Нет никакого сомнения, что Марсель Паньоль никогда не понимал того, что мы называем киноискусством.
Вот какое определение дает он тем двум периодам, из которых состоит история кинематографии:
«Немой фильм был искусствам фотографирования пантомимы на пленку, фиксирования пленки и ее размножения. Звуковой фильм — это искусство фотографирования театра на пленку, фиксирования этой пленки и ее размножения».
Это высказывание ясно, точно, конкретно. «Искусство кино? — спрашивает Паньоль. — Такое мне неизвестно».
И тем не менее присутствие Марселя Паньоля в этой галерее крупных творцов французской кинематографии втройне оправдано. Дело в том, что он является одновременно и автором фильмов, и главой школы, и наконец первым кинематографистом, членом Французской академии. На это мне могут, пожалуй, возразить, что Марсель Паньоль — академик именно потому, что он не кинематографист. Попробую доказать обратное. Может быть, Паньоль творит в кинематографии подобно тому, как господин Журден говорит прозой? Отнюдь нет. Марсель Паньоль прекрасно знает, что занимается кинематографией, но только делает это по-своему, на свой манер. При этом он ни у кого ничего не просит, обходясь собственными средствами и испытывая такое же удовольствие, как горшечник у гончарного круга, хотя проявляет гораздо меньшее мастерство.
Все это делает творчество Марселя Паньоля, несомненно, явлением исключительным, любопытным в том смысле, что оно свидетельствует об удивительной жизненности кинематографии, побеждающей даже тех, кто яростно старается ее задушить и доходит до полного отрицания ее самостоятельного существования... А кинематография, не помня зла, возносит своего поносителя к славе и богатству!
Чтобы понять этот парадокс и убедиться в том, что оба «не понимающие друг друга» в конечном счете прекрасно договариваются, надо знать и кинематографию и Марселя Паньоля, того, о ком в 1936 году дружески писал Фернандель: «Этот чертяка всегда будет держать меня в руках». А двадцать лет спустя, питая к нему смертельную ненависть, как истый марселец, он поведал нам: «Чародей — да и только. Он вас заставит проглотить все, что ему заблагорассудится».
Но раньше чем говорить о самом человеке, следует хотя бы бегло напомнить его жизненный путь.
Марсель Паньоль родился 28 февраля 1895 года в Обани (тогда это еще не был пригород Марселя). Отец его — педагог. Большое значение имеют ученические годы Паньоля. В 1909 году он учился в лицее Тьера в Марселе... Один из его соучеников рассказывает об этом так: «Большие здания, от которых немного веет холодом, кулуары с монастырскими сводами, двор с длинным крытым коридором, где, бывало, играли Ростан и Поль Брюла... Столетние платаны, бросающие зеленый отсвет в окна классных комнат»...
«Грех по духу в большей мере, чем любой афинянин, и римлянин больше, чем сын Волчицы, — говорит дальше Филибер Жиро, — он уже в тринадцать лет писал буколики... » По правде сказать, Паньоль продолжает их писать еще и сейчас... в кинематографии.
В пятнадцать лет его призвание определяется; он десятки раз переделывает свою первую пьесу «Катулл» — трагедию из жизни латинского поэта, который, умирая, читает стихи:
В ушах не смолкает рокот Стикса волны,
Точно шум ветвей сваленного дуба,
Приглушенные голоса вдали слышны...
Этот лицеист — поэт, и он хочет, чтобы другие об этом знали. В то же время он предприимчивый юноша. В шестнадцать лет Марсель вместе с друзьями основывает журнал «Фортюнио». Контора помещается в мансарде. Там декламируют александрийские стихи и рисуют полосатых кошек. Но состоящий из ста пятидесяти франков капитал тает в этих неопытных руках. «Фортюнио» спасает только появление нового друга — Жана Баллара, человека высокообразованного и более деловитого; журнал возрождается под заголовком «Кайе дю сюд» и доживает до наших дней.
Наряду с этим группа ставит театральные представления. Был поставлен «Катулл». За ним написан «Одиссей у финикиян», одноактная пьеса, соавтором которой был Шарль Брюн, а затем роман «Черноглазая девчонка», опубликованный журналом «Фортюнио».
Но жизненные пути основателей журнала постепенно расходятся. Паньоль кончает лицей и покидает Марсель. Он преподает английский язык в разных коллежах: в Тарасконе, в Памье-на-Арьеже и наконец — мечты его сбываются — в лицее Кондорсе в Париже. Он обосновывается там в 1922 году. Его голова полна замыслов, а карманы — рукописей. Он устраивает читку «Катулла» в театре «Франсе». Пьеса отвергнута. В следующем году он вместе с Полем Нивуа пишет пьесу «Торговцы славой»; в 1925 году она поставлена в театре «Мадлен» и имеет успех.
