Цыбульский рассказал в нескольких словах биографию луганского слесаря.
Третий вопрос был подобен двум первым. Ответов на эти вопросы было довольно, чтобы Цыбульский вышел на волю!
Я, как единственная женщина в шахте, мылась в душе для начальников, маленькой кабине рядом с душем для ИТР. В этом крыле банщиком был старичок — лысый, седой, дряхлый. Однажды, когда я, помывшись, пробиралась, стыдливо драпируясь полотенцем, навстречу мне шагнул этот самый старичок.
— Антоновна, хоть вы подайте мне совет! — воскликнул он. — Как мне быть? Завтра будет мне пересуд. Меня предупредили, что я должен признать все, в чем меня обвиняют. Но это ложь! Чудовищная ложь! И я никак не могу…
— Но ведь, дедушка, всюду ложь! Какая же такая особенная ложь, что вас так особенно испугала?
— Каюсь в своей вине: я был при немцах бурмистром. Собачья это жизнь, собачья и работа. День-деньской на всех: гав! гав! Надо лошадей, подводы? С меня требуют — хожу собираю. Надо людей на работы — опять я гавкаю. Свои проклинают; враги угрожают. О Господи, Твоя воля! За страх служил я им, но служил: в этом и виноват. За эту вину, за свое лакейство вот уже десять лет на каторге. Но ведь обвиняют меня в том, что я всех женщин и детей в церковь загнал и сжег их, и своих внуков в том числе. Но этого же не было! Ни внуков своих, никого никто не сжигал! Я уже стар, мне недолго жить. Если я на себя такую напраслину возведу, то какими глазами я на людей смотреть буду?! Ведь не успею я эту ложь с себя смыть, так и в могилу этот позор унесу. Не могу я, не могу… О Боже, как мне быть?
— Ей Богу, не знаю, что и посоветовать. Ценой лжи можно получить свободу. А вот как смыть с себя ложь — этого уж я не знаю.
— Антоновна! Нас учили: «Не убий». Но самоубийство еще хуже, так как ни покаяться, ни искупить греха самоубийца не может. Еще учили: «Не послушествуй на брата своего свидетельства ложна». Так если на другого клеветать нельзя, то неужели на себя можно?
На другой день на суде дед стоял на своем: был немцам слугой, но палачом не был. Его вернули обратно в лагерь. Через пять месяцев еще раз вызвали. Он признал, что сжигал детей, и его освободили! Это было в августе, в самом начале. Деду повезло: с 9 августа вдруг вышло распоряжение прекратить все пересмотры. Не повезло нашему газомерщику Рыбко: его дело должно было слушаться 8-го, но отложили на 9-е. Бедный Рыбко очутился «на крючке» и отзвонил еще пять лет.
Сколько раз приходилось мне с горечью убеждаться, что в Советском Союзе честный труд невозможен. Больше того, он карается! Поощряется только горлопанство, показуха и туфта. Я это уже поняла, но перевоспитаться на советский лад все равно не могла и не хотела.
Проходчики в погоне за циклами отрывались от почвы, а я выполняла неоплачиваемую работу: разбуривала почву и сажала забой на подошву! Короче говоря, я билась, как рыба об лед, а страдали рабочие моей смены. Разумеется, легче, безопаснее и выгоднее просто давать циклы и плевать на то, что забой отрывается от почвы и, оставляя в почве уголь, перерезает пласт. Помню случай, когда штрек, перерезав даже междупластие (2,5 м!), перешел со второго пласта на первый. Но я все время боролась за то, чтобы не допускать такого преступного отношения к углю — невосполнимому запасу природного богатства.
Приблизительно тогда же, когда пересматривали дела каторжан, попала я в аварию. Я чуть было не погибла или, что еще хуже, чуть не ослепла.
В тот злосчастный день мы по обыкновению исправляли один очень нехороший забой. Он был ужасно длинный — свыше 70-ти метров длины. К тому же на полпути была «кобыла» — каменный порог. Из-за этого порога из забоя не был виден скрейпер. Вот в этом-то и опасность! Скрейперисту просто невозможно работать без шуровщика, чтобы не бегать туда-сюда, а шуровщику находиться в забое опасно, так как из-за «кобылы» нет возможности пользоваться световым сигналом.
