в темноте взгляд Брута.

– Мы ведь были друзьями, – напомнил Брут.

Домиций тихонько фыркнул:

– Может, и будем еще, старина. Все тебя со временем примут, вот только Октавиан…

– Я рад, что ты высказался, – ответил Брут.

Домиций сжал ему плечо:

– Из-за своего норова и дурацкой спеси ты мог нас убить. Иногда мне прямо хотелось воткнуть в тебя нож.

– Если бы я мог изменить прошлое – я бы изменил, – признался Брут.

Домиций кивнул, помогая ему перелезть подоконник.

– Мы вместе стояли на белых утесах Британии, – сказал он. – Ты прикончил того здоровенного синего ублюдка с топором, когда я лежал на спине и готовился умереть. Это чего-то стоит.

Домиций говорил медленно, серьезным тихим голосом.

– После твоей выходки я не назову тебя братом. Но надеюсь, мы сможем как-то ладить и не плевать друг дружке в похлебку.

Брут медленно кивнул, не поднимая глаз.

– Вот и отлично, – заключил Домиций и подтолкнул товарища вперед.

Брут начал скользить вниз, но веревка провисла под его тяжестью, и он остановился. Повиснув над темной пустотой на полпути к крыше, он стал вращаться, и повязка больно врезалась в руки. Ослабевшие мышцы не слушались, и Брут яростно задергал ногами. Титаническим усилием он развернул тело в обратную сторону и заскользил дальше. Рука болела гораздо сильнее, чем он мог ожидать, и Брут изо всех сил стиснул зубы. Вскоре он очутился на крыше, в руках подхвативших его легионеров. Солдаты развязали ему руки – в полном молчании – и отдали меч, которым Брут сразу опоясался. Легионеры отправились в ночную вылазку без доспехов и щитов. Лица солдат, распростершихся на крыше, были вымазаны сажей, и их присутствие выдавали лишь белки глаз и зубы. Раб Клеопатры, Ахмос, тоже шел с ними – его массивная фигура усердно карабкалась по крыше.

Не успел Брут отойти, как ему в спину воткнулись ноги Домиция, и он упал на четвереньки.

– Все спустились, – прошептал Домиций, увлекая Брута вперед.

Под ногами потрескивала черепица, и римлянам оставалось надеяться, что внизу за ними не следуют лучники, готовые стрелять, как только легионеры спустятся. Следующая постройка стояла вплотную, но третья оказалась значительно дальше.

– Мне нужен солдат, который сможет допрыгнуть до той крыши, – сказал Домиций.

В лунном свете проход между домами казался гораздо шире, чем ему следовало быть. Вперед шагнул молодой легионер Четвертого и отстегнул меч. Едва кивнув командирам, солдат чуть-чуть разбежался и прыгнул вперед. Он приземлился со стуком, заставившим всех замереть, однако ничего не произошло. Дворец уже остался далеко позади. Легионеру бросили веревку, и остальные по одному начали переправляться. Брут на этот раз пошел первым, перебирая веревку руками. В мышцах стреляло, но кость выдержала, и он благополучно достиг другой стороны, взмокший от волнения, но довольный.

Таким же образом легионеры миновали еще четыре крыши, перед ними появился слишком большой промежуток. Шедшие первыми легли ничком и осторожно посмотрели вниз. Улицы казались совсем пустынными. Пригибаясь, они вернулись к остальным и сообщили, что путь свободен, и на землю тут же полетели веревки.

Теперь Брут не решился спускаться, работая руками, – он просто соскользнул и ободрал веревкой кожу на ладонях. С неприятным чувством сообразил: этим путем возвращаться не придется – уж ему-то точно. Рядом бесшумно приземлился Ахмос. С улыбкой помахал римлянам рукой и скрылся в темноте. Брут мысленно пожелал ему удачи. Даже если им повезет запереть гавань, Юлию все равно нужно подкрепление.

Когорта неслась по улице почти беззвучно. Чтобы не скользить по крыше, они обвязали сандалии тряпками, и им удалось добежать до порта, не подняв в городе тревоги.

Порт не спал – тут было светло и людно. Домиций остановил людей на темной дороге и передал приказ быть наготове. Их могут обнаружить в любую минуту, и тогда им нужно рвануться к пристани и успеть захватить корабли, пока не подоспеют войска.

Раздался чей-то вопль, и Домиций увидел, что двое портовых рабочих указывают в их сторону.

– Ну вот и все. Вперед! – приказал он, выбегая из темноты.

В порту обычно стояло не меньше дюжины торговых судов – одни принимали товар, другие выгружали. Пять сотен римлян бежали к кораблям, не обращая внимания на панические крики грузчиков. Добежав до пристани, легионеры разделились на четыре отряда и устремились по сходням на ближайшие корабли.

Матросов перепугало неожиданное нападение, и команды трех кораблей сразу же сдались. На четвертом двое, потеряв рассудок, пытались сопротивляться; они набросились на римлян, едва те ступили на борт. Моряков тотчас зарубили, и их тела полетели за борт, в грязную воду. Остальные, не оказав никакого сопротивления, сошли на берег, как им велели. Корабли остались в распоряжении римлян.

Почти без промедления римляне подняли паруса и обрубили швартовы. Все четыре судна стали отдаляться от пристани, а оставшиеся на берегу матросы в отчаянии вопили.

Кое-кто устремился по темным улицам – поднять тревогу в войсках. Когда римляне закончат свое дело, в порту будет полно солдат. Впрочем, оно и к лучшему – по крайней мере Юлий получит передышку.

Брут не жалел, что пошел, – впервые за много месяцев он почувствовал себя живым. Вот затрепетали паруса, корабли направились к общей цели – выходу из гавани, и полководец окончательно развеселился.

– Двоих – наверх, вести наблюдение, – распорядился Брут и улыбнулся – в памяти всплыли времена, когда и он вот так же карабкался по мачтам.

Сейчас Брут не смог бы забраться так высоко, но его согревало воспоминание о том, как они плыли с Рением через всю Грецию. Тогда казалось, весь мир принадлежит ему.

Не успел Брут произнести последние слова, один из легионеров – тот самый, который первым перепрыгнул на другую крышу, – уже поднимался наверх. Брут был недоволен собой – он не догадался спросить имя смельчака. Да и вообще он полностью отдалился от солдат. Хорошо хоть немного побыть на прежнем месте, пусть даже его ждет смерть. Долго, очень долго Брут оставался не у дел и многого не знает.

Вдали от освещенного огнями порта к ним присоединилась луна и плыла вслед за римлянами над темными недвижными водами.

Скалы, защищавшие Александрию от бурь, пропускали в гавань лишь слабый бриз, и корабли шли невыносимо медленно. Это никак не устраивало людей на борту. Они молча смотрели на огромный огонь Фаросского маяка, видный в море на многие мили. Яркий отблеск падал на их лица, а на палубу ложились длинные тени.

– Портовый дозор! – раздался крик сверху.

В ярком свете маяка Брут увидел три четких силуэта галер. Корабли двигались ему наперерез, легко идя на веслах против ветра. Брут гадал, сколько там людей. Галеры ему пригодятся, а не появись они, римлянам пришлось бы добираться до берега вплавь.

В поле зрения Брута медленно входила длинная скалистая коса – за ней гавань кончалась. На ней днем и ночью горели огни, указывая судам ее местонахождение. Брут приказал править точно на них, видя, что два из его кораблей дойдут туда раньше. Купеческие суда еле ползли, и преследователи постепенно настигали римлян. Брут ждал. Когда галеры приблизились, он задумчиво покачал головой. Юлий приказал прорубить у судов днища или поджечь, но прорубать загруженные трюмы слишком долго. Значит – огонь.

– Найдите лампу или кремень, – потребовал он.

Лампу раздобыли без промедления и тут же зажгли. Брут начал раздувать огонь, вытянув фитиль. Купеческие суда построены из старых деревьев и гореть будут ярче, чем маяк.

Два корабля, захваченные римлянами, уже добрались до места. Легионеры начали связывать их вместе. Тут слабый бриз и обвисшие паруса были кстати – при сильном ветре трудно связать два судна.

Вскоре к косе подошел корабль Брута, и солдаты бросили концы. Веревки натянулись, судно, прижавшись к скале, застонало и заскрипело. В воду с плеском полетели якоря. Портовые галеры приближались. Жаль, на торговом корабле нет «ворона», чтобы перекинуть на галеру, когда она подойдет вплотную. Брут тотчас нашел выход и отдал приказ: отодрать доски обшивки и сделать из них подобие мостков.

– Поджечь корабли! – проревел Брут, стараясь, чтобы услышали солдаты на других судах.

Он выплеснул на палубу масло из лампы, и повсюду побежали языки пламени, моментально взбираясь на просмоленные канаты. Огонь разбегался неимоверно быстро, и Брут подумал – не слишком ли он поспешил?

С галер послышались яростные крики. Через секунду корабль Брута протаранили, и его сильно тряхнуло. При мысли о том, во что превратилось днище, Брут радостно засмеялся. Портовый дозор сделал за них всю работу.

Корабль дал крен, и Брут приказал солдатам поднять сделанные ими мостки и перебросить на борт галеры. Мостки держались плохо, двигались от качки и в любую минуту могли упасть. На галере подняли весла, чтобы дать задний ход. Не думая об опасности, легионеры ринулись на палубу вражеского судна навстречу перепуганным матросам.

Началась резня. Как и надеялся Брут, на галерах находилось лишь по несколько дюжин матросов да прикованные к веслам рабы, которые не могли сражаться. Через минуту темная палуба окрасилась кровью, а все легионеры оказались на галере, позволив ненужным теперь мосткам упасть в море.

Позади них бесновалось пламя; на тонущем судне был настоящий ад. Корабль стал опускаться, и Брут вдруг испугался, что судно ляжет глубоко и корабли египтян смогут над ним пройти. С замирающим сердцем он ждал конца, и, к его облегчению, треть корабля так и осталась торчать над водой. Клеопатра сказала правду. Гавань не чистили и не углубляли добрую сотню лет, и даже плоскодонным судам, чтобы выйти в море, приходилось ждать полного прилива.

Брут, сияя от радости, вернулся к своим делам. После того что случилось с первой галерой, остальные подходить не спешили. Пламя охватило все корабли римлян, и Брут не стал медлить. Он приказал гребцам поскорее взяться за весла и, не переставая усмехаться, смотрел, как галера разворачивается против ветра. Римлянам не придется добираться до берега вплавь.

Легкий ветер усилился, неся с горящих кораблей искры пламени. Когда Брут взял на свой корабль последнего легионера, стало жарко, словно в печи. Дожидаясь, пока их подберут, многие солдаты получили ожоги. Густая сажа и угольки с шипением падали на воду, оседали на снастях. Брут смеялся, видя, как горят корабли. А легионеры усердно черпали морскую воду и поливали снасти на своей галере.

Ветер доносил искры до самого берега, и они падали на сухие крыши домов, вспыхивали и превращались в языки пламени.

Юлий заметил, что у неприятеля что-то происходит. Со стороны порта бежали люди, и он понял: это его легионеры вызвали суматоху. Солдаты злобно поглядывали в сторону дворца, и Юлий, невидимый для своих врагов, довольно улыбался.

Освещаемый факелами египтян Панек, которого, видно, подняли с постели, в бешенстве выкрикивал приказы, тыча рукой в сторону гавани. Сотни воинов строились и отправлялись на восток, в сторону моря. Лучшего случая, понял Юлий, не будет. Вот-вот начнется рассвет.

– Всем приготовиться! – крикнул он Регулу и Октавиану. – Мы выступаем!

Глава 28

Воины Александрии недаром не носили доспехов и шлемов. Под неистовым солнцем Египта металл сильно нагревался и обжигал кожу. Немыслимо пройти даже небольшое расстояние в раскаленных доспехах.

Юлий выбрал для боя наиболее прохладное время суток. Над горизонтом едва расплывалось смутное пятно, и у римских легионов было преимущество – их доспехи. Двери дворца открыли, и легионеры Десятого и Четвертого выскочили наружу, держа кверху щиты.

Римляне вырвались в сад, и экстраординарии, увидев облепленные мухами трупы коней, взревели от бешенства. Зрелища самых породистых лошадей, валяющихся на земле с высунутыми почерневшими языками, хватило, чтобы людьми овладели настоящее омерзение и дикая ненависть к противнику.

Опционам и центурионам приходилось сдерживать рвущихся вперед людей. Передние ряды, кряхтя от усилия, уже протыкали копьями египтян, тщетно пытающихся отразить неожиданную атаку. Затем римляне выстроили заслон из щитов и врезались в противника, круша его и справа и слева.

И тут доспехи римлян сыграли решающую роль. Куда бы ни били воины Птолемея, раздавался только лязг металла. А легионеры таранили египтян шлемами, перебивали им ноги наголенниками, отсекали мечами руки. Раньше, когда египтяне метали по ним снаряды, они были беспомощны, но теперь настал час расплаты.

– Регул! Развернуть линию! – прокричал Юлий.

Четвертый легион замедлил свое стремительное наступление, и атака пошла вширь. На поле боя сверкало все больше клинков. Юлий оглянулся на дворец – оттуда еще выбегали легионеры. Он шагнул вслед за своими солдатами, и, когда неприятель начал контратаку, командующий закрылся от стрел щитом и сам повел свои легионы.

Рядом с Регулом упал воин со стрелой в бедре и тут же, пошатываясь, поднялся. Раненый пытался идти, но из бедра хлестала кровь, и Юлий увидел, как командир схватил его и отшвырнул назад.

Взошло солнце, и горячие лучи словно нарочно выискивали доспехи римлян. Легионеры начали потеть и задыхаться. Они наконец прорвались сквозь дворцовый парк и оказались перед разбегающимися узкими улочками. Солдаты продолжали бить, резать, идти по трупам.

К великому удивлению Юлия, с рассветом из домов вышли горожане. Тысячи египтян, вопя и причитая, заполнили все улицы вблизи сражающихся армий. У многих было оружие, и Юлий начал подумывать о возвращении во дворец. Его солдаты крушили воинов Птолемея, но численный перевес у противника по-прежнему оставался огромным.

Вдруг справа, со стороны гавани, до Юлия донеслись звуки горнов. К нему подбежал экстраординарий, настолько забрызганный кровью, что зубы казались неестественно белыми.

– Господин, наша когорта вернулась из гавани.

Юлий утер заливающий глаза пот.

– А египтяне – те, которые туда отправились?

– Их не видно, господин.

Юлий мог только гадать, что сталось с египетскими солдатами, посланными в гавань. Знай Панек, кто командует римлянами, захватившими корабли, он отправил бы туда гораздо больше людей.

– Когда доберешься до них, скажи Бруту, чтобы ударил с фланга, – приказал Юлий. – Если увидят Птолемея, пусть убьют его.

Экстраординарий отсалютовал и растворился в гуще битвы.

Юлию стало трудно дышать. Сколько времени прошло с той минуты, как они вышли из дворца и врубились в осадившее их войско? Солнце уже полностью поднялось над горизонтом. Шаг за шагом легионеры продвигались вперед, и на земле, среди бронзовых тел египтян, оставались и люди, которых он знал и с которыми сражался бок о бок много лет. Юлий стиснул зубы и зашагал вперед.

Брут спешил по улицам вместе со своей прокопченной до черноты когортой и клял больную руку. Он слышал шум битвы, и впервые в жизни эти звуки не наполняли полководца радостным нетерпением, с каким он всегда ходил в бой. Ночная вылазка в порт показала Бруту, насколько он еще слаб. Его солдаты сокрушили противника, что называется, играючи. Легионеры обрушились на египтян, ждавших в темных улочках, словно волки на ягнят, и изрубили в куски.

Брут неуклюже держал тяжелый гладий, который оттягивал его больное плечо. Вскоре до римлян донесся шум сражения; Домиций внимательно посмотрел на Брута. Тот выглядел совершенно несчастным, и Домиций понял, в чем дело.

– Возьми! – крикнул он, протягивая кинжал.

Брут подхватил оружие левой рукой. Он предпочел бы щит или свои серебряные доспехи, но с кинжалом по крайней мере можно драться. Первый же удар, нанесенный им в порту египетскому воину, чуть не вывихнул ему руку, а солдат отделался небольшим порезом на голой груди. Тут бы Бруту и конец, если бы не Цирон, который вовремя отсек египтянину кисть.

Когда римляне приблизились к армии неприятеля, они выстроились в шесть рядов, поставив в центре Цирона. Египтяне, стоящие на фланге, развернулись к ним, и каждый легионер первой шестерки наметил себе противника и сообщил об этом остальным.

Не сбавляя бега, римляне буквально врезались в поднятые щиты египтян. Цирон сшиб своего противника с ног, но другие держались. Римлянам не удалось прорваться. Впрочем, Цирон проложил путь и своим товарищам. Он размахивал гладием, словно железной палкой, а кулаком другой руки просто сбивал египтян с ног. Возвышаясь над врагами, Цирон бил и разил насмерть – со всей своей неимоверной силищей. Брут следовал за ним, нанося удары кинжалом и отражая мечом. И все равно каждый удар отдавался болью, и он боялся, что кость долго не выдержит.

Брут споткнулся о чей-то щит и решил его взять, с болью в сердце бросив клинок, выигранный когда-то в состязании. Он двигался справа от Цирона, прикрывая товарища. А справа от Брута появился Домиций с другим щитом, и вся линия двинулась дальше, в самую гущу битвы.

Здесь было совсем не так, как на открытой равнине у Фарсала. Люди карабкались на ворота и статуи, кромсая мечами тех, кто пытался их стащить. Наугад летели стрелы, низкими устрашающими голосами завывали египтяне на своем странном наречии. Однако эти причитания им не помогали. Без доспехов несчастных безжалостно громили, и вернувшаяся из гавани когорта внесла в их ряды окончательное смятение. Причитания перешли в испуганный гул, а затем в горестные вопли, которые вскоре подхватили самые последние ряды египтян. Брут видел, как двое экстраординариев защищались изо всех сил, пока оба не упали под ударами булав и кинжалов. В него метнули копье, и, отбив его щитом, он едва не свалился с ног. Неподалеку раздался топот. Брут в отчаянии застонал: Юлий уже ввел в сражение все свои части, значит – это египтяне!

– К неприятелю идет подкрепление! – крикнул он Домицию.

Сразу в подтверждение его слов заревели трубы египтян, и Брут сжал щит такой мертвой хваткой, что вскрикнул от боли в руке. В памяти вспыхнули последние минуты битвы при Фарсале, и он яростно заработал кинжалом, словно каждый удар помогал ему излечиться от дикого гнева.

– Вон там мальчишка! – закричал Домиций, указывая рукой.

Все увидели окруженного свитой Птолемея. Сидящая в седле тонкая фигурка сверкала в лучах утреннего солнца. Приближенные фараона наблюдали за ходом сражения со странным безразличием, которое еще больше бесило римлян. Солдаты Брута, позабыв свою усталость, опять бросались вперед, стараясь пробиться к тому, кто так предательски их обманул. Вряд ли нашелся бы хоть один легионер, с кем фараон за целый месяц своего заключения не перемолвился хоть одним словом. И вот, после того как они почти подружились, Птолемей вдруг пошел на них, на Цезаря, – и теперь легионеры рвались к нему, будто одержимые.

Фараону тяжело было смотреть на избиение своих солдат – золотая маска судорожно подергивалась. Панек стоял рядом и отдавал приказы, не обнаруживая ни малейших признаков страха. Посыльные кланялись ему и убегали туда, где трубили трубы. Если у египтян большое подкрепление, это утро, возможно, станет последним для римлян.

Цирон все время поглядывал вниз и наконец подобрал римское копье, покрытое кровью, смешанной с землей. Он высмотрел Птолемея и, метя как можно выше и дальше, с рыком послал копье в фараона. В свалке боя Брут не видел, куда оно попало, но, когда обзор освободился, фараон оставался на месте. Зато исчез Панек; было непонятно, жив ли он. Щит сотрясся от нового удара, и Брут вскрикнул от боли. Поднять щит он больше не мог, и Домиций еще три раза заслонял его от бронзового клинка.

Цирон продолжал подбирать и метать копья. Толпа придворных отодвинулась подальше. Легионеры кричали от досады. И тут уставшая и измученная когорта Брута соединилась с флангом Юлия. Им удалось прорубиться к своим, и все римляне словно обрели новые силы. Четвертый легион на другом фланге сдерживал наступление новых частей противника, значит у Десятого появилась возможность добраться до фараона.

Египтяне начали метать в неприятеля камни, куски черепицы и даже комья навоза. Навоз не приносил серьезного вреда, но камни и черепица представляли большую опасность: оглушенные легионеры не могли отражать удары неприятеля и погибали.

Брут, тяжело дыша, пробирался к Юлию среди дерущихся. На него почти не обращали внимания.

Увидев Брута, Юлий улыбнулся, такой у его друга был потрепанный вид.

– Им нас не остановить! – прокричал он сквозь крики и лязг. – Думаю, с фараоном покончено.

– А подкрепление? – спросил Брут, тоже стараясь кричать изо всех сил.

В эту минуту оба почувствовали: на поле боя что-то изменилось – и, повернувшись, увидели, как противник теснит солдат Четвертого. Легионеры не бежали. Они помнили, как после позорного бегства великодушие воинов Десятого спасло им жизнь. Теперь они ни за что не побегут, но по их прогнувшимся рядам Юлий понял, что подкрепление у противника очень велико.

– Десятый! Первые четыре когорты! Вперед, на помощь Четвертому! Первые четыре когорты!

Юлий кричал до тех пор, пока легионеры не услыхали его и не начали двигаться. Левый фланг римлян смяли, и Юлий досадливо покачал головой.

– Как бы пригодился сейчас конь, – с горечью проговорил командующий, – если бы эти ублюдки не поубивали всех… А так я толком не вижу, что происходит.

Поворачиваясь к Бруту, Юлий краешком глаза заметил нечто, от чего остолбенел.

– Это еще что такое? – в отчаянии прошептал он.

Брут рывком обернулся и тоже замер: позади легионеров стояла Клеопатра. Теперь оба с изумлением наблюдали, как она, ловко подтягиваясь, взбирается на пьедестал статуи Исиды. Встав у ног богини, царица посмотрела вниз, на сражающиеся войска.

– Убрать ее оттуда, пока лучники не увидели! – крикнул Юлий, махнув рукой в сторону царицы.

