7 февраля дивизия вернулась, чтобы занять прежние позиции вокруг Ахена, в Штолберге, Маусбахе, Верте и Гастенрате — места, за которые мы так отчаянно сражались в ноябре. Тем временем 104‑я пехотная дивизия, закрепившись в этом районе, продвинулась на запад до берегов Рера под Дюреном.
Ремонтный батальон вновь расположился на резинотехнической фабрике Энглебурта в Ахене, где для работы мастерских хватало и строений, и мощеных площадок. Едва мы добрались до места, как группа связи ринулась на захват телефонной станции. Толстые бетонные стены и крыша делали ее самым безопасным местом на всей фабрике.
По сравнению со снегопадами и распутицей времен Арденнской кампании погода значительно улучшилась, хотя почва размокла от дождей. Большая часть танков расположилась в грязи посреди окружающих небольшие деревушки полей, но ремонтная рота 33‑го бронетанкового полка вернулась в Маусбах, где в центре городка было достаточно мостовых. Хотя дивизия находилась в радиусе досягаемости вражеской артиллерии, немцы, судя по всему, берегли боеприпасы, готовясь к нашему грядущему наступлению.
Здание дирекции фабрики Энглебурта даже по немецким меркам было роскошным — крупнейший производитель шин в стране трудился без остановки, поставляя немецкой армии покрышки для грузовых и легковых машин. Столь напряженный график вынудил фирму предоставить высшему руководству комфортабельные квартиры на территории самой фабрики. В каждой столовой стены были обшиты резными панелями, на столах — льняные скатерти, салфетки, хрусталь и серебряные блюда. За дверями находились спальня и ванная комната.
Группа связи вернулась на фабрику Энглебурта раньше, чем основная часть штабной роты, так что мои приятели Линкольн и Лукас в срочном порядке реквизировали скатерти, хрусталь и столовое серебро. Мы уже жили в этих помещениях до начала контрнаступления в Арденнах, знали о здешней роскоши и хотели удостовериться в том, что наша группа получит свою долю, прежде чем о своем безраздельном праве на апартаменты объявят полковник Маккарти и майор Лоуренс.
К тому времени мы разжились одной из огромных горелок, которые стояли на каждом немецком танке. Было похоже на то, что майбаховские движки V8 на низкооктановом бензине в холодную погоду заводились с исключительным трудом, и, прежде чем попытаться завести машину, немцам приходилось подогревать бензопровод горелками. Делать это приходилось с опаской — при малейшей протечке топлива они рисковали поджечь танк. Горелки, которые мы снимали с каждой подбитой немецкой машины, служили прекрасным товаром для обмена — они пользовались большим спросом как обогревательные приборы. Такая горелка давала струю пламени в 7—8 сантиметров поперечником и длиной метра в три и прогревала воздух в комнате за несколько секунд, особенно если немного покрутить вентиль, меняя длину факела. Причастившись роскоши, группа связи смотрела на жизнь с оптимизмом.
Кроме того, на фабрике обнаружился запас немецкого шнапса и добрых французских вин. Группа связи озаботилась тем, чтобы получить свою долю. Как-то вечером, после роскошного ужина, мы решили повнимательней осмотреть здание. Крыло, в котором располагалась телефонная станция, было построено на нескольких уровнях. Наши помещения частично располагались под землей, и под ними скрывалось еще минимум два подвальных этажа с толстыми железобетонными перекрытиями и стенами. Само здание было настоящей крепостью!
В одной из комнат нижнего подвального этажа мы обнаружили гору немецких коробок с бумагами; некоторые были помечены, как мы решили, немецким аналогом штампа «совершенно секретно». Это естественным образом подогрело наше любопытство. Мы немедленно распаковали документы и принялись за чтение: нас, как офицеров материально-технического обеспечения, инструктировали в отношении сбора данных о вражеских промышленных технологиях.
Содержимое коробок меня шокировало. Судя по корреспонденции и деловым бумагам, сотрудничество между «Энглебуртом» и несколькими английскими фирмами между 1940 и 1943 годами шло самым обычным образом! Все бумаги были оформлены на английском и немецком языках и подшиты вместе. Становилось очевидно, что немцы и англичане размещали друг у друга заказы и производили оплату — судя по всему, через швейцарские банки. Я был потрясен, узнав, что в Англии нашлись бизнесмены, которые польстились на кровавые деньги, когда их соотечественники вместе с американскими союзниками сражались изо всех сил, сражались насмерть! Мы доложили о находке полковнику Маккарти. Осмотрев бумаги, тот доложил в отдел G5 (военную администрацию оккупированных территорий). Оттуда в ответ пришел приказ конфисковать документы и сохранять их до дальнейшего распоряжения. Через несколько дней в штаб явился какой-то штатский немец и потребовал провести его к командующему. Хотя незнакомец был одет бедно, как большинство гражданских в то время, его манеры и выправка давали понять, что немец хорошо образован. Незнакомец заявил полковнику Маккарти, что получил от военной администрации распоряжение вывезти документы из подвала.
Полковник почуял неладное. Он немедленно задержал немца и доложил в G5. Вскоре оттуда прислали пару военных полицейских, и немца увезли. Мы предположили, что он мог быть одним из бывших служащих компании и пытался вынести и уничтожить документы, прежде чем те попадут в комиссию по военным преступлениям. Чем закончилась эта история, я так и не узнал: покидая территорию фабрики Энглебурта, мы передали бумаги представителям военной администрации.
К этому дню союзные силы находились практически на тех же позициях, что и 16 декабря, до начала Битвы за Выступ. Плотины в верхнем течении Рера были наконец захвачены, и вызванный поломками на шлюзах потоп схлынул. Теперь мы готовились к решительному наступлению на Германию.
В офицерских кругах множились слухи о планах грядущей кампании, и чем ниже были чины, тем больше летало слухов. Генеральный план предусматривал наступление по всему фронту, но основной удар должна была нанести 21‑я группа армий севернее Рура, форсировав Рейн. 1‑я армия должна была прикрыть южный фланг входившей в 21‑ю группу 9‑й армии, а 3‑я армия — наш. 6‑й группе армий оставалось закрепиться в Сааре и верховьях Рейна.
