Восьмого июля, после обеда, мой непосредственный командир майор Арлингтон, начальник мастерской ремонтного батальона, приказал мне прибыть к 17.00 в штаб Боевой группы Б (БгБ). Каждое подразделение боевой группы имело своего офицера связи, и нас, вместе с офицерами штаба, собрали на инструктаж у командующего БгБ генерала Боуна.
В кратком вступительном слове генерал известил нас, что мы готовы применить к делу долгие годы боевой подготовки. По его мнению, войска находились в полной готовности, боевой дух был на высоте, а оснащение можно было считать превосходным. Я с некоторой тревогой вспомнил катастрофические потери, которые БгА понесла в первом же бою. Однако к нам только что поступило несколько новых танков М4А1 с орудиями калибра 76 мм, которые, по моему мнению, должны были лучше показать себя против немецкой бронетехники. Во всяком случае, они должны быть более эффективны, нежели короткоствольные 75‑мм пушки М2.
Разведка доложила о перемещениях противника и представила данные о германских позициях вдоль реки Вир, а также к югу и северу от Эреля. Затем отдел ОБП проинструктировал нас относительно общего плана операции. Как оказалось, линия фронта к северу и западу от Сен-Ло (ключевым центром связи между подразделениями 7‑й армии вермахта) была крайне извилиста, и перед собственно штурмом города следовало захватить определенные высоты в его окрестностях. Захватить Сен-Ло было критически необходимо, чтобы вырваться из Нормандии.
Оперативный план требовал в первую очередь занять высоты к северо-западу от города. 30‑я дивизия уже начала атаку этим утром, переправилась через Вир близ Эреля и, продвинувшись почти на три километра, заняла оборонительные позиции вокруг деревни. Боевая группа Б должна была переправиться через Вир в ночь на 9 июля и встать лагерем за позициями дивизии, прежде чем предпринять наступление на рассвете. Предполагалась, что эта операция несколько спрямит линию фронта и позволит 1‑й американской армии штурмовать Сен-Ло с более удобных позиций.
После инструктажа я доложил об услышанном майору Арлингтону. Примерно к восьми часам вечера на дороге Изиньи — Сен-Ло начали выстраиваться автоколонны. Группа офицеров связи формировалась сразу же за штабной колонной.
Наступление более походило на дорожную пробку: то встали, то поехали. По мере того как мы продвигались вперед по дороге и колонна прирастала, поддерживать уставной интервал между машинами становилось невозможно. К этому времени мы уже привыкли, что наши батареи периодически открывают огонь по немецким позициям. Чем ближе мы подъезжали к перекрестку с дорогой от Эреля на Ле-Дезер, расположенному в восьми километрах южнее Изиньи, тем сильнее становилась пальба.
Внезапно послышался нарастающий гул и три взрыва — немецкие снаряды рвались в роще приблизительно в девяноста метрах справа от нас. До этой минуты стрельба велась только с нашей стороны; теперь война повернулась и иной стороной. Под артогнем оказались мы сами.
Добравшись до перекрестка, колонна повернула направо, в направлении Эреля. Артиллерийский огонь противника становился все более мощным, впрочем, я не уверен, целились ли в нас или в пехоту. Так или иначе, а колонна, то растягиваясь, то сжимаясь на манер аккордеона, продвигалась к эрельскому мосту.
В какой-то момент я обнаружил себя во главе группы связи, прямо за принадлежащим БгБ полугусеничным бронетранспортером медицинской службы с красным крестом на борту. Я рассудил, что, если держаться к нему поближе, будет надежнее. Несмотря на все усиливающийся артиллерийский огонь противника, меня странным образом успокаивал дневной инструктаж, согласно которому БгБ должна была вступить в настоящий бой только следующим утром.
На подъездах к мосту, в сотне метров от окраины Эреля, мы проехали мимо старого трактира. Дом горел, на широком дворе, поблизости от брошенного джипа, валялись обнаженные тела двоих молодых американских солдат. Похоже было, что они укрылись от обстрела во дворе трактира, но снаряд ударил в стену дома, и взрывную волну отразило прямо на них. Удар вышвырнул обоих из машины и сорвал с них одежду. Страшно обожженную кожу покрывали багряно-черные пятна. Отсветы пожара плясали на телах, превращая их в сюрреалистически раскрашенные куклы. Отвернувшись, я заметил, что Смита, моего шофера, тоже мутит. Этим солдатикам даже в смерти не досталось хоть капли человеческого достоинства. Меня захлестнули омерзение и почти нестерпимая тоска. Мы оба (и я, и шофер) в ту минуту чувствовали себя очень смертными…
Прямое попадание немецкого снаряда снесло часть одного из пролетов каменного моста через Вир. Танки и полугусеничные бронетранспортеры по-прежнему шли через мост, но колесные машины пересекали реку по наплавному мосту в сотне метров ниже по течению. Перебравшись через мост, мы снова присоединились к танковой колонне, но военные полицейские пропускали машины по одной, загоняя их в интервалы между тяжелой техникой. Поэтому грузовик медицинской техники мне пришлось пропустить вперед. Когда нам дали наконец отмашку, перед нашим джипом оказался приписанный к штабу БгБ средний танк. Не уверен, к лучшему оно было или к худшему.
Колонна двигалась по узкой дороге, огибавшей с севера невысокий холм в центре городка. По обе ее стороны барьерами воздвигались живые изгороди. И стоило нам въехать в этот коридор, как воцарился кромешный ад. В тот момент мы не знали, что, как раз когда мы начинали переправу, немцы контратаковали к северу и к югу от города. Покуда колонна протискивалась узкой дорогой, мы находились между американскими и немецкими позициями: противник скрывался за живой изгородью с севера, наши — с юга.
По счастью, насыпи в основании живых изгородей были высоки, и стрельба велась в основном над нашими головами. Колонна медленно змеилась вверх по склону холма. Внезапно над башней переднего танка просвистел немецкий снаряд, который разорвался, врезавшись в ствол дерева по другую сторону живой изгороди. Хотя верхний башенный люк был открыт, командир танка не пострадал, поскольку был укрыт башенной броней с головой.
Хотя дело было ночью, на проселочной дороге, большая часть окрестных домов полыхала, и огни пожаров позволяли кое-как оглядеться. Мы не рисковали включать даже светомаскировочные фары, и приходилось быть очень осторожными, чтобы не столкнуться со впереди идущей машиной. Нам было проще: танк, за которым мы следовали, был так велик и шумен, что держаться от него на безопасном расстоянии было нетрудно. Зато нам приходилось быть внимательным, чтобы не позволить лейтенанту Фостеру, офицеру связи из 23‑го бронетанково-инженерного батальона, протаранить наш джип своим.
Когда мы добрались до вершины холма, военный полицейский указал нам участок по левую руку от дороги, где оказался лагерь штаба Боевой группы Б. На каком основании квартирьер выбрал именно его, было непонятно: обращенный к противнику пологий склон холма находился под прямым обстрелом немецкой артиллерии. Вдобавок это был сад: вражеские снаряды рвались в ветвях, осыпая землю ливнем смертоносных осколков.
Мой шофер, Смит, остановил машину на самом краю участка. Выбравшись наружу, мы принялись окапываться. Кремнистый известняк под ногами с трудом поддавался лопате, но мы рыли изо всех сил — саперной лопаткой, киркой и даже собственными касками. Всякий раз, как слышался вой летящего снаряда, мы ныряли головами в окоп. Должно быть, мы походили в те минуты на пару страусов, уткнувшихся клювами в песок и выставивших в воздух зады.
Уже позднее мы узнали, что немцы в ту ночь исхитрились взгромоздить 75‑миллиметровую противотанковую пушку PAK 41 на церковную колокольню в четырехстах метрах от нашего лагеря[11]. А поскольку колокольня была выше нашего холма, противник мог стрелять по нам прямой наводкой. Если бы не покров темноты, весь штаб БгБ был бы стерт с лица земли.
За два часа тяжелого труда мы со Смитом выдолбили себе окоп на двоих: шириной почти в метр, длиной почти в два, а глубиной — сантиметров в тридцать — тридцать пять: то есть достаточно большой, чтобы защитить не только наши макушки, но и задницы. Ближе к рассвету один из наших танкистов засек пушку на колокольне и вывел ее из строя одним выстрелом. После этого интенсивность обстрела заметно снизилась.
На восходе солнца БгБ выдвинулась вперед и атаковала по расходящимся направлениям. По мере того как боевые части продвигались на юг, артиллерийский огонь на нашем участке в значительной мере стих. Мы выбрались из окопа и огляделись. Под живой изгородью рядом с нами лежали двое погибших пехотинцев из 30‑й дивизии — убитых, очевидно, прошедшей ночью. Мы кликнули санитаров, но тем оставалось только вызвать похоронную команду, чтобы та убрала тела.