В руке у нее оказался горн, и, прежде чем Юлий успел сообразить, что она намерена делать, Клеопатра поднесла его к губам и затрубила.

Низкий глубокий звук длился, пока царице хватило дыхания. К этому моменту все уже повернулись к ней. Сейчас в нее полетят копья и стрелы!

– Остановитесь! – прокричала она. – Слушайте Клеопатру, вашу царицу. Я вернулась к вам и приказываю прекратить сражение!

Римляне тянули руки, чтобы ссадить ее вниз, но царица даже не обратила на них внимания и заговорила снова. Эффект был таков, словно египетских солдат окатили холодной водой. Они указывали на царицу, тараща в благоговейном страхе глаза. Египтяне еще не знали, что Клеопатра в городе. Их мечи опустились, и легионеры Десятого ринулись вперед, разя всех подряд.

– Труби отбой, – приказал Юлий своему горнисту. – Мигом!

Эхо римских горнов донеслось до Клеопатры. На залитых кровью улицах воцарилась зловещая тишина.

– Я вернулась к своему народу. Римляне – мои союзники. Немедленно прекратите убивать.

Теперь, не заглушаемый звоном оружия, голос ее летел гораздо дальше. Солдаты Птолемея ошеломленно замерли, а Юлий тем временем гадал – выбрала ли она статую Исиды с умыслом, или просто та стояла ближе других. Юлия окружали задыхающиеся, окровавленные солдаты; он вдруг понял, что ничего не соображает.

– Интересно знать… – начал консул, но тут египтяне стали приходить в себя и опускаться на колени.

Юлий растерянно смотрел, как солдаты Птолемея тычутся лбом в землю. Римские легионеры тоже застыли, ожидая дальнейших приказов своего командующего.

– Десятый и Четвертый, на колени! – проревел Юлий почти машинально.

Солдаты, недовольно переглядываясь, выполнили приказ, держа, однако, оружие наготове. Цирон, Регул и Домиций опустились на одно колено. Брут, когда Юлий повернулся к нему, последовал их примеру. На ногах остались только сам Юлий и Октавиан.

– Даже не проси! – тихо сказал Октавиан.

Юлий смотрел ему в глаза, не говоря ни слова. Передернувшись, Октавиан подчинился.

С другой стороны линии сражения, чуть в стороне от тысяч коленопреклоненных солдат, стояла небольшая кучка людей. Приближенные фараона держались прямо, хотя взирали на происходящее с глубоким ужасом. Один вельможа ударил стоящего поблизости солдата, явно требуя продолжить бой. Тот вздрогнул, однако не поднялся. Царедворцы напоминали Юлию стаю хищных птиц. Страх, написанный на их лоснящихся лицах, доставил ему немалое удовольствие.

– Где мой брат Птолемей? Где мой повелитель? – крикнула им Клеопатра.

Она легко скользнула вниз и стала уверенным шагом пробираться среди искромсанных трупов и коленопреклоненных воинов. Походка ее была полна достоинства. Поравнявшись с Цезарем, царица кивком пригласила следовать за ней.

– Где мой брат? – вновь спросила она.

Появление царицы повергло придворных в ужас, они как-то сникли, словно не в силах вынести этот удар. Когда Клеопатра приблизилась, вельможи покорно расступились, давая ей дорогу. Юлий шел следом, всем видом показывая, что только и ждет, чтобы они попробовали поднять руку на царицу.

Бледный и неподвижный Птолемей лежал на испачканном золотом одеянии. Фараона уложили подобающим образом – правая рука покоилась на груди, едва закрывая зияющую рану. Помятая золотая маска валялась в пыли у его ног. Клеопатра подошла и встала на колени. Рядом с фараоном лежал маленький гладий, и, глядя в детское лицо Птолемея, Юлий внезапно испытал острую жалость. Клеопатра нагнулась, поцеловала брата в губы и села рядом. Глаза ее были полны боли, но совершенно сухие.

Пока царица молча сидела над телом фараона, Юлий искал Панека, зная, что тот где-то неподалеку. Увидев знакомое темное одеяние, римлянин сощурился. Панек сидел в пыли, медленно и тяжело дыша. Гнев Юлия вспыхнул с новой силой, и он шагнул к советнику, но тот взглянул на него мутным невидящим взором. Из страшной раны на груди Панека лилась кровь. Этот человек умирал, и Юлий не стал ничего говорить.

Тем временем Клеопатра поднялась на ноги. Толпа стояла совершенно беззвучно, было слышно малейшее дуновение ветра.

– Фараон мертв, – сказала царица, и голос ее звонко летел над улицами. – Несите моего брата в его дворец. И будьте почтительны, помните, что вы прикасаетесь к богу.

Голос ее надломился, и царица замолчала. Она не почувствовала, как Юлий прикоснулся к ее плечу.

– Я, та, кого называют Исидой, вернулась к своему народу. В этот день пролилась царственная кровь, но виной тому не люди Рима, а предательство моих приближенных. Встаньте же, мои подданные, и скорбите. Рвите одежды и посыпайте грудь пеплом. Отдайте последние почести вашему повелителю.

Люди осторожно подняли маленькое тело Птолемея; золотое одеяние свисало до земли.

Клеопатра долго не могла оторвать глаз от мертвого фараона. Наконец царица повернулась к придворным.

– Разве не вы должны были беречь моего брата? – прошептала она, протянув пальцы к шее ближайшего вельможи.

Тот с трудом удерживался, чтобы не отпрянуть от прикосновения острых накрашенных ногтей. Мягким, почти ласкающим движением царица провела ладонью по его подбородку.

– Цезарь, пусть этих людей схватят. Они будут служить моему брату в царстве мертвых.

Вельможи наконец-то распростерлись на земле, охваченные горем и ужасом. По знаку Юлия Домиций послал за веревками, и вскоре приближенных Птолемея связали. Откуда-то вдруг донесся легкий запах дыма. Почуяв его, Клеопатра резко вскинула голову. В неожиданной ярости она повернулась к Юлию:

– Что ты сделал с моим городом?

Вместо Юлия заговорил Брут:

– Мы ведь подожгли корабли в порту. Наверное, пламя долетело до построек на берегу.

– И вы допустили, чтобы начался пожар? – бросила царица, повернувшись к нему.

Брут ответил спокойным взглядом.

– На нас напали, – пояснил он, пожав плечами.

Клеопатра на минуту потеряла дар речи. Она холодно смотрела на Юлия:

– Твои люди должны немедля все потушить.

Ее повелительный тон задел Юлия; царица сразу это почувствовала и заговорила уже мягче:

– Прошу тебя, Юлий.

Юлий кивнул и жестом подозвал к себе своих полководцев.

– Я постараюсь, – сказал он, обеспокоенный резкой переменой в ее настроении.

Однако Юлий понимал, что царица потеряла брата и обрела трон – и все в один день. Сегодня ей многое можно простить.

Клеопатра отбыла только после того, как за ней прислали крытые носилки. Когда носильщики отправились в обратный путь, на их лицах была гордость: они несли свою повелительницу к ней во дворец.

– Октавиан, распорядись насчет погребальных костров, – приказал Юлий, наблюдая за ее отъездом. – Пока не появился запах. А Четвертый пусть отправляется в гавань и тушит пожар.

Юлий говорил и смотрел, как ветер играет пеплом и рассыпает его по земле. Он никак не мог стряхнуть оцепенение. Фараон, мальчик, который утром цеплялся за руку консула, мертв. Сражение выиграно. Удалось бы победить без вмешательства Клеопатры? Ветераны уже не молоды и не смогли бы долго драться на такой жаре. Быть может, раб царицы привел бы подкрепление, а возможно, жизнь Юлия окончилась бы здесь, на земле Египта.

Царица удалилась, и в Юлии все заныло. Он ощущал ее аромат даже в горьком запахе дыма. С самого начала он видел в Клеопатре прежде всего женщину, но, когда целая толпа солдат и горожан распростерлась перед ней в пыли, все изменилось. Ее новое положение вызывало у Юлия тревогу и одновременно возбуждало. Глядя вслед процессии, направляющейся к дворцу, консул думал о том, как бы встретили царицу римляне, если бы он привез ее с собой.

– Теперь можно отправляться, – сказал Октавиан. – Пора в Рим, Юлий.

Юлий смотрел на него с улыбкой. Он и представить не мог, как расстанется с Клеопатрой.

– Я сражаюсь столько лет, что и не счесть, – ответил консул. – Рим немного подождет.

Глава 29

Когда взошло солнце, огромная библиотека Александрии вся пылала. Тысячи горящих свитков раскалили здание, словно огромную печь; римляне не могли даже приблизиться. Мраморные колонны, воздвигнутые еще Александром, трескались и рушились от жара. Гибли в огне миллионы чьих-то слов и мыслей.

Легионеры Четвертого построились цепочками и, изнемогая от жары и усталости, передавали друг другу ведра с водой. Люди еле двигались, их тела были покрыты ожогами и черны от копоти. Соседние здания облили водой, все из них вынесли, но библиотеку спасти не удалось.

Юлий стоял рядом с Брутом – оба сильно устали и были перепачканы сажей. Обгоревшие балки, похожие на ребра гигантского скелета, рушились, погребая под собой останки того, что создавалось трудом многих поколений. Кругом раздавались приказы, солдаты бросались тушить новые языки пламени, взад-вперед сновали люди с ведрами.

– Ужасное зрелище, – пробормотал Юлий, ошеломленный происходящим.

Брут, глядя на друга, думал – не сочтет ли Цезарь его виновным в пожаре. Корабли, везущие катапульты из Канопа, не смогли войти в гавань, и Брута раздосадовало, что это не сыграло роли в исходе сражения. Его усилия пропали впустую.

– Некоторые свитки привез еще сам Александр, – сказал Юлий, вытирая лоб. – Платон, Аристотель, Сократ, сотни других. Ученые приезжали сюда за тысячи миль. Говорят, что здесь величайшее в мире собрание.

«А мы взяли и сожгли», – злорадно подумал Брут, не отваживаясь произнести такое вслух.

– Наверное, их труды сохранились в других местах, – выдавил он.

Юлий покачал головой:

– Не в таком количестве. Подобных собраний больше не существует.

Брут не понимал переживаний друга. Сам он наблюдал этот апофеоз уничтожения с благоговейным трепетом. Зрелище так его увлекло, что Брут целое утро просто стоял и глядел, как беснуется пламя. Полководец не замечал убитых лиц горожан.

– Все равно ничего теперь не сделаешь.

Юлий недовольно кивнул и пошел сквозь молчаливую толпу, собравшуюся посмотреть на катастрофу. Люди стояли в зловещем молчании, а те, из-за кого случилось такое бедствие, прошли мимо них неузнанные.

Усыпальница Александра стояла в центре города – храм с белыми колоннами, посвященный богу, основавшему Александрию. Юлий остановился на пороге храма. Суровый вид римских легионеров отпугивал досужих горожан, и ему никто не мешал.

Когда Юлий увидел саркофаг из стекла и золота, сердце у него забилось сильнее. Саркофаг стоял на постаменте выше человеческого роста, и с двух сторон к нему вели ступени, чтобы почитатели бога могли подойти поближе. Глядя на покоящуюся внутри фигуру, Юлий нервно сглотнул. В детстве он рисовал эту усыпальницу со слов своего наставника. Он целовал Сервилию у подножия статуи Александра. Он читал описания всех сражений царя и боготворил его.

Затаив дыхание, Юлий поднялся к саркофагу. В воздухе пахло ладаном, и этот запах казался естественным здесь, где плоть царя лежит нетленной и в смерти. Консул положил руки на стекло, изумляясь искусству мастеров, создавших удивительную оправу из филигранной сетки. Наконец Юлий решился посмотреть вниз.

И тело Александра, и доспехи были покрыты золотой фольгой. Солнце выглянуло из-за облака – на золото полились лучи и упала тень Юлия. Юлий трепетал и торжествовал.

– Моя тень лежит на твоей гробнице, Александр, – прошептал он.

Внимательно изучая черты царя, Юлий старался запомнить каждую подробность. Впалые глазницы и переносица. Гладкие золотые щеки – лицо не старого еще человека. Можно только гадать, как великий грек выглядел при жизни. Раньше Юлий считал неправильным чествовать Александра как одного из египетских богов. Однако здесь, в храме, это представлялось вполне естественным.

Юлий огляделся. Он был один в усыпальнице – крепкие спины легионеров загородили все входы.

– Интересно, что бы ты сказал? – тихо проговорил он по-гречески. – Понравилось бы тебе, что по твоему городу расхаживает дерзкий римлянин?

Юлий вспомнил о детях Александра. Ни один из них не дожил до зрелости. Старшего сына задушили в возрасте четырнадцати лет. Думая о бренности жизни, Юлий покачал головой. В подобном месте нельзя не вспомнить и о собственной смерти. Быть может, триста лет спустя кто-то вот так же встанет и над телом Юлия. Лучше уж превратиться в пепел.

Чего стоят все победы Юлия, если у него нет сыновей? Не будет же дочь управлять сенатом. А ее сыну, как и сыну Александра, могут просто не дать вырасти. Юлий сердито нахмурился. Он объявил наследником Октавиана, вот только хватит ли тому ловкости противостоять предателям Рима? По правде сказать, Юлий не знал никого, кто смог бы продолжить его начинания. Он достиг очень многого, но если он не успеет продолжить свой род – какой в этом прок?

Шум города сюда почти не долетал. Здесь, в тишине храма, прожитые годы давили на Юлия особенно сильно.

Птолемей лежал в золотой комнате, со стен которой смотрели изображения Гора и Осириса. Фараон уже начал путь в царство мертвых. Его холодное тело обмыли и совершили над ним обряд очищения. В левом боку сделали надрез и извлекли органы. Фараона, в отличие от простых смертных, не ждет суд богов. Когда закончатся все ритуалы, он, как равный, займет среди них свое место.

Юлию, пришедшему проститься с Птолемеем, воздух в комнате показался душным и тяжелым. В огромных курильницах краснели угли; неспешно поднимались вверх струйки дыма. Бальзамировщики вымочили тело фараона в растворе натриевой соли, и от ее резкого запаха, смешанного с ароматами благовоний, у Юлия закружилась голова. В усыпальнице Александра было намного холоднее, и она гораздо лучше подходила для обители смерти.

Клеопатра стояла на коленях рядом с телом брата и молилась. Юлий молча смотрел на фараона, понимая, что не заставит себя склониться перед врагом. По вине этого мальчика погибло много отличных легионеров.

Веки покойного были зашиты, кожа блестела от ароматных масел. Вокруг ложа стояло четыре сосуда; Юлий хотел пошутить – он знал, что в них находится, – но вовремя спохватился. Римлянин не понимал ни сложных ритуалов, ни благоговения, которое выказывала Клеопатра. Ей тоже угрожало войско брата, однако царица старательно выполняла положенные обряды – это продлится еще два месяца, и только потом тело поместят в гробницу.

Клеопатра молилась, ритмично повторяя какие-то фразы на языке своей страны. Глаза ее оставались сухими. Юлий ни разу не видел царицу плачущей по Птолемею и не мог понять, что она чувствует.

Ее войско вернулось из Сирии и расположилось вокруг дворца фараона. Между римлянами и этими суровыми воинами пустынь уже произошло несколько стычек. Юлию пришлось приговорить к наказанию розгами троих легионеров, затеявших в городе пьяную ссору, в которой погибло два человека. Двоих других римлян тоже ждало наказание: они играли в кости с солдатами Клеопатры и с помощью хитроумно утяжеленных костей оставили бедняг без оружия, а их кошельки без серебра.

Юлий устал ждать, пока закончатся погребальные церемонии. Он вообще думал, что фараона сразу предадут земле, ведь летний жар не пощадит даже царскую плоть. Но подготовительным обрядам не было конца; дни шли тягуче медленно. Юлий и остальные римляне начали ощущать тревогу.

Октавиан не скрывал своего настроения. Его тянуло в Рим, к давно заслуженным наградам. Юлию тоже казалось, что город зовет, зовет через моря и земли. Он хотел еще раз проехать в знакомые ворота и побывать на Форуме. Он достиг всего, о чем мечтал в юности, а враги его повержены в прах. И все же он чего-то ждал.

Юлий смотрел на царицу, которая зажгла с помощью свечки ладан в глиняных горшочках, – начался очередной ритуал. Здесь, в Александрии, жизнь и смерть шагают бок о бок. Люди готовятся к смерти с самого рождения и не сомневаются, что продолжат существование в загробном мире. Они верят в фатум, и их вера чужда Юлию, как и вся здешняя жизнь. Юлий не мог ее разделить.

Клеопатра встала и склонила голову перед мумией Птолемея. Затем сделала два шага назад, снова преклонила колени и только тогда встала и обратилась к Юлию:

– Ты очень терпелив, Юлий. Я знаю, в твоей стране подобные вещи делаются гораздо быстрее.

– Вы намного больше уважаете смерть, – ответил Юлий, тщательно подбирая слова.

Клеопатра удивленно подняла брови.

– И очень чуткий, – добавила она. – Хочешь погулять со мной в парке? Этот дым меня одурманил, мне нужно подышать свежим воздухом.

Юлий с радостью взял ее руку, и оба вышли из комнаты. Клеопатра совершенно не замечала рабов, падающих ниц при ее появлении и не смеющих поднять глаза на царицу, скорбящую по брату.

В парке было жарко, но свежий воздух прояснил мысли Юлия. Он старался дышать как можно глубже, и скоро его дурное настроение, вызванное видом покойного фараона, рассеялось. Аромат растений прогнал ощущение тяжести. Однако удовольствие длилось недолго – Юлий вспомнил, что совсем недавно спешил по этой же аллее во дворец, чтобы захватить Птолемея. Тогда происходящее казалось увлекательным приключением и о последствиях не думалось. А последствия Юлий видел и в золотой комнате, и среди руин порта и библиотеки…

– Твои солдаты рассказывают о тебе много интересного, – сказала Клеопатра.

Юлий бросил на нее быстрый взгляд.

– Если все, что они говорят о твоих сражениях, правда, ты настоящий любимец богов.

Юлий не отвечал. Стоя на дорожке из гладкого камня, он поглаживал пальцем алеющий среди зелени цветок.

– Солдаты считают тебя богом войны – тебе известно?

– Приходилось слышать, – смущенно ответил Юлий. – Они просто любят прихвастнуть своим полководцем.

– Значит, ты не покорил в Галлии более миллиона человек?

Царица потянулась к тому же цветку и стала поглаживать лепестки.

– На это ушло целых десять лет.

Отщипнув острыми ноготками цветок, Клеопатра поднесла его к губам и вдохнула душистый запах. А Юлий опять задумался о том, как бы приняли ее в Риме. Горожане будут в восторге, а вот сенату ее притязания на божественное происхождение придутся не по вкусу. В Риме и так много богов. Привези он Клеопатру в качестве наложницы – возражать не посмеют, но если Юлий захочет взять ее в жены, все лучшие семейства Рима встанут на дыбы. Да и вообще – неизвестно, захочет ли Клеопатра с ним поехать.

– Ты простил своему полководцу Бруту измену, – вновь заговорила она. – Великим правителям негоже прощать предателей. И все равно тебя уважают. Более того, перед тобой преклоняются. Люди идут за тобой куда угодно, и не из-за твоего высокого происхождения, а потому что ты – это ты.

У себя за спиной Юлий постукивал пальцами одной руки по запястью другой, думая, что ответить.

– Не знаю, с кем из солдат ты говорила, только язык у него, видно, без костей, – произнес он после некоторой паузы.

Царица рассмеялась и бросила цветок на дорожку, позади себя.

– Ты удивительный человек, Юлий. Ведь я видела тебя с ними, помнишь? Ты можешь быть величественным, словно какой-нибудь царь, таким же величественным, как я. Мы отлично друг другу подходим, хотя ты вряд ли стал бы мириться с медленным темпом здешней жизни. Над моей страной прошло пять тысячелетий. Пять тысяч лет жизни и смерти. Наше солнце слишком жаркое. Мы устали и состарились. Твой народ молод по сравнению с моим и полон сил. Твоим людям ничего не стоит пронестись через разные страны подобно летней грозе. Моей вечно дремлющей Александрии не угнаться за вами… но я все равно ее люблю.

Она повернулась к Юлию; его опьяняла близость царицы. Ни о чем не думая, он обвил руками стройную талию.

– Мои приближенные каждый день твердят мне, что ты опасен и тебе нельзя оставаться в Египте, – сказала Клеопатра. – В твоих людях они видят силу и необузданность, и только. Мои советники говорят, что ты сжег мою прекрасную библиотеку, а твои воины смеялись и играли в кости на ее пепелище.

– Они простые солдаты, – ответил Юлий. – Нельзя ждать…

Смех царицы заставил Юлия замолкнуть, и его щеки и шею стала заливать краска.

– Как ты их защищаешь, – смеялась Клеопатра.

Она потянулась к нему, поцеловала в уголок губ и прильнула головой к его груди.

– Но правят-то не мои советники, – заявила она. – И когда я им напоминаю, что ты вернул нам Кипр, им нечего возразить. Завоеватели так не поступают. Народ Египта принял твой поступок как знак возрождения нашей былой славы, и люди на твоей стороне. Они смотрят на нас и ждут, что мы предпримем теперь.

Юлию не хотелось нарушать ее настроение, однако пришлось сказать:

– Настанет время, и я вернусь в родной город. Я подожду до конца погребальных церемоний, но я должен вернуться.

Клеопатра подняла голову и тревожно посмотрела на Юлия. Он почувствовал, как царица сразу напряглась и отдалилась.

– А сам ты этого желаешь? – Голос Клеопатры не выдавал ее волнения.

Юлий покачал головой:

– Нет. Я хотел бы остаться здесь и позабыть о годах сражений. И потом, мне нужна ты.

Отчуждения как не бывало. Царица привлекла голову Юлия к своим благоуханным губам.

Когда они отстранились друг от друга, лицо Клеопатры тоже пылало, глаза сверкали.

– Еще немного, и я смогу располагать собой – сказала она. – Если ты не уедешь, я покажу тебе наш великий Нил. Представь себе: каждый вечер мы скользим по водам реки, для нас играют музыканты… Прекраснейшие девы Египта подносят тебе виноград и фрукты. Каждую ночь я буду принадлежать тебе, каждый мой час будет твоим. Останешься?

