К 24 декабря обстановка в районе Ставло — Ля-Глейз — Стомон стабилизировалась. Боевая группа Б отошла с передовой и вновь вошла в состав 3‑й бронетанковой дивизии. В ночь на 19 декабря штаб последней вместе с отдельными частями БгР переместился из Штолберга в окрестности Отона.
Им пришлось иметь дело все с той же отвратительной погодой — гололед, слякоть и снег с дождем, и когда голова колонны к следующему утру добралась до Отона, отдельные машины оказались разбросаны на протяжении всех 120 километров пути. Чтобы распутать этот клубок и вернуть в строй сломавшиеся машины, ремонтникам пришлось приложить огромные усилия. В распоряжении штаба оставались совершенно ничтожные силы — Боевая группа Б осталась при Ставло, Боевая группа А до сих пор вела бои к югу от Эупена. Тем не менее перед оставшимися частями стояла задача установить контакт с 82‑й воздушно-десантной дивизией, позиции которой находились на востоке, вдоль шоссе Гранмениль — Манэ — Оттон, и в то же время попытаться сдерживать напор немецких танковых частей на северный фланг, покуда не прибудет подкрепление.
Битва за Выступ вступала в свою вторую, критическую, фазу. Было похоже, что попытки удержать ключевые точки на флангах к югу и северу от прорыва увенчались успехом — кампфгруппа Пайпера, возглавлявшая наступление 1‑й танковой дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», не сумела захватить склады с горючим, потерпев при этом сокрушительное поражение. На юге 101‑я воздушно-десантная дивизия вместе с подразделениями 10‑й бронетанковой упрямо держались за полностью окруженную Бастонь, отказываясь сдаваться. Все силы 3‑й армии генерала Паттона были брошены на деблокаду Бастони. Фланги немецкого прорыва несколько стабилизировались, но на промежутке от Бастони до Сен-Вита фронт оставался прорван, а немецкие бронетанковые и панцергренадерские части продолжали наступление.
Фактическое уничтожение кампфгруппы Пайпера и 1‑й танковой дивизии СС означало для немцев гибель самой эффективной ударной силы. Теперь на острие удара оказалась их 5‑я танковая армия, и ее 116‑я танковая дивизия получила приказ двигаться на север и захватить плацдарм на северном берегу Мааса по дороге на Антверпен.
Утром 20 декабря 3‑я бронетанковая дивизия ринулась в брешь между Отоном и Манэ навстречу наступающим немцам. Дивизия, на две трети обескровленная (обе ее основные боевые группы были заняты в других местах), оказалась брошена в горнило боя. От генерала Роуза требовалось принять переломное решение.
В общем и целом наша разведка добросовестно отслеживала передвижения немцев. Роуз понимал, что противник о диспозиции американских частей осведомлен хуже. Немцы оказались застигнуты врасплох появлением 3‑й бронетанковой дивизии за 110 километров от района Ахен — Штолберг, где она находилась за день до того, девятнадцатого числа, — и не поняли, что перед ними менее трети полноценной дивизии. Хорошо организованные транспортная и ремонтная службы давали американской бронетехнике значительное преимущество перед немецкой в маневренности и снабжении. Немцы этого так и не осознали до конца.
Здесь снова сказалось превосходство более многочисленных американских бронетанковых дивизий. 3‑я бронетанковая имела по штатной численности 390 танков, из них 232 «Шермана» М4. Невзирая на страшное отставание по защищенности и огневой мощи, наша усиленная бронетанковая дивизия располагала в два с половиной раза большим числом машин, нежели немецкая. Шестьдесят средних и три десятка легких танков Роуза вместе с частями поддержки и артиллерией составили элитную Боевую группу Р.
Генерал Роуз уже заработал репутацию крайне напористого, уверенного в своих войсках командующего дивизией. Вместе со своим штабом он разработал дерзкий, новаторский план.
В полдень 20 декабря 3‑я бронетанковая дивизия нанесла удар на юг, по позициям частей одной танковой и двух фольксгренадерских дивизий немцев. Наступление шло на широком участке фронта, от Гранмениля до Отона, силами трех боевых групп, и двинувшимся на север немцам пришлось вести ряд встречных боев.
В этой части Арденн местность исключительно пересеченная. Возможности для наступления здесь крайне ограничены, и временами колонны выезжали из-за поворота, чтобы столкнуться друг с другом на расстоянии менее сотни метров — словно двоих профессиональных боксеров вывели на ринг, завязав глаза, и внезапно сорвали повязки. Преимущество получал тот, кто успел ударить первым.
Если головным танком в немецкой колонне оказывалась «четверка», у американского М4А1 с 76‑мм орудием и механизмом поворота башни появлялся неплохой шанс. Башни немецких танков проворачивались ручным приводом, и наши обычно наводились быстрее и успевали выстрелить первыми. Если немецкую колонну возглавлял «Тигр» или «Пантера», нам приходилось отступать, разрывая контакт, и устанавливать заставу.
Один танковый командир докладывал, что столкнулся лоб в лоб с «Пантерой», когда башня той была развернута на девяносто градусов вбок. Первый выстрел 76‑мм орудия пришелся «Пантере» точно в центр лобовой брони. Ударил фонтан искр, словно сталь прошлась по точильному колесу, но, когда он угас, командир танка понял, что снаряд рикошетировал, не пробив броню. Поспешно перезарядив орудие, танкисты выстрелили еще раз и вновь попали в лобовую броню, пока башня немецкого танка неторопливо разворачивалась в их направлении. Прежде чем «Пантера» успела навести пушку на «Шерман», американские танкисты успели выстрелить и в третий раз, с тем же результатом. В конце концов первый же выстрел имевшего высокую начальную скорость снаряда 75‑мм орудия «Пантеры» превратил «Шерман» в ситечко. К счастью, командир танка выжил, чтобы рассказать об этом случае.
Хотя более тяжелые «Пантеры» и «Королевские Тигры» существенно превосходили американские танки по огневой мощи и броневой защите, наши некрупные оперативные группы обладали другими возможностями, что несколько смягчало положение. Наша мотопехота передвигалась на полугусеничных бронетранспортерах М3, прикрытых 13‑миллиметровой броней спереди и 6‑миллиметровой с бортов. Поддерживая три установленных на каждой бронемашине пулемета огнем своих «гарандов», наши пехотинцы располагали огневой мощью, существенно превосходящей вооружение аналогичных немецких сил. На бронемашинах М2 через откидной борт устанавливался 81‑мм миномет — огонь можно было вести прямо из кузова или же снять орудие и стрелять с земли. Кроме того, в состав каждой группы входило несколько бронемашин М16 со счетверенными тяжелыми пулеметами калибра 12,7‑мм и бронемашин М15, оснащенных одной автоматической пушкой калибра 37 мм и двумя крупнокалиберными пулеметами. Это придавало оперативной группе колоссальную огневую мощь. Огонь из стрелкового и автоматического оружия дополняли самоходные гаубицы М7 калибра 105 мм, обычно замыкавшие колонну. Наши оперативные группы были хотя и невелики, но высокоподвижны и могли постоять за себя в бою. А их командиры отчетливо понимали, что им не хватает бронетехники и против крупных танковых подразделений у них нет никакой надежды выстоять.