Все мы понимали, что в ходе Битвы за Выступ немцы потерпели катастрофическое поражение, хотя и ценой чудовищных потерь с нашей стороны. Также нам было известно, что до сих пор основные тяготы войны ложились на плечи русских. И хотя в последние месяцы на Восточном фронте наблюдалось некоторое затишье, было похоже, что сейчас русские вновь набирали темп наступления.
Многое из того, что происходило в то время, для младших офицеров не имело никакого явного смысла. По большей части командный дух прославленных подразделений основывается на доверии молодых солдат к командирам. В 3‑й бронетанковой дивизии это доверие было обоснованным — за редкими исключениями нам очень везло с офицерским составом. Но хотя в тот момент мы не знали об этом, между генералом Эйзенхауэром и фельдмаршалом Монтгомери существовало явственное соперничество. В Генеральном штабе было заранее решено, что основной удар на севере нанесет Монтгомери и его 21‑я группа армий. Эйзенхауэр согласился с этим планом неохотно. В то же время генерал Брэдли и его офицеры были попросту возмущены самонадеянностью британца, полагая, что со времени высадки в Нормандии большей частью успехов армия была обязана им.
Главнокомандующие войсками союзников отличались друг от друга настолько, насколько возможно. Монтгомери был осторожен и опасался переходить в наступление, если на его стороне не было подавляющего превосходства. Вместе с этим он был заносчив и беспрестанно пытался выпятить важность действий своей 21‑й группы армий. Полной противоположностью ему был Паттон — нахрапистый, привычный наступать в любых обстоятельствах. Этот генерал чувствовал себя в своей среде, когда его танковые колонны рвались вперед, развивая массированный прорыв. Однако для пехотных операций у Паттона не хватало терпения, и когда он оказывался не в силах добиться успеха немедленно, он бывал разочарован.
На Сицилии генералу Брэдли довелось служить под началом Паттона; однако тактический гений и неизменная трезвость суждений Брэдли побудили Эйзенхауэра назначить его командующим 12‑й группой армий. Из подчиненных Брэдли командующий 1‑й армией генерал Кортни Ходжес в годы Первой мировой служил рядовым пехотинцем, а затем поступил в Вест-Пойнт. Несгибаемое упорство помогло ему подняться с низов до поста командующего армией. Лишенный паттоновского блеска, он завоевал беспредельную преданность и уважение подчиненных спокойной рассудительностью. Более чем любой другой командующий армией, Ходжес владел максимально эффективными способами совместного боевого применения бронетанковых и усиленных танковыми батальонами резерва ГШ[68] пехотных дивизий. Боевые достижения всегда скромного, никогда не стремившегося к лишней известности Ходжеса были несравненны, хотя и мало известны широкой публике.
Один из ключевых принципов военного ремесла заключается в том, что наибольшие потери несет та часть, которая столкнулась с самыми мощными подразделениями противника, но в то же время именно она имеет возможность в случае успеха нанести врагу наибольший урон. 1‑я армия понесла больше потерь, чем любая другая армия в американских войсках, и причинила немцам наибольший урон. Она же захватила в плен и наибольшее число вражеских солдат.
В сентябре 1944 года на основе закаленных в боях дивизий 1‑й армии была развернута 9‑я армия генерала Симпсона. До сражения в Арденнах она составляла часть 12‑й группы армий, а затем ее приписали к 21‑й группе армий фельдмаршала Монтгомери. 6‑я группа армий генерала Деверса, включавшая 7‑ю американскую и 1‑ю французскую армии, высадилась на южном побережье Франции и оттуда наступала на север, в направлении Вогезов и Саара. 1‑я французская армия неплохо проявила себя непосредственно в боях с немцами, однако ее командиры настолько были озабочены местом Франции в истории, что постоянно ввязывались в политические диспуты как с Деверсом, так и с Эйзенхауэром.
В эти дни шло поспешное накопление сил к завершающему штурму. Я тратил немало времени, мотаясь между фабрикой Энглебурта в Ахене и расположением ремроты 33‑го бронетанкового полка в Маусбахе. Как-то раз майор Джонсон из Маусбаха пожаловался мне, что в одном из танков 2‑го батальона 76‑мм снаряды к пушке плохо держатся в расположенной под башней укладке для боеприпасов главного калибра. По его словам, от этой проблемы страдали и другие танки, но обнаружить ее причин еще никому не удалось.
Боеприпасы хранились на раме, снарядом внутрь, так что гильза выступала наружу, и ее было удобно вытаскивать. Закраину гильзы удерживали на месте небольшие пружинные защелки, не позволяющие унитарному выстрелу сдвинуться с места. Но по какой-то причине, стоило танку затормозить, как снаряды высыпались из креплений. В результате стоило только капсюлю наткнуться на острый предмет, как мог последовать взрыв.
Рама для боеприпасов главного калибра представляла собой сборный алюминиевый ящик размерами приблизительно 75 × 75 × 60 сантиметров. Внутри его в несколько рядов располагались трубки сечением 76 миллиметров, в которых помещалось 34 выстрела к танковой пушке. Хотя спереди коробку для боеприпасов закрывали откидные дверцы из 6‑миллиметрового бронелиста, при открытых дверцах закраины гильз должны были удерживаться защелками.
Должно быть, ремонтная бригада отнеслась к делу спустя рукава, потому что причина неполадок стала мне очевидна сразу же, стоило мне забраться в танк и осмотреть переднюю поверхность рамы. Оказалось, что боеукладка этого конкретного танка заключала тридцать снарядов калибра 76 мм и четыре бутылки французского коньяка. Экипаж машины решил, что лучшего места для хранения запасов выпивки им не найти. Поперечник коньячной бутылки чуть превосходил диаметр снаряда. В трубку она входила свободно, но защелки при этом раздвигались сверх предела. Пружина слабела и не могла больше удерживать унитарный патрон при торможении. При плановых проверках танкисты успевали вытаскивать коньяк и заменять бутылки 76‑мм снарядами, но при моем появлении они не ожидали новой инспекции. Мы заменили защелки, и проблема была исправлена.
В то же время, когда я начал внушение, танкисты нашли оправдание своему поступку: «Против немецких танков от наших снарядов все равно никакого проку. А так, если припечет, забьешься за дом, откупоришь коньячку — и хоть на душе полегчает».
Я не мог не согласиться с трагической иронией, содержащейся в словах танкистов. Конечно, экипаж получил взыскания от ротных офицеров, а майор Джонсон издал приказ о запрете подобной практики, но, невзирая на серьезную угрозу, которую она представляла жизням танкистов, эта практика едва ли прекратилась полностью.