– Не нужны мне прекраснейшие девы Египта. А от музыки у меня уши болят. Но если ты будешь со мной и будешь моей – я останусь, а Рим пусть пока перебьется. В конце концов, до сих пор он обходился без меня.

Юлий говорил правду и сам себе удивлялся. Он так мечтал вернуться в родной город с триумфом, вернуться за наградами и почестями, которые заслужил за долгие годы. И вот одно ее слово – и все стало ненужным. Возможно, хотя бы ненадолго ему удастся освободиться от забот, составляющих его жизнь. Быть может, получится сбросить с себя тяжкую ношу и просто наслаждаться свободой вместе с красивой женщиной, которая к тому же царица Египта.

– Я для тебя слишком стар, – тихо закончил Юлий, надеясь, что она будет спорить.

Клеопатра засмеялась и снова его поцеловала.

– Ты ведь доказал, что нет, – ответила она, и ее рука скользнула ему на бедро и там осталась.

Юлий ощущал кожей тепло ее ладони, и, как всегда, это вызвало в нем прилив страсти.

– Если бы у нас родился ребенок, – продолжала Клеопатра, – он владел бы Египтом и Римом. Он был бы вторым Александром.

Юлий уставился вдаль, охваченный давней мечтой.

– Я бы все за это отдал. Ведь у меня нет сыновей, – с улыбкой признался он.

Рука Клеопатры двигалась по бедру Юлия, и у него перехватило дыхание.

– Тогда молись своим богам, чтобы тот, кого я ношу, оказался мальчиком, – серьезно проговорила царица.

Юлий протянул руки, но Клеопатра ускользнула.

– Когда окончатся дни траура, ты узришь тайны Египта – во мне, – бросила она через плечо.

Юлий, пораженный ее словами, молча смотрел ей вслед. Он хотел и не мог поверить и собрался окликнуть царицу, но она уже легко взбежала по ступеням и скрылась во дворце.

Погребальная церемония была такой шумной, что у римлян отнимался слух и звенело в голове. На каждой улице выли трубы, бренчали цимбалы. Горожане шумно ликовали, провожая своего фараона к богам. Вспоминая о последних ритуалах, свидетелем которых он был, Юлий не переставал удивляться. Клеопатра не настаивала на присутствии Юлия, и все же он пришел, понимая, что вряд ли представится другой случай увидеть таинства, связанные с погребением.

Жрецы приблизились к усохшей мумии фараона. С помощью железного тесла Птолемею раздвинули губы. Не будь у Юлия переводчика, все ему объяснявшего, римлянина потрясло бы такое надругательство над покойным. Юлия долго потом пробирал озноб, когда он вспоминал свистящий шепот египтянина.

– Осирис, восстань! – произнес жрец. – О царь, я открываю рот твой для тебя железом богов. Врата земного бога открыты. Ты можешь вознестись на небо и жить, равный, среди других богов.

Дым благовоний окутал маленькую фигурку, и, завершив последние ритуалы, жрецы вышли из гробницы и поспешили сообщить новость городу. Выход запечатали золотом, бронзой и медью.

И тут затрубили трубы, тысячи труб. Шум постепенно усиливался; в городе зажгли каждую лампу, каждый светильник. Александрия сверкала огнями – чтобы боги видели свет и знали: один из них готов подняться на небо.

Юлий смотрел на праздник смерти из окна царского дворца. Рядом стоял Брут. Октавиан и другие офицеры ушли в город – насладиться вином и женскими ласками. Сегодня всем все дозволено, и Юлию оставалось только надеяться, что в пьяном разгуле легионеры не учинят крупных беспорядков. Надежда невелика, но, впрочем, теперь это не его забота. Барка Клеопатры уже покачивалась на волнах, готовая плыть вдоль побережья. Людям Цезаря придется пока обойтись без него. Новость, сообщенная Клеопатрой, отодвинула остальное на задний план.

Глядя на город, в котором было светло как днем, Брут, оказывается, тоже думал об этой поездке. Он заметил необычайное волнение Цезаря, хотя и не догадывался, чем оно вызвано.

– Когда ты собираешься вернуться?

– До конца года, – ответил Юлий. – У легионеров есть где жить, и они заслужили отдых. Я отправил письмо Марку Антонию. Через месяц или около того он пришлет денег. Пусть, пока я плаваю, легионеры живут тут, пусть отъедаются и отсыпаются.

– Можно подумать, ты их не знаешь, – сказал Брут. – Нам пришлось наказать еще двоих – за попытку разграбить храм. Через несколько недель нужно будет отправиться в пустыню, а то они приберут все, что плохо лежит. Во всяком случае, после нашего возвращения заморские диковинки в Риме точно подешевеют.

Юлий усмехнулся, и Брут заулыбался. Самое плохое, казалось, забыто; силы возвращались к Бруту. Каждый день до восхода солнца они с Домицием целый час тренировались на тяжелых мечах. Прежней скорости, делавшей Брута непобедимым, у него уже не было, но руки опять стали сильными. Вчера один центурион нагрубил ему, и Брут отвел его на тренировочную площадку и там избил до полусмерти. Юлию он об этом не рассказывал, но, скорее всего, Юлий и так знает.

– Октавиан бесится, что я снова в строю, – сообщил Брут. – А может, это из-за твоего плавания по Нилу. Не могу сказать, от чего он больше злится.

Юлий сердито покачал головой:

– Октавиан хочет, чтобы остаток жизни я продремал в сенате. Тем, кто помоложе, мы, наверное, кажемся стариками. – Юлий презрительно фыркнул. – И годимся мы только хлопать друг друга по спине да приговаривать: «А помнишь?..»

Брут смотрел на своего командира – такого подвижного и стремительного, загорелого почти дочерна. За месяцы, проведенные в Египте, Юлий стал значительно бодрее, однако своим воодушевлением он обязан вовсе не перспективе мирной жизни. И Юлий, и Брут десятилетиями терпели походы и лишения. А награда за это – всего лишь возможность отдохнуть. Ведь если бы Помпей не погиб или Риму угрожал бы Сулла, Юлий не стал бы и думать о поездке по Нилу.

Брут не мог любить по-прежнему человека, который простил его после битвы при Фарсале. И все же в Александрии он временами испытывал ничем не омраченную радость – Юлий, как и раньше, доверял ему командовать!

Полководец вздохнул про себя. Рим далеко, но нужно подумать о завтрашнем дне. Впереди еще много времени – постепенно люди забудут о его позоре, о его бегстве к Помпею. Юлий доверил ему командовать, а для легионеров это важнее всего. Пора заново начинать карьеру. В конце концов, Рим тоже выстроили побежденные, а не победители.

Брут не отводил взгляда от Юлия. Ему недоставало их прежней дружбы. Случались мгновения, когда казалось, что они понимают друг друга, как никто другой. А иногда его мучили прежние приступы болезненной ревности и гордыни. Со временем, вероятно, все станет проще.

– Египет – древняя земля, – неожиданно сказал Юлий, прерывая раздумья друга. – Здесь может быть второй Рим, другая столица империи. Я пока не совсем стар, и мне не поздно об этом думать. Впереди много дел, но на некоторое время я хочу обо всем позабыть и любоваться Нилом вместе с моей царицей.

Брут опустил голову, не зная, что сказать.

– Ты намерен взять ее в Рим? – спросил он.

– Думаю, да, – ответил Юлий, задумчиво улыбаясь. – С ней я заново родился. Если она будет рядом, я построю державу под стать империи самого Александра. И его город станет вторым сердцем моей державы.

Брут похолодел:

– Ты собираешься стать царем? Как Птолемей?

Юлий повернулся к другу, пронзая взглядом темных глаз:

– А как мне, по-твоему, называться? Я правлю Римом. А Рим правит всем миром.

– А что же с моей матерью? Бросишь ее так же, как Помпею? А Кальпурния? Разведешься с ней?

Юлий помедлил, не замечая, как нарастает гнев Брута.

– Об этом еще рано говорить. Когда вернусь – все улажу. Кальпурния, я уверен, не станет возражать.

– Зато сенат станет. Сенат не одобрит твоих планов, – тихо проговорил Брут.

Юлий рассмеялся:

– Они не посмеют спорить, друг. Они будут почитать и меня, и царицу. Я дам начало династии, которая возродит империю.

– Ты говоришь о своей дочери? – спросил Брут.

Юлий держался за каменный подоконник и сияющими глазами смотрел на город – так, словно был его хозяином.

– Не могу скрывать новость, Брут. Это выше моих сил. Я говорю о своем сыне – он скоро родится. Царица ждет ребенка, и ее предсказатели говорят, что она родит мальчика. – Юлий громко и радостно рассмеялся. – Это непременно будет мальчик. Должны же боги быть милосердны.

Брут слегка отступил. Терпение у него лопнуло. Никакая дружба не выдержит подобной гордыни. Даже здесь, в Египте, Юлий не насытил свое честолюбие. Теперь он явится в Рим, обуянный мечтами, которые и не снились его поверженным врагам. Ни Сулла, ни Катон, ни сам Помпей не заходили так далеко.

– А республика… – запинаясь, начал Брут.

Юлий покачал головой:

– Была хороша – в свое время. Я отношусь к ней с уважением, но свою службу она уже сослужила. Когда я вернусь в Рим, мы начнем создавать империю.

Глава 30

Нил нес барку царицы на юг, через орошаемые своими водами земли. Вспархивали в небо тысячи вспугнутых птиц, в воздухе висел громкий щебет. Шли на вечерний водопой стада, и между животными смело прохаживались белые цапли. Здесь, на Ниле, Юлию удалось сбросить с плеч груз многолетних забот. Много месяцев у него не случалось приступов, и он чувствовал себя здоровым и сильным. О далеком Риме консул не думал; мысли Юлия занимала Клеопатра.

Они занимались любовью, когда им приходила охота, днем ли, ночью ли. Вначале Юлию было трудно не обращать внимания на рабов, от которых их отделял лишь легкий шелковый полог. Клеопатра, с рождения привыкшая к присутствию слуг, подшучивала над смущением римлянина и поддразнивала его. Он не выдерживал, срывал с нее одежду и начинал покрывать тело поцелуями, и тогда смех царицы переходил в прерывистое дыхание страсти.

Шестнадцать весел – по восемь с каждой стороны – несли барку по водам Нила. Разрезая воду, их посеребренные лопасти играли словно брошенные в воду монетки.

Нил извивался по долинам и низменностям Египта, и не было конца этой реке. Временами Юлию казалось, что и плавание никогда не окончится.

Вечерами Юлий разговаривал с астрологом царицы – греком Созигеном, предсказавшим рождение мальчика. Первое время грека смущало внимание римского консула, но время шло, и они привыкли вести длинные беседы. Юлий жаждал получить от Созигена подтверждение того, что предсказания верны.

Вначале консул сомневался в правдивости предсказателей вообще, и все же его надежда постепенно перерастала в уверенность. Грек отличался острым умом, и Юлий беседовал с ним о многом – о движении планет, о сменах времен года, даже о календаре.

Созиген старался не показать, какого он невысокого мнения о системе римлян, и утверждал, что и египетский способ счисления дней в году имеет свои изъяны. По подсчету астролога, наиболее точное число – 365, а каждую четвертую весну следует добавлять еще один день. Юлий потребовал доказательств, и Созиген принял вызов. Он выкладывал на палубу перед собеседником исчерканные углем листы папируса до тех пор, пока от описаний движения планет у консула не зарябило в глазах.

В Риме было принято каждый год добавлять или отнимать дни – это решал верховный жрец, и простая и ясная система Созигена произвела на Юлия сильное впечатление. Консул сразу задумался о том, как бы принял сенат попытку ввести такой календарь в Риме.

Беременность Клеопатры становилась заметнее – она стала хуже переносить жару и в полуденные часы дремала в тени навеса. Юлию в это время оставалось только любоваться зловещими силуэтами крокодилов, затаившихся среди зарослей камыша в ожидании ибиса или теленка. Их молниеносные броски на добычу – единственное, что нарушало томный покой Нила. Поднимались и опускались серебряные весла, замирая лишь тогда, когда пурпурный парус наполнялся ветром. Когда жара была терпимой, Созиген развлекал Цезаря, рассказывая ему легенды. Удивительные истории овладевали воображением Юлия, и ему начинало казаться, что он тоже принадлежит этому проплывающему мимо краю, принадлежит его будущему.

Пользуясь предрассветной прохладой, Клеопатра искупалась; теперь рабыни одевали госпожу и покрывали ей черной краской веки, рисуя приподнятые уголки глаз. Юлий, обнаженный, лежал неподалеку и любовался привычным ритуалом. Присутствие рабынь римлянина уже не смущало, хотя он и отверг предложение Клеопатры насладиться их ласками. Правда, девушки, думал Юлий, не стали бы возражать. Рабыня, которая одевала царицу, не скрывала своего интереса к гостю, когда во время его купания омывала Юлия куском мягкой ткани. На ее высокую грудь лилось гораздо больше воды, чем на плечи Юлия, и она дразняще хохотала, видя, что римлянин не остался к ней равнодушен.

Было ли дело в жаре или в постоянном присутствии полураздетых женщин, но здесь, на Ниле, Юлий испытывал некий любовный подъем. Там, где вода была почище, он плавал, чтобы освежиться, а потом ловкие руки рабынь натирали его тело маслами. Кормили его словно племенного быка. Проводя рукой по животу, Юлий чувствовал свои окрепшие мышцы. После долгих лет войны тихое полусонное существование было для него как свежая вода для пересохшего горла. Хотя и здесь, любуясь восходом, он помнил, что не может отдыхать бесконечно. Где-то в глубине души по-прежнему жила лихорадочная жажда действовать. Рим ждет, и не думать о нем консулу с каждым днем становилось все труднее.

Юлий зачарованно смотрел на растущее чрево царицы, в котором был его сын. Наконец Клеопатру окутали тончайшим полотном, сквозь которое просвечивали ее ноги. Она подошла к возлюбленному и подняла брови, увидев его счастливую улыбку. Ласково спросила:

– Ты так и будешь ходить раздетый?

Юлий хмыкнул:

– Я любовался тобой и боялся, что вдруг проснусь в своем военном шатре от воя боевых труб и криков центурионов.

Клеопатра не улыбнулась в ответ. Ей часто приходилось слышать, как Юлий кричит во сне, и, просыпаясь, она видела искаженное от боли и гнева лицо. Сам он своих снов не помнил или не придавал им значения. Царица скользнула взглядом по многочисленным шрамам и сказала:

– Одевайся, Цезарь, и пойдем. Я хочу кое-что тебе показать.

Юлий хотел о чем-то спросить, но Клеопатра прикрыла ему ладонью рот и ушла. Расторопные рабыни тотчас бросились его одевать. Он, вздохнув, подчинился и знаком велел подать самые легкие одежды.

Выйдя на палубу, Юлий увидел, что барка направляется к берегу. Почти к воде спускался небольшой городок, похожий на все небольшие города в этой стране. О деревянную пристань плескалась темная вода. С криками пронеслась стая диких гусей. Дорожку, ведущую от реки, устилал свежесрезанный тростник. На берегу стояло множество людей в разноцветных праздничных одеждах, и Юлию казалось, что все глаза устремлены на него. Он в растерянности повернулся к царице. Гребцы тем временем подвели судно к причалу, и вскоре на борт опустили сходни – такие широкие, что по ним мог бы пройти строй легионеров.

Появилась Клеопатра и стала спускаться с барки. Люди на берегу опустились на колени, касаясь головами земли. Громко застучали барабаны. Царица взглянула на Юлия, и он узнал холодные черты повелительницы, которая остановила сражающиеся армии. За последние недели консул отвык носить меч, и теперь его рука хватала пустоту. Юлий последовал за царицей; под ногами громко затрещал тростник. Когда он поравнялся с Клеопатрой, она повернула к нему голову и улыбнулась:

– Мне хотелось, чтобы ты это видел.

Сзади заняли свои места десять телохранителей царицы. Она вместе с Юлием шла мимо коленопреклоненных мужчин и женщин, и он увидел, что толпа тянется через весь город.

– Откуда они узнали о твоем приезде? – озадаченно пробормотал Юлий.

– Сегодня годовщина моего восхождения на трон, – ответила Клеопатра. – Поэтому люди знали, что я приеду.

Город был чистым и ухоженным, но опустевшим – ведь почти все жители стояли на дороге, приветствуя царицу. Иногда она протягивала руку и прикасалась к тому или иному человеку, в глазах у людей стояли слезы восторга и благодарности.

Дорожка, выложенная тростником, уперлась в небольшую, чисто выметенную площадку. Телохранители пошли вперед – проверить здание из розового мрамора, светившееся под лучами утреннего солнца. Здесь царила сверхъестественная тишина, и Юлий вспомнил заброшенную испанскую деревушку, куда однажды заехал с Сервилией. Там стоял он перед статуей Александра, и теперь, на земле великого царя, это воспоминание застигло Юлия врасплох. Мысленно он вернулся к тому, чего с тех пор лишился. В Галлии и Греции он утратил последние остатки своей молодой наивности. Быть может, проливая слезы над головой убитого Помпея, Юлий оплакивал себя? Он вспомнил юношу, которым был когда-то и который казался чужим и далеким, как покойный отец, как Марий, как Тубрук и прочие бледные тени из прошлого. Сколько воспоминаний о трагических событиях спрятано в самых глубинах сознания! Однажды в детстве Юлий выкопал для часто избивавшего его Светония волчью ловушку, а потом позволил ему выбраться. Если бы эта история случилась сейчас, Юлий без колебаний убил бы врага.

Отчего же тяжесть на душе? От гнета прожитых лет или от вечной необходимости принимать трудные решения? Юлию приходилось отступать, чтобы спасти войско ценой жизни отдельных воинов. Он приказывал лекарям лечить только тех из солдат, кто не безнадежен. Он послал в лагерь Помпея отличных, храбрых солдат, хотя и знал, что они не останутся в живых, передав диктатору его слова. От таких поступков остывает душа, и победы уже не приносят радости. Душу Цезаря не могло согреть даже жаркое солнце Египта. Зато смогла Клеопатра. У Юлия почему-то защипало глаза.

Телохранители вернулись, и Юлий с Клеопатрой медленно вошли в прохладный сумрак здания. Под высокими сводами их шаги отдавались гулким эхом. Это был, видимо, какой-то храм, и Юлий не понимал, зачем его сюда привели. Стены украшали рельефы из звездчатых агатов, и темные прожилки в камне напоминали кровеносные сосуды. Неожиданно Юлий, к своему удивлению, услышал кошачье мяуканье. Он стал озираться, не понимая, откуда этот звук, и тут же появилось не меньше десятка кошек, которые направились к царице.

Шепча что-то на своем языке, Клеопатра наклонилась и протянула к ним руки. Кошки тут же принялись о них тереться.

– Разве они не прекрасны? – спросила царица, опускаясь на колени.

Юлий кивнул, думая о бедняге, которому приходится за ними убирать. Клеопатра увидела его лицо, и смех ее разлетелся по залу.

– Они охраняют храм, Юлий. Видишь, какие у них когти? Кто посмеет войти сюда, если здесь такая грозная стража?

Кошки умывались, терлись, довольно мурлыкали. Когда Клеопатра медленно встала и пошла дальше, они последовали за ней, лениво помахивая задранными хвостами.

В дальнем конце храма, в нише, стояла статуя. Подняв глаза, Юлий чуть не споткнулся. Статуя была высокой, голова царицы едва доставала ей до колен. Из желтого мрамора на Юлия смотрело лицо Клеопатры. Мраморная женщина держала на руках маленького мальчика, и его гордый взор тоже показался Юлию знакомым.

Клеопатра проследила за взглядом спутника и улыбнулась:

– Это Исида, Цезарь. Мать бога Гора – он у нее на руках.

– У нее твое лицо, – в изумлении выговорил Цезарь.

– Храм построили за тысячу лет до того, как на нашу землю пришел Александр. Исида живет во мне.

Юлий смотрел на царицу и на кошек, трущихся о ее ноги.

– И мой сын тоже будет богом – твой сын, Юлий. Теперь ты понял?

Юлий продолжал внимательно изучать статую и увидел, что есть некоторая разница. Он не сказал этого вслух, но мраморная женщина выглядела немного старше его возлюбленной, и линия подбородка отличалась. И тем не менее сходство потрясало. Клеопатра кивнула, довольная его реакцией.

– Помолишься ей вместе со мной? – предложила она.

Юлий нахмурился:

– Как же ты можешь ей молиться, ведь ты – ее воплощение?

Клеопатра показала в улыбке белые зубы:

– Ах ты, грубый римлянин! Чего от тебя ждать! Конечно, тебе понять трудно. Исида – здесь, но в моем теле горит ее божественный огонь. Когда я пойду дорогой мертвых, я вернусь на небо. Пойми это, и ты поймешь мою сущность. Мне будет приятно, если ты помолишься со мной. Богиня дарует удачу нашему сыну и защитит его.

Юлий не смог устоять перед ее взглядом. Он опустился на колени и нагнул голову, утешаясь тем, что никто, кроме царицы, этого не видит.

Среди дворцовых построек целый квартал – почти небольшой городок – занимали писцы. Тут жили и трудились тысячи ученых мужей. После того как сгорела библиотека, в квартале днем и ночью горел свет, потому что со всех концов Египта и Греции сюда везли рукописи и писцы с величайшим старанием их переписывали.

Здесь же одно крыло большой пристройки заняло командование римской армии, и Брут взял себе лучшие помещения. Он приказал легионерам вынести все золото, украшения и статуи, упаковать и приготовить для отправки в Рим. Эти покои отделали резными панелями светлого дуба и устроили здесь святилище для римских богов.

После нескольких случаев мародерства для солдат Десятого и Четвертого выстроили отдельные казармы. Вначале Брут решил дать легионерам волю, но через несколько недель дисциплина стала падать, и пришлось их как следует приструнить. Некоторым это оказалось не по нраву, кое-кто даже писал прошения – таких глупцов в тот же день отправляли на отдаленные дорожные посты. В целом же в городе было спокойно, и в отсутствие Юлия Брут наслаждался полной свободой.

