Предполагалось, что в конце августа или начале сентября дивизия переберется в Марсель для последующей отправки на Тихий океан. Когда подошло время, майор Аррингтон сообщил нам, что каждому из нас полагается двухнедельный отпуск, который мы можем провести либо в Париже, либо на Французской Ривьере. Хотя я очень хотел поглядеть на Париж, с меня было довольно арденнских сугробов и льдов и немецкой стужи. Я мечтал о жарком солнце.
Мы продолжали носить зимнюю форму: фланелевые рубашки, суконные брюки, теплое исподнее, легкие форменные куртки и солдатские башмаки. Можно было обойтись по крайней мере без стальных касок: оставшись в подшлемниках и свалив эту тяжесть, мы словно подросли на метр. К тому моменту, когда нас отправили в отпуска, нас наконец догнали чемоданы с личными вещами. Я не мог дождаться, когда смогу наконец переодеться в летнюю форму. В вещмешок я уложил два комплекта рубашек и брюк защитного цвета и легкое белье. После того как я больше года не вылезал из кальсон, в хлопчатобумажных трусах я чувствовал себя голым.
Вместе с конвоем грузовых машин мы добрались из Дармштадта в Люксембург, а оттуда отправились в Марсель поездом. На четверых офицеров ротного уровня полагалось одно купе. Хотя железнодорожное полотно лишь недавно починили и поезд временами здорово трясло, купе оказалось очень удобным, и поездка через долину Роны до Марселя принесла мне огромное удовольствие. Из Марселя мы выехали в Канны — также с конвоем грузовиков. Нас поселили в отеле «Гальен» — не слишком большой, но роскошной гостинице в холмах над городом, менее чем в километре от побережья. Вместе со мной поселились капитан Сесил Мартин, военврач из 45‑го медицинского батальона, и первый лейтенант Джо Лайкс из 33‑го бронетанкового полка.
Вскоре наша жизнь стала сплошным праздником. На питание нам выдали талоны; по особой просьбе можно было получить дополнительные, чтобы пригласить кого-нибудь на ужин. Талоны принимали во всех гостиницах, кроме «Брейкерс», куда допускали только высшие чины: армия никогда не забывает принцип «чин имеет свои привилегии». Режим дня для офицерских чинов полевого (полковники, подполковники и майоры) и ротного (капитаны и лейтенанты) уровней был куда менее строг, чем на гарнизонной службе в оккупированной Германии. Форма одежды включала рубашку и брюки защитного цвета и парадные туфли, но галстуков не предусматривала; кроме того, разрешалось ходить с расстегнутыми воротниками. Позволялось обходиться также без пилотки. Мы сняли с воротников петлицы со знаками различия, но оставили знаки родов войск — для меня это была пламенеющая бомба службы артиллерийско-технического снабжения. Оставил я и дивизионные нашивки на рукавах.
С постели мы поднимались часам к десяти утра, после чего неторопливо завтракали. Кормили нас, в сущности, продуктами из тех же солдатских пайков «десять в одном», но французские повара творили из них нечто совсем непохожее на продукцию полевых кухонь. Омлет из порошкового молока и порошковых яиц был достоин гурмана (сколько я понимаю, секрет был в том, чтобы на литр молока добавить чайную ложку топленого сала). После завтрака мы выходили на прогулку по главной улице и разглядывали французских прелестниц. В Канны направлялась всякая мадемуазель во Франции, которая могла вымолить, одолжить или украсть денег на билет, и измученным войной молодым американским солдатам не требовалось много времени, чтобы свести с ними знакомство.
Как-то утром мы с «доком»[92] Мартином проходили мимо «Карлтон-отеля», когда меня окликнул знакомый голос:
— Эй, Купер! А ты тут какого черта делаешь?
Я сразу признал голос Маршалла Стрингера, одного из моих старых приятелей по студенческому братству[93] Мичиганского университета. На службу его призвали одним из первых в нашем братстве, и к моменту нашей встречи он дослужился до подполковника ВВС. Его эскадрилья, теперь урезанная до единственного бомбардировщика B‑25, командирского джипа и одинокого мастер-сержанта, квартировалась в Неаполе.
Стрингер объяснил, что утром по понедельникам они с сержантом подписывают отчет, запихивают джип со снятыми колесами в бомбовый отсек B‑25 и летят в Ниццу. Сержант остается там при самолете, а Маршалл на джипе едет в Канны. Всю неделю оба развлекаются, как могут, а в воскресенье вечером возвращаются в Неаполь, чтобы утром в понедельник расписаться на следующем еженедельном отчете. Так продолжалось уже шестую неделю.