Капитан Бен Уайт, офицер по ремонту 391‑го из состава дивизиона полевой артиллерии, который обыкновенно придавался Боевой группе Б, пожаловался мне, что у его 105‑мм гаубиц начались проблемы со снарядами. Хотя дивизия была снята с передовой, ее батареям приходилось время от времени вести огонь в поддержку 104‑й пехотной дивизии, которая удерживала позиции вдоль реки Рер под Дюреном.
Пороховая камора в казенной части 105‑мм гаубицы высверливается по нескольким диаметрам. Начальная часть каморы рассверлена на конус для удобства заряжания. Поперечник этой ее части должен быть достаточно велик, чтобы гильза свободно входила в камору, и в то же время достаточно мал, чтобы позволить стенкам гильзы разойтись при выстреле, обеспечивая обтюрацию (закупорку канала) и не давая выхода пороховым газам.
Перед гильзовой частью каморы находится свободное пространство — его поперечник меньше, чем диаметр гильзы, а размеры позволяют поместиться ведущему пояску снаряда. На следующих 5 сантиметрах камора опять рассверлена на конус так называемым снарядным входом: кпереди от ведущего пояска снаряд удерживают поля нарезки, а поперечник каморы уменьшается, пока не становится равен диаметру центрирующего утолщения (иначе говоря, калибру снаряда). Поля нарезки представляют собой, по сути, спирально закрученные выступы шириной приблизительно в 6 миллиметров, разделенные такой же ширины канавками и покрывающие всю внутреннюю окружность ствола. Глубина нарезки составляет приблизительно 3 миллиметра, а поперечник ствола в свободном пространстве изменяется на протяжении примерно 4 сантиметров. Нарезка ствола выполняется протяжкой через пушечный ствол специального дорна.
При подрыве порохового заряда сила взрыва толкает снаряд вперед, и мягкая кромка ведущего пояска врезается в снарядный вход. Этим создается обтюрация впереди гильзы и в то же время придается вращательное движение снаряду, увеличивая стабильность его траектории при выходе из ствола. Естественно, что снарядный вход, самая важная часть ствола, снашивается в наибольшей степени. Помимо расстрела, то есть механического износа под давлением ведущего пояска, снарядный вход подвергается и разгару, то есть коррозии под действием высокой температуры и давления пороховых газов. Кроме того, на него также оказывает химическое воздействие фульминат ртути, который используется в капсюлях. Точечная коррозия еще более ослабляет поля нарезки в снарядном входе — до такой степени, что они стираются в стволе на протяжении десятка сантиметров. В этом случае ведущий поясок проминался недостаточно, а это, в свою очередь, приводило к тому, что терялась обтюрация и снаряд вылетал из ствола по не вполне прямолинейной траектории. В некоторых случаях ведущий поясок был поврежден настолько сильно, что его при выстреле срывало, и снаряд начинал кувыркаться в полете, теряя высоту и скорость. Это могло привести к тому, что снаряд мог недолетом поразить наших же солдат.
При осмотре выяснилось, что стволы всех до единого орудий 391‑го дивизиона полевой артиллерии находились в ужасном состоянии. В некоторых случаях нарезка была изношена на глубину 30, а то и 45 сантиметров! Я немедленно доложил об этом майору Аррингтону. Лейтенанты Ниббелинк и Линкольн отчитались, что сходная ситуация сложилась и в 67‑м и 54‑м дивизионах полевой артиллерии. При тщательном осмотре во всех случаях выяснилось, что стволы пушек крайне изношены и требуют замены. Майор вызвал капитана Семберу и потребовал немедленно запросить 54 ствола к пушкам калибра 105 мм. Но в отделе снабжения армии решительно отказались поверить нашим сообщениям, что стволы орудий действительно настолько изношены. Капитану Сембере заявили, что в дивизию направят «специалиста» по орудийным стволам из арсенала Рок-Айленд, в чине первого лейтенанта. Когда Сембера представил инспектора курьерской группе, я сразу его узнал, хотя и не был в то время уверен, что он узнал меня тоже. Вскоре мы отлично сработались. Прибывшим к нам лейтенантом оказался Джо Дортман, с которым мы на Абердинском полигоне вместе проходили курсы СПОР на летних сборах в 1939 году. Он был немного чудной, погруженный в учебу, страшно наивный парень и послужил нам мишенью для многих розыгрышей. По нынешним меркам, его бы назвали «ботаном». Я пересказал Линкольну и Ниббелинку историю, которая случилась со мной и Дортманом в Абердине, но попросил не болтать об этом — очень уж мы хотели выбить для дивизии сменные орудийные стволы.
Тем летом на Абердинском полигоне собралось полторы сотни кадетов артиллерийско-технической службы с девяти разных курсов СПОР. Нас перетасовали, чтобы мы успели перезнакомиться с товарищами из других университетов. Трое моих соседей по палатке приехали из Университета штата Калифорния в Беркли, из Университета Цинциннати и из Корнелльского; мой приятель Барнетт из соседней палатки прибыл из Технологического университета Джорджии. Дортман тогда учился в Мичиганском технологическом институте и жил через несколько палаток от нас. На всякий вопрос инструктора во время занятий у него первого находился верный ответ. Кроме того, он был весьма самонадеян и скоро начал здорово действовать на нервы всем нам.
В столовой нас разместили за столами по восемь мест каждый, и так вышло, что Дортман оказался за одним столом со мной и Барнеттом. Днем график занятий у нас был очень плотный: утром мы слушали лекции, а после ланча, разбившись на небольшие группы, посещали различные участки полигона. События учебного дня служили хорошей пищей для вечерних бесед.
Как-то вечером Барнетт полюбопытствовал, чем я занимался в тот день.
— А, — ответил я, чуть усмехнувшись, — нас водили в крысиный питомник на южном краю полигона.
Барнетт подмигнул мне в ответ:
— Ого! И чем они там занимаются?
— Кто-то сумел вывести породу особо башковитых крыс, — отозвался я, — и теперь их сурово натаскивают.
— Да на что же, — возмутился Дортман, — можно натаскивать крыс?
Я поднял ставки:
— Крыс используют для чистки стволов противотанковых пушек перед стрельбами.
— Что значит — используют для чистки? — переспросил Дортман.