Те, кто раньше поддразнивал Брута, теперь чистили на жаре отхожие места, пока не сваливались от усталости. Он постарался запомнить каждого и с удовольствием поручал им наиболее грязную работу – а в местном климате самые ничтожные порезы и царапины быстро воспалялись. Брут взял за правило непременно, как любой добросовестный командир, навещать захворавших. Еще к возвращению Юлия он намеревался достроить в Александрии канализацию.

На собрании командиров Брут внимательно смотрел на Октавиана, наслаждаясь его старанием не выказывать ненависть.

– …и эту задачу я возлагаю на тебя, командир, – говорил он. – Юлий призвал в Египет новые легионы, их нужно кормить, платить им жалованье и найти для них жилье. Если ты не в состоянии выполнить свои обязанности, мне придется…

– Он ничего мне не говорил, – прервал Октавиан, и Брут сдвинул брови.

Со времени отъезда Юлия напряженность между ними ничуть не ослабла. Брут поначалу не сомневался, что Октавиан вообще откажется ему подчиняться, несмотря на распоряжение Юлия. Брут не забыл, как Октавиан угрожал ему в греческом порту. В глубине души Бруту даже хотелось, чтобы молодой полководец опять вышел из себя, – ведь теперь к Бруту вернулась прежняя сила. Прямого столкновения не происходило, но противостояние двух полководцев не осталось незамеченным среди старших командиров. Октавиан, казалось, избрал путь по лезвию меча – его почтительное повиновение было на грани дерзости. Брут не возражал и собирался продолжать эту игру до тех пор, пока выдержит Октавиан. Терпения Бруту хватало.

– Насколько я знаю Юлия, – беспечно заметил он, – наш военачальник не привык обсуждать свои решения с подчиненными. Он приказал перевести часть войска из Греции в Египет. Все равно, с какой целью – для почетного караула или покорения страны. До возвращения Юлия ты за них в ответе.

Во взгляде Октавиана мелькнула злоба. Брут спокойно уселся в кресло, довольный, что вывел собеседника из равновесия. Как бы он хотел, чтобы Октавиана с позором отправили домой! Независимо от причин, сенат не пожалеет человека, оказавшего неповиновение своему командиру. Стоит Октавиану обнажить меч или замахнуться кулаком, и с ним покончено.

Понимая, чего от него добиваются, Октавиан поначалу старался сдерживаться. Он уже собрался отсалютовать, но тут его прорвало:

– Ты просто не хочешь смотреть в глаза солдатам, против которых сражался, когда нас предал! Поэтому и не желаешь сам ими заняться!

Брут победоносно улыбнулся:

– Разве можно так говорить со старшим по званию? А? Сегодня ты хватил через край. Думаю, мне следует потребовать извинений, а то вдруг Юлий обо всем узнает.

Октавиан был достаточно умен и не забывал о разнице в звании и возрасте. Он принял решение и взял себя в руки.

– Ты не годишься для своей должности, – сказал он Бруту. – Юлию следовало хорошенько подумать, прежде чем снова тебе довериться.

Бесконечно довольный, Брут поднялся из кресла. Целый месяц полководец тешился тем, что раззадоривал ненависть Октавиана, и вот его час настал.

– Можно позвать Домиция и соблюсти формальности, а можно пойти вдвоем в какое-нибудь тихое место – и я поучу тебя хорошим манерам. Как поступим?

Октавиан зашел слишком далеко, чтобы отступить перед угрозой. В ответ он только побарабанил пальцами по рукояти меча. Брут радостно осклабился – утро выдалось удачное.

– Я запишу, что мы провели тренировочный бой, – сообщил он, указывая на дверь. – Иди вперед, а уж я не отстану.

Стражники машинально салютовали проходящим командирам. Брут спустился за Октавианом по лестнице, затем они миновали коридор, опустевший от усердия легионеров в погоне за трофеями. Брут поводил плечами, напрягая и расслабляя мышцы.

На площадке для тренировок, как всегда по утрам, толклось полно народу. Загорелые дочерна римляне в одних набедренных повязках и сандалиях упражнялись с тяжелыми кожаными мячами и железными гирями. Некоторые дрались на легких мечах, и после дворцовой тишины звон оружия казался особенно громким.

– Займитесь чем-нибудь другим, – сказал им Брут, не сводя глаз с Октавиана.

Он терпеливо дожидался, пока люди сложат оружие и оставят их одних. Легионеров явно снедало любопытство, но для урока, который собирался дать Брут, зрители были ни к чему. Он хотел чувствовать себя непринужденно.

Когда ушел последний солдат, Октавиан повернулся к сопернику и плавным движением вынул меч, вставая одновременно в круг, нарисованный на песке площадки. Брут надеялся, что Октавиан совершит какой-нибудь промах, – иначе придется нелегко; ведь Октавиан тоже выиграл серебряные доспехи на том памятном турнире. Соперник Брута был моложе и проворнее, зато Брут держал меч так, словно он рос у него из руки. Ему удалось отыскать свой меч после боя у дворца, прежде чем его нашли солдаты, собиравшие оружие. Полководец тренировался, невзирая на боль, – он хотел восстановить прежнюю ловкость именно ради этого поединка.

Брут встал напротив Октавиана и поднял меч в первую позицию.

– Помню, ты грозился снова сломать мне руку, – пробормотал он, начиная обходить соперника. – Желаешь попробовать?

Октавиан не слушал; он действовал стремительно и чуть не застал Брута врасплох. Первый же выпад стал серьезным испытанием его силы: Октавиан бил со всей своей мощью. Однако Брут умело отразил удар, только железо лязгнуло.

– Не нужно сильно напрягать торс, мой мальчик. Это ограничивает подвижность.

Некоторое время бились в молчании. Октавиан провел несколько выпадов, и ему удалось уколоть соперника в колено. Брут отвел меч в сторону.

– Неплохо, – одобрил он. – Вижу, Домиций с тобой хорошо поработал. Домиций любит такие выпады.

И Брут стремительно бросился на Октавиана. Тот успел отразить удар, но меч соперника все же коснулся его щеки. Тогда он провел ладонью по лицу и поднял руку, показывая, что на ней нет крови.

– Ты, мальчишка, собрался драться до первой крови? – удивился Брут. – Ты наивен, как Юлий. За это он тебя и любит, наверное.

Говоря, Брут начал наносить удары – все быстрее и быстрее. Противники столкнулись, и Октавиан локтем отшиб назад голову Брута.

– Стареешь, – заметил он, обходя соперника.

Брут смотрел на Октавиана и понимал, что это правда. Брут не мог двигаться молниеносно, как в юности. Однако опыта у него хватит, чтобы разделаться с нахальным щенком.

– Послушай, а Юлий говорил тебе о своих планах на будущее? – поинтересовался он.

Оба соперника взмокли от пота. Октавиан сощурился, и Брут продолжил, не прекращая наступления:

– Этот город станет второй столицей его империи, Юлий тебе не говорил? И не подумал. Ты ведь вечно первый на очереди лизать ему пятки. Какая тебе разница – полководцу или императору?

То и дело раздавался лязг оружия – Октавиан быстро парировал удары. Дыхание уже с трудом вырывалось из груди Брута, но оборону он держал надежно. Пусть Октавиан хоть целый день тычет в него мечом – все равно не достанет.

Октавиан чувствовал уверенность противника и не торопился наступать.

– Болтун ты старый, – заявил он, – лжец, предатель и трус!

У него даже заблестели глаза – Октавиан ждал немедленной атаки, а Брут только смеялся, еще больше выводя противника из себя.

– Спроси сам, когда Юлий вернется. Спроси, что он думает о твоей прекрасной республике. Мне он сказал…

Тут они вновь сошлись, и Брут ловким выпадом срезал у Октавиана с ноги лоскут кожи. Из раны хлынула кровь, а Брут, видя, что Октавиан вот-вот начнет выдыхаться, добродушно продолжал:

– Мне Юлий сказал, что дни сената сочтены… Но тебе, скорее всего, соврет – пощадит твою болезненную гордость…

Они кружили все медленнее. Впрочем, Брут и не спешил.

– Ты, видно, уверен, что мы сражались во благо республики? – насмешливо вопрошал он. – Когда-то давно, наверное, так и было. А теперь у него есть царица, она собирается родить ему сына.

– Лжец! – заревел его враг, бросаясь вперед.

Нога болела, словно ее жгло огнем, но Октавиан понимал: Брут ждет, чтобы он ослаб. Неудачный выпад противника дал Бруту возможность глубоко ранить ему кисть, прежде чем тот успел ее отдернуть. Октавиан машинально сжал пальцы; меж костяшек бежала кровь.

– И вообще, думаю, при Фарсале я сражался на верной стороне, – заявил Брут, резко увеличивая темп, так что Октавиан даже споткнулся.

Он пришел в какое-то оцепенение, но Брут не знал – виноваты в том полученные раны или то, что он ему говорил.

– Не прикидывайся умирающим. Эту уловку я видел сотни раз, – съязвил Брут.

Октавиан немного выпрямился и направил меч безупречно рассчитанным движением, которое Брут не успел отразить. Удар пришелся в наплечную пластину, меч скользнул и рассек завязки. Брут выругался, свободной рукой сдернул наплечник и отшвырнул в сторону.

– Да, красавица ждет ребенка. Правда, тебе-то что за дело. – Брут сменил темп. – Или ты сам надеялся все унаследовать? Хотя почему бы и нет? Он по сравнению с тобой и лысый, и старый. Почему бы в один прекрасный день не занять его место? О боги, каково ж тебе узнать, что этого не случится! Когда у Юлия родится собственный сын – зачем ему будет нужен дальний родственник?

Брут злобно рассмеялся, а Октавиан вопреки рассудку очертя голову бросился в атаку. Брут качнулся вперед и нанес противнику удар – опять по той же щеке и рассек ее.

– Отличный способ разделки, правда? – сказал он. – А ты теряешь подвижность, мальчик.

Впрочем, выдохлись уже оба, и теперь каждый пытался нанести смертельный удар. Брут толкнул Октавиана коленом в пах, но тому удалось ранить Брута в ногу. Брут вскрикнул.

– Что, больно? – прохрипел Октавиан.

– Пощипывает, – ответил Брут, принимая твердую стойку.

Мечи снова поднялись и слились в звенящем мелькании. Враги сражались не на жизнь, а на смерть. В пылу боя они почти не замечали ударов, на серебряных доспехах было полно вмятин. Наконец Брут, проткнув панцирь, поразил Октавиана, и тот схватился за бок. По телу у него струилась кровь, от яркого солнца потемнело в глазах. Он упал на колени, готовый почувствовать в горле железо клинка.

Брут отшвырнул меч Октавиана в сторону и стоял, глядя на противника сверху вниз.

– Ничего, все это можно заштопать, – утешил он, опершись руками на колени. – А я вот думаю: сломать, что ли, тебе руку?

Рана на бедре сильно болела, но Брут о ней не думал. Бывало и похуже.

Октавиан поднял глаза.

– Если ему нужна империя, – выговорил он, – пусть получает!

Брут, вне себя, размахнулся и ударил Октавиана кулаком, опрокидывая на спину.

– Ты неслыханный глупец! – сказал он поверженному врагу.

Глава 31

В один из последних дней лета в Александрии загремели трубы – к городу приближалась барка царицы. Брут выслал навстречу дюжину римских галер. Из портовых запасов выдали достаточно провизии для устроения празднеств. Пурпурный парус увидели издалека, и сотни лодок присоединялись к процессии, окружая царскую барку, словно стайка пестрых птичек.

Дни становились короче, но воздух оставался тяжелым и жарким. Царица вышла на палубу и смотрела, как приближается флот, а рабы обмахивали ее опахалами. Безмятежным дням на Ниле пришел конец – у Клеопатры близились роды. Ей было скверно и все быстро надоедало. Если у царицы разыгрывались нервы, Юлий буквально ходил по струнке. Увидев римские галеры, она вспыхнула от гнева и, сощурившись, спросила:

– Ты вызвал сюда все войско?

– Лишь самую малую часть, – ответил Юлий. – Нельзя же оставить Александрию без защиты, когда ты уедешь в Рим.

– Моя армия обычно с этим справлялась, – с негодованием заметила царица.

Тщательно взвешивая слова, Юлий произнес:

– Не хочу рисковать даже в малой степени. Эти галеры здесь для того, чтобы защищать наследство нашего сына. Доверься мне. Ведь я дал клятву.

Клеопатра почувствовала, как шевельнулся ребенок. Она невольно содрогнулась: быть может, этот римлянин уже отобрал у нее трон? Египту пять тысяч лет, Египет устал, а враги выжидают удобного момента. Юная сила Рима отпугнет от ее страны хищников, как факел, брошенный в морду зверя. Клеопатру воодушевляли разговоры Юлия о державе с двумя столицами, но, видя в порту столько легионеров, царица начинала бояться. Юлий великодушный человек, отличный любовник, однако он еще и полководец, чья мощь подобна буре. И этому полководцу приглянулся ее город.

Юлий заметил, что Клеопатра дрожит, и, взяв у рабыни платок, ласково укрыл ее плечи. Его нежность исторгла слезы из глаз царицы.

– Верь мне, – мягко попросил он. – Ведь все только начинается.

На пристани барку встречали римские центурии – построение было безупречным. Юлий и Клеопатра ступили на берег, и легионеры громко приветствовали возвращение своего консула. Царице подали паланкин; под его пологом она укрылась от взглядов толпы, и дюжие рабы подняли носилки на плечи.

Юлий стоял рядом и примечал, что изменилось в городе, пока он плавал.

В порту теперь царил порядок. Кое-где виднелись дозорные легионеры. Римляне выстроили новые здания для таможни и реквизировали несколько старых, чтобы следить за доходом от торговли. Брут не терял времени.

Процессия двинулась через Александрию, и по мере приближения к царскому дворцу присутствие в городе римлян становилось заметнее. На каждом углу Юлий видел салютующих легионеров. Плотные ряды солдат оттесняли горожан, стремящихся пробиться к своей царице. Римляне перекрыли все прилегающие дороги, и только ведущая к дворцу улица оставалась свободной.

При мысли о том, что может подумать Клеопатра, Юлий поморщился. Он сам отправил в Грецию приказ, однако зрелище такого количества легионеров встревожит кого угодно. Когда он прибыл в Египет, это была совершенно чужая страна, а его люди постарались превратить ее в римскую провинцию.

Во дворце вокруг царицы взволнованно засуетились рабыни. Хотя Клеопатра устала и у нее болели ноги, прежде чем удалиться в прохладу внутренних покоев, она задержалась на крыльце и повернулась к Юлию:

– Так я могу тебе доверять?

– Ты носишь моего сына, Клеопатра. Но и без этого ты для меня дороже всего. Я хочу защитить тебя.

Царица собралась что-то ответить, однако передумала и лишь недовольно поджала губы.

Юлий вздохнул. На них смотрели тысячи легионеров.

– Что ж, моя повелительница, пусть видят…

И, не произнося более ни слова, он опустился перед ней на колени.

Клеопатра взглянула на покрасневшего Юлия и просветлела. Уголки ее рта тронула улыбка.

– Никогда не видела, чтобы люди преклоняли колени с таким надменным лицом, – прошептала царица Юлию в ухо, и ему стало смешно.

Пообедав и искупавшись, Юлий собрал своих галльских полководцев. Командирам из Греции придется подождать. Юлий выбрал то самое помещение в квартале писцов, в котором обосновался Брут, и, ожидая своих подчиненных, с любопытством осматривался.

Первыми появились Брут и Домиций; отсалютовав, они сели. Следом вошел Регул, его обычно сумрачное лицо благодаря возвращению Юлия немного оживилось. Пока Домиций разливал вино, вошли Октавиан и Цирон.

Прежде чем выпить, каждый поднимал кубок, приветствуя Юлия. Все здоровые и загорелые, особенно Цирон. Он вполне мог сойти за египтянина. У Октавиана на щеке красовался свежий шрам, и вел он себя гораздо сдержаннее других. Юлий соскучился по друзьям, по их многолетнему братству. Консул плавал почти шесть месяцев, и ему казалось, что друзья от него отдалились.

– Друзья, выслушаем ваши доклады, – спросил он, – или будем пить и болтать до самого заката?

Регул улыбнулся, но прочие были немного насторожены. Наконец Октавиан нарушил молчание:

– Я рад тебя видеть, господин.

Брут поглядывал на Октавиана с каким-то вежливым интересом, и Юлий заподозрил, что между ними что-то произошло. Однако сейчас ему не хотелось слушать пререкания и видеть недовольные лица. После плавания по Нилу подобные склоки представлялись ничтожными.

– В городе спокойно, – сообщил Брут. – Да другого и ожидать нельзя, когда здесь находятся тысячи отборных легионеров. Были случаи грабежа – не много, и кое-кого отправили на исправительные работы в отдаленные гарнизоны. Словом, ничего важного. Еще мы тут построили приличную канализацию и навели порядок в порту. Ну и некоторые неплохо развлеклись. А как чувствует себя царица?

Юлий, довольный, что все в порядке, кивнул.

– Роды через несколько недель или даже раньше, – сказал он, и взгляд его потеплел.

– Значит, сын и наследник, – заключил Брут, незаметно для Юлия посматривая на Октавиана. – Придется тебе объясняться с Кальпурнией.

Юлий опять кивнул, понемногу потягивая вино. Напоминание о слезливой супруге не доставило ему удовольствия.

– Я ведь не знал, что так случится, когда на ней женился, – задумчиво проговорил он. – С тех пор как я отплыл в Грецию, столько всего произошло…

– А когда родится ребенок, мы вернемся в Рим? – неожиданно спросил Октавиан.

Юлий видел, что тот чем-то смущен, но не мог понять, в чем дело.

– Вернемся. Я оставлю здесь два легиона – следить за порядком. Напишу Марку Антонию, чтобы выделил несколько галер – возить сюда жалованье солдатам и приказы. Во имя богов – как мне хочется его видеть! Я соскучился по родным местам. Стоит упомянуть о Риме, и я начинаю рваться туда всей душой.

Глядя на серьезные лица окружающих, Юлий собрался с мыслями:

– Отвезем в Рим останки диктатора и там похороним. Я намерен воздвигнуть статую – быть может, в театре Помпея. То, как он погиб, до сих пор не дает мне покоя. Я написал о нем дочери. Хотя бы ради нее я должен оказать ему последние почести.

Юлий замер, уставившись в пространство. Больше года прошло со дня сражения при Фарсале, а переход Рубикона казался немыслимо далеким. Юлий понял, что месяцы, проведенные на сонной реке, сделали его другим. Друзья по-прежнему напоминают поджарых волков, привыкших драться, а сам он уже не такой.

– Удивительно – после стольких лет распрей восстановится республика, – пробормотал Октавиан, уставившись на кубок с вином. – Город примет тебя как спасителя наших старинных законов.

Он заставил себя поднять глаза и встретил внимательный взгляд Цезаря.

– Наверное, – сказал Юлий. – Вернусь, тогда увидим.

В лице Октавиана мелькнул проблеск надежды, но Юлий, который начал наполнять кубок из серебряного кувшина, ничего не заметил.

– Многое изменилось, – продолжил он. – На этой медленной реке так хорошо думается… Мне дарована возможность поднять Рим на небывалую высоту, и я не должен ее упускать.

Чувствуя на себе взгляд Октавиана, Юлий приветственно поднял кубок:

– Здесь, на земле Александра, для меня возродились мечты великого царя. Тут я словно прозрел. Мы понесем свет Рима всем землям. Мы – как маяк Фароса. – И Юлий улыбнулся, не замечая мук Октавиана. – Мы можем создать империю!

– Это царица придумала? – тихо поинтересовался Октавиан.

Юлий смотрел на него озадаченно:

– Ее кровь соединилась с моей. Египет и я теперь одно целое. И Рим пойдет за мной.

Рукой с кубком Юлий сделал широкий жест. Вино согрело его мысли.

– Впереди у нас золотой век, Октавиан. Я уверен.

– И сбудется твоя старая мечта! – вставил Брут.

Юлий шагал по дворцовому залу, вздрагивая от каждого крика Клеопатры. Его сын уже начал проситься в мир, и Юлий никогда в жизни так не волновался. Консула разбудили посланные за ним придворные, и он, наскоро набросив тогу и надев сандалии, позвал Брута.

Оба пришли в тронный зал, и тут им сказали, что царицу сейчас беспокоить нельзя. К раздражению Юлия, покои Клеопатры охранялись ее личной стражей, и ему оставалось только гневно мерить шагами пол, да еще на пустой желудок.

Проходили часы. Вбегали и выбегали слуги – они носили теплую воду, стопки белых простыней. Из покоев царицы слышались женские голоса, иногда Клеопатра кричала от боли. Юлий бессильно сжимал кулаки и не сразу заметил, что Брут сует ему в руки ковш с теплым ячменным отваром.

На рассвете вышел Созиген и приказал рабам принести новых простыней. Астролог был красен от волнения и озабочен, но, увидев лицо Юлия, задержался:

– Твой сын вот-вот родится, Цезарь. И то, что он появится на свет с первыми лучами солнца, – великое знамение.

Юлий схватил его за руку:

– Как там царица? Все идет правильно?

Созиген улыбнулся и кивнул:

– Тебе нужно успокоиться, консул. Тебя вскоре позовут. Царица молода и здорова – и ее мать тоже отличалась здоровьем. Успокойся.

Астролог высвободил руку из крепких пальцев Юлия и прошел мимо стражников. Из покоев царицы раздался вопль, от которого Юлий зарычал:

– Боги, я не вынесу этого!

– А когда родилась Юлия, ты тоже так волновался? – полюбопытствовал Брут.

Юлий покачал головой:

– Не помню. Наверное, нет. Но теперь я старше. Если ребенок умрет – будет ли у меня еще возможность иметь наследника?

– И как ты собираешься назвать своего сына? – спросил Брут, чтобы отвлечь Юлия от странных песнопений, доносящихся из комнат царицы.

Там совершались таинственные, непонятные ритуалы, а Юлий, пожалуй, ничего этого и не замечал – в таком он был смятении.

Вопрос, казалось, заставил его немного прийти в себя.

– Птолемей Цезарион, – с гордостью произнес Юлий. – В нем соединятся два великих рода.

– И ты покажешь сына на Форуме, – напомнил Брут.

Юлий просиял:

– Непременно. Он чуть-чуть подрастет, и мы поедем в Рим. Сирийский царь пригласил меня в гости, и я отправлюсь вместе с Клеопатрой. Потом на Крит или, быть может, на Кипр, затем в Грецию и, наконец, домой. В Риме будет лето, я приду на Форум и подниму мальчика, чтобы показать его римлянам.

