- Она бешеная! - с испугом вырвалось у меня.
Витька лихорадочно поднял ружье. Раздался выстрел.
Собака взметнулась, взвизгнула, опустила голову и, жалобно подвывая, скрылась в мелком кустарнике.
- Майна, - каким-то упавшим голосом сказал Витька, и по его щекам покатились слезы.
Я не выдержал и отвернулся.
Случайно, блуждающим взглядом, посмотрел на рыдван и вздрогнул:
- Почта. Где почта?
Витька изумленно уставился на меня.
Наступила тишина.
Сыпала мелкая изморось. С деревьев падали звонкие капли. Где-то посвистывала синица. И далеко-далеко позади нас слабо скулила собака. Опомнившись, мы кинулись туда. Бежали, не чувствуя ног, и вдруг остановились.
На повороте, там, где нас сильно тряхнуло, лежала черная сумка с почтой, а на ней окровавленная собака.
Она хотела нас остановить, а мы...
Витька, не стыдясь, заплакал. Опустился на колени, схватил голову Майны и начал ее целовать.
Майна открыла глаза, лизнула его в щеку и больше не двигалась.
Мы похоронили ее в стороне от дороги под широкой ветвистой сосной.
Витька взял вожжи и безжалостно погнал лошадь.
И все-таки мы опоздали.
ГЛАВА 10
В деревне уже знали, что кончилась война. Поэтому на конном дворе нам здорово попало от председателя колхоза и от конюха. Во-первых, за то, что не привезли удобрений, во-вторых, за то, что напарили молодую лошадь.
Домой возвращались угрюмые.
А погода, как назло, испортилась совсем. Дул холодный северный ветер. Дождь не переставал. Мокрый, измученный, я переступил порог своего дома и равнодушно проговорил:
- Война, мам, кончилась.
- Я знаю, Вова, - вздохнула мать и, взглянув на фотографию отца, прижала к себе сестренку.
Потом она подошла ко мне, обняла и, не говоря ни слова, заплакала. Я сразу вспомнил начало войны. Район. Пересыльный пункт. Окно на третьем этаже. Последний слабый взмах дорогой мне руки.
"Он никогда не придет, никогда, никогда..." - и я почувствовал, как от комнаты и от всех запыленных отцовских вещей пахнуло на меня холодной пустотой.
Сердце учащенно забилось.
Я гладил спутанные волосы матери и тихо шептал:
- Не надо, мама, не надо.
А у самого по щекам катились крупные слезы.
А потом, когда я переоделся и поел, она заговорила со мной об отце.
Говорила она медленно. Часто надолго умолкала и глядела куда-то в окно на широкую равнину полей. Как будто за какой-то невидимой чертой ей открывалось то, что было скрыто от других.
И хотя рассказ ее получился запутанный, из него я понял, что отец мой был хорошим человеком, что делал он обыкновенные крестьянские дела и что мать любила его с самого раннего детства.
Это еще больше привязало меня к матери.
Я любил ее. А теперь полюбил еще сильнее за то, что она так любила отца.
Я хотел, чтобы Люська любила меня так же; вспоминал наши тайные встречи, сравнивал Люську с матерью - и ничего у меня не получалось.
Мать говорила, что они с отцом никогда не ссорились, а мы с Люськой...
Я вспомнил вчерашний вечер и грустно опустил голову.
Мы сидели у Гальки Дубовой и играли в фантики.
Витька, хитровато прищурив глаза, ходил по комнате и выкрикивал:
- Этому фантику что сделать?
- Пропеть по-петушиному.
- А этому?
- Две "сливы продать" (поцеловать два раза).
- Хорошо. Только не в нос, не в щеку и не в волосы (как мы обычно целовали), а в самые губы. Если продавать будет мальчишка, то "сливы" принадлежат Люське, а если продавать достанется девчонке, пускай продает мне.
Витька улыбнулся, помедлил и вынул из фуражки, где лежали у него фантики, мой перочинный нож. Он хорошо знал, что фантик мой, и все-таки спросил:
- Чей фантик?
Я встал.
Люська, насупившись, глядела на меня исподлобья.
Галька замерла от любопытства.