Было похоже, что он готов клюнуть, поэтому я немедленно продолжил:
— В общем, вывели специальную породу белых крыс — их разводили специально под определенный вес, размер, цвет и особенно качество шерсти. Взрослых крыс тренируют в разных лабиринтах, чтобы те научились выполнять команды. А уже натасканных окунают в чистящий раствор и засовывают в казенник 37‑миллиметровки. К дулу пушки солдат подносит кусок сыра. Крыса пытается добраться до сыра и по пути тщательно чистит изнутри ствол, оттирая его от нагара и космолиновой смазки. Прежде чем крыса добежит до дула, солдат убирает сыр, и крыса плюхается в свежую ванночку с раствором, а потом ее снова загоняют в казенник. Иной раз требуется два-три прохода, чтобы отмыть ствол, — если, конечно, крыса не успеет ухватить кусок сыра. Если солдат не успеет отдернуть приманку от дула, животное застрянет и, покуда не сгрызет свою добычу, уже никаких пушек чистить не станет! А вот если крыса выполнит задание до конца, то она получит сыр уже как награду.
Дортман выслушал меня с ошеломленным видом. Я и сам малость обалдел при мысли, что мою байку приняли всерьез. Так нагло я еще в жизни не врал!
Наши соседи по столу, кажется, готовы были уже лопнуть со смеху. Я решил, что нужно срочно разрядить обстановку, и продолжил:
— Помнишь, на прошлой неделе нас водили на стрельбы из большой 14‑дюймовки? А знаешь, Дортман, как ее чистили после этого? Для этого у них есть особая порода кроликов, только вместо сыра под дулом орудия подвешивают пучок морковки. Мне рассказывали, что на то, чтобы отчистить ту пушку, ушло 6 кроликов и 110 кило морковки!
Последняя фраза была, кажется, лишняя — Дортман, по-моему, догадался, что его разыграли. Несколько дней после этого он ходил надутый и шарахался от меня, решив, должно быть, что я ума лишился. Помирились мы, однако, еще до того, как покинули лагерь, и расстались уже добрыми приятелями. С тех пор я не встречался с Дортманом, пока он не прибыл к нам осматривать артиллерийские орудия.
Как только Дортман приехал в расположение 391‑го дивизиона, я отвел его к Бену Уайту, и мы вместе отправились на одну из батарей, чтобы осмотреть пушки. Дортман привез с собой специальное смотровое зеркало, представляющее из себя телескопическую трубку из нержавеющей стали с поворотным зеркальцем на конце, вроде того, каким пользуются зубные врачи, только побольше. Выдвинув стальную рукоятку до конца, Дортман мог обследовать нарезку ствола на всем ее протяжении.
Ведущий поясок в каморе первой же осмотренной нами пушки был изъеден коррозией, поля нарезки сорваны кусками на протяжении 45 сантиметров. Было очевидно, что ее ствол подлежит замене.
Дортман не мог поверить своим глазам. Он попросил показать ему журнал стрельб. При каждом орудии числился журнал, куда расчет записывал число сделанных за день выстрелов и мощность пороховых зарядов. Даже после особенно мощного артналета по остаткам вполне можно был определить, сколько было сделано выстрелов. Хороший старшина орудийного расчета вносил данные в журнал без проволочек, так чтобы в любой момент можно было получить представление о состоянии орудийного ствола.
Орудия калибра 105 мм использовали выстрелы раздельного заряжания. Это значило, что латунная гильза и снаряд поставлялись отдельно. Метательный заряд включал в себя 7 отдельных картузов, каждый из которых являл собой мешочек бездымного пороха. В зависимости от расстояния до цели расчет мог использовать от семи до одного картуза, просто вытаскивая ненужные мешочки из гильзы. Поскольку данные об этом ежедневно заносились в журнал стрельб, можно было без труда рассчитать число сделанных «условных выстрелов», по семь пороховых зарядов каждый.
— Эти орудия, — заявил Дортман, изучив журнал, — рассчитаны на 7500 условных выстрелов, и до этого числа им еще далеко. Какого черта вы делаете со стволами?
— Лейтенант, — отозвался старшина расчета, — вы же знаете, что этот норматив, 7500 условных, составлялся из расчета четыре выстрела в минуту. А мы, когда припрет, делаем в минуту не меньше десяти!
Дортман вначале не поверил, что орудие может стрелять в таком темпе, но несколько проведенных при нем артналетов по запросам 104‑й пехотной дивизии вполне его убедили. Стволы остальных орудий находились в столь же, если не более, плачевном состоянии. Дортман пообещал капитану Сембере, что порекомендует армейскому руководству немедленно заменить все орудийные стволы.
Уже при отъезде Дортман, немного расслабившись, с улыбкой заметил мне:
— Знаешь, Купер, я не забыл, как вы с Барнеттом втирали мне очки про белых крыс!
Я немного перевел дух и признался, что на протяжении всей инспекции сидел как на иголках и надеялся, что мне не припомнят старые грехи. Но когда Дортман уже отъезжал в штаб 1‑й армии, я, не удержавшись, оставил последнее слово за собой:
— А знаешь, если бы мы загнали в наши гаубицы по паре белых крыс, они бы, наверное, выползли наружу полосатые, точно тигры!
Выезжая из штаба VII корпуса в Эупен, я заметил поблизости от своего джипа двоих мальчишек. Одна из величайших трагедий войны — судьба детей. Эупен лежал на границе и за последние 30 лет четырежды переходил из рук в руки. Здешние дети уже начинали путаться, на чьей они стороне. Мне показалось, что старшему мальчишке лет восемь, а младшему — четыре, и я решил, что они братья. Обычно здешняя детвора болтала и по-французски, и по-немецки, да и на английском знала пару слов. Я понял, что меня решили растрясти.
— Avec vous du chocolat? (У вас не найдется шоколада?) — спросил старший.
Младший выпалил что-то про Schokolade (то же, но по-немецки). Старший понимал, что бельгийцы и американцы — на одной стороне, а младший, родившийся в годы немецкой оккупации, понятия не имел о сторонах: он был немцем и гордился этим.
— А вы бельгийцы или немцы? — спросил я.
— Мой Belgique, — торопливо ответил старший.
— Мой Deutsch, — упрямо повторял младший, — мой Deutsch!
— Non, non, он mon frère, он Belgique, как мой! — поспешно перебил его брат.
