Затем, присмотревшись, принесла вазелин и смазала раны.
Воспользовавшись оказией, я высказала свою жалобу:
— Я двое суток работаю, днем и ночью. Можно ли, не дав отдыха, вновь посылать меня на работу?
Гутя с дежурнячкой со смеху покатились:
— Она устала! Ой, не могу… Ей надо отдохнуть!
И они продолжали захлебываясь смеяться.
Наконец до меня дошло. Женщин посылали в казарму не для работы, а как проституток для солдатского борделя, их кормили, поили, платили по договоренности. И им это нравилось.
Нас под конвоем привели на кладбище под Шмитиху — ту часть кладбища в долине, что была отведена под заключенных. Нам предстояло закопать семь могил. Или — «скотомогильников»? В каждой 200–250 трупов. На каждую могилу — двое могильщиков. Работа дается «на урок». Сделал — отдыхай.
И вот я стою над могилой. Это ров, полный воды. Из воды высовывается то плечо, то посинелая голова с оскаленными зубами, то живот, зашитый «через верх» толстой ниткой.
Никогда не забыть мне ни той картины, ни тех мыслей, что она вызвала во мне. Этого забыть нельзя.
— Так вот, где довелось нам встретиться вновь! Я вас потрошила — я вас и похороню. Простите меня, братья мои! Это чистая случайность, что я еще не с вами.
И все же я была далека от мысли, что именно в эти минуты такая же судьба стояла за моими плечами.
Моя напарница — Ваня. Да, Ваня! Как здесь принято называть, кобел, то есть мужская половина такого рода пары сожителей. В женском лагере «супружеских пар» куда больше, чем в мужском. Хотя в мужских лагерях гомосексуализм — явление куда более обычное, чем лесбианство у женщин, но пары — явление редкое. Впрочем, объясняется это отнюдь не моральными (или, быть может, аморальными?) причинами. Просто там любой смазливый юнец, если его хоть однажды «протрут» (пусть даже путем насилия), становится публичной девкой и под страхом смерти не смеет никому отказать. Выражение «под страхом смерти» — отнюдь не для красного словца: их с беспощадной жестокостью убивают или увечат. Иногда спасение можно найти в дальнем этапе, хотя в данном случае «худая слава бежит», вернее, не отстает. Избавление наступает в результате сифилиса, ведущего к образованию звездообразного рубца и сужению, иногда почти заращиванию заднего прохода.
У женщин это безобразное явление редко принимает угрожающий характер. Чаще всего это смешно или просто вызывает брезгливость. Коблом, как правило, является мужеподобная девка, но если в природе у высших существ мужская особь крупнее и сильнее женской, то лагерные коблы скорее напоминают мужские особи низшего порядка, как у пауков, червей. Они, по сравнению с самкой, мельче, хрупче.
Я, слава Богу, редко сталкивалась с этой породой и действительно «мерзкую» наблюдала лишь однажды. Это была Зоя Чумакова, или, как ее чаще называли, Зоя Чума — высокая стройная блондинка с широким ртом почти без губ и прищуренными серыми глазами. На ее счету было шесть лагерных убийств. Убивала она своих «жен» из ревности. Ее отправили на штрафную командировку Купец, где после еще двух убийств ее наконец расстреляли.
Двое из известных мне коблов были даже симпатичны: Юля, нарядчица, сожительствовала с медсестрой Гутей. Они были в том же бараке «лордов», восьмом бараке, где в первое время проживала и я. Иногда обитательницы барака приходили в веселое настроение, когда эта пара, сопя и кряхтя, заставляла дрожать нары.
Ваня была славная девчонка, хоть и недалекая. Она производила впечатление безобидной, беззлобной полудурочки. Глядя на меня, она принялась за работу, как говорится, не за страх, а за совесть.
Краем глаза, однако, я заметила, что только мы двое по-настоящему и работаем. Но я никогда не оглядываюсь на то, как работают другие, и это никоим образом не влияет на мое отношение к труду. Ваня была девчонкой-крепышом, вроде гриба боровика, и от работы не отлынивала.
Бр-р-р, что это была за работа! Вырвешь из груды глины ком побольше и — плюх! Стараешься погрузить в воду ноги покойного, но он опрокидывается, глина соскальзывает, и жмурик упорно выплывает на поверхность. Было от чего прийти в отчаяние! Адская работа! Но вот могила зарыта, остатки земли сложены холмиком. Можно разогнуть спину и отдохнуть. Только мы выполнили задание, остальные практически еще и не приступали к делу. Ваня уселась на могильный холм. Я очищала грязь с сапог.
— Эй! Что там расселась! Давай работай! — услыхала я.
— Вы же нам «на урок» дали! Мы свой урок выполнили!