Марсель Паньоль немедленно покидает лицей Кондорсе и целиком отдается театру. Его пьеса «Джаз» в постановке «Театр дез ар» рисует драму пожилого профессора, влюбленного в одну из студенток. Возобновив сотрудничество с Полем Нивуа, Паньоль пишет пьесу «Прямо в сердце». Но подлинную славу ему приносит пьеса «Топаз» — сатира на современные нравы, поставленная в 1928 году в театре «Варьете». Еще раньше «а него нахлынули воспоминания времен Марселя, ими и навеяна пьеса «Мариус», которая была поставлена девятого марта 1929 года и закрепила его блестящий успех в «Парижском театре».
Кинематография совершает поворот к звуковому фильму как раз в тот момент, когда Марсель Паньоль заканчивает первую часть своей марсельской трилогии. В ней проявляется как раз то, что побудило его свернуть с пути сатиры, на который, казалось, влекло драматурга: присущий провансальцам грубоватый сентиментализм в сочетании с простодушным лиризмом.
Появление звукового кино сразу привлекает к нему внимание драматургов, которые раньше презрительно считали кинематографию «немым калекой». «Говорящее» кино взывает к опыту драматургов— мастеров в области диалога. Нарождается новый жанр, от которого кинематографисты с презрением отворачиваются, окрестив его «сфотографированным театром». А так как во Франции теория всегда опережает факты, то во имя торжества новой школы уже издаются законы. Марсель Паньоль сразу же увлекается, становится горячим поборником нового дела и находит по своему вкусу термин «кинематургия», употреблять который, однако, будет он один.
В своей книге «Размышления о киноискусстве»[244] Рене Клер, опираясь на документы той же эпохи, осветил подробности этой чудовищной шутки и вызванные ею отклики. Мы заимствуем из материалов Рене Клера несколько выдержек, и прежде всего краткое изложение фактов, почерпнутое им самим из статьи Андре Ланга.
«В 1930 году, когда только и было разговоров относительно экранизаций «Топаза» и «Мариуса», Марсель Паньоль перешел вместе со всем оружием и снаряжением в лагерь «говорящего» кино и выпустил своего рода манифест, который вызвал изумление и смех. Для него театр был не под угрозой, а осужден на смерть!»[245] Марсель Паньоль писал: «Театральное искусство возрождается в новой форме, его ждет невиданный расцвет. Новое поле деятельности открывается перед драматургом, и мы сможем создать то, что не могли осуществить ни Софокл, ни Расин, ни Мольер («Le journal»)». И годом позже: «Говорящий фильм — это вторичное изобретение театра («Cahier du film»)».
От имени работников театра Андре Ланг в заключение говорит: «Мы не хотели признаться себе в том, какое влияние оказали на нас солнце и воздух улицы Канебьер[246], и были оскорблены в своем уважении и любви к театру этими кощунственными заявлениями».
Не менее кощунственными показались эти декларации тем, кто на протяжении многих лет напрягал все силы, чтобы сделать из кино язык и искусство. Своими двумя аксиомами, приведенными в начале этой главы, Марсель Паньоль с легким сердцем пел отходную произведениям Ганса, Эпштейна и Л'Эрбье, в которых было — надо ли об этом говорить — столь же мало общего с пантомимой, как в искусстве Рене Клера — с театром.
Но теории Марселя Паньоля, сколь бы кощунственными или парадоксальными они ни были, находили много приверженцев как в театральной среде, так и в кругу кинематографистов. Продюсеры открывали свои объятия услужливым драматургам, а публика была тем более довольна, что новизна говорящего фильма возвращала ее к старым привычкам, веселым остротам и шансонетке.
Впрочем, Марсель Паньоль не ограничивался одними теоретическими выступлениями, он перешел к делу. Уже в декабре 1930 года он заявил в печати: «Мне давно уже предлагают деньги, много денег за право экранизации моих пьес. Я отверг эти предложения. Я сам хочу сделать фильмы из своих пьес, я хочу, чтобы в них играли актеры по моему выбору, — те, которым я доверил воплощать образы своих персонажей: это Ремю, Лефор, Оран Демази... О «Мариусе» говорили, что это Марсель. Да, в кино это действительно будет Марсель... »
«Мариус» появился на экране в 1931 году в постановке англичанина Александра Корды. Впрочем, в данном случае это оригинальное содружество не имело большого значения: задача «режиссера» сводилась к тому, чтобы снимать диалоги и декорацию.
Часть за частью на сцене рождалась вся трилогия, и тотчас же вслед за этим ее переносили на экран в виде фильмов, которые, как того хотел Паньоль, были не чем иным, как искусством фиксирования театра на пленке.
В свою очередь Марсель Ашар и Саша Гитри блестяще воплощали теорию «кинематургии». «Жан с луны», «Мариус», «Роман плута» приводили в восторг публику. Мы уже затрагивали эту проблему на страницах, посвященных Рене Клеру, и не станем лишний раз вдаваться в определение кинематографического искусства. Последнее слово по этому вопросу уже сказано горячим приверженцем кинематографии — автором «Миллиона»: «Экранизированный театр существует и будет существовать еще долго, даже тогда, когда настоящее кино пробьет себе дорогу. Это жанр, у которого есть своя публика, свои залы, свои авторы, и ему нельзя отказать в праве на существование... Но все это мало имеет общего с тем, что мы продолжаем, вопреки всему, называть кино»[247].