Я занялся поисками майора Дика Джонсона, командира ремонтной роты 33‑го бронетанкового полка. Как старший офицер службы снабжения в боевой группе, он в первую очередь нес ответственность за немедленную эвакуацию нашей подбитой техники. Мне же по должности полагалось согласовывать с ним действия службы снабжения. Здоровяк-майор отличался хорошим чувством юмора и заслужил глубокое уважение подчиненных своей компетентностью. Я прошелся по лагерю, окликая майора по имени, и вдруг услышал голос из-под легкого танка:
— Купер, где вы там?
Я заглянул под танк. Майор лежал, закутавшись в спальник, рядом с танкистами.
— Майор, какого черта вы там делаете?
— Заполз сюда вчера, когда пытался укрыться от тех снарядов, которые рвались в воздухе. А вы как думали?
Взглянув на танк, я увидел, что на его лобовой плите висит 45‑килограммовый заряд тола, приспособленный для прорыва живых изгородей.
— Вы не заметили, — спросил я, — что на этом танке укреплен заряд для подрыва бокажей?
— Если бы его задело осколком, нас бы всех разнесло в клочья! — пробормотал майор, поспешно выползая из-под танка. — Черт, если бы я ее заметил, на милю бы сюда не подошел!
Первый сборный пункт аварийных машин (СПАМ) мы организовали на южном склоне того же холма, у дороги, проходившей через Эрель в направлении шоссе Сен-Жан-де-Дэ. К 9.00 тягачи-эвакуаторы Т2 ремонтников 33‑го полка начали подвозить первые танки, подбитые в начале боя. Первой жертвой оказался средний танк М4, при этом тело одного из танкистов так и оставалось внутри. По словам выживших членов экипажа, их подбили на шоссе. Немецкие артиллеристы, судя по всему, не стали стрелять, покуда танк не приблизился к ним буквально на полсотни метров, после чего всадили в танк два 75‑мм бронебойных снаряда из противотанковой пушки PAK 41. Заметить настолько приземистую пушку было почти невозможно, покуда не наедешь на нее… Первый снаряд перебил ведущий вал М4, обездвижив танк. Второй ударил по касательной в лобовую броню башни над головой стрелка, убив его на месте.
Избегая смотреть на тело в башне, я вскарабкался на нее, чтобы оценить причиненный танку ущерб. Второй снаряд попал в башню на вершине большой кривизны, где толщина брони составляла от 63 до 88 миллиметров, а угол падения снаряда на броню составлял не более 15°. На офицерских курсах нас учили, что критический угол составляет 38°, если он ниже — снаряд обычно рикошетирует. Особенно верно это было по отношению к снарядам американских танковых пушек М2, с их низкой начальной скоростью.
Осмотрев лобовую часть танка, я обнаружил, что первый снаряд попал в главную передачу — тяжелый броневой короб, содержавший в себе трансмиссию и дифференциал, соединенный с гусеницами. Снаряд попал прямо в вершину короба главной передачи в точке, где толщина брони была максимальна, составляя приблизительно 115 миллиметров. Он пробил броню, прошел через 30‑сантиметровый слой машинного масла (значение вязкости которого составляло 50), перерубил стальной карданный вал толщиной в 140 миллиметров, затем прошел еще через 20 или 25 сантиметров машинного масла и пробил 25‑миллиметровую броневую плиту, защищающую отделение водителя танка сзади. К этому времени он потерял всякую пробивную силу и уткнулся в пол под сиденьем — между ногами у водителя. Поскольку снаряд был бронебойный, он даже не взорвался. Что касается второго снаряда, то хотя он и срикошетировал, силы его удара оказалось достаточно, чтобы проломить в броне щель шириной в семь сантиметров и длиной около двадцати пяти. Стрелка убила взрывная волна, которая прошла прямо через его смотровую щель. Стало ясно, что починить танк в полевых условиях не удастся — следовало выточить новые опоры. Машину пришлось оттаскивать в ремонтную роту.
К этому времени на СПАМ поступило уже немало танков с разнообразными повреждениями. Те, что были эвакуированы из колонны, шедшей по шоссе Сен-Жан-де-Дэ — Сен-Ло, пострадали в основном от противотанковых орудий и огня танков противника; те же, что поступали с направления Эрель-Пон-Эбер, были, как правило, подбиты немецкими противотанковыми гранатометами — панцерфаустами. Они легко пробивали броню наших танков, невзирая на ее усиление напротив сиденья водителя и снарядных полок по бокам. Становилось очевидно, что панцерфаусты мощнее наших, американских, «базук».
По мере того как на СПАМ поступали подбитые танки и бронемашины, как выносили из них растерзанные, изувеченные тела, ужас войны понемногу пропитывал меня. Когда танкист оказывался на пути взрывной волны, порою тело, а особенно часто — голова, взрываясь, разбрызгивали кровь, мозги и ошметки мяса по всему боевому отделению. Зрелище было ужасающее… Ремонтным бригадам приходилось залезать внутрь и убирать останки. Части тел старались по возможности собирать вместе и складывали их под навесом, чтобы передать похоронным командам. Потом крепким моющим средством, дезинфектантом и водой боевое отделение танка отмывали, как могли, чтобы забраться внутрь танка для проведения ремонта.
Часто град осколков пробившего броню снаряда перерубал электрические провода, невзирая на броневую оплетку. От короткого замыкания танк мог загореться. Если экипаж успевал, прежде чем выпрыгнуть, рвануть скобу огнетушителя, пламя быстро гасло, и внутренности машины не выгорали полностью. Если же этого не было сделано, то танк выгорал изнутри дотла; от страшного жара броня «отпускалась», теряла закалку, и восстановить машину было уже невозможно.
После окончания ремонта боевое отделение танка заново красили, но, невзирая на это, порою запашок смерти пропитывал всю машину. Тогда новые экипажи опасались брать выделенный им танк, суеверно опасаясь разделить судьбу погибших в нем товарищей.
…Увидав нарастающие потери боевой техники, я осознал, что наши танковые войска стали жертвой чудовищного обмана со стороны нашей же службы снабжения. На летних курсах, проводившихся на Абердинском полигоне в 1939 году, я узнал, что общий годовой бюджет на разработку новых танков составлял на тот момент всего 85 000 долларов. Мне казалось, что за прошедшие пять лет колоссальная конструкторская и промышленная мощь Соединенных Штатов должна была полностью восполнить это отставание! Однако изоляционистский Конгресс межвоенного периода полностью уничтожил технический потенциал армии, и в особенности — танковых войск. Немногие инженеры, наделенные в достаточной мере воображением, чтобы выдавать новые идеи, вскоре упирались в бюджетный потолок.
В начале тридцатых талантливый молодой инженер по имени Джон Уолтер Кристи создал абсолютно новую модель подвески и шасси. Его конструкция включала оригинальную торсионную подвеску опорных катков, поддерживавших гусеничные траки. Такая подвеска могла гасить гораздо более сильные колебания и потому давала большую плавность хода по пересеченной местности, чем подвеска на спиральных пружинах, использованная на наших танках М4. Кроме того, гусеницы легко снимались, и танки Кристи могли двигаться по асфальтированным дорогам, как колесные машины, на скорости до 100 километров в час. Для своего времени это была новаторская концепция, а инженеров с Абердинского полигона сдерживало не столь радикально настроенное начальство, предпочитавшее не раскачивать лодку.
Разочарованный отсутствием интереса со стороны американцев, Кристи отправился со своим изобретением в Россию, где колоссальные преимущества его системы были признаны, а сама подвеска — принята на вооружение. Эта система также была успешно использована и в конструкции многих немецких танков эпохи Второй мировой. Помимо большой плавности хода, опорные катки подвески Кристи могли перекрываться, что позволяло увеличить ширину траков. В результате увеличивалась площадь опоры и падало давление на грунт, что позволяло немецким танкам преодолевать болотистые участки с большей легкостью, нежели американским. В нескольких сражениях этот недостаток нашей техники оказывался критическим. Лишь в самом конце войны мы осознали свою ошибку и начали использовать подвеску Кристи на новых М4, М26 и всех последующих моделях танков[12].
Нам всегда твердили, что, невзирая на все недостатки М4, это все же неплохой танк, вполне сравнимый с немецкими моделями, с которыми мы столкнемся в Северной Европе. И в Штатах, и в Англии нам доводилось читать множество отчетов службы снабжения о немецкой бронетехнике — в основном о танке PzKpfw IV, который мы обычно называли просто «четверкой». Первоначально на «четверке» стояла короткоствольная пушка, сходная с 75‑миллиметровой М2 наших «Шерманов»; начальная скорость ее снаряда составляла 460 метров в секунду. Затем ее сменила длинноствольная пушка KwK41 того же калибра, с гораздо более высокой начальной скоростью снаряда (915 метров в секунду). «Четверка» была танком небольшим и невысоким, и весила она всего 22 тонны, в то время как наши М4 тянули на 37,5 тонны. Вертикальный лист лобовой брони «четверки» имел толщину 100 миллиметров[13], а гусеницы были шире, чем у М4, что позволяло «четверкам» легче проходить по мягкой земле, чем нашим «Шерманам».