Следующие несколько дней положение менялось беспрерывно. Кроме 3‑й бронетанковой дивизии и отдельных изолированных тыловых частей, вроде обоза 7‑й бронетанковой в Ляроше, в районе не было крупных боевых частей американской армии. Три наши колонны продвигались на юг со всей возможной скоростью и, столкнувшись с врагом, пытались задержать его наступление. Но когда давление сил противника становилось непреодолимым — они отступали.
Задачей генерала Роуза было установить заслон между позициями 82‑й воздушно-десантной дивизии на востоке и городом Отон на западе, куда в скором времени должна была прибыть 84‑я пехотная. Все три оперативные группы столкнулись с жестоким сопротивлением немцев и вынуждены были понемногу отступать. Немцы бросили в бой 2‑ю танковую дивизию СС, поставив ей задачу прорваться к Манэ по шоссе №15 и прикрыть северный фланг своей 5‑й танковой армии. Именно эта дивизия в первые дни вторжения во Францию печально прославилась расстрелом более шести сотен невинных штатских лиц, в том числе женщин и детей.
Оперативная группа Хогана от Суа направилась на юг, чтобы столкнуться с немцами в пяти километрах южнее Самрэ. Когда напор немцев начал нарастать, группа понемногу отошла на высоты при Беримениле, где оказалась окружена и отрезана немецкими танками. Однако группа Хогана установила надежные оборонительные позиции и с этих высот могла наблюдать за передвижениями противника, корректировать огонь дивизионной артиллерии, а также вела по ним огонь сама.
Эта заноза в боку постоянно тревожила немцев. Под белым флагом к передовым позициям группы вышел молоденький немецкий офицер. С завязанными глазами его проводили на командный пункт полковника Хогана. Немец передал, что группа окружена тремя дивизиями и будет полностью уничтожена, если немедленно не сдастся в плен. Хоган по-техасски протяжно и вежливо послал парламентера ко всем чертям, и тот вернулся к своим несолоно хлебавши.
Погода несколько улучшилась, сквозь облака начинало проглядывать чистое небо. Попытка наладить снабжение группы Хогана по воздуху окончилась неудачей: сброшенный груз упал далеко мимо цели. Затем была предпринята попытка запускать медикаменты в пустых корпусах дымовых снарядов. Когда и эта попытка провалилась, положение стало критическим. На пятый день отчаянных боев генерал Роуз приказал Хогану уничтожить технику и вывести из котла всех, кого удастся.
Ни взорвать, ни сжечь технику Хоган не мог, чтобы не выдать свои планы немцам. Для опытных механиков и артиллеристов решение было очевидным. Любой американский подросток знает, что нет лучше способа отплатить бывшему приятелю, чем подсыпать ему сахару в бензобак. Именно так и поступили со всеми машинами. Бойки от пушек и танковых орудий уничтожили, затворы закопали в грязи. Пулеметы и тяжелое вооружение по возможности разобрали, а части — разбросали.
В конце концов солдаты, зачернив лица, группами по 10—20 человек под покровом ночи начали уходить за линию фронта. Полковнику Хогану было нелегко идти в летных ботинках, но и он в конце концов благополучно выбрался к позициям своих войск. Когда генерал Роуз поинтересовался у него, почему полковник покинул позиции последним, Хоган мог бы выдать что-нибудь азбучно-героическое. Вместо этого он с характерной техасской растяжкой в голосе заметил только: «Генерал, у меня ноги просто отваливались».
Оперативная группа Хогана не позволила 116‑й танковой дивизии развить тот кратковременный успех, которого та достигла, захватив плацдармы за рекой Урте. Кроме того, наши оперативные группы существенно замедлили продвижение немцев и срывали график их наступления до тех пор, пока к нам не начали прибывать подкрепления.
Утром 21 декабря Боевая группа А вернулась под командование штаба дивизии; 24 декабря за ней последовала Боевая группа Б. К ним присоединились две полковые боевые группы 75‑й пехотной дивизии и еще несколько подразделений. Фактически 3‑я бронетанковая развернулась теперь до масштабов полнокровного бронетанкового корпуса.
В это время 2‑я танковая дивизия СС вместе с отдельными частями 12‑й прорвалась через Манэ и заняла Гранмениль. Однако, когда они попытались свернуть на запад и обойти 3‑ю бронетанковую с фланга, их продвижение было остановлено, а сами части — отброшены назад. Линия фронта, разорванная наступлением и многочисленными стычками мелких оперативных групп, начала стабилизироваться. Пришло время перегруппироваться и накопить силы для контратаки.
Когда в сочельник Боевая группа Б вернулась под начало штаба дивизии, я решил вернуться в штабную роту рембата с отчетом о боевых потерях. До меня дошел слух, будто поступил приказ всем частям по возможности предоставить на Рождество или в сочельник хотя бы один горячий ужин. Холодные пайки типа К и «десять в одном» мне к этому времени уже осточертели.
Штаб ремонтного батальона переместился к этому времени в каменоломню под Айвейлем. На относительно ровном и превосходно подходившем для размещения мастерских дне карьера площадью чуть больше квадратного километра хватало места, чтобы расположить роту вместе с приданной техникой целиком. Стены карьера были высотой в 15—18 м, а доступ в каменоломню обеспечивала широкая осыпь щебня. Мастерские разместились в нескольких брошенных зданиях.
По редкостному совпадению мы прибыли в расположение штабной роты незадолго до ужина. Уайту, своему водителю, я приказал заправить и проверить машину, перекусить и быть готовым в любую минуту сорваться с места.
Офицерская столовая разместилась в пристройке к одному из зданий. Я устроился за столом, предвкушая славный ужин. Даже упомнить было трудно, когда я в последний раз до того стоял в очереди за горячей едой! Внезапно из ниоткуда накатил низкий, хриплый рокот. Этот рокот взорвался жутким крещендо, когда самолет с воем промчался низко над каменоломней. В столовую ворвался часовой; он доложил полковнику Маккарти, что над нами пролетел немецкий истребитель, но шел он так низко и быстро, что наши зенитчики не успели сделать и выстрела. У естественно укрепленных позиций вроде нашей каменоломни были и свои недостатки. Зенитчики не могли заглянуть через край карьера и засечь приближающийся самолет, прежде чем тот не окажется прямо над нами.
Все мы вылетели из здания и попрятались в укрытиях, ожидая, что самолет вернется для штурмового удара. В месте, откуда был вынут очередной каменный блок, я обнаружил идеальный окоп глубиной больше метра и размерами метр на полтора. Такие же дыры зияли по всему карьеру, и они очень быстро заполнились солдатами.