Впрочем, вскоре «экранизированный театр» настолько выдохся и впал в банальность, что поневоле пришлось вернуться к более здравым установкам. Тем не менее Марсель Паньоль упорствовал, и его уступки противникам были очень незначительны: в 1955 году он снова устами одного из читателей изложил эти свои прежние идеи на конференции, организованной в «Агрикюльтёр» в связи с шестидесятилетием кинематографии. А в цикле фильмов, навеянных театральными произведениями, мы могли вновь увидеть на экране «Мариуса» и вновь услышать со сцены отрывок из этой пьесы. Опыт оказался убедительным. Обновленная благодаря участию новых актеров на главных ролях — Пьеретты Брюно и Роже Крузе — сцена сохранила весь свой аромат. Что касается картины, то, несмотря на участие в ней такого крупного актера, как Ремю, ее бездарность вскрыла слабость самой темы. Разумеется, тема «Мариуса», не раз использованная другими авторами, — тоска по родине, мысль о побеге, — в наши дни утратила то, что в свое время составляло ее поэтичность. Но сценка, разыгранная Пьереттой Брюно, свидетельствовала о том, что, хотя фильм оказался плохим, пьеса была хороша...
Довольный успехом, который ему принесли его марсельские истории не только в Марселе, но и во всем мире, вплоть до Токио, Марсель Паньоль был намерен и дальше идти этим путем удачи. Вскоре он решил сам ставить свои фильмы. К этому времени он с чисто юношеским энтузиазмом и пылом литератора и марсельца создает новый журнал «Кайе дю фильм», целью которого была пропаганда его теории. Результатом этого явились ожесточенные споры между защитниками «настоящего кино» с Рене Клером во главе и поборниками «консервированного» театра, над которыми шефствовал Марсель Паньоль. В самом деле, Рене Клер пишет: «Я всегда мог серьезно спорить с Марселем Паньолем, только находясь вдали от него, иными словами, в письменной форме. Находясь с ним лицом к лицу, я не мог противиться очарованию этого необыкновенного человека, который, завоевав в наше время грандиозный успех в театре, бросился в кино с тем юношеским энтузиазмом, который он вкладывал во все свои начинания: стал выпускать фильмы, построил киностудию, создал лабораторию, открыл кинотеатры, одновременно собрался произвести переворот в автомобильной промышленности изобретением нового мотора; а на досуге он бывал то фермером, то каменщиком, то консулом в Португалии, то членом Французской академии»[248].
Через двадцать лет после этих дебатов в Париже так же, как и в Нью-Йорке, два демонстрировавшихся повторно фильма одержали блестящую победу над таким страшным разрушителем, как время: «Свободу — нам!» Рене Клера и «Жофруа» Марселя Паньоля. И тогда стало понятно, что, создавая этот последний фильм и еще некоторые другие, теоретик «экранизированного театра» делал гораздо больше того, что входило в его намерения. Он творил в области киноискусства.
Следует ли этому очень удивляться? Действительно, достаточно рассмотреть «Мариуса», чтобы понять подлинные причины восторженного отношения его автора к той самой форме, которая не случайно кажется «чудовищной смесью». Театр подходил Паньолю в силу его чисто южного остроумия и красноречия, но ему подходило и кино, потому что оно освобождало его от сцены, декораций, рисованного задника. Искусство Паньоля искало свой путь. Ему был нужен открытый воздух, солнце, пространство. Кино было для молодого автора призывом к свободе, которой мучительно жаждал Мариус. И вот в фильме «Анжела» (1934) мы Наблюдаем парадокс: теоретик «сфотографированного театра» оказался в числе первых, кто возвратил звуковому кино одно из главных качеств киноискусства — правдивость обстановки и атмосферы. В ту пору, когда большинство кинематографистов замыкается в звукоизолированные студии, среди декораций из многослойной фанеры, искусственных улиц и рисованных на полотне садов, Марсель Паньоль воссоздает провансальскую деревню среди ланд и снимает фильмы многослойные, изобилующие недостатками, по полнокровные, из подлинной жизни, излучающие аромат юга: «Анжела», «Возвращение», «Жофруа», «Жена булочника», «Дочь землекопа».
Этими фильмами Марсель Паньоль вошел в историю французской кинематографии, обеспечив себе роль новатора и главы школы. И хотя некоторые отказывают ему и в том и в другом, нельзя не признать заслуг будущего академика, несмотря на наличие бесспорно слабых мест в созданных им фильмах.
В связи с недавним повторным показом фильма Жана Ренуара «Тони» кто-то под псевдонимом «Три маски» писал во «Фран Тирер»: «В ту пору не знали неореализма, якобы выдуманного сразу после войны итальянцами, предтечей которого, как нам кажется сегодня, является Ренуар».