В то же время мы начали получать средние танки М4А1, оснащенные длинноствольной 76‑мм пушкой с дульной скоростью 810 метров в секунду. Учитывая, что проникающая способность снаряда пропорциональна квадрату его начальной скорости, даже «четверки» превосходили оба типа «Шерманов» по огневой мощи. Когда же мы столкнулись с немецкими «Пантерами» PzKpfw V, имевшими 52 тонны веса за счет 88‑миллиметровой лобовой брони, наклоненной под углом в 38° (сравните с 63 миллиметрами и 45° у М4), огневое превосходство противника становилось сокрушительным. А ведь пушка на «Пантере» стояла еще более мощная — 75‑мм KwK42 с дульной скоростью снаряда 1000 метров в секунду. Миф о том, что наши танки хотя бы отдаленно сравнимы с немецкими, был развеян полностью. Мы осознали, что сражаемся с немецкой бронетехникой, которая намного превосходит все, что мы можем ей противопоставить. В результате множество молодых американцев погибнет на поле боя…
Положение еще более усугубляли стратегические решения, принятые ранее. Прибыв в январе 1944 года в Англию, генерал Эйзенхауэр собрал часть командиров дивизий и штабных офицеров в Тидворт-Даунс — на главном базовом складе бронетанковой техники на европейском театре военных действий, где должна была пройти демонстрация всех образцов новейшей военной техники. Эта операция получила кодовое название по фамилии полковника снабжения с Абердинского полигона, приехавшего руководить проведением этой демонстрации.
Собралось множество старших офицеров американской, британской и канадской армий, не говоря о немалом числе других полевых офицеров[14] в чинах до полковника. Ремонтный батальон 3‑й бронетанковой дивизии квартировался в Кодфорд-Сент-Мэри, неподалеку от Тидворт-Даунс, и нескольких наших механиков отрядили на демонстрацию для обслуживания бронетехники, они и рассказали нам об увиденном. Когда пятьдесят лет спустя я посетил Тидворт-Даунс, местный архивист сообщил мне, что никаких воспоминаний об этой демонстрации не сохранилось, исключая запись о том, что она имела место.
Первыми были продемонстрированы образцы вооружения пехоты, включая ручное стрелковое оружие, пулеметы и минометы. В особенности впечатляло сравнение огневой мощи винтовки М1 «Гаранд» с немецким «маузером» времен еще Первой мировой[15]. Некоторую тревогу вызывало то, что наши пулеметы винтовочного калибра, тоже ровесники Первой мировой, существенно уступали немецким по скорострельности; однако ничего подобного нашему тяжелому пулемету калибра 12,7 мм у немцев не было. 60‑мм и 81‑мм минометы также были вполне сравнимы с немецкими аналогами, а химический миномет калибра 107 мм являлся превосходным оружием для постановки дымовых завес при помощи снаряженных белым фосфором мин.
Затем демонстрировали артиллерию. Хотя за отсутствием стрельбища подходящего размера показать орудия в действии не удалось, наблюдатели увидели остальные стороны работы с ними, в особенности подготовку их к бою и взятие на передок. 105‑мм, 155‑мм, 8‑дюймовая (203‑мм) и 240‑мм гаубицы, 155‑мм нарезное орудие «Длинный Том» и 8‑дюймовая пушка современных конструкций[16] были полностью моторизованы и оснащены пневматическими шинами для скоростной перевозки по шоссейным дорогам. В общем, наша артиллерия ничем не уступала немецкой, а то и превосходила ее, поскольку противник все еще во многом полагался на гужевые упряжки.
В конце концов дело дошло до бронетанковой техники. Вначале были продемонстрированы самоходные орудия. Отличным оружием оказалась М7 — 105‑мм гаубица на переработанном шасси танка М3, оснащенная турельным пулеметом калибра 0,50 дюйма (12,7 мм). На шасси среднего танка М3 базировалась и модель М12, оснащенная вместо гаубицы 155‑мм нарезным орудием системы «GPF» времен Первой мировой. Хотя по начальной скорости снаряда это орудие уступало новым «Длинным Томам», оно на деле доказало свою исключительную эффективность. Надо отметить, что оснащенный самоходками М12 991‑й дивизион полевой артиллерии оставался в составе 3‑й бронетанковой дивизии на протяжении всей Европейской кампании.
Далее последовали образцы противотанкового оружия. Маленькую 37‑мм противотанковую пушку, уже устаревшую, понемногу заменяли на 57‑мм пушку, тем не менее также уступавшую немецким PAK 41. Было показано также 90‑мм орудие двойного назначения. Первоначально эта модель разрабатывалась как зенитная пушка, но, помимо этого, ее можно было перевести в горизонтальное положение и использовать как противотанковую. В этом отношении она походила на немецкую 88‑мм пушку, однако уступала немецкому аналогу по начальной скорости снаряда и была не так эффективна в качестве противотанковой.
И наконец — танки. Вначале был показан легкий танк М5, имевший всего 38 миллиметров лобовой брони, наклоненной под углом 45°, и 25 миллиметров брони по бортам. Из вооружения на нем стояли 37‑мм противотанковая пушка в башне, два пулемета винтовочного калибра и крупнокалиберный зенитный пулемет. Два мотора «кадиллак» приводили в движение гидромеханическую трансмиссию; двигательная установка придавала танку значительную подвижность.
М5 был неплохим, быстрым легким танком (хотя и слишком легким, чтобы вступать в бой с немецкими) и уже считался устаревшим. Заменить его должен был танк М24, но производство его в США только начиналось, и первые образцы нам предстояло получить уже на полпути через Европу. Вместо самих этих танков наблюдателям показали кинохронику. По размерам М24 стоял между М5 и немецкой «четверкой», но имел более широкие гусеницы, чем оба этих танка, весил приблизительно 20 тонн и был первым американским танком, оснащенным подвеской Кристи. Его броневая защита была лучше, чем у М5, а пушка имела калибр 75 мм. Все же начальная скорость снарядов этой пушки была слишком мала, чтобы они были действенны против немецких танков.
Следующим был продемонстрирован наш основной боевой танк М4. «Шерман» имел 63 миллиметра лобовой брони, наклоненной под углом 45°, и от 38 до 51 миллиметра — по бортам и на спонсонах. Башня имела от 75 до 102 миллиметров лобовой брони, 51 — боковой, а толщина маски пушки достигала 127 миллиметров. Помимо орудия танк оснащен был двумя пулеметами винтовочного калибра: один — на шаровой опоре перед помощником водителя и второй — в башне, спаренный с пушкой. Кроме того, на башне стоял крупнокалиберный зенитный пулемет. На танке была установлена короткоствольная 75‑мм пушка М2, имевшая начальную скорость снаряда 625 метров в секунду. Узкие гусеницы М4 давали высокое давление на почву — около полукилограмма на квадратный сантиметр. Теоретически примерно такое же давление создавали башмаки человека, идущего по мягкой земле; считалось, что везде, где может пройти солдат, проедет и танк. Однако удельное давление гусениц немецких танков было почти вдвое ниже.
Затем показали модель М4А1 — по сути дела, тот же М4, но оснащенный более совершенной пушкой калибра 76 мм (имевшей более высокую начальную скорость снаряда) в соответственным образом переделанной башне. Эта модель была значительно лучше первоначального варианта «Шермана», но его орудие все же уступало немецкой KwK41. К моменту высадки в Нормандии М4А1 составляли 10—15% наших танковых сил, но затем почти все пополнения осуществлялись за счет моделей с 76‑мм пушкой.
Опыт боев в Северной Африке заставил нас запоздало признать, что броневая защита М4 и М4А1 недостаточна. Поэтому по договоренности с британской армией на главной базе снабжения в Варминстере все наши танки М4 должны были подвергнуться доработке: снаружи, напротив трех снарядных полок, наваривались дополнительные бронепластины толщиной в 25 миллиметров, и такие же, но толщиной в 6 миллиметров — изнутри спонсонов и под башней. Помимо этого, на лобовой броне были добавлены 51‑мм броневые «заплаты» над смотровыми щелями водителя и помощника водителя. Поступавшие с американских заводов новые танки получали все эти усовершенствования еще до отправки в Англию.