Мы ожидали возвращения немецкого истребителя целую вечность, хотя на самом деле прошло меньше минуты, прежде чем послышался низкий рокот, прозвучавший для наших ушей музыкой. Прямо над нами на высоте около 6000 метров проходила большая группа тяжелых бомбардировщиков B‑17. Мы видели их отчетливо — за прошедшую ночь облака разошлись, и небо впервые за несколько недель было кристально чисто. Три эскадрильи растянулись неровным клином, а за ними вдали следовали все новые группы. Это был первый случай с начала немецкого наступления, когда американские бомбардировщики совершали боевой вылет.
Завороженный этим прекрасным зрелищем, я на миг забыл о немецком истребителе. Мой бинокль остался в машине, и мне пришлось напрячь зрение, чтобы насладиться величественным зрелищем. Двенадцать «летающих крепостей» головной эскадрильи проходили прямо над каменоломней, оставляя в небе инверсионные следы, словно связку бриллиантовых ожерелий. Воздушная колонна тянулась, сколько хватало глаз, уходя за горизонт. Зрелище стало еще более впечатляющим, когда вокруг машин ведущей эскадрильи вдруг начали вспыхивать десятки искр — точно снежинки, пляшущие на ярком солнце. Мой восторг разом обратился в ужас, когда головная машина вдруг взорвалась в воздухе. Еще один взрыв оторвал другой «летающей крепости» хвост, фюзеляж камнем устремился к земле, а хвостовое оперение продолжало болтаться в воздухе, кружась, точно кленовый лист на ветру. Еще одной машине взрывом оторвало крыло, и эта «крепость» вошла в штопор, рухнув неподалеку от карьера. У двух Б‑17 загорелись двигатели, и вывалившиеся из строя машины начали по спирали терять высоту, точно подраненные птицы, пораженные горящими стрелами. Витки спирали становились все туже и туже, пока бомбардировщики не вошли в безысходное пике.
Я оцепенел от этого зрелища до такой степени, что не сразу заметил девятку немецких истребителей, летящих наперерез ведущей эскадрилье. Немцы держались в нескольких сотнях метров позади головной машины, едва за пределами досягаемости огня крупнокалиберных пулеметов хвостовых стрелков. Ракетное вооружение немецких истребителей отличалось точностью. Из двенадцати машин ведущей эскадрильи они сбили пять…
Небо расцвело парашютами. Я насчитал 25: получалось, что спастись удалось примерно половине экипажей. С высоты сыпались обломки, ошметки сбитых самолетов — оторванные шасси, моторы, куски крыльев, части фюзеляжей, даже бомбы. Некоторые бомбы, хотя их взрыватели не были взведены, взрывались при ударе о землю — по счастью, ни одна не угодила непосредственно в карьер. Небеса буквально взорвались, будто в час светопреставления, окатив землю внизу огненным ливнем.
В двух десятках шагов за краем каменоломни рухнула «летающая крепость» с оторванным крылом. Бомбы и бензин в ее баках сдетонировали, и земля содрогнулась. Столб пламени и обломков вздыбился на многие сотни метров ввысь, расшвыривая во всех направлениях куски металла. Если бы бомбардировщик угодил прямо в карьер, взрывной волной могло бы уничтожить всю нашу роту!
Всякий раз, когда в окрестности нашего лагеря опускался парашютист, на его поиски выезжал патруль с санитарами. Когда патрульная машина добралась до оторванной хвостовой части сбитой «летающей крепости», наши ребята заметили на сиденье хвостового стрелка тело. Чтобы извлечь его, санитарам пришлось выломать люк. Было похоже, что стрелок не сумел выбраться из сбитой машины, поскольку лаз между его кабиной и остальной частью самолета оказался сплющен взрывом.
Вытащив стрелка из-под фонаря, медики обнаружили, что тот еще жив. Беднягу уложили на носилки, и при беглом осмотре стало ясно, что он не ранен. Когда стрелок пришел в сознание, он признался санитарам, что упал в обморок.
Еще один парашютист опускался к нам и достиг уже высоты в полтораста метров, когда мы заметили, что прямо на него падает кусок самолетного крыла. Как ни орали мы, как ни размахивали руками, показывая, чтобы летчик перекосил купол парашюта, выходя из-под удара, — но он нас, очевидно, не слышал. Обломок продолжал свое падение, распоров купол парашюта напополам: молодой летчик упал вместе с ним и погиб. Жутко было подумать, что он благополучно спустился с высоты в 6000 метров, только чтобы погибнуть от падающего обломка.
Еще один парашютист опускался в самую середину каменоломни. В то, что случилось затем, я бы никогда не поверил, если бы не видел сам — мне доводилось слышать о подобных случаях, но я не думал, что так бывает в жизни. Когда летчик опустился уже до высоты в 300 метров, прямо на него спикировал одинокий немецкий истребитель Ме‑109[64], открывший огонь из всех своих пулеметов. Мы размахивали руками, орали, срывая горло, пытаясь предупредить летчика, но наши зенитные орудия не могли стрелять, чтобы не задеть самого парашютиста. Обратив внимание на нашу суету, летчик сумел, отчаянно размахивая ногами, накренить купол парашюта, и на первом заходе немецкий истребитель промахнулся.
Немецкий пилот был, очевидно, обуян мыслью добить беспомощного летчика. Развернувшись, он пошел на второй заход и вновь открыл огонь из пулеметов. Но к этому времени парашютист опустился намного ниже, а немец настолько увлекся хладнокровным расстрелом, что его самолет врезался в стену карьера и с грохотом взорвался. Что ж, если на войне есть какая-то справедливость — то это, пожалуй, был тот самый случай.
Санитары привезли летчика (это оказался бомбардир) в медчасть. Тот не был ранен и пострадал только в одном — обморозил ногу, потеряв башмак, когда размахивал ногами, пытаясь накренить купол парашюта. Всех уцелевших отправили в лазарет, а оттуда — в армейский госпиталь.
Невзирая на град обломков, взрывы бомб и самолетов, наша укрытая в каменоломне рота не понесла серьезных потерь и ее техника не получила повреждений. Я в конце концов сообразил, что это был за самолет, который промчался на бреющем полете над каменоломней за несколько минут до начала воздушного боя. Это был разведчик, который передавал по радио положение ведущей бомбардировочной эскадрильи. Ведь поскольку наши машины еще не пересекли линии фронта, истребительного прикрытия у них не было.
Будь у меня под рукой цветная кинокамера, я мог бы, растянувшись на спине в своем каменном окопе, заснять, наверное, самый зрелищный из воздушных боев той войны. Теперь я в полной мере осознал, на какой риск шли молодые члены экипажей бомбардировщиков. Воздушные бои внезапны, и они длятся лишь несколько секунд, самое большее — минут. Но исход их тот же, что и у любого сражения: или ты убит, или ранен, или жив, чтобы завтра снова идти в бой.
Продвигаясь в район Отон-Суа, Боевая группа Б отчасти ослабила давление противника на уже изрядно потрепанную БгР. Чтобы поддержать БгБ, рота «Си» ремонтного батальона перебралась в городок Вербомон, находящийся южнее, по шоссе №15, между Гарцем и Гранменилем.