— А-атставить р-р-разговоры! Кому говорю?
Затем глухой звук удара и плаксивый голос Вани:
— Не бейте! Мы свой урок кончили…
Неправда, будто беззащитность обезоруживает! Напротив! Может быть, конвоир ограничился бы пинком-другим, но девчонка закрыла руками голову и жалобно завыла. И этого было довольно, чтобы конвоир впал в ярость: он стал наносить удары прикладом по спине. Сначала — слегка, но с каждым разом — сильнее.
Я вначале обомлела при виде этой сцены. Но когда я увидела, что конвоир побледнел, закусил губы и размахнулся, чтобы обрушить окованный приклад на спину девчонки, у меня в глазах потемнело, и я потеряла над собой контроль. Одним прыжком я подскочила к конвоиру, вцепилась обеими руками в винтовку, сначала толкнула ее, а затем дернула на себя.
Конвоир оступился, попал ногой в свежезарытую могилу, потерял равновесие и… Не знаю, как это получилось, но винтовка оказалась у меня в руках.
Я отдала ее и отступила на пару шагов.
Щелкнул затвор, конвоир рванул на прицел…
Черный глазок дула почти касался моего лица. Через прорезь глядел на меня человеческий глаз, и в нем я видела смерть. Тишина. Гнетущая тишина безвоздушного пространства. Успело мелькнуть: «Не дрогни! Сохрани достоинство!»
Но вот дуло метнулось вверх, а приклад стукнул о землю.
— Счастье твое, — медленно и тихо сказал конвоир, — что я видел вчера, как ты окровавленными руками пол у нас в казарме мыла.
По дороге в зону я спрашивала себя: как это получается, что помимо моей воли и всем правилам наперекор всякая неудача оборачивается мне во спасение? И опять вспомнила возчика — там, на Оби: «Крепко за тебя кто-то молится, Фрося!» Наверное, крепко.
Через несколько дней на том же кладбище, под Шмитихой, конвоир застрелил «за неповиновение» цыганку — бригадира БУРа. Ее тоже звали Фрося.
Совпадение или судьба?
Экипироваться мне помогли мамки. В подавляющем большинстве это были жучки — сплошная отрицаловка. Казалось бы, с таким фраером, как я, контакта у них не должно было возникнуть. Но на поверку получилось как раз наоборот.
Мое поведение на кладбище снискало мне популярность. Одна дала мне штаны, другая — потрепанную телогрейку. Кто-то пожертвовал старые башмаки, к которым я приладила голяшки от чьих-то кирзовых сапог. Теперь я могла работать в спецуре, а домой идти в чистом. Это поистине большое счастье!
Но настоящим шахтером почувствовала я себя немного позже, после двух, следовавших одно за другим столкновений: первое — с начальством, второе — с самой шахтой.
Наш развод приводили на Угольное очень поздно, и вот почему. Мужчинам до шахты было рукой подать, а нам шагать километра два с половиной. Исчитали нас дважды: при выходе из лагпункта «Нагорный» и при входе в Угольное Оцепление. Кроме того, мужчины выходили из зоны, уже одетые в спецовки, а нам надо было переодеваться внизу, в женской бане, и лишь затем подниматься в раскомандировку шахты, где наряд обычно был уже дан и шахтеры — в шахте. Мы бежали им вдогонку и догоняли их уже на участке. А наш участок, проходческий, был самым дальним: шагать до него приходилось километра три. Все это было ужасно неудобно.
Женщин в шахте вообще было мало. На нашем участке всего две, кроме меня: одна — «на кнопках», другая — на подъемной лебедке.
Я же еще в первый день категорически заявила, что «на моторах», то есть на женской работе, быть не желаю и хочу пойти на настоящую работу — в забой.
Обычно отпалку оставляли к смене в каком-нибудь забое, где еще не был установлен скрейпер. Ее надо было отгрузить вручную. Это и была моя работа.
В тот день мы, как обычно, пришли с опозданием. Девчата пошли к своим моторам, а я нашла отпаленную рассечку и, не теряя времени, принялась «шуровать».
Угля там за глаза хватило бы на всю смену: тонн восемь-девять с перекидкой на шесть метров. Но я, сбросив телогрейку, со всем рвением неофита так старалась, что меньше чем за полсмены забой был очищен.
Вся в поту, еле дыша от усталости, я поспешила к центральному транспортеру. Наверное, горный мастер там, так пусть он пошлет в забой бурильщика, а мне укажет, где следующий забой, ожидающий отгрузки. Признаюсь, я была очень довольна собой, что так быстро справилась с углем. Значит, к смене мы успеем его отпалить.
Прием, который мне устроил Горьков, поставил меня в тупик.