Так писать — значит забыть, что фильм «Анжела», снятый в провансальской деревне, почти что на год опередил «Тони», забыть, что сам Ренуар писал в своих «Воспоминаниях»: «Я жил кое-как, изредка снимая убогие фильмы, вплоть до того момента, когда Марсель Паньоль дал мне возможность поставить «Тони». Значит, предтечей неореализма был скорее Марсель Паньоль, поставивший «Анжелу» и последующие фильмы, в которых, невзирая на техническое несовершенство еще плохо освоенной звукозаписи, заставил своих актеров говорить под открытым небом и сумел передать на экране, вместе с солнцем Прованса, пение стрекоз и шум мельничного колеса.
Наряду с этим он способствует — то в качестве продюсера, как это было с «Тони», то примером своих успехов — созданию целого ряда фильмов (вскоре среди них займет свое место и оперетта), разумеется, нестройных, но сочных, заимствующих свою живописность и темперамент у провансальского фольклора. Сам того не желая, Марсель Паньоль становится своего рода главой школы — Провансальской школы кинематографии. Чтобы вдохнуть в нее жизнь, он обращается с призывом к местным актерам. В содружестве с ним достигает своей силы мастерство Ремю, и после стольких балаганных ролей обретает новый тон Фернандель. Именно в фильмах Паньоля впервые проявили себя превосходные актеры, многие из которых уже сошли со сцены: Шарлей, Пупон, Дельмон, Moпи и другие, также создавшие в области актерского искусства своего рода мастерскую — творческое содружество с собственными традициями. Помимо кинолент, на которых запечатлены эти лица, эти картины Прованса, своеобразный дух этой живописной, волнующей мастерской можно еще и сейчас ощутить в студии, расположенной в «Тупике тополей», в маленьком дворике, где рабочие как раньше, так и теперь охотно задерживаются после трудового дня, чтобы сыграть партию в кегли с актерами или патроном. «Делать фильм с Марселем Паньолем, — говорит Фернандель, — это значит прежде всего отправиться в Марсель, затем съесть с товарищем по тарелке ухи, приправленной чесноком и перцем, поговорить о погоде и наконец, если останется время, сниматься... »[249]
Таким образом, эта Провансальская школа характеризуется и своим особым духом, и своими темами, и своими методами работы, и своей зачастую неотработанной техникой, которой к тому же не придавали большого значения. Несмотря на успех «Мариуса» в Париже (это был первый успех фильма), начали поговаривать, что этот успех ограничен пределами Франции ввиду того, что вещь эта носит печать «местного колорита». Задавалась даже вопросом: «А поймут ли «Мариуса» жители Лилля?» Но оказалось, что фильм был прекрасно понят и пользовался успехом не только у обитателей Лилля, но вскоре вслед за этим и у бельгийцев, голландцев, швейцарцев, у англичан, немцев, шведов, испанцев, американцев и у японцев.
Исключительный интерес, проявленный к фильмам Марселя Паньоля за границей, сказался еще и в том, что после постановки немецкого «Мариуса» фирмой «Парамаунт» одна берлинская фирма выпустила в 1935 году новый его вариант под названием «На черном ките» с Эмилем Яннингсом[250] в роли, которую исполнял Ремю, сыгравшим превосходно, без подражания своему предшественнику.
В Америке роль Ремю в свою очередь играл Уоллес Бири в американском варианте под названием «Порт семи морей». Триумф этого фильма сгладил провал пьесы в США.
Со времени войны повторные показы трилогии встречали хороший прием, а неизменный успех новых фильмов Паньоля за границей тем более озадачивал, что наличие в них обильного диалога, казалось бы, должно было мешать пониманию сюжета или ставить в затруднительное положение зрителя, который мог охватить подробности лишь с помощью перевода. Несомненно, это было связано с психологической упрощенностью характеров, которая давала преимущества, отсутствовавшие в произведениях, более разработанных, с более сложными сюжетами и персонажами. Так или иначе, но факт остается фактом. Этот успех, несомненно, объяснялся также тем, что некоторые фильмы Паньоля воспринимались северными народами или американцами как «экзотика». Их многословие, болтливость, даже легкий характер, черты небрежности, проглядывающей в методах постановки и сказывающейся на фильме в целом, — все это было открытием особого «мира» с присущими ему чувствами и жизнью, точно выписанного во всем его своеобразии. Если бы французская кинематография в целом обладала столь же ярким национальным характером, как фильмы Паньоля, — провансальским, несомненно, наши произведения для экрана вызывали бы к себе интерес во всем мире в еще большей мере, чем это имеет место в настоящее время.