Я решил переночевать в штабной роте и присоединиться к роте «Си» на следующее утро. Уайт, мой водитель, хотел повидаться с приятелям, и я разрешил ему отлучиться с условием, что мы в любой момент сможем двинуться с места. Сам я вернулся в барак рядом с трейлером майора Аррингтона и устроился на ночлег там.
В ту ночь я, лежа в спальном мешке, размышлял о прошлых сочельниках. Я не пытался представить, где окажусь к следующему Рождеству и доживу ли до него вообще. Едва ли постороннему под силу понять, что творится в мозгу у солдата в дни войны. Мы вызываем приятные воспоминания из прошлого, не задумываемся слишком глубоко о настоящем, закрываем глаза на ближайшее будущее и строим планы на возможности отдаленного. Это позволяет нам делать то, что нужно, и в то же время не тревожиться излишне о ближайшем будущем. Только так солдат может пережить бой физически и духовно. Для пехотинца на передовой или танкиста, постоянно находящихся под вражеским огнем, этот процесс должен усиливаться многократно. А для тех из нас, кто, как механики, попадает под огонь лишь изредка, этот эффект накапливается исподволь и проявляется на разных уровнях.
Прежде чем я отправился в Европу, мать прислала мне книжечку, озаглавленную «Молитвы на день». На каждый из 365 дней в году книжечка давала новый отрывок из Писания и молитву на этот день. Моя мать могла открыть свой экземпляр на той же странице и молиться теми же словами, что и я. В тот вечер меня утешало чтение святочного рассказа о Рождестве Христовом, и я подумал тогда: что за чудесная мысль пришла маме — подарить мне этот молитвенник с отрывками, которые мы можем читать вместе! Я возблагодарил Господа Всемогущего за то, что родители наставили меня в христианских принципах. Вера, основанная на этих принципах, помогла мне пережить войну как телесно, так и душевно.
Следующим утром после завтрака я отправился искать Уайта. Джипа на месте не оказалось, и водителя тоже поблизости не было. Кто-то из бывших поблизости подсказал мне, что около полуночи подошел уорент-офицер Маклин и попросил Уайта подбросить его до расположенного в тылу штаба дивизии, чтобы доставить отчет. Ни Уайт, ни Маклин еще не вернулись, и где они теперь — не знал никто.
Я здорово разозлился, что Маклин без спросу взял мой джип — он знал, что я офицер связи и в любой момент должен быть готов сорваться с места. Но в штабной роте я выяснил, что ночью Уайт был серьезно ранен и уже отправлен в армейский госпиталь. Первой моей мыслью было, что водитель погиб. Поскольку во время боев получить сведения о вывезенных из армейского госпиталя раненых было крайне затруднительно, лишь через несколько лет после окончания войны я выяснил, что Уайт все же выжил. Случилось вот что. Люфтваффе задействовали в контрнаступлении при Арденнах более тысячи самолетов. Как и в Нормандии, немцы предпочитали ночные налеты. В ту ночь небо впервые прояснилось, и немецкие машины атаковали любую мишень, как наши — днем. Поскольку дороги обледенели, а листва с деревьев давно облетела, мой джип должен был выделяться, как ползущая по зеркалу муха. Когда машина подъезжала к перекрестку по пути к штабу дивизии, на нее с ревом спикировал вооруженный ракетами Ме‑109. Одна ракета взорвалась рядом с машиной со стороны водителя. Взрывной волной джип отбросило с дороги в канаву, и шальной осколок угодил Уайту в основание черепа, за левым ухом. К счастью, на перекрестке стояла машина Красного Креста, и Маклину с санитарами удалось погрузить в нее раненого. Сам Маклин не получил ни царапины, но джип сильно пострадал. Я был ужасно расстроен ранением Уайта, особенно потому, что не знал в то время, жив мой водитель или нет. Между нами успела образоваться связь, которую могут понять только солдаты, которым приходится держаться вместе и полагаться только друг на друга. Позднее я здорово по нему скучал.
В течение нескольких следующих дней дивизия закреплялась на занятых позициях. К западу от нас 2‑я бронетанковая добивала остатки 2‑й танковой дивизии СС, застигнутой ею во время марша на Селлес и уничтоженной практически целиком. Наши механики прилагали все усилия, чтобы подготовить дивизию к новому наступлению. Работу им осложняло то обстоятельство, что в нашем распоряжении не было не то что базы, но даже участка ровной земли для мастерской. Рота «Си» разместилась в Вербомоне и оказалась разбросана по всей деревне — мастерскую пришлось разместить на полях между домами. Холод стоял жестокий: стоило механику взяться за ключ без перчаток, как кожа примерзала к металлу. В теплых же перчатках тяжело было добраться до мелких деталей танкового двигателя. Но даже в таких условиях механикам приходилось лучше, чем пехотинцам или танкистам на передовой. Земля окаменела от нестихающих морозов, и вырыть окоп было настолько тяжело, что порою солдатам и саперам приходилось пользоваться гранатами, чтобы пробить мерзлоту.
К этому времени опасно стало даже ездить по дорогам. Танки и тяжелая техника укатывали массы снега в плотную ледяную корку. Пытаясь затормозить на склоне, танки, бывало, начинали скользить, точно санки, невзирая на стальные шпоры на траках. Нашим тягачам приходилось без устали вытягивать танки с обочин обратно на дорогу. Несколько дней подряд длился непрерывный снегопад, и сугробы на неразъезженных проселках наросли на высоту до метра.
Майор Аррингтон выделил мне новый джип взамен поврежденного, а с ним — и нового шофера. Рядовой первого класса Рэйфорд, рослый парень из луизианской глубинки, оказался неплохим водителем и механиком и весьма гордился тем, что его машина находилась в идеальном состоянии. Багаж из подбитой машины мы перенесли в новую. Судя по тому, как выглядело водительское сиденье старого джипа, Уайт потерял много крови и выжил только чудом…
Перетаскивая вещи, я с удивлением обнаружил, какие горы барахла скопились у меня. В багаж легли две скатки, два заплечных мешка, деревянная коробка для карт с термитной гранатой внутри, два пончо, мой бинокль, ящик пайков «десять в одном» и ящик пайков типа К. Мне по званию полагался автоматический пистолет образца 1911 года, калибра 0,45 дюйма (11,43‑мм) в наплечной кобуре. У Рэйфорда над ветровым стеклом на скобах висел карабин калибра 7,62 мм. В дополнение к ним в нашем распоряжении оказались одна снайперская винтовка «спрингфилд» образца 1903 года, два «гаранда» М1 калибра 7,62‑мм, ящик ручных гранат и два немецких «панцерфауста» дальнобойностью 100 метров. Всякий раз, разгромив немецкую колонну, мы получали в качестве трофеев несколько валяющихся вокруг фаустпатронов. Это великолепное оружие одиночек было одноразовым — после выстрела оно выкидывалось. Уступая нашим «базукам» в дальнобойности, «панцерфаусты» значительно превосходили их пробивной силой. Я напомнил Рэйфорду, что при прямой угрозе плена нам следовало любыми средствами избавиться от «панцерфаустов» — было известно, что немцы расстреливали на месте американских солдат, если находили при них трофейное оружие.