Маршалл поинтересовался, нашли ли мы уже себе девушек. Когда я признался, что еще нет, он пригласил нас в дом познакомиться «с баронессой». Мы заглянули в уютный бар при отеле, и он познакомил нас с «баронессой Ольгой Волжской» — рослой красавицей с аристократическими манерами. Эта дама, родом из Белоруссии, была замужем за французским адвокатом и жила на прелестной вилле в Каннах, куда ее супруг наведывался только по выходным. На вид ей было немногим больше сорока, и она владела несколькими языками, включая превосходный английский.
Тот курортный сезон был первым со дня начала немецкой оккупации, когда французам позволено было вернуться на Ривьеру. Баронесса прибыла одной из первых, чтобы вернуть себе довоенный титул гранд-дамы каннского света. Слетавшиеся на курорт мадемуазельки естественным образом тянулись к ней, поскольку светские связи Ольги повышали вес девиц в каннском обществе.
Ольга сделала несколько звонков, и несколько минут спустя к гостинице подкатила на велосипеде стройная рыжеволосая красавица в красно-белых шортах в горошек и лифе от купальника. Баронесса представила ее под именем Жиннере. Девушка работала врачом и во время войны помогала французскому Сопротивлению. Баронесса решила, что для «дока» Мартина она будет подходящей спутницей. Пару минут спустя к нам присоединилась еще одна велосипедистка — прелестная высокая блондинка. Золотая от загара, в белых шортах и бюстгальтере, она словно бы сошла с обложки журнала «Вог». Мишлен предназначалась в спутницы мне, и я решил, что мне выпал счастливый билет. Мы посидели немного за столиком в баре и пропустили вместе пару рюмочек под завистливыми взглядами всех прочих лейтенантов.
Как-то раз мы с девушками отправились на автобусе на Райскую Скалу, выдающийся далеко в море мыс, на самой оконечности которого стоял отель «Брейкерс». Хотя сам отель предназначался исключительно для генералов, павильон рядом с ним открыт был и для младших офицеров. Павильон стоял над обрывом, и в нем помещались комнаты для переодевания, бар-ресторан, танцплощадка и открытая терраса с видом на прекрасное синее море. Вокруг террасы шла кованая стальная ограда. Вниз спускалась лестница в несколько пролетов; на каждой площадке был установлен трамплин для прыжков в воду. С террасы видно было морское дно; хотя глубина под обрывом достигала семи метров, вода была кристально чиста. Это было единственное место, где нам разрешалось плавать: во время войны пострадала станция очистки стоков, и канализационные воды сливали прямо в залив. Проволочные заграждения на каннском пляже отмечали места, где еще могли оставаться заложенные мины.
Мы сидели вчетвером на террасе, за крошечным столиком под пестрым зонтом, наслаждаясь как напитками, так и видом — в особенности видами девиц в новеньких, невиданно крошечных купальных костюмах. Эти купальники состояли из узеньких трусиков и микроскопического лифа, едва скрывавшего то, что он должен был бы скрывать. Вдобавок купальники были телесного цвета, лишь на полтона светлей, чем загорелые тела хозяек. Жиннере объяснила нам, что, когда девушка заходит в магазин, чтобы выбрать купальный костюм, она соблюдает строгие правила. Лифчик прикладывают к руке и обливают водой из стакана. Если промокшая ткань сливается по цвету с кожей, купальник можно брать. Это значило, что в магазинах приходится держать купальные костюмы множества оттенков, а девушки вынуждены менять купальник, загорев немного сильней. Идея заключалась в том, чтобы одетая в такой костюм девушка, выходя из воды, казалась совершенно обнаженной.
Я вначале не поверил такому объяснению, но мои сомнения испарились, когда один из молодых офицеров вдруг крикнул, перегнувшись через ограду террасы:
— Эй, там, внизу, на камнях, голая женщина!
На террасе тут же образовалась настоящая свалка, все разом бросились к перилам посмотреть. Действительно, на площадке в пятнадцати метрах под нами на спине лежала совершенно нагая на вид юная прелестница. Девушка открыла глаза, улыбнулась нам, поднялась на ноги и не спеша двинулась вверх по лестнице. Только когда до нее оставалось не больше трех метров, я сообразил, что на ней мокрый купальник. Так набирало популярность прославленное бикини.
Райская Скала была замечательным местом. По вечерам на террасе небольшой струнный ансамбль исполнял танцевальные мелодии. Как-то раз я обратил внимание на особенно живую мелодию и, заинтересовавшись, выяснил, что ее написал местный композитор и называлась она «C’est fini» («Кончено!»). Песня быстро завоевала популярность среди американских солдат — в ней говорилось о тяготах войны и о том, как хорошо, что она наконец завершилась.