– Если ты намерен основать династию, тебе предстоит серьезная борьба, – пробормотал Брут.

Юлий покачал головой:

– Не теперь. Разве ты не видишь – легионы мне послушны, а в сенат наберем подходящих людей. Понимают это римляне или нет, но империя уже существует. В конце концов, кто может мне противостоять? Помпей был последним.

Брут кивнул; глаза у него потемнели.

Спустя час выбежал Созиген, такой взволнованный, что даже стражники удивились. Он просто сиял – словно в том, что происходило, имелась его личная заслуга.

– У тебя сын, Цезарь, как я и предсказывал. Ты хочешь войти?

Юлий хлопнул старика по плечу, и астролог пошатнулся.

– Покажи мне его!

Брут не пошел за ними, он остался, дабы сообщить радостную весть легионам, собравшимся к рассвету у ворот царского дворца.

Полог у постели подняли, чтобы Клеопатре не было душно. Побледневшая царица выглядела изможденной и как будто удивленной, под глазами легли тени. Молодая рабыня осторожно вытирала испарину с ее лба. Юлий бросился к возлюбленной, не обращая внимания на многочисленных слуг, суетящихся в спальне.

Клеопатра кормила лежащего рядом с ней младенца – мальчика, которого Юлий ждал так долго; упругая грудь почти полностью закрыла крошечное личико.

Юлий присел на ложе и нагнулся к ним, не замечая рабыни, поспешившей исчезнуть. Царица открыла глаза.

– Моя прекрасная повелительница, – ласково шепнул Юлий, улыбаясь ей, – Созиген сказал, что это мальчик.

– Старик совсем загордился, – ответила Клеопатра и слегка вздрогнула – ребенок сильно сжал десны. – У тебя сын, Юлий.

Он осторожно протянул руку и убрал с ее лба прядь волос.

– Я ждал тебя всю жизнь.

Ее глаза наполнились слезами, и царица рассмеялась над собой.

– Я готова плакать от всякой малости, – призналась она и сморщилась, потому что младенец опять сдавил сосок.

На секунду малыш его выпустил, но тотчас же жадный ротик снова поймал грудь матери и принялся усердно сосать.

Юлий смотрел на маленькое тельце, укутанное в пеленки. Только что вышедший из материнской утробы младенец был сморщенный и красный. На черных, как у матери, волосах осталось пятнышко крови.

– Он очень сильный, – сказала Клеопатра.

– Если он останется таким безобразным, хорошо хоть будет сильным, – рассмеялся Юлий.

Клеопатра шлепнула его свободной рукой.

– Он красавец, – возразила она, – и это наш сын. Созиген обещает, что он станет великим царем. Более великим, чем ты или я.

Он нежно поцеловал ее, и Клеопатра откинулась назад, опустив веки. Юлий почувствовал, что за спиной кто-то стоит, и, обернувшись, встретил суровый взгляд царской повитухи.

– Что? – спросил он.

Клеопатра вздохнула.

– Они ведь не говорят на твоем языке, Юлий, – не открывая глаз, напомнила она.

Женщина рукой указала Юлию на двери, что-то тихонько бормоча.

– Понятно, – пробормотал он. – Я приду, когда ты отдохнешь.

Он тихонько пожал ей руку и встал. Глядя на свою семью, Юлий мысленно благодарил богов, что дожил до этого дня.

Часть третья

Глава 32

Рим не спал. Посыльные неслись галопом, спеша сообщить новость: Цезарь высадился на побережье и едет домой. Последние недели Марк Антоний трудился не покладая рук и успел закончить все приготовления. Население миллионного города зажигало на стенах лампы, готовясь к праздничному пиру. Улицы вымели и вычистили, так что Рим блестел как новый. Горожанам раздавали зерно, хлеб, мясо. День возвращения Цезаря был объявлен государственным праздником. Во всех храмах ящики для пожертвований ломились от денег: люди благодарили богов за то, что они сохранили Цезаря. Труженики, уставшие от дневных забот, не ложились спать, а вместе с домочадцами ждали, когда трубы возвестят о прибытии Цезаря.

Брут, не спеша, ехал рядом с Юлием и поглядывал на светящийся вдали город. Рим раскинулся так широко, что Александрия по сравнению с ним могла показаться провинциальным городком. Рим лежал под ночными небесами яркий и сияющий – горожане постарались для Цезаря. Можно ли сделать больше, даже ради царя? Бруту было противно благоговение, с которым Октавиан взирал на сверкающий россыпью алмазов Рим. Все прочие, похоже, испытывали то же, что Октавиан, – от солдат до самого Юлия. Они возвращаются победителями, и поступь их горда. Брут не разделял ни их торжества, ни надежды. Что ему до этих стен? Он лишь человек, которому Юлий простил предательство. Люди будут указывать пальцами ему вслед и шептаться у него за спиной. Наверное, он опять встретится с матерью. Быть может, когда Сервилия увидит Клеопатру, она наконец поймет, что отвратило ее сына от старого друга. У Брута защипало в глазах, и полководец, устыдившись своей слабости, сделал глубокий вдох. Ему доводилось въезжать во многие города, и Рим – всего лишь один из них. Он вытерпел многое, вытерпит и сейчас.

Бруту казалось, что путешествие длится целую вечность. Юлий посетил сирийского царя, и тот принял его как равный равного и преподнес ему в дар оружие и драгоценные камни.

Клеопатра, опекаемая Цезарем, наслаждалась – она увидела, каким уважением пользуется консул среди подобных мелких царьков. Не скрывая гордости и восхищения, царица демонстрировала Птолемея Цезариона, бессмысленно пускающего пузыри. У повелителя Сирии было много детей, но он тоже почтил гостей знакомством со своим наследником – Иродом – и заставил сына поклониться римскому консулу. Юный царевич сильно волновался.

Брут оглянулся на повозку, в которой ехала царица. Повозка, запряженная быками, напоминала скорее роскошную спальню на колесах. Там же ехал и сын Клеопатры, оглашая ночь пронзительными недовольными криками.

Возвращение в Рим походило на своего рода грандиозный триумф. Претор Крита поцеловал Юлию руку и уступил ему на время пребывания на острове собственный дом. Солдаты ели и пили в покоях претора до отвала, но, правда, обошлось без скандалов и драк. Легионеры понимали важность своего положения; они – почетная стража, сопровождающая Цезаря и его сына. Бруту делалось тошно от их благоговения перед консулом.

Первое время он вообще поражался, что многие могущественные люди преклоняют колени перед Юлием, которого Брут помнил мальчишкой. Он помнил, как Юлий ссорился с Рением, препирался, точно сварливая старуха, с Каберой, как он ругался, плевался от злости или отчаяния. Всеобщее раболепие перед этим человеком просто непристойно. Ведь они его совсем не знают! Люди видят только консульскую мантию и покорные легионы. И никому не известно, что спрятано под этой личиной великого полководца. Юлий принимал почести с большим удовольствием, а Брута точил изнутри ядовитый червь.

Правда, в Греции, где Брута все хорошо знали, ему приходилось еще хуже. За год, проведенный в Александрии, Брут отвык принимать суровую правду. Он позабыл, как больно, когда отворачиваются друзья, когда люди презрительно усмехаются вслед, видя его рядом с Юлием. Там, в Греции, был и Лабиен – при нем Брут вернулся под крылышко бывшего командира. В темных глазах Лабиена читалась тайная насмешка.

Если бы победил Помпей, Брут, несомненно, был бы вознагражден сполна. Он предложил бы себя в консулы, и горожане проголосовали бы за него – за человека, который поставил Рим выше личной дружбы и спас город от тирана. Не будь одного-единственного поражения – при Фарсале! – жизнь Брута пошла бы по иному пути. Именно это мучило его сильнее всего. Не великодушного прощения, а возможности самому подняться на вершину – вот чего он хотел! И когда-то верил, что у него получится.

Между тем дорога на Рим не пустовала. Марк Антоний выстроил на их пути, насколько хватило солдат, почетные караулы, и воины встречали и провожали Юлия, замерев с поднятыми в салюте руками. Брут не мог не признать, что эти люди тоже выполнили свой долг. В то время как Юлий отсутствовал, они охраняли безопасность Рима.

Вообще-то, было бы только справедливо, если бы, пока Юлий прохлаждался на Ниле, на Рим кто-нибудь напал. Но боги пожелали даровать Риму мир и покой – наверное, тоже решили передохнуть, пока Юлий не возьмет опять бразды правления.

Греки, правда, подняли мятеж, выбрав самое неудачное для себя время – когда Юлий прибыл в Грецию. Брут почти жалел бедняг, дерзнувших подняться против своих хозяев-римлян. Юлию захотелось вмешаться, хотя с ними вполне мог управиться Лабиен. Солдаты решили, что в командующем говорит чувство долга: он первый в Риме и отвечает за порядок в завоеванных землях. Но Брут сильно подозревал, что Юлию просто хотелось покрасоваться перед Клеопатрой.

По сравнению с другими сражениями это оказалось пустяковым делом. Юлий прискакал к месту боя со своими полководцами и Клеопатрой. Брут вспомнил, как греки с воплями карабкались по склону горы, на которой расположились силы римлян. Добравшись до вершины, они, разумеется, уже выдохлись. Мятеж был подавлен всего за четыре часа – жалкая помеха на победоносном пути римлян.

Наконец флот причалил в Остии. Юлий опустился на колени и целовал землю. Легионы оглашали берег приветственными криками; волна радостного возбуждения, захлестнувшая Рим, покатилась дальше на запад через города и села. Люди, одетые в свои лучшие наряды, суетясь и толкаясь, рвались поглядеть на Цезаря. Женщины уложили волосы с таким тщанием, будто готовились к празднику Доброй Богини. Родители поднимали кверху детей – скоро и Юлий так же поднимет своего сына, придя на Форум.

Кони, чувствуя всеобщее волнение, вскидывали головы и храпели. Чем ближе подходили к Риму легионы, тем громче приветствовали их толпы римлян. Тяжелые ворота города были открыты. На стенах стояли горожане, кричали и махали руками, но легионеры шагали ровным строем, не отвечая на эти знаки внимания. Однако у солдат прибавилось сил, и они улыбались, глядя на стены с факелами, словно видели этот город впервые.

Брут заметил в воротах белые тоги сенаторов. Интересно, как бы они отнеслись к планам Цезаря? Понимают ли сенаторы, кого встречают и так доверчиво приветствуют? Если сенаторы надеются, что годы притушили его пыл и амбиции, их ждет сильное разочарование. Юлий, напротив, помолодел – по волшебству Клеопатры, подарившей ему сына. Весь город, наверное, боготворит Юлия, но Цицерон – тот не настолько глуп. Впрочем, как бы то ни было, сейчас никто в целом мире не поднимет предупреждающий голос. Иногда безопаснее переждать бурю, а после собрать обломки.

Сначала у ворот, потом по всему городу затрубили трубы – ни одна труба, ни один горн в Риме не остались без дела. Юлий слегка пришпорил коня, чтобы поравняться с первыми рядами Десятого. Проезжая под аркой, он высоко держал голову и махал рукой толпившимся с обеих сторон людям. Он вернулся домой!

Цезарь стоял на ступенях сената лицом к собравшимся на Форуме горожанам. Он поднял руку, требуя тишины, однако люди не умолкали. По знаку Юлия двое легионеров громко затрубили, но и тогда народ успокоился не сразу. Юлий повернулся к Марку Антонию, и оба улыбнулись.

Наконец все замолкли. Юлий наслаждался тем, что просто стоит и смотрит на Рим. Консул упивался этим чувством. Его окружали люди, которых он знал десятки лет. Яркое солнце уходящего лета лило свет на дворцы и храмы.

– Ничто в мире не сравнится с нашим родным городом, – проговорил Юлий, глядя на обращенные к нему лица. Голос его эхом несся над Форумом. – Я видел Галлию. Я видел Малую Азию. Я видел Грецию, Испанию и Британию. Я был в городах Александра и видел множество сокровищ и богов. В самых далеких землях слышна римская речь: даже там мы возделываем земли, торгуем, строим жизнь по своим обычаям. Нас и наши законы чтят в таких далеких странах, что трудно представить. Этот город – колыбель цивилизации.

Толпа разразилась аплодисментами, и Юлий ждал, нагнув голову. Но аплодисменты не затихали, и по его приказу солдаты стукнули по каменной мостовой древками копий.

– С великой скорбью вез я домой останки Помпея. Он погиб не от моей руки, и его смерть – настоящее бедствие для Рима. Убийцы великого мужа понесли наказание, боги не дадут им забыть, какова цена жизни консула. Пусть до конца своих дней оплакивают тот день, когда подняли руку на гражданина Рима. Наш ответ запомнят на долгие годы. Каждый римлянин, отправляющийся путешествовать или торговать, находится под защитой родного города. Если на вас нападут враги, только скажите им, что вы – гражданин Рима, и пусть они трепещут перед той карой, которая последует, пролей они хоть каплю вашей крови. Порукой в этом – мое слово.

Прежде чем собравшиеся снова зааплодировали, Юлий нетерпеливо вскинул руку, желая продолжить. Тот мир, который он создаст вместе с Клеопатрой, представлялся ему таким прекрасным, что любые слова бессильны это выразить.

– Я даровал прощение тем, кто в гражданской войне поднял на меня оружие. Так же как солдат Корфиния и Греции, я простил каждого, кто понял свой долг и последовал ему. Мы – братья и сестры, мы одной крови. С сегодняшнего дня мы начнем все заново, а прошлое пусть останется в прошлом. Я не Сулла, которому всюду мерещились враги. Я хочу для Рима иной участи.

Сенаторы насторожились, стараясь не пропустить ни слова, и Юлий сделал паузу, затем продолжил:

– Боги благословили мой род, даровав мне сына; в нем течет кровь египетских царей. Я принес его сюда, чтобы вы поприветствовали его так же, как приветствовали меня.

Одна из нянек Птолемея Цезариона вышла вперед с младенцем, и Юлий взял сына на руки. Мальчик начал кричать – на удивление отчаянно, и эхо разносило крик по Форуму. От этого крика разрывалось сердце Кальпурнии – она видела, как горд ее супруг, которого она обожала и которого потеряла окончательно. Кальпурния отвернулась.

Толпа ревела от восторга, а Юлий поворачивался в разные стороны, показывая собравшимся сына. Он всегда умел управлять настроениями черни и знал, что римляне больше всего любят подобные представления. Юлий смеялся, радуясь их восторгу, но мальчика пришлось отдать недовольной няньке. Рев толпы напугал малыша еще больше, и, спеша унести ребенка, женщина тщетно пыталась его успокоить.

– Я мечтаю о мире, в котором правили бы римские законы, – от дальних уголков Африки до ледяных земель севера. Вы будете рассказывать детям о том, что были свидетелями возвращения Цезаря. Вы расскажете им, что в этот день родился новый мир. Именно мы с вами создадим его – и он станет более великим, чем прежний.

Юлий вытянул вперед ладони:

– За это придется заплатить, и немало. Заплатить трудом. Для того чтобы наши дети и внуки жили в золотом веке, придется пролить немало доброго римского пота и даже крови. Я не боюсь такой цены. Я не боюсь работы. Не боюсь, ведь я – гражданин Рима, величайшего в мире города!

На Юлия обрушилась лавина аплодисментов, и он, радостно сияя, направился в зал сената. А у сенаторов, стоявших за его спиной, улыбки погасли. С каждым словом Юлия, которое летело над Форумом, зажигая сердца римлян, глаза сенаторов становились все холодней. Самые старшие задумались – существует ли что-то, что способно остановить Цезаря?

Высокопарные речи и аплодисменты остались позади, наступил вечер, и здание сената, казалось, наполнилось призраками.

Празднества продлятся несколько дней. Цицерон сидел в пустом зале и слышал на Форуме приглушенный смех и старые песни. В ближайшие дни не бывать тут миру и покою – пока не иссякнут запасы вина. Немало детей будет зачато в эти дни, и многих из них назовут именем человека, которого сегодня славит Рим.

Сенатор вздохнул. У его ног лежала запечатанная амфора отличного красного вина. Он собирался выпить за здоровье Цезаря одним из первых, но после такого оборота событий позабыл. Республика все-таки погибла, и трагедия заключается в том, что этого никто не заметил. То, чего не смогли добиться Помпей или Сулла с помощью оружия и запугивания, Цезарь добыл без труда, легко отметя обычаи предков.

Сначала, когда Цезарь обратился с речью к представителям нобилитета, Цицерон еще надеялся. Юлий не запятнал себя убийством Помпея, и, казалось, старые обязательства консула перед согражданами не утратили силы. Но эта слабая надежда угасла весьма быстро. Законы Рима созданы для ограничения власти, и ни один человек не мог подняться слишком высоко над другими. В самые тяжелые времена законы обладали достаточной силой, чтобы обуздать Мария или Суллу. Однако там, вдали от Рима, Цезарю удалось забраться очень высоко. Он разговаривал с сенаторами точно с какими-то просителями, а толпа снаружи выкрикивала его имя.

Цицерон, вообще-то, не чувствовал в себе особой любви к согражданам, но гордился тем, что в основе республики лежит голосование. Сенат не захватывает власть, а получает ее из рук народа. И вот в конце концов этот народ нашел для себя нового героя. Теперь Цезаря не остановить – хотя кто знает, можно ли было остановить его раньше.

Цицерон покачал головой, вспоминая, как Юлий слушал избитые фразы, произносимые сенаторами. Цезарь не мешал им говорить, но, когда он поднялся и заговорил сам, республика уже лежала в пыли, словно сброшенная старая кожа. К концу речи у писцов заболели головы, а сенаторы, которые вначале приветствовали Юлия с такой радостью, сидели будто оглушенные.

Сенатор медленно поднялся и поморщился – у него скрипнули колени. Здание сената потонуло в городском шуме, и Цицерон содрогнулся при мысли о том, что ему придется протискиваться сквозь пьяную толпу. Горожане еще не слышали речи Цезаря в сенате! Он обещал построить Рим заново – новый Форум, храмы и дороги. Обещал отчеканить монеты из галльского золота. Сторонники Цезаря займут все места в сенате, его легионеры получат лучшие земли и разбогатеют. На ближайшие месяцы консул запланировал четыре триумфа – столько не было ни у одного римского полководца! Боги, этому не видно конца! Среди многих обещаний Цицерону очень хотелось услышать хотя бы намек на то, какую роль Юлий отведет сенату. Хотя бы слово, чтобы спасти их достоинство, – но нет. Юлий говорил о будущем и, сам того не замечая, каждым словом отталкивал от себя слушателей.

А ведь они ждали совсем другого, вспоминал Цицерон. Марк Антоний читал письма Цезаря из Египта, и все говорили о том, как им лучше принять и чествовать величайшего полководца Рима. Тем не менее в душе люди спрашивали себя: согласится ли теперь Юлий признавать власть сената? Цицерон проголосовал вместе с другими за диктатуру сроком на десять лет – дело, до тех пор неслыханное. И точно сбалансированные весы республики дали перекос. Вот и все, чего смогли достичь сенаторы.

Услыхав новость, Юлий просто кивнул, словно только того и ждал. Цицерон пришел в отчаяние. Он прекрасно понял, для чего Юлий показывал на Форуме своего сына. По положению этому человеку нет равных, некому его по-дружески предостеречь. Интересно, будет ли во время триумфов у Цезаря за спиной стоять раб и шептать ему в ухо: «Помни, что ты смертен»?

Бронзовые двери скрипнули, и Цицерон оглянулся – кто дерзнул нарушить покой зала заседаний? Разве снаружи нет стражников? Впрочем, Цицерон не удивился бы, если бы стражники валялись пьяные, а возбужденные толпы рвались внутрь, чтобы загадить зал, где заседает их правительство.

– Кто здесь? – спросил сенатор и устыдился своего дрожащего голоса. Голос нервного старика, с горечью подумал он.

– Это я, Светоний. Я заходил к тебе домой, но тебя не застал. Теренция уже волнуется.

Цицерон громко вздохнул – он испытал одновременно облегчение и раздражение.

– Неужели в этом городе человека никогда не могут оставить в покое? – сказал он с вызовом.

– Незачем сидеть в потемках, – ответил Светоний, подходя к собеседнику.

Он не сразу решился посмотреть в глаза Цицерону, и вид у него был как у потерпевшего поражение. Светоний тоже сидел в сенате, тоже слышал выступление Цезаря.

Снаружи кто-то затянул старинную песню о несчастной любви, и остальные на Форуме стали подтягивать. Пели не в лад, но с большим чувством. Цицерону даже захотелось выйти и присоединить к общему хору свой дребезжащий тенор – хотя бы для того, чтобы побыть частью толпы в последний раз, пока новый день не вернет его к неприятной действительности.

Светоний слушал, наклонив голову.

– Они еще не раскусили Цезаря, – прошептал он.

Цицерон, отвлеченный от своих мыслей, поднял на него взгляд. В полумраке глаза Светония казались темными ямами.

– И теперь мы просто его слуги? – вопрошал Светоний. – Это все, чего мы добились?

Цицерон покачал головой, отвечая скорее себе, чем собеседнику:

– Придется поупражняться в терпении, сенатор. Наш город будет долго стоять и после нас.

Светоний с отвращением фыркнул:

– Какое мне до того дело?! Ты ведь слышал его речь, Цицерон! Ты кивал вместе со всеми, и никто из вас не посмел высказаться.

– Ты тоже промолчал, – напомнил Цицерон.

– А что проку от меня одного? – бросил Светоний.

– Видимо, все рассуждали, как ты.

– Но мы же нужны ему, чтобы править, – продолжал Светоний. – Или Цезарь думает, колонии сами собой управляют? Он хоть одним словом поблагодарил нас за ту работу, которую мы проделали, пока его не было? Я не слыхал, а ты?

Оратор начал злиться: Светоний расхныкался, словно ребенок.

– Мы ему не нужны! – резко возразил Цицерон. – Неужели не понятно? Войска преданы ему лично, ему принадлежит полная власть. А мы – только воспоминание о старом Риме, мы – гаснущие угли, поддерживающие друг друга собственным дыханием. Все великие мужи ныне мертвы.