Помимо этого, у меня накопилась целая груда награбленного добра: немецкие фотоаппараты, пистолеты, бинокли и прочая подвернувшаяся по пути мелочь (технически все эти предметы подпадали под определение военной контрабанды и тем самым переходили в наши руки совершенно законно). Мы постоянно обменивались трофеями с товарищами по оружию, пополняя наши запасы.
Мы ехали, а снег продолжал валить. На узком проселке мы натолкнулись на снежный нанос в метр глубиной. Рэйфорд решил, что мы через него проедем, и двинул машину вперед на первой передаче. Но перед капотом машины постепенно нарастал снежный клин, и вскоре передние колеса оторвались от земли, так что джип не мог двинуться ни вперед, ни назад. Мы все еще пытались его откопать, пока мимо по главной дороге не проехала командирская разведывательная машина с лебедкой, которую мы и тормознули. Один оборот лебедки — и мы были свободны. Я заметил водителю, что этот случай должен стать для нас уроком; если бы это случилось, когда мы следовали за боевыми частями, у нас возникли бы крупные неприятности.
Более роскошных квартир, чем в бельгийском шато около Пэра, куда въехал штаб ремонтного батальона, у нас до сих пор не бывало. В тот период Арденнской кампании, когда ситуация несколько стабилизировалась, мы обычно занимали половину дома, оставляя хозяевам-бельгийцам другую половину. Это позволяло нам дать крышу над головами своим солдатам, не обделяя при этом местных жителей. Бельгийцы обычно понимали наши нужды и встречали нас с распростертыми объятиями. Они осознавали, что мы сражаемся за них и что если бы наше место заняли немецкие войска, то они, скорей всего, вышвырнули бы жителей на мороз. Даже на передовой боевые части по возможности сосредотачивались вокруг деревушек, чтобы как можно больше бойцов могло держаться в тепле. Те же, кому приходилось терпеть морозы в окопах на передовой, невыносимо страдали. В начале Арденнской кампании солдаты носили башмаки с толстой подошвой из кожи и резины, верхом из необработанной кожи и мягким кожаным голенищем на застежках, доходившим до середины голени. Для нормальных условий такие башмаки, надетые поверх одной-двух пар толстых хлопчатобумажных носков, вполне годились, но для солдата, мерзнущего в окопе на передовой, они не подходили совершенно. Когда слякоть попеременно сменялась то дождем, то снегом, в окопах постоянно стояла вода. Когда помногу часов подряд стоишь по щиколотку в воде, не имея возможности размять ноги, возникают серьезные проблемы с кровообращением в стопах и голенях. Намокшие ступни начинают опухать, и страдающий от мучительной боли солдат выбывает из строя. Такое состояние называют «траншейной стопой», и войска потеряли от этой причины немало людей. В некоторых случаях тяжелейшие отеки переходили в гангрену, и бойцы теряли пальцы, а то и обе стопы.
Поначалу армия была совершенно не подготовлена к подобной ситуации. Лишь к самому концу кампании в Арденнах мы получили сапоги, которые были гораздо лучше. Сапоги имели тяжелую резиновую подошву с бортиками, наподобие галоши, с теплой войлочной стелькой и высоким кожаным голенищем, доходящим до середины голени. Такие сапоги были совершенно водонепроницаемы снизу. Если носить поверх двух пар носков сапог достаточно большого размера, чтобы нога двигалась свободно, о «траншейной стопе» можно было забыть. Немцы пользовались сапогами похожего вида, разработанными согласно опыту, приобретенному на русском фронте.
Однажды ночью в Пэре я раздевался, готовясь ко сну. Я снял мундир, рубашку, брюки, башмаки — осталось только исподнее и носки. Носков я не снимал, если только не было возможности их сменить, а происходило это нечасто, поскольку новые носки удавалось добыть редко. После долгого дня на морозе ноги у меня немели, как всегда, но в помещении тепло проникало в тело, и к ступням возвращалась чувствительность. Приходилось растирать ноги, прежде чем забираться в спальник. Тем вечером я заметил, что ступни, особенно подошвы, ноют непривычно сильно. Сняв носки, я обнаружил на пятках и стопах обеих ног крупные черные пятна. Наутро меня осмотрел батальонный хирург, капитан Майзек, и сообщил, что у меня обморожены ноги и мне следует направиться на лечение в базовый армейский госпиталь. Было похоже на то, что я отморозил пятки, постоянно ставя ноги в башмаках с тонкими подошвами на стальное днище джипа. Я умолил капитана не направлять меня в госпиталь, опасаясь, что меня временно отчислят из штата дивизии и я, скорей всего, уже не вернусь. Чувствовал я себя, как зеркальное отражение Братца Кролика в терновом кусте.
Капитан предложил мне лечиться в полевом лазарете. Он аккуратно срезал скальпелем наружный, ороговевший слой кожи с пятен на обеих ногах. Пятна образовала запекшаяся кровь из разорванных капилляров — она протекла под кожу и замерзла. Должно быть, так природа защищала мои ноги от замерзания. Потом врач обработал раны, наложил пропитанную антисептиком марлю и перебинтовал. Повалявшись в койке следующую пару дней, я встал на ноги и вернулся к своим обязанностям — уже в новых сапогах.
Продолжалась подготовка к контрнаступлению. VII корпус 1‑й армии должен был нанести удар на юг, вдоль шоссе №15 от Гранмениля на Хоффализе, в то время как 3‑я армия наступала со стороны Бастони. Встретившись, обе армии должны были отрезать любые остатки немецких войск западнее Хоффализе.
В состав VII корпуса входили 75, 83 и 84‑я пехотные, а также 2‑я и 3‑я бронетанковые дивизии. 3‑я бронетанковая — на востоке и 2‑я — на западе должны были пройти через позиции 75‑й пехотной и при поддержке 83‑й и 84‑й пехотных дивизий нанести массированный удар на юг, к Хоффализе. Располагая двумя единственными «тяжелыми» бронетанковыми дивизиями в распоряжении американской армии, подкрепленными тремя первоклассными пехотными дивизиями, VII корпус имел максимально возможные шансы на успех.
Одной из наиболее охраняемых тайн Второй мировой (наряду с атомной бомбой) были радиолокационные взрыватели — неконтактные, как их еще называли. Они намного превосходили традиционные дистанционные взрыватели, основанные на задержке по времени, до тех пор считавшиеся наиболее эффективными. Традиционный дистанционный взрыватель состоял из концентрических пороховых колец, которые могли быть подстроены, позволяя достаточно точно устанавливать время взрыва. Для настройки головку взрывателя помещали в обрезное устройство, которое меняло длину пороховой дорожки, так чтобы взрыватель детонировал в назначенное время. Зная дальность полета и скорость снаряда, артиллерист мог по таблице найти установки, чтобы заставить снаряд разорваться на предписанной высоте.