Как-то вечером мы обходили бары вдоль набережной. Бар в «Карлтон-отеле» и бар в «Мирамаре», где обычно толклись летчики, мы уже посетили и в конце концов застряли в баре отеля «Мартинес» на восточной оконечности пляжа. Это была обычная программа на вечер; чем больше заведений оставалось за спиной, а спиртного отправлялось в желудки, тем раскованней становилась компания.
Солдаты любят за рюмкой похвастаться героическими подвигами своих подразделений. Чем больше рюмок опрокинуто, тем невероятней становятся подвиги, покуда похвальба плавно не перейдет в спор о том, кто же все-таки выиграл войну. Иногда — довольно жаркий спор. Всякий раз, когда такое случалось, присутствующие при этом солдаты 3‑й бронетанковой дивизии вскидывали сложенные замком руки над головами и орали: «Зовите «Передовую», и мы пойдем вперед!»
В тот вечер какой-то молоденький лейтенантик из 101‑й воздушно-десантной повел себя совершенно несносно. Послушать его, так 101‑я воздушно-десантная выиграла войну почти в одиночку! В конце концов четверо лейтенантов из 1‑й пехотной дивизии, одной из самых боевых пехотных частей, решили, что с них довольно. Они взяли десантника в кольцо и вытолкали со двора. Многим показалось, что они решили отвести его в гостиницу и уложить проспаться. Но не тут-то было!
Внезапно сверху донеслись крики. Четверо лейтенантов из 1‑й пехотной схватили десантника за руки и ноги и, раскачав, на счет «четыре» перебросили его через балконные перила на четвертом этаже. Все это сопровождалось воплем: «Джеронимо[94]! Пошел, пошел, сукин сын!»
К изумлению находившихся внизу, лейтенант распластанной лягушкой рухнул с четвертого этажа на террасу, но приземлился посреди широкого навеса, находившегося под балконом, и скатился с него в клумбу с кактусами. Он был настолько пьян, что даже не расшибся; пострадало только его утыканное кактусовыми иглами седалище. Но при падении он, кажется, протрезвел достаточно, чтобы самому найти дорогу в гостиницу.
Наш отпуск стремительно приближался к концу. Оставалось несколько дней до возвращения в Дармштадт и скорой отправки на Тихий океан. Однажды утром, в половине одиннадцатого, когда мы попивали кофе во дворике отеля «Мирамар», мимо пробежал французский мальчишка, размахивая пачкой «Звезд и полос» — эту армейскую газету все американские военнослужащие получали бесплатно. Орал он при этом во весь голос, точно американский мальчишка-газетчик, продающий «экстренный выпуск». Я взял одну и вернулся за столик. Газета была датирована 6 августа 1945 года, и заголовок на передовице гласил: «Американцы сбрасывают атомную бомбу на Хиросиму!»
В статье говорилось, что мы втайне создали атомную бомбу, равную по мощности двадцати тысячам тонн тротила. Зная, что я посещал курсы по обезвреживанию неразорвавшихся бомб, все за столом разом обернулись ко мне. Но я был изумлен и потрясен не меньше моих товарищей и понятия не имел, как эту статью понимать. Первой моей мыслью было, что мы действительно разработали какую-то новую супервзрывчатку, однако я не верил, что взрыв по-настоящему «атомный». Разговоры о «ядерной энергии» и «ядерных бомбах» оставались уделом комиксов о Баке Роджерсе[95]; про себя же я считал, что ничего подобного мы не увидим еще лет сто. И никому из нас не приходило в голову, что новое оружие в силах заметно приблизить конец войны.
Ранним утром 9 августа мы сели на грузовик, возвращавшийся в Марсель, чтобы успеть на поезд до Люксембурга. Когда мы прибыли в город, мальчишки-газетчики раздавали свежий выпуск «Звезд и полос», где объявлялось, что очередная атомная бомба упала на Нагасаки. Я постепенно начал осознавать, что это не просто сверхвзрывчатка, что мы действительно создали ядерную бомбу. Однако я все еще был убежден, что нам придется высадиться в Японии, чтобы поставить противника на колени. Полагаю, большинство других солдат мыслило сходным образом.
По дороге вверх по долине Роны мне пришлось втиснуться в одно купе с еще семью младшими офицерами. Когда запасы баек о выпивке, женщинах и развлечениях подошли к концу, разговор зашел о войне. Именно тогда я осознал, что преувеличения, которыми полны солдатские рассказы, лишь отражают боль и страдания рассказчиков и позволяют им спустить пар. В конце концов кто-то достал колоду карт для покера и игральные кости, и мы засиделись далеко за полночь за игрой.