Следующий экспонат вызвал настоящую бурю споров, противопоставив чин и звание знаниям и опыту, а зашоренное восприятие тактической доктрины — гибкому подходу к новым, меняющимся условиям. Только что разработанный тяжелый танк М26, известный как «Першинг», был готов к производству. Доставить в Англию действующий образец модели к этому времени не получилось, но о нем продемонстрировали документальный фильм. Танк был досконально проверен и одобрен комиссиями со стороны как службы снабжения, так и бронетанковых войск. Центр танкового производства в Детройте был готов запустить модель на конвейер немедленно, как будет получено согласие Верховного Командования Союзных экспедиционных сил (ВК СЭС). В связи с важностью этого проекта Управление военного производства присвоило ему высокий приоритет, и уже разработан был график, позволяющий доставить «Першинги» в распоряжение экспедиционного корпуса ко времени вторжения.
М26 был первой совершенно новой моделью танка, которую мы создали. Вместо того чтобы по частям модифицировать старые образцы, сохраняя их прежние недостатки, М26 создавался «с нуля». Танк весил 47,5 тонны. Лобовая броня толщиной в 102 миллиметра была наклонена под тем же углом 45°. По бортам танк имел около 50 миллиметров брони, на башне — 152 миллиметра и маску пушки толщиной 127 миллиметров. Танк был вооружен пушкой М3 калибра 90 мм с начальной скоростью снаряда 870 метров в секунду, оснащенной дульным тормозом и специальной противооткатной системой. Вооружение танка дополняли спаренный с пушкой пулемет винтовочного калибра в башне и зенитный калибра 12,7 мм — на башне. Двигатель мощностью 550 лошадиных сил соединялся с гидромеханической трансмиссией. Двойные опорные катки новейшей торсионной подвески системы Кристи поддерживали широкие гусеницы, которые снижали удельное давление танка на грунт почти вдвое по сравнению со старым М4 и позволяли ему сравняться с немецкими танками по проходимости на мягкой, болотистой почве.
Удельная мощность М26 составляла приблизительно 12 лошадиных сил на тонну, в то время как М4 — только 10; на пересеченной местности и крутых склонах это придавало новой модели большую скорость и маневренность. Большая длина гусениц позволяла ему преодолевать более широкие окопы. Одним словом, М26 превосходил своего предшественника по всем параметрам. Хотя по начальной скорости снаряда он уступал немецким танкам PzKpfw V «Пантера» и PzKpfw VI «Королевский Тигр», на тот момент «Першинг» несомненно являлся нашим лучшим танком.
Полевые офицеры и боевые командиры, которым приходилось сталкиваться с немцами в Северной Африке, встретили появление М26 с восторгом. Бригадный генерал Морис Роуз, командир БгА 2‑й бронетанковой дивизии, которая на Сицилии первой встретилась в бою с немецкими «Тиграми», был убежден, что мы обязаны поставить М26 на вооружение как можно скорее. Однако старший офицер бронетанковых сил на европейском театре военных действий — генерал-лейтенант Джордж Паттон, возглавлявший американские войска в Северной Африке и на Сицилии, отнесся к М26 без энтузиазма. Паттон (без сомнения, наилучший знаток военной истории во всей американской армии и ярый приверженец устава) буквально воспринял доктрину действий бронетанковых войск и именно на ее основании критически отнесся к новому танку. Он заявил[17], что, согласно доктрине, машины в составе бронетанковой дивизии должны не вступать в прямое столкновение с противником, а по возможности обходить его и атаковать цели в тылу врага. Следует отметить, что доктрина требовала разделять бронетанковые силы на две группы. Батальоны тяжелых танков Резерва Главного Командования (РГК) полагалось придавать пехотным дивизиям для прорыва вражеских укреплений. Бронетанковым же дивизиям предписывалось наносить глубокие удары за линию фронта с целью уничтожения вражеской артиллерии и резервов, а также нарушения снабжения. По мнению Паттона, поскольку легкому «Шерману» требовалось меньше горючего, чем «Першингу», этот танк должен был оказаться быстрее, маневренней — и, значит, он лучше сможет выполнить поставленные перед бронетанковыми дивизиями задачи.
Паттон верно предполагал, что расход горючего более легкими «Шерманами» будет ниже, но при этом он не понял, что тяжелый «Першинг» имеет бо́льшую удельную мощность, маневренность, броневую защиту и огневую мощь. В способности танковых батальонов РГК в сотрудничестве с пехотой прорывать вражеские позиции он, очевидно, сомневался, и не зря: батальоны РГК так и не удалось укомплектовать тяжелыми танками, пригодными для эффективного выполнения их боевой задачи, а пехота не обучалась совместным действиям с подразделениями танковой поддержки.
Спорить с Паттоном, человеком упорным, несгибаемым и крайне самоуверенным, было исключительно сложно. Его карьера как профессионального военного была долгой и славной. В Первую мировую он командовал американскими танковыми войсками и, по рассказам свидетелей, не раз выезжал в бой на броне легкого танка. Командуя 2‑й бронетанковой дивизией в годы ее создания, он превратил ее в первоклассное подразделение. Ему удалось вырастить группу превосходных офицеров, следовавших за своим командиром с почти сектантской преданностью. Первоначальный офицерский состав 3‑й бронетанковой дивизии перешел в нее как раз из 2‑й, и многие из служивших под началом Паттона офицеров принесли на новое место его страсть к перфекционизму и боевой эффективности. Участие в операциях в Северной Африке и на Сицилии делало Паттона старшим по званию офицером, имевшим опыт командования крупными танковыми силами в бою.
Генерал Роуз и остальные полевые командиры выступили против Паттона, утверждая, что тяжелый танк М26 следует пустить в производство. Опыт боев на Сицилии и в проходе Кассерин в Северной Африке убедил их в превосходстве немецкой бронетехники и необходимости противопоставить ей наш собственный тяжелый танк. Паттон, однако, продолжал отстаивать свою точку зрения, не считая для себя зазорным поспорить. Он настаивал, что нам следует отложить производство «Першингов» и сосредоточиться на «Шерманах».
В конце концов чин и звание возобладали над сопротивлением более опытных командиров, и решено было поддержать точку зрения Паттона[18]. ВК СЭС немедленно известило Вашингтон, что производство средних танков М4 является первоочередным, а приоритет М26 понижается. Это решение оказалось одним из наиболее неудачных за всю историю Второй мировой. Его воздействие на ход надвигающегося сражения за Западную Европу оказалось катастрофическим.
К полудню 9 июля к нам поступила очередная партия подбитых танков. Ремонтные команды едва успели приступить к работе, как послышался внезапный хлопок, потом звонкое «бздынь!» и жужжание. Все разом залегли. Было понятно, что мы попали под снайперский обстрел. Боевая группа А уже потеряла несколько человек от огня снайперов, и мы знали, что, отступая, немцы обыкновенно оставляли за собой стрелков, чтобы задержать наше продвижение.
Хотя теоретически механики из ремонтных команд были вооружены винтовками, на самом деле большинство на время работы бросало оружие в грузовиках. Стоило кому-то вскочить и метнуться в сторону машины, чтобы добыть оружие, как снайпер снова открывал огонь. В конце концов мы определили, что стрелок засел на дереве по другую сторону дороги, хотя указать точно, где именно, никто не смог. Высокие нормандские сосны были увешаны роскошными гроздьями омелы — растущего на ветвях растения-паразита. Деревьев и куп омелы на них было так много, что разглядеть в ветвях замаскированных снайперов было нелегко.
Под очередной выстрел из-за поворота со стороны шоссе Сен-Жан-де-Дэ — Ле-Дезер выехал полугусеничный бронетранспортер из 36‑го мотопехотного полка. Завидев, как машут руками прижавшиеся к земле механики, и услышав их крики, пехотинец за крупнокалиберным турельным пулеметом на крыше бронемашины сразу же понял, что происходит. Развернув пулемет, он дал короткую очередь по верхушке сосны. Крона словно взорвалась; наземь посыпались ветки, омела и снайпер. Вездеход при этом даже не затормозил.
После произошедшего снайперский огонь на какое-то время прекратился, и работа продолжилась. Но редкие выстрелы изредка слышались на протяжении всего дня. Снайперы унимались, только когда к сборному пункту приближались резервные части пехоты. Привыкнуть к тому, чтобы находиться под огнем, мы так и не сумели; оставалось только сносить его и продолжать работу.
К середине дня СПАМ почти заполнился танками и прочими подбитыми машинами. Хотя по временам к нам поступали грузовики или джипы, в первую очередь ремонту подлежали боевые машины — в особенности средние танки. Чтобы справиться со все усиливающимся потоком техники, нам пришлось расширить СПАМ на соседнее поле.
Тем временем рота «Би»[19] приписанного к Боевой группе Б ремонтного батальона выдвинулась на позицию в восьмистах метрах за рекой, южнее Эреля. Рядом со СПАМ находилось большое поле, и майор Джонсон сообщил мне, что хотел бы перевести лагерь роты «Би» туда.