Есть еще немало парадоксального в экстравагантном — в подлинном смысле слова — творчестве Паньоля, идущем чаще всего от лучшего к худшему. Самым поразительным является то, что в момент, когда он решил сам ставить свои фильмы («Мариус» был поставлен А. Кордой, «Топаз» — Луи Гаснье, а «Фанни» — Марком Аллегре), этот «автор» начинает искать идеи у других, и в особенности у своего собрата по перу Жана Жионо из Маноска, провансальца, как и он, но представляющего ему полную противоположность по темпераменту и по духу. Его искусство тоже исходит из местного колорита, из своеобразных сюжетов, но Жионо сразу же пускается в обобщения, доводит их до космического, извечного. Его персонажи выхвачены из великого круговорота, совершающегося во вселенной. У Паньоля же, наоборот, центром этой вселенной остается человек, а движущей силой драмы — его мелкие интриги, его чувства. В известном смысле это тоже вечно, но ясно, что, хотя исходная точка творчества у обоих авторов одна, в дальнейшем они отдаляются друг от друга и по мере нашего ознакомления с ними, по мере углубления в них представляются все более различными. Творчество Жионо выливается в эпос; творчество Паньоля— чаще всего в комедию благодаря своей живописной правдивости в обрисовке поступков и чувств, благодаря юмору с сатирическим оттенком. В таких произведениях человек в конечном счете, даже в те минуты, когда он трогателен из-за своего одиночества, представляется маленьким. У Жионо, наоборот, говорится о величии человека, обусловленном величием космоса, от которого он неотделим. То же различие и в способах выразительности. Марсель Паньоль любит свою землю, питает к ней нежность, пожалуй, даже страсть. Но в отличие от Жионо он не добирается до ее глубоких корней. У Паньоля природа — это нечто внешнее, ласкающее взор, у Жионо — это обширное целое, из которого человеческий ум лепит формы. И если Жионо приобщает нас к борьбе стихий, к жизни всей земли, к бурлящим в ней сокам, то Паньоль довольствуется созерцанием уходящих в небо сосен, пением стрекоз и синевой неба. Его неумение поведать нам свою любовь настолько велико, что чаще всего мы ее почти не ощущаем... Впрочем, весьма вероятно, что, снимая фильмы по произведениям Жионо, Паньоль понял Жионо не лучше, чем понимает кинематографию. Он берет из творчества Жионо то, что его позабавило, например в романе «Некто из Бомюня» — мелодраматическую историйку, ядро, вокруг которого Жионо построил чудесную поэму земного искупления. В это ядро Паньоль влил свои соки, и оно разбухло и покрылось новой оболочкой настолько, что от Жионо фактически не осталось и следа: получилось произведение Паньоля не только в смысле зрительных образов, но и диалога, умонастроения, характера. Не уцелел при обработке «Писем с моей мельницы» и Альфонс Доде. Паньоль «разделался» с их автором как ему заблагорассудилось. Можно полагать, что он этого даже не заметил, поскольку и в Жионо и в Доде видел только самого себя. Так проявляет себя ярко выраженная индивидуальность. Это новое доказательство того, что подлинный «автор фильма» не может «экранизировать» чужое произведение; он делает его своим.
Нам пришлось остановиться на этом моменте, чтобы опровергнуть ошибочное мнение о сотрудничестве Жионо с Паньолем. Этого «сотрудничества» никогда не было. Сами формы, в которые выливалось их творчество — роман и фильм, также были диаметрально противоположны. По крайней мере так обстоит дело с произведениями, из которых Паньоль черпал темы для своих фильмов: «Некто из Бомюня» («Анжела»), «Возвращение», «Синий Жан» («Жофруа» и «Жена булочника»). Жан Жионо немногословен, его стиль лаконичен Паньоль же растягивает действие, сцены, диалог и из такого короткого романа, как «Некто из Бомюня», делает фильм длиною 4000 метров, а из новеллы в несколько страниц — фильм на полтора часа.
А тема? Вырванная из романа и разбухшая благодаря марсельской словоохотливости, она обычно превращается в мелодраму, банальность которой маскируется умело построенными диалогами и поразительным чувством слова.
А стиль? Можно было бы остановиться на различиях стиля Жионо и Паньоля и показать, насколько трудно передать на экране такого автора, как Жионо. Как мог Паньоль в финальной сцене «Анжелы» (отъезд Амедея) передать выраженное в двух фразах: «Я держался за самый кончик нити дружбы, укрепившейся в наших сердцах. Еще шаг — и она бы порвалась. И я сделал этот шаг назад и уехал?»
Однако и люден и произведения надо принимать такими, какие они есть, - с их достоинствами и недостатками. Киноискусство Марселя Паньоля, даже если это и не кино, тоже следует принимать таким, каким он нам его предлагает. Его заблуждения, его слабости, его наивность более трогательны, чем безупречная техника или «бездушные» экранизации. В них выявляется его яркая индивидуальность, а это самое важное...
Стоит ли анализировать подряд все произведения Паньоля? На каждом из них лежит печать местного колорита. Таковы «Анжела», «Кузнечик», «Цезарь», «Возвращение», «Щпунц», «Жена булочника», «Дочь землекопа», «Наис» — вплоть до «Прекрасной мельничихи», где Шуберт подается под провансальским соусом, — одного из самых слабых когда-либо показанных зрителю фильмов, хуже которого трудно себе и представить...