Когда снаряд разрывался в воздухе, на землю обрушивался град осколков, поражая солдат на открытой местности. Даже окопы не спасали полностью от навесного огня. Но чтобы заставить снаряды разрываться на оптимальной высоте, наводчик должен был наблюдать разрывы и по радио корректировать время задержки — то есть наступающая группировка вынуждена была постоянно держать противника под наблюдением. В радиолокационном же взрывателе находился питающийся от батарей портативный радар, включавшийся при выстреле. Когда снаряд приближался к земле, радар улавливал отраженный луч, и взрыватель детонировал на нужной высоте. Это устройство действовало значительно надежней, чем привычные дистанционные взрыватели[65]. Кроме того, оно не требовало от наводчика видеть разрывы. Теперь огонь можно было вести по глубоким тылам противника, против артбатарей и других целей, недоступных для наблюдения.
Двумя годами ранее бесконтактные взрыватели были разработаны и опробованы на Тихом океане службой материально-технического обеспечения флота. Против японских самолетов они были весьма эффективны, а неразорвавшиеся снаряды падали в океан и тонули, не нарушая секретности. Насколько нам было известно, ни японцы, ни немцы не имели представления о существовании подобных взрывателей. Было принято решение использовать радиолокационные взрыватели во время артподготовки перед наступлением. Это был первый случай, когда они использовались при массированных артобстрелах.
1 января майор Аррингтон на собрании офицеров связи сообщил о существовании новых взрывателей нам. Мы, в свою очередь, должны были информировать артиллерийские батареи в наших боевых группах. Я связался с 391‑м полевым артдивизионом Боевой группы Б и сообщил о бесконтактных взрывателях, которые дивизиону полагалось получить на пункте боепитания в тот же день. Кроме того, я пересказал им технические данные, которые не отличались сложностью. Новые взрыватели следовало использовать взамен прежних дистанционных, никакой настройки они не требовали. При выстреле взрыв порохового заряда запускал взрыватель, и, когда снаряд достигал определенной высоты над целью, он автоматически срабатывал. Если стрельба велась по лесистой местности, взрыватель мог сработать на ветвях деревьев. О радаре я ничего рассказывать не стал: чем меньше будет известно артиллеристам в случае плена, тем лучше.
На следующее утро, за день до начала контрнаступления, парни из дивизионного отдела разведки привели на передовую какого-то штатского. Одет тот был как типичный бельгийский крестьянин — в тяжелые башмаки и пальто, свисающее едва не до пяток, теплые вязаные варежки и шерстяную шапку-ушанку, — но с портупеи у него свисала прицепленная к поясу портативная рация. Портупея крепилась на клиновых защелках, так что, если бы радист поднял руки, как бы сдаваясь в плен, защелки должны были разомкнуться, а рация — соскользнуть вместе с ремнями. Имелась надежда на то, что это произойдет незаметно. Кроме того, при бельгийце было несколько толстых конвертов, полных некоего порошка. По его словам, если растереть этот порошок по пальто снегом, в результате химической реакции ткань поменяет цвет. Ему передали пароли и отзывы на несколько ближайших дней, и, после инструктажа у командира передовой пехотной роты, бельгиец миновал линию фронта и скрылся в лесу между немецкими передовыми постами. Его задачей было просочиться через немецкие позиции и по радио сообщить нам об их месторасположении. Это был отважный шаг — если бы бельгиец попал в руки врагу, его ждал расстрел на месте. И это был лишь один из примеров той поддержки, которую оказывали американской армии бельгийские подпольщики.
Бесконтактные взрыватели были распределены по всем артиллерийским частям в составе 1‑й и 3‑й армий. Наступлению 3 января предшествовала ужасающая артиллерийская подготовка. Оснащенные радиолокационными взрывателями, наши 155‑мм и 203‑мм снаряды рвались над самым центром Хоффализе. Хотя наши передовые части находились не менее чем в восьми километрах от города, немцы решили, что мы уже прорвали фронт и подошли к Хоффализе не более чем на километр или два. Они были уверены, что огонь корректируется с окружающих городок холмов. В результате среди отступающих немецких солдат началась паника, и это усугубило чудовищный затор на узких улочках городка. Паника питалась сама собой, и постоянные заторы создавали все новые цели для сокрушительных разрывов снарядов в воздухе.
К тому времени у американской армии накопился уже внушительный опыт планирования лобовых атак. Генерал Коллинз осознавал, что силами одних только танковых батальонов резерва Главного командования и пехоты было невозможно провести массированное наступление на открытой местности, где противник мог сосредоточить на наступающих артиллерийский огонь. Предугадав наш следующий шаг, между 30 декабря и 3 января противник подготовил ряд укрепленных позиций на открытой местности непосредственно на пути нашего наступления. На основном направлении этого наступления нашим солдатам предстояло пробиваться сквозь эти укрепления около пяти километров, потом еще километра три продвигаться по густому лесу, а после этого снова двигаться через поля. В ходе операции для первоначального штурма укреплений планировалось использовать силы бронетанковой дивизии, дополнительно усиленной пехотой. Достигнув леса, пехота должна была обогнать танки на узких дорогах и просеках, чтобы, выбравшись на открытое место, те снова вышли вперед. Подобная тактика предусматривала использование сильных сторон как пехотной, так и бронетанковой дивизий.
Наступление началось утром 3 января, вслед за мощнейшей артподготовкой, в ходе которой были использованы снаряды с радиолокационными взрывателями. 3‑я бронетанковая и 83‑я пехотная дивизии нанесли удар к востоку от шоссе №15, 2‑я бронетанковая и 84‑я пехотная — к западу. Поскольку основные силы на этом участке немцы сосредоточили для удара на север, нашему контрнаступлению на юг противостояли лишь разрозненные части трех немецких танковых и двух фольксгренадерских дивизий. Сражались они отчаянно.
Немцы превзошли самих себя в искусстве противотанковой обороны, для которой умело использовали в первую очередь собственную бронетанковую технику. Полагаясь на превосходство своих машин, они использовали строения и развалины небольших укрепленных деревень как укрытия для танков и самоходных орудий. Даже штурмуя каждое из этих укреплений комбинированными силами после краткого, но мощного артобстрела, мы тем не менее несли тяжелые потери в танках. Потери, вероятно, были бы еще больше, если бы не самоходные 105‑мм гаубицы М7, способные немедленно открыть огонь практически из любой позиции, засыпав противника рвущимися в воздухе снарядами с радиолокационными взрывателями. Вдобавок гаубицы могли вести огонь дымовыми снарядами с начинкой из белого фосфора: обильный дым при их разрывах затруднял немцам корректировку артогня. Я всегда полагал, что самоходки М7 являлись одним из самых эффективных видов нашего вооружения.