Малыш только мотал головой и несгибаемо твердил, что он немец. Меня уже пробирал смех, и я не мог продолжать игру. Рэйфорд тем временем добыл пару шоколадных батончиков, и мы разделили их между мальчишками поровну. Когда мы сели в джип и уже отъезжали, я заметил, как старший толкнул братишку локтем. Оба помахали нам и крикнули вслед: «Vive l’Amérique!»
В войну дети взрослеют быстро…
Слабости наших «Шерманов» становились все более очевидны для непрерывно редеющих экипажей. Танкисты всеми возможными силами пытались укрепить лобовую броню. На ней хранили запасные траки и катки, но этого было явно недостаточно. Часть экипажей навешивала на броню мешки с песком, другие использовали для этого бревна и мешки с песком, увязанные проволочной сеткой. На брошенном цементном заводе в Штолберге танкисты продолжали заливать броню бетоном.
Хотя особой пользы от этих мер не было, я уверен, что на боевой дух экипажей они действовали самым благотворным образом. Защитить от снарядов мог разве что бетон, но польза уравновешивалась в этом случае повышенной нагрузкой на передние катки, здорово снижавшей скорость танка. Но танкисты полагали, что дополнительная защита этого стоит, — словно утопающие, они цеплялись за каждую соломинку в отчаянных попытках выжить.
В первую неделю февраля майор Аррингтон вызвал нас, троих офицеров связи, чтобы сообщить приятную новость: в ближайшие дни мы должны были получить первую партию тяжелых танков М26 «Першинг», кадры съемок которых нам показывали в сорок четвертом на полигоне в Тидворт-Даунс. Хотя сведения о новом танке были ограничены, майор пересказал нам все, что знал сам, и потребовал проинструктировать танковые части.
Нам очень не хотелось совершить ту же ошибку, какую мы уже допустили в отношении «Шерманов». Перед высадкой в Нормандии мы простодушно уверяли танкистов, что «Шерман» — танк намного лучший, чем это потом оказалось на самом деле, в реальных боях. Отчасти это делалось из-за ошибочной информации, которой нас потчевали, отчасти — из-за нашего сугубого невежества.
«Першинг» стал первой совершенно новой моделью основного танка американской армии в годы Второй мировой. Как средний М3 с его устанавливаемой вне башни пушкой калибра 75 мм, так и М4 «Шерман», на котором та же короткоствольная пушка была установлена во вращающейся башне, создавались на основе ходовой части старинного среднего танка М2, разработанной еще в конце 20‑х и начале 30‑х годов на Абердинском полигоне. «Першинг» же представлял собой совершенно новую конструкцию, для которой было разработано собственное шасси. Танк получился длиннее, шире и ниже, чем М4, и весил больше: около 47,5 тонны по сравнению с 34‑тонным «Шерманом». Невзирая на это, более широкие и длинные гусеницы позволяли ему развивать давление на грунт, составляющее лишь от 0,21 до 0,28 кг/см², в то время как у «Шермана» этот показатель доходил до 0,49 кг/см². Это означало, что М26 был способен преодолевать неровные, заболоченные участки местности, где «Шерман» застрял бы. Гусеницы «Першинга» опирались на широкие, перекрывающиеся катки, подвешенные на торсионах. Это была старая конструкция Кристи[69], разработанная в Америке около двадцати лет назад и уже принятая и немцами, и русскими. Система Кристи позволяла использовать более широкие траки, а торсионная подвеска гасила колебания лучше, чем пружинная подвеска на «Шерманах». На высокой скорости это давало лучшую проходимость на пересеченной местности, а увеличенная амплитуда колебаний подвески вдобавок обеспечивала лучшее сцепление с грунтом при подъеме на крутые склоны или на бездорожье. Подвеска системы Кристи использовалась и на всех последующих моделях американских танков.
Для нас «Першинги» служили ближайшим аналогом немецких «Пантер». Танк имел лобовую броню из литой стали толщиной в 75 миллиметров, наклоненную под углом в 45°, в то время как «Пантера» — 88 миллиметров катаной брони, наклоненной под углом чуть меньше 38°, то есть угла, при попадании под которым бронебойный снаряд должен был обычно рикошетировать.
Во времена, когда я проходил курсы СПОР для офицеров артиллерийско-технического снабжения, среди экспертов шли серьезные споры о сравнительных достоинствах литой и катаной брони. Американские металлурги, отстаивавшие преимущества литой брони, заявляли, что она может иметь более гомогенную структуру, и снаряд, пробивая ее, будет вызывать деформационное упрочнение, что может ограничить глубину его проникновения. Сторонники же катаной брони утверждали, что прокатка ориентирует в соответствующем направлении высокоустойчивые в отношении прочности на разрыв зерна металла. Затем поверхность броневых листов могла подвергаться цементации, что в сочетании с растянутыми зернами высокопрочной стали в толще плиты повышало качество брони.
Я, не будучи экспертом, мог основывать свои выводы только на собственных наблюдениях подбитых в боях танков. Из более чем тысячи выведенных из строя машин, как американских, так и немецких, я не припомню ни единого случая, чтобы снаряд калибра 75 мм или большего начал пробивать броню, но застрял бы в ней. Литая броня американских танков выдерживала попадание бронебойных пуль и снарядов малого калибра — калибров от 7,62 до 37 мм. Однако если 75‑мм или более крупный снаряд начинал пробивать броню, он прошивал ее уже насквозь.
Первый же танк, поступивший на наш СПАМ при Эреле в Нормандии, был подбит немецкой 75‑мм противотанковой пушкой PAK 41[70]. Снаряд ударил в верх башни перед командирским перископом под углом не более 15—20 градусов. Тем не менее он пробил 63 миллиметра брони и пропахал полуметровую борозду в крыше башни, в конце сужавшуюся до четырех сантиметров. Фонтан осколков ударил внутрь башни, убив командира танка. Меня при виде этого зрелища поразила мощь немецких противотанковых орудий. Хотя башни «Шерманов», как и корпуса некоторых ранее выпущенных машин, были литыми, обычно корпуса делались из катаной брони.