Проезжая на джипе по прифронтовой дороге, я размышлял о случившемся за последние сутки. До того я был слишком занят, чтобы думать. Нескончаемый поток потрясений и ужасов оглушает рассудок, и тот просто переходит в другой режим работы, — когда все чувства немеют и мозг остается безучастен ко всем последующим событиям. Обычно мысли текут на трех разных уровнях сразу: о прошлом, о настоящем, о будущем. В подобных же обстоятельствах первыми отмирают рассуждения о будущем, и по мере того как расплывается прошлое, настоящее превращается в последовательность бессвязных событий. Я решил, что таким способом природа подавляет в нас тревожность и дает предохранительный клапан, позволяющий нам сохранить здравый рассудок. А ведь мне было ясно, что мне еще повезло по сравнению с пехотинцами, танкистами, артиллеристами и саперами, которые переживают куда больше непрерывных потрясений куда более долгое время. Им я искренне сочувствовал.
Я хорошо запомнил, как один солдат из 2‑й бронетанковой дивизии, сражавшейся с немцами в Северной Африке, определял разницу между американцами, лишь недолгое время пробывшими в бою, и англичанами, которые воевали два года: американцы дрались сегодня, чтобы завтра отправиться домой, а британцы дрались сегодня и молились, чтобы выжить и завтра драться снова. Полагаю, рано или поздно всякий солдат начинает смотреть на жизнь с этой точки зрения — если проживет достаточно долго…
К этому времени саперы перекрыли пролом в арке моста временным полотном, которое могло выдержать колесную технику. Когда я переезжал мост, навстречу мне по обе стороны дороги в колонну по одному маршировала очередная пехотная рота. Судя по чистым мундирам и чисто выбритым щекам, эти юноши впервые шли в бой. На юных лицах мешались восторг и тревога. Мне стало интересно — о чем они сейчас думают? Кажется, что для того, чтобы двинуться в бой, зная, что шанс уцелеть для тебя очень невелик, человеку требуется внутренняя сила, которую может дать только вера. Невзирая на ужас, боец находит в себе отвагу справиться со страхом и действовать, и действие позволяет ему выжить. Помню, я прочел где-то: «Отвага — это отмолившийся страх»[20].
Перебравшись через реку, мы проехали еще с километр по дороге, свернули направо, на проселок, и наконец въехали на вершину холма, где разместилась рота «Би». По обе стороны дороги на полях валялся дохлый скот; туши вздувались под жарким солнцем и воняли.
Я сразу же направился к капитану Рокмору, командиру ремроты Б нашего ремонтного батальона. Рок, как его прозвали, был высокий, тощий южанин с ленивым взглядом, ленивым говорком и тонким, острым чувством юмора.
— Рассказывай, Купер, — потребовал он. — Что за чертовщина там у вас творится?
Я объяснил ему, что потери техники очень велики и Дику Джонсону требуется помощь. Мы склонились над картой, и я показал ему поле, которое Дик выбрал под лагерь для роты «Би». Рок согласился и заявил, что с рассветом готов будет перебазироваться туда. К этому времени уже смерклось, и я решил переночевать в лагере роты «Би».
Смит, мой шофер, припарковал джип у живой изгороди и начал рыть окоп. Я взял лопату и присоединился к нему. Распаханная земля там была куда мягче, чем за рекой у Эреля. А копать тем более легко, когда на тебя не сыплются снаряды!
На двоих мы вырыли окоп размером примерно полтора на два метра и сантиметров шестьдесят в глубину. Сверху мы набросали срезанных веток, накрыли сложенными полупалатками и забросали землей: посередине слоем толщиной почти полметра, по краям, конечно, намного тоньше. С одного края мы оставили узкий лаз. Прямого попадания снаряда наш окоп, конечно, не выдержал бы, но от осколков он должен был нас защитить.
Предыдущей ночью, когда мы на холме у Эреля попали под обстрел, вокруг рвалось немало снарядов, и я по опыту заключил, что на курсах по обезвреживанию бомб на Абердинском полигоне в январе 1943‑го нас учили верно: покуда остаешься ниже конуса взрывной волны, у тебя неплохие шансы выжить. Но помимо обстрелов, немцы ночами сбрасывали с самолетов и большие контейнеры, из которых высыпались бомбы-бабочки — небольшие, с ручную гранату размером. Солдаты, спящие в открытых окопах, были перед ними беззащитны. В Изиньи от бомб-бабочек пострадало несколько солдат ремонтного батальона.
Мы со Смитом заползли в окоп и раскатали спальные мешки. Я снял ботинки и каску, накрыл каской пистолет и расслабился. По мерному дыханию шофера я понял, что Смит отключился мгновенно, — а вот мне не спалось. Меня обуревали разом восторг, волнение и страх. Я вспоминал, как шагали навстречу своему первому бою по дороге молодые солдаты, потом начинал размышлять, как буду завтра вести ремроту Б к пункту сбора техники. А что будет дальше? Меня охватывали отчаяние и нестерпимое беспокойство. Когда я вспоминал двоих убитых взрывом солдат рядом с брошенным джипом, на глаза наворачивались слезы. Меня охватывало сомнение — хватит ли мне сил и смелости бог весть как долго сносить все это?
В этот момент я попытался окинуть взглядом свою жизнь и свои идеалы, и в особенности — мою веру. Вспомнились уроки в воскресной школе, когда я еще ребенком приходил в методистскую церковь Хантсвилля. Вспомнилось, как заучивал двадцать третий псалом[21]. «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться», — ясно послышалось мне, и я разрыдался, продолжая шептать про себя: «Если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня».
Потом на меня снизошло спокойствие. Слезы иссякли, и я закончил псалом. Что-то случилось со мной — нечто для меня не вполне понятное, но тем не менее реальное. Меня окутал, как сказано в епископальном требнике, «покой, превосходящий всяческое понимание». Теперь я знал, что мне под силу исполнить требуемое. Я знал, что нас ждут страшные времена; меня не оставит страх и не обойдут стороной страдания и терзания. Но я понимал также, что смогу выдержать все. Те минуты наложили отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.
На следующее утро за время поездки обратно в Эрель не произошло ничего примечательного. Рота «Би» перебралась к пункту сбора техники и немедленно приступила к работе. Весь день не останавливался поток подбитых танков и другой техники. Вдобавок команды эвакуаторов Т2 ремонтной роты 33‑го полка докладывали, что часть танков под вражеским огнем загорелась и восстановлению теперь не подлежала. Выгоревшие корпуса команды тягачей обходили и вытаскивали в тыл только те, что имели шанс на ремонт и возвращение в бой.
У Пон-Эбера, на проселке вдоль реки, под фланкирующий огонь попал целый танковый взвод — пять машин из 33‑го бронетанкового полка. Первым немцы выбили замыкающую машину, отрезав путь к отступлению, затем — ведущую, а потом сосредоточили огонь на трех оставшихся. Наши танкисты пытались отстреливаться, но были сокрушены немецкой противотанковой артиллерией.
Немцы окопались в густых зарослях бокажей, а пехота не могла наступать достаточно быстро, чтобы выбить их оттуда. Всякий раз, когда танки отрывались от пехотного заслона, они оказывались открыты для губительного фланкирующего огня противотанковых пушек и панцерфаустов. Немцы не прекращали огня до тех пор, пока все танки не загорались; им было известно, что выгоревшая машина восстановлению не подлежала. Тем членам экипажей, кому повезло больше, удавалось пробраться мимо немецких позиций вдоль проселка обратно к своим.
По мере того как наши потери все более увеличивались, становилось понятно, что пора забыть об инструкциях и действовать совершенно новым образом. Все прогнозы отдела снабжения основывались на оказавшемся неверным предположении, что во время высадки на континент потери боевой техники (в особенности танков) резко упадут после первых дней боев. Из-за этого количества запасных частей в дивизионном резерве было совершенно недостаточным. Хотя запасными частями было загружено 54 2,5‑тонных грузовика ремонтного батальона, не считая неопределенного количества машин в ремонтных ротах отдельных танковых подразделений, этого было мало. Первоначально необходимый объем запчастей для бронетанковой дивизии определялся по тем данным, что предоставляли строевые офицеры танковых частей. И если Паттон мог столь поразительным образом ошибиться в отношении тяжелых танков, неудивительно, что строевые офицеры недооценили потребность в запчастях в боевых условиях.
Основанная на этих предположениях инструкция гласила, что для ремонта техники пользоваться следовало только резервными запчастями, которые ремонтная команда имела в своем распоряжении, при необходимости пополняя их запас из приписанной к боевой группе ремонтной роты. Машины, которые отремонтировать было невозможно из-за отсутствия запчастей, следовало не разбирать на запчасти для менее пострадавших, а оставлять на СПАМ для эвакуации в ремонтные мастерские армии.