Утром мы прибыли в Люксембург, где узнали, что грузовики 3‑й бронетанковой подберут нас в половине четвертого, так что днем у нас будет время осмотреть город. Старинный Люксембург война почти не затронула — только в ходе контрнаступления в Арденнах северная окраина города подверглась артиллерийскому обстрелу. Мы долго гуляли, прошли по каменному мосту над парком и рекой, прорезавшей город широким ущельем, не спеша перекусили и выпили в одном из многочисленных уличных кафе, а потом направились в «Люксембург-Театр», который перешел в ведение армии и бесплатно крутил фильмы двадцать четыре часа в сутки.
Самый большой в стране кинотеатр был типичным представителем породы кинодворцов, построенных на рубеже тридцатых: изукрашенный, точно мавританский дворец. В зале имелось два балкона и два ряда лож по сторонам. Мы заняли неплохие места в центре первого балкона и расслабились. Показывали «Мрачную победу» с Бетти Дэвис[96]. Каждые четверть часа фильм прерывался объявлениями: очередному подразделению полагалось прибыть на Дворцовую площадь.
Фильм я видел раньше и позволил себе отвлечься, размышляя о страшных потерях, которые несли наши танкисты. По приказу майора Аррингтона мы подготовили окончательные отчеты о боевых потерях за время боевых действий и осознали масштабы потерь дивизии. Из 158 полагавшихся по штату легких танков М24 мы потеряли более 100 процентов (хотя легкие М24 существенно превосходили устаревшую модель М5 как по огневой мощи, так и по толщине брони, для серьезных боев они оставались слишком слабыми). Из 232 средних танков (включая 10 «Першингов») 648 были потеряны безвозвратно и еще 1100 требовали ремонта; около 700 танков из числа последних нуждались в ремонте вследствие боевых повреждений. Это значило, что мы потеряли в бою 1350 средних танков — или 580 процентов от их общего числа. Становилось понятно, почему ряды опытных танкистов так рано поредели и почему нам уже ко времени немецкого контрнаступления в Арденнах приходилось заменять их необученными новичками-пехотинцами.
У меня не было четкого представления о возможностях японских танковых сил. По данным разведки, японские танки были «сверхлегкими» и значительно уступали нашим как по огневой мощи, так и по бронезащищенности, но та же разведка доносила, что какое-то время назад японцы получили полные чертежи и технические данные немецкой «Пантеры». Если бы японцам удалось наладить выпуск большого числа «Пантер», они представляли бы серьезную угрозу. Но даже если японские танки не смогут оказать серьезного сопротивления… У нас были все основания полагать: если японская пехота будет и дальше сражаться столь отчаянно, как на островах южной части Тихого океана, она будет в силах нанести нам тяжелый урон. Наши солдаты полагали, что вторжение в Японию будет стоить большой крови и больших жертв обеим сторонам.
Внезапно киноэкран погас и начали зажигаться огни. Мы вскочили, оглядываясь. Я поначалу решил, что услышу очередное объявление о том, что такому-то подразделению пора собираться на площади у своих грузовиков. Но из динамиков зазвучал голос директора кинотеатра, который громко и ясно, без малейшего акцента произнес:
— Мы только что приняли сообщение Би-би-си. Япония согласилась на безоговорочную капитуляцию.
Эти слова потрясли нас. Кто-то застыл, не в силах промолвить ни слова; другие молились, упав на колени; третьи, не выдержав, разрыдались. Я же про себя возблагодарил Всевышнего за избавление. Мы все чувствовали себя словно смертники, которым вдруг объявили о помиловании. Время как будто застыло, закаменев вечностью, пока три тысячи молодых солдат понемногу осознавали, что милостью Господней мы все вошли в число выживших.
Обычное в США сокращение от «доктор». (Прим. ред.)
Традиционные во многих университетах объединения студентов. Членство в братствах является весьма престижным и дает некоторые льготы (оплачиваемые достигшими высокого положения в обществе старшими членами того же братства). (Прим. ред.)
«Джеронимо» (имя известного вождя апачей) — слово, которое обычно выкрикивают американские десантники в момент отделения от самолета при парашютном десантировании. Этот психологический трюк позволяет справиться со страхом прыжка. (Прим. ред.)
Созданный на основе повести Филиппа Нолана популярный в 30‑х годах комикс о фантастических приключениях лейтенанта американской армии, летчика Первой мировой войны. Попав под действие радиоактивного газа, Бак Роджерс заснул на 500 лет, а пробудившись, обнаружил Америку под властью «красных монголов» и космических пришельцев. (Прим. ред.)
Романтическая драма Эдмунда Гулдинга (1939). (Прим. перев.)