Тем временем снаружи донеслись последние, самые трогательные слова песни, тут же сменившиеся радостными воплями.

– И что нам делать? – поинтересовался Светоний.

Голос у него был жалобный, и Цицерон поморщился. Он долго не отвечал.

– Мы придумаем, как привлечь к нам Цезаря, – промолвил он наконец. – Сегодня народ его любит, завтра тоже, а потом? Люди потратят деньги, которые он роздал, а одними красивыми обещаниями брюхо не набьешь. Быть может, тогда римляне вспомнят о нас.

Цицерон говорил и водил подошвой по натертому полу. Сенатора злила явная слабость собеседника, и мысль заработала быстрее.

– Кто же будет принимать для него законы, воздавать ему почести? Уметь кричать на Форуме – еще не все. Цезарь вот так запросто отшвырнул то, что накоплено веками. А ведь обратный процесс может ударить по нему, и с немалой силой.

– Значит, таково твое решение? – спросил Светоний. Насмешка в его тоне привела Цицерона в ярость, однако Светоний продолжил: – Собираешься противостоять Цезарю, принимая нужные ему законы? Вознося хвалу?

Цицерон с усилием взял себя в руки. У него совсем мало союзников, нельзя пренебрегать даже таким, как Светоний.

– Если мы станем ему перечить, он и нас отшвырнет. И через несколько часов в зал заседаний войдут другие сенаторы, более покладистые. Чего мы так добьемся? – Цицерон вытер с лица пот. – Цезарь может обойтись без нас, однако мы ни в коем случае не должны позволить ему это понять. Сейчас ему в голову не приходит мысль, что можно взять и распустить сенат, но скоро он задумается… Так не станем же форсировать события. Мы идем по опасному пути, и все же, пока мы едины, есть надежда.

– Ты просто его боишься, – сказал Светоний.

– И тебе не помешало бы, – посоветовал Цицерон.

Глава 33

Юлий сидел у фонтана в саду, принадлежавшем когда-то Марию, и потирал пальцами большую золотую монету. Брут, наслаждаясь тишиной и покоем, поедал куриную ножку. Уже возобновились ежедневные заседания сената, но никаких срочных дел не было. В Риме стояла жара не по сезону – лето давно кончилось. Через месяц начнется весна, а сейчас короткие дни должны быть сырыми и холодными. Однако город задыхался от жары и спертого воздуха, даже Тибр пересох. Пока солнце поджаривало Рим, Юлий и Брут ели и отсыпались. Вечерняя прохлада прогонит истому, а днем им хотелось просто посидеть на солнышке, погрузившись в собственные мысли.

Брут протянул руку за монетой, которую изучал Юлий, и, получив ее, иронически хмыкнул.

– Ты тут более худощавый, – заметил он, разглядывая ауреус на солнце, – и волос, я смотрю, побольше.

Юлий невольно прикоснулся к макушке, а Брут бросил ему монету.

– Удивительно, – сказал Юлий, – этот ауреус пройдет тысячи миль и руки неведомых людей. Может быть, когда меня давным-давно не будет в живых, кто-то отдаст мое изображение в обмен на седло или плуг.

Брут поднял бровь:

– Вся ценность, конечно, в твоем изображении, а не в золоте.

Юлий улыбнулся:

– Я понимаю, но мне забавно думать, что мужчины и женщины, которых я никогда не узнаю – и которые в жизни не видели Рима, – носят в кошельках мое лицо. Надеюсь, они хотя бы на него посмотрят, прежде чем купить что-то на эти монеты.

– Слишком многого ты хочешь от людей. Да и всегда хотел, – серьезно заявил Брут. – Они примут от тебя и деньги, и земли, а через год непременно потребуют еще.

Юлий прикрыл рукой уставшие глаза.

– Ты опять о колониях? Я уже слышал от Светония такие речи. Послушать его, мы развращаем римскую бедноту, раздавая людям клочки земли и понемногу денег, чтобы они продержались до первого урожая. Интересно, каким же образом? Восемьдесят тысяч человек получили возможность начать новую жизнь – я использовал свои собственные денежные запасы. И никто не протестовал, кроме моих капризных сенаторов. – Юлий возмущенно фыркнул. – Прошел целый год, Брут, – разве переселенцы вернулись? Ходят и попрошайничают на Форуме? Что-то я не видел.

Юлий сурово нахмурился, словно ждал возражений.

Брут пожал плечами и бросил за спину куриную косточку, угодив прямо в фонтан.

– Лично меня, – заявил он, – никогда не заботили какие-то там крестьяне – пусть хоть перемрут. Кто-то будет голодать, кто-то проиграет все деньги. Других ограбят. Ну, пусть тысяча человек кое-как протянет, занимаясь непривычным им трудом. Так или иначе, в Риме стало меньше нищих, и то хорошо. Тут я с тобой спорить не стану.

– Светоний заявил, что решение «смелое, но безрассудное», – можно подумать, речь шла о ребяческой затее.

– Останавливать тебя никто не стал, – заметил Брут.

– Еще бы они посмели! – бросил Юлий. – В нашем сенате умные головы можно счесть по пальцам на руке. Остальные – лишь угодливые недоумки; их тщеславие заслоняет им все остальное.

Брут пристально рассматривал человека, которого знал так много лет.

– А чего ты ждал? Ведь именно такой сенат тебе и нужен. Они понаставили по городу твоих статуй и все время выдумывают для тебя новые почести, лишь бы удостоиться твоего благодарного кивка. Ты ждешь от этих людей бурных дебатов, а меж тем достаточно сенатору сказать одно неверное слово, и твои стражники выставят его за дверь. Ты сам сделал их такими, Юлий.

Брут опять протянул руку, взял монету и прочел надпись на ней:

– «Пожизненный диктатор» – вот кем они тебя выбрали, а теперь придумывают новые слова, всячески прославляя твое имя. Тебе это не надоело?

Юлий вздохнул и на миг опустил веки.

– Но я заслужил все, что они делают и говорят, – просто сказал он.

Когда Юлий открыл глаза, Брут не смог вынести его холодного взгляда.

– А разве нет? – настойчиво продолжал Юлий. – Скажи мне, в чем я просчитался с тех пор, как вернулся? Разве я не выполнил свои обещания? Спроси у легионеров Десятого или Четвертого, которым раньше командовал, – солдаты в моих поступках не видят ничего дурного.

Брут почувствовал поднимающийся в собеседнике гнев и погасил собственный. Юлий хоть и позволяет ему больше, чем кому бы то ни было, даже Марку Антонию, но ровней себе не считает.

– Обещания ты выполнил, – примирительно отозвался Брут.

Юлий прищурился, как будто искал в словах собеседника скрытый смысл; затем его лицо прояснилось, и Брут от облегчения весь покрылся потом.

– Удачный был год, – сказал Юлий, кивая самому себе, – мой сын подрастает, а со временем, думаю, народ примет и Клеопатру.

Брут заставил себя промолчать, понимая, что это деликатная тема. Горожанам понравился новый храм Венеры. В день открытия они стекались огромными толпами, восхищались постройкой и приносили пожертвования. Внутри храма перед ними представала статуя Венеры с лицом египетской царицы. К негодованию Цезаря, кто-то осквернил статую, подрисовав ей золотой краской соски. Пришлось выставить в храме постоянную стражу и объявить награду за сведения о виновнике. Однако донести никто не спешил.

Брут не смотрел Юлию в глаза, боясь рассмеяться над его суровым видом. Терпению Цезаря есть предел, и Брут, даже если начинал поддразнивать друга, этот предел отлично знал. Посмеиваться над тщеславием Юлия – удовольствие опасное, диктатор сносит насмешки только в те дни, когда ему приедаются празднества и триумфы.

Потихоньку от Юлия Брут сжал руку в кулак и просунул большой палец между средним и указательным. Неужели горожане не соскучились по плавному течению повседневной жизни? Рим не знает покоя – диктатор то объявит новые большие игры, то вдруг решит, что очередной триумф состоится на следующей неделе. Горожане постоянно навеселе – им выдают вино, – но Бруту, с его постоянной досадой, их веселость уже казалась неестественной.

Он получил немалое удовольствие, наблюдая за Галльским триумфом, когда грязного и обросшего Верцингеторикса волокли в цепях на казнь. На представлении с волками и кабанами Бруту досталось одно из лучших мест. На Тибре сделали запруду, чтобы устроить морское сражение, и вода там покраснела от крови. Чудеса следовали одно за другим; сенаторы пришли в экстаз и называли Цезаря не иначе как «император» и «диктатор». Надпись на его очередной статуе была простая: «Непобедимый бог». Увидев ее, Брут два дня беспробудно пил.

Часто ему хотелось просто сесть на коня и уехать из города. Юлий отсыпал ему достаточно денег, хватит на покупку дома и на безбедную жизнь. Когда становилось совсем уж невыносимо, Брут мечтал взять корабль и уплыть подальше, куда-нибудь, где нет Юлия и где можно обрести покой. Хотя кто знает – есть ли вообще такие места на свете? Как неразумный ребенок расчесывает подсохшую ранку, так и Брут неизменно возвращался к Юлию, словно зачарованный, и все больше и больше погружался в пучину своей тоски.

– Ты собираешься в сенат? – спросил он, чтобы нарушить молчание.

Юлий фыркнул:

– В это сборище торговцев речами, где можно за бронзовую монетку купить тысячу слов? Нет уж, мне нужно написать письмо парфянскому царю. Я не забыл, по чьей милости погибли Красс и его сын. Долг старый, но я должен рассчитаться за тех, кого нет в живых.

– Я уж решил, что тебя окончательно опьянили наслаждения Рима, – мягко произнес Брут. – Значит, ты почувствовал запах весны?

Юлий улыбнулся этому замечанию:

– Может быть. Я – старый боевой конь, дружище, а империю не построишь, сидя в сенате. Я должен быть везде.

– Легионеры Десятого уже не молоды, – ответил Брут. – Трудно поверить, но они очень охотно отправились на свои новые земли.

Юлий усмехнулся:

– Убивать всегда найдутся желающие. Наберем новые легионы, которые никогда не слышали боевых труб, никогда не шагали до полного изнеможения, как доводилось нам с тобой. Чем прикажешь мне заняться после моего последнего триумфа? Сидеть и улыбаться, дожидаясь, пока вырастет сын? Я не создан для спокойной жизни. – Он улыбнулся. – Впереди Египетский триумф. Чтобы его подготовить, в город съехалась целая уйма художников и зодчих. – Юлий смотрел в пространство, думая о том, как опять поразит Рим. – Это будет величайший триумф в истории города, я обещаю.

– Неужели такое возможно после того, что мы видели в прошлый раз? Народ все еще судачит о морском сражении на Марсовом поле, – сказал Брут, стараясь не выдать отвращения.

Во время этого представления пленные солдаты дрались на маленьких галерах с преступниками, приговоренными к смертной казни. Большой водоем, в котором устроили морское сражение, был неглубоким, и трупы участников, лежавшие на дне, напоминали заросли темных кораллов. После боя светлая вода стала похожа на густую красную похлебку, а когда запруду разрушили и вода потекла в Тибр, река тоже покраснела. И не один день над Римом витал запах гниющей плоти.

Юлий похлопал друга по плечу и, потягиваясь, встал:

– Для последнего триумфа я припас кое-что новое. – Он, казалось, собирался открыть свой план, но только хитро ухмыльнулся. – Я позабочусь, чтобы тебе досталось лучшее место на Форуме. Обязательно приведи свою новую подругу.

Брут кивнул, хотя этого делать не собирался. Он вспомнил о своей матери – захочет ли Сервилия видеть, как Цезарь демонстрирует свою царицу и свое непомерно раздутое чванство?

– Жду с нетерпением, – сказал он.

Когда окончилось заседание сената, Марк Антоний отправился с Форума домой к Юлию. За его спиной шли шесть вооруженных ликторов, но он едва о них помнил и не замечал расступающейся толпы прохожих.

Марк Антоний ожидал, что в отсутствие Юлия дебаты пойдут более оживленно. Плохо же он знал сенаторов! Эти люди боятся пустого кресла Юлия больше, чем самого диктатора. Ясное дело – ведь ему сообщают обо всех выступлениях. Писцы Юлия записывали каждую речь, вплоть до самых ничтожных, и даже люди вроде Цицерона раздражались от непрестанного скрипа.

Порой предмет обсуждения заставлял всех биться без оглядки, с былой страстью. Юлий упразднил налоговую систему римских колоний. В нескольких странах право сбора денег передавалось местным жителям. Греки слишком умны, чтобы после неудачного мятежа уменьшить сборы, но вот претор Испании приехал в Рим и жаловался на случаи подкупа. До гражданской войны сенаторы – хлебом не корми – любили обсуждать подобные вопросы. Вот и теперь, когда они пустились в споры, стали предлагать каждый свое, натянутость чуть-чуть ослабла.

Марку Антонию запомнился один поучительный момент. Кассий в своей речи намекнул, что корень зла – в самой системе, и тут его взгляд упал на писца, который все добросовестно записывал. Худое лицо сенатора слегка побледнело, а пальцы нервно постукивали по кафедре. Дебаты как-то сразу увяли, и претор Испании отправился домой, не дождавшись решения по своей жалобе.

Не о таком мечтал Марк Антоний несколько лет назад, получив от Цезаря управление Италией. Гражданская война подходила к концу, в Риме уже было спокойно. Больших изменений Марк Антоний не добился, но он навел в Риме порядок, и город процветал. Люди, просившие разрешения на торговлю, знали, что их просьбы разберут и примут решение по справедливости. Сенат передавал наиболее сложные вопросы на рассмотрение судам и выносил решения независимо от того, нравились ли они сенаторам. Марк Антоний работал не покладая рук, и порядок в городе доставлял ему радость.

С возвращением Юлия все изменилось. Суды работали по-прежнему, но какой же глупец принесет в суд жалобу на кого-то из приближенных Цезаря? Пошатнулась сама основа закона, и Марк Антоний испытывал досаду. Он провел много вечеров в разговорах с Цицероном, причем собеседники никогда не забывали отсылать слуг. У Юлия в городе полно шпионов, и тот, кто хоть немного дорожит жизнью, не станет высказываться против диктатора, пусть даже в узком кругу.

Марк Антоний поднимался по холму, погруженный в раздумья. Этот год был очень длинным, длиннее, чем любой другой год в истории Рима. Согласно декрету Юлия, он продлится 445 дней. Новый календарь вверг Рим в пучину хаоса. Казалось, лето, наступившее не ко времени, – еще одно следствие неразберихи, словно сами времена года забыли, где чей черед.

Марк Антоний с улыбкой припомнил жалобы Цицерона, что звезды с планетами должны, видите ли, подчиняться приказу Цезаря.

В старые времена в Рим пригласили бы астрономов со всех концов земли, и они изучили бы записи, привезенные Юлием из Египта. А теперь сенаторы, стараясь угодить диктатору, наперебой спешили одобрить новый календарь.

Дойдя до ворот бывшего дома Мария, Марк Антоний вздохнул. Полководец, которого он помнил по сражениям в Галлии, от души посмеялся бы над хворью, поразившей благородный сенат. Тот Юлий позволил бы им сохранить достоинство, хотя бы из уважения к обычаям.

Марк Антоний сделал глубокий вдох и помассировал пальцами переносицу. Он все еще ждал, что вернется прежний Юлий. Конечно, Цезарь заходит слишком далеко, но сейчас он опьянен победой в гражданской войне и рождением сына. После суровой военной жизни диктатор погрузился в сплошные празднества Рима, где его чествуют как бога, и это вскружило ему голову. Марк Антоний помнил, как Юлий вел себя в Галлии, когда там кипела война, и надеялся, что скоро все станет на свои места.

Юлий ждал в доме, и Марк Антоний прошел через сад. Ликторов он оставил на улице – не вести же вооруженных людей к диктатору Рима.

Цезарь заключил гостя в объятия и, несмотря на его протесты, потребовал принести угощение и прохладные напитки. Марк Антоний заметил, что хозяин возбужден: рука, которой он поднял чашу с вином, слегка дрожала.

– Для моего последнего триумфа почти все готово, – сказал Юлий, усадив друга. – У меня к тебе просьба.

Брут лежал на животе и постанывал, а сильные руки разминали его мышцы и старые рубцы. Вечер был тихий и прохладный; в доме Сервилии по-прежнему трудились самые лучшие девушки. Брут привык приходить и уходить, когда ему вздумается, и красавицы хорошо изучили его настроения. Девушка, которая растирала ему спину, с той минуты как Брут разделся и вытянулся, свесив руки, на длинной скамье, не произнесла ни одного слова. В неторопливом скольжении пальцев Брут почувствовал некий намек, но не спешил отозваться. Он пребывал в таком гневе и отчаянии, что заученные ласки девушки не принесли бы ему облегчения.

Услышав в комнате легкие шаги, Брут открыл глаза. Это пришла Сервилия. При виде обнаженного сына она насмешливо улыбнулась и распорядилась:

– Спасибо, Талия, можешь идти.

Брут недовольно нахмурился. Девушка упорхнула, а он поднялся и сел на скамье, не испытывая никакого смущения. Мать ждала, пока за Талией закроется дверь, и Брут удивленно поднял брови. Сервилия не хуже других могла угадывать настроение сына и, когда он у нее появлялся, лишний раз не беспокоила. Ее неожиданный приход предвещал что-то особенное.

Теперь Сервилия перестала краситься, и волосы у нее стали белыми как снег. Она уже не распускала их, а стягивала в простой тугой узел. Осанка, привлекавшая во времена молодости мужские взоры, не изменилась, но годы иссушили плоть, и Сервилия стала сухой и костлявой. Брут все же любил мать – за ее гордость и умение сохранить независимость в этом городе.

Сервилия была на Форуме, когда Юлий показывал римлянам сына. Но вечером перед собственным сыном вела себя с достойным восхищения спокойным равнодушием. И Брут поверил бы, что ее безразличие не напускное, но при упоминании о Цезаре глаза матери вспыхивали и она прикасалась к огромной жемчужине, которую всегда носила на шее. Взор Сервилии в такие моменты устремлялся в неведомые Бруту дали.

– Оденься, сын. Тебя ждут люди, – сказала Сервилия. Мать подняла смятую тогу и протянула ему. – Ты носишь ее на голое тело? – поинтересовалась она, не давая ему открыть рот.

Брут пожал плечами:

– Если очень жарко. О каких людях ты говорила? Никто не знает, что я здесь.

– Никаких имен, Брут. – Сервилия помогла ему расправить тогу. – Я пригласила их сюда.

Брут с раздражением посмотрел на мать. Затем бросил взгляд на кинжал, лежащий на скамье.

– Я никому не сообщаю, куда я хожу, Сервилия. Эти люди вооружены?

Его мать продолжала поправлять и расправлять складки, пока не привела тогу в полный порядок.

– Тебе не грозит опасность. Я пообещала им, что ты их выслушаешь. Потом они уйдут, и Талия закончит начатое, или же можешь поужинать вместе со мной.

– В чем дело, мать? – спросил Брут, начиная сердиться. – Я не люблю всякие секреты и игры в таинственность.

– Прими их. Выслушай, – сказала она, пропуская его слова мимо ушей. – Вот и все.

Сервилия молча смотрела, как сын прячет кинжал в складках тоги, и затем, отступив на шаг, окинула его пристальным взглядом:

– Ты кажешься сильным, Брут. Возраст принес тебе не только шрамы. Я позову их.

Она вышла, и минуту спустя дверь открылась, чтобы впустить двух сенаторов. Брут их сразу узнал и подозрительно прищурился. Светоний и Кассий тоже выглядели настороженно. Закрыв дверь, они приблизились к Бруту.

– И что за важное дело привело вас в дом моей матери? – осведомился Брут.

Он скрестил на груди руки, и его правая рука оказалась рядом с припрятанным кинжалом.

Первым заговорил Кассий:

– А где еще в Риме можно найти уединение?

На шее сенатора вздулись жилы. Он сильнейшим образом волновался, и Бруту было неприятно стоять рядом.

– Я готов вас выслушать, – медленно произнес Брут.

Он указал на скамью и внимательно смотрел, как гости усаживаются. Сам же предпочел остаться на ногах, чтобы в случае чего действовать быстро. Инстинктивно Брут чувствовал, что следует быть осторожным, но виду не подал. Прикосновение к рукояти кинжала немного успокаивало.

– Забудь о наших именах, – сказал Кассий. – На улице темно, и нас никто не видел. Мы вообще сюда не приходили. – Его нервное лицо растянулось в неприятной улыбке.

– Продолжайте, – потребовал Брут, начиная раздражаться. – Я обещал матери уделить вам две минуты. Если больше нечего сказать – уходите.

Сенаторы обменялись взглядами, и Кассий нервно сглотнул. Светоний прокашлялся.

– Кое-кто в городе еще не забыл о республике, – вымолвил он. – Кое-кому не нравится, когда с сенаторами обращаются словно со слугами.

Брут резко вдохнул; он начинал понимать.

– Продолжайте, – подбодрил он гостей.

– Тех, кому дорог Рим, не устраивает, что в руках одного человека сосредоточено так много власти, – продолжил Светоний. По щеке сенатора пробиралась крупная капля пота. – И они не желают, чтобы у нас возникла династия царей, берущая начало от вырождающегося чужеземного рода.

Слова Светония повисли в воздухе. Брут молча смотрел на гостей, а мысли его понеслись вихрем. Много ли известно матери об их намерениях? Если хоть одна из ее девушек подслушает этот разговор, жизни всех троих в опасности.

– Ждите здесь, – распорядился он, шагнув к дверям.

Его резкое движение едва не повергло Светония и Кассия в панику. Брут распахнул дверь и увидел Сервилию сидящей в другом конце коридора. Мать поднялась и направилась к нему.

– Ты тоже с ними? – тихо спросил Брут.

Глаза Сервилии блеснули.

– Я привела их к тебе. Остальное – твое дело.

Брут посмотрел на мать и понял, что ее спокойствие – всего лишь маска.

– Выслушай их, – повторила она, заметив колебания сына.

– Мы здесь одни?

Сервилия кивнула:

– Никому не известно, что сенаторы говорят с тобой, что они вообще здесь. Это мой дом, кому же знать, как не мне.

Брут поморщился:

– Ты можешь нас погубить.

Мать насмешливо улыбнулась:

– Так поговори с ними, и побыстрее.