В полевых условиях ремонтникам почти сразу же стало понятно, что следовать инструкции и не снимать запчасти с сильно поврежденных танков — смерти подобно. Иначе невозможно было достаточно быстро починить и вернуть в строй остальные машины. Техперсонал живо договорился отправить инструкцию в топку и сосредоточиться на том, чтобы любыми средствами и как можно быстрее вернуть в строй как можно большее число единиц техники. Один танк в бою стоил куда большего, чем два — в застывшей очереди на запчасти. Да и даже будь у нас вдвое больше грузовиков с запчастями, этого не хватило бы, чтобы обеспечить ремонт всех подбитых в боях танков.
Вдобавок категорически не хватало людей, чтобы заниматься канцелярской работой по поиску нужных запчастей. Было очевидно, что наилучшим источником последних являются вышедшие из строя машины. Таким образом, если танк получал попадание в погон башни (то есть в щель между башней и корпусом), то как башня, так и корпус получали повреждения, которые невозможно было устранить в полевых условиях. Тогда машину немедленно списывали, и ее трансмиссия, мотор, орудие и прочие детали шли на восстановление других машин. Решения подобного рода принимались на самом низком уровне — командирами ремвзводов, как тому и следовало быть, — и порядок этот шел на пользу всей дивизии.
Поскольку жили мы по «двойному британскому летнему времени» (которое на семь часов обгоняло восточное стандартное[22]), темнело только к половине двенадцатого ночи, что давало нам почти 18 часов светлого времени суток для работы. Вдобавок некоторые ремкоманды закрывали корму танков полунавесами, чтобы и после заката чинить вышедшие из строя моторы. Работа шла круглые сутки, и механики засыпали, едва им выдавалась свободная минута. Они знали, что только работой они могли поддержать своих товарищей на передовой — пехотинцев и танкистов.
После наступления темноты работать под брезентовыми навесами приходилось особенно осторожно. Малейший отсвет мог привлечь внимание низколетящего немецкого самолета-разведчика за несколько километров. Они всегда появлялись после заката, разведывали наши позиции (особенно в тылу, где шли ремонтные работы) и при малейшем признаке деятельности сбрасывали бомбы-бабочки.
В конце дня мы с майором Джонсоном и капитаном Рокмором собрались, чтобы составить список поступивших на СПАМ машин, запрос в рембат на запасные части и отдельно — список машин, не подлежащих восстановлению и разобранных на запчасти. Кроме того, экипажи тягачей-эвакуаторов Т2 подавали нам списки танков и любых других машин, оставленных на поле боя из-за серьезных повреждений, исключавших их восстановление. В списках указывались индивидуальный номер машины («W‑номер»), ее координаты согласно карте и по возможности — краткое описание повреждений. По этим данным я составил наш первый отчет о боевых потерях, содержавший сведения слишком секретные, чтобы передавать их по радио. В число основных обязанностей офицера связи входила обязанность лично доставлять подобные отчеты в тыл, командиру рембата.
Было уже за полночь, когда мы со Смитом в полной темноте двинулись по дороге на Изиньи, чтобы доставить в штаб отчет о боевых потерях. Ехать пришлось, не включая фары, — даже затемненные «кошачьи глазки» могли навлечь на нас опасность. По счастью, военный полицейский перед мостом помог нам направить джип по центру дорожного полотна, чтобы мы ненароком не съехали со временного настила над проломом.
За мостом мы свернули к перекрестку с дорогой Изиньи — Эрель, находящемуся приблизительно в двух с половиной километрах впереди. Других машин видно не было, и мы держались середины дороги. Но на следующем перекрестке нас остановили двое военных полицейских. Они спросили, куда мы направляемся, — я объяснил, что в тыловое хозяйство дивизии. Старший из военных полицейских, капрал, объяснил, что ему приказано всех проезжающих через пост предупреждать, что немцы высадили воздушный десант где-то между Изиньи и перекрестком. Последний конвой со стороны Изиньи миновал пост 45 минут назад, еще до сообщения о десанте. Когда будет возвращаться в город следующий конвой — неизвестно.
Мы со Смитом решили обождать полчаса на случай, если в сторону Изиньи пойдет другой конвой, а тем временем обсудили план действий. Если вдоль дороги засели немецкие парашютисты, первой их целью будет захватить какую-нибудь американскую машину, чтобы получить средство передвижения. Скорей всего, они попытаются перегородить дорогу и захватить джип вместе с нами — то есть нетронутым. Заднее сиденье машины было снято заранее; вместо него стоял фанерный короб с документами — отчетом о боевых потерях, картами и прочим. Рядом с коробкой крепилась термитная граната. При угрозе плена я должен был сорвать чеку с гранаты, чтобы поджечь бумаги, и оставить джип.
Мы подождали немного и, не дождавшись конвоя, решили рискнуть и проехать «сквозь строй» — это было название, которое мы дали широкой, доходящей до 65—80 километров, полосе между передовой и дивизионными тылами. От перекрестка до батальонного лагеря у Изиньи было километров пятнадцать, и дорога здесь была прямая и узкая, обсаженная деревьями с обеих сторон. Мы гнали по середине дороги на максимальной скорости — для джипа, даже со снятым регулятором, она не превышает 105 километров в час. Чтобы не съехать с дороги, Смит следил за небом над деревьями, задрав голову, а я смотрел вперед и по сторонам на случай, если смогу заметить неладное. Вскоре наши глаза привыкли к темноте. Поразительно, как многое можно увидать даже в безлунную ночь! Мы уже не опасались столкнуться на дороге со встречным американским грузовиком — только с немецкими десантниками.
Километров через восемь я заметил впереди, в четырехстах метрах от нас, огонек в темноте: он неторопливо качался вверх-вниз, точно семафор на железной дороге. Смит притормозил, а я снял с предохранителя свой карабин калибра 7,62 мм, который заранее снял с его креплений на скобах над ветровым стеклом. Мы понимали, что ни один американский солдат не окажется настолько глуп, чтобы зажечь фонарик в здешних местах; мы даже сигарету ночами опасались закурить, не забравшись перед этим в крытый окоп! Значит, немцы.
По счастью, мы заранее обсудили, как нам быть в таком случае. Смит должен был сбавить ход, и если он будет уверен, что дорога впереди свободна, то я открою огонь, а он даст по газам, чтобы побыстрее удрать от противника. Если же дорога перекрыта, то он загонит джип в канаву на обочине, я рвану чеку термитной гранаты, и мы попытаемся уйти от погони полями, через живую изгородь.
Когда мы подъехали к источнику света поближе, тот погас. Я различил впереди очертания грузовика «Дженерал Моторс». Было ясно, что немцы тормознули грузовик, водителя убили, а теперь хотят захватить и джип! В темноте под бортом грузовика копошились смутно видимые фигуры. Когда одна из фигур неторопливо направилась к джипу, я понял, что противник тоже нас едва видит. Я неторопливо поднял винтовку к плечу и приготовился спустить курок.
И вот, когда до смутной фигуры оставалось шагов пять, я услышал:
— Эй, са-алдат, у тя-а дамкрата не на-айдется?
Такого тягучего южного акцента никакой немец изобразить не сумел бы.
— Какого черта ты тут фонарем размахиваешь, рядовой? — поинтересовался я. — Ты что, не понимаешь, что немцы десант высадили рядом с дорогой?
— Первый раз слышу! — ответил тот.
Солдат объяснил, что у их грузовика лопнула шина, а домкрата не нашлось, — должно быть, еще на десантном корабле они сменяли его у моряков на тушенку.
— Сэр, это вы что говорите — что фрицы парашютистов нам под бок сбросили?
Я не успел ответить, как солдат окликнул своего напарника; они запрыгнули в кабину, и грузовик сорвался с места, несмотря на лопнувшую шину. А меня пробил холодный пот при мысли, что я только что едва не пристрелил американского солдата.
Получив первый отчет о боевых потерях, майор А. К. Аррингтон был потрясен.
— Немцы перемалывают наши М4 на фарш, — заявил он. — Никакого проку от них. Купер, передайте капитану Рокмору, чтобы он забыл об инструкциях и пустил на запчасти подбитые машины, лишь бы СПАМ работал.
Он рад был услышать, что капитан уже занялся этим по собственной инициативе. Аррингтон передал отчет капитану Тому Сембере, дивизионному офицеру снабжения, и немедленно занялся поиском запчастей.
Поразительно, насколько быстро менялся порядок действий, едва подразделение вступало в бой! Бюрократия вылетала в окно, запчасти выдавались по устному распоряжению. На моих глазах проявлялась та особенность американской армии, в существование которой я никогда не поверил бы. Невзирая на глубокий бюрократизм и регламентацию в мирное время, в полевых условиях она признает и использует личную инициативу. Эта гибкость в годы Второй мировой являлась одной из самых сильных сторон Армии США.
На следующий день, 11 июля, я вернулся на СПАМ во главе небольшого конвоя, груженного запчастями. Самой дефицитной деталью оказались свечи зажигания. Я собрал все, что мог выклянчить, одолжить или украсть, и привез с собой.