Мы отпалили шпуров 20 по почве, и я сама пошла шуровать в забое — не хотела никого посылать туда, где опасно. На скрейпере был Рябец — старательный, но глуповатый хохол. Ковш уже «пробрал середину», и я подумывала о том, чтобы перевесить ролик на борт, когда… Затрудняюсь сказать, что именно произошло. Взрыв? Я видела свет, но звука не услышала. Удар? Боли я не почувствовала. И — темнота. Полнейшая, кромешная темнота… Меня спас инстинкт, который подсказал мне, контуженной и оглушенной, что надо уходить от ковша, и я стала судорожно карабкаться на стену угля. Где-то рядом елозил тяжелый ковш, выгребая из-под меня уголь. Если я свалюсь под ковш, он меня размочалит в лохмотья! Лампочка была разбита, лицо заливало кровью, я ничего не слышала. В голове стоял такой шум, будто камни валятся на железную крышу над головой. Я ощущала только толчки, когда ковш поднимался к блоку и обрушивался вниз, вытаскивая из-под меня уголь. Каким-то чудом я доползла до борта, нащупала крепление и в полной темноте поползла к выходу из забоя. Добравшись до «кобылы», я увидела свет — аккумулятор скрейпериста Рябца. Я так обрадовалась, что глаза у меня целы, что ослабла и, кажется, потеряла сознание.
Нашел меня Рябец. Когда из забоя поплыли клубы дыма, он смекнул, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Он пошел в забой. Дойдя до «кобылы», он увидел меня, всю в крови, сидящую у борта с открытыми глазами, но без признаков жизни, по его словам. Он испугался и убежал. Лишь выбежав из забоя, он одумался и вернулся. Рябец помог мне встать и дойти до телефона. Я позвонила диспетчеру, сообщила о том, что ранена «отказом» и сказала, чтобы он прислал кого-нибудь сменить меня, а заодно ликвидировать еще один «отказ», который я еще до взрыва обнаружила.
Взрыв «отказа» — всегда большой скандал для шахты. И обычно пострадавший или убит на месте, или сильно изувечен. Диспетчер раскудахтался и собирался послать за мной носилки, вернее за моими «бренными останками», но я сказала ему, что выйду и сама. Не стану же я по телефону сообщать разные подробности!
Действительно, мне повезло. Это было просто чудо! Очевидно, в почве остался не взорвавшийся заряд и нож скрейперного ковша ударил по детонатору, чем и вызвал взрыв. Может быть, между мной и зарядом был ковш, принявший на себя главный удар? К тому же я шуровала, сильно наклонившись, и осколки ударили по дну каски. Это спасло мои глаза. Правда, лицо и особенно губы были буквально нафаршированы мелким углем, а более крупные осколки изрешетили мою брезентуху, но сравнительно мало — мою шкуру.
Когда пришел мастер вентиляции, я сдала ему смену, и бригадир Цыбульский довел меня до штольни, которую в те времена уже освещалась лампами дневного света, дававшими мало света и очень много шума.
В медпункте из меня повытаскивали наиболее крупные куски угля, после чего я пошла в горную поликлинику, где меня часа три мучили, вытаскивая глазным пинцетом всю «мелкую крошку». Операция — отнюдь не из приятных. Но благодаря ей я стала не слишком рябой.
В больницу я идти не хотела — перед выпиской мне не удалось бы скрыть, что я на левое ухо оглохла: барабанная перепонка лопнула и из уха сочилась кровь. А для работы под землей слух необходим: отстукивание кровли дает возможность предвидеть ее обвал. Там каждый шорох или скрип полон значения и зачастую служит грозным предостережением. Впрочем, я знала, что слух восстановится — моясь под душем, я «слышала» как падали капли воды мне на голову, как град камней по железной крыше.
Я лежала в общежитии, и Маргарита Эмилиевна кормила меня с ложечки бульоном из куропатки. Ох и нелегко же было протиснуть сквозь струпья распухших губ ложечку бульона!
Я не стала продлевать бюллетень, чтобы избежать комиссии, и вышла на работу с физиономией, сильно напоминающей бифштекс.
Вернувшись на шахту, я застала целый переворот. Всех каторжан убрали из шахты (кажется, на шахты Каеркана) и заменили их вольнонаемным контингентом. Вот это получился винегрет!