У Паньоля это возможно, с одной стороны, из-за полного отсутствия критического чутья, с другой — из-за принятого им метода работы, о неудобствах которого нам расскажет Фернандель, прежде чем нам удастся вскрыть его положительные стороны.
Марсель Паньоль обещает Фернанделю дать роль в фильме «Шпунц».
—Ты по крайней мере написал сценарий? — осведомляется актер.
— Это еще зачем? У меня все здесь, — отвечает Паньоль, указывая рукой на лоб.
Закончив снимать «Возвращение», режиссер говорит актеру:
Послезавтра ты снимаешься в «Шпунце».
Ты дашь мне наконец текст моей роли?
— Какой еще текст! Получишь завтра — я его сегодня напишу.
«И действительно, — продолжает рассказывать Фернандель, — в назначенный день Паньоль вручил мне первую страницу своей рукописи, и вплоть до конца съемки фильма я получал систематически диалоги лишь накануне, совсем не имея представления, что будет происходить завтра»[251].
Но отвлечемся от сказанного и перейдем к новому фильму «Топаз», поставленному в Сен-Морисе, где нам удалось присутствовать при съемке одной сцены, которую главный оператор, актер и различный технический персонал ставили своими силами, поскольку автор в тот день находился в Академии, куда его вызвали по поводу составления словаря. Не стоит вспоминать о разговорах вокруг нового фильма «Любимчик мадам Юссон»[252]...
Наконец Марсель Паньоль принимает решение идти дорогой, которая, минуя Обань, ведет к Трёй— уединенной деревушке в 14 километрах от Марселя. Кругом холмы, огромные кремнистые кряжи, поросшие чабрецом, розмарином, можжевельником, с приютившимися на них редкими соснами.
«Это мои родной край», — окажет несколькими годами позже Марсель Паньоль. То было сказано с выговором и с гордостью крестьянина, говорящего о своей земле. И земля эта была его землей вдвойне. «Наверху мы соорудили поселок для «Возвращения». Дальше в складках местности еще уцелели следы фермы «Анжелы»... А вон за этой грядой скал — грот из «Maнон».
Эти уголки природы, где живут лишь стрекозы и кролики, ныне знает весь мир. Они являются частью творчества Паньоля. И до некоторой степени их можно считать его творчеством.
Надо знать этого человека, чтобы испытать то обаяние, о котором говорят Фернандель и Рене Клер. Но, чтобы понять также и обаяние его творчества, многие черты которого, однако, отталкивают нас, надо видеть Паньоля за работой...
Можно сказать с уверенностью, что методы Паньоля не схожи ни с чьими. Мало того, что он и сценарист и автор диалогов, что он ставит фильмы для собственной фирмы, в собственных студиях и — чему мы как раз сегодня были свидетелями, поднявшись на холмы, возвышающиеся над Трёй, — снимает их на земле, которая является его землей (до самого горизонта! — уточняет он). Фильм, который Паньоль снимает, является также его творением в том смысле, что он мастерил его сам с помощью товарищей... как мастерят своими руками вещь. Режиссер? Этому человеку театра кажется смешным само такое определение. Вот он перед нами в морской тельняшке, на голове кепка с козырькам... Ему 60 лет, но он удивительно молод. Он «снимает» рассказ Доде «Мельница деда Корниля»... Это значит, что Марсель Паньоль мастерит грабли, передвигает стол мельника, помогает машинисту спилить мешающую ему маленькую сосну. Здесь не соблюдается ни иерархия, ни специализация — все заняты общим делом...
Кажется, все на месте? Марсель Паньоль окидывает всех своим взглядом. «Да! Но ведь на этой мельнице живет молодая девушка, нужна ваза с цветами». В старой бочке нашлись охапки бессмертников, уцелевших от несчастного Уголина из фильма «Манон». Ими можно украсить беседку мэтра Корниля. Тогда Паньоль садится на старую скамейку. «Дело идет на лад!» И тем, кто его окружает (будь то актеры или машинисты), он рассказывает сцену, как он ее себе мыслит. На самом деле Паньоль рассказывает ее самому себе. «Пусть маленький Доде идет вот этой дорожкой — так будет выглядеть красивее. В руке у него палка, и он здоровается с мэтром Корнилем... »
Вот и вся его раскадровка. Разумеется, диалог написан, но нередко случается, что Паньоль меняет одну-две реплики... Вчера в Ориоле деревенский глашатай, роль которого играл марсельский актер, запутался, произнося свою реплику. «Переснимать не будем! — воскликнул Паньоль. — Вы еще убедитесь, какой получится эффект на экране».
Приближается полдень. Шуршат стрекозы в сухом воздухе. Все с нетерпением ждут «полдника». Стол накрыт на небольшой поляне под соснами.