На большей части танков М4 стояли звездообразные (радиальные) райтовские девятицилиндровые моторы R975 с воздушным охлаждением. Всякий раз, когда двигатель заводили, мотор обыкновенно давал выброс пламени из глушителя, выдавая грохотом расположение подразделения и навлекая на него вражеский огонь. Поэтому, занимая укрытие в живой изгороди, большинство водителей старались не глушить мотор, а переводить его на самые малые обороты.
Радиальные моторы воздушного охлаждения достались нам в наследство со времен Депрессии. Недостаточное финансирование заставило отдел снабжения использовать на танках лишние радиальные движки с самолетов — менее подходящего для этой цели мотора они не могли бы выбрать, но к началу войны ничего другого в достаточном количестве достать было невозможно. Разработанный для постоянных высоких скоростей движок имел слишком широкий зазор между стенками цилиндров и поршнями. Когда мотор работал на высоких оборотах, зазор уменьшался, и двигатель вел себя прилично. На танке же, где высоких оборотов не требовалось, излишний зазор подсасывал горючее и свечи загрязнял нагар.
В каждом моторе было девять цилиндров, на каждый цилиндр приходилось две свечи. Это означало, что всякий раз, как мотор выходил из строя, приходилось заменять 18 свечей. Если даже бои среди живых изгородей никак не были предусмотрены планом операции, неудивительно, что и потребность ремонтных мастерских в запасных свечах была весьма занижена.
Помимо доставленных с батальонного склада, мы сняли все свечи с танков, не подлежавших восстановлению. На ремонтных машинах стояли небольшие пескоструйные машины для прочистки свечей, и работали они круглые сутки, но у нас скоро кончился подходящий для них песок. Пришлось отправлять людей на морской берег за песком. Его пришлось, правда, вначале сушить и просеивать, — но это спасло положение.
Тот же день — 11 июля — стал одним из критических моментов битвы за Нормандию. Немцы начали массированную контратаку вдоль дороги Сен-Ло — Сен-Жан-де-Дэ в попытке захватить Карантен и Изиньи и рассечь 1‑ю армию[23]. Если бы эта операция увенчалась успехом, VII корпус оказался бы совершенно отрезан от зоны высадки «Омаха», а немцы смогли бы отбросить всю 1‑ю армию назад к побережью. Результат был бы катастрофическим. Боевая группа А[24], приданная 9‑й пехотной дивизии, прекрасно показала себя в обороне Сен-Жан-де-Дэ против наступающих танков и воздушного десанта. Бои оказались настолько ожесточенными, что БгА ввела в бой даже несколько самоходных 155‑мм орудий М12 из состава 991‑го дивизиона полевой артиллерии.
Для подавления пехоты немцы использовали штурмовое орудие, известное под названием «Ягдпантера», — оно оснащалось пушкой с казематной (то есть устанавливаемой не во вращающейся башне) установкой за 150‑мм лобовой броней. С поддержкой «Пантер», защищенные с флангов десантниками и пехотой, «Ягдпантеры» превращались в страшную силу. Лобовая броня наступающих почти непрерывным потоком штурмовых орудий была почти неуязвима для снарядов наших «Шерманов».
Был случай, когда немецкий танк, проломив живую изгородь, натолкнулся на М12. Его 155‑мм пушка «GPF» уже была наведена на пролом. Снаряд ударил танк в основание башни и обезглавил с одного выстрела — башню снесло вместе с пушкой, и танк застыл на месте. В другом эпизоде подполковник Берри, командир 67‑го батальона самоходной артиллерии, забрался в один окоп с передовым наблюдателем и лично направлял огонь своей части на немецкие танки, наступающие на перекресток дорог Сен-Жан-де-Дэ и Эрель.
Пожалуй, одним из самых эффективных видов нашего противотанкового оружия оказалась 105‑мм гаубица на шасси М7. Хотя при прямом попадании в лобовую броню 105‑мм снаряд не мог остановить танк, при падении сверху под значительным углом он с высокой вероятностью пробивал легкую горизонтальную броневую защиту немецких танков. Оказалось, что немецкие конструкторы усилили лобовую и бортовую броню, но сверху в отдельных местах «Пантеры» и «Тигры» прикрывало не более 6 миллиметров стали[25]. Гаубичные снаряды под высоким углом врезались в верхний броневой лист, прошивали его и взрывались внутри, разом убивая весь экипаж.
Если танк попадал под достаточно сильный артиллерийский огонь, осколки выкашивали пехотный заслон вокруг него, и танк замедлял ход. Поскольку обзор у находящегося внутри танка экипажа был незначительным, в наведении на цель танкисты весьма зависели от сигналов пехоты. Если же пехоты рядом нет, танк замедляет ход и продвигается осторожно, а то и останавливается вовсе. Хотя, по табличным данным, самоходная гаубица М7 имела максимальную скорострельность 4 выстрела в минуту, опытные артиллеристы могли выдать и 10 выстрелов за минуту. Восемнадцать орудий, сосредоточив огонь на одной мишени, могли выпустить по ней за минуту 180 снарядов — 3 снаряда в секунду. Именно сочетание огня 155‑мм самоходок 991‑го дивизиона с огнем танков и остановило продвижение немцев.
В это же время оперативные группы Боевой группы Б под командованием подполковника Лавледи у Пон-Эбера и полковника Ройсдена — у Вентских высот отбивали яростную контратаку немцев на юге. В отчаянных попытках отбить высоту 91 на Вентских высотах противник бросил в бой свежую дивизию «Panzer Lehr», оснащенную новой техникой и полнокровную в отношении личного состава. В конце концов ценой тяжелых потерь оперативная группа Ройсдена захватила высоту 91, но была выбита оттуда яростными атаками немецких танкистов. Перегруппировавшись, понесшая тяжелые потери оперативная группа в конце концов отбила высоту 91 снова.
В те часы выстрел снайпера убил молодого водителя в машине полковника Ройсдена; говорят, что полковник сел рядом и разрыдался. В бою солдат, невзирая на чины и звания, часто связывает тесная, сердечная дружба, и проявление чувств у нас не считалось слабостью — скорее, признаком человечности и отваги…
Во второй раз отбив высоту 91, оперативная группа Ройсдена оказалась в окружении подразделений дивизии «Panzer Lehr». Только 16 июля 30‑я пехотная дивизия прорвала кольцо и вызволила их, на чем немецкое наступление и закончилось. Обе боевые группы вернулись под управление штаба дивизии, а дивизия, в свою очередь, была приписана к VII корпусу.
Во время перегруппировки ремонтные роты дивизии работали не покладая рук. Взамен выведенных из строя поступали новые танки. К этому моменту только безвозвратные потери танков М4 «Шерман» составляли 87 единиц — не считая тех, что после ремонта вернулись в бой. Платить такой ценой за восемь километров отбитой у противника земли было, очевидно, немыслимо, и нести подобные потери дальше — тоже. Потрясение от потерь нашей и соседних дивизий усугублялось осознанием той грандиозной ошибки, которую в январе совершил Паттон на полигоне у Тидворт-Даунс. В Вашингтон были немедленно отправлены запросы с просьбами отменить это решение и по возможности быстрее доставить на европейский театр военных действий тяжелые танки М26.
Помимо танков и другой техники мы потеряли все девять самолетов-корректировщиков L5 «Каб», приписанных к дивизионам полевой артиллерии[26]. Каждый дивизион располагал тремя такими самолетами, которые разведывали вражеские позиции и корректировали огонь артиллерии. Конструкция этих машин требовала от пилотов лететь слишком низко над самой передовой, что делало их уязвимыми для огня стрелкового оружия.
Пилоты-корректировщики, которым обещали новые машины, потребовали дополнительных защитных мер. Едва ли не больше всего солдаты боялись ранений в паховую область. Из нарезанной с немецких бронемашин 6‑мм брони мы сварили для каждого самолета по два ковшеобразных сиденья, прикрывающих поясницу, ягодицы, пах и верхнюю часть бедер. Каждое весило килограмм под тридцать пять. Пилоты и корректировщики приняли их с благодарностью, и их боевой дух после этого немало поднялся. В конце концов пилоты приучились пролетать вдоль передовой на высоте трехсот метров и на таком же расстоянии от нее над нашими позициями. Сохраняя такую дистанцию, они могли корректировать огонь, находясь при этом вне основной сферы зенитного огня.
В это же время произошло еще одно событие, которое могло иметь катастрофические последствия и весьма сильно повлияло на тактическую ситуацию. Однако я не видел, чтобы о нем упоминалось в какой бы то ни было книге или статье, за исключением истории 3‑й бронетанковой дивизии.