Самая надежная часть, костяк шахты, — бывшие заключенные. Контингент, на который пока что нельзя было положиться, но на кого все же можно было надеяться — демобилизованные воины, «добровольно» завербовавшиеся на Крайний Север. (Собака тоже добровольно лижет горчицу, если ей вымазать горчицей под хвостом!) Отслуживших солдат не демобилизовывали, пока они не высказывали желание «добровольно» завербоваться на три года. Некоторые по пять месяцев пересидели свой срок военной службы, надеясь на то, что их все равно отпустят домой, но, убедившись, что надежды на вишневые садочки родной Украины рухнули, потянулись на шахты Заполярья. Это были неопытные шахтеры, но хорошие ребята, чего никак нельзя было сказать о вербованных «энтузиастах». Не зря надолго слово «вербованный» стало синонимом лодыря, хапуги и прогульщика — одним словом, того, кто зовется «подонок». Особенно печальную славу заслужили посланники ленинградского комсомола.
К счастью, у нас в шахте не удержалось ни одного из тех, кто прибыл первым набором.
Зима в 1954 году выдалась ранняя и сразу жестокая. А тут, как на беду, вышло распоряжение выдать зарплату в самый канун октябрьских праздников.
Я, как помощник начальника, давала наряд смене.
— Ребята, — говорила я им. — Вы, ленинградцы, понятия не имеете, что это такое, наша коварная погода. Когда такой лютый мороз и в воздухе — морозная мгла пополам с дымом, то достаточно выйти за порог, как потеряешь всякую ориентировку. Особенно если вы хоть немного выпьете. Я понимаю, насколько безнадежно убеждать вас соблюдать трезвость, но об одном прошу: принесите заблаговременно выпивку и закуску в общежитие и, выпив первую рюмку, не покидайте общежитие ни под каким видом! Достаточно пьяному упасть, как он через двадцать минут — на всю жизнь калека, через полчаса — труп.
Через три дня были подведены «итоги» 37-й годовщины Октября: по нашей шахте 36 человек из числа вербованных «энтузиастов» получили тяжелые обморожения. Причем одному молодому и вдобавок женатому парню ампутировали обе кисти рук и обе ступни!
Этот плачевный инцидент вызвал энергичную реакцию: правление комбината распорядилось изъять из продажи весь спирт. Но удар пришелся не по коню, а по оглобле. Во-первых, спекуляция расцвела махровым цветом. Цена 96-процентного спирта, пол-литра бутылка которого стоила 54 рублей, сразу подскочила до 250 рублей и выше, в отдельных случаях — до 275-ти и даже до 300 рублей. Говорят, что его доставляли на нартах из Игарки, но я сомневаюсь. Скорее всего, сами торготделовцы торговали им из-под полы налево через подставных.
Во-вторых, исчез из продажи весь сахар, а также мука, что было очень чувствительно. В условиях Крайнего Севера сахар — это быстрое восстановление сил, бодрости и трудоспособности. Все принялись гнать самогон. Всюду бродило сусло, и работали на полный ход самогонные «самовары». Из одного килограмма сахара получалось пол-литра первача (горючего) и бутылка из-под шампанского «казенной» 40-градусной.
Третий результат — самый неожиданный. В конце месяца нечем было платить людям зарплату. Банк был пуст, поступлений от торговых организаций явно не хватало. Главный доход оказался от спирта!
Шахтеры, зарабатывая бешеные деньги, в конце месяца, как правило, рыщут в поисках трешки на хлеб. Ничего удивительного, ведь у нас клеймят позором стяжателей, которые не пропивают всего своего заработка! И то, куда же девать деньги, если купить чего-нибудь ценного негде, поехать попутешествовать — не пустят, тратиться на культурные нужды — не принято, да на это нет ни желания, ни возможности. Остается одно — спирт.
Месяца через два жизнь опять забила ключом. Во всех магазинах опять была та же картина: на одной полке — какой-нибудь товар, на другой — шеренги бутылок спирта… Могут ли ампутированные руки перетянуть на весах справедливости кучу денег?
В это время законсервировали 12-ю шахту — «Западную». Официальная версия гласила, что накопилось слишком много угля, который не успевали вывезти, а в буртах его держать опасно: могло возникнуть самовозгорание. Но мне кажется, у тут была совсем другая причина. Шахта осталась без рабочей силы — каторжан убрали, а вербованные разве согласятся жить где-то в тундре, возле шахты Западной, в лагерных бараках? Это годилось для заключенных, а вольных и калачом туда не заманишь.