Когда погода начала проясняться, все большую поддержку нам начинали оказывать пикировщики P‑47[66] 9‑й воздушной армии. Нам приходилось быть весьма осторожными, вызывая авианалеты, поскольку наши позиции располагались рядом с немецкими. В изменчивой ситуации вроде той, которая была в этот момент, летчикам ничего не стоило промахнуться и отбомбиться не по той цели. Тем не менее мы всегда были рады видеть пикировщики в небе, зная, что теперь-то немцам придется солоно.
Тяжелейшие потери в бронетехнике за время Битвы за Выступ привели к критической нехватке танковых экипажей. В норме экипаж «Шермана» состоял из пяти человек: водитель, помощник водителя на соседнем сиденье (он же стрелок из шаровой пулеметной установки винтовочного калибра), заряжающий, место которого находилось в левой стороне башни, стрелок в башне справа и командир, выполняющий также обязанности радиста. Место командира танка располагалось в задней части башни, а прямо над его головой располагалась небольшая башенка с перископом в крышке люка. Под огнем командир задраивал люк, но обычно машина двигалась с распахнутым люком для лучшей видимости.
По мере того как потери нарастали, нам пришлось отказаться вначале от помощников водителей. Это лишало танк возможности воспользоваться шаровой пулеметной установкой, особенно эффективной против вражеской пехоты. Потом мы вынуждены были обходиться и без заряжающего — его обязанности приходилось выполнять командиру танка. И все равно для управления машиной требовался минимальный экипаж из трех человек.
Днем 8 января располагавшаяся при Вербомоне рота «Си» получила 17 танков для распределения по частям. Некоторые машины, подбитые прежде, вернулись из ремонта, другие были новыми — их прислал отдел снабжения армии взамен выбывших из строя. В наши задачи входило подготовить машины к бою и найти для них экипажи.
Из 33‑го бронетанкового полка нам прислали 17 танкистов, имевших ограниченный боевой опыт, — они сами лишь несколько дней тому назад прибыли для восполнения потерь. Из кадрового отдела прислали еще 35 парней, лишь несколько часов тому назад сошедших в Антверпене с парохода и до сих пор не получивших никакого инструктажа. Мы спросили, сколько из них прежде имело дело с танками, оказалось, что никто. Большинство не то что никогда не были в танке — они даже не видели танка вблизи!
Мы отобрали 34 человека и разбили их на 17 пар. Каждая пара вместе с водителем составляла минимальный экипаж. Мы провели краткий инструктаж на тему «что такое танк», показали всем основные детали машины, пулемет и коробки со снарядами. Танки были уже заправлены, смазаны и готовы тронуться с места. Несколько механиков отогнали машины на край поля и, развернув башни в стороны, зарядили орудия бронебойными снарядами, чтобы не было осколков. Каждому танкисту дали произвести по три выстрела из башенного орудия (базовую подготовку проходили все новички, так что с пулеметами они уже были знакомы). На дальнейшую подготовку, прежде чем посыльные из 33‑го полка развели новичков по подразделениям, времени не оставалось. Было три часа дня.
Когда около семи часов вечера я приехал в расположение 33‑го бронетанкового, то обнаружил, что из 17 машин пополнения 15 были подбиты и уничтожены по дороге. Узнать, сколько человек уцелело из экипажей и были ли выжившие вообще, я не смог. Увы, подобной трагедии предстояло повторяться еще не раз…
К 9 января 3‑я бронетанковая дивизия завершила первый этап операции, достигнув опушки густого леса. 83‑я пехотная дивизия, обогнав нас, расчистила дорогу через лес на протяжении следующих 3—5 километров. К 13 января лес вдоль узких просек был практически освобожден от солдат с «панцерфаустами» и минных полей. Дивизия миновала лес, вновь обогнала пехоту и начала завершающий бросок через тяжело укрепленные всхолмья. На протяжении десяти последних дней немцы вели отчаянные арьергардные бои, в ходе которых мы продвинулись на 15 километров — до южной опушки леса. Тринадцатого числа, вновь пройдя сквозь позиции 83‑й пехотной, наша дивизия приступила к выполнению основной цели своего наступления: перерезать шоссе к востоку от Хоффализе и занять высоты под Бризи.
Немцы яростно сражались, чтобы не позволить нам перерезать им последний путь к отступлению. Перекрыв дорогу, немецкие танки и мотопехота заняли сильно укрепленные позиции вокруг Стоммельна. И тем не менее 15 января Боевая группа Б установила заставу на дороге к востоку от города, перекрыв противнику дорогу. Затем она продвинулась на юг до Бризи и заняла высоты к северу от реки.
Достигнув конечной цели наступления, мы продолжали удерживать занятые позиции, в то время как 84‑я пехотная и 2‑я бронетанковая дивизии обходили нас с запада, наступая на Хоффализе. 16 января под Хоффализе части 84‑й пехотной вступили в контакт с наступающей на север 11‑й бронетанковой дивизией 3‑й армии, что завершило очередной этап арденнской операции. 20 января наша дивизия переместилась в район Барво — Дюрбюи для отдыха и пополнения.
Интендантские и ремонтные части прилагали все усилия, чтобы восстановить мощь дивизии. Восполнить ряды опытных танкистов было невозможно; все новые пополнения шли из пехотного набора. Прибывших сливали с выжившими членами экипажей подбитых машин и интенсивно тренировали на протяжении нескольких следующих дней. По крайней мере, у них было намного больше шансов уцелеть, чем у тех мальчишек, что прибыли к нам в Вербомон 8 января. Капитан Сембера выбил для нашей боевой группы хорошую долю из общего числа прибывших на пополнение танков и прочих машин. К нам уже начинали поступать в достаточном количестве танки новой модификации М4А1 с 76‑мм орудием и 550‑сильным мотором «Форд» V8.
Битва за Выступ завершилась внезапно и безоговорочно. К 28 января немцы были оттеснены на исходный рубеж их наступления. Бои шли жесточайшие, и жертвы с обеих сторон были огромны. По приблизительным оценкам, американская армия потеряла 81 тысячу человек, немцы — около 100 тысяч. Одна только 3‑я бронетанковая дивизия с 16 декабря по 20 января потеряла 125 средних танков М4, 38 легких танков М5, 6 самоходных орудий М7 и 158 бронетранспортеров, бронемашин и единиц другой техники.
Прошло несколько дней на новом месте, прежде чем командующий дивизией распорядился отправить в отпуска по возможности большую часть личного состава. Это касалось как офицеров, так и рядовых. Когда капитан Сембера в очередной раз отправился на склад боеприпасов в Реймсе, в общей офицерской столовой к нему подошел молодой капитан, заметивший наплечную нашивку 3‑й бронетанковой[67] и знаки различия войск снабжения на воротнике. Капитан назвался моим братом Джорджем и поинтересовался у Семберы, не знаком ли тот со мной.