Ранним вечером 21 июля, еще до захода солнца, мы приехали в расположение батальонного штаба и увидали, что часовой в противогазе крутит ручной трещоткой — это был сигнал газовой атаки. Мы с водителем тут же достали свои противогазы из багажника и натянули. По всему лагерю механики бросали инструменты и бежали за сложенными в трейлере у штаба ремонтной мастерской противогазами: туда их собирали из подбитых и покинутых танков и бронемашин, чтобы потом вновь раздать солдатам.
Запас противогазов расхватывали, покуда не осталась только одна маска. В этот момент в трейлер с разных концов вбежали двое. Одним был лейтенант Рид, великан 193 сантиметров ростом и весом в 113 килограммов (мы прозвали его «Здоровяк Рид», как в комиксе «Терри и пираты»[27]). Вторым был майор Аррингтон — 173 сантиметра и от силы 73 килограмма. Оба жадно глянули на противогаз. В точности никто не знает, что подумал каждый из них, но противогаз достался лейтенанту, а майор вышел из трейлера с пустыми руками.
К счастью, газовая тревога оказалась ложной. Оказалось, что в расположении тыла батальона упал немецкий дымовой снаряд с белым фосфором; кто-то из часовых принял дым за ядовитый газ и поднял тревогу. Панику подхватили остальные часовые, и она быстро охватила все вокруг. К закату все успокоилось, но нервозность осталась, и все старались пристроить противогаз под рукой на ночь.
На случай если противник будет использовать горчичный газ[28], к ремонтным ротам было приписано по три грузовика для проведения обеззараживания. На них возили деревянные емкости с водой и несколько бочек с хлорной известью: смесью хлорной извести с водой полагалось обрызгивать зараженные машины. Разлагаясь, известь выделяла свободные радикалы хлора, которые соединялись с молекулами горчичного газа, обезвреживая его. Из-за ложной тревоги водители этих машин тем вечером особенно тщательно проверили свой груз, а один из них даже откупорил бочку с хлорной известью, чтобы проверить, что там достаточно химиката.
На ночь расчет грузовика устроился в окопе рядом с машиной. А ближе к ночи над лагерем сгустился плотный туман. Очевидно, влага попала в открытый барабан, и оттуда начал понемногу выделяться хлор. Поскольку этот газ тяжелее воздуха, то, перехлестывая через край бочки, он скатывался по бортам грузовика в окоп. Водитель, проснувшись, уловил запах хлора… Понятно, что в последующих событиях немалую роль сыграла паника предыдущих часов. Водитель от ужаса заорал и потерял сознание. Его проснувшийся помощник, находившийся в том же окопе, увидал обмякшее тело товарища, почуял хлор и посчитал водителя мертвым. Потеряв от ужаса всякое соображение, он заорал во всю глотку:
— Газ! Газ!
Последовавшее было кошмаром. Другие солдаты просыпались и тут же поднимали тревогу. Кто-то делал три выстрела в воздух, часовые вновь гремели трещотками. «Газ! Газ! Газ!» — орал какой-то радист.
В считанные секунды тревога распространилась по всему плацдарму 1‑й армии, и началось столпотворение. Солдаты выпрыгивали из окопов и с воплями метались в темноте в поисках противогазов. Если бы немцы знали, что происходит, они могли бы обрушиться на совершенно дезорганизованную армию. Лишь через некоторое время, когда газоиндикаторные наклейки часовых не поменяли цвет, как должны были при соприкосновении с отравой, солдаты начали понимать, что тревога вновь оказалась ложной.
Как могла дисциплинированная, хорошо обученная армия поддаться подобной внезапной истерии? Быть может, потому, что это поколение молодежи выросло на страшных рассказах о газовых атаках Первой мировой?
До сего дня никто в точности не знает, насколько та паника могла повлиять на оборонительные возможности армии. На следующее утро командующий Боевой группой Б генерал Трумен Будино созвал на совещание всех командиров подразделений. Он выказал свое изумление и ужас, вызванные потерей дисциплины в войсках. За все годы службы в армии он не видел ничего подобного — и не собирался в будущем ничего подобного терпеть! Генерал Будино передал офицерам прямой приказ командующего 1‑й армией генерала Омара Брэдли, который вкратце звучал следующим образом:
Ввиду событий предыдущего вечера я заключаю, что даже реальная газовая атака со стороны немцев принесла бы меньше урона нашим войскам, нежели вызванная газовой тревогой паника. Посему вам приказано довести до сведения всего личного состава, что с сего момента газовую тревогу поднимать категорически запрещается даже в случае действительной газовой атаки. Трещотки и прочие сигналы газовой тревоги следует собрать. Газоиндикаторные наклейки часовых разрешается оставить как средство индивидуальной защиты. Каждый солдат обязан застрелить на месте любого, кто пытается поднять газовую тревогу, вне зависимости от обстоятельств.
Более сурового приказа на моей памяти не отдавал ни один командующий армией. Не уверен, что у генерала Брэдли были полномочия отдать такое распоряжение, но в то время оно было полезно и, пожалуй, необходимо. Во всяком случае, мы все приняли его к сведению, и больше газовых тревог с той поры не было.
PAK 41 — это орудие с коническим стволом калибра 75/55 мм. Эти пушки практически вышли из употребления уже к концу 1943 г. из-за трудности с вольфрамом, использовавшимся в ее снарядах. Всего было выпущено 150 штук. Намного более распространенной противотанковой пушкой была 75‑мм PAK 40, произведенная в 23 000 экземплярах. Ее вес составлял около полутора тонн, а при выстреле откат был такой, что сошники из земли можно было выдернуть только тягачом. Гораздо более вероятно, что на колокольне оказался 88‑мм станковый гранатомет «Püppchen» («Куколка»), который действительно внешне напоминает ПТП, но весит около 140 кг. (Прим. ред.)
В данном случае автор ошибается. Подвеска Кристи («Cristie type») имеет конструкцию совершенно отличную от торсионной. В ней упругим элементом являются большие спиральные пружины, работающие на сжатие, а не скручивающийся упругий вал. Первым конструктором, применившим торсионную подвеску в серии, скорее можно считать Ф. Порше, использовавшего ее на танке PzKpfw III и автомобиле Volkswagen. В дальнейшем по тексту не один раз будет встречаться упоминание о «подвеске Кристи», примененной на танках М24 и М26. Можно предположить, что автор считает танками с подвеской Кристи все машины, имеющие катки большого диаметра, а не маленького, как катки «Шермана». Ведь кроме размера катков мало что объединяет ходовую часть «Пантеры», «Першинга» (торсионная подвеска) и Т‑34 (подвеска Кристи). (Прим. ред.)
На самом деле толщина лобовой брони PzKpfw IV достигала максимум 80 мм. (Прим. ред.)
В Армии США к офицерам полевой категории относят офицеров в званиях от майора до полковника включительно (соответствует российской категории старших офицеров). (Прим. ред.)
Автор сравнивает совершенно разные образцы вооружения — магазинную и самозарядную винтовки. Несмотря на то что оба образца были основным стрелковым оружием вермахта и Армии США соответственно, такое сравнение некорректно. (Прим. ред.)
Интересно, что в применении к калибрам орудий автор свободно оперирует и метрической, и дюймовой шкалой. (Прим. ред.)
Паттон заявил это позже, поскольку на испытаниях не присутствовал: почти до конца января он находился в Италии и Алжире. (Прим. ред.)
Большинство историков полагают, что большая часть вины за принятие этого решения лежит не на Паттоне, а на генерал-лейтенанте Лесли Джеймсе Макнейре — в 1941 — 1942 гг. главнокомандующем Сухопутными войсками США. (Прим. ред.)
Роты в американской армии имеют литерное (по буквам английского алфавита, кроме пропущенной «J») обозначение. (Прим. ред.)
Высказывание принадлежит актрисе эпохи немого кино Дороти Бернард (1890—1955). (Прим. перев.)
В Синодальном переводе Библии это псалом 22. (Прим. перев.)
Часовой пояс, соответствующий атлантическому (восточному) побережью США; время по Гринвичу минус 5 часов. (Прим. ред.)
Здесь и далее, говоря «1‑ю армию», автор имеет в виду именно 1‑ю американскую армию. «Массированная» же контратака заключалась в неудачном ударе одной потрепанной германской дивизии по трем американским. (Прим. ред.)
На самом деле Боевая группа Б. Боевая группа А находилась в это время в резерве. (Прим. ред.)
Толщина броневой крыши «Пантеры» составляла 17 мм, «Тигра» — 28 мм. (Прим. ред.)
Интересно, что в ряде мест автор употребляет термин «батальон» по отношению к артиллерийским дивизионам Армии США. (Прим. ред.)
Комикс Мильтона Кэниффа, печатался с 1934 г.; с 1937 г. — радиошоу, с 1940 г. — киносериал. Один из постоянных персонажей носил имя «Здоровяк Ступ». (Прим. перев.)
Иприт. (Прим. ред.)