За повара — Блавет, которого мы видели во всех фильмах Паньоля.
Жаклин Паньоль совершила продолжительную прогулку в горы. Теперь она возвращается с разрумяненными щеками и помогает накрывать на стол. Что касается «режиссера», то, чтобы, как он выражается, еще немного заняться, он дробит лед и кладет каждому в стакан по кусочку. Когда царит дружеская атмосфера, еда кажется вкусной, говядина поджарена на костре между двух камней... Вот как «занимаются кинематографией» попровансальски... Вечером все возвратятся в Марсель, а Паньоль возьмет под руку жену и по тропинке пойдет на ночлег в соседнюю ферму... Когда смолкнут стрекозы, его древняя земля Прованса поверит ему еще несколько своих тайн...
Все это непременно надо знать, чтобы понять, чем живут фильмы Паньоля. Их характеризует не только правдивость диалогов, но и чистосердечие и взаимопонимание.
Сцены пролога — приезд Доде в Арль — были сняты на площади Ориоля. Наряду с актерами кое-кто из местных жителей также облекся в костюмы той эпохи. Остальные — весь поселок — образовали круг у кресла режиссера. Они наблюдали за съемками. Но в сознании Паньоля они несомненно были участниками сцены, как и церковный колокол, и шум фонтана, и рев осла на соседней улице...
Работая таким образом, Марсель Паньоль с первых дней говорящего кино способствовал обращению кинематографии к реальной жизни. А соответственно своему представлению о кинематографии он создал устраивавшую его вольную форму, готовый с улыбкой и убежденностью признать ее просчеты и недостатки. Но в этой форме проявляется его своеобразный темперамент, который в полную меру раскрывается в двух его последних произведениях — «Манон с источников» и «Письма с моей мельницы». В них вновь ощущается Паньоль, оставшийся верным себе, Паньоль, которого мы немного утратили, создатель «Анжелы» и «Жофруа». Совершенно бессмысленно говорить, что они, а особенно «Манон», относятся к жанру, к которому обычно причисляют фильмы Паньоля. Сфотографированный театр? Если кинематограф может по праву не признавать эту необычную для него форму, то и театр, или скорее современные устремления театра, уже не мирятся с этой буколической выразительностью, с этими эффектными «тирадами» и потоками слов.
Разве похоже это на сфотографированный театр? Нет, весь экран залит светом; в воздухе ощущается запах лаванды и розмарина. Волшебными чарами кино мы перенесены в самое лоно провансальской природы.
Сюжет столь же необычен, как и форма. Это своего рода сказка—наивная и, в то же время глубокая. Перед нами девушка, ожесточенная семейными невзгодами; старая мегера, изрекающая проклятья; великодушный, мягкосердечный учитель и вся сельская провансальская знать — живописная ярко нарисованная группа, в которую Паньоль вдохнул жизнь своим воодушевлением и словом.
Чтобы утолить свою жажду мести, молодая девушка, используя поведанный ей секрет, отводит от села источник, которым оно живет. Виновник зла кончает жизнь самоубийством, к девушке возвращается ее имущество, и она выходит замуж за славного учителя.
Воя первая часть представляет собой целую цепь не связанных с сюжетом эпизодов, в которых автор прибегает к дешевым и избитым эффектам. Но постепенно, уже в силу объема произведения (демонстрация фильма длится три часа) драма выходит за рамки рассказа о случайной истории и поднимается до уровня эпоса... И вот снова парадокс: Паньоль, которому не удавалось переносить на экран произведения Жионо, на этот раз, рисуя личную драму, дает почувствовать дух экранизируемого писателя и, идя в этом направлении дальше, напоминает о Гомере и о великих лириках античности.
«Манон с источников» превращается в драму, лиризм которой неожиданно прорывается в превосходной сцене признания Релли в любви к Манон. Необъятность вселенной придает звучание жалким словам, произнесенным в пространство; они становятся как бы криком земли, обращенным к небу, первобытным зовом стихий, творящих миры.
Таким образом «Манон с источников» отказывается от «канонов», в нем проявляется типичное для французской кинематографии стремление уйти от общепринятых формул и правил, которые, будучи применены слишком неукоснительно, обрекли бы киноискусство на неподвижность, равносильную смерти. «Манон с источников» есть единое целое, но не монолит, а поток, обильный, бурный, несущий и жемчуг и шлак... Нам остается лишь отдаться на его волю, чокнуться по пути стаканом с провинциальной знатью, шагать следом за Манон, прислушиваться, как освещенный мерцающим светом Уголин кричит звериным криком с вершины холма...
Те же эстетические принципы обнаруживаются в последнем фильме Паньоля «Письма с моей мельницы». Из прелестного произведения Альфонса Доде Паньоль выбрал три рассказа, каждый в несколько страниц. Он делает из них фильм, который идет около трех часов. Следовательно, фильм— почти оригинальное произведение Паньоля, тем более что режиссер снабдил его прологом и эпилогом своего сочинения.