Брут закрыл двери и повернулся к сенаторам. Он уже все понял, но не мог ответить сразу.

– Продолжай, – снова бросил он Светонию.

– Я говорю ради блага римского народа, – произнес Светоний старинную формулу. – Ты нам нужен.

– Для чего именно? Говорите всё или уходите.

Светоний глубоко вздохнул:

– Мы хотим смерти одного человека. Мы хотим, чтобы ты помог нам восстановить власть сената. Там немало слабых людей, которые могут проголосовать за нового царя, если их не остановить.

От сильного ужаса Брут похолодел. Он был не в силах спросить об имени. Боялся не выдержать.

– Сколько вас?

Светоний и Кассий обменялись настороженными взглядами.

– Тебе лучше пока не знать, – ответил Кассий. – Мы еще не слышали твоего ответа.

Брут молчал, и Кассий потемнел лицом:

– Ты должен ответить. Мы сообщили тебе слишком много и не можем уйти просто так.

Глядя на своих гостей, Брут понимал, что, если откажется, ему не позволят остаться в живых. Снаружи уже, наверное, ждут лучники и убьют его, как только он выйдет. На месте этих двоих Брут именно так бы и поступил. Впрочем, бояться нечего. Ответ он знал с самого начала.

– Я – тот, кто вам нужен, – прошептал он.

Напряжение сенаторов понемногу стало спадать.

Брут продолжил:

– Ответственность очень велика. Я не хочу вовлекать Сервилию. Я сниму другой дом.

– Я думал… – начал было Светоний.

Брут прервал его движением руки:

– Нет. Я – тот, кто вам нужен, чтобы возглавить заговор. Я не намерен доверять жизнь каким-нибудь глупцам. Если берешься за дело, нужно делать его как следует. – Брут остановился и перевел дыхание. – И раз уж мы готовы рисковать нашими жизнями ради Рима, то следует успеть до весны. Он собирается воевать с Парфией, а на это вполне могут потребоваться многие годы.

Кассий победоносно улыбался. Он поднялся и протянул руку.

– Республика стоит того, чтобы отдать за нее жизнь, – произнес сенатор, когда Брут сжал его тонкие пальцы.

Глава 34

С самых высоких крыш на улицы плавно падали лепестки красных роз, осыпая триумфальную процессию диктатора. Римляне, очарованные зрелищем, словно дети, тянули к ним руки.

Уже несколько недель жители всей округи собирались в город, привлеченные пышными празднествами и необычайными зрелищами. Цены на жилье сильно подскочили, но Юлий приказал выдать каждому семейству кошель с золотыми монетами, зерна и оливкового масла. На рассвете город наполнился аппетитным запахом хлеба – сегодня горожане проснулись пораньше, чтобы увидеть, как Юлий приносит в жертву Юпитеру белого быка. Предсказания были благоприятными – он, впрочем, в этом и не сомневался.

Сотни человек помогали готовить триумфальные празднества – от бесстрашных бывших легионеров, отправившихся в Африку ловить диких зверей, до каменотесов, возводивших в Риме некое подобие Александрии. Вдоль пути процессии установили статуи египетских богов. К полудню эти статуи были облеплены детьми, которые лазали вверх-вниз, смеялись и кричали от восторга.

На улицы древнего города пришел праздник. По всему Риму радостно трепетали флаги – целые гирлянды их висели на каждом перекрестке. Позже многие девушки будут благодарны Юлию за отличное полотно для свадебного наряда, а пока в Риме царило буйство красок и оглушительный шум.

Колонна шествия, продвигающаяся по главным улицам под приветственные крики горожан, растянулась больше чем на милю. Для участия в триумфе вызвали солдат Десятого и Четвертого легионов. Они шли как герои – римляне, знавшие об их подвигах, всячески выказывали свою радость при виде воинов, покоривших Галлию и в битве при Фарсале разгромивших Помпея.

На гладиаторах были уборы в виде голов ястребов и шакалов; закованные в цепи леопарды, к восхищению зрителей, фыркали и пытались драться.

В самом центре процессии двигалась огромная повозка высотой больше двадцати футов. Восемьдесят белых коней, тряся гривами и изгибая шеи, тянули это сооружение. Спереди и сзади на нем красовались сфинксы. В середине, на помосте, огороженном перилами, сидели разрумянившиеся Юлий и Клеопатра. Кроваво-красное одеяние Клеопатры открывало взорам толпы живот, который после родов уже обрел прежнюю стройность. Глаза у нее были густо подведены черной краской, волосы перевиты золотыми нитями. В мочках ушей и на груди горели рубины, надетые по случаю официального торжества.

Над ними кружились и падали лепестки роз. Триумфатор был в своей стихии – пока процессия ползла через Рим, Юлий с удовольствием показывал Клеопатре чудеса родного города. Его новые ауреусы дождем сыпались в протянутые руки римлян, а дарового угощения и вина хватит каждому до отвала.

Клеопатра лично – тут она не пожелала довериться людям Цезаря – посылала в Египет за лучшими храмовыми танцовщицами. Сотни красавиц сегодня кружились и подпрыгивали под странную музыку своей родины. Мелькающие босые ножки вызывали у зрителей одобрительные улыбки. Танцовщицы держали в руках ароматические палочки, и за каждым их движением вились струйки дыма, наполнявшие улицы пряными запахами. Зрелище было необычное и волнующее; Клеопатра громко смеялась от удовольствия. Она не ошиблась, остановив свой выбор на Цезаре. Его народ умеет так шумно восхищаться! В нем столько сил и бодрости! Жизнь Рима казалась ей замечательной. Эти люди, которые сейчас радостно машут руками, умеют строить мосты и галеры, на сотни миль прокладывают водопроводы. Им нипочем океаны, нипочем вершины и пропасти. Они торгуют по всему миру. Их женщины рожают поистине железных солдат, для которых война – обычная работа.

С таким народом сыну Клеопатры некого опасаться. И Египту некого опасаться.

Процессия двигалась по городу уже не один час, но толпы горожан ничуть не устали от чужеземной музыки и диковин. В большой клетке везли самца гориллы – невиданных на Ниле размеров. Горожане зачарованно разглядывали зверя, отшатывались, когда горилла рыкала на них, и смеялись, когда она била могучими лапами по толстым прутьям решетки. Юлий собирался устроить бой – горилла против вооруженных мечами воинов. Ярость зверя привлечет людей на это зрелище. Римляне любят все новое, и для их увеселения Юлий приказал доставить самых удивительных зверей Африки.

Процессия вновь приблизилась к Форуму, и Клеопатра укрылась под пологом – златотканый шелк легонько покачивался в такт движению повозки. Тут ждали рабыни, готовые подать прохладительные напитки или еду. Сын спокойно спал в бывшем доме Мария.

Пара быстрых жестов – и царица освободилась от одеяния и встала, обнаженная, подняв руки, чтобы рабыни надели на нее другой наряд, еще более роскошный. Рубины отправились в ларец, а на запястьях и лодыжках Клеопатры засверкали оправленные в серебро огромные изумруды. Крошечные бубенчики звенели, пока рабыни одевали госпожу и подводили ей заново глаза. Пусть римляне любуются царицей, которую привез для себя Юлий, думала Клеопатра. Пусть завидуют.

Музыка внизу стала громче. Клеопатра исполнила несколько танцевальных движений – она их заучила ребенком, – притопывая по полу твердой маленькой ступней. Царица услышала смех Юлия, вошедшего вслед за ней, и покружилась еще, желая доставить ему удовольствие.

– Когда все закончится, я выпью за твое здоровье лучшего в Риме вина. – Он нежно посмотрел на нее. – Ты покажись им, а я спущусь и выступлю на Форуме.

Клеопатра склонила голову:

– Повинуюсь, мой господин.

Улыбаясь ее притворному смирению, Юлий вышел наружу. Коней уже остановили, и легионеры Десятого, гордые своей миссией, проложили ему в толпе проход к высокому помосту, на котором стояло кресло. Перед тем как спуститься с повозки, Юлий немного помедлил, с удовольствием посматривая на Форум сверху вниз.

Выход Клеопатры вызвал всеобщее оживление – пораженные ее нарядом горожане восторженно кричали и хлопали. Юлий опять взглянул на возлюбленную, и ему пришло в голову, что завтра многие римские матроны потребуют от своих портных такой же наряд.

Как только Юлий ступил на землю, воины Десятого запели старую песню легионеров, унылую песню, которой Юлий не слышал много лет. Струны египтян замолкли, и над Форумом полетели низкие голоса, напоминая Цезарю о старых битвах и днях юности. Легионеры запели по собственному почину, и, проходя мимо поднятых копий, Юлий почувствовал, как у него защипало глаза: эти люди знают его лучше всех на свете.

Он шел, и толпа смыкалась за ним; те, кто знал слова песни, подтягивали воинам. Громкий шум Форума потонул в песне, исполняемой тысячами голосов. Диктатор был глубоко тронут.

Марк Антоний ждал на помосте, и Юлий внутренне подобрался – сейчас ему предстоит выступить. Взойдя на помост, он усилием воли заставил себя улыбнуться гражданам Рима, пришедшим показать ему свою любовь и признательность.

Трижды прозвучала последняя строка песни, и наступившую тишину тотчас разорвал многоголосый рев.

Юлий многозначительно посмотрел на Марка Антония и поднял руки, словно желая успокоить людей. Марк Антоний шагнул вперед. Юлий стоял неподвижно, сердце у него бешено стучало, голова кружилась.

В руках Марк Антоний держал царский венец – тонкую золотую диадему. Он поднял диадему и возложил на голову Юлия, а тот внимательно вглядывался и вслушивался в толпу, стараясь уловить ее реакцию.

Как только люди осознали, что происходит, аплодисменты стали затихать. Перемена их настроения болезненно отозвалась в Юлии, но он медлил, сколько мог. Затем, криво улыбаясь, заставил себя снять корону, прежде чем люди окончательно замолчат. Побледнев от напряжения, диктатор протянул ее Марку Антонию.

Зрители среагировали мгновенно – шум был таким громким, что его, казалось, можно ощутить кожей. Юлий сразу все понял, и в нем начала закипать ярость.

В стороне, на ступенях сената, стояли несколько человек. Когда Марк Антоний поднял корону, они со значением переглянулись. Светоний недовольно поморщился, а Кассий сжал плечо соседа. Наблюдая за происходящим холодными глазами, сенаторы не аплодировали и не кричали. Это был тихий островок посреди бурного Форума.

Марк Антоний, похоже, не заметил реакции толпы – он снова шагнул вперед, опуская диадему на голову Юлия. Юлий поднял руку, понимая – народ ждет, чтобы он снова отказался от короны. Все надежды перечеркнуты единым махом, но представление нужно продолжать.

Юлий сунул корону в руки Марка Антония.

– Хватит, – пробормотал диктатор сквозь зубы, хотя в толпе услышать не могли.

Не услышал и Марк Антоний. Когда Юлий просил его возложить на него во время триумфа корону, Марк Антоний опасался гораздо худшего. А тут он видел всего лишь проявление республиканских амбиций. Общий настрой передался Марку Антонию, и в сильном волнении он едва понимал, что делает. Смеясь, он в третий раз возложил на Юлия корону, и тот окончательно потерял терпение.

– Еще раз положишь это мне на голову – никогда больше не увидишь Рима! – в бешенстве бросил Цезарь, и растерявшийся Марк Антоний отпрянул.

Лицо Юлия исказилось от гнева. Одни боги знают, какие слова он теперь может сказать. Его речь должна была последовать за возложением венца. Диктатор никак не мог понять, где именно допустил промах, но отныне он уже не сможет принять золотую диадему. Иначе теперешний отказ сочтут жалким лицемерием. Юлий повернулся в сторону Клеопатры, и царица ответила ему разочарованным взглядом. Она знала о его устремлениях, а сейчас все рушится у нее на глазах. Этого Юлий не мог вынести.

Наконец бессмысленная толпа – люди не видят дальше своего носа! – умолкла. Люди смотрели на диктатора. А он оцепенел и не мог найти ни слова.

– Однажды придет время, и Рим вновь примет царя, – с трудом вымолвил Цезарь. – Однако оно еще не настало.

Горожане ответили громким шумом, и Юлий подавил гнев и разочарование. Больше он ничего не стал говорить – боялся не сдержаться. Диктатор спустился с помоста и собрался ждать, пока легионеры расчистят ему дорогу, но люди расступались сами, пораженные случившимся.

Медленно проходя через толпу, Юлий сгорал от унижения. А триумф нужно продолжать. Кони, клетки, повозки, танцовщицы – все будет двигаться дальше, к его новому Форуму, а кончится процессия у храма Венеры. Юлий мысленно поклялся, что, если и там римляне не проявят должного почтения, сегодня неминуемо прольется кровь. Шествие двинулось дальше.

К белым тогам на крыльце сената приблизился человек в серебряных доспехах. Брут гораздо лучше других понял смысл происходящего, и это укрепило его решимость и придало силы. Рим пора очистить от грязи. А потом Брут пойдет своим путем, который отныне перестанет заслонять столь надоевшая тень Цезаря.

Весной Юлий покинет столицу. Поэтому все нужно сделать побыстрее.

Сервилия лежала в темноте и не могла уснуть. Дни стали прохладнее, кончился месяц фебруарий, и начавшийся год – уже по новому календарю – принес дождь в опаленный жарой город. Сервилия слушала, как по черепице стучат капли воды. Вода стекала по водостокам, смывая пыль и сор.

В доме стояла тишина; последние посетители ушли несколько часов назад. Казалось бы, так легко уснуть, но у Сервилии ныли суставы, а роящиеся в голове мысли не давали забыться.

Сервилия не желала думать о нем, хотя незваные воспоминания были единственным ярким пятном в ее старческой жизни. Даже при свете солнца она постоянно возвращалась мыслями к прошлому, а уж ночью ничто не могло остановить поток воспоминаний, врывавшихся в ее бессонные грезы.

Она любила Юлия у ног статуи Александра, и он принадлежал ей телом и душой. А она принадлежала ему. Юлий сгорал от любви – а после суровая жизнь остудила его.

Сервилия горестно вздохнула, кутая в одеяло худые ноги. Сегодня она не надеялась уснуть. Быть может, так и правильно – провести сегодняшнюю ночь, думая о нем. Сервилия не могла забыть лицо Юлия, когда он поднял над Форумом сына, о котором всегда мечтал. Если бы Юлий заметил ее в толпе – не узнал бы Сервилию в седовласой старухе. В миг его величайшего торжества она ненавидела бывшего возлюбленного со всей силой былой страсти. Юлий не способен на глубокую любовь, и Брут понял это давно. Сервилия с горечью вспомнила, как однажды, напуганная предательством сына, она умоляла его изменить решение. Брут утверждал, что Юлий никогда не любил ее так же сильно, как она, а Сервилия и слушать не хотела.

Сервилию не интересовали высокопарные слова Светония или Кассия. Она отлично знала: эти люди просто завидуют Юлию. Они слишком ничтожны, чтобы и вправду думать о республике, они и понять-то не способны ее значение для Рима. Гораздо честнее было бы признаться в своей ненависти к Юлию, который их не замечает. Кинжалами заговорщиков движут гордыня и тщеславие. Сервилия всегда видела мужчин насквозь. Они могут играть в заговоры, придумывать пароли, встречаться по ночам, но правды, в отличие от нее, не признают. А ее ненависть – настоящая ненависть, и не нужно искать высоких причин.

Сервилия коснулась лица и удивилась, почувствовав слезы на морщинистой коже. Вот так незаметно приходят и уходят годы, подумалось ей. С годами уходят радости, остаются боль, и горечь, и слезы, рожденные пустотой.

Скольких женщин брал Юлий в надежде дать жизнь своему семени? Ни разу не попросил он об этом ее, бывшую для него не более чем содержанкой, шлюхой. Ни разу, даже когда ее тело было молодым и здоровым, когда ее лоно могло породить новую жизнь. Юлий пользовался ею, ее умом и осведомленностью, чтобы победить своих врагов. Столько раз Сервилия спасала его, и вот теперь – забыта! Вспоминая, с какой гордостью Юлий показывал сына, она в отчаянии сжимала пальцами одеяло. Он за все заплатит!

Дождь над городом усилился, и Сервилия снова разрыдалась. В мартовские иды город будет чист. Прошлое больше не потревожит ее сна.

Глава 35

Юлий в одиночестве шагал через просыпающийся город, направляясь к сенату. Его сын ночью плакал и не дал ему выспаться. С красными глазами поднимался Юлий на холм, а вокруг торговцы и ремесленники уже готовились к дневным трудам.

Юлию нравился Рим в такой час – воздух после дождя чист и пахнет свежестью, а впереди целый длинный день. Ветер, правда, дул холодный, но Юлий надел под тогу теплую тунику и наслаждался, глубоко вдыхая ледяной воздух.

Тишину утра не нарушал топот охранников. Юлий не желал, чтобы горожане опускали глаза под суровыми взглядами ликторов, и потому ходил без сопровождения. Пусть римляне не захотели, чтобы он принял у Марка Антония царский венец, но персона Юлия все равно неприкосновенна. Диктатор не боится своих сограждан в отличие от Суллы и Помпея, которые обращались с римлянами как с отбившимися от рук детьми. Они боялись народа – силы, поднявшей их на вершину власти. Юлию защита не нужна. Погруженный в свои мысли, он тихонько вздохнул.

Если бы не Клеопатра, Юлий оставил бы Рим много месяцев назад. Находясь вдали от родного города, Юлий любил Рим сильнее. В чужих странах он говорил о нем так же, как об Александрии, Карфагене, Афинах – столицах великих империй прошлого и настоящего. Издали этот человеческий муравейник казался гораздо лучше. Находясь за тысячу миль к востоку от Рима, Юлий с гордостью вспоминал о достижениях римлян в науке, строительстве, торговле. А здесь он задыхался среди мелких интриг и сенатской спеси, и подобные мысли как-то не приходили в голову. Между ним и Римом вставала пропасть, родной город поворачивался к Юлию своим вторым, худшим лицом. На грязных улицах бурлит жизнь, за несколько монет можно купить женщину, мужчину или, если угодно, ребенка. В жару город смердит, словно сточная канава, а в холод тысячи людей мерзнут и голодают до полусмерти. Думая об этом, Юлий порой задыхался от гнева. Мечты разбивались об ужасную действительность, и было нелегко осознавать, что все остается по-прежнему.

Добиться власти, чтобы многое изменить, – это ли не прекрасно? Чего он только теперь не сделает, радовался вначале Юлий. Но, как и многое другое, радость оказалась недолгой. Диктатор сам не знал, чего хочет, и, когда его полководцы явились с известием о волнениях в Парфии, диктатор не отослал их прочь. Римом может управлять Марк Антоний или Октавиан. Октавиан заслужил право оставить свой след в истории города, а сын Юлия, пока он не подрос, должен иметь сильных защитников. Пожалуй, Октавиан, решил Юлий, заранее представив, какое у того будет лицо от радости.

За городом собирали легионы новобранцев для похода на Парфию. Эта молодая надежда Рима давала Юлию уверенность в будущем. Они не выросли циниками и несут миру нечто большее, чем римские мечи и щиты. Они несут с собой мировоззрение Рима, квинтэссенцию его духа. Дух Рима поможет молодым воинам пройти через боль и усталость. Этот дух укрепит их, когда они поймут, что смерть не всегда проходит мимо. Отдавая свои силы и жизнь, каждый станет выше ценить то, за что их отдает. Они уже умеют говорить: «За это можно отдать жизнь» – и поступать соответственно. Город ничего не стоит без молодых, без тех, кто собрался сейчас на Марсовом поле.

Юлий улыбнулся, вспомнив вопрос Брута: не действует ли на него весна? И действительно, диктатора не оставляли мысли о новом походе. В Риме он получил все, что хотел. О его триумфах будут говорить несколько поколений. Сенат чествовал Цезаря, как никого другого за всю историю города. Сам Сципион отдал бы свою правую руку за те титулы, которыми сенат наградил Юлия. Марий был бы в восхищении.

Дойдя почти до вершины холма, Юлий увидел впереди одинокую фигуру в тоге – белой, словно первый снег. Фигура направилась к Юлию, и он нахмурился. Неужели сенаторам нечем заняться до прихода диктатора? Из-за какого важного и срочного дела ему не дали спокойно поразмышлять по дороге? Еще и день не начался. Когда сенатор приблизился и поклонился, Юлий узнал Кассия.

– Цезарь, сенат сегодня заседает в театре Помпея. Я решил предупредить тебя.

– А почему вдруг? – поинтересовался Юлий, чье спокойствие сразу улетучилось.

– На мартовские иды приходится годовщина избрания Помпея консулом, господин, – объяснил Кассий. – Было решено почтить таким образом его семью. Решение приняли в твое отсутствие. Я беспокоился, что тебе не сообщат, и решил…

– Ясно, достаточно, – прервал Юлий. – У меня нет времени выслушивать все от начала до конца.

Кассий молча наклонил голову, и Юлий подавил раздражение, вызванное непрошеным собеседником. Они зашагали рядом по каменной мостовой, затем свернули направо, в сторону Капитолийского холма. Внезапно Юлий замедлил шаги.

– Что такое, господин? – спросил его спутник.

– Ничего. Я просто вспомнил одного человека, старика, которого знал когда-то давным-давно.

– Понятно, господин, – машинально ответил Кассий.

– Ты вспотел, – заметил Юлий. – Следует побольше ходить пешком.

– Это от холода, – отозвался сенатор, глядя куда-то в пространство.

Театр Помпея часто использовался для заседаний. Он мог вместить даже теперешний непомерно раздутый сенат – после возвращения в Рим Юлий ввел туда очень много своих людей. Ему казалось занятным вести дебаты у подножия статуи бывшего диктатора. Статуя возвышалась над залом, и мрамор точно передавал черты Помпея, находящегося в поре своего рассвета.

Солнце уже взошло, и Юлий удивился, увидев у главного входа лишь нескольких сенаторов. При его приближении двое поспешно вошли внутрь. Вспомнив, сколько предстоит работы, диктатор слегка нахмурился.

Давно, в юности, он слушал сенатские дискуссии с почти благоговейным трепетом. Он видел великих мужей, которые, возвышаясь над всеми согражданами, меняли Рим силой своей мысли и слова. Как его тогда увлекали и вдохновляли их речи!