В целом немецкие «Пантеры» и наши «Першинги» имели сравнимую толщину бортовой и кормовой брони, если не считать того факта, что немцы использовали катаную броню, а мы — литую. А вот сверху «Першинг» прикрывало от 12 до 25 миллиметров брони, в то время как броня на крыше «Пантеры» едва достигала 7 миллиметров в толщину[71]. Башня М26 была оснащена гидравлическим поворотным механизмом, намного превосходившим ручной, который стоял на «Пантерах»[72]. Кроме того, на «Першингах» устанавливался гиростабилизатор орудия, компенсирующий качание ствола, что позволяло танку вести огонь на ходу. На «Шерманах» и легких танках М5 ставилась такая же система, но наши танкисты пользовались ею с неохотой, предпочитая вести огонь только из неподвижного положения. Бывали, однако, случаи, когда экипаж «Шермана» успевал сделать два-три выстрела по «Пантере», пока та наводила орудие. Но при этом, если только снаряды «Шермана» не попадали в борт или корму «Пантеры», первого же ее выстрела хватало, чтобы вывести «Шерман» из строя.
Устанавливаемое на «Першингах» орудие М1 калибра 90 мм стреляло тяжелыми снарядами, но имело относительно невысокую дульную скорость — около 840 метров в секунду. 75‑миллиметровка «Пантер» имела дульную скорость на 100—120 м/с больше и, вероятно, несколько превосходила наше орудие по пробивной способности. Был случай, когда 90 мм снаряд орудия М1 ударил в лобовую броню «Пантеры» с расстояния менее 275 метров, но срикошетировал.
Двигателем на «Першинге» был рядный «форд» мощностью 550 лошадиных сил. Он давал лучшее соотношение мощности к весу, чем «майбах» со схожими характеристиками, стоявший на более тяжелых «Пантерах». «Майбах» был хорошим двигателем, но немцы вынуждены были использовать настолько низкооктановый бензин, что завести двигатель в мороз становилось трудно — потому-то на немецких танках и имелись горелки. Высокая удельная мощность делала «Першинг» более подвижным и быстроходным, чем его противник. В целом оба танка были примерно равны по силам, но подвижность «Першинга» отчасти нейтрализовывало то обстоятельство, что «Пантеры» часто вели огонь из неподвижного положения, подчас врытые в землю, в то время как «Першинги» обычно вели наступательные бои.
Из первых двадцати танков М26, прибывших на европейский театр военных действий, половина поступила во 2‑ю бронетанковую дивизию и половина — в 3‑ю бронетанковую. Мы выделили по пять машин каждому из наших бронетанковых полков.
После тщательного осмотра мы загнали один из новеньких «Першингов» на холм под Маусбахом и провели предварительные стрельбы. Передовые наблюдатели установили дальномеры и выбрали несколько мишеней на расстоянии в полтора километра от нас — в Дюрене, на другом берегу Рера. В качестве меры предосторожности мы протянули от носовой части машины ленты, расходящиеся под углом примерно в 45° и тянущиеся метров на тридцать назад и в стороны. Как и 76‑мм пушка «Шермана», 90‑мм орудие нового танка было оснащено дульным тормозом: тяжелой стальной отливкой, надетой на дуло орудия. В центре дульный тормоз имел отверстие с поперечником, равным калибру ствола, а по обе стороны — отражатели, отводившие пороховые газы назад и в стороны и компенсирующие таким образом отдачу при выстреле. Поскольку пространство в танковой башне ограничено, откат пушки при выстреле не может превышать 23—30 сантиметров. Это обеспечивается наличием дульного тормоза.
Человек, заступивший за эти ленты, рисковал не просто разрывом барабанных перепонок — сила взрывной волны могла и убить. То же относилось и к выстрелу из 76‑мм орудия «Шермана», но повышенная мощность 90‑мм пушки значительно усиливала эффект. Хотя наши танкисты об этом знали, мы приняли все меры, чтобы не пострадали и бойцы из других дивизий.
На противоположном берегу Рера, за Дюреном, лежали поля. Местность на первый взгляд казалась идеально проходимой для танков, однако эти открытые просторы предоставляли превосходные сектора обстрела окопанным и замаскированным немецким танкам и противотанковым орудиям. У противника было два месяца на подготовку этих позиций, и немцы отлично поработали. Траншеи длиной от 20 до 60 метров тянулись зигзагами в несколько рядов, прикрывая друг друга. Между ними располагались окопы для двоих-троих бойцов, в которых размещались пулеметные и минометные гнезда, а также многочисленные заглубленные позиции для универсальных 88‑мм орудий, самоходок и танков. Боевая техника была расположена таким образом, что лобовая атака на любую из машин попадала под фланкирующий огонь со стороны двух соседних, находящихся левее и правее. Дальше в тылу располагались пустующие покуда капониры, которые могли занять оттесненные с передовых позиций танки и самоходки.
Кроме того, между траншеями и противотанковыми позициями были созданы бессчетные минные поля. К этому времени немцы сообразили, что американские танки обычно пытались обойти опорные пункты с флангов по пересеченной местности, — и обеспечили себе надежный минный заслон со всех направлений. В некоторых местах противник размещал минные поля позади собственных передовых траншей, так что, прежде чем взяться за разминирование, нашим саперам приходилось вначале иметь дело с немецкой пехотой. С подобной тактикой мы уже столкнулись при штурме высоты 287 под Штолбергом в ходе ноябрьского наступления. Следует также отметить, что разлившийся Рер в это время понемногу возвращался в свои берега, хотя почва близ реки оставалась еще размокшей.
Удерживая укрепленные позиции, американские и немецкие войска действовали диаметрально противоположным образом. Американцы стремились к наибольшей гибкости, практически непрерывно маневрируя, отправляя разведчиков на захват пленных и в то же время пытаясь ввести противника в заблуждение относительно собственных намерений. Немцы же быстро опускались до рутины, действуя строго по плану и графику. Их предсказуемость, без сомнения, избавила нас от множества жертв.
Мне был известен случай, когда бойцы 104‑й дивизии удерживали позицию на крыше двухэтажного дома в тридцати пяти метрах от западного берега Рера, в самом Дюрене. На таких позициях обычно находилось двое снайперов, которые менялись по скользящему графику. Это значило, что каждый из них первую половину отведенного срока проводил с тем бойцом, который уже освоился на этой позиции, а вторую — с только что прибывшим на смену. Как-то раз, ближе к вечеру, на позицию прибыл новый боец. Его старший товарищ тут же поинтересовался, первый ли раз его напарник на передовой. Новичок объяснил, что его только что перевели из Коммзоны и он просто-таки горит желанием идти в бой. Старший пообещал, что тот понюхает пороху, и очень скоро. Он указал, где расположены немецкие позиции, и предупредил, что, хотя время от времени противник ведет беспокоящий огонь из пушек и минометов, в половине седьмого он выпустит несколько мин прямо по их позиции.