Когда на «Западной» работали невольники, то начальство не очень себя обременяло. Из города они приезжали поездом, когда хотели, ведь начальники не опаздывают, а задерживаются. Вот и получилось, что весь «комсостав» шахты Западной был крайне разболтан и недисциплинирован. Они привыкли получать зарплату с премиальными и не работать. С закрытием шахты все начальство хлынуло на другие шахты. Но они отвыкли от настоящего труда. О том, чтобы им пойти работать бурильщиками, крепильщиками или слесарями, не было и речи. Значит, кого-то надо снять, чтобы на освободившееся место устроить это «перелетное» начальство. Но кого? Как всегда в первую очередь убирают женщину, выполняющую «мужскую» (то есть хорошо оплачиваемую) работу.
Разумеется, первой, кому пришлось уступить свое «звание и чин», была я. На мое место помощником начальника назначили некоего Рыбалко — раздобревшего от безделья, ленивого и тупого начальника участка с законсервированной шахты.
Конечно, я могла бы сказать (да и говорили!), что это вполне соответствует моему желанию. Занимать ответственный пост — не по мне, если это сопряжено с общепринятыми нечестными методами работы. Но, не кривя душой, признаюсь: самолюбие мое было очень больно ранено.
Казалось бы, я могла оспаривать это решение. Диплом, дающий мне право на звание ИТР, причем диплом с отличием, давал мне больше прав, чем какому-нибудь полуграмотному Рыбалке! И я, безусловно, доказала свое шахтерское мастерство — знание и умение. Был и другой выход — пойти на более легкую работу, например скрейперистом. Это нетрудно и хорошо оплачивается. Но я выбрала третье: я бросила вызов всем перелетным начальникам и «молодым энтузиастам» — всем, кто боялся тяжелого физического труда. Я стала бурильщиком, то есть взялась за самый тяжелый и ответственный труд, требующий, кроме огромной затраты силы, большого опыта, смекалки и храбрости.
Это, безусловно, самая тяжелая из работ, которые мне приходилось выполнять в шахте. Бурильщик обязан обеспечить свою смену углем и оставить своим сменщикам подготовку, то есть достаточно угля, чтобы навалоотбойщикам было что грузить, пока их бурильщик им подготовит поле действия. Нелегко было тащить ежедневно из сверловой километра за три, а то и больше, электросверло, весившее 19 кг, с кабелем и взрывобезопасным штепселем, и двухметровую штангу! Все нужно проверить, опробовать. И сколько возни с кабелями, трансформаторами, рубильниками, пока все наладишь! Еще тяжелее — выносить из шахты все это хозяйство после работы, когда от усталости сам едва на ногах стоишь. А само бурение? Ведь это не просто просверлить дырку или даже сотню дырок! Надо их забурить правильно — так, чтобы «оторвало» хорошо, да чтобы крепление не нарушить и рештаки скребкового транспортера не повредить. Чтобы не усложнить работу взрывника, надо все учесть. Если лава правильно забурена, то при отпалке более половины угля «прокачивается» самотеком, что очень облегчает работу всех навалоотбойщиков. Ну а что чертовски тяжело — это держать на весу сверло со штангой, которая вращается до двух тысяч оборотов в минуту. А если штанга кривая, тогда от тряски кажется, что зубы изо рта выскакивают! А если бурильные коронки плохо заточены или малого калибра, так что штанга застревает? А если буришь, когда скребок работает и так и норовит подцепить кабель или схватить за ногу? А если в лаве отпалочный газ? И, наконец, если в угле вкрапление породы, замещение, дайки или осадочные породы? Все эти «если» надо преодолеть, и двадцать человек должны быть обеспечены углем. Да еще какой взрывник попадется. Бывает, что в отместку за то, что его не отпускают с полсмены домой, он все перебьет и испаскудит.
Но цель была достигнута. Те из «энтузиастов», кто не сбежал, а прижился в шахте, начали присматриваться к выполняемой мной работе. Кое-кому из них, наверное, стало стыдно: если женщина не боится бурильного сверла, то почему бы не попробовать и самому? Наконец один из них, узбек Махмуд Мамаев, несмело подошел ко мне и, помявшись, выпалил:
— Антоновна, научи меня! Я тоже хочу бурить.
С радостью и большим терпением принялась я обучать Махмуда этой премудрости, стараясь не отпугнуть его трудностями. Вскоре еще двое — Горячих и Коромыслов — стали моими учениками.
Но тут произошла маленькая интермедия, чуть было не положившая конец моей шахтерско-педагогической и вообще какой бы то ни было карьере.