В том и состоит трагедия жизненного опыта: блеск героев со временем тускнеет. А люди, возведенные Юлием в сословие аристократов, – ходят ли они теперь в сенате на цыпочках? Может быть, именно в те времена решались важнейшие задачи эпохи? Возможно, Юлию довелось видеть последних великих мужей Рима. Он встречался с людьми достаточно сильными, чтобы бросить вызов республике, он учился у них. Но независимо от того, носит Юлий царский венец или нет, те битвы уже в прошлом.

В серых утренних сумерках Юлий прошел к дверям, едва кивнув сенаторам. Уселся на скамью недалеко от подмостков. Сегодня диктатор выступит. Он снова и снова постарается убедить сенаторов, что необходимо расширять римские владения. Юлий должен говорить, даже если они будут глухи и слепы к его словам и мыслям. Рим не может останавливаться на достигнутом. Сколько раз небольшие мятежи перерастали в огромные бунты по всей стране, сколько раз сенат проверялся на прочность. Сплошь и рядом, от крепости Митилены до Сирии, хищные шакалы с нетерпением ждут, чтобы Рим задремал.

Тысячи мелких царьков, покорившихся Риму, выжидают, когда он проявит слабость. Только глупец повернется к ним спиной. Если полководцы Рима однажды остановятся и скажут: «Дальше идти незачем», – это будет началом конца. Миллионы жизней окажутся отданными понапрасну. Это будет удар, который разрушит все, завоеванное ранее.

Юлий погрузился в свои мысли и не заметил, как, обходя закругленные ряды скамей, к нему приближается Туллий Кимвр. Когда молодой человек схватил его за тогу и дернул, Юлию показалось, что тот просто споткнулся и машинально пытается удержаться. Но Туллий продолжал тянуть за одежду, и диктатор рассердился. Обеими руками он пытался отцепить от себя пальцы Туллия, а тот, покраснев от напряжения, крепко держал тогу.

– Как ты смеешь? – закричал Юлий наглецу, пытаясь встать.

Краем глаза он заметил, что сенаторы повернулись в их сторону и некоторые спешат к нему на помощь. Сейчас Кимвра оттащат в сторону – за покушение на консула ему полагается смертная казнь, и Юлий не станет проявлять милосердие.

В отличие от молодого и сильного Кимвра, Юлий, переживший столько походов и сражений, был словно старый дуб, источенный засухами и непогодами. От усилия его руки дрожали, но он не мог оторвать пальцы, вцепившиеся ему в шею. Вокруг них столпились кричащие люди. Юлий увидел, как Светоний с радостным нетерпением достает кинжал, и у него сжалось сердце – он понял, что здесь происходит! Это отразилось на его лице, и Туллий улыбнулся и усилил хватку, стараясь подставить Цезаря под кинжал Светония.

Юлий в отчаянии озирался, ища, кого бы позвать на помощь. Где же Цирон? Где Брут, Марк Антоний, Октавиан? Светоний ткнул кинжалом, оставив у диктатора на плече кровавую полосу, и Юлий зарычал. Кимвра оттолкнули другие заговорщики; Юлий боролся изо всех сил и звал на помощь. Он только мычал от боли, когда в его тело погружали клинок и тут же выдергивали, чтобы снова вонзить.

В сутолоке один из нападавших упал прямо на Юлия и загородил собой от остальных. Юлий смог на секунду приподняться и рукой пытался отразить кинжал, направленный ему в горло. Кинжал рассек руку, и Юлий закричал, падая на скамью, увлекаемый своими рычащими убийцами.

Повсюду была кровь, она запятнала белые тоги и забрызгала лица сенаторов. Юлий вспомнил о сыне и с ужасом думал о том, какая его ждет участь. Продолжая бороться, он оттолкнул одного из убийц. В Юлия вонзилось несколько кинжалов, заставив судорожно дернуться. Диктатор не переставал звать на помощь, зная, что сможет выжить, несмотря на все раны. Если бы его услышал Октавиан, он разогнал бы этих суетящихся и визжащих от ярости шакалов.

Двое держали диктатора за скользкие от крови плечи. Вместе с горячей соленой жидкостью, вытекавшей из уголка рта, Юлия покидали последние силы. В отчаянии он смотрел на склонившиеся над ним лица, чувствуя дыхание своих убийц.

– Подождите! – крикнул кто-то.

Окровавленные руки толкнули Юлия на спину, и он с умирающей надеждой пытался разглядеть того, кто остановил заговорщиков.

По центральному проходу театра, скрестив за спиной руки, шел Брут. Юлий, который едва не поверил в свое спасение, увидел, что его старый друг тоже достает кинжал, и бессильно обмяк. Из ран струилась кровь; зрение обострилось, словно все чувства боролись за жизнь. Юлия отпустили, но он уже не мог ни драться, ни просто двигаться.

– И ты, Брут?.. – спросил он.

Брут приблизился к скамье и поднес кинжал к лицу Юлия. В его глазах была великая печаль и одновременно удовлетворение – Юлий не мог этого вынести.

– Да, – сказал Брут.

– Тогда убейте меня побыстрее. Теперь я сам не хочу жить, – произнес Юлий, переходя на шепот.

Заговорщики отступили назад, в ужасе глядя на пролитую ими кровь. Юлий не смотрел на них. Не отводя глаз от Брута, диктатор взял край своей тоги и потянул кверху. Брут молча наблюдал. Не удостаивая больше никого взглядом, Юлий прикрыл голову краем тоги и спрятал под одеждой дрожащие руки. Потом сел неподвижно и стал ждать смерти.

Оскалив зубы, Брут вонзил в тогу кинжал, стараясь попасть в сердце. Другие тоже бросились колоть жертву своими клинками; они наносили в недвижную фигуру удар за ударом, пока мертвое тело не свалилось на бок.

Казалось, весь мир замер: тишину нарушало только хриплое дыхание убийц. Брут обвел глазами гулкое здание театра. Остальные заговорщики не могли отвести взгляд от лежащего между скамьями окровавленного тела. Темная кровь забрызгала им лица и руки; красные капли висели даже на волосах.

– Наконец-то мертв, – пробормотал Светоний. Все его неистовство куда-то улетучилось, и он дрожал от упадка сил. – Что теперь?

И люди, которые выполнили свой замысел, выжидающе смотрели на Брута.

– Теперь мы уйдем, – сказал Брут. Голос у него дрогнул. – Мы уйдем. Мы отправимся в сенат и расскажем всем, что мы сделали. Мы избавили Рим от тирана, и нам нечего стыдиться.

Светоний пытался оттереть клинок, но Брут жестом остановил:

– Не нужно. Его кровь – знак отличия для тех, у кого хватило смелости восстать против тирана. Мы спасли республику. Пусть это видят все. Теперь, когда его нет, Рим начнет исцеляться.

Брут взглянул на тело человека, которого знал и любил всю жизнь, и глаза у него заблестели.

– Похороним его с почестями. – Он сказал это очень тихо, и почти никто не слышал.

Те, кто стоял ближе к дверям, начали выходить, и Брут последовал за ними. Вышли и остальные, оглядываясь почему-то на сцену, словно хотели убедиться, что это не представление.

Окровавленные, шли они по древним улицам Рима, и шли с гордостью.

Историческая справка

Гай Юлий Цезарь известен отнюдь не только как талантливый полководец. Действительно, лишь несколько военачальников могут сравниться с ним стратегическим дарованием и умением вести за собой людей, но это всего одна сторона легендарной личности. Республиканский Рим мог превратиться в империю и без участия Цезаря, а мог и просто рухнуть. Даже рядом с самыми великими личностями Юлий смог стать выдающимся человеком, окончательно сокрушив Помпея в битве при Фарсале. Его жизнь – мост между двумя историческими эпохами, катализатор империи.

В течение всей карьеры Цезарь демонстрировал отличное понимание политических процессов и власти, а также умение обращаться с людьми. Не стану утверждать, что именно он изобрел искусство пропаганды, но Цезарь, несомненно, один из первых и величайших его мастеров.

Расшатать авторитет Помпея, проявляя снисходительность и великодушие, – тщательно продуманный прием. В одном из писем Юлий писал: «Пусть это будет новый способ побеждать – укрепляться состраданием и великодушием».

Помпей был не в состоянии понять такую политику, хотя Цицерон частично ее разгадал. Сенатор называл ее «коварной мягкостью» и говорил о Цезаре, что «от какого бы он зла ни удержался, это будет так же приятно, как если бы он помешал совершить это другому».

Помпей проиграл с самого начала – когда потребовал, чтобы галльский военачальник вернулся в Рим один, без своих легионов. Цезарь провел на Рубиконе целую ночь, пытаясь решить: стоит ли его благополучие тех бедствий, которые принесет гражданская война? Со свойственной ему самоуверенностью он ответил на этот вопрос утвердительно и начал молниеносный поход на юг. Цезарь передвигался очень быстро, и Помпей был захвачен врасплох. Диктатор не сумел защитить Рим и в спешке даже позабыл вывезти казну. Впрочем, это не имело значения – огромные суммы, привезенные Цезарем из Галлии, обесценили римский ауреус на целых тридцать процентов.

Случай во время праздника Доброй Богини действительно имел место – так, как описано в книге, включая и переодевание Публия в женское платье. Суд не признал Публия виновным в прелюбодеянии, но Цезарь все же развелся с женой, заявив, что «супруги Цезаря не должно касаться даже подозрение». Юлий жаждал иметь законного наследника и считал недопустимыми любые сомнения в происхождении своих детей.

По соображениям объема произведения и развития сюжета я опустил описание сражений в Испании и Африке, во время которых Юлий и его полководцы разгромили верные Помпею легионы. Когда Цезарь собрался отправиться в Грецию на поиски Помпея, управление Италией он передал Марку Антонию, и в результате Марк Брут совершил первое предательство, перейдя на сторону диктатора. Юлий тогда отдал приказ по возможности не убивать Брута, и это, на мой взгляд, один из самых удивительных эпизодов в истории. Прощение подобного предательства лучше, чем что-либо другое, показывает нам величие Цезаря.

Юлий высадился в Орике, на западном побережье Греции. Я не описывал его возвращение в Италию – Юлию понадобилось собрать там дополнительные силы – на небольшом судне. Лодка попала в бурю, и, согласно легенде, Цезарь сказал матросам: «Вы везете Цезаря и его удачу». Он непоколебимо верил в свою судьбу и пронес эту веру через всю жизнь. Ему удалось отобрать у Помпея Диррахий после изнурительного ночного похода.

Центурион Децим – фигура вымышленная, но один из офицеров Цезаря, попав в плен, покончил с собой, говоря, что привык давать пощаду, а не получать. Невероятное пренебрежение к смерти!

Еще одно отступление: во время гражданской войны жена Цицерона Теренция на самом деле оставалась в Риме.

Поражение Помпея в какой-то степени результат его болезни, о которой до нас дошли свидетельства, а также результат того, что бороться ему пришлось с римским полководцем, превосходившим любого другого военачальника. Кроме того, присутствие сената могло мешать ему гораздо больше, чем принято думать. Так или иначе, Помпей имел в два раза больше пехоты, чем Цезарь, и в четыре раза больше конницы. У него не было необходимости строить укрепления и вести оборонительную войну.

Однажды, впрочем, Помпей одержал победу. Цезарь сделал попытку окружить армию неприятеля. С одного фланга его атаку отбили и обратили когорты в бегство. Цезарь схватил знамя и пытался остановить солдат, но они пробегали мимо, оставляя своего полководца на поле боя. Помпей не сомневался, что это ловушка, и не стал преследовать бегущих. Что и дало Юлию повод сказать: «Сегодня победа осталась бы за противниками, если бы у них было кому побеждать». При отступлении Цезарь потерял 960 человек. Те, кто попал в плен, были казнены Лабиеном. Помпей упустил отличный шанс победить. Сенаторы весьма отрицательно относились к его пассивности. Они ждали, чтобы он поскорее покончил с врагом, и требовали решительных действий. Диктатор в конечном итоге уступил.

В битве при Фарсале под командованием Помпея действовали войска из Испании, Галлии, Германии, Сирии и Македонии, а также римские легионеры. По утверждению Цезаря, Помпей имел семь тысяч конницы, но это, вероятно, преувеличение.

Вполне достоверен тот факт, что Помпей придерживал свой фронт, однако в разных источниках говорится о разных причинах. Думаю, такое поведение вызвано низким боевым духом его солдат, чего он не мог не заметить. Подобное решение – беспримерное по своей неудачности для выдающегося полководца, который разгромил Спартака и за сорок дней очистил Средиземное море от пиратов. Нам не дано узнать ход рассуждений Помпея. Его личные записи Юлий сжег после битвы при Фарсале, не читая.

Основные события сражения я описал так, как они нам известны. Помпей послал конницу атаковать правый фланг Цезаря. Конникам потребовалось некоторое время, чтобы перестроиться, и меньшие силы Цезаря развернулись и атаковали их; бегущая конница Помпея внесла смятение в ряды своих же воинов. Затем налетели экстраординарии Цезаря и смяли лучников Помпея и атаковали неприятеля с фланга и тыла. Войска диктатора побежали.

Казалось, Цезарь неминуемо проиграет сражение. Все преимущества – на стороне Помпея, но почему-то его солдаты дрогнули перед ветеранами. Юлий, следует помнить, был законно избранным консулом, который успел продемонстрировать небывалое великодушие. События у Корфиния – не единственный пример того, как Юлий простил тех, кто сражался на вражеской стороне. Он направил большие усилия на то, чтобы подорвать дух противника, и, похоже, это ему удалось. Думаю, победа при Фарсале – в не меньшей степени результат успешной пропаганды и проницательности, чем воинского искусства.

В порту Александрии Цезарю вручили сосуд с головой Помпея. Египтяне не хотели, чтобы римляне развязали войну на их землях. Правда, попытка помешать этому не удалась. Юлий, как утверждают историки, оплакивал смерть Помпея, но о причинах мы можем только догадываться.

Александрии, в том виде, в каком она предстала перед Цезарем, ныне не существует. Уже нет Фаросского маяка – одного из семи древних чудес света. Большинство упоминаемых в книге зданий скрыты под водой. Археологи продолжают находить статуи, изображающие Клеопатру и Птолемея Цезариона – ее с Цезарем сына.

Наверное, нет ничего удивительного в том, что римский консул, большую часть сознательной жизни проведший в походах, позабыл обо всем, повстречав Клеопатру, которой был тогда двадцать один год. История о том, как слуга-грек доставил Клеопатру к Цезарю, достоверна, правда, согласно отдельным источникам, ее несли не в ковре, а в большом мешке.

Клеопатра в самом деле принадлежала к династии Птолемеев, одного из полководцев Александра Великого. Она говорила на пяти языках и первая в своем роду знала египетский. В те времена в Александрии смешались многие культуры, там можно было увидеть греческие дворцы с колоннадами, египетские статуи прямо на улицах, как, например, на Канопской дороге.

Евнуха, игравшего столь важную роль при дворе Птолемея, в действительности звали Пофин. Я назвал его Панек, поскольку имя Пофин созвучно имени, которое мне нравилось больше, – другого персонажа, Порфириса. К тому же Панек означает «змея», что очень символично.

Цезарь вернул египтянам Кипр – это входило в договор, подписанный после пленения фараона. Сцена, когда юный Птолемей плачет, не желая покидать осажденный дворец, – правда. Правда также и то, что, вернувшись к своему войску и облачившись в царское одеяние, тринадцатилетний мальчик приказал немедленно начать наступление. Птолемей погиб в борьбе за власть над Египтом.

Настоящее местонахождение тела Александра Великого неизвестно, но во времена Цезаря оно покоилось в стеклянном гробу, как описано в книге. Поскольку Александр считался богом и царем, после смерти его тело набальзамировали и обернули золотой фольгой.

Я лишь вскользь упомянул о женитьбе Цезаря на Кальпурнии в 59 г. до н. э. Клеопатра тоже состояла в браке – с другим младшим братом, – когда прибыла в Рим. Оба союза несомненно были чисто формальными и не имели отношения к подлинным чувствам.

Цезарь не встречался с сыном сирийского царя. Речь идет о том самом Ироде, который впоследствии приказал умертвить первенца в каждом семействе, чтобы не исполнилось пророчество, связанное с рождением Христа.

Известную фразу «Veni, vidi, vici» – «Пришел, увидел, победил» – Юлий произнес после четырехчасового сражения против сына Митридата в Греции. Оно ничем не примечательно и о нем давно забыли бы, если бы не знаменитое изречение.

Марк Антоний три раза пытался возложить на голову Цезаря диадему, но не во время Египетского триумфа, а на празднике Луперкалий, в феврале. По словам историков, Цезарь в конце концов рассердился – причиной тому могла быть неодобрительная реакция зрителей.

Однако и без короны Цезарю доставались от сената неслыханные почести. «Пожизненный диктатор», «Император», «Отец отечества» – помимо присвоения Юлию этих титулов, его возвели в ранг божества. В честь Цезаря воздвигли статую с надписью «Непобедимому богу». Ему также даровали право носить регалии царей древности.

Трудно сказать, в чем причины такого стремления возвысить Цезаря. Вероятно, люди вроде Цицерона рассчитывали, что Юлий зайдет слишком далеко и тогда любящие горожане от него отвернутся. Кроме того, только вознося Цезарю непрерывную хвалу, сенат мог оставаться ему полезным. Кассий, утверждают некоторые, вовлекая Брута в заговор, сообщил ему о намерениях сената объявить Юлия царем. Возможно, так оно и было.

Убийство Цезаря произошло в иды (пятнадцатый день) марта 44 г. до н. э. Сенат собрался в театре Помпея, но неизвестно в точности, сколько присутствовало человек. После долгих размышлений я решил не упоминать в книге факт, что Юлий получил записку с предупреждением о заговоре. Вручивший ее человек раньше служил Бруту, и за предупреждением вполне мог стоять сам Брут, бывший, как и Цезарь, весьма непростым человеком. Записку Цезарь так и не читал, и я счел эту подробность несущественной.

Туллий Кимвр держал Цезаря, а Каска нанес первый удар. Всего Цезарь получил двадцать три удара, из которых смертельным оказался один, – убийцы действовали беспорядочно. Цезарь сопротивлялся, но, увидев среди убийц Брута, он прикрыл голову краем тоги и сидел неподвижно, пока с ним не расправились окончательно. О подобном мужестве нельзя не упомянуть.

За ночь до страшного события Цезарь, по словам очевидцев, говорил, что предпочитает быструю смерть долгой мучительной болезни или немощи. Скорее всего, Юлий просто имел в виду свою эпилепсию – мог ли человек, собирающийся идти завоевывать Парфию, всерьез думать о скорой смерти? И был ли он готов умереть без всякой борьбы, когда у него наконец-то появился долгожданный наследник? По словам Светония, Цезарю исполнилось пятьдесят пять лет, хотя точный его возраст нам неизвестен, так как неизвестна дата рождения Юлия.

В своем завещании Юлий назначил наследником Октавиана, и умерщвление Октавианом малолетнего Птолемея Цезариона – одно из самых трагических событий. Когда Цезаря убили, Клеопатра поспешила вернуться в Египет, но это не помогло ни ей, ни ее сыну. Наверное, и вправду те, кто наделен властью, не могут позволить будущим врагам остаться в живых, но все равно подобный поступок – большая жестокость.

Истории известно множество людей, прорывавшихся к вершинам власти – только для того, чтобы после их смерти созданные ими державы тут же распались. Цезарь прошел такой путь, какого больше никто не проходил. Пользуясь своей властью, он ввел новый календарь, дал римское гражданство всем лекарям и учителям, расселил восемьдесят тысяч беднейших граждан на новых землях в колониях. Он выдал каждому римлянину по триста сестерциев, раздавал им зерно и оливковое масло. Юлий отличался щедростью к своим легионерам – например, центурионы получили по десять тысяч серебряных монет. Его триумфы не знали равных – особенно впечатляет огромная запруда, устроенная на Марсовом поле для жестокого «морского сражения». На пирах у него бывало по нескольку тысяч гостей. Возможно, самой большой удачей Цезаря было то, что его преемником стал Октавиан, взявший в честь Юлия имя Гай Юлий Цезарь, – называться Августом он стал позже. Именно крепкая рука Октавиана смогла создать империю, которая существовала дольше, чем какая-либо другая. Август стал первым императором, но трон для него приготовил Юлий Цезарь.

Мне никогда не верилось, что Брут принял участие в заговоре против Цезаря, желая восстановить республику. Разумеется, он объяснял свой поступок именно так и впоследствии чеканил монеты с надписью «Иды марта». Думаю, сыграли роль и отношения Цезаря с Сервилией, и рождение у него наследника.

Сервилия пережила не только Юлия, но и Брута, и после сражения у Филипп ей привезли прах ее сына.

Еще одно отступление от исторических событий связано с мотивами Брута. Дочь Цезаря, Юлия, была вначале обещана в жены Бруту, и такой союз ввел бы его в верхушку римского общества. Однако, будучи человеком прагматичным, Юлий расторг помолвку и выдал дочь за Помпея. Вот вполне естественная причина для вражды, но гораздо важнее их личные отношения, омраченные постоянной завистью со стороны Брута.

Когда Юлий простил ему предательство, это оказалось последней каплей. Думаю, такого Брут просто не смог вынести.

В заключение хочу сказать: я назвал серию «Император», потому что хотел показать, как эпоха людей, подобных Марию, Катону, Сулле и Юлию, вылилась позже в империю. Титул императора присваивали самым лучшим полководцам. Хотя Юлия не короновали, именно он принес в мир империю, какой мы ее понимаем.

В последующие годы я, быть может, напишу о том, что происходило после убийства. Ни один из тех, кто в тот день замарал руки кровью Цезаря, не умер своей смертью. Эта история не менее замечательна, чем прочие, но время рассказать ее еще не настало.

Конн Иггульден

Благодарности

Этим книгам посвятили свои силы и время многие люди. Не могу перечислить всех, но хотелось бы отдельно поблагодарить за тяжкий труд Фиону и Ингрид. Спасибо также тем, кто писал мне письма. Меня тронули ваши отклики на мои книги. Наконец, хочу упомянуть Узкий Круг Лиц и еще – Дженис из Глазго, благодаря которой я целый вечер улыбался.

Перевод Е. Савосиной

• «
• 1
• 2
• 3
• »