— Откуда ты знаешь, что в полседьмого? — спросил сбитый с толку новичок.
— А они всегда стреляют в полседьмого. Хоть часы по ним выставляй.
Ветеран показал новичку, куда прятаться при обстреле, и посоветовал, если припечет, просто следовать его примеру. Он объяснил, что по опыту знает, что немецкий 81‑мм миномет имеет низкую дульную скорость и большой угол возвышения. Звук взрыва движется по прямой быстрее, чем летит мина, так что солдат может услышать выстрел прежде, чем мина упадет ему на голову. В зоне поражения, и только в ней, хлопок выстрела напоминает звук, с каким пробка вылетает из бутылки шампанского. Если пехотинец слышит такой хлопок, значит, в него выстрелили из миномета и у него осталось две-три секунды на то, чтобы укрыться. А хороший солдат за это время может убежать весьма далеко!
Действительно, в половине седьмого вечера начался минометный обстрел. Первые несколько мин упали на баррикаду по правую руку от здания. А когда раздался такой звук, как будто из бутылки шампанского вылетела пробка, ветеран заорал «Пошли!» и помчался вниз по лестнице, ведущей в подвал; новичок последовал сразу за ним.
Мина ударила в высокий бруствер на краю крыши, и взрывная волна прошла над головами обоих. Но когда ветеран уже добежал до нижней ступеньки, сверху на него обрушилось что-то сокрушительно тяжелое. Он рухнул на пол, потеряв каску и выпустив из рук оружие, и не сразу сообразил, что на него свалился наступавший ему на пятки новичок.
— Ты как, живой? — гаркнул ветеран, пытаясь перевести дух.
— В этот раз ты меня обошел, — твердо ответил новичок после короткой паузы, — но теперь я знаю дорогу!
В ночь на 22 февраля, за день до начала наступления, Королевские ВВС провели массированный авианалет на Бердорф, Элсдорф и Нидерауссен — основные укрепленные населенные пункты на пути к Кельну. Обычно британские ночные налеты начинались с того, что бомбардировщики «Москито» сбрасывали с небольшой высоты сигнальные ракеты, обозначая цель. За ними следовали бомбардировщики с зажигательными бомбами. Поскольку цели бомбежек находились всего в 25—30 километрах от Ахена, мы вышли на крышу, чтобы посмотреть на налет. Хотя на каждую цель шла своя колонна самолетов, потребовалось более часа, чтобы тысяча бомбардировщиков сбросила свой груз. Идущие в голове колонн машины сбрасывали зажигательные бомбы, а следующие за ними сыпали на возникшие очаги пожаров уже фугасные бомбы.
Немцы существенно усилили свою противовоздушную оборону. Помимо окружающих плацдарм позиций 88‑мм зениток они располагали многочисленными батареями 40‑мм зенитных орудий «бофорс»[73] и 20‑мм «эрликон». Прожектора пробивали мутное небо слепящими лучами. Зрелище бушующих пожаров, тысяч алых трассеров, сходящимися в зените струями бьющих в небо, перекрестьев прожекторных лучей и грохочущих взрывов 88‑мм снарядов было потрясающим. Все это выглядело так, будто с какой-то чудовищной, сатанинской новогодней елки опадали игрушки смерти и погибели.
Когда авианалет завершился, мы двинулись обратно к лестнице рядом с лифтовой будкой.
— Осторожно, Купер! — внезапно рванул меня за рукав лейтенант Линкольн, мой приятель. — В дырку провалишься!
Глянув под ноги, я обнаружил в крыше дыру диаметром сантиметров в сорок. Мы отправились вниз посмотреть, откуда она взялась. На третьем этаже в полу зияла такая же дыра, на втором и первом — тоже. В подвале мы обнаружили в полу совершенно такое же округлое отверстие, по ровным, острым краям которого было очевидно, что падающий предмет пробил пол с огромной скоростью.
Припомнив, чему меня учили на саперных курсах, я рассудил, что это должна была быть неразорвавшаяся американская 227‑килограммовая авиабомба, и в землю она ушла не меньше чем на 5—10 метров. Несомненно, она пролежала под фундаментом дома со времен октябрьских бомбежек. Во дворе уже лежало несколько неразорвавшихся американских бомб. Находиться с ними рядом было чрезвычайно опасно; солдатам было приказано по возможности избегать их, оставив разминирование саперным командам. Но одно дело — работать рядом с неразорвавшейся бомбой, и другое — когда такая же бомба прячется в фундаменте дома, где вместе с тобой ночует еще две сотни человек. Как единственный в ремонтном батальоне офицер, посещавший саперные курсы (точнее, как раз курсы по разоружению бомб), я счел себя обязанным немедленно доложить о находке полковнику Маккарти. Выслушав меня, тот распорядился держать рот на замке — утром мы должны были покинуть здание, а до того времени полковник не желал создавать паники.
Мы с Линкольном рассудили, что он прав. В конце концов, бомба пролежала в доме пять месяцев и под ним же лежала, когда мы в первый раз заняли фабрику перед Битвой за Выступ. Из тысяч американских бомб, вываленных на Ахен в ходе наступления в сентябре-октябре, неразорвавшимися по городу валялось не меньше сотни. Если бы мы попытались ночью перебазировать батальон на другую позицию, неразбериха вышла бы немалая, а наткнуться на неразорвавшуюся бомбу (и хорошо, если одну) можно было и на новом месте.
На следующее утро мы без дальнейших сложностей съехали. Потом, когда война будет закончена, немецкие военнопленные под присмотром американских саперов займутся обезвреживанием неразорвавшихся бомб. Что ж, по крайней мере, им не приходилось волноваться, что под взрыватель окажется заложена мина-ловушка, как это делали сами немцы на бомбах, которые сбрасывали на Лондон.
Когда мы в сентябре впервые вступили на немецкую землю, то продвигались вперед так быстро, что у нас закончились карты. Следуя за танковой колонной, мне не раз приходилось набрасывать маршрут восковым карандашом на пластиковой папке для карт. Я очень старался не стереть ненароком пометки — только на них можно было положиться, когда мы возвращались ночью в тыл дивизии, за полсотни километров от передовой.