— Черт! — разулыбался Сембера. — Конечно, знаком. Мы с ним давние приятели. Вечно клянчит у меня танки, чтоб им пусто было. Он офицер связи в Боевой группе Б, вечно попадает в пиковое положение и теряет больше танков, чем любой другой. Сплошная головная боль. Я из-за него, в частности, сюда и приехал!
Джордж, в свою очередь, представился заместителем командира размещенной в Реймсе грузовой автоколонны интендантства и передал для меня свой адрес. Когда мы с Томми Семберой увиделись в следующий раз, тот рассказал мне об их встрече и сообщил, где искать Джорджа. До этого я знал только, что брат служит где-то во Франции, но понятия не имел — где. У меня был только его номер военно-полевой почты.
Через несколько дней после того, как дивизия разместилась на новых квартирах и положение в ней пошло на поправку, я попросил у майора Аррингтона несколько дней увольнительной, чтобы съездить в Реймс и повидаться с братом. Вместо этого майор приказал капитану Эллису выписать мне командировку в Реймс на три дня, чтобы проведенное в городе время не считалось отпуском.
Когда я сообщил Рэйфорду, что мы отправляемся в Реймс, у водителя загорелись глаза:
— Ради такого случая, лейтенант, мне придется гладко выбриться!
Он даже помыл машину, раздобыв воды из автоцистерн химзащиты. Мы, как смогли, привели себя в порядок и помчались в город, точно пара лис на цыплячий бал.
Выехав из штаба рембата в Пэре, мы направились вначале к Вербомону. Ударила оттепель, снег и лед по большей части растаяли. По обочинам дороги на Реймс, проходившей через Марш и Седан, громоздились подбитые машины — частью американские, но в основном танки и бронетранспортеры немецкой 2‑й танковой дивизии СС. В этой части Франции важнейшие шоссейные дороги прокладывались широкими и прямыми. Обсаженные тополями, они покрывались асфальтом, а в деревнях и небольших городах были вымощены гранитной брусчаткой. Я было подумал, что для тыловых коммуникаций такая дорожная сеть подходит идеально, но, к моему изумлению, дороги находились в отвратительном состоянии. Местами главное шоссе на сотню метров, а то и на полкилометра оказывалось совершенно разбито танковыми траками. Мы проезжали мимо многочисленных саперных бригад, которым в починке дорог помогали немецкие военнопленные и местные жители.
В Реймсе мы без промедления отправились на поиски интендантской автоколонны Джорджа. Мне не понадобилось даже заглядывать в записку с адресом, которую передал мне Сембера, — я давно заучил его наизусть: «Рю де Муазон, 32». Дом располагался в шикарном районе, среди прелестных городских особняков XVIII столетия. За оградами проглядывали ухоженные сады, как это часто можно видеть и в Англии. Номер 32 оказался самым высоким на всей улице зданием — трехэтажным. На сером гранитном фасаде выделялись рельефы, украшавшие перемычки между окнами и над парадным. Балкончики на верхних этажах были забраны коваными решетками. Если к выбору квартиры приложил руку Джордж, то это здание выбрал именно он — мой брат всегда предпочитал высший сорт. Мы оставили джип у парадного входа и вошли внутрь.
В прихожей пол был выложен черными и белыми плитками итальянского мрамора, стены — увешаны картинами французских мастеров и бронзовыми канделябрами. Я был впечатлен, особенно вспомнив сараи и стылые подвалы бельгийских ферм, где мне приходилось ночевать. Даже шато в Пэре, где разместился штаб роты, в сравнении с этим особняком выглядело бледно.
За конторкой в зале сидел какой-то капрал. Я спросил, на месте ли капитан Купер, и мне объяснили, что кабинет Джорджа находится на втором этаже, справа от лестницы. Я представился братом Джорджа и попросил не выдавать своего прибытия раньше времени.
Капрал усмехнулся и снял трубку:
— Капитан, вас хочет видеть какой-то потрепанный лейтенантик!
Он проводил меня на второй этаж, попутно объяснив, что прежде в особняке располагался французский дом терпимости для немецких офицеров. Стало понятно, почему стены до сих пор увешаны картинами, изображающими нагих дев в развратных позах.
Когда я заглянул в кабинет, Джордж читал. Он поднял голову, и на лице его отразилось изумление: он не знал даже, жив ли я еще, когда Сембера передал ему, что со мной все в порядке, шел еще ноябрь. Мы горячо обнялись и заговорили разом. Я рассказал, что Сембера передал мне его адрес и у меня выдался случай его навестить. Рэйфорд тем временем завязал знакомство с капралом. Джордж распорядился обеспечить моего водителя койкой, душем и чистой одеждой, а потом отвести в унтер-офицерский клуб и познакомить с обстановкой.
Мы же отправились к Джорджу на квартиру. Пришлось завернуть за угол и миновать несколько домов. Еще одно трехэтажное здание выходило на улицу сквозным коридором, соединявшим парадное с задним двором. У подножия винтовой лестницы на первом этаже разместилась огромная пузатая печь, труба от которой пронизывала все три этажа и выходила на крышу — очевидно, она и служила в доме основным источником тепла.
Джордж объяснил, что на первом этаже проживает глава семейства, мадам Фош, с мужем и тремя детьми. Два верхних этажа армия заняла под квартиры. Комната Джорджа находилась на третьем этаже и выходила окнами на задний дворик. К третьему часу беседы мы истощили наконец запасы новостей, пересказав друг другу все случившееся с нами за два последних года. Джордж показал мне фотографии моей племянницы Дотси — ей уже исполнился год. Я хорошо запомнил день ее рождения (3 ноября), потому что в тот день мы прибыли в Англию в 1943 году — за сутки до моего собственного дня рождения.
Вечером мы отправились в объединенный офицерский клуб. Следующие три дня я наслаждался обильной и хорошей кухней, коньяком и отличными винами. Рэйфорд, кажется, отменно сдружился с капралом, и вместе они потратили немало времени на достопримечательности Реймса. В итоге мы оба весьма сожалели, когда наша побывка подошла к концу. Для нас она стала глотком свежего воздуха во фронтовом запустении.
Автор использует обозначение, принятое и в отечественной мемуарной литературе. На самом деле — Bf‑109. (Прим. ред.)
Это отнюдь не так. Несрабатывание радиолокационных взрывателей (являющихся намного опередившими свое время сложнейшими электронными приборами) достигало в 1944—1945 гг. 25%. (Прим. ред.)
Самолет P‑47 Рипаблик «Тандерболт» являлся фактически тяжелым истребителем сопровождения бомбардировщиков. Высокая живучесть и способность нести высокую бомбовую нагрузку позволили использовать его и в качестве ударного самолета — штурмовика или истребителя-бомбардировщика. (Прим. ред.)
В тексте американского издания этой книги говорилось, что это была нашивка «Острие Копья» («Передовая»). Однако в ходе работы над ее русским изданием автор уточнил, что это действительно была «стандартная» нашивка 3‑й БТД. Нашивка «Передовая» была введена позже, после взятия Кельна. (Прим. ред.)