Да, в кино события показываются ускоренно, оно пользуется намеками, недоговаривает; у него свой собственный сокращенный язык, который мы с удовольствием воспринимаем. Это язык нашей эпохи, язык людей, которые торопятся. Марсель Паньоль не торопится. Это рассказчик. Если вы не хотите его слушать, идите своей дорогой, но спешите уйти, потому что ему ничего не стоит вас удержать. Ведь мы уже сказали, что он — чародей.
Три рассказа, отобранные Паньолем, — это «Три малые мессы», «Эликсир преподобного отца Гоше», «Тайна деда Корниля». Прежде чем перейти к ним, режиссер показывает нам прибытие Доде в Арль и встречу на мельнице Фонтевьей с Руманилем. Два писателя беседуют о достоинствах языка французского и языка провансальского... Начало фильму положено; отдадимся на волю его ритма. Персонажи рассказывают свои истории, приукрашивая их анекдотами, стрекозы поют в платанах; тень свежа и вино приятно. Марсель Паньоль повел нас за собой, мы уже не в кино, а в Провансе и слушаем рассказчика.
Это поразительное пренебрежение к канонам, отказ от элементарных и бесспорных правил кинематографии в конечном счете и есть главное качество произведений Марселя Паньоля. Можно ли создать кинематографическое произведение, если освободиться от всяких пут и творить так, как подсказывает твой талант? Андре Базен отвечает на этот вопрос так: «Паньоль — это нечто совсем иное, если хотите, нечто лучшее: это специфически современное явление нашей литературы, благодаря кинематографии достигшей возрождения эпического речитатива и устного творчества. Полное подчинение изображения тексту находит себе оправдание с того момента, когда на фильм начинают смотреть лишь как на наиболее надежную опору этой современной «эпической» песни (а самым убеди- -тельным показателем надежности этой опоры служит успех фильма). Несомненно, изображение придает ей конкретную реальность, создает видимость представления, но существенной разницы между этим представлением и образами, возникающими в воображении того, кто только слушает рассказ, нет. И если трубадур мог только рассказывать, а Паньоль воплощает свое повествование в зрительные образы, то истинной скрытой движущей силой действия и в том и в другом случае остается слово: как в «Письмах», так и в «Манон» диалоги посущесву есть не что иное, как ряд монологов, в которых каждый персонаж рассказывает о себе другому в нашем присутствии»[253].
Разумеется, приходится вместе с Базеном пожалеть о том, что Паньоль, довольно строго придерживающийся созданной им формы, демонстративно пренебрегает «техникой кино». Это его особенность. Но главное не в этом. Главное то, что благодаря кинематографии поддерживается старая традиция эпического сказа, возрождается волшебная сила слова, ведущая начало от первобытных заклинаний. Как мы уже видели, некоторыми аспектами фильма «Манон» Паньоль сходен с Жаном Жионо. Кто в будущем из сторонников этой формы с большей строгостью и большей эпичностью возьмется перенести на экран драму пастухов, рассказанную Жионо в его «Звездном змие»? Во всяком случае если «Илиаде» и «Одиссее» суждено в одни прекрасный день стать «произведениями экрана», то они будут воплощены именно в такую форму. «Эпический рассказ» может возродиться с помощью микрофона и изображения. Скромным доказательством этому служит поэма Элюара «Роза и резеда», иллюстрированная на экране Андре Мишелем[254]. Но великие лирические взлеты поэзии рождаются у Средиземного моря. Это ими определяется в значительной мере то, что наивно именуется итальянским «неореализмом». Вливаясь в это словесное колдовство, эту поэзию слова, творчество Паньоля занимает место на пути, идущем от древних греков, — этих предков провансальцев, чьи потомки в наши дни являются братьями, — к Мистралю[255] и Жионо. Перед этой поэзией открываются перспективы, нами еще не зримые.
См. главу «Законная самозащита».
Рене Клер, Размышления о киноискусстве, М. 1958, стр. 136—137.
Улица Канебьер - большая красивая улица в Марселе, которой гордятся марсельцы. "Дети улицы Канебьер" - шутливо-ироническое название марсельцев.
Р е н е Клер, Размышления о киноискусстве, М., 1958, стр. 146.
Р е н е Клер, Размышления о киноискусстве, М., 1958, стр. 162—163.
«Mon ami Marcel Pagnol» («Ciné-France», 19 novembre 1937).
Эмиль Яннингс - немецкий киноактер. Его исполнение отличалось подчеркнутой театральностью и грубостью.
«Ciné-France», цит. статья.
Фильм реж. Бернар-Дешана (1932). Прим. ред.
«Les Cahiers du Cinéma»,. № 41.
В СССР шли художественные фильмы Андре Мишеля "Без семьи" и "Колдунья".
Фредерик Мистраль (1830-1914) - провансальский поэт, последователь Ламартина; для его произведений характерно неприятие буржуазной действительности, романтизация патриархальной старины.