Захватив Льеж, мы обнаружили там немецкую картографическую фабрику, работавшую на полную мощность. Ее заняла группа военных топографов, относившихся к войскам связи, и фабрика начала производить карты уже для нашей армии. С этого момента мы получали свежие карты перед каждой серьезной операцией.
Перед началом наступления нам выдали набор карт, покрывающий всю долину Рейна до самого Кельна и дальше — через Центральную Германию до Берлина. После этого нам всем стало ясно, что предстоит крупная операция, окончательный штурм, призванный сокрушить немецкую армию и выйти на соединение с русскими где-то посреди Германии.
Картографическая группа войск связи в Льеже так здорово поработала, снабжая нас свежими картами, что скоро у них закончилась бумага. На военные карты идет лишь высококачественная, плотная бумага, и поскольку в наличии оставались десятки тысяч новеньких немецких карт, топографы принялись печатать наши карты на обороте вражеских. Это позволило справиться с дефицитом, и каждый курьер получил полный набор карт, стянутых в один тяжелый рулон. Развернув свой, я расстелил карты на капоте джипа и сперва начал раскладывать их по масштабу: отдельно 1:125 000, 1:62 500 и 1:10 000. Потом я принялся складывать каждую и сортировать карты по порядку указанных на них номеров. Цветные карты масштаба 1:125 000 использовались как ситуационные. Карты 1:62 500, тоже цветные, обычно применялись полевым командованием при подготовке наступлений. Черно-белые крупномасштабные карты, на которых указывались отдельные дома в деревнях, использовались как тактические.
Складывая карты масштаба 1:125 000, я заметил на обороте парочки из них широкие синие поля. Приглядевшись, я с изумлением понял, что это были карты Южной Англии, подготовленные немцами для вторжения в июне 1940 года. Карты покрывали побережье от устья Темзы до Веймута и Борнмута (портов, откуда мы отплывали в Нормандию), далее на запад, отображая основные места возможной высадки на британском побережье Ла-Манша.
При виде этих карт я вспомнил, как впервые прибыл в Кодфорд в сентябре 1943 года. Нам выделили казармы, прежде занятые офицерами местного военного округа. Каждому офицеру связи полагался отдельный стол, и когда я обустраивался на новом месте, то заметил, что самый крупный ящик моего стола заклинило. Выбив его, я увидел, что между столешницей и краем ящика застряла сложенная карта. Когда я наконец благополучно вытащил ее, то едва не упал, увидав на ней броский красный штамп «Bigot-Amgot» — кодовые слова, обозначавшие в британской армии «совершенно секретно». Такой карте следовало находиться в сейфе за семью замками! Я понимал, что какому-то лейтенантику не положено было ее трогать. Но хотя я разволновался до того, что у меня затряслись руки, волнение не помешало мне как следует эту карту изучить; к счастью, рядом в этот момент никого не было. На карте была отображена часть графства Уилтшир к югу от Кодфорда вдоль участка побережья протяженностью приблизительно в 80—100 километров. Судя по всему, в британском лагере, где мы разместились, прежде находилось что-то вроде командного пункта местного штаба обороны. На карте было отмечено расположение всех частей, начиная от батальона и ниже — каждой роты, каждого взвода, каждого отделения и каждой заставы.
Даже мои ограниченные познания в оборонительной тактике немедленно подсказывали мне, что в системе обороны всего района критически не хватает личного состава. Берег прикрывала примерно тысяча солдат вместо обычных пяти пехотных дивизий плюс минимум одной танковой или мотопехотной дивизии резерва. Карта показывала батальон там, где следовало ожидать дивизии, и роту — где полагалось находиться целому полку. Застав не хватало даже на то, чтобы прикрыть все подходы к берегу. Наблюдательные посты на прибрежных утесах, где находилась хотя бы пара человек с автоматическим оружием, разделяло не меньше полутора километров! Связь с ними, судя по всему, основывалась на курьерах-велосипедистах. Британская карта была датирована июнем 1940 года и покрывала небольшую часть того же участка берега, что и немецкая, которую я получил перед наступлением.
Позднее я не раз ломал голову, как повлияло бы на решение немцев отменить высадку в Англии, если бы на тот момент, когда они печатали в Льеже свои собственные карты, у них была бы на руках та, британская карта. Если верить ей, одна-единственная немецкая дивизия могла бы смести убогую английскую оборону! Я не мог не оценить иронии судьбы: карта, выданная мне перед вторжением в Германию, была напечатана на обороте немецкой карты, подготовленной для вторжения в Англию.
Тогда, в Кодфорде, в 1943‑м, придя в себя, я задумался, что мне делать с картой. Как я объясню, каким способом она попала мне в руки? Если я сдам ее майору Аррингтону, тому придется передавать ее вверх по инстанциям, покуда она не попадет в руки англичанам. И какой-то британский лейтенантик, мой ровесник, такой же зеленый и неопытный, как и я, попадет под трибунал. Меня же, должно быть, вызовут главным свидетелем и для этого, чего доброго, потребуют перевести меня из дивизии. Я побоялся даже показать карту своим приятелям Линкольну и Ниббелинку, опасаясь, что они посоветуют мне сдать ее начальству. В конце концов я сдрейфил. Я завернул карту в какие-то бумаги, отнес к себе в берлогу (сборный ангар, отведенный под казармы для холостых офицеров), запихал в пузатую печку и сжег. Ничего глупее я, наверное, в жизни не делал — из нее мог бы получиться редчайший сувенир!
То есть отдельными танковыми батальонами, не входящими в состав дивизий. (Прим. ред.)
Выше уже упоминалось, что это неверно. (Прим. ред.)
Выше уже упоминалось, что гораздо более распространенным противотанковым орудием была пушка PAK 40. (Прим. ред.)
Выше уже упоминалось, что это неверно. (Прим. ред.)
Ручной механизм поворота башни стоял только на PzKpfw IVJ. Все «Пантеры» оснащались электроприводом механизма поворота башни. (Прим. ред.)
Автор наверняка имеет в виду немецкие зенитные автоматы 3.7 cm Flak 18. 40‑мм автоматы «Bofors» на вооружении вермахта официально не состояли и могли иметься только в исчезающе малых количествах, из числа трофейных. (Прим. ред.)